За свою довольно длительную жизнь мне приходилось видеть большущие парки в столичных городах, в благодатных местах Крыма, Грузии, Азербайджана, Украины, Молдавии и России. Но парк, чуть больше сквера, на окраине тогдашнего Сталинграда вошел в мою юность каким-то неописуемым чувством даже сейчас, на старости лет. Я, конечно же, постараюсь показать этот порыв всем своим творчеством на которое способен, но это будет лишь часть того, что я тогда испытывал. Парк был маленьким, квадратненьким, с продуктовым магазином с правой стороны и металлическими большими воротами с проходной в огромное предприятие энергетиков «Сталгрэс» — с левой. По своему громадному очертанию издали «Сталгрэс» очень напоминал «Титаника», идущего к своей гибели.

Перед выходом из парка и входом в «Сталгрэс» стоял и до сих пор стоит памятник В.И.Ленину в образе друга, учителя и вождя тогда, сейчас — скорей всего в лице бессменного ветерана-дежурного на проходной. Время, слившись с дождями всех степеней, смыло с его сократовского лба пылинки вечности, сменило его мудрый прищур глаз на лукавую поволоку в них. Весенние грозовые ливни и осенние затяжные дожди с годами «подмочили» величие вождя, а лютые холода пытались заморозить ленинскую гениальность.

Пришедшие к власти новорусские олигархи разогнали все пророческие призраки вождя, в том числе и того, который по Европе рыскал». Бывшему вождю мирового пролетариата пришлось искать притулы в укромных уголочках и развалинах страны, в таких, как в этом мини-парке, где чуть ли не последние рабочие-энергетики взяли его под свою защиту, памятуя о его заслугах в создании плана ГОЭРЛО. Бывший «Сталгрэс», теперь «Волгогрэс», нынче доживает, если не последние дни, то годы, как и этот, примкнувший к нему, похожий на облезлого серого кота, малюсенький парк с бугорками мусора на местах наших бывших скособоченных скамейках: «Скамейки нет, да что скамейка — // Аллейки нет, была аллейка... // Теперь на этом месте мусор // растет земным «нарывом-флюсом».

И все ж чем горше запустенье, тем ощутимее волненье, где мы на черной корке хлеба в себе настаивали небо. Вблизи этого островка-парка располагался мой барак, напоминавший смутно полунаполненный мрачный аэростат с блестевшими на солнце латками-окнами. Барак этот с трех сторон окружали камышинки, выступавшие из-под рыже-маслянистого солончака. С годами камышинки эти перешли в сплошные заросли камыша, ставшие настоящим бедствием для всей Бекетовки — третины Кировского района. Но это станет позже.

А тогда мой барак со своими домочадцами жил, как и все, послевоенной жизнью, накладывая на свои раны листы-пластыри подорожника, согретые лучами мужества и славы победившего народа. Жизнь была трудной, но полновесной, может быть, даже этой трудностью — интересной. Тем поиск и радостен, что он созиданием сладостен. Сейчас молодые люди приходят на все готовое, где миновать пороки и «пороги» запретных плодов и разгульных домов просто невозможно. «Нашел, кому завидовать!» — шепнет былым дохнувший ветерок, встречая меня в состарившимся, как и я, миниатюрном парке в один из моих приездов. Парк этот после моих больше шатаний, чем странствий по огромным городам с большущими парками, напоминал мне родимое гнездо, куда я часто возвращался одиноким аистом, где не знавшие жалости потери мои проявляли именно здесь едва уловимые сочувствия.

У каждого человека, влюбленного в жизнь, должны непременно быть свои сокровенные уголки, то ли с отголосками детства, то ли с первым чувством, похожим на половодье, любви. Просто не могу здесь не повториться, что у тех, пришедших на все готовое, заветных уголков нет, где б они строила свои подобия домиков из кусков ржавой жести и полосок шершавой толи. И по дну они не лазили голышами-водолазами с замиранием сердечек по цветущим ряской речек. Возможно, это мое лишь мнение, но поколение, обделенное на природно-пространственное детство, на самодельные игрушки, на естественные, «безкомпьютерные» игры «в войну», «казаков-разбойников» и «раз, два три, четыре, пять — я иду искать» — лишенное, если не крыльев, то их закрылков наверняка. Это, как пить дать! Все начинается с малого — с ручейков бегущих к речушке-подружке, к полянке в росе и к взлетно-посадочной полосе. Все мои истоки идут с этого невзрачного парка — и первая любовь, и первый стих, и первый полет. Вот почему в каждый приезд я спешу к нему, к месту, где стоял барак с нашей крохотной комнатушкой на двоих с теткой, иду к школе своей , похожей на дачный дом представителя среднего бизнеса. Конечно же, не скрою, я горд тем, что, несмотря на малую площадь школьных помещений, мне отведен уголок в честь моих скромных творческих заслуг, как члена Союза писателей России и Украины. Затем иду к Соленому пруду, чтоб добавить себе соли земли своей отчей. И только потом, не спеша, собравшись с мыслями, зашагаю к Волге — большой и благодатной, где вновь пойдут года мои по водной глади с глубью памяти.

Прощаясь с рекой моего детства, направлюсь к дому друзей, где остановился, не по прямой дороге, а через стадион и через свой сквер-парк. Кто-то очень правильно сказал, что все начинается с любви, с места, где она встретилась нежданно. Ни к чему я так сильно не прикипал и не «припаивался», как к этому вот пятачку-парку. Скажу еще раз, что я видел парки, поражавшие мое воображение своими просторами и разнообразием пород деревьев. Мой же парк даже дальним родственником не смеет быть — мал, тщедушен и кривобок, деревья в нем чуть ли не одного вида, с листиками, приспособленными сворачиваться при пекле волгоградского лета. Многие ветки, подпавшие под жгучие лучи, высохли до метл, точь-в-точь, как у Бабы Яги, всюду запустение, на всем налет пыли заброшенности и забвения. В нынешние приезды он встречает меня, старея, не птичьим гамом, а стелившимся хламом, выступавшей на стволах смолой, как слезой. А ведь именно здесь полвека назад я услышал песню, ставшую впоследствии самым действенным бальзамом на душевные раны мои: «В саду опустевшем тропа далеко видна, // И осень прекрасна, когда на душе весна».

Прокручивая довольно часто в памяти эту чудо-песню, я вспоминаю свой парк, где до сих пор пульсирует жизнь моей юности, моей любви, моих крыльев и моего счастья.

Как же я рад тому, что меня не обошли стороной ни обрывы мои вниз, ни взлеты мои ввысь с замиранием в груди. Без этих синусоидальных кривых жизнь моя была б какой-то пресной, без вкусовых ощущений, с передвижением по жизни «маминого» сынка в коротеньких штанишках строго по прямой, где шаг в сторону мог бы вызвать семейный переполох в доме, в душе и в судьбе «нарушите ля». Для жизни без «набития» шишек смертельно опасен даже насморк. Не зря гласит народная мудрость, что за одного битого двух небитых дают. Шишек на мне не счесть, они — мои заградительные заслоны от бацилл душных, ушлых и равнодушных. А еще от «доблести»-подлости и «дерзости»-мерзости. Я благодарен судьбе за излишек шишек, за зубы, сжатые от боли, что прилагалась к силе воли, за этот парк вот с дуновеньем, похожим на благословенье, за взгляд девчонки в яркий год, когда стремился я в полет. Дополняя стихотворный ритм, продолжу: «Ни клумб цветочных нынче в парке // Ни троп-тропиночек аллей, // Лишь память с юностью моей // В обнимку бродит в полдень жаркий«.

Можно было этим и закончить данное повествование, но оно будет неполным, если не добавить приписку о том, что у каждого человека, под стать святости, должно быть заветное место, которое помогло бы ему оттолкнуться, чтоб уйти в просторы своей судьбы. У героев замечательного фильма «Верные друзья» это речка-река Яуза с песней о ней: «Плыла , качаясь, лодочка // По Яузе-реке». У Саньки Григорьева из «Двух капитанов» — это «просторный грязный двор с низкими домиками, обнесенными забором». У меня же — маленький парк, памятью цветущий, обнимающий и целующий меня губами девчонки с закрытыми глазами. Ее мне чтить, покуда существую... Я очень, парк, о днях былых тоскую.