Работа монтажников находившихся в подчинении главного механика отличалась от работы станочников и была более разнообразной и привлекательной. Митрич в отличие от многих молодых подчиненных ему разгильдяев, с самого детства привык к физическому труду и чувствовал себя на монтажной работе, как рыба в воде. Он работал больше них, а уставал меньше. И на этом основании имел моральное право кричать на них, приказывать и даже грозить кулаком. Молодежь, в свою очередь, зная взрывной характер бригадира, особо с ним не препиралась. Но прочувствовав в Митриче излишнюю доверчивость, некоторую отрешенность, детскую наивность, со временем, стали над ним подшучивать, подсмеиваясь за глаза, над его, как они считали, причудами. На добродушные, не задевающие самолюбие, шутки, Митрич, не обижался, отплачивая забавникам той же монетой - за словом он в карман не лез. Когда же их шутки переходили некую грань и начинали превращаться в издевательства, у Митрича наступал, момент истины и тут уже игра могла приобрести цену жизни.
Ребята как-то запаяли, остроумно сконструированную Митричем табакерку, что тот не смог насыпать себе из нее табаку. Сигареты или папиросы Митрич курил только тогда, когда не имел возможности разжиться табаком.
- Никакого кайфа от сигарет нету, сплошной курительный онанизм, другое дело самосад - и крепость есть и аромат. Не говорите ничего, никакие гаванские сигары с табаком и в сравнение не идут. В добытой по случаю жестяной круглой коробке из-под леденцов, хитроумный шахтер проделал в верхней и нижней ее половинках отверстия, при совмещении которых, из коробки в кусок газеты ссыпался табак. Затем он проворачивал вокруг оси эти половинки, совмещение отверстий исчезало, и табак при перемещении не просыпался. Этим своим изобретением он очень гордился и говорил, что когда выйдет на свободу, то непременно запатентует это изобретение, принеся тем самым большое облегчение курящему человечеству. Выбрав момент, когда Митрич оставил свое изобретение без присмотра, пошел в четвертый цех, куда его по каким-то делам послал главный механик, запаяли две половинки его табакерки. Пропаяли табакерку пацаны в трех точках. Затем, чтобы не оставлять за собой следов, они аккуратно зачистили места пайки шкуркой и положили табакерку на исходное место. Вернувшись из четвертого цеха и намереваясь скрутить самокрутку, Митрич взял коробку в руки, и попытался было провернуть верхнюю крышку. Не тут-то было: крышка, запаянная к нижней части табакерки, как не старался бригадир монтажников, повороту не поддавалась. Работники цеха, делая вид, что заняты важными делами, затаив дыхание и сдерживая вырывающийся из груди наружу смех, краем глаза наблюдали за бесплодными попытками Митрича открыть табакерку.
За двадцать семь лет шахтерского труда у Митрича выработался некий своеобразный подход к не разрешимым проблемам, сопровождавшийся отборным, с витиевато коленчатым переливом матом, вобравшим в себя вспоминания всех начиная от Евы матерей планеты. Его шахтерский мат представлял собой оригинальный симбиоз включавший в себя трагизм монолога Гамлета, пафос арии Отелло, чудаковатость речитатива дон Кихота и безупречную логику Штирлица. И все, это было настояно на выражениях пьяного кучера времен папаши Гиляровского. Но даже весь этот коктейль не смог бы полностью раскрыть всю гамму, посетивших Митрича чувств которую он не только испытывал, но и как великий артист безвозмездно отдавал на суд зрителей. То отчаянно хватаясь за голову руками, то воздевая их к небу, изрыгая потоки мата и проклятий, он с коробкой в руках метался по цеху, не находя выхода из создавшейся ситуации. Наконец Митрич, оглушительно хлопнув цеховой дверью, вышел из помещения. Отряженный толпой зэков соглядатай, вернувшись через некоторое время, сообщил, что бригадир монтажной бригады у знакомого из второго цеха, работающего на гильотине, и что он просит того разрубить табакерку, дабы найти причину ее отказа открыться. Внимательно рассмотрев куски порубленной на части табакерки, знакомый бригадира, резюмировал:
– Пропаяли твою табакерку, шахтер. Кому-то, видимо, ты крепко насолил. Найди их и настучи им по башке, чтобы отбить охоту шкрябничать. Если понадобиться моя помощь, так ты только цинкани мне – я тут же приду.
- Сам справлюсь, а тебе спасибо, - хмуро поблагодарил товарища бригадир. Щас я с ними разберусь. Где-то здесь у тебя я кусок трубы видел.
- Ты, что валить их вздумал, что ли?
- Валить не буду, но по хребтам настучу, и крепко настучу, - с этими словами Митрич направился к себе в цех.
Виновники спектакля, узнав от соглядатая, что их ожидает: как крысы тонущего корабля, поспешно покинули ОГМ. Митрич с куском металлической трубы, появившись в цехе, прошел на его середину и подняв трубу над головой, торжественно объявил всем присутствующим:
- Если к завтрему на моем столе не будет лежать табакерка, то представьте себе, что будет с теми, кто ее пропаял. Вы прекрасно знаете, что я с ними сотворю. Утром следующего дня на столике Митрича красовалась новая, наполненная ароматным табаком, табакерка, правда без знаменитых боковых отверстий. Много позже происшедшего с табакеркой случая, зэки спросили у Митрича, чтобы он сделал с ребятами, не найдись его табакерке замены.
- Да ничего, они же пацаны, что с них возьмешь? – отвечал отец троих детей.
В любом коллективе всегда присутствует человек, которому, независимо от его социального и должностного положения, тянутся люди. С ним всегда можно поговорить, поделиться радостью, излить тяготящее душу горе. Эти люди – духовные оазисы, источники душевной доброты, бездонные колодцы человечности и не поддельной нежности. Митрич в небольшом коллективе ОГМа, как раз и был тем человеком, к которому невольно тянулись все. Конечно, он не собирался играть роль заботливой клушки, вечно носящейся со своим выводком. Митрич был обыкновенным, со своими проблемами, имеющим не малый срок отсидки зэком. Но если бы он внезапно исчез куда-нибудь, то никому не стало бы легче, а вот тяжелее стало бы всем.
Это положение, на подсознательном - духовном уровне, ощущалось всеми. После случая с табакеркой, молодежь цеха не унималась и продолжала играть с огнем, устраивая старику различные капканы: то во время после обеденного сна, когда бригадира сморила раслабляющая истома, они за столь не продолжительное время, ухитрились с помощью эпоксидной смолы намертво приклеили его ботинки к полу. И тот спросонок, засунув ноги в обувку, не смог сдвинуться с места. Так и стоял как вкопанный, пока старческий мозг не сообразил, что ботинки приклеялсь к полу.
То, следуя зэковской моде накалывать на ступни надпись «Они услали», вооружившись хлоркой и остро отточенной палочкой, шутники нанесли эту пошлую надпись на его ботинки. И на съеме с работы эту яркую надпись прочитал заместитель начальника колонии по режиму, старый казак, полковник «Папа Карло» или как еще его называли старики, «Чол».
Полковник, еще раньше, как казак казаку, разрешил Митричу, в виде исключения, носить усы. И тот с гордостью демонстрировал свою казачью привелегию. Но полковник, прочитав надпись на ботинках заблатовавшего, по его мнению, Митрича, ехидно прошептав тому на ухо: - Блатуешь, старина?- велел сейчас же сбрить усы.
Однажды в конец распоясовшиеся молодцы придумали для своего Митрича следующую хохму: они где-то надыбали кусок свинца, и решили для дорогого бригадира смастерить из него металлические стельки. Прокатав через вальцы свинец, и получив из него тонкий лист, они вырезали из него две стельки. Тут один из пацанов сказал, что если металлические подкладки подложить сразу в два ботинка, то это не даст того комичного эффекта, как если прокладка будет присутствовать лишь в одном ботинке.
– Он через неделю хромать начнет, - уверял он подельников, а сразу две прокладки не не покажут юмора. И он оказался прав.
Уже через неделю Митрич стал жаловаться друзьям, что у него побаливает правая нога. Еще через неделю он по их совету поплелся в санчасть и рассказал врачу, женщине средних лет про свое недомогание:
- Вроде бы и не болит, но почему-то устает более, чем левая. Врач, осмотрев ногу больного не обнаружила ничего особенного, выдала Митричу какие-то таблетки и с миром спровадила его. От этих таблеток ему легче конечно же не стало и он опять пришел к ней:
- Я не хотел бы вас беспокоить, но эта проклятая конечность не дает мне спать покоя, по ночам, ноет, а днем отекает. Что делать не знаю. Врач снова внимательно осмотрела обе ноги Митрича, и ничего серъезного не обнаружив, в сердцах спросила:
- Да что, Митрич такое? Железо что ли в ботинках таскаешь? Внезапно, у похолодевшего от подозрения, Митрича, затряслись руки. Со словами:
- Как вы сказали, железо? – он взял и осмотрел левый ботинок. Ничего там не обнаружил. Затем он принялся изучать содержимое правого ботинка. И вытащив из под стельки свинцовую прокладку, он нервно захихикал и сквозь зубы поблагодарил закатывающуюся от смеха женщину.Потом произнес:
– Ничего, доиграются они у меня, получат свое, я им устрою варфоломеевскую ночь.
- Пустое Митрич, дурачье, молодые ведь, прости им. Я тебе сейчас валерианки дам, успокоишься хоть немного, а хочешь чайку горяченького соображу? – Доктор как могла, старалась утешить еще не пришедшего в себя осужденного.
-Вы бы мне лучше граммов семьдесят налили, для успокоения моего расстроенного сердца. А, Галина Тимофеевна, ублажьте старика.
- И это можно, - женщина скрылась в соседнем кабинете и очень скоро принесла оттуда мензурку с разбавленным спиртом.
– Только после не буянь, Митрич, а то я слышала, что ты больно горяч после выпивки, - шутила врач зоны. Шахтер залпом опустошил мензурку, смачно крякнул и, не переставая благодарить доктора, направился к выходу.
Галинушка, так ласково называли зэки главного врача колонии, была женщина бальзаковского возраста. Она нашла свое призвание в облегчении жизни заключенных под стражу людей. Всевышний наградил ее добрым, отзывчивым сердцем, а гражданский и врачебный долг привнесли в ее отношения со спецконтингентом, ту особую доверительную теплоту, без которой работа с больными осужденными, превратилась бы для нее в каторгу. В Митриче она видела несчастного человека, доброго и отзывчивого по сути своей, злой волею судеб совершившего тяжкое преступление. Видя заботу Галинушки о себе исходившую не от обязанности исполнения ею своего служебного долга, а из глубины ее легко ранимой души он испытывал благодарные чувства. Он старался не злоупотреблять ее особым отношением к нему, и обращался к Галинушке, только в крайних случаях.
На следующий, после посещения медсанчасти, день, придя в цех, бригадир, как всегда громогласно объявил, что отрежет уши тому, кто соделал хохму со свинцовыми прокладками, конечно при условии, если, как резидент разведки, вычислит того шутника.
Видимо посещение санчасти и принятое там угощение на столько изменило настроение старика, что зэки сразу прочувствовали в его угрозе ноту благодушия и довольства.
После обеденного перерыва, когда наступало время некоторого затишья, Митрич пригласил к себе на чай токаря Бориса, фрезеровщика Туртаназарова и мастера цеха – Ильяса Анваровича, сидевшего за хищение государственных средств в особо крупных размерах.
Компания как всегда собралась в закутке у Митрича, обустроенном за фрезерным станком: маленький металлический столик, вокруг него две покрытые старыми телогрейками лавки, создавали некоторый уют для посиделок. Рядом с лавкой, на которой восседал владелец закутка, вплотную к стене цеха был установлен металлический ящик, в котором хранилась нехитрая посуда и кое-какие продукты: парварда, заварка чая и немного хлеба. Как обычно вокруг теплой компании постепенно стали собираться непрошенные гости. Они подходили не заметно, по одному, вроде бы нехотя, будто им что-то нужно было найти в металлическом хламе, разбросанном повсюду. Народ собирался не просто так, а с намерением послушать байки, которые рано или поздно начнет травить бригадир монтажников. Без его рассказов жизнь в зоне была бы действительно пресной и скучной. И вот долгожданный час наконец-то настал.
Митрич сразу же взял бразды разговора в свои шахтерские руки. И хотя остряков и балагуров вокруг хватало, и каждый из них не прочь был бы блеснуть ораторским искусством, он инициативы не отдал никому. Его рассказ неоднократно прерывался взрывами хохота, уточняющими вопросами, а иногда и не уместными шутками. Которые тут же погашались резкими шиками на нарушителя со стороны слушателей.
- Худой, длинный, ничего толкового не умеющий делать - он был лишним в любом коллективе, - начал повествование Митрич,- из всех колхозных бригад его гнали в шею. И было за что: он пил и пил, как говорят, по черному, трезвым его увидели только в гробу, и то, по-моему от него несло спиртным. Работать на поле он не любил и сбегал от туда на второй же день.
Председатель, вновь организованного колхоза, не знал куда его пристроить. А ведь Степан, как звали лентяя и пьяницу, на собраниях громче всех агитировал за новую трудовую жизнь, за движение к социализму через сплошную коллективизацию. Терять ему было нечего, так как у него ничегошеньки не было, и он, как никто другой, прочувствовал, что в колхозе, где все будет общее, ему будет легче прожить на халяву. Выгнать его из колхоза никто бы не решился: как так - он главный агитатор за лучшую жизнь, а его из колхоза вытурили. Степан перепробовал себя на разных участках колхозной деятельности, пока не остановился на должности водовоза, в обязанность которого входило: в бочке, недавно сработанной районными бочарами, и надежно закрепленной на одной из лучших колхозных телег, привозить воду для полевых бригад. Воду он набирал в местной не очень глубокой речке, заезжая в нее прямо на телеге. С помощью ковша на длинной ручке он черпал воду из реки и наливал ее в жестяную воронку вставленную в маленькое бочковое отверстие.
Надо отдать ему должное: в качестве водовоза он проявил себя с лучшей стороны. Но и здесь с ним произошел казус, о котором до сих пор помнят местные ударники трудового фронта. Однажды в жаркий летний день Степан, как обычно стал собираться на работу. Похмелившись, он запряг лошадь, сел на телегу и не торопясь поехал в сторону речки. По дороге его начало размаривать – солнце пекло невыносимо. Выехав за деревню, водовоз, оглядевшись, не найдя ни одной живой души вокруг, со спокойной совестью, поснимал с себя всю одежду. Оставшись в чем мать родила, он взобрался на бочку и оседлав ее как коня, направил телегу к воде. Заехав туда, где поглубже, и как ему казалось, вода почище, Степан хотел было приступить к банальной процедуре заполнения бочки речной водицей. Но не тут- то было: во время езды в голом виде, сидя на бочке, аккурат на том месте, где районные бочары просверлили отверстие для вставления воронки, из-за тряски по кочкам и ухабам, часть его мужского органа, называемая в народе яичками, как лягушата, по одному, попрыгали в злосчастное для Степана отверстие. Ничего по - началу не поняв, Степан предпринял было попытку приподняться. Однако те самые яички, которые во время тряски телеги, прыгали в заливное отверстие по одному, при попытке Степаном, встать с насиженного места, обнялись как два родных брата после долгой разлуки, и не давали друг другу возможности выйти наружу. Мало того, они при каждой попытке Степана подняться и вызволить их из бочкового плена, укалывались об острые заусенцы, которые оставили после сверления отверстия не аккуратные бочары. Уколы эти ножевыми ударами отзывались в воспаленном от страха мозгу водовоза. Да, не учли бочары такой ситуации, не то просверлили бы отверстие большего диаметра. В силу возникших для водовоза скорбных обстоятельств, бедный Степан остался прикованным собственным мужским достоинством к этой проклятущей бочке. Безрезультатно подергавшись еще с полчаса, взмокший от жары и отчаяния, абсолютно протрезвев, Степан стал лихорадочно соображать, что же ему делать дальше: оставаться в таком положении нельзя – сдохну через час, - кумекал водовоз. Ехать в деревню бесполезно, там остались только древние хворые старухи и ничем не смогут помочь. Делать нечего - надо ехать в бригаду на поле, только там спасение.
Вот он – Степан водовоз в неприглядном виде подкатил к полю на котором работала бригада Остапенко Валерия Силыча. Завидя сидящего верхом на бочке голого водовоза, женщины, побросав вилы и косы, со смехом и визгом бросились к телеге. Мужики тоже, но более степенно, стали собираться возле нее. Не обращая внимания на попытки Степана прояснить публике сложившуюся ситуацию, все, кто сидя, а кто и лежа, держась за животы, хохотали. Две, особо смешливые женщины, не выдержав, побежали за близь лежащие кусты. Когда сил смеяться уже не осталось, бригадир и еще несколько активистов подступив к телеге, выслушали, наконец, исповедь горемыки. Затем стали думать, как с наименьшими потерями выходить из создавшегося положения. Конечно же, если бы согласился Степан, ему бы ничтоже сумнявщись, отрезали не выходящие из бочки части тела, тем самым закончив дело. Так, между прочим, и советовали некоторые несознательные, или имеющие зуб на Степана, женщины. Мужики с такой постановкой вопроса, тем более с таким варварским решением проблемы бочковой проблемы категорически не соглашались.
- Хорошо, что у вас нет того, чем богат Степан, не то по-другому бы запели, - отваживал от телеги баб бригадир.
- А, ему они тоже уже не в надобность, - не унимались хохотушки, - ему самогон все заменил.
- Ну, не вашего бабского ума это дело, давайте все на поле, уже серьезно скомандовал Остапенко, кто за вас сеном займется? Только бы смеяться и не хрена не работать! Прогнав наконец на работу баб, мужики стали думать ,как вызволить водовоза из этого капкана. Мысль о том, чтобы ломать бочку бригадир отмел сразу:
- В чем будем воду на поля доставлять, в карманах, что ли? Да и председатель нас под суд отдаст за поломку этой бочки. И правильно сделает, за нее колхоз бочарам немалые деньги заплатил. Ломать бочку запрещаю и точка. После недолгих дебатов, мужики пришли к решению выломать две, три доски из передней стенки, и самому маленькому и щуплому мужичку лезть внутрь бочки и затем вытолкать из нее застрявшие органы водовоза. Так и сделали. Мужичок, что сумел протиснуться сквозь проделанную мужиками прореху внутрь бочки, сразу же заявил бригадиру:
- Ни хрена тут не видно, подавайте спички и бумагу, чтобы хоть как-то сориентироваться в темном и замкнутом пространстве. С горящим факелом в руках он приступил к осмотру объекта. Внезапно раздался душу раздирающий вопль Степана:
- А, орал тот, - сука ничтожная, пожег мне яйца. Ой не могу, - продолжал истошно выть водовоз, - уберите эту сволочь из бочки. Мужичок, подпаливший Степана, тут же потушил факел и стал усиленно плевать на интимную часть страдальца, стараясь хоть как-то облегчить ожоговую боль. Затем на ощупь обследовав область бочкового отверстия и зажатые в них яички, мужик обнаружил многочисленные острые торчащие в разные стороны заусенцы - результат халтурной работы изготовителей бочки. Высунув голову наружу, он потребовал у бригадира нож и какие-нибудь клещи. Заслышав краем уха просьбу мужика, обомлевший Степан вновь заорал:
- Зачем ему понадобились нож и клещи, что он с ними собирается делать?
- Он заусенцы ими будет состригать, не волнуйся, - успокаивал страдальца бригадир, потерпи еще немного.
- А если этот чудик, что-нибудь другое сострижет? - продолжал канючить водовоз,- с него станет, уже поджег меня, теперь что-то там стричь намеревается. Доконаете, вы меня, братцы, живым вижу не отпустите. И что я вам плохого делал? Воду вам возил, и не крал у вас ничего. А то что выпивал – так кто сейчас не пьет?
- Угомонись водовоз, не нервируй народ, а то действительно допрыгаешься, лишишься своих причиндалов, - стал угрожать нытику бригадир. Мужик находившийся на самом ответственном, в данный момент, участке спасительного фронта – в водовозной бочке, отодрал, наконец, все мешающие завершению операции, заусенцы и приступил к следующей операции - выталкиванию застрявших плотских элементов Степана. Сложив одной рукой непокорные яички в ряд, указательным пальцем другой руки попытался было вытолкать их наружу. Ничего не получалось, необходимо было, чтобы Степан в это время приподнялся с бочки. Но у того от длительного сидения, затекли и не слушались своего хозяина ноги. Операция по освобождению водовоза опять зашла в тупик. Мужики, снова посовещались, и решили: на телегу взберутся двое крепких мужиков, и по команде из бочки начнут приподнимать обездвиженного Степана.
– Прошу вас, потихоньку, - умолял водовоз, - без резких движений, пожалуйста. Только с третьей попытки удалось освободить бедолагу. Долгожданная свобода пришла. Степан встал на онемевшие ноги, и, спрыгивая с бочки, упал на землю. Через час, приведя кобылу с телегой к правлению колхоза, он заявил председателю:
- Принимайте вашу водовозку, пусть на ней хоть сам прокурор ездит, а с меня хватит. После этого приключения Степан подался на заработки в город, и только через пять лет, когда случай с бочкой стал покрываться пеленой забвения, вернулся в родную деревню, и через несколько лет, спокойно умер в своей постели.