Если слышишь, то слушай. Здесь сухо и душно. Пять сторон света сплошь шероховатые. Одна только ровная; вся в трещинах, как моё лицо. Всегда горит тусклая лампа, её меняют каждые четыре месяца.
Шесть квадратных метров. Всё намертво пришпилено к стенам и полу. Толчком пользуйся, даже если просто хочешь шума. Мойся в душе до дыр. Смотри в зеркало и ненавидь, презирай, жалей, люби сколь угодно. Попроси показать жёлтые зубы или содержимое ноздрей – увидишь. Захочешь дать по зубам – бей, но помни – либо останешься беззубым, либо сломаешь кулак.
Ты понимаешь? – Понимаешь. – Понимаешь…
Какой у меня пол? – Бетонный. Каждый чётный месяц чищу трижды в день поролоном. Я полюбило наводить и разрушать чистоту.
Хаос и бардак, как душевный бальзам, как доказательство личного присутствия в мировом небытие. Бросаю майку в углу, рубашку в центре камеры, носки и трусы в рукомойнике, одну кроссовку на пороге, другую на нарах, под конец месяца разбрасываю кал. Вместо косметики и акварели. Результат сказывается благотворно, я творю! Потом из уважения к себе до первого числа ожидаю уборки, и это ожидание само по себе сущность в силу того, что господь ситуации – я; потом прибираю. Созидаю чистый космос вокруг. Наслаждаюсь облегчением и собственным талантом – ужас разрухи позади.
Теперь жилище нуждается в женщине, как ваза в цветах. Вот о чём можно мечтать бесконечно. И член просится в руку. То есть рука тянется к члену. Притяжение нравственно взаимно. Душе хочется тепла. Эй, наверху, сбросьте свежую голограмму, что сегодня в мире? Дайте хотя б плакат, что ли, хотя б старые чулки грязной прачки! Вот оно моё лучшее ироническое творчество – убийца гермафродитов мастурбирует – сотый в кубе дубль.
Земные импотенты, со мной в сравнении просто фантасты, мастера ботанических порнопроцедур с чернозёмом, нефтью, газом, с филологией внутренних недр. Земля, мозги, младенцы всё давно засрано и завоевано. Офтальмологи утверждают, что, вскрывая зрачки, находят золото и пенисы. А я бессильно представить какую-то розовую пилотку, с такими горячими маленькими лепестками.
Надзиратели нажрались в мясопуст, сало стекает с бесстыжих зенок. Я осторожно предполагаю. Осторожно. Пора уподобиться убиенным гермафродитам и спокойно мастурбировать прямо в видеокамеру. Время вспомнить бывших жён: пианистку, школьную директрису, владелицу ресторанной сети, клубную танцовщицу, последняя, архитекторша, была подозрительно хорошей женщиной. Я её зарыл немедленно. Перестраховался. Чёрт, как глупо и отвратительно мастурбировать в одиночестве, словно ебёшь самое себя. Хотя, может быть, надзиратели сейчас смотрят на мой секс, чтобы по обыкновению потом смолчать об этом. Следует осторожнее быть, кажется, я нравлюсь Лютеру. Помнится, прошлый год он очень странно глянул, да и ныне, хотя я в маске, чувствую к своей персоне подозрительно заботливое отношение.
Бабка утверждала, что пророк явится перед потопом. А уж если в мире гей-потоп, то Енох близко. Чёрт! Все-таки отвратительно мастурбировать в одиночестве, нужно хотя бы видеть женский образ. Чтобы раз-два, раз-два, дыры-дыры. А зеркало следует помыть. Побреюсь, пожалуй, на следующей неделе. Раз-два, раз-два, дыры-дыры. На носу выскочил прыщ. – Тоже новость. Раз-два, раз-два, дыры-дыры. Как я постарел…


Я нарушил дисциплину; черти заставляют надевать железную маску, когда водят к цирюльнику и осматривают камеру. Руки и пальцы наряжают в оковы, если буду царапаться или ковырять в носу. Я чувствую отвращение ведущих, они жаждут изгаляться, сказать что-нибудь унизительное, но таков устав, что заговаривать с заключенным строго воспрещено.
Слышу сопение, скольжение бесшумных чешек и схожу с ума – они молчат. Сначала я хотел знать, что вокруг происходит, к чему готовиться, на что надеяться, ведь даже правители говорят с народом, готовя к труду. Потом я желал услышать, хотя б словечко, хотя бы матерком, чтобы знать: жизнь существует во вселенной, я не один. Казалось, пока я мотал срок, всё разумное вымерло, власть захватили биороботы. Мало тех из нас, кто это постигнет, почему запрещено общение надзирателей и заключенных, даже если одним хочется истязать, а другие согласны.
А ведь даже Лютер однажды сжалился, подарил пластиковый стаканчик, чтобы выращивать дрозофил на гниющем хлебе, в которых так нуждался Пешка, в конце концов, издохший на скудном рационе. Теперь паук всегда сыт, висит блаженный и везучий, качается в колыбели собственных соплей. Умереть и вдруг заговорить – наивная тварь реализовала божественный промысел, но собеседник из него паскудный. Уж лучше был живой и молчаливый. Помнится, за болтовню, школьную директрису убили: клозет оказался под напряжением магниевых батареек. Трагическая гибель демагога.
- Охрана! – Пинаю дверь, повторяя бессчетное количество раз. – Охрана! – Разбиваю лоб об стальной монолит. – Охрана!!!
Шорохи. Какие-то шорохи. Идут! Нет, это давление додавило психику, что камыши шумят. Время прилива. Я чувствую шёпот ушных полипов, взволнованных прибоем кровяных антител, слизывающих с побережья материка человека. Внезапно открывается кормушка, с лязгом падает маска, я покорно облачаюсь. Слышу, открывается стальная дверь, поворачиваюсь спиной, нагибаюсь раком, просовываю в решетку руки, наручники стискивают запястья. Я готовлюсь выходить, но грохочет дверь, а я остаюсь в камере.
- Я в крови! Помогите мне! – Кричу в пустоту. Меня могут видеть, только видеть. Забываюсь.
Темно. Чертовски темно. Здесь кругом чертовщина. Я всех имею в виду. В садах воняют рассады вечно цветущей оккупации. Умирающие ростки требуют погребения, но земля усеяна всходами биотоплива, и даже в тишине погребенных трупов и удобрений, урожай будущего масла. Какой-то облезлый безумец пишет кладбищенский натюрморт. Раненные охвачены галлюцинацией, они лежат на мандрагоровом покрывале и мечтают о высоких недоступных огурцах, о техногенном снеге и талой воде с концентратом свинца. Калеки с рыбьими глотками, люди – жабры. Бритоголовая медсестра из Люишем ласково прижимается к утке двумя пакетами грудей, лопнувших во время расстрела. Бедняжка жаловалась, что уцелевшие граждане плюются ядерной гарью, которой напились с прошедшего накануне черного ливня.
Человек в пустоте. Кошмар настигает мгновенно, панический страх. Больше никого в мире. Могу видеть, но для созерцания нет объекта. Могу слышать, но нет звука. Нет запахов. Я, как экспериментальный котёнок, выращенный в среде горизонтальных предметов. Мозг отказывается распознавать вертикаль, я натыкаюсь, разрушаюсь. Я выращен в людской среде, дайте хоть кого-нибудь, хоть какую-нибудь компанию! Я бы хотел разбить голову, наткнуться на стену или со всего маха упасть на рукомойник, но в памяти каждый сантиметр. До рукомойника метр семьдесят. До пустой полочки, тридцать два сантиметра от виска. Как в прошлом ходил одними путями, так и ныне, но ныне нужда.
– Охрана! Охрана!!! Ох…
Мычание захлебывается слюновыделением. Маска отражает дыхание, влага скапливается на железе, стекает на подбородок, немного оседает на щетине, остальное продолжает омерзительное движение по горлу, за шиворот.
Снова лязгает кормушка, что-то шлёпнулось на донышко. Газета.
– Снимите же маску! Эй, как тебя, чёрт! Садисты!
Дверь безразлично квакает. Несколько секунд звукового вакуума, затем вкрадчивый шелест:
- Здравствуйте.
- Шурши.
- С чего изволите начать?
- Что на первой полосе?
- Новый закон от государственной думы, читать? – Газета ждёт одобрения, но я молчу. Так и так буду понят. Да хотя бы не понят, все равно. – Вот интересная новость, отныне гражданским лицам запрещено пользоваться средствами самообороны.
- Изымают что ли стволы?
- Нет, ношение разрешено.
- А битой пользоваться можно?
- Но это уже статья, милейший. – Самодовольно прошелестела газета.
- Получается, убивайте гражданских, кто хотите? Как предлагаете понимать эту власть! – все равно хорохорился я, зная, что новости полувековой давности. – Э, скоты.
- Ну, что поделаешь. – Пожала плечами паскуда.
В этот миг, Пешкин дух сказал картаво и тихо:
- Вы до-до недопонимаете. Закон направлен на то, чтобы граждане занялись спортом, понимаете?
Я швырнул кроссовок в паутину.
- Суета, хозяин. – Обиженно хрипнул Пешка.
- Ты, Бумага, что ещё?
- Вот статья о материнском капитале…
- Подотрись ею! Три года пиарились на галимом воздухе, а матерям, в итоге, одна вонь!
Пешка возразил:
- Хозяин, матери смогут воспользоваться капиталом в 2009 году.
- Ты знаешь, какой год на дворе? – Я хотел добить бесплотный мох Пешки взглядом.
- Ну, я так не играю. – Обиделся паук. – Это не по правилам!
Газета забеспокоилась, боясь, что единственное и традиционное развлечение – обсуждение новостей, может навсегда уйти из нашего обихода. Она перелистнула страницу и затараторила:
- Во благо укрепления государственности вводится обязательная генетическая регистрация граждан…
- Убью, сука!

Скоро я умру и стану, как Пешка бесплотным. Но прежде, мне необходимо отвергнуть сатану, дабы и в меня вселился Святой дух, потому что я тоже хочу бессмертия. Только, что именно должен я отринуть? Времени осталось мало, надо понять.