Один день Трофима Пересыпкина


Новая работа увлекла Трофима Пересыпкина и совершенно оторвала его от привычной прежней крестьянской жизни. Он переложил все хлопоты по хозяйству на жену, детей и тёщу, и каждое утро с нетерпением вставал и собирался в дорогу затемно, чтобы к рассвету быть на месте и приступить к своим обязанностям помощника кузнеца. Но всё же, хотя душа его была обращена к дорогой кузне и к чудесам кузнечного мастерства деда Анцупова, он иногда невольно думал о заброшенном хозяйстве, скотине, корове Зорьке, и ему не раз даже казалось, что она грустно вздыхает в своём хлеву, когда он торопливо, будто крадучись, проходит двором. Скучает, должно быть, по сильной и ласковой мужицкой руке. Разве ж бабы умеют обихаживать скотину? За сиськи подёргать да сена охапку сунуть – жри, падлюка! Ласка нужна да терпение – вот и весь секрет любви. Хоть скотине, хоть бабе, хоть детишкам малым. Может, корове Зорьке душевный разговор не менее дорог, чем хлебное пойло. А Трофим забыл свою кормилицу и носа не кажет в хлев. Вот беда-то! Это состояние было мучительно, и Трофим думал избавиться от него в дороге. Торопливо оделся, сунул запазуху тёплый из печи хлеб. На крыльце постоял немного, прислушиваясь к ночным звукам деревни, дома и хлева. Звёздная январская ночь царила над округой. Вздохнул тяжко, как думалось – Зорька, морозный воздух полной грудью, и зашагал к калитке.
- Эй, Трофим! – у проулка его догнал учётчик Иван Русинович. – Размотал лапища-то, будто за трудоднями спешишь. Ну, пошли же! То бежит, то стоит – вот человек! Ты когда остепенишься-то, ясный корень?
За околицей курили мужики - механизаторы, собравшиеся на работу в МТС, каждое утро, как Трофим и Иван, ходившие в Петровку. Все налицо? Некого ждать? Пошли тогда.
Когда Трофим учтиво и любезно пожал руки попутчикам, он почувствовал теплоту, разлившуюся в груди – все прежние заботы остались позади. Разговор шёл весёлый, приятный. Попутчики, спасаясь от мороза, хлопали товарищей по крутым плечам, толкали в сугроб, резвились как мальчишки. Крупный телом, неуклюжий, Трофим на толчки не отвечал. Ему нравилась дорога в заснеженном поле, морозный воздух, звёздное небо и думы о предстоящей тяжёлой, но любимой работе.
- Скажи-ка мне, брат, - спросил его Вовна, слывший большим просмешником среди мужиков. – Скажи, как это тебя угораздило пойти в молотобойцы? В это адово пекло, которое почему-то называют кузней.
Пересыпкин избегает разговоров. Они мешают ему. Они дырявят сеть мыслей о любимой работе. Он постоянно вспоминает её, как фрагменты того фильма, что крутила приезжая кинопередвижка.
- Можно и в адово пекло, лишь бы от тебя подальше, - буркнул Трофим, недовольный, что его отрывают от добрых и благочестивых мыслей. – Нормальная мужицкая работа. Чего тебе надо?
- Ну, не скажи. А знаешь ли ты, что все кузнецы с нечистой знаются? Ты глянька-поглянь за дедком своим – тремя ли он перстами крестится, да и крестится ли вообще, цыганская морда.
Трофим не терпел насмешек над своим начальником – кузнецом Яковом Степановичем Анцуповым.
- Мужик как мужик. А в Бога нынче только старухи веруют.
Он зашагал шире, помогая взмахами больших рук, чувствуя, как свежий из печи хлеб запазухой согревает его нежной теплотой. Ах, если б не болтун Вовна – какое было бы упоительное души состояние!
- Трофим! Трофим! – просмешник не отставал, то семеня сбоку, то толкаясь в спину. – Ты что обиделся? Брось. Кто я, и кто твой Анцупов. Я, можно сказать, твой по жизни сосед и благодетель – а ты ко мне спиной.
- Да постой ты, - Вовна начал задыхаться и отставать. – Трофим! Трофим! Остановись! Да ты горишь! Братцы, Пересыпкин горит! Да посмотри ты, чудак-человек, - он схватил Трофима за полу телогрейки. – Дым-то из тебя валит.
Дым и правда стал заметен. И валил он из-за ворота и рукавов Трофимовой фуфайки.
- Ох, тя… - Пересыпкин растерялся и попятился от самого себя, от своей лунной тени на снегу.
Вовна помог ему раздеться, бросил под ноги чадивший ватник, принялся втаптывать её в снег. Пересыпкин на лету подхватил вывернувшийся из подмышки каравай, в котором рубиновым глазком горел приставший ещё в печи уголёк.
- Чуть было заживо не сгорел вот из-за этой вот пакости, - он протянул соседу каравай.
Но тот уже зашёлся в беззвучном неудержимом смехе, заражая подошедших механизаторов. Надрывный хохот далеко прогнал окрестную тишину.
- Ой, ля... не могу, - корча била смешливого Вовну, он согнулся поясно и хватал рукою воздух, чтобы не упасть.
Трофим совсем растерялся. Он готов был на месте провалиться от стыда, обиды, всеобщего веселья и внимания, виновником которых он стал.
Когда, наконец, собрались идти дальше, легче молотобойцу не стало. Пересыпкин в сердцах закинул в снег каравай, повинный в его позоре, огорчённый натянул на плечи мокрую фуфайку. И каждый его поступок вызывал новый поток насмешек, очередной взрыв хохота. В глубине души Трофиму и самому было весело, и он вволю бы посмеялся, случись подобный казус с другим. А теперь он шёл тихо и скромно, будто не о нём теперь зубоскалили механизаторы, и первым заметил то, что ещё никто не видел – когда прошли берегом Ситника, вдали мелькнули огоньки Петровки. Правда, что он не очень складный, что у него очень длинное и плотное тело, голова вот тоже как будто великовата, да и в поступках он не ловок – эвон как смеются-закатываются. Пусть он не освоил трактор и работает молотобойцем. Зато по рабочей сноровке у наковальни ли, у горна – сразу увидишь, чего стоит Трофим Пересыпкин. Пусть на нём обгорелая фуфайка, заношенная и прожженная шапка и стоптаны валенки, зато голова его ясна, и мысли радостные, а руки, если и дрожат немного, то это от нетерпеливого предвкушения работы. Конечно, нелепо получилось с этим караваем, будь он неладен. Но вон уже околица – уйдут мужики в МТС, он свернёт в свою кузню – и всё забудется, как вчерашний сон. Вглядываясь в темнеющие крыши села, Трофим пытался угадать, под какой из них его кузня.
Как только войдёшь в Петровку со стороны Каштака, тут сейчас же откроется широкая улица, в конце которой высокая старая церковь, а направо от неё – колхозная кузница. Трофим был ещё пацанёнком, когда с отцом впервые побывал здесь. Казалось, ничего не изменилось с той поры. На верхних полках, до которых не каждый и дотянется, лежали замысловатые изделия и гордость старика Анцупова – ну, просто игрушки для детворы или диковинки для какой выставки. Пониже располагались подковы, занозы для осей тележных, болты и прочие необходимые в коллективном хозяйстве мелочи. Две нижние полки были заняты чем угодно. И всегда выходило так, что на них находились необходимые заготовки для срочных кузнечных поделок. Так случилось и сегодня. Пока Трофим раздувал горном печь, Яков Степанович Анцупов отложил в сторону инструмент и, выбрав что-то подходящее из кучи лома с нижней полки, вертел заготовку перед глазами. И по мере того, как из старой гнутой скобы вырисовывался образ замысловатого воротного затвора, лицо старика светлело.
Было лишь раннее утро, приближался восход солнца, а работа по всей деревне уже кипела. Звонко дробили морозный воздух тракторные пускачи в МТС. По улице проехал грузовик, оставив дымный след. Печь в кузне загудела, ярко перемигивались и потрескивали угли. Пора начинать работу.
- Пора, - громко сказал Яков Степанович. – Нам тоже надо постучать молотками, а то начальство скажет, спят, мол, кузнецы.
И с этими словами он бросил в огонь заготовку. Но Пересыпкин забеспокоился:
- А я и не раздул, как следует. Припоздал, Яков Степанович, прости.
Трофим был послушным учеником у кузнеца, сильным, работящим малым и добродушным, и Яков Степанович мог не приходить на работу так рано. Но чтобы молотобоец не чувствовал себя униженным пренебрежением начальства, старик всегда начинал работу вместе с ним, с удовольствием грея спину у жаркого огня.
- Не ворчи, старость накличешь. А то завтра на погост снесут, - ворчал кузнец, пряча улыбку за вислыми усами.
Он поднял необходимый инструмент на наковальню. Как только скоба на углях из яркого оранжевого цвета перекрасилась в багряный, Анцупов подхватил её щипцами и аккуратно положил на наковальню. Он повертел её с боку на бок прежде, чем взял в руки молоток. Теперь он осторожными ударами распрямил её. Старик был худ и бледен, но глаза горели живым блеском, тая в себе признаки большой физической и душевной силы.
- Эй, Трофимчик, - ласково сказал он. – Ну-тко, бери свой струмент, поработай немного плечами. Не горюй, что тяжка наша доля. Просто надо привыкнуть. А так, работа не хуже другой, уж поверь мне. А мне забота – научит тебя кое-чему, пока ещё бока от полатей отрывать могу. Будем лошадей ковать, бороны править… Я на такие штуки мастер. Не зря ж…
Однако, Яков Степанович, не успел договорить. Когда он указал молотком место удара, Трофим ахнул кувалдой со всего плеча, и от скобы брызнули искры, сверкнув колючими огоньками. В ту же минуту кузнец повернул заготовку, и на неё опять вслед за молотком обрушилась кувалда. Искры сыпали и освещали землю под наковальней.
- Ах, какой я глупый старик. Ну, чего я испугался и даже подумал, что перевелись в нашем краю кузнечные мастера. А всё-таки ты молодец, Трофим, - вон какой сильный, просто двужильный. Но этого мало. И надо тебе учиться на кузнеца, как следует.
С этими словами Анцупов подхватил щипцами почерневшую заготовку, подошёл к горну, поворошил угли.
- Ну-ка, подручный, подналяг на меха. Отдохни-ка от своей кувалды.
Пересыпкин с перепачканным сажей, но важным лицом, взялся за меха, не проронив ни слова.
- И чего бы мне не покурить? – сказал дед Анцупов и сел на скамеечку. Бережно и заботливо скрутил козью ножку, сунул её в потемневший латунный мундштук, зачерпнул совком уголёк, прикурил, щурясь, и пустил под нос облако дыма.
- Только незачем мне оставаться тут, у самого горнила, - сказал он и перетащил скамеечку поближе к двери, где парком обозначился сквозняк.
Он докурил свою самокрутку, но не спешил приступить к работе, прислушиваясь к ломотным болям в старческих суставах. Тут Пересыпкин проявил расторопность – перенёс щипцами раскалённую заготовку на наковальню и подхватил в руку кузнечный молот. Скоба под его ударами зашипела, заискрилась. Удары становились всё громче и чаще, но дело, казалось, не двигалось. Яков Степаныч с усмешкой глянул на подручного и подхватил оставленную им кувалду. Звон над кузней поднялся ладный, переливчатый. Бим-бим, бум-бум – звонко и радостно отзывалась на удары наковальня. Кузнецы подустали, лица их залоснились от пота, но тут и скоба поблекла, требуя нового нагрева. Старик Анцупов перевёл дух и громко крикнул надломленным голосом:
- Трофим, эй, послушай, она же не куётся. Бросай её в огонь, торопыга. Уморил меня совсем.
И вновь послышались глубокие вздохи мехов и завывание горна. Но угли уже не давали достаточно жару, и Пересыпкин захлопотал у печи.
Маруся Суровцева, пользовавшаяся в Петровке известностью, как единственный почтальон, жила на крайней от озера улице, в маленьком домике, который достался ей в наследство от отца и матери. Трофиму Пересыпкину она доводилась племянницей и частенько забегала в кузню попроведать его, передать привет тётке, гостинцы бабушке.
Ждать её с нетерпением Трофиму был самый резон. Маруся по служебной надобности бывала в райцентре и привозила оттуда хлеб казённой выпечки. Среди сельчан он славился своим неповторимым вкусом. Обожала его Трофимова тёща – Марусина бабушка. Встречала его с работы всегда одним и тем же вопросом:
- Маруська-то была?
Племянница пришла в обеденный перерыв. Вместе с Яковом Степановичем, развернувшем на коленях свёрток с закуской, она настойчиво, ради всех святых, уговаривала молотобойца отобедать у неё. Маруся грозилась сбегать домой и принести чугунок картошек.
- Вам обоим что-то блазнится сегодня, - говорил Пересыпкин, взвешивая на руках принесённые племянницей «городские» буханки. – Что я с голоду помираю, или денег у меня нет в столовой пообедать? Из-за чего вы так убиваетесь? Я и этот хлебушек не трону – тёще отнесу, ребятишек побалую. Или думаете, что с пустым брюхом я и не работник? Но кабы знали вы, что со мною сегодня приключилось, так и сами бы про жратву забыли.
Трофим рассказал про обстоятельства, при которых лишился обеда. Потом Маруся принесла ему варёной картошки, а старик Анцупов поделился своим обедом и заставил Пересыпкина его принять и съесть.
Отдохнув и перекурив, кузнецы закончили затвор и продолжали греть и гнуть металл для других заказов.
В конце дня зашёл Вовна, просил-умолял Трофима уступить одну из двух «казённых» буханок хлеба. Не добившись, тайком сунул в Марусин мешок ещё и два тяжеленных кирпича, и Пересыпкин нёс их на горбу все шесть километров до Каштака, предвкушая радость и благодарность домочадцев. А когда он со словами: «Принимай, тёщенька, подарок» - бросил мешок на лавку и сломал её, почувствовал, что день закончился. И хотя также неудачно, как и начался, но не бесполезно проведённый, а заполненный нужной и любимой работой.
С этим он уснул, и опять ему снились тоскующая корова Зорька, заброшенное хозяйство, и искры, искры, искры без конца, и перезвон кузнечных молотов.

А. Агарков. 8-922-709-15-82
п. Увельский 2007г.