«Тоскливо жизнь моя текла.
Она явилась и зажгла,
Как солнца луч среди ненастья,
И жизнь, и молодость ,
Да, молодость – и счастье.»
(П.И. Чайковский, К.С. Шиловский. Либретто оперы «Евгений Онегин».)


От автора.

Эта повесть – вторая часть дилогии. Первая, под названием «И сразу всё накрыла тьма», уже знакома читателю: она напечатана в разделе «Проза» на сайте «Общелит-ру» в октябре прошлого года. В повести -фантазии«Чудо любви», представленной мною на ваш суд, дорогие читатели, вы вновь встретитесь со знакомыми ,(а, возможно, и полюбившимися) героями, в частности – с Асенькой и её мужем Григорием Михайловичем(в этой повести он – один из главных героев). Вообще-то, «Чудо любви» – самосоятельное произведение, и можно всё понять, и не читая первой части дилогии. Но лучше всё же тем, кто не знаком ещё с моей художественной прозой, начать именно с первой части, с повести «И сразу всё накрыла тьма»: обе части дополняют друг друга. Надеюсь, что вам будет так же интересно читать, как мне – писать. Очень хотелось бы получить больше отзывов с мнением о прочитанном.
Автор.




Глава первая.

Море сияет в лучах южного солнца, как расплавленное серебро, и искорки вспыхивают то тут, то там. Далеко на горизонте, в сиреневой дымке – силуэты кораблей. Шум волн не доносится сюда, к белому домику, увитому плющом и диким виноградом. Домик прячется в каменном ложе скалы. Он окружён небольшим садом, а перед крыльцом – цветочная клумба. Жаркое солнце с трудом пробивается сквозь густые кроны акаций и бунгевилий, и дом с садом погружены в приятную прохладу. Пятна света и тени скользят по траве, цветам и падают на фигуру женщины в просторном белом платье. Она сидит в кресле-качалке и задумчиво смотрит вдаль.
Вынула зеркальце и придирчиво изучает своё лицо. Да, она уже не та наивная девочка, что три года назад робко ступила на порог этого дома под руку с мужем. Здесь они провели медовый месяц. Вспомнив эту пору, она задумчиво улыбнулась, как улыбаются, вспоминая что-то особенно приятное, заветное, интимное..., только твоё.
Нет, она не была тогда такой уж юной по возрасту: ей было двадцать девять лет... Многие её подруги к тому времени уже вышли замуж, родили детей. А она... впрочем, это отдельная история. Женщина нахмурилась и тряхнула головой: не хотелось вспоминать тот страшный год,когда она боялась выйти на улицу и услышать за своей спиной шёпот соседей: «Это подруга того самого...наркокурьера. Их была целая банда. Фото из зала суда в газете видели? И по телевизору показывали. Я его сразу узнала». Пришлось уехать из родного города. А потом – бедность, скитания в поисках работы...
«Но всё сложилось к лучшему, − успокаивает она себя. – Верно говорит пословица: «Не было бы счастья, да несчатье помогло». Ещё как помогло! Не переедь они в другой город – не встретить бы ей Григория, Гришеньку, свою судьбу!
Никогда бы не думала, что богатый, солидный человек, уже совсем седой, отец трёх взрослых детей и дед четырёх внуков – что именно он станет её мужчиной, её другом и надёжной опорой.
Уже три года они вместе. И каждое лето хоть ненадолго приезжают сюда – в приют их любви.
«Что он сказал мне, когда мы впервые остались вдвоём лунной ночью в нашей спальне? – вспоминает жннщина. – Он сказал: «Теперь мы должны стать супругами по-настоящему». Я спросила: «А разве мы ими уже не стали?» − «Когда?» − «Когда венчались и сказали «да» на вопрос священника». – «Нет! – он усмехнулся. – Мы пообещали друг другу и людям, что станем семьёй. Но ведь мы ещё каждый сам по себе. А семья – это когда оба – одно целое. Понимаешь? Вот мы, два человека, и начнём превращаться в одного».
Тогда она слушала его с недоверием. Но потом... о как он оказался прав! И как бережно он подготовил её, узнав, что она никогда не знала мужчину! Как он верно сказал: «Ты должна запомнить две вещи. Первое: мужу всё дозволено. Другим мужчинам – ничего, а мужу – всё. Не отталкивай моих рук, сначала заставь себя мне подчиниться. Потом – заставлять не придётся: сама будешь ко мне стремиться. И второе: мужа не надо стыдиться. Как самой себя. Ты ведь себя не стыдишься?» Она поверила – и подчинилась, преодолев инстинктивную стыдливрсть и резкую боль при первом слиянии.( И тут предусмотрел и предупредил, чтоб не пугалась. А мать – ничего не сказала.)
И вот теперь – нет для неё мужчины желаннее его! Её тянет к нему постоянно, и она любуется и гордится им всегда. Что с того, что он ниже её ростом и старше её отца! Для неё он молод и красив, как самый прекрасный юноша.Никогда ей и в голову не приходило, что ему что-то уже недоступно по возрасту. Да он и не давал ей повода так подумать: всегда подтянутый, весёлый, с красивой, загорелой, мускулистой фигурой. Он великолепно плавает, управляет моторной лодкой, уверенно ведёт машину. Очки надевает только при чтении.
А как умело он устроил их жизнь! Зная, что она любит музыку и мечтает играть в оркестре, (она ведь кончила консерваторию по классу скрипки и считалась одной из лучших студенток), он, не считаясь с расходами, сумел создать (для неё!) театр и подобрать прекрасный коллектив. Она там− первая скрипка. Он всегда рядом: и на репетициях, и на концертах, и на гастролях. Её это окрыляет: она всегда чувствует его спокойный, любящий взгляд.
Раз в году они вместе, всей семьёй ходят на могилу его покойной жены. Он до сих пор называет её «Ируся». Подойдёт к могильному холмику, положит букетик цветов и скажет: «Здравствуй, Ируся. Я здесь». А потом подходит она и кладёт букет роз. А потом – дети и внуки. Как-то муж признался ей, что, сидя у гроба жены, хотел умереть и мысленно обращался к ней: «Милая, мы скоро будем вместе». Но рядом были дети, внуки. Особенно младший сын: он опускал руки на вздрагивающие плечи отца и тихо шептал: «Папа, мы с тобой». «Они меня спасли,» − признался он. А она сказала ему: «Я хочу, чтобы у нас с тобой был ребёнок». Муж удивлённо посмотрел на неё:
− А мы сможем? Ведь я уже стар.
− Не смей так говорить! – впервые в жизни она крикнула на него. – Ты не стар, ты просто старше. И это очень хорошо. Ты – мой мужчина, другого мне не надо. И если ты можешь быть мужем – почему не можешь стать отцом?
− А ведь верно! – улыбнулся он. – Я об этом не смел и мечтать.
Они пришли в ближайший к их дому храм. Там как раз шла утренняя служба. Григорий выбрал и купил самую большую и красивую свечу и поставил её перед алтарём. Они опустились на колени и помолились. Оба просили об одном: «Б-же, дай нам счастье иметь ребёнка». Идя из храма, муж сказал ей, что мысленно дал Б-гу обет: если их просьба будет исполнена, он за свой счёт построит рядом с этим храмом часовню в честь Богородицы. А взять в их музыкальный коллектив певицу, что он раньше планировал – это подождёт. Только бы...
И вот – сбылось! Сначала она чувствовала лёгкое недомогание: кружилась голова, немного тошнило. Под глазами легли синеватые тени, а на белоснежной коже лица появились чуть заметные желтоватые пятнышки. «Неужели?» Она боялась поверить. Прошёл месяц. Они пошли к врачу. Тот осмотрел – и подтвердил: «Беременность порядка пяти недель. Поздравляю». Выбежала в приёмную, как на крыльях. Григорий встал навстречу. В глазах – немой вопрос: «Ну, что?» Кинулась ему на шею – и расплакалась. Он испугался: «Что с тобой, милая?» Она, уткнувшись лицом в знакомую ложбинку между плечом и шеей, пробормотала: «Не волнуйся, это я от радости».
А теперь – уже полгода. Располнела, и нежные черты ещё недавно девического лица приобрели женскую зрелость и определённость. Конечно, уже не выступает, но играет по часу в день ,чтобы не утратить форму. Играет – и по давней привычке записывает на кассету, а потом прослушивает, как получилось. Когда-то такую кассету подарила ему... Антону. В памяти всплыло смуглое лицо прежнего друга, его большие, выразительные чёрные глаза, которые казались ещё больше за стёклами очков. Такой умный, приятный... а как ухаживал! И как ужасно то, что с ним случилось! Она боялась спросить мать о его дальнейшей судьбе: знала, что дядя Арсен, брат матери и друг отца Антона, ей пишет обо всём. Мать как-то вскользь заметила, что Антон отбывает пятилетний срок заключения. Сказала, что просила его не писать и не звонить им до освобождения. А потом... встреча с Григорием, их роман и... семья.
И всё же однажды видела Антона во сне. Как-то муж спросил её, кто подарил ей такую чудесную книгу «Франц Шуберт». Она оборвала разговор и даже хотела написать дяде, спросить про Антона... а потом передумала. А через месяц-два увидела Антона во сне.Будто тело его, уже бездыханное, лежит в тюремной камере, а крылатая фигура с его чертами приближается к ней. И сама она с крыльями за спиной, а под уздцы ведёт прекрасного коня. Её длинные волосы сплетаются с гривой коня и развеваются по ветру.Она зовёт Антона, зовёт куда-то, а он... вдруг исчезает в своей тюремной камере и опять скрывается в измученном, неподвижно распростёртом теле. Глаза его открываются, он силится подняться... и не может.И плачет. А она машет ему рукой и говорит: «До свиданья!»
Проснувшись, подумала: «Откуда конь?» И вспомнила: Антон рассказывал ей, когда они встречались, о своей детской мечте вырастить новую, прекрасную породу сибирских скакунов. И описывал сказочного коня, когда-то виденного им.
А спустя несколько дней, навестив родителей, она заметила, что они чем-то огорчены, и лицо матери заплакано. «Что случилось?» − с тревогой спросила она. Мать показала письмо дяди Арсена, где он сообщал о смерти Антона от передозировки наркотиков. Асенька побледнела и содрогнулась: в письме была указана дата смерти Антона. «Но в тот же день я видела этот сон!» На глаза навернулись слёзы.
В воскресенье в храме поставила тоненькую поминальную свечку. Молча постояла, склонив голову.


Глава вторая.

Очнулась от воспоминаний, услышав внизу шуршание шин: муж вернулся из поездки в город. Глянула на себя в зеркало: на глазах слёзы. «Так не годится! – рассердилась она на себя. – Я не должна расстраиваться. Не должна ради него.» Она приложила руку к животу... и почувствовала мягкие толчки: маленькое существо уже заявляло о себе. Асенька улыбнулась и быстрыми шагами пошла навстречу мужу.
Вот он, её Гришенька, выходит из машины... Как всегда, в элегантном белом костюме и белой шляпе. Походка – летящая. В руках, как обычно, − букет её любимых белых флоксов. Вручив цветы, осторожно обнимает и целует её.
На крыльцо выходит миссис Гаррисон, толстая добродушная мулатка. Когда они живут здесь, всегда её приглашают как временную прислугу: дом маленький, и она одна легко справляется с несложной работой. Есть ещё садовник: это её старший сын Тэд. Он приходит два раза в неделю и в их отсутствие тоже постоянно следит за садом. Миссис Гаррисон когда-то в юности работала в России, горничной во французском посольстве. Работала довольно долго и поэтому неплохо говорит по-русски. Григорий вежливо обращается к ней: «Маргарет, пожалуйста, разберите покупки. Они в багажнике. Там есть кое-что и для вас». – «Балуете вы меня, Михайлович»,− польщённо говорит Маргарет(она зовёт хозяина по отчеству в знак особого уважения)
− А это тебе, − говорит он жене, вручая круглую картонную коробку.
− Торт! Мой любимый: зефирный с орехами! – восхищённо восклицает Асенька. И тут же с огорчением возвращает коробку. – Милый, ты же знаешь: мне сейчас ничего такого нельзя. Раскормлю нашего маленького – и не смогу нормально родить, придётся делать «кесарево сечение». Мне ведь уже не двадцать лет, и это – первые роды.
− Успокойся, родная! – муж нежно гладит её по волосам. – Один маленький кусочек, совсем крошечный ( он показывает пальцем ) – это не страшно. Пусть малыш ещё до рождения порадуется вкусненькому вместе со своей мамой.( Он осторожно притронулся к её животу). Верно я говорю, моя крошка?
Он засмеялся и хотел убрать руку, но жена положила поверх её свою и, улыбаясь, проговорила:
− Сейчас ты что-то почувствуешь.
Лицо его посветлело, глаза стали влажными.
− Береги себя, моё сокровище, − прошептал он, положив голову ей на грудь.
«Как много в мужчинах детского!» – растроганно подумала она, гладя густые серебристо-седые волосы мужа. И сама себе удивилась: ей вдруг захотелось сказать ему: «Мой маленький!» Не «милый», а «маленький». «Что со мной?» − недоумевала она.И догадалась: это проснулся в ней древний, как мир, материнский инстинкт


Глава третья.

Арик родился осенью. Конечно, рожала дома: муж не хотел перевозить её в клинику ( а вдруг схватки в дороге начнутся! ). Рожала Асенька на удивление легко для первородящей и в таком возрасте. Наверное, потому, что до самого последнего дня много двигалась, строго соблюдала специальную диету, предписанную врачом ( посидела даже несколько дней на одних яблоках! ) Вес ребёнка был немного ниже нормы: 3 кг 100г. Но зато всё прошло без осложнений, и мальчик родился здоровым. Акушерка сказала весело: «Ещё раскормите ребёночка, мамаша!»
И правда: через три месяца, когда мальчик уже держал головку, и мать подняла малыша, прижав его щёчку к своей щеке, все домашние поразились, как он поправился и похорошел. Глаза у Арика – мамины: большие, черные, удлинённого разреза, с длинными ресницами, а в тёмной глубине – синие искорки. «Завлекательные глаза! – шутила няня, любуясь мальчиком. – И кудри вон какие у мамы взял, − приговаривала она, перебирая шелковистые локоны. – К чему они тебе, парню?Девчонка за такую красоту всё бы отдала.» − « А зато личико смуглое, как у папы, − возражала Асенька. – А посмотри-ка на него в профиль» Действительно, крутой лоб, нос с горбинкой и волевой подбородок – тут он пошёл в отца. Няня подвела итог: «Красивый будет парень. Девчонки по нём будут сохнуть». Асенька счастливо улыбалась.
Имя ребёнку дала сама: Артур.Так звали её деда по отцу, геройски погибшего на войне.Весёлый и довольно спокойный мальчик стал любимцем всей семьи Асенька с мужем каждую свободную минуту проводили у его кроватки А если куда-нибудь уходили, постоянно звонили домой: как он там.
Любовь их друг к другу с рождением ребёнка стала ещё более крепкой и зрелой. Асенька с удивлением заметила в себе какую-то... ненасытную жажду близости с мужем, которая накатывала на неё часто в самое неподходящее время и в самых неожиданных местах: в зале во время репетиции; в моторной лодке, когда они мчались в открытом море; в машине на скоростном шоссе . Она стыдилась этих своих приступов, тщательно их скрывала от мужа: «Подумает, что я стала ненормальная, какая-то... сексуальная маньячка. Что это со мной? До замужества была скромницей, никого до себя не допускала.» Это мать, сама воспитанная в строгости, выросшая в горах, в глухой армянской деревушке, с ранней юности внушила дочери отвращение к внебрачным связям, после которых, по её словам, ни один порядочный человек на ней не женится.
Всё так. Но теперь... у неё прекрасный муж, который сумел робкую и уже не юную девушку превратить в пылкую, чувственную, всегда желающую его женщину. И всё же... надо хоть немного себя обуздывать. Он же не юноша. Да, он неутомимый и искусный любовник, умеющий каждую ночь превратить в праздник. Но нельзя же терять чувство меры. Она может своей неумеренной чувственностью истощить его силы. Он заболеет. «Сходить к врачу? Посоветоваться?» − размышляла она.
Останавливало её одно: Григория ничуть не утомляли эти её порывы. Наоборот, он каким-то чутьём угадывал, когда это на неё находило, и с радостью шёл ей навстречу. Управляя моторной лодкой, он в тот самый момент, когда поднималось в ней это тёмное, первобытное, так смущающее её влечение к нему, тут же направлял лодку к берегу, причаливал в одной из многочисленных укромных бухточек, выносил её на руках на берег, моментально ставил лёгкую палатку, а она пока насосом надувала резиновый матрас, набрасывала на него покрывало – и уютный уголок готов. «С милым рай и в шалаше», − шутил Григорий и широким жестом приглашал: «Добро пожаловать!» Сколько райских минут провели они там! А если ехали в машине по автобану, и опять ей так не вовремя безумно хотелось прильнуть к нему, но она стискивала зубы и сжимала руки, − вдруг слышала его голос: «Здесь нам будет потруднее, но ничего, справимся, − и напевал строчку из когда-то популярной песенки, что пела Майя Кристалинская: «В любви ничего невозможного нет». При первой возможности сворачивали с автобана на тихую и узкую боковую дорогу. Отлично зная окрестности, Григорий безошибочно находил какую-нибудь маленькую уютную гостиницу со стоянкой для машин и небольшим ресторанчиком, где можно было снять номер на несколько часов. Войдя в номер, бросали вещи – и кидались друг другу в объятия, как в пустыне истомлённые зноем путники кидаются к источнику. А во время репетиций было намного проще: внимательно взглянув на жену и по каким-то ему одному ведомым признакам угадав, что с ней творится, Григорий Михайлович неожиданно и весело спрашивал музыкантов: «А не пора ли нам немного отдохнуть? Примерно, часик-полтора. Как вы на это смотрите?» Обрадованные музыканты разбегались по кафе и магазинам,а Асенька с мужем уединялись в её гримёрной. Как-то она спросила его: «Ты телепат, что ли? Ты читаешь мои мысли. Когда меня безумно тянет к тебе, ты это моментально угадываешь. Раскрой мне свой секрет». – «А я и сам не знаю, −искренне признался он. – Вернее, я ничего не угадываю. Просто меня тянет к тебе в тот же момент, когда тебя тянет ко мне.» − «А с первой женой у тебя так же было?» Григорий долго молчал, размышляя. Потом с сожалением покачал головой: «Нет. Тогда не было. Наверное, потому, что в то время мы были слишком молоды и ещё не созрели для такого... взаимопроникновения». И , улыбнувшись, добавил: «Помнишь, что я сказал тебе в нашу первую ночь? Что мы, два человека, должны стать одним. Одно тело, одно сердце, одна душа. Так вот: мы уже – одно тело.» − «Как сиамские близнецы, − улыбнулась Асенька. – Но тогда и возраст у нас должен быть один». – « Погоди : может быть, и это чудо случится, − задумчиво и серьёзно проговорил он. – Чего на свете не бывает!»


Глава четвёртая.

И чудо не заставило себя ждать. Асенька с мужем очень любили сами купать малыша. Спать его укладывали рано: в девять вечера. А перед сном – обязательно купали: крепче спать будет. Однажды Асенька мельком взглянула на волосы мужа, склонившегося над ребёнком – и замерла от удивления: отросшие от корней волосы были... чёрного цвета. Да, чёрные, как смоль! Женщина не поверила своим глазам. Машинально погладила его по волосам. Он поднял голову: «Что, Асик?» ( такое ласковое имя ей придумал, и называл её так только он). – «Ничего...» – рассеянно ответила она. И вдруг сказала: «А я раньше не замечала, что волосы у тебя не до конца поседели. У самых корней они остались чёрными. Или ты их так окрасил? По новой моде?» − пошутила она. – «Что ты такое говоришь?» − изумился он и направился к зеркалу. «Действительно... – пробормотал он,трогая отросшие от корня волосы. – А ведь я, как и многие брюнеты, стал очень рано замечать проседь в волосах. А после смерти Ируси – окончательно, весь поседел.»
Уложив ребёнка и сидя с женой в уютном уголке возле торшера ( там они любили обсуждать дневные новости и строить планы на следующий день ), он, всё ещё под впечатлением от сделанного открытия, сказал:
− После смерти Ируси я не только телом, но и душой постарел: всё мысли о смерти одолевали. Заставлял себя поддерживать физическую форму( бассейн, сауна, тренажёр в спортзале), а сам думал: «К чему всё это? Для кого и для чего? Конец один для всех, и не всё ли равно, каким меня положат в гроб?»
− Но меня ты всё-таки заметил тогда, в мэрии, − напомнила Асенька и , чтобы отвлечь его от грустных мыслей, шутливо добавила: «Грустить-грустил, а мимо девушки не прошёл, присел и вызвал меня на откровенность. Признайся: ухажёром ты был опытным и, когда надо, пускал в ход всё своё обаяние». Но муж на её шутку ответил серьёзно:
− Нет, моя душенька, при первой встрече не было у меня мысли ухаживать за тобой. Было другое. Понимаешь, человек должен быть кому-то нужен. Тогда его жизнь имеет смысл, и ему хочется жить. И неважно, молод он или стар.
− Верно! – подхватила Асенька. – Поэтому одинокие люди привязываются к животным.
− Умница моя! Ты сразу уловила главное. А мне к тому времени уже не о ком было заботиться: дети давно жили за границей и во мне не нуждались. Пусто в доме и пусто в душе Домой приезжал только ночевать. Делами уж давно не интересовался, а вскоре и вовсе отдал почти всё детям, а они в благодарность за это взяли на себя управление тем немногим, что я оставил себе. Что и делают до сих пор. А я... с утра уходил из дома и бродил по городу безо всякой цели, просто так, чтобы убить время. Так и забрёл однажды в мэрию... Б-г меня, наверное, туда привёл. Иду и вижу: сидит молоденькая, красивая и бедно одетая девушка и плачет. Вот я и подумал: «Может, смогу помочь хоть одному несчастному и беспомощному существу. Буду хоть кому-то нужен».
− Ну а потом, когда ты стал ездить к нам? Когда твоё сочувствие переросло в любовь?
− Конечно, не вдруг, не сразу. Сначала просто было приятно бывать у вас: милые, интеллигентные люди. У вас мне было как-то... по-домашнему тепло.
− Но мы тогда так бедствовали! Я стыдилась перед тобой нашей бедности.
− Я всё видел, Асик.
− У тебя, наверное, были друзья побогаче.
− Были, конечно. Но я не чувствовал себя таким уж необходимым для них: они не ждали моего прихода и не очень огорчались, если я не приходил. Только из вежливости выражали сожаление. Вы – другое дело: я видел, что мой приход для вас каждый раз был праздником. Меня здесь ждали! Как много значит для одинокого человека, что его где-то ждут!
А дальше?
− Дальше? Я стал замечать за собой удивительные вещи: у меня вдруг появился... интерес к жизни.Вот оно, Асенька! Вот когда началось моё возвращение к молодости. Теперь оно продолжается.
− Пока я слышу только о нашей семье. Не обо мне. Когда не вся семья, а я стала тебе необходимой?
− Я и не заметил, когда. Наверное, началось с твоей игры. Ты не смотрела на себя в зеркало, когда ты играешь? Лицо твоё так и светится. Особенно глаза... В них утонуть можно. Потом... понравилась мне твоя скромность. Как это у Пушкина? «Без взгляда, наглого для всех, без притязаний на успех»... ну и так далее. Красота и скромность – это редкое сочетание у современных девушек.
− А я в этом смысле несовременная. Это мама меня так воспитала.
− Спасибо маме. И ещё: я разглядел в тебе доброту и чуткость. Как-то, когда я был у вас, у меня разболелась голова. Ты сразу заметила, что я прикладываю руку ко лбу, и не отпустила меня, пока на заставила принять таблетку пирамидона. Через несколько дней вы приехали ко мне, и ты первым делом спросила, как я себя чувствую. Вот тогда я впервые подумал: « Если бы эта девушка была всегда рядом со мной, моя жизнь имела бы хоть какой-то смысл.» Конечно, сам же испугался: «Зачем я, старик, ей нужен?» И сам себе возразил: «У старика не могут возникнуть такие мысли. Значит, я не старик.»
− А тебе хотелось обнять меня, поцеловать?
− Конечно. Но такое влечение− это ещё не любовь: это инстинкт, и возникнуть он может у любого мужчины к любой женщине, даже против его воли.
А вот если тебя влечёт только к одной-единственной и не только физически – вот это другое дело.
− И это появилось у тебя ко мне?
− Да. Но я долго боялся сказать тебе об этом. Боялся отказа. Этот мой возраст!
−Глупый! Но теперь ты видишь, что для любви возраст – не помеха?
− Давно вижу. Душой я уже молод. А теперь – молодею телом.


Глава пятая.

Он как в воду глядел: возвращение к молодости продолжалось. Через полтора-два месяца чёрные от корней волосы стали длинными, и он остриг седые концы. Волосы его стали пышными и блестящими , поднялись надо лбом волнистой короной – ну просто юношеская шевелюра! Окружающие думали, что он стал носить парик. Некоторые так ему и говорили: «Ваш парик вам очень идёт: волосы – ну прямо как свои».Он посмеивался – и не разуверял их: пусть думают, что хотят. Только Асенька понимала причину этого чудесного превращения, не переставала любоваться его волосами, часто целовала и гладила их.
Дальше – больше: как-то, бреясь перед зеркалом в ванной комнате, он с радостным изумлением заметил, что избороздившие лоб глубокие продольные морщины... стали едва заметными, а через несколько дней – и совсем исчезли! Седые брови почернели одновременно с волосами на голове и оттеняли глаза. А сами глаза, выцветшие и потускневшие с возрастом, вновь приобрели прежний блеск и цвет. Омоложение лица шло как бы сверху вниз. Вслед за лбом «помолодели» щёки и подбородок: ранее обвисшие старческими складками, теперь они стали по-молодому упругими и «поднялись» как-то сами собой. При этом он нисколько не поправился: весы это подтвердили.
Конечно, эти чудеса не ускользнули от глаз окружающих. Первыми это заметили их друзья и частые гости «музыкального салона»: встречая у входа хозяев, они невольно застывали на месте, не в силах скрыть изумления. Потом многие, отведя хозяина в сторону, шёпотом спрашивали: «Кто вас так преобразил? Вы ходите в «кабинет красоты»? Если да, то в какой? Или в городе появился доктор-чудодей, у которого вы покупаете особенное средство для омоложения? Скажите: оно очень дорогое? Где можно его купить? Дайте адрес доктора». В ответ Григорий, смеясь, отвечал: «Я не искал никакого доктора. Мой доктор всегда рядом.( Он указывал на жену.) А я−её доктор». –«Вы шутите, − обиженно возражали ему. – Ваша жена – прекрасная женщина, это бесспорно. Но не волшебница же она!» − «Ещё какая волшебница!» − смеясь, доказывал он. – «И вы знали это , когда на ней женились?» − «Понятия не имел». – «И вы не боитесь?» − « Чего мне бояться?» − «Ну как же: она , наверное, владеет «чёрной магией» и может обратить это против вас. Чуть поссоритесь – она может порчу на вас навести». В ответ Григорий добродушно смеялся и говорил: «Любая женщина может стать такой волшебницей для своего мужчины. Надо только пробудить в ней этот дар. А уж это зависит от мужчины».
− От нас? И что же мы, мужчины, не так делаем, если мы не молодеем,как вы, а старимся?
− Думаю, тут нет готовых рецептов: ведь семьи все разные. Могу сказать только о себе: я свою Асеньку по-сумасшедшему люблю. Так любят только в первый... и в последний раз. Она для меня – всё, и я для неё всё сделаю.Всего себя ей отдаю. Мне повезло: она – прекрасный, добрый и умный человек. Мы буквально спасли друг друга: я её – от бедности, она меня – от одиночества. Она вернула мне смысл жизни. И ведь она молода. Она, как донор, перелила в меня свою молодую знергию и радость жизни. Каждая минута рядом с ней – для меня праздник. И каждое утро я мысленно благодарю Б-га за то, что она у меня есть.
Женщины донимали Асеньку вопросами:
− Каким секретом ты владеешь? От чего он так у тебя расцвёл?
Она разводила руками:
− Сама не знаю. Не задумывалась об этом. Просто мы очень подходим друг другу.Хотя он и по возрасту намного старше, и ростом ниже... Но, знаете, мне это нисколько не мешает любить его. Я поняла, что возраст – понятие относительное: иной и в тридцать – уже старик, а мой Григорий... он во всём энергичен и неутомим, как юноша.
− Всегда? И в постели тоже? – понизив голос, спросила одна из гостей.
Асенька улыбнулась и гордо ответила:
− Вот тут – особенно!
Женщины завистливо вздохнули.
Родители Асеньки, когда дочь с мужем пришли к ним в гости,( а не виделись они уже несколько месяцев), не могли поверить своим глазам: они просто не узнавали зятя. «Может быть, у нас что-то со зрением? – недоумевали они. – Не выписать ли очки посильнее?» Асенька, поняв всё без слов, со смехом расцеловала их и сказала: «Не удивляйтесь: я и раньше видела его таким, какой он сейчас. А человек – существо внушаемое и самовнушаемое. Это давно уже в медицине используется и называется психотерапией. Да это и с древности известно: кто такие шаманы? И наш Спаситель, я уверена,обладал огромным даром убеждения. Если чужой человек уже при первой встрече может заставить тебя поверить во что угодно и вести себя соответственно, (поедать клубнику, например, которой на самом деле нет. Ну и так далее), то свой, близкий, любимый и любящий – и подавно.
− И ты поставила цель его омолодить? Ты знала, что так будет?
− Да нет же! У меня и в мыслях такого не было. Он нравился мне такой, как есть. Я никогда не считала его старым и сердилась, когда он себя старым называл. Я обращалась с ним, как с ровесником, не делала никакой скидки на возраст. Вот он и вёл себя так, как я от него ожидала. Как Всевышний заставил человека с парализованными ногами встать и двигаться? Он просто сказал: «Встань и иди». Больной не мог ходить, потому что потерял веру в себя. А Снаситель внушил ему эту веру. Потому что верил сам. И потому что любил этого человека, как и всех людей. И совершилось чудо.
− И ты совершила чудо, потому что любишь и веришь. Значит, ты подобна Б-гу?
− Каждый человек стремится хоть немного приблизиться к Нему. А ведь Б-г – это любовь. Значит, любой человек в тот момент, когда он для любимого делает всё возможное и невозможное, подобен Творцу: ведь только человек создан по образу и подобию Божию. И он может творить чудеса.
− Какая ты мудрая стала, доченька! Просто не по годам.
−Правильно! Муж поделился со мной своей мудростью, а я с ним – своей молодостью.


Глава шестая.


Они любили рассматривать семейные альбомы. Как-то Асенька обратила внимание на одну старую фотографию. На ней стоят четыре человека: двое взрослых и двое детей. Сзади – взрослые: высокий белокурый мужчина с бородкой, а рядом, ростом ему до плеча – хрупкая брюнетка с пышными вьющимися волосами и тонкими чертами смуглого лица. Впереди – два мальчика: тот, что постарше – лет четырнадцати, а младшему − на вид лет десять. Старший – весь в отца: высокий, плечистый блондин. А тот, что поменьше, пошёл в мать: чуть ниже брата, худенький, как тростинка, с пышной тёмной шевелюрой. Внешне он напоминал Григория, только был нормального роста. Муж пояснил Асеньке:
− Это мои родители и два старших брата. Снимок сделан перед самой войной.
− А ты где был?
− А меня тогда ещё на свете не было: я родился в сорок шестом, в первый послевоенный год.
− Кто-нибудь из твоей семьи ещё жив?
− Теперь уже нет. Родителей лишился в конце шестидесятых прошлого столетия. А старшие братья... они погибли ещё в годы войны, в ссылке.
Помолчали. Асенька осторожно заметила:
− Если тяжело, не вспоминай. Давай окончим этот разговор.
Но муж возразил:
− Нет, почему же? Ты – член моей семьи и имеешь право знать о ней всю правду. Когда-то надо же тебе обо всём рассказать.
Тебе, наверное, интересно, откуда у меня такое большое состояние, что хватило и детей обеспечить, и себе кое-что оставить. Поэтому начну с родителей. Отец мой –из прибалтийских немцев. Отсюда и моя фамилия: Бергер.
− А имя его как по-немецки? Михаэль?
− Нет. Михель. А мать – еврейка. Звали её Мирьям. Из любви к отцу она ушла из дома и приняла католичество. При крещении ей дали имя Мария.
− Так ведь это то же самое, что Мирьям.
− Да. И Иван – тоже библейское имя. Только на разных языках звучит по-разному.
− Вот тебе и Иван да Марья! Считались чисто-русскими именами.
− Считались теми, кто хотел так считать. В религиях на самом деле больше общего, чем различий.
− Ну, продолжай. Что было дальше?
− Отец был потомственный ювелир. Несколько поколений Бергеров, приехав в Россию ещё при Екатерине Великой, обосновались в Прибалтике и постепенно, с немецкой пунктуальностю и экономией расширяли производство, так что мой отец унаследовал уже несколько больших магазинов и ювелирных мастерских, выполняющих самые сложные заказы и торгующих со всеми странами Европы. Но в сороковом,когда к власти на короткое время пришли большевики, державшиеся на штыках Красной Армии, они успели отнять у хозяев наиболее крупную собственность, а самих хозяев с семьями погрузили в эшелоны и вывезли за Урал, в Восточную Сибирь. Так моя семья: отец, мать и двое старших братьев – в одночасье стали нищими и без еды, денег и тёплых вещей были высажены на какой-то маленькой станции в Читинской области, а оттуда на подводах перевезены в глухое таёжное село. − Как же они там жили? Там ведь ужасный климат.
− Конечно, в тех условиях им, горожанам, привыкшим к комфорту, грозила верная смерть. Но, слава Б-гу, мир не без добрых людей. Они поселились в доме бывшего ссыльного. Семья, приютившая их, жила здесь ещё до революции и успела приспособиться к здешним суровым условиям. А ведь скоро началась война, село было частью местного колхоза, и всё, кроме самого необходимого, у сельчан забирали, да ещё постоянно мобилизовывали на всякие общественные работы: дрова возить, картошку копать на колхозном поле... ну и так далее. На себя работать было некогда.
− А зимы долгие и холодные, − добавила Асенька.
− Верно. Ты жила в Восточной Сибири?
− Нет. Но в Западной – бывала. В гостях.
− Там зимы всё же помягче. А в Читинской области зимой термометр редко показывает выше минус сорока. А летом – гнус донимает. Вечером кусок мяса над окном повесишь − а он к утру весь белый: комары выпили из него всю кровь.
− Кошмар! Диву даёшься, как люди могут там жить.
− Могут. Если они люди. Наши хозяева всем с нами делились: валенки старые маме отдали, братьям – умудрились из обрезков овчины тулупчики сшить.Пока были запасы хлеба и картошки, делились с нами последним. А к весне – и у самих ничего не осталось. Что делать? И решили мои братья отправиться в соседнее село и попробовать, поработав у местных жителей , попросить вместо платы хоть немного хлеба. ( Говорили, что там живут чуть побогаче). В начале марта в тех краях весной ещё и не пахнет. Морозы чуть-чуть слабеют, зато метели такие... в двух шагах ничего не видно. И дороги все, что за зиму накатаны, заметёт. И снегу везде по колено и выше. Возле домов снег каждый день отгребали лопатами, а за ворота выйдешь – уже по пояс провалишься. И вот в такую погоду, ничего не сказав дома, как-то утром отправились братья в дорогу. Усадьба соседнего колхоза была ,по здешним меркам, недалеко: километров десять-пятнадцать, может, чуть больше. На лыжах за час-полтора можно было обернуться. Конечно, если метели не будет. Но лыж у братьев не было, с дороги они сбились, а тут, как назло, и метель поднялась. Они решили переждать непогоду в сугробе. Прижались друг к другу – да и заснули. А этого делать ни в коем случае нельзя! Вот и не проснулись больше. Замёрзли. На другое утро их нашли: лесник обход делал, его собака наткнулась на холмик – и завыла. Главное, отошли-то от деревни недалеко, но дорогу потеряли и всё кружили, кружили, пока их пурга в сугроб не загнала.
Григорий долго молчал. Асенька его не торопила. Наконец, он заговорил снова:
− Что пережили родители – трудно себе представить. Мать едва не отправилась на тот свет вслед за сыновьями.: первые дни проводила либо на кладбище, либо в лесу, на том месте, где их нашли. Отец чуть ли не силой уводил её домой и кормил с ложечки. Он всё время повторял: «Мы должны обязательно выжить, родить и вырастить наследника и передать ему то, что принадлежит нам по праву и что у нас преступно отняли». Мать улыбалась сквозь слёзы и думала про себя: «Чем бы дитя ни тешилось...». − И он всерьёз в это верил? В то, что им вернут отнятое?
− Конечно. Знаешь, что он первым делом спрятал, когда узнал про обыски ? Не деньги, не золото и драгоценные камни: знал , что это первым делом будут искать и ни перед чем не остановятся, пока не найдут. Он спрятал документы, подтверждающие право владения семьи Бергов имуществом, нажитым многими поколениями. Сохранил всё, до последней бумажки! Он свято верил в справедливость, но не людскую, а Б-жью. Он не уставал повторять: «Все преступления рано или поздно раскрываются. Мы с тобой не доживём до этого дня− дети наши доживут. Не дадим семье погибнуть!» В сорок шестом мама меня родила. Война кончилась, но её страшные следы остались на долгие годы. Особенно в нашей стране и особенно – в глуши, далеко от центра. В этом году был страшный голод, про который теперь почему-то не принято вспоминать. Понятно, почему: радость победы заглушала стоны умирающих. Всем хотелось верить, что всё худшее позади, а впереди – только светлое будущее. Но до него было ой как далеко! А пока... когда мама ходила беременная, она ни разу не наедалась досыта. Хлеб – наполовину со жмыхом. − А что это такое?
− Жмых? Это выжимки, отходы при изготовлении подсолнечного масла. Их добавляют в корм скоту.Вкус цельного молока мама давно забыла. Вместо молока – подбелённая водичка, и, когда её кипятили, не было даже никакой пенки. Неудивительно, что вес мой при рождении был 2кг 600г. Я в раннем детстве переболел всеми болезнями, какие только есть в медицинской энциклопедии( так шутил мой врач). Очень поздно стал сидеть и ходить. А главное – серьёзная задержка роста: нехватало каких-то веществ, витаминов и минералов.Всё остальное со временем вошло в норму, а вот рост... На всю жизнь остался «недомерком.» Так меня в школе дразнили. Но я в обиду себя не давал, дрался люто. И со мной связываться боялись. А потом спортом стал заниматься. Главное – запретил себе комплексовать из-за этого. А окружающие оценивают тебя так, как ты сам себя оцениваешь. − А дальше?
− В пятьдесят третьем, после смерти Сталина, вернулись в Прибалтику. Отец поступил на завод ( электро-механический, кажется) простым рабочим. Выучился в вечернем институте на инженера. А мама на том же заводе работала лаборанткой. Жили, как все в эти трудные годы. Я с детства отличался лидерскими задатками, а , главное – бережливостью, умением с толком расходовать деньги. Поэтому в классе мне всегда поручали распоряжаться общественными деньгами: мы их собирали на походы в театры, на подарки учителям и родителям к праздникам и т.д. И специальность выбрал для себя подходящую: поступил в институт лёгкой промышленности, на планово-экономический факультет. Учился заочно, работая на папином заводе чертёжником. Отслужил три года в армии, но прописку городскую не потерял: Дима помог, мой начальник. Он прописал меня у одной своей знакомой: мои родители тогда ещё не имели своего жилья, и я мог после службы потерять право вернуться в родной город. Он же помог мне восстановиться на прежнем месте работы. Мы с ним сдружились, и я стал бывать у него дома. Здесь впервые встретился с Ирусей, моей будущей женой. Судьбы наши с ней были очень похожи: она тоже из семьи репрессированных. Отец её – русский, а мать – латышка, дочь крупного землевладельца. У них до сорокового года было два дома: один – в городе, а другой – в центре большого поместья. На их землях работали десятки арендаторов. Всё это, конечно, большевики отобрали, а хозяев выслали в Коми, на лесоповал. Когда я познакомил её с моими родителями и они узнали, что она тоже из семьи «лишенцев» ( так тогда таких называли), мой отец первым делом спросил:
− Ваши родные сохранили документы на право владения землёй и всем имуществом?
− Кажется, у нас остались копии, а сами документы – в архиве.
− Это хорошо. Это может пригодиться.
− Вы думаете?
− Уверен.
Как он оказался прав, мой отец! Жаль, что не дожил до наших дней, как и родители Ируси. В годы перестройки, когда Прибалтика снова стала независимой, одним из первых законов, принятых новой властью, был закон о реституции, т.е. о возвращении прежним хозяевам собственности, отнятой у них в годы правления большевиков. Так мы с женой и детьми снова стали владельцами большого состояния, которое я сумел сохранить и приумножить. Но не всё можно сделать за деньги. Я так и не смог вылечить жену от рака, хотя делал всё,что только можно. И остался маленького роста из-за лишений, перенесённых в раннем детстве. Надеюсь, что наш Арик, как и мои старшие дети, вырастет нормальным, здоровым и красивым ребёнком.
− Я в этом не сомневаюсь, − успокоила его жена. А про себя подумала: «То, что не под силу деньгам, − это чудо может совершить наша любовь. С Б-жьей помощью, конечно. Одно чудо она уже совершила: вернула Гришеньке молодость. А если так, − то может быть, может быть... может быть!»




Глава седьмая.

Асенька тщательно обдумала план действий и приступила к его исполнению. «Главное, − решила она, − надо относиться к этому его единственному внешнему недостатку( малому росту) не как к чему-то уже неисправимому, к увечью, полученному в детстве и теперь уже на всю жизнь. Надо на это смотреть всего лишь как на осложнение после болезни, перенесённой в раннем детстве,( вроде полиомиэлита). А такие осложнения теперь исправимы. Только надо заставить себя поверить в это самой и убедить его. Я ведь не считала его старым? И он помолодел. А теперь – я не буду считать его человеком маленького роста. Мой муж – человек нормального для мужчины роста.» Сказано – сделано. Раньше, когда Асенька надевала нарядное платье с застёжкой-«молнией» на спине, она прежде, чем попросить мужа застегнуть эту «молнию», присаживалась на стул, чтобы не заставлять его тянуть руки вверх. Теперь она нарочно убирала стул и, как ни в чём не бывало, говорила: «Застегни-ка». Он сначала удивлялся, но она шутливо замечала: «Это упражнение ведь ничуть не хуже, чем те, что ты каждое утро проделываешь в спортивном зале.» Она распорядилась в его отсутствие поместить вешалки в прихожей чуть ниже, чем раньше. Все следы на стене были тщательно убраны, как будто ничего не изменилось. Теперь, надевая в прихожей верхнюю одежду и шляпу, она не сама доставала их, а просила мужа сделать это. Он легко выполнял её просьбу и сам удивлялся:
− Чудеса да и только! Ведь мне раньше это не удавалось: тянулся-тянулся, и всё равно приходилось скамеечку подставлять. − Ты просто недооценивал своих возможностей, − шутила жена. – Погоди, это только начало. То ли ещё будет! Теперь их любимой игрой было соревнование: кто выше дотянется до ветки дерева в саду, до верхушки чугунной ограды вокруг их дома и т.д. Меньше ездили, чаще ходили пешком. Григорий часто брал сынишку на руки, а Асенька просила: « Покажи Арику Москву». И отец вставал на цыпочки, поднимал сына вверх на вытянутых руках, а мама подбадривала: «Молодец наш папа. Как он высоко тебя поднял! Попроси его подержать тебя подольше, чтобы ты получше видел Москву». Фантазия её была неистощима. Потихоньку от мужа она укоротила рукава всех его рубашек, полы пиджаков и брюки. Укоротила чуть-чуть, чтобы не вызвать подозрений. Когда он принёс ей рубашку и показал, что рукава ему коротки, она очень похоже изобразила удивление: «Ведь это совсем новая рубашка и ни разу ещё не была в стирке. Значит, «сесть» от стирки она не могла. А ведь мы совсем недавно её купили. Ты понимаешь, что это значит?» «Понимаю»,− с улыбкой ответил он. Он уже, действительно, понял её замысел и решил ей «подыграть». Более того: он решил подойти к проблеме, используя достижения медицины. Обратился к платным сециалистам: педиатру, диетологу и спортивному хирургу. Рассказал им о причинах, по которым он в детстве «недобрал» сантиметров десять.Спросил, можно ли сейчас, в его возрасте, хоть что-то исправить. Те, узнав о его действительном возрасте, вначале не поверили ему. Но документы подтвердили, что их пациент уже далеко не молод. Он рассказал им, как его молодая жена своей любовью вернула ему молодость и даже счастье стать отцом. Она верит и в то, что сможет исправить несправедливость природы и добавить в его организм « витамин роста» «Вы понимаете, − с улыбкой закончил он свой рассказ, − что спорить с женщиной бесполезно. Тем более, если она любит тебя и хочет тебе добра. Порекомендуйте мне какую-нибудь безвредную диету, витамины и спортивные упражнения.» Медики прежде всего тщательно его обследовали: измерили кровяное давление, сделали электрокардиограмму, анализ крови. Сомнений не было: перед ними мужчина в возрасте чуть больше тридцати. «Но ведь это – возраст Асеньки! – с радостным изумлением подумал он. − Как она нас назвала? Сиамские близнецы? Если мои гормоны снова работают в режиме тридцатилетнего мужчины, − почему не предположить, что при дополнительных усилиях вновь заработают подавленные в детстве гормоны роста?» Из клиники Григорий вернулся, нагруженный ворохом специальной литературы, рецептами самых разных диет и комплексами упражнений – всё для стимуляции роста, укрепления мышц и костей . Теперь Асенька, зайдя утром в спортивный зал, часто видела мужа висящим на руках на «шведской стенке», а к ногам прикреплён груз. Улыбнувшись жене, он успокаивал её: «Не волнуйся: вес груза точно рассчитан, чтобы не было разрыва связок.» В спортзале и во дворе появились баскетбольные сетки, и он каждый день выкраивал не менее часа для тренировки. А Асенька тщательно следила за его рационом: ему теперь готовили отдельно. И, конечно, режим: чтобы не переутомлялся, а главное – не нервничал понапрасну.

Глава восьмая.


Вот это было самое трудное.Дело в том, что он уже не чувствовал себя стариком-пенсионером, доживающим на покое свои дни. «Раз Б-г дал мне счастье прожить вторую жизнь, − размышлял он, − значит, Он ожидает от меня не только заботы о себе и семье, но и об окружающих. Человек призван менять мир к лучшему. В меру своих сил, конечно. В мои первые тридцать лет у меня было меньше возможностей что-то сделать для дюдей. Вернее сказать, в то время у меня, как и у большинства, вообще не было возможности влиять на окружающий мир. Значит,теперь я должен выполнить то, что недоделал раньше.» Конечно, он и до сих пор не сидел сложа руки: на нём – все финансы и хозяйство их небольшого, но очень популярного в городе театра камерной музыки. Скоро – новые зарубежные гастроли. В их коллектив пришла молодая и, по словам худрука, очень талантливая певица, колоратурное сопрано. Григорий взял её в театр после того, как выполнил свой обет, данный Б-гу, когда Асенька ещё ожидала рождения ребёнка: построил за свой счёт часовню при храме, где они молились о счастье стать родителями.
Всё это, конечно, радует и, может быть, раньше он бы этим и ограничился. Но теперь он думал по-другому: «Мне слишком много дано, чтобы так мало отдавать. Ведь всё это мною сделано только для Асеньки, чтобы она смогла состояться как музыкант. Да, и другие, кто трудится вместе с ней, им повезло, как и ей, когда мы встретились. Но ведь это – капля в море, островок благополучия в море неустроенности, где ежедневно гибнут десятки талантов только потому,что некому их поддержать,избавить от угрозы голодной смерти. Нельзя отдавать судьбу таланта на волю случая.» Конечно, он понимал, что такую ношу одному не поднять. Значит, нужны союзники, единомышленники. Во-первых, надо найти тех, кто нуждается в помощи и, действительно, своим талантом заслуживает её. То есть сначала найти тех, кому помогать. А потом уже – тех, кто сможет и захочет помогать. Первым делом он посвятил в свои планы жену. Асенька горячо поддержала его и тут же предложила привлечь к поискам нуждающихся в помощи талантов тех именитых гостей, что каждый четверг собираются в их музыкальном салоне. Так они и поступили. И не ошиблись: эти люди охотно пошли им навстречу, и очень скоро в салоне Бергов стало шумно и весело от голосов задорной и неунывающей молодёжи. Первыми спонсорами будущего общества стали друзья и бывшие деловые партнёры Григория. Среди них было немало любителей и ценителей искусства: театралов, книголюбов, собирателей картин и т.д. Так образовался «костяк», актив объединения.Они стали собираться отдельно, в среду вечером: подводили итоги сделанного, строили планы на будущее. Вместе придумали название своему детищу: «Прометей». Всех вдохновляла фигура титана, пошедшего на муки ради людей. Обсудили программу и устав. Мэр и завотделом искусств поддержали начинание, зарегистрировали новое общество, внесли свои пожертвования. Их примеру последовали и другие чиновники мэрии. Как и положено по закону, благотворительное общество было освобождено от уплаты налогов. Вслед за «отцами города» в «Прометей» потянулись и другие именитые граждане, а также целые коллективы работников, учащихся и даже воинских частей: всем хотелось поучаствовать в благородном деле. Орг.анизаторы никому не отказывали и всех благодарили за любое пожертвование, даже самое скромное. Не все становились постоянными членами общества, но городская газета оповещала о каждом мероприятии, проводимом за счёт пожертвований.
Афиши запестрели объявлениями о концертах, выставках картин, спектаклях, читательских конференциях – и всюду новые имена, а с фотографий на афишах смотрели молодые улыбающиеся лица. Движение ширилось и набирало обороты.

Глава девятая.

Максим появился в салоне Бергеров через полгода после создания «Прометея». Привёл его Владимир Дмитриевич Шубин, известный пианист и композитор. До перестройки он возглавлял городское отделение союза композиторов, а также преподавал в консерватории. Тогда он впервые познакомился с Максимом и стал по-отечески опекать талантливого юношу.
Высокий, чуть сутуловатый , Максим, в отличие от своих шумных и оживлённых ровесников, держался скромно, стараясь не обращать на себя внимание. Асенька заметила, как бережно он снял в прихожей свой старенький, но тщательно отглаженный плащ (« Наверное, единственный»,− с сочувствием подумала она) и повесил его не сразу на крючок, а сначала на плечики.
От взгляда хозяйки салона не ускользнуло и то, что костюм и обувь молодого человека, тоже старенькие и немодные, куплены, вероятно, на дешёвой распродаже. Но скромный костюм, как и плащ, вычищен и отглажен, а обувь блестит.
При знакомстве он, представившись, по-старомодному, галантно поцеловал её руку. Никто из молодых этого не делал.Какое-то смутное и очень приятное воспоминание пробудил в ней этот юноша. «Кого же он мне напоминает?» Но задумываться было некогда: подошли другие гости, и она, сказав Максиму несколько вежливых фраз и извинившись, отошла.
Как всегда, в конце вечера, перед ужином, гостей ожидал сюрприз: они знакомились с очередным молодым дарованием. Шубин представил гостям своего протеже: «Сегодня, господа, я хотел бы познакомить вас с моим молодым другом и учеником Максимом Витальевичем Паниным. Он наш земляк, недавний выпускник консерватории. Ещё во время учёбы я обратил внимание на то, как он серьёзно, прямо-таки самозабвенно относится к своей будущей профессии. Его первые, ещё ученические опыты уже выдавали в нём будущего мастера. От своего имени и от всех собравшихся я хочу попросить Максима Витальевича познакомить нас , хотя бы в отрывках, с его новыми произведениями». Гости вежливо зааплодировали.
Максим подошёл к роялю, поклонился и сказал тихим, глуховатым голосом: «Для меня большая честь – выступать перед столь авторитетной публикой. Сейчас я работаю над большим музыкальным полотном. Это будет симфония с участием хора и солистов. С фрагментами из будущего произведения я и хочу сегодня вас познакомить».
Первые аккорды, грустные и протяжные. А вслед за ними – тоскливая мелодия... Как будто одинокая душа жалуется, плачет и зовёт кого-то далёкого и любимого. В этом призыве нет надежды на то, что его кто-то услышит. Это тоска узника, насильно разлучённого с близкими и выплакивающего свою обиду, свою боль. Потому что нет сил больше держать это в себе. Потому что человеку плохо, и нет рядом никого, кто бы выслушал и пожалел его.
Слушая эту мольбу, бессловесную жалобу души, бьющейся в тисках одиночества, Асенька вдруг подумала: «А ведь так, наверое, плакала душа Антона в тюремной камере. Как он, должно быть, ждал от меня хоть весточки! Чего ему стоило, дав слово моей матери, молчать и не напоминать о себе! Эту ежедневную пытку даже представить себе трудно».
А между тем печальную мелодию сменила другая. Она не была весёлой, но просто ритм стал быстрее и какой-то... механический. Под такую мелодию легче выполнять однообразную работу, не требующую ни размышления, ни вдохновения.Что-то привычное, что делаешь автоматически и безо всякого желания, а по необходимости.
И снова почему-то мысль её упорно возвращалась к Антону: «Вот так он, наверное, выполнял однообразную, несложную и неинтересную ему работу в тюремных мастерских. Он ведь иначе не умел: всё делал аккуратно и добросовестно».
Вдруг в эту полумаршевую мелодию ворвалась резким диссонансом... блатная воровская песенка, что-то вроде «Мурки». Гости вздрогнули и удивлённо переглянулись. Только Асенька ничему не удивилась: конечно, как можно представить себе тюремный быт без такой «экзотики»? И Антон, с его тонким музыкальным вкусом, должен был довольствоваться подобным кичем! Где же утешение? Где хоть какая-то отдушина?
И, словно отвечая на этот её вопрос, вдруг зазвучала незамысловатая, чистая и нежная... колыбельная. Только мать, придя во сне к одинокому, несчастному человеку, склонится к его изголовью и убаюкает, утешит раненую душу, шепнёт: «Мой мальчик! Я с тобой. Всё будет хорошо».
Небольшая пауза... и снова грустная, тягучая, заунывная мелодия, знакомая по первой части. Кончился прекрасный сон, и снова начинается безрадостный, беспросветный день.
Смолк последний аккорд. Но Максим не торопился вставать и раскланиваться. Опустив руки на колени, он ещё какое-то время сидел, устало склонив голову. В салоне− полная тишина. Про такие минуты говорят: «Тихий ангел пролетел».
И вдруг все зашевелились, заговорили, вскочили с мест, кинулись к исполнителю. Что-то говорили ему, пожимали руки. На глазах у многих блестели слёзы.
Асенька не торопилась подойти к Максиму. Она стояла в сторонке и наблюдала за ним. Какое-то время он мысленно оставался там, в своих грёзах, что вылились в эту музыку. Медленно пришёл в себя, оглянулся вокруг, увидел радостные лица, блестящие от слёз глаза, протянутые к нему руки – и впервые его серьёзное, хмурое лицо осветилось такой сияющей, почти детской улыбкой,что он сразу помолодел и удивительно похорошел. Асенька впервые заметила, как выразительны его тёмно-карие глаза под густыми чёрными бровями, какие у него прекрасные, ровные белые зубы. А когда он улыбался, на его щеках появлялись милые, так молодящие его ямочки.
После ужина, провожая гостей, Асенька задержала руку Максима в своих и почувствовала, какая шершавая кожа на его ладони. А на пальцах – даже мозоли царапнули ей руку. «Неужели он вынужден зарабатывать на жизнь тяжёлым физическим трудом? − с жалостью подумала она. – Ведь он не сможет играть! А что может быть страшнее, чем утратить мечту?»
И снова ( в который раз за этот вечер!) вспомнился её покойный друг, Антон. Он был во много раз несчастнее Максима: ведь ещё в юности Антон утратил мечту всей жизни . Будь всё иначе – может быть, весь мир узнал бы имя создателя первой в мире породы сибирских скакунов!
На прощанье Асенька ласково сказала Максиму:
− Надеюсь увидеть вас снова.
− Буду бесконечно рад, − отозвался он. – Но, к сожалению, я так много работаю, что не часто могу позволить себе такое удовольствие.
«И эта правильная, по-старомодному красивая русская речь, − подумала Асенька. – И в этом он похож на Антона.(Видно, тоже много читал.) И во внешности что-то общее.»
Провожая Шубина, она тихонько шепнула ему:
− Владимир Дмитриевич, зайдите к нам как-нибудь вечером. Не в среду и в четверг, а в любой другой вечер: мне хотелось бы поподробнее расспросить вас о вашем молодом друге.
− Рад, что он заинтересовал вас: это человек с трудной судьбой. К тому же, он очень замкнут и не любит рассказывать о себе. Я – один из немногих, с кем он откровенен. Я охотно расскажу вам о его жизни.

Глава десятая.

Через несколько дней, тёплым летним вечером, Асенька с мужем и их гостем Владимиром Дмитриевичем Шубиным сидели на террасе, опоясывающей весь второй этаж дома Бергеров. Они сидели в плетёных креслах возле круглого стола, на котором стояли ваза с фруктами и графин с домашним напитком: вода с лимоном и мятой.
Спускались сумерки. Огненный шар солнца краешком виднелся ещё на горизонте, окружённый розово-золотистым сиянием зари. Птицы свистели и заливались в саду. Только их голоса нарушали тишину.
− Как поживает наш общий друг и ваш протеже Максим Витальевич? – осведомилась Асенька.
− Я с ним ещё не встречался после того вечера, когда привёз его к вам.
− А разве у него нет телефона?
− Есть домашний телефон в небольшой однокомнатной квартирке рядом с консерваторией. Но он там редко бывает.
− А где же он живёт?
− В маленьком деревянном домике на самой окраине города, рядом с оврагом.
− Это его домик?
− Нет. Он там снимает комнату с тех пор, как приехал поступать в консерваторию.
− У него есть музыкальный инструмент, чтобы проигрывать сочинённую музыку?
− Есть пианино, взятое напрокат. Оно – в однокомнатной квартире.
− Почему же он не переедет жить в эту квартиру и тратит деньги на съёмное жильё, где нет ни инструмента, ни телефона? Тем более, что этот район у оврага – страшная глушь.
− Вот эта глушь ему и нужна. Он никому не даёт адреса этого домика. И мобильного телефона покупать не хочет. Эта комнатка – его убежище: здесь его никто не беспокоит, и он может сочинять когда угодно и сколько угодно. Хозяйка дома никогда не заходит в его комнату: он сам наводит там порядок и готовит пищу на двухконфорочной электроплитке.
− Странно. Как можно сочинять музыку, не проигрывая тут же фрагменты? А ведь нужно ещё продумать оркестровку.
− Всё это – у него в голове.
− И всё-таки опасно жить в этом районе, − вмешался в разговор Григорий Михайлович. – Все знают, сколько там по вечерам бродит тёмных личностей. Туда и милиция побаивается заглядывать.
− Максим – не из боязливых. Во-первых, он местный, свой, его там все знают.А, во-вторых, он беден, как церковная мышь. Одежда его никого не привлечёт, а денег он с собой никогда не носит. И, наконец, в-третьих: как я уже сказал, его трудно испугать. В свои двадцать пять лет он многое повидал.
«Ему двадцать пять, − отметила про себя Асенька. – А выглядит он намного старше, хотя ни морщин, ни седых волос. Просто он не по годам серьёзен, держится особняком. Должно быть, рано пришлось ему повзрослеть».
А рассказчик подолжал: «Родился Максим в нашем городе, в интеллигентной семье: отец – скромный научный сотрудник в НИИ (кто забыл, напоминаю: НИИ – это научно-исследовательский институт). А мать – учительница. Максим – их старший сын, и есть ещё младшая дочь Люба. Такая среднестатистическая семья советского интеллигента. Двухкомнатная «хрущёвка», в перспективе – постройка дачи и покупка малолитражной машины, типа «запорожца». Но это – после защиты кандидатской диссертации, работе над которой отец отдавал каждую свободную минуту. Воспитанием детей занималась мать, женщина добрая и преданная семье, но какая-то... безответная, замотанная работой и домашним хозяйством. Она привила старшему сыну любовь к чтению и... к музыке: её бабушка по отцу была учительницей музыки, и девочка унаследовала от неё музыкальный слух,неплохой голос и... так и не сбывшуюся мечту научиться играть на фортепиано( семья жила в тесной комнатушке, и ни места, ни денег на пианино не было.) Но мечта осталась, и, выйдя замуж, она твёрдо решила учить детей музыке. Купили врассрочку недорогое, «малогабаритное» пианино и отдали детей в небольшой музыкальный кружок при клубе, что находился недалеко от их дома. Люба, от природы ленивая, училась неохотно и скоро перестала ходить в кружок, а Максим, наоборот, увлёкся музыкой, но не исполнением чужих произведений, а... сочинением своих. Он часами что-то наигрывал, и под его рукой инструмент рисовал самые разные картинки: то щебетание птиц во дворе их дома; то неприхотливую песенку, что напевала мать,когда мыла на кухне посуду; то журчание воды в кране ванной... А то приходила неведомо откуда чудная мелодия, которую он нигде и никогда не слышал. Всё это он тут же записывал в нотную тетрадь, и часто по вечерам из окна их квартиры доносились тихие, сыгранные ещё неопытной детской рукой, но удивительно нежные, трогательные звуки. Они завораживали усталый слух, и соседи никогда не просили прекратить игру. Наоборот, они ждали этого импровизированного концерта и шутили: «Теперь нам не надо ходить в филармонию». А многие серьёзно советовали родителям Максима: «Отдайте мальчика в настоящую музыкальную школу». Родители так и сделали. Хотя плата за обучение в музыкальной школе была намного выше, чем в музыкальном кружке, но ведь и знания, что там давали... Это уже совсем другой уровень. Максим, с его страстью к сочинительству, конечно, особенно полюбил уроки сольфеджио, где давали теорию композиции и требовали от учащихся практиковаться в сочинении музыки. Тут он был в своей стихии и скоро стал первым учеником.
Жила семья трудно, но всё же раз в неделю ходили в кино(благо, было тогда что посмотреть). Раз в месяц посещали театр: цена на билеты была им вполне по карману. Раз в год, в годовщину свадьбы, заранее заказывали столик на двоих в ресторане: могли себе и это позволить. А раз в два года всей семьёй проводили отпуск на экскурсии где-нибудь в Прибалтике или гостили у родных на Украине. Правда, после отпуска еле дотягивали до зарплаты. Но всё же дотягивали. И потом: все так жили. Кроме большого начальства, конечно, и всяких приспособленцев с партбилетами в кармане.
Словом, жизнь текла по проложенному руслу, а главное – всё было вполне предсказуемо, и впереди маячила надежда на улучшение, пусть даже скромное: кандидатская степень, дающая солидную прибавку к зарплате, а, значит, плюс дача и машина. Детей выучат, поставят на ноги. А там – можно уйти на пенсию и нянчить внуков.
Но тут –грянула перестройка. Жить стало интересно: можно говорить всё, что угодно, а от газет – не оторвёшься. Но когда в первый раз не выдали вовремя зарплату, и пришлось влезть в долги – тут многие задумались, что важнее: хлеб или свобода. Чем дальше, тем труднее становилось жить. Над НИИ, где работал отец, нависла угроза закрытия. Денег не платили уже по полгода. Если бы не учительская зарплата матери(им хотя бы платили вовремя), семье не на что было бы жить. Максим сам ушёл из музыкальной школы: видел, что маминых денег едва хватает на хлеб. Отцовская диссертация, уже готовая к защите, пылилась на антресолях. Отец из НИИ уволился, и вовремя: вскоре институт закрыли. Появились талоны на продукты. Отец какое-то время пытался выжить в этих условиях: проводил по полдня в магазинных очередях, а вторые полдня – в хлопотах по хозяйству и занятиях с детьми. Словом, они с матерью поменялись ролями: она зарабатывала деньги нелёгким учительским трудом, а он... превратился в домохозяйку.
Но долго так продолжаться не могло. Надо было в корне менять жизнь. Но как? Отец мучительно размышлял над этим – и ничего придумать не мог. Стать «челноком», как некоторые из его бывших сослуживцев? Мотаться в Китай или Польшу, трястись в поездах и автобусах, навьюченный, как верблюд, тюками с дешёвыми подделками под «фирму»? Работать на спекулянтов и всякий криминальный сброд? Нет, он перестанет уважать себя. Надо делать что-то действительно нужное сейчас его стране и народу. Тогда он стал внимательнее слушать радио и смотреть телепередачи, где рассказывалось о тех, кто нашёл своё место в этой новой и такой непростой жизни, кто смог реализовать способности, подавленную ранее инициативу и добился ошеломляющих успехов. Чаще всего это были рассказы о людях села, бывших колхозниках, ставших либо земледельцами, либо скотоводами. Трудясь на себя, работая по десять-двенадцать часов в сутки, эти семейные бригады добивались таких урожаев, надоев и привесов, о каких в колхозные времена и не слыхивали. Прибыль позволяла не только расширять производство, но и стать зажиточными и даже богатыми людьми: строить красивые, современные дома, приобретать мотоциклы, автомобили и другую технику.
«Вот бы и нам попробовать! − мечтательно улыбался он. – И что с того, что мы никогда не жили и не работали в деревне? Неужели это сложнее научных проблем? Верно говорит пословица: «Не боги горшки обжигают». Что-то сами освоим, что-то люди подскажут. Будем вкалывать – не пропадём: земля нас прокормит».
Жена отнеслась к этим его планам довольго спокойно. Жизнь научила её двум вещам: во-первых, с мужем бесполезно спорить, всё равно поступит по-своему. А, во-вторых, во всём есть хорошие стороны. И она подумала: «По крайней мере, будем круглый год на свежем воздухе. А много работать физически – так это даже полезно и для нас, и для детей. Мы же мечтали накопить на постройку дачи и провести там остаток жизни. Так мы это сделаем сейчас. А то, что придётся продать городскую квартиру, − так, может быть, сможем, если повезёт, накопить денег и купить в городе другую, не хуже, а даже лучше прежней».
Судьба как будто сама подталкивала их к отъезду: как раз в это время пришло известие о смерти бабушки, матери отца, у которой они раньше гостили всей семьёй во время летнего отпуска. (Дед, её муж, умер несколькими годами раньше). Старики завещали домик-мазанку и небольшой огородик в райцентре на Украине двум своим сыновьям: отцу и его младшему брату. Братья договорились домик и участок продать, а вырученную сумму поделить пополам. Так и сделали. Приватизированную городскую квартиру, а также всю обстановку, в том числе и пианино, пришлось продать.(Максим стиснул зубы и заставил себя не плакать, когда инструмент выносили: только отвернулся, чтобы не смотреть.) Отец, поняв без слов состояние сына, положил руку ему на плечо и серьёзно, как взрослому, сказал: «Сынок, нас в семье только двое мужчин. Со временем будут у нас и помощники. Но пока мы можем рассчитывать только на себя. О музыке придётся забыть.» Но мальчик был упрям: характером пошёл в отца. Максим подумал про себя: «Как бы не так. Всё равно буду сочинять музыку. Она у меня в голове и звучит даже когда я просто иду по улице или делаю несложную работу.»
Итак, когда со всеми формальностями было покончено, семья навсегда покинула город. И началась для них новая жизнь.
Рассказчик на время умолк. Между тем солнце уже скрылось за горизонтом, закат отпылал и померк. На тёмном небе замигали первые звёздочки. Даже птицы замолкли, и лишь ветки деревьев в саду чуть шелестели от слабого ветерка.
− Я не утомил вас? – поинтересовался Владимир Дмитриевич.
− Нет, нисколько, − откликнулась Асенька. – А сколько лет было Максиму, когда они уехали из города?
− Лет тринадцать, не больше. А Любе, соответственно, лет десять. Максим прожил в селе четыре года, до окончания школы. А сестра до сих пор живёт с родителями. Семья их выросла вдвое: теперь у них уже трое маленьких сыновей. И отец уверяет, что и это ещё не предел.
− Вот как! – воскликнул Григорий Михайлович. – Значит, мечта родителей сбылась, и семья процветает?
− Если бы так! Всё совсем наоборот.
− Тогда почему же старший сын уехал и бросил родных в беде? Как он мог? И как его отпустили?
− Потому что это уже ничего не могло бы изменить. Семью он всё равно бы не спас. А мечту всей жизни навсегда потерял бы. Но судьба близких – это его нескончаемая душевная боль. Никогда не спрашивайте его об этом. Я лучше сам вам всё расскажу.
В сумерках собеседники уже не видели друг друга, только силуэты.
− Зажечь лампу? – предложила хозяйка.
− Не нужно, − возразил муж. – Так нам легче будет представить всё то, с чем столкнулась семья вашего друга и что пережил он сам. Пожалуйста, продолжайте.
В тишине ночи голос рассказчика зазвучал приглушённо и как-то... задушевно. Перед глазами слушателей невольно возникали картины.

Глава одиннадцатая.

Тихое майское утро. Зелёный армейский джип с кузовом, покрытым брезентом, катит по тряским колеям лесной дороги. Вот он остановился, и водитель вышел с гаечным ключом и насосом. Вышли и пассажиры, вся семья Паниных: мать – из кабины, Максим с отцом выпрыгнули из кузова. Отец помог толстенькой и неловкой Любе, приняв её на руки и опустив на землю.
Осмотрелись. «Благодать какая!»− подумал каждый. И, действительно: тишина, молодая зелень и воздух... чистый, как родник, прохладный, пахнущий хвоей и смолою – от него опьянеть можно. А птицы! Они устроили целый утренний концерт. Так бы, кажется, и остаться здесь навсегда. В голове Максима уже вот-вот зазвучит музыка этого утра, этого леса и молодой, опьяняющей радости жизни.
Но музыка так и не прозвучала, а вместо неё− бодрый, зычный и весёлый голос шофёра: «Все по местам!» И снова долгий путь по ухабам, натужный рёв мотора. Вот уже и лес позади. Дорога стала ровнее, но смотреть не на что: унылая низменность, усеянная какими-то кочками с чахлой травой.
− Что это? – спрашивает Максим у отца.
− Болото, − отвечает отец со вздохом.
И мимо этих болот машина катит час с лишним! «Так вот куда нас занесло! – разочарованно думает Максим. – А я надеялся каждый день хоть ненадолго прибегать в лес.» Отец, как бы прочитав его мысли, сурово говорит: «Всё лето и осень, до самого снега, будем ставить дом. До зимы должны подвести его под крышу. Двух плотников я нанял. Подсобные рабочие− только мы с тобой. Мать с Любой будут пищу готовить. Может, вскопают небольшой огородик. Отдых−только еда и сон.» И подбодрил Максима: «Ничего, сынок: лиха беда начало».
Начало как раз не показалось Максиму «лихой бедой». Наоборот, чем-то напоминало турпоход, в который он однажды ходил со своим классом. Ему даже понравилось, что землю им дали далеко от центральной усадьбы бывшего колхоза,на отшибе, посреди небольшого луга, окружённого болотами. Спали в палатках: в одной Максим с отцом, в другой – мама с Любой. Готовили сначала на костре, потом купили у сельчан старенькую летнюю печурку, сделали над ней навес. Раз в неделю возчик Михеич в телеге, которую везла кобыла Машка, привозил с центральной усадьбы продукты. Михеич с Машкой похожи: оба неопределённого возраста и оба почти без зубов. «Съели мы с Машкой зубы-то», - шутил возчик. Эта пегая кобылёнка – любимица мамы и Любы: они припасают для неё кусочки рафинада и с улыбкой наблюдают,как она катает в беззубом рту лакомство и при этом совсем как человек, смешно причмокивает.
Михеич до пенсии работал в колхозе учётчиком и потому во всём любит точность: вынув из-за уха огрызок карандаша, а из кармана - листочек бумаги, дотошно сверяет привезённое со списком и сколько всё это стоит. Приняв деньги, тщательно пересчитывает, никогда не оставляя себе ни копейки лишнего: «Вы только начинаете, и расходов у вас будет...» Затем надевает кепку и, поклонившись, прощается. Прощается лишь для виду: знает, что хозяева пригласят его к столу перекусить на дорожку, чем Б-г послал. Выдержав паузу, он с достоинством соглашается: «Больно чай с дымком люблю.» Пьёт он на дорожку, конечно, не только чай, но меру знает и больше стопки не выпьет, как ни проси: «Каждый должен знать свою норму», - это его любимая фраза. За столом рассказывает о здешней жизни и учит, как новосёлам держаться с местными жителями. «Вас здесь не любят, потому и отделили, на выселки убрали, подальше с глаз. Домов пустых в деревне полно: разбежался народ кто куда. Приехал бы кто из своих, бывших деревенских – бери любой пустой дом за копейки, а то и вовсе даром. А вам – жить на отшибе и строиться придётся. Но вы не жалейте: так вам лучше будет. Народ остался вороватый и пьяницы все, особо мужики. Да и мужиков-то – два с половиной, как говорится. А то всё бабы, старики да детишки. А уж выражаются как! Любе с мамой лучше не слышать: через каждое слово – мат».
Но жизнь семьи на новом месте с первых дней ничем не напоминала отдых на привале: тяжёлый труд от темна до темна. С непривычки ныло всё тело, руки огрубели. Работали и в зной, и в дождь (только в грозу прятались в палатках). У Максима постоянно слипались глаза и хотелось пить. Воду черпали из артезианского колодца, который вырыли сразу по приезде(благо, рыть пришлось неглубоко: почва была влажная от близкого болота, и вода появилась уже метра через три).
К холодам, в начале ноября, перебрались в новый дом. Дом просторный: пять комнат, большая кухня с белёной русской печью. Во дворе – пристройка для скота и сарай для техники и инвентаря. В новом доме ещё пусто, чисто и светло. Пахнет деревом, известью и свежей краской. В комнате Максима – старенькая узкая кровать, грубо сколоченный деревенский стол, аккуратно застеленный белой обёрточной бумагой, прикреплённой к краям стола кнопками. Над столом – самодельные книжные полки, на них – школьные учебники и... нотные тетради, книги по теории и истории музыки, программы для поступающих... в консерваторию. Да ,ни больше, ни меньше. Сразу в высшее музыкальное учебное заведение! А ведь он был вынужден уйти даже из начального, из музыкальной школы. А между школой и консерваторией – ещё музучилище, среднее звено. Но надо знать Максима: если что задумал – будет пробиваться, не щадя себя. Где взять время? Твёрдо решил: «Полдня буду работать, как зверь. Выполнять всё, что нужно по дому и по хозяйству. Но больше – ни минуты: вторые полдня – мои. Это – для учёбы по школьной программе и для занятий музыкой.» Об этом он напрямик заявил отцу, выдержал ряд скандалов и пригрозил, что иначе уйдёт из дома.
Обстоятельства ему благоприятствовали: до школы далеко, дороги к осени развезло, и отец договорился с директором колхозной восьмилетки, что Максим к весне сдаст зачёты по всем предметам и будет допущен к выпускным экзаменам наравне с остальными восьмиклассниками. Экзамены сдал блестяще, а аттестат зрелости с золотыми буквами уже через год получил в райцентре, в заочном отделении при местной десятилетке. И это – при бешеной работе в доме и по хозяйству, плюс – постоянное, до глубокой ночи, сидение за консерваторскими учебниками. Кроме того, за четыре года в его папке накопилось до двенадцати оригинальнейших музыкальных произведений, которые он сочинял буквально на ходу, выполняя несложную работу по хозяйству. Записывал сочинённое уже глубокой ночью, обливая лицо ледяной водой, чтобы не слипались глаза.
- Одного не пойму, - задумчиво произнесла Асенька. – Ведь для такой нечеловечески – трудной работы, как сочинение музыки( особенно серьёзной музыки) – для этого нужно много сил, а, главное – масса ярких, незабываемых впечатлений. Судя по вашему рассказу, Максим в то время ничего не знал и не видел, кроме каторжного труда по хозяйству и за письменным столом. Как же он в тех условиях смог создать двенадцать ярких и оригинальных музыкальных произведений ?
- Ошибаетесь, - возразил Владимир Дмитриевич. – Трудности не остановят творческую натуру, особенно такого упорного человека, как Максим. Известно, что даже в концлагерях люди писали книги, сочиняли и исполняли музыкальные произведения, играли в спектаклях. Музыка всегда звучит в голове Максима, звучит помимо его воли днём и ночью, даже во сне.А впечатлений сколько угодно в любой жизни,надо только уметь и хотеть их воспринимать. Посмотрите: даже самая однообразная жизнь подчинена какому-то ритму. А ритм – это фон, канва для мелодии. Когда человек выполняет привычную физическую работу (пилит дрова,например), выполняет уже автоматически – он часто что-то напевает или насвистывает. Насвистывает мелодию, кем-то уже сочинённую и всем хорошо известную. А тот, кто умеет и любит сочинять музыку? Руки заняты, но голова-то свободна! А если ещё и утро погожее, и настроение бодрое, а день только начинается, и молодые силы бродят в тебе и просят выхода – и через мгновение родится музыка. Музыка трудового дня и радости жизни. И наоборот: день пасмурный, дождь зарядил с утра – и грусть одолевает, и многодневная усталость даёт о себе знать, и хочется вырваться из этого «медвежьего угла» куда-нибудь на люди, повеселиться, потанцевать (ведь ты ещё молод, чёрт возьми!) С девушкой познакомиться, роман завести. И это настроение выливается в музыку.
- Как поэт изливает в стихах свои свои чувства, настроения, размышления, - добавила Асенька.
- И наблюдения, - вступил в разговор Григорий Михайлович. – И рисует словесную картину, которая и вызвала это настроение. И вот тут... странное дело: откуда в симфонии, с отрывками из которой Максим нас познакомил, - откуда там эта блатная песенка? Помните? Похожая на «Мурку». Он там, живя на отшибе, сталкивался с уголовным миром? Вы говорили что-то о том, что Максима трудно испугать: он уже чего только не повидал!
- Вы верно подметили, - сказал Владимир Дмитриевич. – Но это отдельный и очень долгий разовор. А мы и так засиделись: время уже позднее.
- Давайте встретимся как-нибудь в другой раз и послушаем продолжение вашего рассказа, - предложил Григорий Михайлович.
- И в следующий раз не забудьте, пожалуйста, принести ноты тех произведений, что были тогда написаны Максимом, - попросила Асенька.
- Охотно выполню вашу просьбу. А теперь – разрешите откланяться. Спокойной ночи.


Глава двенадцатая.

Бергеры хотели встретиться с Владимиром Дмитриевичем через неделю и дослушать его рассказ. Но внезапные трагические события вторглись в их планы, и эту встречу пришлось надолго отложить.
Асенька навещала родителей обычно не реже одного-двух раз в месяц. Но в последнее время как-то закрутилась с подоспевшими неотложными делами и ограничивалась редкими телефонными звонками. И вдруг, как гром среди ясного неба – телефонный звонок и взволнованный голос мамы: «Доченька, зайдите с Гришей к нам сегодня же: нужно поговорить.» Встревоженная Асенька тут же изменила все планы, и они с мужем немедленно появились в доме её родителей.
В дверях стояла только мама. Лицо её, бледное от бессонной ночи, и покрасневшие, опухшие глаза без слов говорили о несчастье.
- Мама, что с папой? – с трудом выдохнула Асенька. – Где он?
- В больнице, - всхлипнула мама. – Ночью увезли на «скорой».
- Что сказали в больнице? – вмешался в разговор Григорий. – Вы уже звонили туда?
- Конечно. Сказали: обширный инфаркт. Нужно было срочно делать какие-то инъекции(мне говорили, какие, да я забыла: название сложное, а я ведь не медик). Но ночью дежурил молоденький врач, чуть ли не практикант. Он растерялся и упустил время, а при таких приступах любое промедление смертельно. Опытный кардиолог появился только утром. Теперь папа в реанимаци, врачи борются за его жизнь, но шансов так мало, что мне прямо сказали: «Спасти его теперь может только чудо.»
И мать, не выдержав, разрыдалась. Григорий Михайлович тут же кинулся к телефону и связался с больницей. Побеседовал с зав. отделением. Медленно опустил трубку и, немного помолчав, с трудом произнёс: «Состояние крайне тяжёлое, почти безнадёжное. Все препараты, что надо было ввести ещё ночью, уже введены. Хирургическое вмешательство в теперешнем его состоянии просто бессмысленно и лишь ускорит развязку. Остаётся слабая надежда,что организм ещё сможет использовать свои скрытые возможности(как бы неприкосновенный запас, на самый крайний случай.) Тогда наступит перелом к лучшему. Но надежды на это мало: больной немолод. А сердце сильно изношено и ослаблено.
Помолчали. Асенька робко спросила:
- Что же делать?
- Поедем в больницу. Будем хотя бы рядом с ним. И будем молить Б-га о том, чтобы Он совершил чудо.
Но чудо не случилось: отец скончался через несколько часов, не приходя в сознание.
На похоронах Асенька с мужем не отходили от матери: она очень ослабела и еле держалась на ногах. Дядя Арсен стоял рядом с сестрой и, стараясь скрыть слёзы, всё время отворачивался. Среди провожающих был и Максим. Он скромно стоял в стороне и подошёл к семье покойного одним из последних. Крепко пожал руку Асеньке и её мужу и молча отошёл.
А дядя Арсен на поминках шепнул племяннице: «Знаешь, два года назад я похоронил Самвела, своего друга, отца Антона. Помнишь Антона?» - «Конечно. Да упокоит Господь их души. А мать жива?» - «Скончалась через полгода после мужа. Не вынесли родители гибели единственного сына. Самвел ещё на похоронах сказал: «Куплю два участка рядом с его могилой: будем лежать вместе». А мать Антона хоронили уже чужие люди: больше родни у них нет.И, знаешь, она как чувствовала, что жить ей недолго осталось, и после похорон мужа дала мне вот это. (Арсен протянул ей небольшой свёрток.) Сказала: «Передай своей племяннице: Антон её любил.» Выйдя в другую комнату, она развернула свёрток.
В свёртке Асенька нашла конверт с прощальным письмом Антона родителям и... недорогую, но очень милую брошку. Прочтя записку, всё поняла: её друг добровольно ушёл из жизни. Но не только несчастная любовь была тому причиной: «Просто жизнь теперь такая, что нет мне в ней места... И никто не виноват.» Милый друг юности! С такой чистой и ранимой душой тебе и правда не было места в нашем жестоком мире. И перед смертью не забыл поздравить мать с днём рождения и попросил отца на последние деньги купить ей хоть недорогой подарок. В этом – весь он. И мать его права, завещав мне эту скромную брошку. Теперь она будет моим любимым украшением.» Асенька сложила письмо и брошку в свёрток, прижала его к лицу и разрыдалась. Муж, войдя в комнату, увидел плачущую жену и встревоженно спросил, указывая на свёрток:
- Что с тобой, милая? И что за свёрток у тебя в руках?
Она вытерла слёзы и, немного успокоившись, сказала:
- Давай поговорим об этом вечером: это долгий разговор.
В тот же вечер, уложив мать и убедившись, что она, наконец, уснула, они присели в укромном уголке у торшера, и Асенька сказала: «Пришло время раскрыть тебе одну мою тайну.» И она рассказала ему всю короткую историю своего знакомства и встреч с Антоном. Теперь он узнал, кто подарил ей прекрасную книгу «Франц Шуберт». Узнал он и о трагическом конце их отношений: арест Антона за участие в перевозке наркотиков, хотя никто из наркокурьеров не подозревал, что везёт и наркотики, а не только образцы товаров. «Это обычный приём наркоторговцев, - заметил Григорий Михайлович. – Таких невольных курьеров называют «абажурами». А тех, кто принимает у них товар, наркотоговцы называют «кирпичами». Затем она рассказала о суде и злополучной фотографии в газетах и на экранах телевизоров, где крупным планом лицо Антона и матери девушки, погибшей от наркотиков. И – хлёсткая подпись: «Торговцы смертью и их жертвы.» «И ни слова о том, что твой друг и его собратья по несчастью – сами жертвы «торговцев смертью»! – возмутился Григорий Михайлович. – Корреспонденты не имели права снимать в зале суда до вынесения приговора. До этого момента подсудимый ещё не преступник и может быть оправдан. А публикации в газетах и телекадры искалечат ему всю жизнь.» «Так и получилось, - подтвердила его слова Асенька. – И не только его жизнь, но и мою.» И она рассказала, почему ей пришлось срочно уехать в другой город и мучиться в поисках работы. «К счастью, я встретила тебя, и ты не только спас меня от бедности, но и стал моей судьбой. А для него это вот чем кончилось». И она дала мужу прочесть предсмертную записку Антона.» Читая её, он судорожно глотал воздух и вытирал платком глаза. Помолчав, спросил:
- Сколько времени ему оставалось до освобождения ?
- Меньше года. Его дожны были досрочно освободить: ведь он был в колонии одним из лучших.
- Почему так покатился вниз, не дождался освобождения?
- А ты не догадался? Перечитай его записку. Кому он был бы нужен с таким клеймом ? Наркоторговец! Уголовник! Это же – на всю жизнь.
- Но ведь последняя ваша встреча с ним была объяснением: он сказал тебе о своих чувствах, и ты обещала ему при новой встрече дать ответ. А если бы она состоялась, что бы ты ему ответила?
Жена долго молчала. Потом медленно произнесла:
- Боюсь, что сказала бы «да».
- Почему «боюсь»?
- Потому что это было бы ошибкой: теперь мне ясно, что я его по-настоящему не любила. Да, он милый, умный, у нас было много общего. Но – и только. Ведь разлука – проверка чувства на прочность. Если бы любила, могла бы не послушать мать, а написать, позвонить ему, сама к нему поехать, наконец. Но у меня и мысли такой не было. Уже выйдя замуж, хотела как-то поинтересоваться его судьбой и спросить о нём... дядю Арсена (мне и в голову не приходило обратиться к Антону: ведь у меня уже был ты). И этого не сделала.
И, помолчав, добавила:
- Признаться, я даже потом, вспоминая, сколько несчастий он мне невольно причинил, подумала: «Хорошо, что мы с ним расстались, и мне пришлось уехать: иначе я бы не встретила тебя.»
Помолчали.
- И это верно, - вздохнув, сказал Григорий.
- Только знаешь, о чём я теперь думаю? – вдруг что-то вспомнив, сказала Асенька. – Дядя Арсен сказал, что мать Антона хоронили чужие люди. Потому что родственников у них уже не осталось. Знаю, что похоронены они все вместе: отец Антона заранее об этом позаботился. Но ты представляешь? Три одинокие могилы – и никто не придёт хоть подправить, цветы положить. Есть ли хотя бы приличные памятники?
- Давай поговорим об этом завтра с дядей Арсеном (благо, он пока ещё здесь). Тогда и решим, что делать.

Глава тринадцатая.

Утром Асенька спросила:
- Дядя, вы знаете, ухаживает ли кто-нибудь за могилами Антона и его родителей?
- После похорон я там не был. Но знаю, что что у матери Антона была подруга, очень несчастная женщина: её единственный сын, неизлечимо больной наркоман, незадолго до похорон матери Антона погиб от передозировки наркотиков. И эта женщина на похоронах подруги сказала: «Буду навещать могилку своего мальчика и, конечно, зайду проведать могилки Верушки(так звали мать Антона), её мужа и сыночка.» Кроме того, были у Антона два друга, ещё со школьной скамьи. Они тоже были на похоронах и обещали не забывать навещать могилы друга и его родителей. Так что их могилы, я думаю, не заросли травой.
- А как насчёт памятников?
- С этим хуже: поставить три памятника – немалые деньги. Я видел временные памятники над могилами Антона и его отца. А над могилкой матери – деревянный памятник с дощечкой. Имя, фамилия и даты написаны от руки. Мне объяснили, что в первый год не ставят постоянных памятников: земля всё равно осядет.
- Но ведь осталась квартира, и очень неплохая, с обстановкой и другими вещами. Её же можно было продать, - вмешался в разговор Григорий Михайлович. – Неужели родители её не приватизировали?
- Представьте себе, нет. Поначалу думали: «Зачем? После нас и так всё достанется Антону как единственному наследнику: ведь он там прописан.» А потом, после ареста сына, было не до того. И квартиру немедленно забрало ЖКУ. Теперь там живёт семья дворника. А денег от продажи имущества едва хватило на похороны и поминки.
После этого разговора Асенька не находила себе места:
- Мы должны что-то сделать, и как можно скорее! – убеждала она мужа.
- Спокойно, дорогая, - останавливал он её. – Мы, конечно, сделаем всё, что нужно. Но не забывай, что в первую очередь надо думать о живых. Разве можно сейчас оставить твою мать, в теперешнем её состояии, и кинуться за тридевять земель ради памяти об умерших? По крайней мере, год траура мы должны быть рядом с ней. А за это время установим связь с друзьями Антона или подругой его матери,(а, может быть, с ними со всеми), узнаем, где находятся могилы. Вот тогда можно ехать и посмотреть на месте, что можно сделать.
- Ты прав, как всегда, - вздохнула Асенька. – Тем более, что и на папиной могиле через год надо будет ставить постоянный памятник.
- Тут проще: мы его только закажем и сразу улетим. Здесь есть кому присмотреть за ходом работы. Да и театральные дела надо будет уладить перед отъездом. И с «Прометеем» тоже: кому-то поручить временно возглавить дело.

Глава четырнадцатая.

Через год, уладив все дела и и наняв матери двух сиделок для постоянного ухода,поздним вечером супруги отдыхали перед завтрашним полётом . В отсутствие Григория Михайловича дела в «Прометее» поручили вести Владимиру Дмитриевичу Шубину, давнему другу семьи. С ним и коротали вечер перед отлётом, сидя в гостинной у пылающего камина с бокалами домашнего коктейля. Асенька спросила:
- Как дела у нашего общего друга Максима Панина?
- Как всегда: много работает, заканчивает большую симфонию. Вы помните, какой восторг вызвали фрагменты из неё.
- Да, конечно, - вмешался в разговор Григорий Михайлович. – Помню, многих поразила в этой серьёзной музыке... блатная песенка. Вы обещали при слеующей встрече объяснить такое странное сочетание. Увы, встреча была отложена на год. Может быть, сейчас мы продолжим этот разговор?
- Это очень тяжёлая тема, - вздохнув, проговорил Владимир Дмитриевич. – Максим, вы знаете, сдержанный человек. Но и он, когда мне об этом рассказывал, не мог скрыть дрожи в голосе и часто замолкал.
А дело вот в чём. Родители его, как я уже говорил, сугубо городские люди и не имели ни малейшего представления о том, что они будут делать на приобретённом в рассрочку клочке земли с небольшим количеством взятой в аренду бракованной техники. Дом построили, технику поставили под навес. Приобрели кое-какую скотину и домашнюю птицу. Пришлось нанять скотника, который больше пьянствовал, чем работал. Деньги кончались , сроки платежей поджимали. Что делать? И отец пошёл на отчаянный шаг: через каких-то прежних знакомых установил связь с человеком, которого совсем не знал, но который обещал занять большую сумму под низкий процент и на долгий срок. Конечно, было поставлено условие: договор, заключался «по-свойски», то есть нотариус – свой, свидетели – тоже. Никакого государственного участия и контроля. Всё это было представлено как особая услуга, просто по знакомству.
- Раньше говорили «по блату», - вставила в разговор Асенька.
- Да. И многие на это «покупались», особенно в первое время, - подтвердил её слова Григорий Михайлович. И, подумав, продолжал. – А всё потому, что начинающий фермер был просто брошен государством на произвол судьбы. Это всё равно, что маленького ребёнка, не умеющего плавать, бросить в глубокую реку. А на Западе для таких начинающих созданы специальные банки и целые организации по снабжению и консультации новичков по всем вопросам. А главное – фермера надёжно защищает полиция и особое антимонопольное законодательство.
- Где-то я слышал и такое сравнение: дать человеку землю и при этом не подключить его к специальным системам помощи и защиты – всё равно что дать ему электрическую лампочку – и не подключить дом к элктросети, - добавил Владимир Дмитриевич.
- Оба сравнения верны и особенно – если речь идёт о таких неопытных селянах, как семья Паниных, - подвёл итог Григорий Михайлович.
- И что же дальше? – спросила Асенька.
- Нетрудно предугадать, - ответил гость. – Новый хозяин быстро прибрал к рукам всё нажитое семьёй Паниных и превратил их в своих батраков. Но надо быть объективным: он вложил деньги, и немалые, чтобы увеличить прибыльность хзяйства. Так, он построил вместо сарая добротный скотный двор; технику отремонтировал и вместо навеса построил для неё специальное помещение. К технике приставил толкового мужика из бывших колхозных механизаторов, платил ему сдельно. Пьяницу-скотника прогнал. Теперь ухаживали за скотом две приходящие работницы(их ежедневно привозили сыновья из деревни на мотоциклах). Стадо быстро росло, росли надои и привесы. А однажды он нанял бригаду мелиораторов со специальной техникой, и те в короткие сроки отвоевали у болота солидный кусок плодороднейшей земли, на которой прекрасно росли овощи и ягоды. Словом, захудалая ферма превратилась в прибыльное хозяйство.
- Так, может быть, к лучшему, что так получилось? – предположил Григорий Михайлович.
- Лучше для кого? Если для нового хозяина – согласен. Но что от этого имеют Панины?
- Не смогли стать хозяевами – станут арендаторами. По справедливости должно быть так.
- Ждать справедливости от человека, который их ограбил? Где вы такое видели? Он им сразу заявил, чтобы на долю в прибыли и не рассчитывали: всё уходит в счёт уплаты долга. Документов о прибыли они никогда не видели, а на просьбу хозяину сказать, сколько им ещё осталось отрабатывать, прямо говорил: «Будете пахать всей семьёй до конца жизни – и то не рассчитаетесь. Скажите спасибо за крышу над головой и еду.»
- Ему же ещё и спасибо! – возмутилась Асенька.
- Но самое тяжёлое – даже не это, - продолжал со вздохом рассказчик. – Хозяин – бывший криминальный «авторитет», «отмывший», деньги и ставший солидным бизнесменом. Но в душе остался «уркой» с пятью классами образования. А тут у него в батраках – интеллигент, бывший научный сотрудник , «очкарик», как таких презрительно называет подобная публика. Как не покуражиться? Вот и начинал его оскорблять, да ещё при жене и детях: чего, мол, вы добились своей учёностью? Я над вами хозяин. Отец предупреждал домашних: «Не обращайте внимания на пьяного дурака.» Но мать всё равно краснела от стыда и еле сдерживала слёзы. А Максим скрипел зубами и сжимал кулаки. Почему молчали – понятно: выгонит семью из дома – станут бомжами. А хозяин всё наглел. И однажды Максим не выдержал. Когда пьяный хозяин во дворе замахнулся на отца кулаком, сын встал между ними и, повернувшись лицом к хозяину, сказал с тихой угрозой: «Если тронешь отца хоть пальцем, пеняй на себя.»
- А что ты мне сделаешь? – завизжал тот. – Драться, что ли, со мной будешь, щенок? В порошок сотру!
- Зачем об тебя руки марать? Я пойду в областное отделение милиции и приведу оттуда комиссию с фининспектором. Заставят тебя все документы показать. Тогда и узнаем, сколько ты нам взаймы дал и сколько с нас дерёшь. И если всё это выплывет...
Хозяин тут же протрезвел, попятился и сквозь зубы пробормотал: «Ну ты не очень-то... Не больно тебя боюсь.» Но куражиться перестал и рукам больше воли не давал.
- Значит, семью оставил в покое?
- Семью – да. Но на Максима зло затаил. И тот стал замечать,что всё время возле него крутятся два дюжих парня, хозяйские охранники. Особенно когда он был один и далеко от дома: например, по дороге к автобусной остановке или обратно. Подходили довольно близко, поигрывали оружием и выразительно на него поглядывали. Ему, наконец, это надоело. Однажды, подойдя к ним вплотную, он прямо сказал: «Я на прошлой неделе был в ОблУБОП(областном управлении по борьбе с организованной преступностью). Смотрел картотеку на всех бывших зэков. И ваши рожи там видел. Оставил заявление, что вы меня преследуете. Так что, если со мной что случится...» Бандюги оскалились в улыбке, как волки, упустившие добычу, и примирительно сказали: «Ну, что ты! Шуток не понимаешь.» С тех пор отстали.
- Нашему другу, и правда, палец в рот не клади, - смеясь, проговорил Григорий Михайлович.
- Конечно. И что ему уличная шпана? Начнут приставать – у него всегда в кармане заточка. К тому же, хулиганы никогда не трогают своих соседей: опасно, там же их все знают.
- Но дома теперь спокойно?
- Плохо же вы знаете таких людей, как хозяин и его подручные: они не успокоются, пока не найдут способ отомстить. Расправиться с Максимом им не по зубам. Так отыгрываются на его близких. Придумали каждое лето в конце недели наезжать на ферму целой компанией, человек по десять-двенадцать. Уже навеселе и с пьяными бабами. Всю ночь пьют, матерятся и горланят похабные песни. Семья вынуждена перебираться на ночь в крохотную комнатушку под самой крышей. Детишки не могут уснуть, особенно младшенький: ему нет ещё и годика. Малыш плачет, и мать не может его угомонить: пьяные голоса заглушают её колыбельную. («Вот откуда в симфонии колыбельная и разудалая блатная песенка», - догадалась Асенька) А вслух спросила:
- Это всё происходит при Максиме? И он не вмешивается?
- Родители знают характер старшего сына и не хотят, чтобы он был при этом: дело может кончиться дракой. Они не хотят подвергать Максима опасности и предупреждают, чтобы в дни наезда этой компании он не приезжал. Он не приезжает, но чего ему стОит знать, что в доме происходит, и оставаться в стороне! Как всегда, он никому не жалуется и всё переживает в себе. Свои страдания изливает в музыке. Потому она так трогает сердца .
- Но как он смог, не закончив даже музыкальную школу, поступить в консерваторию и закончить её? – изумился Григорий Михайлович. – И на какие деньги он жил?
- Он пришёл в приёмную комиссию сдавать документы, и при этом в руках его был огромный чемодан. Я как раз был в приёмной комиссии и спросил:
- У вас в чемодане вещи? Вам негде остановиться?
- Вещи у меня в камере хранения. А в чемодане – книги и конспекты. По ним я готовился к экзаменам. А также ноты моих произведений.
Мои товарищи-преподаватели, посмотрев его документы, засмеялись и тут же хотели отправить его обратно. Но меня этот юноша заинтересовал. Я просмотрел его конспекты и ноты, а потом стал придирчиво экзаменовать по программе начального и среднего звена(музыкальной школы и музучилища). Результаты меня поразили: у парня была фотографическая память, и он без труда воспроизводил целые страницы учебников. Я в тот год возглавлял приёмную комиссию и уговорил остальных членов комиссии в виде исключения допустить его к сдаче прёмных зкзаменов в консерваторию. Они согласились, но при условии, что на каждом экзамене «погоняют» его по всем разделам программы.Не надо вам говорить, что изумлению их не было границ, и ему тут же в специальный документ поставили отличные оценки по всем предметам. Так он получил право на госстипендию, и даже повышенную. Но главное – это, конечно, та музыка, которую он успел сочинить ещё до поступления, не имея музыкального инструмента и никаких условий для творчества! Удивительно, но он за четыре года не утратил навыков игры на фортепиано и подошёл к инструменту так уверенно, как будто играл на нём только вчера. Огрубевшие руки не потеряли чуткости и гибкости. «Я каждый вечер перед сном по часу разрабатывал пальцы, пока читал учебники», - пояснил он изумлённому преподавателю.
- А как вам удалось не забыть расположение клавиш? – спросил тот.
- В учебнике была схема, и я её запомнил.
Сами же произведения поразили всех зрелостью: это были уже не ученические опыты. В них была видна уверенная рука мастера, его стиль и почерк. По консерваторской программе он двигался семимильными шагами, а уж композиции(а я её у них преподавал)... Вскоре я убедился, что мне уже нечему его учить. Мы стали друзьями. Тогда он мне всё о себе рассказал. Я, как мог, помогал ему. Убедил коллег выделить ему сразу по окончании консерватории скромное жильё: крохотную однокомнатную картирку в студенческом общежитии(преподаватель, который раньше там жил, купил квартиру побольше). Здесь можно хотя бы поставить пианино и проиграть сочинённое(сочиняет он не там, т.к. в общежитии очень шумно). Он уже автор сборника этюдов, по которым обучают игре на фортепиано в музыкальных школах. Сборник несколько раз переиздавался, и за это ему платят небольшие деньги. Кроме того, он уже сам проводит практические занятия со студентами по теории композиции. На это и живёт. Потребности у него скромные, вы сами видели. Он не ропщет на судьбу, но очень переживает за родителей, сестру и братьев. Его мучит бессилие им помочь.
- Неужели ничего нельзя придумать и найти управу на негодяев! – Асенька нервно расхаживала по комнате. – Они же отравляют жизнь целой семье и мешают талантливому человеку спокойно работать!
- Думаю, страдает от них не только эта семья, - медленно проговорил Григорий Михайлович. – И мы непременно этим займёмся. Когда вернёмся. А пока... – он протянул Шубину толстую пачку денег. – Передайте Максиму как пенсию на полгода от «Прометея».
- И передайте ему наши пожелания удачи, - добавила Асенька.
- Непременно передам.Спасибо вам за помощь. И счастливого пути.


Глава пятнадцатая.

Раннее летнее утро. Июль-месяц, сибирское лето в разгаре. На небе – ни облачка: день обещает быть жарким. Но пока – прохладно и свежо, и воздух – как родниковая вода, его пить хочется большими глотками.
Машина катит по гладкому асфальту шоссе. Григорий Михайлович – за рулём (вчера, как только прилетели,машину взяли напрокат). Рядом с ним – Асенька, а на заднем сидении – седая женщина с худым, измождённым лицом. Это Анна Николаевна, подруга покойной матери Антона. Асенька договорилась с ней о встрече ещё накануне приезда, а сегодня заехали за ней, чтобы показала могилы Антона и его родителей. Как дрогнуло сердце Асеньки, когда машина въехала во двор знакомого дома! Квартира Анны Николаевны - в том же подъезде, только этажом ниже. Ноги сами понесли на верхний этаж, но муж взял за руку и подвёл к двери соседки, нажал кнопку звонка.
Вот и кладбище. Машина мягко подкатила к центральным воротам. Здесь оставили машину , заплатив охраннику, чтобы присмотрел. У ворот уже выстроились женщины с букетами цветов в вёдрах с водой. Пышные букеты свешивались с краёв ведер почти до земли. Купили четыре самых дорогих и красивых букета, для себя и для Анны Николаевны, и попросили одну из женщин помочь им донести до могил и эти букеты, и большой бидон с водой, который приготовила Анна Николаевна: нужно полить цветочки, что высажены на могилках. Женщине, что вызвалась им помочь, дали хороший задаток, и она прихватила вдобавок четыре большие банки для букетов и взяла с собой сына, молодого парня лет шестнадцати, который подвёз её на мотоцикле к кладбищу. Тот на всякий случай захватил небольшую лопату и кое-какой садовый инвентарь: может, надо подправить что-нибудь.
До места пришлось идти пешком довольно долго: кладбище разрослось настолько, что теперь его уже закрыли для новых захоронений. Пока шли по ценральной аллее, восхищались порядком: дорожки чистые, всюду указатели с номерами кварталов и могил; да и сами могилы ухоженные, с богатыми памятниками, окружённые красивыми чугунными оградками.
Но чуть свернули в сторону, то чем дальше от центральной аллеи, тем более печальную и неприглядную картину наблюдали вокруг: могильные холмики расположены как попало; ржавые оградки, окружающие их, часто вплотную примыкают друг к другу, и, чтобы пройти к могилке в двух шагах от этих «слепленных», надо их огибать и подходить к нужному месту кружным путём. А главное – проходы буйно заросли крапивой выше человеческого роста. «Как хорошо, что мы послушались Аннy Николаевну и захватили закрытую одежду и обувь!» - невольно восхитилась вслух Асенька. «А ещё запаслись хорошим средством от комаров,» - смеясь, добавил муж и протянул жене флакон с маслянистой жидкстью.
Дойдя до одной из табличек с полустёршейся надписью, весьма условно обозначающей очередной квартал, Анна Дмитриевна со вздохом указала чуть наискосок, на скромную оградку, окружающую три могилы, и сказала: «Вам сюда. А я пойду к своему мальчику. Тут недалеко. Как управлюсь, к вам приду.» Женщина с банкой, полной воды, отправилась вместе с ней, а сын их помощницы остался с супругами. И они подошли к могилам Антона и его родителей.
Оградка из железных прутьев. Кое-где сохранились остатки зелёной краски, но большинство прутьев покрыто ржавчиной. Снаружи – сплошь густая высокая трава. С трудом нашли калитку. Никакого замка, сквозь петли калитки продета веточка – вот и весь запор. Открыли скрипучую калитку и вошли. Два памятника из таких же прутьев, что и оградка, но окрашенные «серебрянкой» и потому не такие проржавевшие: эта краска прочнее. На них – таблички из «нержавейки» с выдавленными надписями: фамилия и инициалы Антона и его отца, а также даты рождения и смерти. Таблички и надписи сохранились очень хорошо. Но – ни фотографий, никаких других надписей. А рядом – ещё одна могилка, короче и меньше двух других. Это – материна. Она выглядит уж совсем убого: какой-то столбик с деревянной дощечкой поперёк, а на ней – чернильным карандашом полустёршаяся надпись! Правда, сорной травы на холмиках нет, а посредине каждого – небольшая клумбочка с чахлыми цветами(«работа Анны Дмитриевны», - догадалась Асенька). Но рядом с могильными холмиками и между ними – сплошные заросли каких-то колючих кустарников и трава по пояс. Хотели присесть – негде: ни столика, ни даже скамеечки.
«Да», - протянул их спутник. И потом сказал: «Вы погуляйте, найдите где-нибудь скамеечку и посидите полчасика. А я пока тут порядок наведу. Если хотите, завтра привезём краски и обновим памятники и оградку. Самый маленький, конечно, надо заново делать. Можно и столик поставить, и скамейку. Недорого возьмём»
- Спасибо, но мы будем заказывать новые, каменные памятники и хорошую, чугунную оградку, - ответил Григорий Михайлович. – Где тут мастерская?
- Возле конторы, рядом с центральным входом. Там и часовня, можете молебен заказать.
Через полчаса всё было приведено в порядок, и их спутник даже разыскал где-то выброшенный, но ещё вполне приличный и прочный столик и скамейку, аккуратно застелил их газетами. Возле каждого памятника в больших банках с водой стояли огромные букеты цветов и своей яркой, вызывающей красотой выделялись среди этого скромного, почти нищенского убранства. Асенька присела, уронила голову на руки и расплакалась:
- Простите меня, дорогие! Вы были так добры ко мне! И кто знает? Если бы не мой приезд, вы были бы живы.
- Не терзай себя понапрасну, - успокаивал её муж. – Никто не мог предвидеть, что так получится. А то, что Антон узнал настоящую любовь(пусть даже она оказалась несчастной), это всё равно лучше, чем прожить долгую и скучную жизнь без любви.
- Но в итоге! Эти нищие, заброшенные могилы! И я спокойно жила все эти годы!
- А мы здесь для чего? Мы всё исправим и не уедем, пока не убедимся, что место их последнего успокоения достойно этих прекрасных людей.
Месяц прошёл в сплошных хлопотах: почти каждый день ездили смотреть, как идёт работа. Григорий Михайлович не скупился на похвалы и обещал солидную надбавку за скорость и качество. «Не беспокойтесь, - уверял бригадир, - всё будет в лучшем виде.» И, действительно, через месяц, когда работа была окончена, этот заброшенный уголок было не узнать. Теперь к могилам вела расчищенная, посыпанная гравием дорожка. Вокруг могил – красивая, высокая чугунная ограда. В её причудливый узор вплетена надпись: «Да упокоит Господь ваши души. Память о вас всегда с нами.» Калитка с анлийским замком. Внутри – образцовая чистота: ни травинки, всё посыпано гравием, а к каждой могиле ведёт дорожка, выложенная плиткой. В углу – мраморный столик и массивная скамья с деревянным сидением и спинкой, а чугунные ножки её врыты в землю. Три одинаковых памятника из серого камня в белую крапинку. На каждом – выгравированный чёрный крест и портреты в овальных рамках, окружённых красивым, тоже чёрным узором. Под ними – имена и даты жизни покойных. Сами могильные холмики – в аккуратном каменном обрамлении, а посредине – «окошечко» с землёй для цветов.
Бергеры и Анна Николаевна долго стояли перед могилами, склонив головы. Асенька утирала слёзы. Анна Николаевна тихо сказала, обращаясь к портретам: «Ну вот, мои дорогие, теперь ваш последний дом в порядке, и ваши души могут быть спокойны». А супругам сказала: «Спасибо, что вспомнили и позаботились. Господь вас за это вознаградит. А я посажу тут цветочки и буду, как и раньше, могилки их навещать. Пока жива. Больше ведь некому»
Бригадир и рабочие деликатно стояли в сторонке. Григорий Михайлович подошёл к ним, поблагодарил за хорошую работу и щедро расплатился сверх того, что было обозначено в договоре, в котором заказчик и бригадир тут же расписались.
Бергеры и Анна Николаевна уже собирались уходить, как вдруг увидели, что к ним быстрыми шагами направляются двое мужчин. Один – высокий, худощавый, с длинными светлыми волосами, связанными сзади резинкой. На нём тёмная рубашка с расстёгнутым на шее воротником и свободно повязанным чёрным галстуком. Другой – красивый брюнет среднего роста и спортивого телосложения, в дорогом чёрном костюме и белоснежой рубашке. Он опирался на трость с резным набалдашником. Незнакомцы подошли и представились. Это были школьные друзья Антона, Сергей и Саня. Оба теперь жили и работали в других городах, далеко отсюда, и изредка наезжали проведать могилу друга и его родителей.
- А я – Ася, подруга Антона и племянница друга его отца. Может быть, Антон расказывал вам обо мне?
- Конечно, - подтвердил Сергей. – Вы приехали с братом?
- У меня нет брата. Это мой муж. Познакомьтесь.
И она представила Григория Михайловича. Саня и Сергей удивлённо переглянулись, но ничего не сказали. Все вместе ещё раз взглянули на преображённое место захоронения, и друзья поблагодарили супругов за заботу о памяти покойных. Потом в часовне поставили свечи, и священник прочёл поминальную молитву. Григорий Михайлович предложил друзьям подвезти их, но они сказали, что приехали на своей машине, и вежливо распрощались. Сидя в машине рядом с другом, Серёга удивлённо проговорил:
- Это у неё второй муж, что ли? Говорили, что он старый и маленького роста. А этот – по виду не старше её да и ростом не ниже.
- А, может, со зла говорили? Из зависти? – предположил Саня.
- Всё может быть, - философски заметил Серёга. – Но, если это и вправду её второй муж, тогда ей жутко везёт на богатых мужей: вон как могилки отделал! Представляешь, сколько денег выложил? И ведь это для него чужие люди, он их при жизни не знал. Всё для неё. Вон как он ей подчиняется!
- Не подчиняется, а любит, раз всё готов для неё сделать. И, значит, она такой любви достойна.

Глава шестнадцатая.

Асенька с мужем ещё ненадолго задержались, чтобы уладить все дела: надо было уберечь могилы от мародёров, а для этого Григорий Михайлович заключил с кладбищенским сторожем договор, по которому на банковский счёт сторожа перечислил солидную сумму денег как ежемесячную плату сроком на десять лет. В договоре было указано условие: сторож обязан круглый год следить за состоянием могил(указывался квартал и номера могил). Под договором как свидетели подписались начальник кладбища и бухгалтер, с одной стороны, а с другой – Анна Николаевна: они должны были проверять, как сторож выполняет условия договора, и только с их письменного разрешения он получал свою плату. Конечно, не забыли помочь и Анне Николаевне: бедная женщина едва сводила концы с концами, перебиваясь на крошечную пенсию. Ей оставили десять тысяч рублей и попросили продолжать ухаживать за могилами и приносить свежие цветы.
- Эти деньги - на первый случай, - сказала Асенька, обнимая женщину. – Вы нам пишите, и мы будем вам постоянно помогать.
- А если будет что-то не так(в смысле ухода за могилами), если сторож будет халтурить - не стесняйтесь, пишите сразу нам, мы тут же договор приостановим, - добавил Григорий Михайлович.
Наконец, все дела улажены, билеты на самолёт заказаны, вещи и подарки упакованы. Завтра, рано утром – в обратную дорогу. Надо бы хорошенько выспаться. Муж уже давно крепко спит: устал от забот и хлопот. А ей не спится: душная июльская ночь не даёт уснуть. А тут ещё луна вовсю светит, и в комнате светло, как днём. Лунная дорожка лежит на полу. Тёплый ветерок чуть колышет прозрачную штору. Асенька встаёт, идёт по лунной дорожке, подходит к окну. Открывает его и, облокотившись на подоконник, смотрит вверх, на луну и звёзды. « Б-же, сколько их! Целые россыпи! Как жаль, что мы так редко видим эту красоту!» - думает женщина.
И тут...(странное дело!) ей кажется, что лунная дорожка не кончается у окна, а тянется дальше, наискосок и вверх, прямо к луне. И ещё ей показалось, что в ушах её звучит чей-то шёпот:
- Не бойся, иди к нам.
- Кто вы? – спрашивает она.
- Мы? Твои друзья. Теперь мы в другом мире. Вы, живые, нас не видите. А мы вас видим очень хорошо. И всё о вас знаем. Когда вы вспоминаете о нас, когда словами и делами даёте нам понять, что эта память вам дорога – это для нас праздник. Мы хотим тебя пригласить на этот праздник. И лунная дорожка – для тебя. Иди же по ней смело.
И вот она встаёт на подоконник... Закрыв глаза от страха, делает первый шаг по дорожке. О чудо! Поверхность дорожки твёрдая и только чуть пружинит при каждом шаге. Но это даже приятно и облегчает ходьбу. «А что если побежать?» - осмелев, думает она. И озорно, как в детстве, бежит вприпрыжку. Теперь дорожка подкидывает её, словно батут.Ей захотелось попрыгать, чтобы взлететь, как мячик. И дорожка, как живая, выполнила её желание. Напрыгавшись, она взглянула вперёд и вверх, на остаток дороги... и поразилась, как мало она прошла и как долго ещё идти. «Когда же я дойду? – с тревогой думает она. – мне пешком и за месяц не дойти. Вот если бы взлететь!» И только подумала – дорожка сама подкинула её высоко-высоко! И она полетела. Летела с огромной скоростью, как ракета. Но ни тяжести, ни тошноты не чувствовала: наоборот, струи тёплого воздуха мягко касались щёк и всего тела. Мимо проплывали какие-то туманные сгустки, похожие на облачка. Очертания их напоминали то людей, то животных, то какие-то диковинные растения или пейзажи. Скорость полёта не позволяла рассмотреть, что это. «Они ещё на пути к нам, - подсказал ей чей-то голос, словно прочитав её мысли. – Скоро ты увидишь наш мир и поймёшь, что в вашем мире никогда не достичь той гармонии и совершенства, которые царят у нас. То, о чём на земле мы можем только мечтать, здесь – реальность.»
И вот облачка уже позади, и чем дальше, тем ярче какое-то... сияние на горизонте. Оно ширится и захватывает уже полнеба. Но(странное дело!) оно не слепит глаза и не заставляет зажмуриться. Наоборот, оно как будто ласкает зрение. Это прозрачный серебристый туман, а за ним чуть виднеются озарённые розовым светом контуры сказочного селения, похожего на небольшой город.
- Ну вот, ты уже почти на месте, - снова звучит в ушах тот же голос.
Полёт замедляется, и она плавно опускается на серебристую дорожку. Подходит к прозрачному туманному занавесу – и он тут же раздвигается перед ней, как театральный занавес. Что же она видит? Да, это, действительно, городок, похожий на курортные городки Южной Франции и Италии. Он покоится, как в чаше, в долине, окружённой живописными холмами ,сплошь покрытыми густой растительностью из невиданных на земле, диковинных деревьев, цветов и кустарников.
Вот она идёт между домами. Удивляет её одно: нет ни одного шоссе и ни одного автомобиля. Взглянула вверх: ни самолётов, ни вертолётов. Никакого гула моторов и запаха бензина. Тишину нарушают только шелест трав ,шум листвы деревьев и пение птиц. А воздух! Он – как вино: аромат цветов, но не крепкий и одуряющий, а нежный, похожий на аромат серебристого ландыша. Домики утопают в зелени, и оттуда слышатся весёлые голоса взрослых и детей, их пение и смех. Голоса тихие, мелодичные, и никто не кричит, не ругается и не плачет. А из одного домика доносится запах... свежеиспечённого хлеба. Он пробуждает аппетит, и ей так хочется зайти в этот домик!
- Заходи, мы тебя ждём, - как будто угадав её жеание, приглашает всё тот же голос.
Дверь домика открывается, и на крыльце она видит... четыре фигуры. Подходит ближе... и троих узнаёт сразу: посредине – Антон, а рядом, с двух сторон – его родители. Он нежно обнимает их за плечи. Но кто же четвёртый? Кажется, женщина. Все четыре фигуры видятся неясно, очертания их колеблются, и они даже... просвечивают: за ними, как сквозь стекло, проступают другие предметы, что находятся позади.
«Но кто же эта женщина?» - думает Асенька. Словно прочитав её мысли, Антон говорит: «Познакомься. Это моя подруга.» Женщина подходит ближе(нет, не подходит, а как бы... подплывает, почти не касаясь ногами дорожки). И называет себя: «Асмик». «Но как же так? Ведь я – Асмик», - удивляется про себя Асенька. Незнакомка усмехается, всё поняв без слов, и поясняет: «Как только душа твоего друга достигла нашей высоты, здесь сразу поняли, что без подруги он не будет счастлив. А здесь все должны быть счастливы, и для этого делается всё. И ему дали в подруги душу девушки, похожей на тебя. Посмотри на меня: разве мы не похожи?» Асенька пригляделась... и поразилась: «Да это же я, только лет на пять моложе, когда мы с Антоном только познакомились!» - «Верно! – ответила на её мысли женщина. – И такой останусь всегда: это тела старятся и умирают, а души всегда молоды и живут вечно. Вернее, навсегда остаются в таком возрасте, в котором их тела застала смерть».
- Ты забыла, милая, что наша гостья лишь на короткое время покинула землю, и её тело теперь заявляет о себе: Асенька голодна. Разве ты это не чувствуешь? – мягко упрекнул Антон подругу. – И для кого же сегодня наш стол ломится от угощений?
- Простите, совсем забыла, - спохватилась Асмик. – Прошу в дом.
Войдя, Асенька поразилась удивительному сходству их жилья с той небольшой квартиркой на пятом этаже, где семья Антона жила раньше: та же уютная, светлая кухонька с пёстрыми обоями, тюлем и теневыми шторами на окнах. Множество ярких расписных полочек для кухонной утвари. А посредине – большой обеденный стол, покрытый красивой, под ткань, клеёнкой. Рядом – комната Антона, которую в день их приезда хозяева уступили ей с дядей как дорогим гостям. И там – то же высокое окно с теневыми шторами: крупные лиловые цветы на кремовом фоне. Словом – всё как на земле, при жизни.
- Вам не хотелось бы...
- Обставить жильё пороскошней? – догадался Антон.
- Ну да: ведь ты сказал, что здесь всё делается для счастья. Ты при жизни разве не мечтал о богатой, роскошно обставленной квартире(ну, вроде тех, в которых сейчас живут «новые русские»)?
- Сначала, может быть, и мечтал. Ну, до этого... моего несчастья. А в тюрьме – каждую ночь снился мне родной дом. Снился таким, каким я его оставил и куда больше не вернулся. И родители мои, с которыми я здесь встретился, тоже не захотели другого жилья.
- Хозяюшка, приглашай гостью к столу, не то мы уморим её голодом, - шутливо напомнил отец.
Когда все вновь вошли в кухню, стол, на котором только что ничего не стояло, кроме солонки, теперь был уставлен самыми разнообразными блюдами, от которых шёл одуряюще-вкусный запах. «Когда успели накрыть? И кто?» - подумала Асенька.
- Если мне не хочется возиться с сервировкой, мне достаточно только пожелать, не высказывая вслух – и всё будет сделано, - ответила на её мысли подруга Антона.
- И точно так же вы угадываете мои мысли?
- Конечно. На земле это умеют делать лишь немногие, наделённые особым даром, а здесь – все.
- А почему на столе только один прибор? Он для меня? А вы?
- Мы не нуждаемся в самой еде, - пояснил Антон. – Она нужна людям на земле как источник энергии. А мы получаем энергию прямо из космоса. Ведь мы бестелесны. И нам не нужно добывать и готовить пищу. Но наслаждаться видом красиво приготовленных блюд, их запахом и вкусом – это мы любим: ведь это – память о нашей прошлой жизни.
- А ещё мы любим угощать дорогих гостей, - добавила мать Антона. – Мы смотрим на них – и нам приятно видеть их удовольствие от вкусной еды.
«И всё же не очень приятно есть одной под пристальным взглядом остальных», - невольно подумала Асенька.
- Нет проблем! – почти хором воскликнули хозяева. И не успела гостья оглянуться – тут же на столе появились ещё четыре прибора.
- Мы, с твоего позволения, будем лишь делать вид, что едим и пьём. Ты понимаешь, почему, - сказал отец Антона, и все сели к столу. Отец, на правах старшего, поднял бокал красного вина и сказал: «Первый тост предлагаю за наших друзей, что остались на земле и не забыли о нас. Кто приходит к месту нашего последнего земного успокоения, приносит цветы. И в первую очередь – за тебя, Асенька, и твоего мужа за то, что вы не пожалели ни времени, ни средств и привели в порядок наше последнее земное жильё.»
Асенька смутилась и пробормотала, что скорее надо не благодарить, а упрекнуть её за то , что так поздно о них вспомнила.
- Но ведь вспомнила, не так ли? – возразил отец.
- И потом, что значит «поздно?» – вступил Антон в разговор. – Мы здесь времени не считаем: «Ведь у нас в запасе – вечность», как сказал поэт.
- А ещё – мы знаем, что все эти годы тебе было не до нас, - мягко добавила мать. – Ты устраивала свою личную жизнь. И ещё мы знаем, что вы с мужем помогаете людям в это трудное время. Земная жизнь коротка, и помогать надо быстрее, чтобы не опоздать. А мы – мы и подождать можем.
После обильного угощения Асенька, к удивлению своему, не почувствовала ни тяжести в желудке, ни желания прилечь.
- Для гостей с земли готовятся специальные блюда по земным рецептам, но продукты выращены здесь, в заповедниках, по особым технологиям, - пояснил Антон. – Их состав «облегчённый» и без вредных примесей.На земле незаражённых мест уже не осталось, и в пище больше отравы, чем пользы. И это одна из причин многих заболеваний. Хотя жить люди на земле стали дольше, но болеть – гораздо чаще.
- Ну, раз сил у нашей гостьи только прибавилось, - весело сказал отец, - не будем терять время и покажем ей всё, что сможем.
- И первым делом, - добавил Антон, - покажем тебе мою ферму.
- Ты стал фермером? – удивилась Асенька.(Почему-то ей сразу вспомнился Максим и его родные, так и не преуспевшие в этом деле.)
- Это не то, что ты думаешь, - возразил Антон. – Нам не нужно зарабатывать на жизнь и для этого браться за любую работу, которую мы не любим и в которой ничего не понимаем. Впрочем, ты на месте всё увидишь.
Все встали из-за стола – и блюда мгновенно исчезли, а на девственно-чистой клеёнке снова красовалась только солонка.
«А сколько времени на земле заняло бы одно перемывание посуды! Не говоря уже обо всём остальном, - подумала Асенька. – Счастливые здесь женщины! У них есть время для занятий интересными для них делами. Они могут развивать дарования, заложенные природой и забытые на земле в текучке дел.»
- Мы с Асмик покажем тебе кое-что, сделанное нами, - с улыбкой подтвердила её мысли мать.
- Но только после меня, - ревниво возразил Антон. Он взял гостью под руку, и они первыми вышли из дома.
Невдалеке виднелось просторное низкое строение с небольшими окошками. Оттуда слышалось конское ржание и постукивание копыт. «Ну да, конечно! Он же мечтал стать коневодом, - догадалась Асенька. – Как же я забыла?»
- И моя мечта сбылась, - с гордой улыбкой подтвердил Антон.
Они подошли к конюшне, и он открыл дверь. Он не вошёл в помещение, а только, стоя в дверях, позвал кого-то тихим свистом. Потом, взяв за повод, вывел на зелёную поляну... красавца-иноходца с гладкой, блестящей шерстью тёмно-шоколадного цвета, длинным светлым хвостом и такой же гривой. Конь поднял свою точёную голову... и взглянул на Асеньку большими прекрасными глазами! «Где-то я его уже видела...,» - силилась вспомнить она.
- Конечно, во сне, - ответил на её мысли Антон. – Только ты видела его таким, как сейчас. А я, в своём сне, видел страшный и жалкий конец его земной жизни. Здесь он стал родоначальником породы скакунов, которую вывел я.
Он вновь позвал кого-то тихим свистом – и из конюшни резво выбежала молоденькая лошадка. Гладкая шерсть её была белоснежной, даже с каким-то... голубоватым отливом. А грива и хвост – чёрные, как смль. И такие же чёрные прекрасные глаза с длинными загнутыми ресницами. А в глубине её глаз мерцали голубые искорки. «Если я в прошлой жизни была лошадкой, я выглядела точно так же», - мысленно пошутила Асенька.
- Всё может быть, - фиософски заметил Антон в ответ на её мысли. – А знаешь, как я назвал эту прекрасную пару? Его – Антеем, а её – Ассоль.
«Очень похоже на наши имена», - промелькнуло в её голове.
- Так и было задумано, - подтвердил её догадку Антон. – А сейчас ты увидишь их потомство.
Теперь он только хлопнул в ладоши – и на полянку резво выбежали два жеребёнка: один – постарше, «подросточек»... и совсем ещё маленькая кобылка, похожая на резвую, шаловливую девочку. В окраске их шёрстки, гривок и хвостиков причудливо смешалась масть их родителей. И только глаза у обоих были одинаковые: огромные, чёрные, с голубыми искорками в глубине.
- Вот она, моя вторая семья, - с тихой гордостью произнёс Антон. – Пройдёт немного времени – и по этому лугу промчится целый табун прекрасных коней!
- А теперь позволь и нам кое-что тебе показать, - послышался сзади голос матери Антона.
Асенька обернулась – и увидела на зелёной траве небольшой ,но очень красивый коврик, а на нём – причудливой формы кувшин и несколько бокалов, и всё это украшено затейливым узором.
- Это наши изделия, - гордо и немного смущённо сказала мать. – У нас с Асмик обнаружилось одинаковое увлечение: мы обе дизайнеры. Только она любит расписывать ткани, а я – изготовлять и украшать посуду.
- А ещё я научилась приготовлять из трав и цветов целебные напитки, - добавила Асмик.
- И очень вкусные, - похвалил подругу Антон. – Попробуй.
Все расположились на разбросанных пёстрых мягких подушечках(узор на них повторял узор коврика), и Асмик наполнила бокалы ароматной жидкостью малинового цвета. Напиток был сладкий, но не приторный, с приятной кислинкой. Выпив его, Асенька почувствовала... лёгкую истому, желание присесть и отдохнуть где-нибудь в тени.
- Вы погуляйте и побеседуйте, - преложил отец сыну и Асеньке. – А мы пойдём в дом и отдохнём немного.
- Но на всякий случай попрощаемся с гостьей, - добавила мать. – Может быть, они за разговором не заметят, как пролетит время, и она не успеет до возвращения на землю увидеться с нами.
Тепло рвспрощавшись с родителями Антона и с Асмик, Асенька взяла друга под руку, и они медленно пошли в сторону небольшой рощицы, что зеленела вдали.
- Нравится тебе у нас? – спросил Антон.
- Не то слово, - отозвалась она.
- А какое слово то ? – пошутил он.
И Асенька в тон ему весело сказала, вспомнив словечки молодёжного сленга:
- Классно! Супер! Вот эти слова подходят.
Оба рассмеялись.
- Но вот о чём я подумала, - призналась она. – Ведь не все же сюда попадают. А души негодяев, разбойников, убийц? Они где? В аду? И их там черти поджаривают на сковородке?
- Что за чушь! – возмутился Антон. – Этими сказками только детишек пугать. Просто эти души вселяются в другие тела и, вернувшись на землю, испытывают на себе всё то зло, что в прошлой жизни причиняли другим.
(«Не делай другому того, что не хотел бы, чтобы сделали тебе», - вспомнила Асенька слова из Библии.)
- Вот именно, - подхватил Антон. – И если вторая жизнь их ничему не научила , проживают третью, четвёртую – сколько надо, пока не выжгут из себя всю эту грязь.
- А кто здесь за этим следит? И как это определяют?
- Очень просто: душа грешника вся чёрная и непрозрачная; души частично исправившихся почти прозрачные, но с чёрными пятнами. Они сюда не могут проникнуть: сама атмосфера их отсеивает.
За беседой они незаметно углубились в зелёную рощицу. «Куда мы идём? Я устала», - подумала Асенька.
- Вот и пришли, - вслух ответил ей Антон. – сейчас отдохнём.
Он подвёл её к тенистому уголку на берегу небольшого тихого озера. Они сели на скамейку возле плакучей ивы. Её густые верви, свисая над их головой, образовали как бы шатёр. Полную тишину нарушало только щебетание птиц. «Что-то мне это место напоминает», - силилась она вспомнить.
- А ты забыла, где мы виделись в последний раз? – мягко упрекнул её он. – Я в тюрьме видел это место во сне каждую ночь.
«Ну да, конечно! - вспомнив, мысленно обрадовалась она. – Кто мог подумать, что мы больше не увидимся!»
- А ты знаешь, в тюрьме ты каждую ночь являлась мне во сне, - признался Антон и нежно взял её руку. – Эти сны были моей единственной радостью и давали силы жить.
«Поэтому он и пристрастился к наркотикам!» - с горечью подумала она.
- Что поделать! – вздохнул он в ответ на её мысли. И вдруг,оживившись, сказал как бы шутя:
- И в моих снах ты вела себя намного смелее, чем сейчас.
- Как я себя вела? – смущённо спросила она.
- Например, на прощанье всегда меня целовала, - так же шутливо ответил он. И вдруг, склонившись к ней, сказал серьёзно: «А ведь в жизни мы ни разу не поцеловались. Разве моя любовь не заслужила твоего единственного поцелуя? Ну хотя бы сейчас отдай мне земной долг.»
Она нежно обняла его – и почувствовала на губах почти ожог! Невольно отшатнулась.
- Прости, любовь моя, - прошептал он. – Просто я слишком долго ждал и забыл, что моё чувство со временем усилилось и стало жгучим, как луч солнца под увеличительным стеклом.
- Надеюсь, следов от этого ожога не осталось? – пошутила она. – А то мне от мужа достанется.
- Б-же! Как мы забыли! – вдруг спохватился он. – Твоя душа слишком долго здесь. Тело может умереть. Тебе надо скорей возвращаться. Спасибо тебе за всё. Живи долго и счастливо. Прощай!
Он брызнул ей в лицо холодной и остро пахнущей жидкостью – и сразу всё исчезло, картина погасла, как выключенный экран.
Открыв глаза, увидела склонённое над собой бледное и испуганное лицо мужа. Он брызгал на неё холодной водой. Рядом, на столике, стоял флакон с нашатырным спиртом.
- Ну, наконец-то! – вздохнул он с облегчением. – я уже хотел вызывать «скорую».
- А что случилось? – удивилась она.
- И ты ещё спрашиваешь! Ты была бледная, как мел, и не дышала. Что с тобой было? Тебе что-то приснилось?
Не отвечая, она сладко потянулась и спросила:
- Ты когда-нибудь летал во сне?
- Не помню... когда-то в детстве. Говорят, во сне дети растут. А что?
- Мало же пришлось тебе полетать в детстве, - сказала она, вспомнив о его замедленном росте. И вдруг спросила:
- А теперь ты во сне не летаешь?
- Летаю иногда. А почему ты спрашиваешь?
- Но ведь ты продолжаешь расти.
- Верно! Вот ты к чему!
Они подошли к зеркалу и встали рядом.
- Смотри! Ты уже выше меня!
- И правда. А я и не заметил... Это ты, моя радость, совершила чудо.
- Да. Потому что я тебя очень,очень люблю.

Глава семнадцатая.

Вернувшись домой, обняли мать и сына. С радостью убедились, что всё в порядке: Арик был рядом с бабушкой и одним своим видом, детским лепетом и смехом лечил её раненую душу.
Григорий Михайлович позвонил Шубину, и тот пришёл в тот же вечер. Он с трудом скрывал тревогу, и это не укрылось от внимания хозяев.
- В театре и в «Прометее» всё в порядке? – спросил Григорий Михайлович.
- Тут всё в полном порядке, - заверил Шубин.
- Что-то с Максимом! – догадалась Асенька.
- Верно, - сказал он со вздохом. – Я даже хотел послать вам телеграмму и просить, чтобы вы срочно прилетели. Но решил подождать: не хотел вас беспокоить.
- Рассказывайте, - потребовал Григорий Михайлович.
И Шубин рассказал, что семья Паниных живёт в постоянном страхе за судьбу старших детей, Максима и Любы. Хозяину и его гостям уже мало того, что они превратили ферму Паниных в настоящий притон, и семья вынуждена прятаться от незваных гостей в каморке под чердаком. За эти годы Люба вытянулась и дивно похорошела. Это не ускользнуло от пьяных глаз хозяина и его дружков. Они уже не раз приставали к девушке с гнусными предложениями. Но пока родителям удавалось как-то ограждать Любу: то говорили, что она больна, то отправляли её в деревню к Михеичу(возчик им сочувствовал и позволял Любе оставаться у него, сколько она захочет). Но долго это продолжаться не могло. Наглея от отсутствия Максима, бандиты предъявили Паниным ультиматум: или в следующий их приезд Люба встретит их весёлая и здоровая, или пусть семья убирается из дома ко всем чертям. Люба тайком от родителей навестила брата, всё ему рассказала и призналась, что твёрдо решила наложить на себя руки, но не допустить позора.
- Зная характер Максима, вы можете представить себе его состояние, - сказал в конце Шубин. – От крайнего возбуждения и ярости он вдруг впадает в мрачную депрессию. Ни о каком творчестве не может быть и речи. Он даже к фортепиано не подходит, чтобы сыграть уже сочинённое: от нервного напряжения дрожат руки. Во всяком случае, он мне не раз заявлял, что отсиживаться в городе,зная, что происходит дома,он больше не намерен, и негодяи подойдут к сестре только через его труп.
- Б-же, какой ужас! – Асенька прижала руки к груди. – Григорий! Мы обязаны что-то предпринять. И немедленно, пока не поздно.
- Спокойно, - сказал он. – Я же обещал по приезде во всём разобраться.
Он тут же отправился в областное управление милиции, оставил у начальника заявление, где всё было подробно изложено. И уже через полчаса по загородному шоссе двигался старенький, неприметный с виду легковой автомобиль, а в нём – несколько человек, одетых в лёгкие дачные костюмы и со спиннингами в руках. Рядом с шофёром сидел Максим и показывал доргу.(«Дачниками» были переодетые милиционеры: у бандитов везде глаза и уши, а наряд милиции ехал на разведку,чтобы осмотреть местность и составить план операции).
По приезде убедились, что усадьба хорошо охраняется: по периметру натянута стальная проволока, и на цепях, скользящих по проволоке, вокруг усадьбы бегают четыре огромных немецких овчарки.
- Здоровые псины, - сказал начальник милицейского наряда. – Вас они не трогают?
- Нет, - ответил отец. – Своих они знают.К тому же, мы их кормим.
- Вот и отлично. Когда компания собирается приехать? И в каком часу?
- Как всегда: в пятницу поздно вечером, когда стемнеет, то есть часов в девять – половине десятого.
- А когда садятся за стол?
- Примерно через полчаса после приезда: в десять – половине одиннадцатого.
- Значит, к этому времени собаки должны уже спать, чтобы своим лаем нас не обнаружить. А для этого, - он дал отцу пузырёк с какой-то жидкостью, - пропитаете мясо для собак вот этим. Мясо бросьте в будки, чтобы псы там съели и там же уснули. Мы будем недалеко, в километре отсюда: заляжем в зарослях чёрной смородины(она пахучая и все запахи заглушает). Как собаки заснут, дадите нам знать: поднимете над головой фонарь. Дочке скажите, чтобы поначалу к гостям не выходила, но в чердачном окошке мелькала: мол, собирается и скоро выйдет. Пусть оденется понаряднее, может даже накраситься: они это любят. А как за стол сядут – пусть спустится во двор по приставной лестнице( к ним не заходить ни в коем случае! Это опасно.) Пусть мимо их окошек пройдёт, да ещё в окошко заглянет, да улыбнётся завлекательно: надо их из дома выманить, во дворе с ними легче справиться. Усадьба к тому времени будет уже окружена. Остальное – наше дело. Ну, с Б-гом.
Всё разыграли, как по нотам. Компания на сей раз приехала без баб: надоели пьяные шлюхи, всем хотелось побаловаться с молоденькой «целкой»(так на блатном жаргоне называют девственниц). Заминка случилась только в самом начале: когда компания расселась за столом и пьяно зашумела, а принаряженная Люба спустилась во двор по приставной лестнице, гости не торопились вставать из-за стола и выходить на крыльцо. Они её знаками приглашали войти в дом и сесть с ними за стол, но девушка, как и было условлено, не соглашалась. Кокетливо улыбаясь, она то и дело заглядывала в окно и тоже знаками приглашала их выйти во двор и немного поразмяться. Вечер был холодный, и Люба в своей коротенькой юбчонке и кофточке с глубоким вырезом успела изрядно продрогнуть. (Хорошо, что мама, незаметно выскользнув во двор, накинула дочери на плечи большой шерстяной платок). Наконец, разгорячённая вином и похотью компания высыпала во двор, и Люба задорно крикнула: «А ну! Кто меня догонит, тот первый меня и возьмёт.» И резво кинулась бежать вокруг дома. Большинство гостей уже едва держались на ногах. Они спотыкались, падали, но снова подымались и продолжали погоню. Лишь один, кто помоложе и меньше выпил, сумел-таки догнать девушку,ухватить её за волосы и потянуть к себе. Люба дико закричала. И тут же всех ослепил свет фар от подъехавших незаметно с двух сторон милицейских машин, и голос в мегафон прокричал: «Вы окружены. Всем лечь на землю, лицом вниз, руки за голову!» Бандиты, застигнутые врасплох, кинулись врассыпную – но со всех сторон поднялись и бросились к ним дюжие парни в масках, кулаками и пинками повалили на землю, заломили и связали руки. Обыскали. Оружия не было: его оставили в доме. Арестованных затолкали в «воронок»(машину для перевозки «зэков»), приставив к ним двух вооружённых охранников; сами сели в микроавтобус и поехали в город. Вся операция заняла не более полутора часов.

Глава восемнадцатая.


Официально поводом для ареста было хулиганство: в пьяном виде приставали к девушке. На допросе главарь банды сперва «кочевряжился», кричал, что милиционеры напали на них, как разбойники, и он будет жаловаться.
- Как вы оказались на ферме в столь поздний час? – спросил следователь.
- Да это моя ферма! – орал бандит. – Панины – мои работники. А девчонку мы не трогали. Просто пошутить хотели.
- Так вы говорите, что это ваша ферма? Покажите документы на право владения ею.
Бандюга осёкся и пробормотал, что по документам хозяева фермы – Панины.
- Как же они на собственной ферме стали вашими работниками?
- Я у них ферму купил. И деньги большие в неё вложил! И ферма стала доход приносить. А при них...
- Подождите, - прервал его следователь. – Если Панины вам ферму продали, то должен быть документ о продаже. И в нём – сумма и подпись бывшего хозяина. Где этот документ?
- Да нет, не продали, - завилял тот. – Я им деньги дал взаймы, а они вовремя не отдали долг. Вот ферма и перешла ко мне. А они остались работать, пока не выплатят долг.
- Когда это было?
- Три года назад.
- И есть долговая расписка? Какую сумму вы дали? На какой срок? И сколько уже выплачено?
- Мы так... без документов договорились, - изворачивался тот.
- И за три года, отдавая вам весь доход от фермы, Панины не могли выплатить долг? И должны были терпеть ваши пьянки и издевательства? Раз нет документов – вы просто захватили ферму. А это – разбой. И срок получите солидный.
Испуганный бандит вынужден был признаться, что долговая расписка есть, и сумма долга в ней проставлена. Но вот составитель расписки и свидетели...
- Кто они? Покажите расписку, - настаивал следователь.
- Ну, они... Свои люди. Понимаете?
- Понимаю. Это люди, не имевшие права составлять и заверять такие документы. Если вы их не назовёте и не покажете расписку – пеняйте на себя.
Припёртый к стенке, тот предъявил документ и назвал фамилии составителя и свидетелей. Ими оказались рядовые служащие банка, в котором банда держала деньги. На первом же допросе они «раскололись» и признались, что уже не раз оказывали главарю банды такую услугу. По требованию следствия были просмотрены банковские счета всех членов группировки, а также долговые расписки, в том числе и расписка Паниных. Картина вскрылась ужасающая: почти все начинающие фермеры в округе попали в долговую кабалу к негодяям и бились в ней, как мухи в паутине. А в это время на банковских счетах заимодавцев скапливались астрономические суммы от доходов, полученных с ферм. Они с лихвой, в разы перекрывали сумму долга,(о чём несчастные, конечно, не подозревали и продолжали исправно батрачить на хозяев). Кроме того, бандиты обзавелись солидной недвижимостью. Так, главарь банды оказался владельцем двух загородных вилл с огромными земельными участками,(почти поместий!), а также городской квартиры, занимавшей целый этаж. Всюду были обнаружены тайники с драгоценностями и антиквариатом. Запуганные фермеры боялись пожаловаться: новые хозяева предупредили их, что долговые расписки составлены не по закону, и за это в милиции по головке не погладят. За любую жалобу пригрозили расправой. И это были не пустые угрозы: все помнили страшный случай, происшедший два года назад. Обнаглевшие от безнаказанности бандиты превратили фермы в подобие загородных публичных домов, а молодых жён и дочерей несчастных жертв – в своих наложниц. Один из фермеров, до нитки разорённый и до смерти запуганный, вынужден был терпеть, как негодяи каждый раз, напиваясь вдрызг, издевались над тремя его дочерьми, пуская девушек «по кругу»(так блатяги называют групповое изнасилование) . Младшая, шестнадцати лет, повесилась в проёме двери сарая. Две старшие были на грани помешательства. И несчастный отец сказал себе: «Мне уже нечего терять». Он написал большую бумагу, где обо всём рассказал, и отвёз её в милицию. В ту же ночь ферма сгорела вместе с семьёй . Следователь выехал на место происшествия по горячим следам. Обнаружил, что окна и двери фермы были надёжно заперты снаружи и завалены тяжёлыми предметами, чтобы хозяева не могли выйти. Было ясно, что это не просто пожар, а поджог и убийство. Но на обратном пути следователь вместе с документамиами... бесследно исчез. А новый следователь, учтя печальный опыт предшественника, на место преступления не спешил и в деле особо не копался. Вину за совершённое «навесили» на банду рецидивистов, уже отбывающих пожизненный срок. А наскоро сшитое дело упрятали в архив.
Теперь на допросах фермеры вспомнинили об этом и заявили, что бандиты-рецидивисты никогда в тех местах не бывали, а теперешние подсудимые – наведывались, и часто. Дело затребовали из архива. Конечно, обнаружили массу нестыковок. Допросили единственного свидетеля: сезонного рабочего, жившего тогда во времянке рядом с домом. Он рассказал и о бесчинствах, которым подвергалась несчастная семья; и о том, что вечером, накануне ночного пожара, видел возле запертого дома знакомые фигуры. Те ему пригрозили и сказали: «Ты ничего не видел. Молчи, если жить хочешь». «Я и молчал, - признался он, опустив глаза. – Даже в тех местах после никогда не бывал. Боялся: они ведь свидетелей убирают.» И, помолчав, добавил: «А покойники мне каждую ночь снятся: видно, не могут успокоиться, пока их убийцы на свободе».
После раскрытия этого страшного преступления дело приняло совсем другой оборот. В прежнее время за такое всем грозила «вышка»(смертный приговор). Но к тому времени смертная казнь была уже отменена, и потому всем «впаяли» пожизненное с конфискацией имущества. Не помогло и то, что недвижимость была записана на родственников, а денежные вклады – на подставных лиц: никто из них не смог объяснить, откуда у них всё это. Часть денег вернулась к ограбленным фермерам, часть была изъята в возмещение судебных издержек. Оставались ещё приличные денежные суммы плюс – недвижимость и драгоценности, изъятые из тайников. Сначала их хотели передать в государственную казну. Но Григорий Михайлович с группой влиятельных горожан сумели доказать суду, что эти средства лучше использовать на месте для помощи фермерским хозяйствам и для защиты их от криминальных элементов, подобных разоблачённым бандитам. И такие структуры были созданы, что привело к расцвету пригородны мелких и средних хозяйств,(в том числе и фермы Паниных). Выиграли и горожане: на их столах появились вкусные, качественные, а главное – дешёвые продукты.(Ведь раньше банда контролировала ещё и рынки, облагая их солидной данью. А это, конечно, «накручивалось» на цены). Люди вздохнули свободно.

Глава девятнадцатая.

Тихий майский вечер. Спускаются сумерки. Театр ярко освещён. Подъезжают автомобили, автобусы. Нарядная публика по широкой лестнице направляется к центральному входу. Автобусом прибыли солдаты местной воинской части. Войдя строем в зал, они чинно рассаживаются, занимая заранее отведённые им ряды. А публика всё прибывает и прибывает. Ещё бы: на афише, крупными буквами – имя их земляка, Максима Панина. Сегодня – премьера: Максим дирижирует оркестром, который исполнит его первое большое произведение, симфонию, плод долгой и упорной работы.
В зале – сдержанный говор, обычный перед началом концерта. В первом ряду – «отцы города», видные и влиятельные люди, спонсоры «Прометея». И,конечно, сами «прометеевцы», и среди них – Владимир Дмитриевич Шубин, друг и учитель Максима. Он взволнован, бледен и изо всех сил старается быть спокойным.
А в ложе – Григорий Михайлович со взрослыми детьми и матерью Асеньки. И ещё – родители Максима с Любой, рядом с которой – интересный молодой человек(в ложу они вошли под руку). Асеньки рядом с ними нет: она участвует в концерте, ведёт партию первой скрипки.На сцене уже всё готово: расставлены стулья и пюпитры для нот; инструменты лежат на приготовленных местах. Но освещена сцена ещё слабо: музыканты только собираются, рассаживаются, разворачивают ноты, пробуют звучание инструментов.
Ровно в восемь в зале медленно гаснет свет, сцена ярко освещается. Появляется дирижёр. Публика встречает его долгими аплодисментами. Поклонившись, он поворачивается к оркестру и поднимает дирижёрскую палочку. Зал мгновенно затихает.
Асенька, сидя напротив, невольно залюбовалась стройной фигурой юноши. «Как он хорош в строгом чёрном фраке с белоснежной рубашкой и галстуком- бабочкой! Сколько благородства в его лице и фигуре!» Но тут же одёрнула себя и всё внимание сосредоточила на нотах и дирижёрской палочке.
Первый взмах палочки – и в зал полилась тихая, задумчивая мелодия. Соло на валторне. Перед глазами возникает картина ясного утра. Солнце ещё не взошло, но свет зари побледнел... и птицы, предчувствуя скорый восход, заливаются на все голоса. Как прекрасен птичий концерт! Это флейты в несколько голосов влились в низкую мелодию волторны, и на душе стало так светло и ясно! А заря всё бледнее, а солнышко всё ближе... это вступили остальные деревянные духовые инструменты. Музыка всё громче... – и вот оно! Солнце взошло и залило всё вокруг ликующим светом. Зазвучали трубы мощным гимном жизни. Они зовут: «Вставайте! День начинается, и сколько всего он сулит тем, кто умеет и любит жить!» Люди в зале заулыбались, переглядываясь. С первых минут возникла атмосфера какого-то... родства, единения. Музыка как бы слила их в единый организм, властно повела за собой и не отпускала ни на минуту.
Теперь в утреннюю мелодию вплетаются, как нити, совсем другие мотивы: журчание воды, озорные брызги. И детская песенка- игра, вроде игры в «догоняшки». Ясно: ребятишки, умываясь, расшалились, брызгаются водой и гоняются друг за другом. Опять в зале рябью улыбки.
И вот она, музыка трудового дня. Та самая полумаршевая мелодия, что прозвучала в первый раз на одном из четвергов в «Прометее». Но теперь её исполняло не только фортепиано: весело заливались кларнеты, им вторили серебряные звуки небольших труб, похожих на пионерские горны, и всё это – в задорном ритме, который создавали барабаны, тоже похожие на пионерские. Но постепенно эта бесконечно повторяющаяся мелодия звучит всё тише, как бы отходит на второй план. А на её фоне сначала робко, а потом всё сильнее – другая, нежная и щемяще-прекрасная. Это вступили скрипки. Мелодия взмывает вверх, постепенно почти заглушает трудовой марш. И зал вздыхает с облегчением: как будто птица-душа, пока тело привычно выполняет механическую и порядком надоевшую, но необходимую работу, - душа стремится в полёт, ввысь в неодолимой жажде радости. Шубин взглянул в сторону ложи, встретился глазами с Григорием Михайловичем, и они понимающе кивнули друг другу. «Что я вам говорил? – сказал взгляд Шубина. – Однообразная работа не остановит творческую натуру, а, наоборот, подхлестнёт фантазию и по контрасту с унылыми буднями буквально из ничего создаст праздник.» И оба одновременно вспомнили, как совсем ещё юный Маяковский предлагал сыграть ноктюрн... « на флейте водосточных труб».
Но что это? Откуда-то издалека, сначала чуть слышно, потом всё нарастая, надвигается, как предчувствие беды, что-то непонятное, но злое и страшное. Нет, это не мелодия, а глухое и низкое дрожание: контрабасы, а потом – виолончели, а за ними – всё нарастающий грохот большого барабана. И на сцене сгущается тьма; только лампы возле пюпитров с нотами освещают сцену. Взвивается лёгкий занавес сзади, за оркестром – и зрители видят хор, стоящий на возвышении двумя стройными рядами: как всегда, впереди женщины, а за ними, чуть выше – мужчины. Освещение слабое, только сзади, потому видны лишь чёткие силуэты, одетые в чёрно-белое. Посреди переднего ряда – солистка в длинном и узком серебристом платье. У всех в руках – раскрытые папки с нотами.
Грохот большого барабана – как раскат грома. Лучи света мечутся по сцене, то ярко вспыхивая, то угасая, точно молнии. Им вторят низкие мужские голоса. На их фоне беспомощно, как раненые птицы, взлетают и тут же умолкают высокие мужские и женские голоса. И... скрипки , пытаясь поддержать их, подхватывают гаснущую чудесную мелодию. Но и их заглушает, нагло вторгаясь в нежный мотив, громкая и визгливая какафония: зловеще гогочут саксофоны под полупьяный хохот кларнетов. Потом всё на миг затихает...И в наступившей тишине – торжествующий, низкий, какой-то утробный бас фагота. Это голос хозяина тех злых сил, что вторглись в привычный уклад жизни и хотят уничтожить всё светлое и прекрасное.
Но что это? В ответ фаготу бесстрашно звучит тонкий и нежный голос солистки. Ей смело вторит первая скрипка. Чудная мелодия жива! Снова всё громче звенят высокие голоса теноров и сопрано. Их поддерживает целый ансамбль скрипок. Но торжественный гимн жизни внезапно обрывается. Оглушительный удар барабана – как выстрел. Грохот медных тарелок – и всё смолкло. Девичье сопрано и скрипка последний раз взлетают... и замирают на щемяще-грустной, высокой-высокой ноте. И снова зловещая тишина. Люди в зале грустно переглядываются и вздыхают.
И в этой гнетущей, втягивающей в себя, как трясина, тишине – тихая жалоба, плач души-узницы, похожий на причитание над могилой. Низкий голос виолончели под трагические вздохи скрипок повторяет то тише, то громче один и тот же мотив. Потом – соло на фортепиано... и скорбные голоса хора: на фоне низких мужских голосов – взлёт теноров и сопрано, как молитва. Ибо не у кого больше искать помощи и защиты, только у Него, у Всевышнего.
В тёмном зале в руках у женщин забелели платочки. А «прометеевцы», конечно, узнали и эту мелодию: она тоже звучала тогда, когда автор играл им на фортепиано отрывки из будущей симфонии.
Снова скорбная пауза... и зал вздрогнул: в тишину грубо ворвалась... визгливая блатная песенка, похожая на «Мурку». Это было как пощёчина, как пляска банды хулиганов на свежих могилах в присутствии близких, только что бросивших последнюю горсть земли. Оглушительно визжали флейты, низко и утробно хохотали саксофоны под грохот барабана и звон медных тарелок. Хотелось зажать уши , закрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать этого надругательства над людским горем. «Когда же это кончится?» - невольно промелькнуло в голове у многих, сидящих в зале. И только «прометеевцы» знали, что кончится, только не скоро и не сразу. Теперь их не удивляла и не шокировала эта приблатнённая песенка: зло отвратительно и должно вызывать внутренний протест.
А грубая мелодия не замолкает, но постепенно удаляется. Вот она глухо ворчит уже где-то внизу, как в адском подземелье. Её постепенно заглушает, мягко наплывая, нежная и простенькая... колыбельная. Высокий женский голос выводит её сначала тихо и жалобно, потом чуть громче. Ему вторит нежный, соловьиный звук скрипки. Они переплетаются и успокаивают, ослабляют боль , как целебная повязка на рану. Словно человек качает больную руку, как плачущего ребёнка, и при этом напевает без слов что-то, казалось, давно забытое, ещё из детства, что пела мать над его колыбелью. А кому-то в зале показалось, что не рука, а сердце болит, и он изливает в этой песенке свою тоску и обиду. А женщинам, особенно молодым, представилось, что они, уставшие, поздним вечером укачивают плачущего ребёнка и, сами едва держась на ногах, ласково напевают песенку, что слышали ещё от матери. Многие в зале стали тихо раскачиваться, прикрыв глаза.
Снова грохот и визг грубо врываются, и колыбельная умолкает, сменяется чем –то жалобным,как плач : стонут скрипки, глухо вздыхают виолончели и контрабасы... взмывают тенора и сопрано на низком, дрожащем фоне басов и баритонов. Всё это робко звучит в коротких паузах между взрывами сатанинского веселья и торжества грубой силы. Победно басит фагот, ему подобострастно вторят саксофоны. Они уже уверены в победе и лишь оттягивают удовольствие, играя с жертвой, как кошка с мышью. А что им противостоит? Высокий и нежный девичий голос, прекрасный какой-то... предсмертной красотой. И пронзительные голоса скрипок. Нет, они не поддерживают, а как будто... отпевают, хоронят ещё живую красоту. Сердца слушателей тревожно сжались в предчувствии беды. А в ложе Люба, вся задрожав, тихонько склонила голову к плечу друга, как бы ища защиты. «Что с тобой, Любушка?» - нежно спросил тот шёпотом. «Ничего, - так же тихо ответила она. – Ты не волнуйся: это пройдёт.»
И тут... чуткое ухо улавливает слабый, еле слышный, но чёткий маршевый ритм. Нет, это не солдатский марш, а какае-то тайное и слаженное продвижение к цели. Тромбоны чуть-чуть, едва пропуская воздух, звучат под ... почти шорох барабанных щёток.
А между тем трагедия близится к своей развязке. Упоённые предвкушением близкой победы и наслаждения от гибели жертв, злые силы не чуют приближения опасности: утробно хохочет фагот, пьяно вторят ему саксофоны под буханье барабана и звон медных тарелок. В ответ им – звонкий девичий голос. Но что это? Он не жалуется, не плачет, он... смеётся. Да, смеётся! И вдруг – весёлая детская песенка-игра, вроде игры в «догоняшки», которая уже звучала вначале. В зале с недоумением переглядываются: «Жертва приглашает убийц поиграть с ней? Не сошла ли она с ума?» А Люба, мгновенно всё поняв, сжала крепко, до боли руку друга и шепнула ему: «Вот теперь она им покажет!»
И начинается эта игра со смертью: тоненький голосок певицы под нежный аккомпанемент скрипки бесстрашно и весело ведёт игривую мелодию, а ей неуклюже и невпопад пытаются вторить грубые, заплетающиеся голоса фагота и саксофонов. Это даже смешно, и в зале уже заулыбались..., как вдруг один из саксофонов умудрился не только повторить мелодию вслед за певицей, но и спеть с ней в унисон и грубо, победоносно расхохотался.Девичий голос вскрикивает, как от боли. Он бьётся, пойманной птицей и молит о помощи. А в ответ – торжествующий, животный хохот стаи, готовой наброситься на жертву. Зал в ужасе замер.
И в этой жуткой тишине – громкий призыв трубы,ещё раз повторённый трубами в несколько голосов. А затем – лавина военного марша ворвалась в зал и и утопила в своём победном движении отвратительный хаос животных страстей. И как быстро они умолкли! Растерянно рявкнул фагот, вразнобой испуганно загоготали, как гуси, саксофоны и тут же смолкли, будто им свернули шеи. И- всё.
Тьма попятилась и отступила. Вся сцена залита ярким, праздничным и в то же время тёплым, янтарным светом. Снова трубы поют радостный гимн солнцу. Он уже звучал вначале, но теперь, поддержанный оркестром и хором, он заполняет весь зал – но ему тесно в стенах, и он как будто хочет вырваться на простор и разнести эту радость по всему миру. Многим невольно вспоминаются знакомые пушкинские строчки:
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!
А гимн сменяется маршем трудового дня. Да, он уже знаком слушателям по началу симфонии. Но тогда он звучал тише и как-то... привычно, без особой радости. А теперь, после всего пережитого, даже будничные дела уже не кажутся надоевшими. Это как состояние человека после тяжёлой болезни, едва не унёсшей его в могилу: всё радует, потому что это – жизнь.
И снова, как уже было раньше, этот марш, постепенно стихая, сменяется чуть слышной, а потом всё усиливающейся песней птицы-души. Пронзительно-прекрасная мелодия победоносно взвивается над буднями жизни, неудержимо рвётся к высотам духа. Это тоже гимн, но уже Человеку-творцу, созидателю, любимому творению Б-жьему. Прекрасный голос певицы и соловьиное пение скрипки переплетаются на фоне хора, а он вторит им, исполняя ту же мелодию, но уже громко, во всю свою мощь. Гимн ширится, сердца слушателей переполняются неудержимой радостью: хочется всех обнять, хочется смеяться и плакать. А музыка звучит всё громче: уже весь оркестр вступил в этот могучий поток . И,наконец, когда напряжение достигает немыслимой высоты – победные звуки фанфар... и троекратное «Славься»: с каждым разом всё выше и громче(крещендо) взвиваются мононолитные голоса хора, поддержанные всей мощью оркестра. На последней, самой высокой ноте они долго гремят под сводами зала, словно стремясь пробить потолок и умчаться ввысь под рокот барабанов и звон литавр.
Властный жест дирижёра – и всё мгновенно смолкает. Полная тишина. Все застыли: оркестр, хор, публика. Немая сцена... Сколько она длилась? Наверное, недолго, не больше минуты. А потом... откуда-то сзади, как шум прибоя – шквал аплодисментов.И вот уже весь зал , встав в едином порыве, слаженно, в такт какому-то стихийно возникшему ритму начинает бурно аплодировать. Овации, крики «браво». Незнакомые люди обнимают друг друга, смеются и плачут.
Дирижёр, знАком пригласив музыкантов встать, поворачивается, наконец, к залу и кланяется. Хор и музыканты тоже кланяются публике. Дирижёр выпрямляется и смотрит в зал. С его бледного лица стекают капли пота. Глаза смотрят в одну точку и как будто ничего не видят... Хор и музыканты, тоже бледные и усталые, счастливо улыбаются. Наконец, неподвижное лицо дирижёра светлеет, взгляд широко раскрытых глаз наполняется радостью, и всё лицо освещается счастливой улыбкой.
Как по сигналу, люди из задних рядов с букетами в руках устремляются к рампе. За ними – почти весь зал... И неважно, что не у всех в руках цветы: горящие глаза и слова благодарности-что может быть большей наградой, знАком понимания и признательности! Вскоре уже у всех исполнителей в руках огромные охапки цветов, и рояль завален до отказа, зрители бросают букеты прямо на сцену. С двух сторон поднимаются солдаты с цветочными корзинами, аккуратно ставят их ровным рядом, превращая рампу в подобие бордюра. Теперь сцена похожа на цветущий сад.
Наконец, дирижёр поднимает руку и просит тишины. Зал мгновенно смолкает. Приносят и ставят микрофон. И Максим говорит своим тихим глуховатым голосом:
- Благодарю всех, кто помог мне осуществить мечту моей жизни. Это те, кто сейчас со мной на сцене,(он обернулся к музыкантам и хору).
Все на сцене и в зале вновь дружно зааплодировали. Он продолжает:
- Это те, кто пришёл на наш концерт и так тепло принял моё первое большое произведение.(Он указал на зрительный зал)
Зрители ответили благодарными аплодисментами.
- И, конечно, те, кто помогал мне в самые трудные минуты: помогал и материально, и морально, поддерживал веру в себя.(При этом он обвёл благодарным взглядом «прометеевцев» и сидящих в ложе). Но особая благодарность...(он сделал выразительную паузу) – тому, кто первым заметил во мне тягу и способность к сочинению музыки, кто поверил в меня, стал моим учителем и другом. Я говорю о профессоре Владимире Андреевиче Шубине. Ему я и посвящаю эту симфонию.
Под дружные аплодисменты зала и исполнителей Владимир Андреевич поднялся на сцену. Максим вручил ему нарядную папку с партитурой симфонии и огромный букет.Старик от волнения не мог произнести ни слова. Он только крепко обнял и расцеловал благодарного ученика.
- И последнее, - сказал Максим с особой интонацией. – Мне трудно выразить то чувство любви и восхищения, которое я испытываю к двум прекрасным людям, тоже присутствующим здесь, в этом зале. Если бы не они, не было бы не только этой симфонии, но неизвестно, что было бы со мной и моими близкими. Поэтому у меня к этим людям особое, родственное чувство, как будто они – члены моей семьи. Я говорю о супругах Бергерах, Григории Михайловиче и Асмик Рубеновне.
Он подошёл к Асеньке, почтительно взял её за руку и подвёл к краю сцены. Затем жестом пригласил на сцену Григория Михайловича. Поцеловав руку Асеньке и обменявшись рукопожатием с Григорием Михайловичем, он вручил каждому по огромному букету. Асенька с мужем стояли, взявшись за руки, и счастливо улыбались.
И тут, при ярком свете прожекторов, зрители впервые заметили поразительную перемену, произошедшую во внешности Григория Михайловича. Раньше, в будничной суете, как-то не обращали внимание, а тут... Все помнили, как несколько лет назад эта пара спускалась по ступенькам храма после венчания.(Кто не был, видел фото в газете). Тогда рядом с высокой и тоненькой черноволосой девушкой особенно выделялся маленький рост и седые волосы жениха. А теперь... рядом с молодой, но уже по-женски зрелой и красивой супругой стоял высокий, на полголовы выше её, смуглолицый красавец с пышной волнистой шевелюрой без признаков седины и сияющими чёрными глазами на чистом, без единой морщинки, лице. Люди не верили своим глазам. «Он ли это?» - невольно промелькнуло в голове у каждого.
Вдруг чей-то голос из зала не произнёс, а как будто выдохнул:
- Чудо.
- Чудо! – подхватили десятки голосов.
- Чу-до, чу-до! – в восторге скандировал зал под гром оваций.
Выдержав паузу, Максим вновь попросил тишины и сказал:
- Вы правы: перед нами чудо. Я бы сказал, даже два чуда. Первое чудо: Господь даровал этому прекрасному человеку удивительную подругу(он взглянул на Асеньку). И второе чудо, с Б-жьей помощью, совершила их любовь: она сделала их равными по возрасту, даровав уже доживавшему свой век человеку вторую молодость. Они это счастье заслужили за то добро, что уже сделали и ещё сделают людям. И я хочу отблагодарить их за всё. Поэтому своё будущее произведение я посвящу им и назову его...
Он взглянул на прекрасную пару и произнес:
- И назову его...ЧУДО ЛЮБВИ.






.