Хрипков Николай Иванович
С. Калиновка
khripkov.nikolai@yandex.ru
КАНДАЛЫ ДОСТОЕВСКОГО
Рассказ

В одиннадцать часов пятнадцать минут хмурым апрельским днем в квартире Якова Моисеевича Либермана раздался звонок. Сначала он нерешительно протренькал, потом требовательно и настойчиво.
День был воскресный, поэтому Яков Моисеевич был дома, а не в своем удобном кабинете музея национальной истории, где он уже четвертый десяток работал экспертом и консультантом. Посетители приходили к нему в музей, а дома визитеры появлялись крайне редко. И большинству он указывал свои рабочие часы и дни в музее, куда и следовало обращаться со своими вопросами. В выходные дни Яков Моисеевич занимался своим любимы дедом: он переплетал ветхие книги, которым возвращал здоровый вид. Сделав очередную книгу, он чувствовал себя доктором, хирургом, который даровал жизнь очередному пациенту.
«Кого же это ко мне занесло?» - проворчал Яков Моисеевич, уже заранее проклиная нежданного визитера. Занесло к Якову Моисеевичу молодого мужчину, темноглазого, с модной черной щетиной. Он был невысокий, коренастый. С ним был коричневый кожаный портфель.
- Я пройти-то могу, Яков Моисеевич? – спросил незнакомец. – У меня к вам очень серьезное дело.
- Раз уж я открыл двери, то, вероятно, можете, - проговорил Яков Моисеевич и цокнул языком.
Небритый человечек скинул туфли в прихожей, повесил крутку и прошел следом за Яковом Моисеевичем. Кожаный портфель он плотно прижимал к ноге, будто там было нечто такое, что могло разбиться от неосторожного движения.
Яков Моисеевич провел его в гостиную. Гостей он принимал только здесь. На то она и гостиная. В кабинет он гостей не приглашал. В кабинете витал только его дух. Посторонних здесь не должно быть.
Мужчина присел на краешек дивана и поставил пузатый коричневый портфель между ног. Зачем-то погладил желтый замок. Яков Моисеевич ухмыльнулся. Значит, что-то ему принесли. Сам он уселся в кресло.
- С кем имею честь, уважаемый? Меня-то вы знаете, иначе бы не пришли. Так извольте назваться!
- Иван Николаевич Гребешков. Как нынче модно говорить, фрилансер. То есть нахожусь в свободном плавании.
Иван Николаевич наклонился, щелкнул замком и запустил руку в портфель. В портфеле зазвенело. И тут гость извлек на белый свет предмет, который вызвал удивление Якова Моисеевича. Это были два железных кольца, соединенные железной цепью. Предмет, что принято называть ножными кандалами, предмет, который когда-то на необъятных просторах нашей родины имел широкое распространение. Для нынешних времен это, конечно, раритет. Всё это было ржавое и очень темное.
Сейчас такое можно увидеть только в музеях.
Яков Моисеевич сморщил нос, как будто он собирался чихнуть. Но не чихнул. А только покачал головой.
- Зачем вы принесли этот металлолом?
- Извините, Яков Моисеевич, это не металлолом. А если и металлолом, то такой металлолом, которому нет цены.
- Вот как!
- Это ножные кандалы.
- Я вижу, что это не ювелирные украшения. Но зачем вы это принесли, никак не могу уразуметь.
- Это не простые кандалы.
- Но они и на золотые не похожи, - устало проговорил Яков Моисеевич. Этот разговор ему начинал надоедать.
- Да, они не золотые. Они суперзолотые.
- Как это понимать, уважаемый? Что-то вы всё изволите говорить загадками. Скажите ясно!
- Это кандалы Достоевского.
- Что?
- Эти кандалы носил Федор Михайлович, когда находился в Омском остроге. Он же писал об этом.
Яков Моисеевич откинулся на спинку кресла, воздел очи к потолку и по-детски захохотал. Смеялся он так искренне, что слезы невольно брызнули из глаз, и ему пришлось промокать их платочком.
Яков Моисеевич высморкался и наконец, раскрасневшийся, произнес игривым тоном:
- Уморили, молодой человек! Да вы знаете, сколько мне приносили артефактов, которые якобы принадлежали великим людям. Из них получилась бы приличная экспозиция. Целый ящик гусиных перьев, которыми Пушкин написал свои шедевры, коробка пуль, которыми Мартынов застрелил Лермонтова. На фрагментах веревки, на которой повесился Есенин, можно перевесить полгорода. Я уже не говорю о носках, платках, шляпах.
- Смешно, Яков Моисеевич. Только у меня не смешное дело, а серьезное. Вы думаете, я пришел сюда развеселить вас?
- Все так говорят, мил человек.
- У меня есть доказательство, что это действительно кандалы Достоевского.
Яков Моисеевич вздохнул. Зачем он теряет драгоценное время на этого авантюриста?
- Яков Моисеевич, мой прадед и был тем кузнецом в остроге, который снимал кандалы с Достоевского. Между ними произошел прелюбопытный разговор, который мой прадед позднее изложил письменно. Я думаю, что память у него была великолепная. Он пишет, что Федор Михайлович говорил ему о том, что скоро заговорит о нем вся Россия и Европа и его будут ставить в один ряд с Пушкиным и Гоголем, и он, то есть мой прадед, поступит очень разумно, если сохранит эти кандалы для истории. Многие люди пожелают взглянуть на эти кандалы и прикоснуться к ним, как к святыне. Эта запись прадеда, которую можно назвать и завещанием, к счастью сохранилась. И я совершенно случайно обнаружил ее, когда разбирал содержимое сундука. Там же лежали и эти самые кандалы, которые мой прадед снял с ног нашего гения.
- Вы можете предъявить это письмо-завещание?
- Да! Оно у меня с собой. Именно для этого я и пришел к вам, Яков Моисеевич, чтобы вы не подумали, что перед вами очередной авантюрист.
- Да вы знаете, что экспертиза сразу установит, что это фальшивка. Сделают палеографический анализ бумаги и окажется, что она произведена в прошлом веке и никак не могла оказаться у вашего далекого прадеда. Текстографическая экспертиза покажет, что такие-то обороты слов не характерны для того времени, когда жил Федор Михайлович.
- Я согласен на экспертизу, - твердо произнес визитер. – Я даже желаю, чтобы непременно была проведена экспертиза.
- Дело хозяйское, - Яков Моисеевич развел руками. – Нашим экспертам в музее запрещено выполнять заказы от частных лиц. Нужен запрос от государственной или общественной структуры. А таковой вам получить, конечно, никак не удастся. Вас даже не будут слушать.
- И как мне быть, Яков Моисеевич?
- Есть частные лица, которые могут сделать такую экспертизу. Их заключение имеет такую же силу, как и наше. Но я бы не рекомендовал вам обращаться к ним.
- Это почему же? – удивился гость. – Вы мне отрезаете последние пути к решению этой проблемы.
- Это обойдется вам в кругленькую сумму. А результат будет ожидаемо отрицательным. В чем я нисколько не сомневаюсь, молодой человек. Так что поберегите нервы и деньги.
- Всё же я хотел бы сделать эту экспертизу.
- Ну, хозяин – барин. Хотите – делайте. Почему бы и не сделать? Хоть убедитесь, что вы занимаетесь пустым делом.
Яков Моисеевич оторвал от стопки квадратный листок и стал писать. У него был крупный круглый почерк.
- Вот адрес эксперта. Он хороший специалист. Я ему доверяю целиком и полностью. Скажите, что я вас направил. И он не откажется. Мы очень уважаем и ценим друг друга.
- Благодарю вас, Яков Моисеевич! О результатах экспертизы я непременно сообщу вам. Сразу же! Какие бы они ни были. Еще раз благодарю вас за то, что вы выслушали меня.
- С результатом можете не утруждать себя, молодой человек. Я его уже знаю.
- Позвольте откланяться!
Гость поднялся, подхватил портфель, в котором звякнули кандалы, как бы напоминая, зачем нужна была эта встреча.
- Успехов вам, молодой человек! Хотя в этом деле никаких успехов у вас не предвидится.
Яков Моисеевич подскочил по-молодецки, чтобы проводить гостя. Сколько драгоценного времени потрачено впустую!
Гребешков кивнул Якову Моисеевичу, улыбнулся и направился к выходу. Яков Моисеевич семенил следом. Визит незнакомца недолго занимал Якова Моисеевича. Жалко было только времени, которое он потратил на него. Время – самое главное богатство. «Одно из двух, - подумал Яков Моисеевич, - или это авантюрист, который хочет втюхать эти ржавые железяки какому-нибудь профану за кругленькую сумму или… или наивный дурачок, который поверил в розыгрыш своего предка, решившего подшутить над своими потомками».
Больше он об этом не думал, потому что свободные дни он посвящал любимому занятию, в котором он достиг таких вершин, что стал высококлассным специалистом, что его прославило среди других любителей этого искусства. Он был просто гений переплета, за что был удостоен звания почетного академика «Золотой обложки» и постоянно восседал в президиуме на заседаниях академии. За книги, которые он возвращал к жизни, фанатики-библиофилы платили такие суммы, что за год он мог бы накопить на домик у морского побережья. А на следующий год еще и прикупить небольшую яхту.
Настоящий мастер, каковым являлся Яков Моисеевич, за все богатства мира не откажется от любимого занятия и не предаст его ради лазурного берега и белоснежной яхты. Переплетное искусство заменяло ему всё: семью, друзей, мирские радости, материальные ценности. Он, как безнадежный алкоголик, страдал, если несколько дней не прикасался к переплетному станку. И выходные были для него самыми счастливыми днями.
Прошла неделя, и в его квартире раздался звонок. Надо сказать, что Яков Моисеевич не признавал современных гаджетов и не имел сотового телефона. А стационарный телефон у него был старый, еще с диском.
Яков Моисеевич не любил звонков: ни дверных, ни телефонных. И те, и другие его раздражали. Сорвав трубку, он по звериному рыкнул:
- Либерман на проводе.
«Алло», а тем более «аллё» он терпеть не мог. В этом ему виделось что-то жеманное.
- Яков Моисеевч, это ваш прежний гость Иван Николаевич Гребешков. Надеюсь, вы меня не забыли? Помните, неделю назад я приходил к вам с кандалами?
- Что по-прежнему громыхаете ими? – съязвил Яков Моисееви, хотя по натуре он не был язвительным человеком.
На другом конце линии не обиделись. Это успокоило Якова Моисеевича. Он не любил обижать людей. Голос у Гребешкова был бодрым и веселым, как у человека, которого никакие колкости не смогут достать.
- Яков Моисеевич вы дали мне адрес частного эксперта и охарактеризовали его как классного специалиста.
- Был такой грех, - согласился Яков Моисеевич. – И что же? Вы побывали у него, я так понимаю?
- Сегодня он утром мне сообщил результат. Я съездил к нему и забрал акт экспертизы.
- Что там написано, я уже знаю, - сказал Яков Моисеевич. – Да уже знал и тогда, когда давал вам его адрес.
- Яков Моисеевич, я понимаю ваш скепсис. На вашем долгом жизненном пути попадалось столько авантюристов и проходимцев, да и просто людей, сознательно либо бессознательно уверенных в подлинности раритета, который они предлагали вашему вниманию. У вас, я бы сказал так, сформировался своего рода иммунитет на такие вещи.
- Как говорится, не в бровь, а в глаз, - хохотнул Яков Моисеевич. – Вы не лишены проницательности, молодой человек.
- Всё-так! А вы не хотите узнать результат экспертизы, Яков Моисеевич? – голос Гребешкова был серьезен. - Вы же мне сказали в прошлый раз, что доверяете этому эксперту целиком и полностью. Как самому себе. Это отличная рекомендация для любого.
- Мне и так известен результат, - уже сердито сказал Яков Моисеевич. – К чему все эти пустые словеса?
- Яков Моисеевич, вы уверены, что он отрицательный и даже не желаете знакомиться с его содержанием? Это совсем не так. Эксперт подтвердил подлинность письма, что оно написано именно в то время, когда оно и должно быть написано. Он сделал и палеографический анализ и текстовой. Вы можете перезвонить ему, если не верите мне или считаете, что я мог подделать акт экспертизы, что вообще-то уже является преступлением.
Яков Моисеевич потер ухо трубкой. Не ослышался ли он? А может быть, это розыгрыш?
- Непременно перезвоню. Хотя я привык доверять людям.
Положил трубку, опустился в кресло. Что же все это было? Это никак не может быть правдой. Подошел к окну. Рядом качались ветки могучего тополя, который тянулся выше седьмого этажа, на котором жил Яков Моисеевич. Тополь, конечно, был старее его. Наверно, он рос здесь уже тогда, когда никакой девятиэтажки не было. Хорошо, что строители не срубили его.
- Этого не может быть, - громко произнес Яков Мосеевич,- потому что этого не может быть никогда. - Не знаю, в чем тут дело. Может быть, он заставил писать акт экспертизы под дулом пистолета?
Позвонил своему знакомому эксперту.
- Что? Ты уверен? С тобой все в порядке? Ты не болен, дорогой? Тебе не угрожали? Не давали ли тебя каких-нибудь таблеток?
- Что ты такое говоришь, Яков Моисеевич? Подлинность подтверждается на девяносто девять и девяноста девять сотых процента. Это подлинник. Это я тебе говорю в здравом уме. В прочем, Яков Моисеевич, можешь сделать повторную экспертизу в своем музее, если уж ты мне перестал доверять. Наверно, с тобой что-то случилось, а не со мной.
- Ну, ты же знаешь, что нам брать заказы со стороны запрещено. А тебе я доверяю на сто двадцать процентов. Хотя очень трудно поверить в это. Но чудеса случаются. Очень редко, но случаются. Музей должен приобрести эти кандалы. Ведь это будет самый ценный экспонат. Представляешь, сколько людей захотят увидеть кандалы, которые носил сам Достоевский? Нет! Их нужно передать в музей Достоевского. Их место там! Сделают повторную экспертизу. Но я уверен, что она только повторит твой результат. И начнется настоящее паломничество. Это же мировая сенсация! Бомба, как сейчас принято говорить. Перед музеем с раннего утра будет выстраиваться очередь. Люди будут приезжать с разных концов страны, из разных стран мира. В очереди будет звучать речь на разных языках. Кандалы, которые были на ногах гения! Ведь это же сенсация века! Конечно же, под стекло письмо этого тюремного кузнеца, который снимал с ног Достоевского кандалы, а потом утаил их, чтобы сохранить для потомков. Ну, и, конечно, узнать всё об этом кузнеце.
Яков Моисеевич ничем не мог больше заниматься, даже любимым переплетным делом. Не долеченная книга осталась в верстаке и терпеливо ждала своего часа, наверно, недоумевая, что же случилось с мастером. Немедленно найти этого молодого человека! Как его там? Кажется, Иван Николаевич Гребешков. Что же он не записал ни номера его телефона, ни его адреса? Тут Яков Моисеевич с ужасом подумал, как же он найдет его, если он не оставил никаких контактов. Конечно, можно обратиться в справочное бюро. Но Яков Моисеевич не знал, существует ли оно сейчас или нет.
Яков Моисеевич уже подумал дать объявление через газету: мол, такой-то – такой-то отзовитесь. Тут же отказался от этой идеи. «А что это, - подумают, - он разыскивает этого человека?» А если узнают преступники, почему он его разыскивает, то Гребешкову будет угрожать смертельная опасность, и кандалы тогда уж пропадут окончательно. Яков Моисеевич решил, что самое разумное – это ждать. Гребешков непременно захочет передать кандалы в музей. Должен же он понимать, каким национальным достоянием он обладает, и это достояние должно быть доступно всем, все должны его увидеть. Национальное достояние должно принадлежать всему обществу, народу, а значит, путь у него один – в музей. Гребешков выглядел вполне ответственным человеком.
На сей раз Яков Моисеевич заблуждался. Гребешков нашел другой путь, который ему казался более привлекательным, хотя бы потому, что он сулил ему солидные финансовые выгоды.
В городе проживал некто Тестоедский, который причислял себя к гильдии писателей, точнее к вершине этой гильдии, поскольку всех остальных он считал пигмеями по сравнению с собой. В начале своей литературной карьеры он опубликовал несколько рассказов в городской газете и альманахе молодых литераторов «На Парнас» и стал участником совещания молодых писателей, на котором московский критик похвалил его рассказы.
Тестоедского приняли в местное отделение союза писателей, наградили дипломом и статуэткой позолоченного Пегаса, который раскинул крылья и задрал верхние копыта. После чего Михаил Федорович решил, что он великий писатель, оставил прежнюю работу учителя ОБЖ в школе и посвятил себя полностью писательскому труду, который (он не сомневался в этом) принесет ему славу и финансовое благополучие.
Рассказы особого достатка и славы ему не доставят. Это было понятно. Нужно было замахнуться на большую форму. Тестоедский решил написать роман из современной жизни, где будет много героев, крутой сюжет, море психологии, философии. Роман назывался «Братья Чернощековы». Три брата хотят заполучить фирму отца, человека сугубо эгоистического и скупого, который держит их на подножном корме.
Каждый хочет подмять фирму под себя и не делиться с братьями. Поэтому между братьями вспыхивает вражда. Отец же всё завещает молодой любовнице Агнессе, роковой женщине, в которую влюбляются все подряд. Агнесса же играет и с отцом, и с братьями. Теперь между братьями идет борьба не только за отцовское наследие, но и за красавицу. Она подает надежду то одному, то другому, то третьему и каждый раз всех обманывает. Дождливым сентябрьским вечером отца находят зарезанным в собственной спальне. Начинается следствие. Под подозрение попадают все три брата. А потом всплывает еще один внебрачный сын любвеобильного папаши. Подозрение падает и на него, и на Агнессу. Братья подозревают один другого в убийстве. Вражда между ними вспыхивает еще сильнее. Вот такой получился змеиный клубок, в котором никто не может разобраться. В романе полным-полно было психологии, фрейдизма, детективщины. Еще Тестоедский подпустил и философского туман. Герои то и дело спорят на мировоззренческие темы. Для этого Тестоедский не поленился прочитать «Так говорил Заратустра» Фридриха Ницше. Нужно же было соответствовать. Ничего не понял, но слог и метафоричность ему понравились. Философия ему представлялась как густой туман, в котором бредут случайные прохожие, то и дело сталкиваясь лбами. Этот туман он щедро напустил в свой роман. Тянуло на шедевр. Тестоедский был уверен в этом. Это вам не Дарья Донцова или какая-нибудь Ольга Савельева. «Определенно шедевр!» - решил автор. Это бомба, которая разнесет всю современную литературу и покажет, кто в ней есть кто, кто на вершине Олимпа, а кто внизу копошится.
Все издательства будут драться за его шедевр. А он уж решит, что ему выбрать, чтобы получше и побогаче. Станет лауреатом всевозможных премий. Роман переведут на все известные зарубежные языки. Экранизируют, само собой, поставят на сценах театров. Сам Шахназаров будет снимать по роману телесериал и перестанет бегать на всевозможные полит шоу и нести всякие глупости, которые заставляют краснеть его поклонников.
Вдруг удар. Ни одно московское издательство не взяло его роман. В это было трудно поверить. Кто-то отказывал без всяких объяснений, кто-то отделывался дежурными фразами, что, дескать, персонажи какие-то ходульные, сюжет притянут за уши, стиль хромает, рассуждения банальные, описания шаблонные и скучные, психология героев прописана уровне школьника-троечника. Тестоедский углядел в этом козни коллег по литературному цеху, которые после публикации его романа оказались бы на литературной обочине. Дремучее невежество редакторов, которые привыкли иметь дело с Устиновой и Акуниным и просто не могли постигнуть шедевральности его романа. Начались бесконечные хождения по редакциям, телефонные звонки, обращения в разные инстанции, к депутатам с требованием разобраться с бардаком, что творится в издательском деле. Так в хлопотах и битвах прошел целый год, который вытянул из него все соки. Тестоедский даже похудел на целых пять килограмм.
Он обносился, продал мебель, съехал с двухкомнатной квартиры в однушку, но и эти деньги истратил за пару месяцев. А впереди маячила перспектива голодной смерти. В карманах у него гулял ветер и сидела вошь на аркане. О звонкой монете приходилось лишь мечтать. Нужно было идти заниматься тяжелым физическим трудом, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Или пополнить ряды городских бомжей и жить где-нибудь в подвале или на свалке в наспех вырытой землянке.

Гребешков вошел без стука, прошел, не разуваясь к дивану, пододвинул стул, опустился, а кожаный портфель поставил возле ног. Вытянул губы трубочкой и покачал головой. Тестоедский лежал на диване в камуфляжных штанах на босу ногу. Левая рука его была откинута вдоль тела, а правая лежала на груди, прикрывая надпись на футболке «Адидас». Покрывало с дивана сползло на пол. Он повернул голову и посмотрел на незнакомца. Появление неизвестного мужчины в изголовьях видно нисколько не удивило его.
- Доброе утро, Михаил Федорович! Хотя для вас оно, я вижу, не очень доброе, - с ехидцей проговорил Гребешков и кинул взгляд на батарею бутылок, которые толпились возле низенького журнального столика.
- Кто такой? – прохрипел Тестоедский.
Гребешков наклонился, щелкнул замком портфеля и извлек на свет темно-зеленую бутылку пива. По покатому боку бутылки скатилось несколько капель конденсата.
В глазах Тестоедского появилась жизнь, он мгновенно перевел себя в сидячее положение, улыбнулся и протянул руку к бутылке. Гребешков придерживал бутылку за горлышко и раскачивал ее, как маятник.
Потом вложил бутылку в руку страждущего. Тестоедский, громко булькая (живот его при этом ритмично поднимался и опускался), перелил содержимое бутылки в себя, после чего громко крякнул и улыбнулся. Улыбка у него была как у ребенка, которому дали эскимо на палочке.
- Вы мой спаситель! – выдохнул он. – Снова захотелось жить. А вот минуту назад жизнь мне представлялась адом.
- Это еще не всё, - сказал Гребешков.
Достал бутылку водки. Это была «Талка». Как было написано на этикетке, изготовлена на ледниковой воде. Тут же возвратил ее назад. Показал упаковку колбасы, копченого сыра, контейнер с лапшой быстрого приготовления, банку с килькой в томатном соусе, батон хлеба, три яблока, один бок у каждого из них был красным.
Всё это он показывал и тут же возвращал в портфель, как будто дразнил Тестоедского.
- Всё это вам, Михаил Федорович. Но не сейчас, не сразу. Наберитесь немного терпения. У меня к вам серьезный разговор, ради которого я, собственно, здесь и появился.
- Кто вы, добрый самаритянин? – выдохнул Тестоедский.
Вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и подбородок и икнул. Желудок снова заработал.
Пиво вернуло его к жизни. Но он знал, что ненадолго и не совсем. Организм требовал более существенного. Вот бутылочка белой – это серьезное лекарство, которая надолго обеспечит бодрое настроение.
- Михаил Федорович, после серьезного разговора у нас с вами, вы получите вожделенный напиток. Так что придется немного потерпеть. Надеюсь, это вас не сильно утомит.
Тестоедскому захотелось захныкать, как ребенку, которому не дают любимую игрушку. Видно серьезного разговора не избежать. Так что придется потерпеть. Серьезный совсем не означает такой, что длится часами. И Тестоедскому оставалось надеяться, что все это закончится быстро.
- Серьёзный так серьезный, - покорно согласился он. – Выкладывайте, что там у вас!
Кто приносит бухло и хавчик, тот и повестку дня диктует. Тут уж нечего хлопать нервами. Это Тестоедский понимал и бунтовать против этого не собирался, потому что это было бессмысленно и опасно. А вдруг гость психанет и уйдет. И останется он, Тестоедский, не солоно хлебавши.
- Хорошо, - сказал Гребешков. – Как я понимаю, у вас, Михаил Федорович творческий кризис. Не думаю, что употребление спиртных напитков способно вывести из кризиса.
- А вы тоже литератор?
- Избави, Боже! В школе написание сочинений я ненавидел больше всего. Для меня это была смертная мука. Никаким боком я не имею отношения к литературному процессу. Нет, одним боком имею, как читатель качественной литературы. Знаете, бульварную литературу я презираю, всякие там детективы, боевики.
- После каждого кризиса начинается взлет. Творческий процесс имеет циклический характер.
- Если только белая горячка не помешает этому. А ведь это вполне может случиться.
- Но алкоголь не помешал ни Есенину, ни Аполлону Григорьеву стать гениями. А может быть, даже поспособствовал.
- Не будем углубляться в историю литературы. Перед визитом к вам я зашел в жилищную контору. Да-да! Не делайте такие большие глаза! Я должен был узнать ваше положение. В жилищной конторе мне сообщили, что вы уже полгода не оплачиваете коммунальные услуги за неимением средств. Что в общем-то неудивительно. Откуда они у вас могут появиться? Телефон вам отключили. А через месяц они передадут дело в суд. Судебное решение в таких делах предсказуемо. Никакие оправдания не принимаются. Вас выселят из квартиры. Точнее, выбросят как паршивого щенка на улицу. Придут судебные приставы, крепкие такие ребята. Вы и пикнуть не успеете, как окажитесь на улице. У вас останется один путь – пополнить ряды бомжей. Не вы первый, не вы последний. Большая часть именно так и стало бомжами. Так что о шедеврах вам придется забыть.
- Они не посмеют этого сделать! Это нарушает права человека. В конституции написано, что каждый имеет право на жилье.
- Охо-хо-хо! Михаил Федорович, как вы наивно! Ну, право, ребенок, которому не хочется верить в плохое. Вы плохо знаете реальность. Они даже выбрасывают женщин с детьми на руках, на мороз. Ни слезы, ни призывы к гуманности, ни защита общественности их не остановят. А с вами уж точно не будут церемониться. Вы одиноки. К тому же ведете, как это называется, паразитический образ жизни.
Тестоедский нахмурился.
- Кто вы? – сердито спросил он. – Вы даже не соизволили представиться. Вошли в чужую квартиру и ведете тут такие разговоры.
- Вы же сами назвали меня добрым самаритянином. так я и есть этот самый добрый самаритянин. Я тот, кто спасет вас. И не только спасет, но и вознесет на вершину литературной славы. А это ваша главная мечта, это то, ради чего, как вы уверены, пришли в этот мир.
- Хотелось бы верить.
- А вам ничего не остается иного, как верить. Только вера и может еще спасти вас.
- У вас в этом портфеле волшебная палочка? Вы сейчас взмахнете ею, что-то пробормочете и жизнь моя мгновенно изменится?
- Можно и так сказать!
Гребешков наклонился, щелкнул замком и извлек из портфеля кандалы. Покачал ими перед изумленным Тестоедским. Канады глухо звякали. Нижняя губа Тестоедского дрожала.
- Что это?
- Это ваш путь к славе, Михаил Федорович. Нет! Нет! Я нисколько не шучу. Я пришел сюда не для того, чтобы шутить с вами.
- Сумасшедший! Зачем вы трясете перед моим носом этими железяками. Из какого сумасшедшего дома вы сбежали? В пункте приема за них дадут копейки. Не хватит даже на бутылку пива. Алмазов же на них я что-то не вижу. Как они могут спасти меня?
- В пункте приема – да – за них дадут копейки. Потому что для них это просто железо. Да и к тому же и ржавое, - согласился Гребешков. – А вот какой-нибудь музей или частный коллекционер отвалит за них миллионы. Но я никому не собираюсь их продавать.
- Точно сумасшедший.
- Послушайте меня, Михаил Федорович. То, что я скажу вам, покажется невероятным. Тем не менее, это так. Эти кандалы носил Достоевский, когда находился в остроге. Да! Да! Федор Михайлович Достоевский, наш гений, мировой гений. Вы не ослышались. Мой прадед, тюремный кузнец, снял их с ног Достоевского, сохранил их и оставил об этом письменное подтверждение для своих потомков.
- Не рассказывайте сказок!
- Я и письмо, и кандалы отдал на экспертизу, специалисту высшего класса, и он подтвердил их подлинность. О чем у меня имеется официальный документ, заверенный нотариусом.
Тестоедвский потер лоб.
- Допустим, вы меня не разыгрываете и всё это правда, хотя поверить в это невозможно. Что же из этого? Причем тут я и кандалы Достоевского? Какая тут может быть связь?
- Михаил Федорович! Вы же писатель, человек с богатым воображением и фантазией. А сейчас вы видите себя как рядовой обыватель, который верит только в то, что может пощупать или попробовать на зуб. Это же кандалы, которые носил гений. Значит…
- Что значит?
- Значит, как аккумулятор, они собирали в себе энергию писателя и сохранили ее. Это часть его души, праны. Кажется, это так называется. Энергия, которая пронизывает всю вселенную. На каждую вещь, которой мы пользуется, переносится часть нашей души, нашей энергии. Любая вещь обладает духовной сущностью, является частью идеального мира. Христиане это давно поняли, и поэтому у них такое благоговейное отношение к святыням, предметам, которые остались от Христа, апостолов, святых, блаженных. Они поклоняются им, молятся, стремятся прикоснуться к ним, веря, что это принесет им удачу, излечит от недуга. Порой неизлечимого. Бесплодная женщина беременеет, безнадежный больной выздоравливает, девушка находит свою большую любовь, в семью приходит мир и достаток. Разве вам неизвестно об этом?
- Ну, допустим! И что из того? Какая связь между мной и этими кандалами, пусть это и кандалы Достоевского?
- Как что? Разве это не понятно? Вы удивляете меня, Михаил Федорович. Кому-кому, но вам-то это как раз и должно быть понятно.
- Постойте!
Тестоедский хлопнул себя по лбу. Глаза его блеснули, как будто в глубине их зажглись маленькие фонарики.
- Вы считаете, что аура самого Достоевского перейдет на меня, когда я надену эти кандалы?
- Без сомнений!
- И я смогу создать такие же гениальные романы, как и он, потому что во мне оживет душа Достоевского?
- Так!
- Мистикой припахивает, какая-то булгаковщина. Вряд и церковные иерархи одобрили бы это.
- Вы попробуйте, Михаил Федорович! Ведь вы при этом ничем не рискуете, ничто вашему здоровью не угрожает. Вы ничего не теряете. Подумаешь, на ногах будут кандалы. А приобрести можете то, о чем даже и мечтать не смели. Какие тут могут быть колебания?
- Как же это должно выглядеть по-вашему?
- Реалистично. А как же еще? Как могут выглядеть кандалы на ногах человека? Как кандалы. Вы каторжник. А я ваш тюремный кузнец, который надел на ваши ноги эти кандалы. Вы садитесь за письменный стол и пишите роман. Чуть пошевелитесь, и кандалы звякнут. Вы же замахивались на роман?
- Замахивался! И даже написал. Но ни одно издательство не опубликовало его, ни один журнал не принял. После этого я не смог выдавить из себя ни единой строчки. И сейчас мне кажется, что роман действительно оказался дерьмовым, который не стоит той бумаги, на которой бы напечатали его. В нем нет жизненной энергии, той, что сразу хватает читателя за горло и не отпускает его, пока он не дочитает роман до конца. Теперь я это понял. А раньше приписывал козням завистников.
- Видите!
- Что видите?
- То, что ваша аура очень плоха. И поэтому вы не могли вытянуть роман, а написали никчемную вещь.
- Всё-таки я не могу представить, как это будет выглядеть. Ну, вот в бытовой обстановке? Сижу я за столом в кандалах, пишу нетленку. Кандалы мелодично позванивают в такт моим мыслям. А если мне надо в магазин, я, что в кандалах пойду?
- Конечно, нет. Вы же каторжник, прикованный к своей тачке. Вы же не пойдете в кандалах и стачкой в магазин?
- Это что же выходит, что я не могу отойти от рабочего стола ни на шаг?
- Только в туалет и за обеденный стол. Ну, и, конечно, до постели. Вот все ваши маршруты. Еду я вам буду приносить и даже варить время от времени, чтобы вы не отвлекались на столь прозаические вещи и не теряли драгоценного времени, которое отныне станет для вас золотом. Михаил Федорович! Давайте отвлечемся. Собственно, то, что я вам хотел сказать, я сказал. А ваши трубы горят. Они просто раскалились от жара. Понимаю, вчера вы хорошо посидели, даже очень хорошо. Поэтому сегодня вам так тяжело. Стопочки-то где у вас? Я, пожалуй, составлю вам компанию. А вы что решили, что я трезвенник? Уверяю вас, что это не так. Грешен. Но знаю норму. Сейчас я нарежу колбаски и открою консервы. А вы пока приготовьте стопки. За трапезой мы обсудим детали, чтобы, так сказать, расставить все точки над и. ведь с этого момента мы компаньоны. Не так ли: поэтому будем откровенны друг с другом.
Тестоедский кивнул. Сейчас он был согласен на все, лишь бы поскорее влить живительную влагу в свой страждущий организм. В предвкушении он даже замурлыкал.
После первой стопки Гребешков сказал:
- Это ваша последняя бутылка. По крайней мере до того, как вы не закончите свой роман. Вы ни на что не будете отвлекаться. Полная тишина, трезвость и многочасовой труд. Потом, конечно, можно устроить праздник. Это раз. Это главное правило. Доходы мы делим пополам. Согласитесь, это справедливо. Я несу расходы, оплачиваю ваше пропитание, долги по коммунальным услугам. Причем рискую. А главное, кандалы-то мои. Если что-то выгорит, то всё-таки основная заслуга в этом будет моя. Кандалы Достоевского являются моей собственностью. И я мог бы иначе распорядиться ими. Например, продать за очень приличную сумму. И гарантировано получил бы денежки. Любой музей, частный коллекционер оторвал бы у меня их с руками-ногами.
Следующий день стал днем реабилитации. Гребешков повел Тестоедского в баню и сам парил его в парной целый час. Отчего у него даже плечи заболели. А что же говорить про Тестоедского? Из парилки он выполз на четвереньках и прошептал:
- Пива! Умираю!
Гребешков хохотнул. На Тестоедского смотреть было забавно. Он был красным от макушки до ног.
- Будет сделано, ваше превосходительство! – отчеканил Гребешков и принес ему «Карачинской».
От синей пластиковой бутылки шел пар, а по крутым ее бокам стекали капельки. Тестоедский никогда не подозревал, что минералка может быть такой приятной и желанной. Несколькими глотками он опустошил полбутылки и довольно крякнул.
Они перекусили в небольшой закусочной. У Тестоедского, к его удивлению, открылся аппетит. Дома у Тестоедского Гребешков включил компьютер и убедился, что он работает. Ворд был в наличии. А то, что не было интернета, так это даже хорошо.
- Что ж, господин писатель, готовы штурмовать Парнас? Плох тот писатель, который не желает покорить Парнас.
- Что мне еще остается делать? – вздохнул Тестоедский. – Вы же мне не предоставили выбора.
- Тогда задирайте штанины!
Гребешков достал кандалы, раздвинул кольца, надел их Тестоедскому на ноги, сжал и закрутил особыми болтами и гайками, открутить которые мог только он, поскольку они требовали особых ключей, которые, конечно, в доме Тестоедского никогда не водились. Гребешков подергал кандалы, послушал, как они звенят. Для него, как симфония.
- Что же получается, что я теперь каторжник? – спросил Тестоедский.
- А вы что же, Михаил Федорович, думали, что путь к славе усеян розами? Нет! Слава приходит к тем, кто трудится, как на каторге. Вы в рабстве у своей мечты. А ваша мечта прекрасна. Вспомните биографии всех великих писателей! Они были великими тружениками. Я буду каждый день приходить и приносить вам необходимое. Но… вы будете благодарны мне, когда на вас обрушится слава, гонорары и толпы поклонников будут просить у вас автограф. Разве не об этом вы мечтаете?
Тестоедский покачал головой.
- Ну…
Он не верил. Как какие-то ржавые железяки могут сделать его великим писателем? Но и не хотел пополнять ряды уличных бомжей. По крайней мере, он будет находиться на содержании.
- Идеи-то у вас есть? – спросил Гребешком. – Насколько я понимаю, любое произведение начинается с идеи. Так же происходит творческий процесс?
- Тут…
Тестоедский постучал по виску указательным пальцем.
- … кладовая идей! Их хватит на десятки лет напряжённого труда. Так что за этим дело не станет.
- Отлично! Обед на кухне. Творческих успехов вам, Михаил Федорович. Начинайте свою нетленку! Не смею мешать!
Щелкнул дверной замок. Гребешков сделал себе запасной ключ. Мало ли что творится в голове творческого человека! Он был уверен, что Тестоедский не покинет свою однушку. Но, как говорится, лучше перестраховаться, чем недостраховаться.
Если он выйдет с ножными кандалами на улицу, его сочтут или сумасшедшим, или постмодернистом, который придумал очередной перфоманс. Что в общем-то однозначно. Для обывателя постмодернисты – это те же сумасшедшие, которые пытаются из себя кого-то корчить.
К тому же Гребешков не оставил ему ни копейки денег во избежание лишнего соблазна. А собутыльников, как понял Гребешков, у него не было. Тестоедский был замкнутым человеком. Он принадлежал к числу выпивох-одиночек, которых компании собутыльников напрягают и раздражают. Нужно постоянно поддерживать беседу, которая тебе совершенно неинтересна. Он предпочитал собственную компанию, в которой он был независим и свободен. И беседы вел с самим собой.
Спорил сам с собой, доказывал что-нибудь самому себе. Убеждал сам себя в чем-то. Никто ему в мире больше не был нужен. Он сам себе был всем миром и вселенной. Вот такой эго-полифонизм, как выразился бы Тестоедский, если бы его попросили назвать это явление.
Оставшись в одиночестве, он перебрал варианты своих дальнейших действий. Их оказалось не так уж и много, поэтому это не отняло у него много времени. Варианты были так себе.
Выпивка отпадала. Телевизор он не смотрел. Это была первая вещь, которую он загнал. Он открыл ворд. Посмотрел на действенно чистый экран. Опустил пальцы на клавиатуру. Хоть он и похвастался Гребешкову, что у него было полным-полно идей. На самом деле это было не так. А точнее совсем не так.
Тестоедский поднялся и, звеня кандалами, отправился на кухню вскипятить чайку. Он помнил, что Гребешков выкладывал на кухне коробку с чайными пакетиками. Дойдя до порога, он хлопнул себя по лбу. Озарение часто приходит неожиданно. Еще, когда он печатался в городской газете и местных альманах, он задумал повесть. И чуть было не начал ее писать. Но не начал. Все что-нибудь да мешало. Он, главный герой, местный олигарх, который поднял бабло в лихие девяностые, человек, лишенный всякой морали и всяких принципов, который в нужное время оказался в нужном месте. Он ничем не гнушался: предавал и изменял на каждом шагу, бросал компаньонов, обманывал, хитрил, юлил, давал взятки, клеветал, подделывал документы, жестоко расправлялся с конкурентами, не гнушаясь и наемными убийцами. Пройдоха, на котором негде было ставить клейма. Его боялись, ненавидели и презирали.
Вот он увидел эту девушку, которая на городском конкурсе «Мисс красота» завоевала первое место. Она была великолепна. мужчины, глядя на нее, когда она дефилировала в купальнике, давились слюной. Он захотел заполучить ее во что бы то ни стало. А в том, что он ее заполучит, он нисколько не сомневался. Потому что иначе не бывает. За деньги можно купить всё. В этом он не сомневался. И жизнь только постоянно доказывала ему эту простую истину.
Но не тут-то было. Она была не только красива, но и дьявольски хитра и умна. И совсем не мечтала о том, чтобы стать очередной наложницей в многолюдном гареме олигарха. Просто продать себя богатому и похотливому козлу – это не для нее. Ей нужно всё и даже больше, чем всё, а на меньшее она не согласна. Так что, как говорится, нашла коса на камень. И она начинает разводить его на одно, на другое, на десятое, но до постели никак дело не доводит. А он всё больше распаляется, всё больше теряет голову, готов исполнять любой ее каприз, чтобы только она в конце концов уступила ему. Почему такая красивая игрушка до сих пор не стала его собственностью? Он никак не может понять этого. До сих пор он не встречал сопротивления. Всё больше он попадает под ее власть, отступает, уступает, исполняет ее капризы и готов пойти на все. Не она, а он становится игрушкой в ее руках.
Тестоедский даже вспомнил, что он тогда и название придумал «Богатые нелюди». В повести было еще немало всяческих мерзавцев, такая разноцветная палитра. Начальники-взяточники, продажные журналисты, владельцы борделей и подпольных казино, самовлюбленные политики, готовые пойти ради власти на любую подлость, уголовники и прочее человеческое отрепье.
«Вот оно!» - обрадовался Тестоедский. Он поспешил к компьютеру, чтобы тут же начать свою повесть. И было такое ощущение, что это не он, а кто-то другой стучит по клавишам, выдавая одну страницу за другой. Сцены, сюжетные ходы, диалоги рождались мгновенно. Уже, когда смеркалось за окном, он вспомнил, что за весь день у него не было маковой росинки во рту. Улыбнулся. Так можно довести себя до голодной смерти. На кухню он поплелся с чувством, которое испытывает ребенок, которого отрывают от любимой игры и усаживают за стол. Почти насильно.
Он вскипятил воду, приготовил «Доширак», заварил чай. Но делал всё это машинально. Мыслями он был там, со своей повестью, со своими героями и сейчас переживал очередной эпизод. Он говорил с ними, он жил их чувствами, он изображал их мимику на своем лице. Время от времени его ложка застывала на половине пути от тарелки до рта. Это означало, что очередная находка, свежая идея посетила его. Он выдавал гневную тираду или шептал любовное признание, или вел деловые переговоры.
Еще никогда так он не ненавидел процесс поглощения еды, как сейчас. Он ему казался отвратительным. Чай был слишком горяч. Его нельзя было выпить за два-три глотка, чтобы наконец-то закончить эту нудную трапезу и снова оказаться пред экраном монитора. Это разозлило его. Но тут же он дал себе команду успокоиться. Не нужно расходовать эмоции на постороннее. Отнесись к этому как к необходимой обязанности. Никуда теперь его повесть не убежит от него. Она вся в его голове, в его сердце. Небольшой перерыва только пойдет на пользу. Он обкатывал уже записанные фразы: может, что-то добавить или убавить.
Писал до глубокой ночи. И только почувствовав, что мысли уже мешаются в голове и что он все больше и больше делает ошибок, отправился спать. Но и закрыв глаза, он видел своих героев.
Обычно он просыпался поздно. Спешить было некуда, занятия у него никакого не было. Но не в этот раз. Он подскочил с рассветом и даже не стал умываться, чтобы не терять драгоценных минут. Бросился к компьютеру. С ужасом думал, пока компьютер загружался, а вдруг случилось непоправимое и он не увидит своего вчерашнего труда. Он позабыл сохранить текст ли вместо «сохранить» нажал на «удалить», или посыпался жесткий диск, или накрылся процессор, или еще какая-нибудь внутренняя штуковина. Так иногда бывает. Фу! Напрасно он накручивал себя, напрасно ему мерещилось самое плохое. Всё было на месте. Он прочитал последние страницы. И был поражен. Разве это он написал? Он никогда так не писал! Он не мог так писать! Какая энергия исходит от текста, герои его живут, дышат, двигаются. Они настоящие, реальные. Было такое ощущение, что вот сейчас раздастся звонок в дверь и они войдут к нему. Усядутся рядом. «Так вот ты какой!» Протянут руки, чтобы потрогать его. Он их видел, чувствовал запахи парфюма, слышал их голоса. Даже ощущал легкий ветерок, который исходил от их движения, когда они передвигались по комнате. Они рядом, они с ним
«Нет! Не может такого быть! – бормотал Тестоедский. – Не сошел ли я с ума? Не галлюцинации ли это? Я не мог этого написать! Это слишком хорошо. Это гениально! Я никогда так не писал. Даже близко! Откуда это всё взялось? Как это всё сложилось?»
Он снова застучал по клавиатуре, выдавая одну страницу за другой. Писалось удивительно легко. Даже не заметил, как подошло обеденное время, как лязгнул ключ в дверном замке и в квартиру вошел Гребешков со своим неизменным портфелем. На этот раз он разулся, нашел в шкафу тапочки со стоптанными задниками, как это бывает у ленивых хозяев, которым лень каждый раз наклоняться, чтобы расправить задники. Сегодня Гребешков решил сделать генеральную уборку. То, что в квартире давным-давно не убиралось, было уже понятно по запаху, который встречал вас у порога.
В портфеле, кроме еды, был баллончик с моющим средством, квадратный кусок ткани, который должен был стать половой тряпкой и щетка с металлической длинной ручкой.
Тестоедский не вышел его встречать и это удивило Гребешкова. И даже напугало. А вдруг снова да ладом? Он заглянул в маленький кабинетик. Фу! Камень с души.
- Как наши дела? – бодро воскликнул Гребешков.
Тестоедский никак не отреагировал. Даже не повернулся в его сторону. Пальцы его порхали над клавиатурой.
Гребешков заглянул через его плечо на экран монитора.
- Что? Семьдесят страниц! Этого же не может быть! Э! братец! А не халтуришь ли ты? Постой-ка не тарахти!
Гребешков прочитал одну страницу, вторую, третью.
- Бесподобно! Шикарно! Сам бы Федор Михайлович гордился таким текстом. Ха-ха!
Он приобнял Тестоедского.
- Ты понимаешь, Миша! Я оказался прав. Кандалы работают. Ты писал когда-нибудь так и такой?
- Никогда! – признался Тестоедский. – Это что-то свыше шепчет мне в уши, а я только успеваю записывать.
- Через неделю повесть уже будет готова? Я так понимаю?
- Думаю, что раньше.
Тестоедский закончил «Небедных нелюдей» через пять дней. Отпечатал на принтере текст в нескольких экземплярах. И послал сразу в несколько издательств и толстые журналы. Три издательства и два журнала отвергли рукопись без комментариев. В одном издательстве написали шаблонный отказ. Но один столичный журнал и столичное издательство прислали восторженные отзывы, заявили, что будут печатать и выслали контракт.
- Не будем торопиться, - сказал Гребешков. – Я найду толкового литагента и проконсультируюсь с ним.
Литагент указал на сомнительные места в договоре. И записал свой вариант, который нужно предложить издателю.
А через два дня после этого в квартиру к Тестоедскому ворвался худой взлохмаченный человек. Он именно ворвался. Движения его были резкими и порывистыми.
- Кто тут Михаил Федорович? – выкрикнул он.
Гребешков кивнул на Тестоедского.
Тот бросился к нему и заключил в объятия, как армейского дружка, с которым встретился случайно на городской улице.
- Да вы, батенька, знаете кто?
Говорил он громко, отрывистыми фразами, как будто вылаивал их.
- Вы великий писатель земли русской.
- Ну….
Замялся Тестоедский. Такого ему еще никто не говорил.
- А позвольте узнать, с кем имеем честь, так сказать? – обратился Гребешков.
- Ах, да! Не представился. Чернецкий, ведущий критик журнала. По совместительству заведующий художественного отдела. – Я как взялся читать вашу рукопись, не мог оторваться от нее. Пришлось взять домой. И читал чуть ли не до утра. Не мог заснть. А утром прыгнул в машину. И вот я у вас здесь. Я должен был взглянуть на гения.
- Ну, прям уж и гений! – засмущался Тестоедский.
- Да! Да! Именно так! Я ни новичок в литературном деле. Ничего подобного в современной литературе мне еще не приходилось читать. Мы берем вашу рукопись к публикации. И еще… и еще, Михаил Федорович, редакция бы хотела, чтобы все свои новые вещи вы публиковали непременно у нас.
- Что-то похоже на рабство, - проговорил Гребешков.
- Ну, думаю, гонорар не разочарует вас. Мы будем платить по высшей ставке, как платим нашим маститым писателям.
- Дело в том, что уже несколько издательств нам прислали договоры, - соврал Гребешков.
- А вы, как я понимаю, литагент?
- Правильно понимаете.
- Литагент – это хорошо. Писатель не должен отвлекаться на всякие житейские мелочи. Его дело творить. Публикуйте, где угодно. Но сначала рукопись должна появиться в нашем журнале.
Тестоедский пошевелился. Кандалы зазвенели. Чернецкий взглянул вниз, потом поднял взгляд.
- А это что значит?
- Э… видите ли…это лечебные такие… У Михаила Федоровича ноги побаливают. И врач… он такой необычный врач, новатор…вот эти кандалы рекомендовал. И знаете, помогает. Правда, помогает.
- Да, бывают враги – оригиналы, - согласился Чернецкий. – Ну, не смею отрывать от творческого процесса. Всё, что напишите, нам и только нам. В первую очередь. Я верю в ваше великое будущее. Вы станете гордостью нашей литературы. Вы современный Достоевский.
При упоминании Достоевского Тестоедский вздрогнул и покраснел. Но Чернецкий этого уже не видел.
Скоро пришел аванс. По этому поводу Гребешков решил устроить небольшой праздник. Купил хорошего вина. Но к его удивлению, Тестоедский пил мало и с какой-то неохотой.
- Что с вами, Михаил Федорович? Уж не заболели ли вы?
- Нет! Я чувствую себя замечательно.
- Но я же вижу, что-то вас угнетает.
- Да. Так оно и есть.
- Говорите прямо. Ведь мы не просто друзья, мы соратники.
- Подельники, вы хотели сказать. Ведь то, что мы делаем, это афера. И вы прекрасно это понимаете. Вот они…
Он приподнял ноги.
- Они авторы.
- Что же вы такое говорите, Михаил Федорович? Разве железо что-то способно написать, создать. Это вы написали повесть. Вы стучали по клавиатуре своими вот этими пальцами. В вашей голове родилась идея, сюжет, образы.
- Нет! Это дух Достоевского диктовал мне строки, а я лишь покорно набирал их.
- Оставьте! Оставьте, прошу вас! Это плохие, дурные мысли.
Через месяц Тестоедский выдал вторую повесть. Две его повести вышли отдельным изданием и сразу стали бестселлерами. Издательство допечатало дополнительный тираж, потом еще одни дополнительный тираж. Книга расходилась в лет. О нем писали, его называли писателем номер один. После третьей книги он стал лауреатом нескольких премий. Из однушки Тестоедский перебрался в двухкомнатную квартиру в центре города, которая вскоре была обставлена мебелью. Его приглашали на телевидение, но он всякий раз отказывался. Как он будет давать интервью, звеня кандалами. Это приписали его чудачеству и излишней скромности, что, в прочем, только добавило ему славы. По четвертой повести стали снимать телесериал. Гребешков «жигули» поменял на новую крутую иномарку. Всем он представлялся теперь как литагент.
Так продолжалось целый год. За год Тестоедский написал восемь повестей и полтора десятков рассказов. Его биография, которую сочинил Гребешков, появилась в электронной литературной энциклопедии.
- Если так дело пойдет, - посмеивался Гребешков, - ты уже при жизни станешь живым классиком.
Только Тестоедский почему-то не радовался.
Это пугало Гребешкова. После очередной публикации он радостно заявил:
- Ну, что, дружище, берем творческий отпуск. Трудоголизм опустошает человека. Ты трудился, как вол, ка раб на галере. Пора и отдохнуть. Я посмотрел маленькую яхту. Отправляемся в круиз. Морской воздух, соленые брызги, туго надутые паруса, замечательное вино, красивые девушки. Девяноста девять процентов населения даже мечтать об этом не смеет. А нам теперь всё доступно! Вперед к острым ощущениям!
- Я и на яхте буду греметь кандалами?
- Ну, что ты меня считаешь садистом?
Гребешков снял кандалы и положил в свой портфель, с которым он нигде и никогда не расставался.
Вот они на побережье. Тестоедский впервые увидел море. Он долго стоял на берегу и вглядывался в даль. Бескрайность пугала и манила его. Где-то там далеко-далеко заморские страны.
- Вот и наша красавица! – воскликнул Гребешков.
У пирса стояла белоснежная яхта «Катти Сарк-2». «Значит, была и один», - подумал Тестоедский.
- «Катти Сарк» был самый быстроходный чайный клипер британского торгового флота, - сказал Гребешков. – В свое время это был чемпион на океанских просторах. Я видел его фотографию. Красавец. А это, так сказать, миниатюрная упрощенная его копия. Но скорость, как уверяет капитан, вполне приличная. И на парусах, и под мотором.
Поднялись на яхту. Их встретил капитан, низенький мужчина, с красным обветренным лицом. На лбу и щеках у него были глубокие морщины, как будто вырубленные стамеской. Над ниточкой губ нависал большой нос, на котором белели пятна, еще не обветрившейся кожи. Наверно, так выглядели пираты. По крайней мере, их такими рисуют в книгах. Он повел их по яхте. Стены кают-компании были обшиты светлой кожей, на которой играли блики от солнечно света, что проникал через иллюминаторы. Два дивана. У стенки бар.
Снаружи раздался женский смех и послышалось легкое топанье по палубе. Капитан заулыбался.
- Вот и красавицы пришли!
Поднялись. Перед ними стояли три эффектных девицы. Таких Тестоедский видел только в глянцевых журналах. В коротеньких шортиках, топиках, на высоких каблуках.
Девушки их радостно приветствовали. Каждая чмокнула в щеку, оставив следы помады в виде сердечек. Тестоедский подумал о том, что такие штучки стоят недешево. Их принято называть «элитными» и обслуживают они только клиентов с толстым кошельком.
Капитан объявил:
- Сейчас подвезут напитки, продукты и так по мелочи. И будем отходить. Погодка-то сегодня как по заказу. Так что, господа, вам повезло. Вы уж извините меня, мне нужно на капитанский мостик. Надеюсь, вы не страдаете морской болезнью. Тогда это испортит все наше путешествие. Хотя, как против любой болезни, и от этой есть средства.
То была сказка. Яхта, покачиваясь и подрагивая, рассекала темные волны. Вода пенилась и бурлила возле бортов. Шли под парусами, подняв спинакер, передний парус, который раздулся как большой мяч и увлекал яхту в бескрайние морские дали. Уже и берега не видно. Кругом только море и чайки, чайки стремительно
Девушки разоблачились. Теперь они были в бикини. Тестоедский стыдливо отводил взор от их аппетитных форм. Гребешков это заметил и это его развеселило. Он решил, что надо подбодрить стыдливого компаньона. Девицы лежали на верхней палубе на матрасах и непрерывно щебетали, то и дело смеялись. Настроение у них было великолепное.
- Мальчики! – сказала самая загорелая из них. Она представилась Мариной. «Марина» значит «морская», еще подумал Тестоедский. – Ну, что за дела? Нам уже становится скучно. Нас будут сегодня кормить? Мы всё-таки не бесплотные существа.
- А очень даже плотные! – хохотнули подруги.
Гребешков кивнул матросику. Он был такой же невысокий, как и кэп, круглолицый и большеглазый. С его лица не сходила улыбка, как у хозяина, который встречает гостей, и чтобы каждому не улыбаться по отдельности, не убирает улыбки со своего лица ни на мгновение.
- Ок! – кивнул матросик и исчез в трюме.
Из глубины донесся звон и глухое постукивание. Исполнительный матросик готовил яства для гостей. На палубе появился низенький столик, бутылки темного стекла с красными и синими головками, блюда, которые были доставлены с пыла с жару из приморского ресторана, корзиночки с фруктами, виноградом, ножи, ложки и вилки.
Матросик наполнил фужеры и встал в сторонке. Вдруг господам еще что-то понадобится. Он был научен тому, что господам, которые арендуют яхту, нужно угождать во всем.
- За знакомство!
Гребешков поднял фужер и чокнулся со всеми по очереди. Когда он чокался, брызги вина летели на столик.
«Великолепное вино!» - подумал Тестоедский. Рот и носовая полость наполнились свежестью. Ощущение такое, что в голове гуляет весенний ветерок, прохладный и игривый. «Это не то, что та бурда, которую я глотал до этого, потом мучаясь похмельем. Сколько же оно стоит? Надо как-то спросить об этом Гребешкова. Мда! Никогда бы не подумал, что буду жить, как аристократ или олигарх. Ведь это же всё за мои гонорары: и яхта, и вино, и девки, и этот услужливый матросик. Гребешков хорошо нажился на мне. Как клоп, раздулся от моей крови. Какой крутой тачкой обзавелся. Да и квартиру поменял, перебрался в центр. Я целый год пахал, как раб, не разгибал спины. А он наживался на моей славе, набивал мошну, не ударяя палец о палец».
И тут же Тестоедский обругал мысленно себя за злые мысли, за то, что несправедливо так думать о Гребешкове, что в принципе Гребешков – хороший человек. «Без Гребешкова я так бы и оставался никем и звать меня было бы никак. По-прежнему отравлял бы себя дешевым портвейном. Он меня сделал великим писателем. Кандалы-то его. А ведь он мог прийти не ко мне, а к кому-то другому. Без этих чертовых кандалов я ноль без палочки. Всё, что я писал до этого, это на уровне ученических сочинений. Удивляюсь еще, как что-то печатали. Он справедливо берет свою долю. Он вполне ее заслужил. Да и куда бы я пробился без его практичности, без его связей, без его умения договариваться? Сейчас будь хоть трижды гениален, но, если рядом с тобой не окажется такого человека, как Гребешков, так и будешь пребывать в нищете и безвестности. Редакторы даже не глядят рукописи незнакомых авторов. Сразу их отправляют в корзину».
- А что у нас мальчики скучают?
Это была блондинка Жоржета. Но светлыми у нее были только волосы и пятки. А все остальное – это темный загар. Она вплотную пододвинулась к Тестоедскому. Ее грудь уперлась ему в ребра. Обнаженная нога прижалась к его ноге. Правой рукой она обняла Тестоедского за талию. Другой рукой пальчиками она водила по его щеке и призывно заглядывала ему в глаза. Ждала от него отклика, действий, инициативы.
- Майкл! Вы же у нас великий писатель? – проворковала она. – Впервые вижу великого писателя.
Тестоедский ощутил приятную теплоту внизу живота. Жоржетта подавала ему явные сигналы.
- Вы что-нибудь читали из моих произведений?
Девушки засмеялись. Марина даже откинулась на спину и дрыгала ногами, как будто ехала на велосипеде.
- Первая и последняя книга, которую прочитала Жоржетта, это был букварь, - сказала Кэт.
Жоржетта нисколько не обиделась. Смеялась со всеми. Потом умолкла и пальчиком провела по его щиколотке. Он опустил голову и проследил за ее пальчиком.
- Что это у тебя? – спросила она. – Как будто след от кольца?
Тестоедский вздрогнул. Он не знал, что сказать. Знал только одно, что правду говорить нельзя.
- Я носил на ногах кольца, - наконец нашелся он. – Кто-то носит на пальцах, а я вот на ногах. Чтобы пооригинальничать. Это больше привлекает людей, чем банальные кольца на пальцах.
- На ногу же невозможно надеть кольцо.
- Это были браслеты, - встрял Гребешков. – Браслеты же расстёгиваются. Раз – надел. Раз – снял.
Нахмурил брови и покачал головой. Это был знак Тестоедскому, чтобы не распространялся на эту тему. Никто, кроме их двоих, не должен знать о кандалах. Лучше свернуть эту тему. «Он меня держит за дурака», - зло подумал Тестоедский.
Жоржетта еще сильнее прижалась к нему. Все это видели, но воспринимали, как должное.
- Мишель! Что вы такой скучный? Может быть, уединимся?
Теперь она водила пальчиков по его коленке и вызывающе заглядывала ему в глаза.
- Это же заметят, - прошептал Тестоедский.
Жоржетта рассмеялась.
- А ты забавный. Знаешь, мне нравятся такие застенчивые.
И на ушко:
- Ты не пожалеешь! Знаешь, я умею такое, от чего мужчины сходят с ума, готовы на стенку лезть.
Почему бы нет? У него не было опыта общения с женщинами. Но ведь когда-то нужно начинать.
Он хотел этого. Какой же он писатель, если он не имеет такого опыта? Как он может рассказать об этом, чтобы читатель поверил?
- Давай еще по фужеру?
- С удовольствием! – согласилась Жоржетта. – Но после этого идем! Иначе я обижусь.
- А скажи, Жоржетта, ты пишешь письма? – спросил Тестоедский.
Длинные веки девушки, явно искусственные, приподнялись. Всё-таки он странный.
- Как это? – спросила девушка.
«Что к чему? – подумал Гребешков. – Что у человека в голове, непонятно. В прочем, все творческие личности шизанутые немного. Она его тянет в каюту, а он говорит о какой-то ерунде. В каких он таких облаках витает? Эй, Тестоедский! Вернись на землю!»
- Ты никогда не писала писем?
- Нет. А зачем? Ведь есть телефон.
Жоржетта пожимала плечиками и бросала взгляды то на подруг, то на Гребешкова.
- Телефон – это совсем другое. Это щебечешь, что придет в голову, не задумываясь. Тебе отвечают, ты отвечаешь. Времени подумать просто нет. Обычно это пустая болтовня, которая ничего не дает ни душе, ни уму. Лишняя трата времени. Вот письмо – совсем другое дело. Ты пишешь, не торопясь, обкатываешь каждую фразу, стараешься вложить в слова свою душу, боишься показаться неинтересным, банальным. Думаешь об адресате, он постоянно у тебя перед глазами. И тебе важно, как он воспринимает твои слова.
- К чему ты это? Девушке совсем не интересуют такие анахронизмы. Да и кто сейчас пишет письма? – спросил Гребешков.
- У меня родился замысел. Я решил написать эпистолярную повесть.
Тестоедский улыбнулся. Но его улыбка не вызвала ни у кого отклика. На него смотрели как на человека, который начинает заговариваться.
- Это как? – выдохнул Гребешков.
Такой поворот в беседе ему не понравился. Непонятно, куда это несет Тестоедского.
- Это повесть в письмах. Только это будут письма в прошлое, в мое детство, в мое отрочество, в мою юность. К девочке-однокласснице, в которую я был тайно влюблен и которой не смел признаться в своей любви, к другу детства, с которым мы все делили, к моей первой учительнице, которую я боготворил, к крёстной, к которой мы по праздникам приезжали в гости, к моим университетским товарищам, к друзьям и недругам, к преподавателям, любимым и нелюбимым, к попутчикам, с которыми я ехал в одном купе вагона.
- У нас что, Миша, сегодня встреча с писателем, который делится своими творческими планами? И ты думаешь, что девушкам это безумно интересно? Ты еще лекцию прочитай о психологии искусства.
- Не знаю, что это я. Но я уверен, что это будет замечательная вещь. Вот и не смог удержаться. Я смогу открыть многое о себе и для себя. И думаю, что это будет интересно и для читателей. Они заглянут в мою душу, как в зеркало, и увидят там самих себя.
- Миша! Умоляю! Мы здесь не для этого. Оставь ты это. Просто наслаждайся, лови момент! Жоржетта приглашает тебя в кают-компанию. А девушкам нельзя отказывать. Это не по-рыцарски. Только там выбери другую тему для беседы. Ведь ты же писатель! У тебя богатая фантазия. Ну, и мы хотели бы тоже остаться наедине, точнее втроем: я, Мариночка и Кэт. Так что вот такой расклад, Миша. Ну, чего ты сидишь?
Девушки засмеялись. «Им весело. Они хотят радоваться и наслаждаться, предаваться плотским утехам. А я тут бубню свое скучное», - подумал Тестоедский. Он был недоволен собой. И говорил он не то и некстати, и не делал того, что должен был делать.

Жоржетта потянула его за руку, призывая подняться. Она возвышалась над ним, призывно улыбаясь.
- Идем, Мишель! А то я выберу вон его. И останешься ты несолоно хлебавши. А мне тебя жалко.
Она кивнула в сторону Гребешкова. Он помахал им ручкой. Мол, идите же, в конце концов!
- Или вон его!
Жоржетта показала глазами на матросика, который стоял в сторонке, спиной опираясь на рубку. На лице матросика ничего не дрогнула. Он уже привык к таким сценам. Они стали привычной частью его работы и не вызывали в нем никаких чувств. Он видел и не такое. Это его уже не возбуждало и не возмущало, как не возмущает нас спаривание мух на окне. Богатые имеют право на все. Житейская же мораль для таких босяков, как он. Что дозволено Юпитеру, то не позволено быку. Так говорил кэп. У богатых своя мораль и свои законы, которые они сами же создают для себя. А он должен только стараться и молниеносно исполнять их прихоти, чтобы не остаться без куска хлеба. Он был уверен, что ему еще повезло с работой.
Работа не пыльная и не тяжелая. На свежем морском воздухе. Всегда сыт, высыпается. Это не вагоны разгружать на вокзале, работа, после которой неделю все тело ломит. И не ящики с фруктами таскать на рынке под гортанные крики кавказцев. То, что сейчас происходило на палубе, его нисколько не смущало. Он оставался совершенно спокоен и равнодушен.
Гребешков мотнул головой в его сторону: мол, свободен. Господам надо будет позовут. Пошел в рубку. Кэп стоял за штурвалом, даже не взглянул на него. Иногда он доверял ему покрутить штурвал. Верхняя палуба была закрыта тентом, чтобы гости не изнывали на солнце. И то, что там происходило, они не видели. А когда шли на моторе, то и не слышали. Но знали, что там обычно происходит. И это их нисколько не смущало. И поглядывать им за этим не хотелось. Каждый раз одно и то же. Так было постоянно: и на палубе, и в кают-компании, где для этого был диван как раз на две персоны. Им платили и платили неплохо. Остальное не их ума дело. Они не осуждали гостей, хотя и особой симпатии к ним не питали. Даже к геям, которых с каждым годом становилось всё больше. Да хоть коз там дерите, только платите побольше. Если бы инопланетяне обратились к кэпу, он даже бы не повел бровью, только бы уточнил детали. На какое время они арендуют яхту и что им нужно доставить на яхту.
Марина запустила руку в промежность к Гребешкову, Кэт же, став на колени позади него и приспустив лифчик, ритмично приподнималась и опускалась, гладя упругими грудями его спину. Гребешков постанывал от удовольствия. Ничего этого Тестоедский не видел, поскольку уже спустился с Жоржеттой в кают-компанию. Жоржетта шла впереди и держала за спиной его руку, как будто боялась, что он передумает и убежит. Когда они спустились, она толкнула его, призывая лечь на спину. Дальше от него никаких телодвижений не требовалось. Она сделает всё сама. Тестоедский послушно опустился на диван и растянулся на спине, ожидая дальнейших действий девушки. Это хорошо, что ему не нужно было проявлять инициативу.
Тут он под головой ощутил что-то твердое. Повернулся. Это был коричневый кожаный портфель.
- Постой! Постой!
Он резко сел. И отодвинул ее.
- Ты чего? – воскликнула Жоржетта. - Ну, что еще?
Странный ей попался клиент. Другой бы уже давно лежал удовлетворенный и опустошенный. А этот всё кобенится. И не поймешь, чего ему надо. И надо ли вообще?
Она пожалела, что выбрала его. Может, он голубой или импотент. Ей попадались и такие. А то извращенец какой! Надо было остаться с тем. Но трое для одного – это явный перебор.
Но этот посимпатичней и помоложе. Хотя разве это важно? Попадались и такие крокодилы, что на них нельзя было смотреть без содрогания.
Между тем Тестоедский щелкнул замком и вытащил кандалы. Жоржетта выпучила глаза. Нет! Определенно ненормальный! Зачем в портфеле хранить металлолом?
- Зачем? Для садо-мазо? – спросила она.
- Можно и так сказать, - согласился Тестоедский. – Только вряд ли кто соглашался носить их добровольно.
Он резко подскочил и рванул наверх. «Несомненно, шизик», - решила Жоржетта. И стала подниматься следом за ним, на ходу натягивая лифчик на то место, где он должен быть.
На верхней палубе Тестоедский застал сцену, которую можно увидеть только в порно. Но он порно не смотрел, поэтому впал на какое-то время в столбняк. Они увидели его, но не прекратили своего занятия. И тут Гребешков заметил, что в руке Тестоедского кандалы. Он оттолкнул девиц и вскочил на ноги. Был, конечно, в чем мать родила.
- Миша! Ты чего? Ты зачем? Отнеси на место! Что ты задумал?
- Что? А вот смотри!
Он шагнул к борту. Поднял руку и стал крутить над головой кандалы, как Давид пращу перед Голиафом. Воздух рассекал свист.
- Не вздумай! Не делай этого! Ты же всё погубишь! В конце концов, это не твое.
Он бы бросился на Тестоедского, но боялся попасть под удар кандалов, которые раскололи бы ему череп.
Девицы поняли, что происходит что-то страшное, непоправимое. И прежнюю их беспечность как ветром сдуло. Вся их троица стояла плотно друг к другу и ждала дальнейшего.
Тестоедский отпустил кольцо. Кандалы, извиваясь змеей, пролетели над водой, булькнули и исчезли в пучине. Гребешков застонал, обхватил лицо руками и опустился на корточки. Яхта рассекала волны, всё более и более удаляясь от того места, где упали кандалы. Девицы продолжали молчать, переглядывались, они не понимали, что произошло. Почему один зашвырнул в море ржавую железяку. А другой сидит на корточках, раскачивается и воет, как волк.
- Я свободен! – запел Тестоедский.
Дальше он слов не знал.