Хлеб и жизнь, жизнь и хлеб. Как не переставляй эти два слова, зависимость их друг от друга неизменно кровная, это я вобрал в себя не с белых пеленок, а с чёрных сталинградских дымов и рухнувших крышами домов. Помню, как мама, вспоминая, рассказывала хозяевам, сдававшим нам комнатушку, что больше, чем взрывов, сносивших целые кварталы, она не выносила моих глаз трехлетнего ребенка, смотревших на неё после четырёхдневного отсутствия во рту крошки хлеба. Она вздрагивала всем телом не от очередного гибельного налёта вражеской авиации, а от глаз моих, молчащих и всё понимающих.

С тех пор я страсть по хлебу ношу с тоской в глазах, которую даже смех до коликов ни разбавить, ни прогнать не может. Самое печальное то, что не успел я отойти ещё от сталинградского руинного бесхлебья, как нахлынула вторая сногсшибательная волна голода 47-го года. И опять я ничего не просил у мамы, только смотрел на неё теми же потухшими глазами, вызывая у неё бежавшие наперегонки слёзы по щекам, как по беговым дорожкам: «Тогда, тому свидетель небо // Мы ели лебеду без хлеба, // Я без него слабел и слеп, // И видел сны, как ем я хлеб».

Вскоре мама, чтоб спасти нас, меня и двух сестёр, повезла подальше от голода, в тёплый, как отцовская пазуха, Азербайджан, где: «Она в ближайшую пекарню // Пошла немедленно трудиться, // Чтоб две девчонки и я, парень, // Могли тем хлебом насладиться». Приступая к рассказу о хлебе, я заранее предчувствовал, что слёз мне «хлебных», горечью не бедных, не миновать. Я пишу сейчас, а они льются, смешивая беду и радость в лучик моей памяти, чтоб высветить те приходы в пекарню, к маме на работу. Сегодня, по прошествии шестидесяти лет, мне представляется, что я бывал тогда не в пекарне, а в храме Хлеба, как в Божьем храме, где вместо иконостасов со свечами меня окружали «лежанки» с вытащенным только что из печи хлебом. Он был уложен «кирпичиком к кирпичику», будто золотые чушки в спецхране.

Мама предлагала мне взять любую буханку на выбор, и я брал её, прижимая к маечке и поглаживая ручонкой, как рыжего кота. Лицо мое от счастия сияло, кроме глаз, где блеск перегорел и навсегда угас. И вновь у мамы я видел слёзы, но это были слёзы благодарения жизни, Богу и хлебу. Ближе всех к жизни стоит Бог, её дающий, и хлеб, её поддерживающий и спасающий в трудные минуты. Бог и хлеб — два крыла жизни на земле. С думой о Боге и хлебе мы живём, пытаясь оставить память добрую о себе. Никто так не укрепляет силы плоти, как Бог и хлеб. Бог — высшая субстанция, хлеб — её производное, посланное нам Божьей благодатью. Хлеб всегда был для меня высшим мерилом чести, долга и совести. Нет, нет, я не бросаюсь громкими словами в данном случае, поскольку один только хлеб знает, как часто и долго мне его недоставало...

Буквально на днях я шёл домой и по пути зашёл в магазин, где купил белый «кирпичик» хлеба. Он издавал ещё тепло печи, хрустел при нажатии пальцами на его корочный «панцирь» и пах детством, миром и волей, когда хлеба стало вдоволь. Я шёл, не замечая, как хлеб исчезал во мне под вкусы и искусы давней памяти о нем.

Домой я пришёл с небольшой частью от всего хлеба, но и ту сразу же «умял», не задумываясь, хотя в холодильнике лежал добрый остаток «наполеона» — торта, преподнесенного мне накануне собратьями по перу, знавшими слабость мою к этому мучному изделию. И все же пристрастия мои к «наполеону» и вареникам с творогом были лишь обычными, а не основными частями моей любви к хлебу. Как же я понимаю Александра Розенбаума, прекрасного певца, когда он исполняет: «За одиннадцать калачик // И батон за двадцать две. // Пацаны гоняют мячик // Во дворе». Всего четыре простых строчек, но с тремя судьбоносными словами — хлеб, мячик, двор...

Кто-то из больших поэтов выдал как-то, что поэзия должна быть немного непонятной. Такая поэзия, возможно, и существует, но для избранных, элитных особ. Для меня всегда была поэзия под стать земной пище, а не замороженному деликатесу. Стихи, идущие от судьбы, схожи с хлебом, а не с ширпотребом. Хлеб на трудных отрезках моей жизни был всегда для меня лакомым ломтем, окунутым в холодную воду и посыпанным щедро сахарным песком. И как бы это возвышенно ни звучало, но для меня половинка мягкой, теплой булки, пропитанной топленым молоком, была всегда вкусней бутерброда с черной или красной икрой. Продолжая повествование о хлебе, добавлю, что к нему я сохранил, ещё с того военного лиха, молитвенно-святое отношение: «Поклон мой поясной земле, // За то, что выжил я и вырос.. // Меня, ослабленного, хлеб // От смерти спас и к жизни вынес!».

Я и раньше-то, в молодости, по компаниям ходоком особым не был, а сейчас тем более люблю уединение. Но те, кто знает любовь мою к одиночеству и чтоб заполучить меня в гости, говорят, как бы невзначай, мимоходом, мол, может, заглянешь в субботу — матушка как раз собиралась хлеб печь и ещё что-то. И я шёл на запах хлеба, каким бы ни был занятым, ибо хлеб тот материнский, вобрав в себя все естественные «приправы» пашни, близок мне и мил до мозолей на руках наших предков и пахучего хлебосольства их. Хлеб достоин того, чтобы сказ о нём заканчивать на высокой ноте — стихом или гимном. На то он и хлеб — самый главный продукт земли для всех времён и народностей, столько славы в нём и гордости!