Неделя минула, пошла вторая, как я вернулся из Волгограда, города моей юности, первой любви и давнего белого танца, который, воскреснув, меня повстречал вдруг на школьном пороге, а после забыл распрощаться со мною. Он проводил меня к Волге по склону со множеством похожих на морщины трещин, к заветным местам с камышом меж развалин, к воротам с облупленной, высохшей краской. Мелодия белого танца пыталась уменьшить растущую грусть, но ничего у неё не получалось. И всё же я ей благодарен. Ни юности рядом, ни первой любви... Одна лишь мелодия белого танца...

Я в юности не был хорошим танцором, любил танго и вальс, не жаловал фокстрот. Может быть, потому так и не станцевал за всю жизнь ни разу ни твиста, ни шейка, ни рок-н-ролла. Шли годы, сменялись жизненные пояса: юность — молодость — зрелость, где-то уже замаячила старость. А мой белый танец, как белый парусник, остался в моей, будто гавани, юности. Белый танец и первая любовь не всегда составляют единое целое. И это естественно и справедливо: они, как два алмаза, вкраплены в корону большой, настоящей Любви.

Речь в данном случае веду я не о том белом танце, выкрикиваемом массовиком-затейником в санаториях или домах отдыха, а о белом танце изначальном, школьном, на балу старшеклассников, когда на весь класс одна королева и множество нас — претендентов на выбор её, где зашкаливают мужская гордость, достоинство и самолюбие. Тот белый танец я запомнил до малых подробностей, поскольку выбор нежданно-негаданно пал на меня. Заиграла музыка, и к нам, юнцам, стоявшим в ряд, как на параде, шла девчонка с противоположной стороны, а точнее, ступала, плавно плыла — настолько она была лёгкая, ладная, красивая. По ходу, свернув наискосок, она направилась ко мне. Голос Людмилы Зыкиной и слова Маргариты Агашиной, входивших почти одновременно в моду, как раз соответствовали белому танцу: “Что было, то было, скрывать не могла. Я гордость забыла, сама подошла...” Нет, это был не белый танец, а радужный, даже звёздный в какой-то мере...

После, спустя годы и десятилетия, я слышал очень много объявленных белых танцев в санаториях Евпатории и Ялты, Сочи и Пицунды, Коктебеля и Судака, доносящихся ревущим и рвущимся ритмом из клеток танцплощадок ко мне, стоявшему за их пределами. Это были не мои белые танцы, не мои мелодии, не мои партнёрши. Судьбе, видимо, так угодно, что на всю жизнь я, как гвардеец присяге, остался верен тому белому танцу. Трудно поверить, но это так. Этому, правда, способствовали жизненные крайности. Вот уже тридцать лет как я, при абсолютной трезвости, избегаю увеселительных компаний с их танцами, в том числе и белыми. Да и в годы, слава Богу, не столь длительные, питья по-чёрному мне было рукой подать до белой горячки, а не до белого танца.

Я б сейчас многое отдал бы за то, чтоб склонить колено и седую голову пред своей давней той партнёршей, приглашая её не на танго, которое помню, а, допустим, на вальс тех лет, любимый мой, шульженковский: “Не вспугни очарованья этих летних вечеров. Ведь порою и молчанье, ведь порою и молчанье Нам понятней, нам понятней, нам понятней всяких слов”. Единственное, что я могу реально сделать, — так это написать стихотворение “Белый танец” и посвятить его той девушке, мисс нашего десятого класса, Нине Бобылевой:

Знакомый танца ритм, прекрасен белый танец,
Об этом говорит девический румянец.
Не танец, а полёт, завидуя девчонке,
Я вполуоборот гляжу на профиль тонкий.
Дыханье у плеча, как свежесть у окошка.
И цепко-горяча в моей руке ладошка.
Давно тот минул год и той весны багрянец...
Но девушка зовёт меня на белый танец.