Климов Валерий Геннадьевич

Повесть "Белый жребий"
(является второй частью романа-дилогии "Золотые погоны империи")


Глава 1. Одесская бригада

Хмурым и студёнистым утром тринадцатого января одна тысяча девятьсот девятнадцатого года я – штабс-капитан Николай Правосудов – и мой друг поручик Сергей Мореманов (или Серж Мореманов, как я привык его звать по легионерской привычке), немного волнуясь и спеша, сошли на берег Одессы с военного французского корабля, доставившего в этот прекрасный южнорусский город нового командующего вооружёнными силами Антанты на Юге России генерала Ф.д’Ансельма, который вместе со своей свитой спустился по трапу на одесский причал несколькими минутами раньше нас.
Россия, которую мы, в составе Русского Экспедиционного Корпуса, покинули чуть менее трёх лет назад, встретила нас пронизывающим до костей холодным ветром и неприветливо затянутым тучами небом. Но мы всё равно были несказанно рады встрече с Родиной, хотя и понимали, что вряд ли нас будет ждать здесь что-то хорошее...
Несколькими неделями ранее в декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года наш ставший знаменитым на всю Францию Русский Легион, названный французами Легионом Чести за неимоверный героизм и храбрость, проявленные его офицерами и солдатами на Французско-Германском фронте, был переправлен эшелоном из Германии во Францию, а точнее – в Марсель – город, с которого без малого три года назад и началась наша военная экспедиция в этой стране.
Там нас оповестили, что Военное министерство Франции, которому подчинялся наш легион, решило переправить его морем обратно в Россию с целью последующего включения в состав Добровольческой армии под командованием генерала Деникина (одной из основных Белых армий, ведущих боевые действия против вооружённых сил большевиков).
Это решение было, мягко говоря, неоднозначно воспринято легионерами. Далеко не все из нас хотели участвовать в братоубийственной войне.
Если честно, то большие сомнения в целесообразности данного шага, поначалу, одолевали и меня самого. Как любой нормальный человек, я с болью в сердце осознавал тот факт, что уже целый год на широких просторах моей Родины бурной рекой льётся русская кровь, и что мои ранее вполне себе миролюбивые соплеменники ныне с диким остервенением лишают друг друга жизни из-за внезапно овладевших их умами идей противоположной полярности.
Однако, как потомственный дворянин и кадровый офицер Русской императорской армии, я всем своим нутром чувствовал, что моё место должно быть на той стороне, где не оскверняют храмы, не отрекаются от великой российской истории и не расстреливают тех, кто носит золотые погоны на своих плечах.
Поэтому немного поколебавшись, я, всё-таки, сделал свой нелёгкий гражданский выбор в пользу Добровольческой армии.
Вполне закономерно, что подобное решение также приняло большинство офицеров нашего Русского Легиона, включая уже давно рвущегося к Деникину Сержа Мореманова.
Из моих друзей отмолчался лишь прапорщик Рохлинский. Хотя, если вспомнить, то он, как и ещё один мой боевой друг штабс-капитан Разумовский, находящийся после тяжёлых ранений на излечении во французском госпитале, ранее уже неоднократно высказывался о том, что больше не желает воевать (где бы это ни было) и хочет лишь поскорее вернуться к своей семье и обычной мирной жизни.
Впрочем, прапорщика можно было понять: он, ведь, не являлся, как все мы, кадровым офицером, то есть человеком, сознательно выбравшим воинскую профессию в качестве главного дела всей своей жизни, а был, по своей сути, типичным мирным обывателем, лишь волею судьбы надевшим в нынешнее военное лихолетье офицерские погоны.
Определившись с выбором стороны гражданского конфликта на далёкой родине, я и Мореманов искренне полагали, что, раз принципиальное решение о включении нашего легиона в Добровольческую армию уже принято, то его отправка в Россию не заставит себя долго ждать. Но, мы сильно ошибались...
Начался затяжной процесс увеличения численности нашего легиона до штатных нормативов пехотного полка за счёт русских добровольцев, находившихся, в тот момент, во Франции. И если добровольцам из числа русских, служивших в Иностранном легионе и воевавших против немцев бок о бок с нами в составе общей для них и нас Марокканской дивизии, мы были искренне рады, то к «доброхотам» из русских «рабочих рот» расформированной Особой пехотной дивизии (ранее созданной из остатков 1-й и 3-й Особых пехотных бригад) Русского Экспедиционного Корпуса, отказавшимся (после получении информации об Октябрьском перевороте в России) продолжать воевать на фронте и, соответственно, не участвовавшим, вместе с нами, в ожесточённых боях этого года, мы относились, мягко говоря, с большим недоверием, не безосновательно подозревая, что они вступают, сейчас, в наш провоевавший до самого конца войны Русский Легион лишь с одной единственной мыслью: побыстрее вернуться в Россию и перейти на сторону Красной армии большевиков.
Учитывая, что большинство из них, в своё время, поддержало мятежников в военном лагере «Ля-Куртин», от них вполне можно было ожидать такого же предательства и здесь. Как говорится «предавший единожды, предаст и в другой раз»...
Знающие люди тихонько шепнули мне на ухо о том, что начало отправки нашего легиона на родину может затянуться на месяцы, то есть, как минимум, до марта следующего года.
Такая длительная задержка не устраивала ни меня, ни Мореманова, и мы стали усердно искать возможности для более скорой переправки нас в Россию.
В рамках этих поисков мне посчастливилось не только выбить себе краткосрочную служебную командировку в Париж, но и использовать её с большой пользой в вышеуказанных целях.
Во французской столице я, наконец-то, повидался со своими, давно не виденными, маленькой дочкой Машенькой и молодой женой – русской эмигранткой – Натали, проживавшими у её родной сестры в доме, принадлежащем мужу последней – занимающему высокую военную должность французскому офицеру, также, как и я, провоевавшему всю войну с немцами до их полной капитуляции.
С помощью этого офицера, имевшего неплохие связи в Военном министерстве Франции, мне и удалось добиться разрешения отправки меня и поручика Мореманова в Россию на ближайшем французском военном судне, отплывающем из Марселя в направлении любого подконтрольного противникам большевистского режима российского порта, которым и оказался корабль с новым командующим вооружёнными силами Антанты на Юге России, взявшим курс на Одессу...
С его прибытием вся реальная власть в Одессе оказалась в руках у него и его начальника штаба Фрейденберга, хотя формально городом всё ещё продолжал управлять русский генерал Гришин-Алмазов, на словах декларировавший своё оперативное подчинение командующему Добровольческой армии генералу Деникину, а, на самом деле, проводивший политику тихого соглашательства по отношению к руководству присутствовавших здесь иностранных войск.
Двадцать первого января одна тысяча девятьсот девятнадцатого года, получив от украинской Директории согласие на расширение контролируемой союзниками «одесской зоны», французские и греческие войска начали занимать, одну за другой, все указанные в данном Соглашении территории, высаживая на них крупные морские десанты и продвигаясь входящими в них подразделениями по железной дороге в направлении Херсона и Бирзулы.
Уже через четыре дня после подписания вышеуказанного Соглашения они высадились в Николаеве, а ещё через пять дней – заняли Херсон.
Прошло ещё несколько дней, и в районе устья Днепра союзники встретились с находившейся в оперативном подчинении Деникину Крымско-Азовской армией, образовав, тем самым, единую, подконтрольную только этим двум силам, черноморско-азовскую прибрежную зону.
Обеспокоившись усилением роли вооружённых сил Антанты на русской земле, генерал Деникин, ставший в январе одна тысяча девятьсот девятнадцатого года главнокомандующим вновь созданного, в тот же период, военного объединения – Вооружённых Сил Юга России (ВСЮР), назначил командующим войсками Юго-Западного края (то есть, Херсонской губернии и Одессы с прилегающими к ней территориями) генерал-лейтенанта Санникова, которому было дано задание переподчинить себе добровольческий отряд одесских белогвардейцев и, таким образом, ограничить власть Гришина-Алмазова, которому он не доверял из-за чересчур тесных связей последнего с союзниками.
Тем временем, французское командование запретило проводить в подконтрольной ему «одесской зоне», без своего разрешения, мобилизацию местного населения в Вооружённые Силы Юга России и предписало Гришину-Алмазову срочно формировать собственные добровольческие русско-французские части смешанного состава, не подчиняющиеся главнокомандующему ВСЮР.
Однако, едва узнав об этом, находившийся в своей ставке в Екатеринодаре Деникин категорически запретил Санникову принимать участие в создании данных частей и направил в Одессу, для непосредственного командования уже существующим отрядом добровольцев, собранным Гришиным-Алмазовым ещё задолго до вышеупомянутых событий, целую группу верных ему офицеров во главе с генералом Тимановским.
Последнему поручалось, несмотря на запрет французской оккупационной власти, как можно быстрее сформировать на основе вышеуказанного добровольческого отряда Отдельную Одесскую стрелковую бригаду, организационно включённую в структуру ВСЮР.
Приказ Деникина был выполнен Тимановским безукоризненно. Он, наплевав на все французские предостережения, сразу же объявил в Одессе «добровольную» мобилизацию и в течение одного месяца сформировал требуемую стрелковую бригаду, насчитывавшую три тысячи триста штыков и тысячу шестьсот сабель.
Помимо отряда одесских белогвардейцев в неё было зачислено большое количество офицеров и солдат из Второго Волынского полка и пятой с шестой дивизий бывшей гетманской армии, оставшихся не у дел после бегства гетмана Скоропадского из Украины и перешедших под командование Тимановского, в первую очередь, для того, чтобы не стать лёгкой добычей петлюровцев.
Так я и поручик Мореманов, записавшись в первый же день по нашему прибытии в Одессу в местный добровольческий отряд белогвардейцев, в результате вышеуказанных событий оказались в штатном воинском подразделении ВСЮР – Отдельной Одесской стрелковой бригаде под командованием Тимановского.
Поскольку в бригаде был явный перебор офицеров – примерно двум третям офицерского корпуса пришлось занять фельдфебельские и подпрапорщицкие должности. В числе тех, кому не хватило офицерских должностей закономерно оказались и я с Моремановым.
Нам повезло лишь в том, что мы попали в роту, составленную, в основном, из прошедших Германскую войну фронтовиков. Так что, можно было надеяться на то, что рота не разбежится при первой же атаке противника.
Едва закончилось формирование, Деникин распорядился о переброске нашей бригады из Одессы в Севастополь для усиления обороны Крыма от наступающей Красной армии, но Гришин-Алмазов сообщил ему, что французы не выпускают нас из города из-за введения их командованием «осадного положения» в связи с масштабным наступлением красных на здешнем направлении.
Генерал Ф.д’Ансельм, приняв на себя всю полноту власти в Одесском районе, поручил нашей бригаде держать оборону против наступающих красных частей на участке от побережья Чёрного моря в районе Очакова до линии железной дороги Одесса – Николаев.
Шестого марта мы заняли указанный нам фронт и прикрыли собой Очаков.
Севернее нас расположились французы, греки и поляки.
Однако, такая диспозиция не продержалась и двух недель. В ночь на семнадцатое марта в результате мощной атаки красных частей под командованием Григорьева восьмитысячная группировка союзников не смогла удержаться в районе станции Сербка и в панике покинула свои позиции.
После их бегства и открытия фронта красным нашей бригаде, чтобы не оказаться окружённой, пришлось без боя оставить морской порт и крепость Очаков и, выравнивая линию обороны, занять позиции на участке Раздельная – Сербка – Одесса, в результате чего последняя оказалась в полном окружении Красной армии.
И уже спустя три дня после этого, тщательно проанализировавший данную сложившуюся ситуацию, генерал Ф.д’Ансельм сенсационно объявил об экстренной эвакуации из Одессы всех вверенных ему Вооружённых сил Антанты.
Выполняя его приказ, за пять последующих дней, из одесского порта было эвакуировано на судах Антанты около двадцати пяти тысяч военнослужащих союзных войск. При этом, нашей героически прикрывавшей их позорное бегство бригаде генералом Ф.д’Ансельмом, в самый последний момент, было отказано в погрузке на стоявшие в порту французские суда.
Мы были преданы и брошены союзниками на произвол судьбы...
Французы, наверняка, были уверены в том, что сразу после их ухода мы все здесь несомненно погибнем. Но не тут-то было. Они не учли характер и полководческий талант нашего руководителя – Николая Степановича Тимановского.
Генерал сумел вывести с боями нашу бригаду из захваченной красными Одессы и привести её в занятую румынскими войсками Бессарабию.
Но и там нас ждали новые испытания. Французский командующий генерал Бертело приказал находившимся в Тульче румынским войскам срочно разоружить нашу бригаду.
Однако, Тимановский и здесь не стушевался. Наш генерал пригрозил румынам открытием по ним огня, и они, поняв, что он не шутит, не рискнули настаивать на выполнении приказа французского генерала.
Позже часть судов союзников всё же вернулась за нами и в районе Днестровского лимана взяла нашу бригаду к себе на борт. При этом, правда, нам пришлось оставить на берегу всё наше тяжёлое вооружение и броневики.
Погрузка на суда произошла, как никогда, вовремя, так как вскоре красные части взяли Раздельную, и румыны отошли за Днестр.
Как нам «по секрету» сообщили штабные офицеры, после отплытия на предоставленных нам судах из Бессарабии в направлении находящегося под контролем ВСЮР Новороссийска наш командир направил генералу Ф.д’Ансельму весьма гневное письмо, в котором он, в частности, написал примерно следующее: «Исполняя по приказу генерала Деникина все Ваши приказания, я никак не мог предполагать тех незаслуженных оскорблений и унижений, которые по Вашей вине выпали на меня и подчинённые мне части. И всё это за то, что Добровольческая армия одна осталась верной союзникам?!».
Тимановский и здесь оказался на должной высоте...

Глава 2. Взятие «Красного Вердена»

По прибытии нашей бригады в Новороссийск она, в полном соответствии с приказом главнокомандующего Вооружённых Сил Юга России, в течение одного месяца прошла переформирование и была преобразована в 7-ю пехотную дивизию, которую в начале июня одна тысяча девятьсот девятнадцатого года принял под своё начало генерал Колосовский.
Тимановский же, получив очередной воинский чин «генерал-лейтенанта», по приказу Деникина убыл на новое место службы, где принял на себя командование 1-й пехотной дивизией. Больше, к нашему сожалению, мы с ним нигде не пересекались.
Наша же нынешняя дивизия вошла в состав 2-го армейского корпуса Добровольческой армии и включила в себя три пехотных полка, запасной батальон, артиллерийскую бригаду и инженерную роту, то есть стала представлять из себя, по настоящему, значимую боевую единицу.
Для меня с Моремановым данное переформирование не принесло ничего нового. Мы, по прежнему, служили с ним на фельдфебельских должностях. Конечно, это немного задевало самолюбие, но по большому счёту не сильно влияло на наше психологическое состояние, так как для нас гораздо важнее было осознание нашей сопричастности к некой великой миссии русского «белого воинства».
Наконец-то, мы ощущали себя не отдельным партизанским подразделением, затерявшимся между ненадёжным союзным десантом Антанты, петлюровцами, румынами и неоднократно менявшими «свой цвет» солдатами атамана Григорьева (перед боями с нами вдруг ставшими красными), а полноценной частью огромного, фактически, регулярного войска, и поэтому возлагали большие надежды на успех, как, в частности, в предстоящих нам сражениях местного значения, так и, в целом, во всей нашей военной кампании против Красной армии.
Однако, так и не успев ни разу поучаствовать в боях с красными в составе 2-го армейского корпуса, наша 7-я пехотная дивизия была внезапно (на время) придана к недавно созданной (после разделения Добровольческой армии на две части) Кавказской армии и стремительно переброшена к Царицыну, где последняя, под командованием генерала барона Врангеля, готовилась к решающему штурму этого важнейшего стратегического пункта в военном противостоянии Вооружённых Сил Юга России с Красной армией.
Перед нашим прибытием на царицынский фронт конные части Кавказской армии в обозначенный Врангелем Деникину трёхнедельный срок проделали верхом три сотни вёрст по безводной калмыцкой степи от своего начального места расположения в станице Великокняжеской и, мужественно преодолев мощное сопротивление подразделений красных на дальнейшем пути своего продвижения до укреплённых позиций противника по реке Царица, попробовали с наскоку взять неприступный Царицын.
Однако, неподготовленный штурм провалился, и Кавказская армия, понеся большие потери в двухдневных боях на подступах к этому стратегическому городу и получив, напоследок, острое контрнаступление находящихся в нём красных частей, временно отошла от городских укреплений и отступила в южном направлении в район Сарепты.
К тому моменту, давно занятый Красной армией Царицын, который они гордо именовали «Красным Верденом» по аналогии с французским городом Верденом, чей укрепрайон в недавно завершившейся мировой войне служил опорой всего фронта борьбы Франции с Германией, ничем не уступал своему французскому прототипу: его оборонительные сооружения несколькими линиями опоясывали город, а качественно вырытые окопы были усилены проволочными заграждениями в четыре – пять колов.
Вдобавок ко всему, все подступы к этой глубоко эшелонированной системе обороны надёжно прикрывала хорошо пристрелявшаяся по ним мощная красная артиллерия, до этого беспощадно подавившая сразу несколько безрезультатных попыток штурма Царицына, предпринимавшихся ранее Донской армией генерала Краснова (атамана Всевеликого Войска Донского), воевавшей здесь до её объединения с Добровольческой армией во ВСЮР.
В этом городе красными были сосредоточены очень серьёзные силы: отдельные сводные части ранее разбитой в боях 10-й армии, прибывшая с Астраханского направления 11-я армия, присланная с фронта борьбы с войсками адмирала Колчака дивизия коммунистов, восьмитысячное пополнение из городов центральной России, 4-я кавалерийская дивизия Будённого, 6-я кавалерийская дивизия Апанасенко, Отдельная кавалерийская бригада Жлобы и шесть полностью укомплектованных бронепоездов.
Кроме этого, в Царицын из Астрахани по Волге прибыли два миноносца, семь канонерок и несколько катеров Красной Волжской флотилии, вооружённых, как лёгкой, так и тяжёлой артиллерией.
Общая численность красных в нём, таким образом, достигла пять тысяч сабель, шестнадцать тысяч штыков и около ста двадцати орудий, не считая флотской артиллерии.
Врангель, отказавшись от немедленного повторения штурма, был вынужден просить Деникина о подкреплении, которое тот, спустя некоторое время, ему и предоставил.
Закончившийся ремонт железнодорожного моста через реку Сал позволил руководству ВСЮР, скрытно от красных, переправить к Царицыну нашу 7-ю пехотную дивизию, дивизион бронеавтомобилей, восемь британских танков (одним из которых управляли англичане, а семью остальными – русские экипажи) и четыре бронепоезда, в результате чего общая численность Кавказской армии, вкупе с уже имеющимися на здешнем фронте сильно поредевшими в последних боях конными корпусами, составила двадцать три тысячи двести тридцать четыре военнослужащих, из которых лишь одна тысяча сто двадцать человек были офицерами, а двадцать две тысячи сто четырнадцать – нижними чинами.
Этих сил по подсчёту командующего Кавказской армией должно было хватить для взятия города, и Врангель дал команду готовиться к штурму.
По его плану с северного направления на Царицын должен был наступать 1-й Кубанский корпус, перед которым ставилась задача прижать красных к Волге, отрезав им, тем самым, путь на север.
На южном же направлении, где, при поддержке бронепоездов, планировался основной удар на позиции защитников «Красного Вердена», были сосредоточены бронеавтомобили, танки, 2-й Кубанский корпус, 4-й конный корпус и наша 7-я пехотная дивизия.
Наступление было назначено на утро шестнадцатого июня одна тысяча девятьсот девятнадцатого года.
В преддверии штурма не спалось. Я вместе с Сержем Моремановым молча сидели на покрытом травой склоне небольшого овражка неподалёку от наших солдат и курили, одну за другой, купленные в тылу папиросы.
Мы ещё засветло оглядели участок, по которому завтра будем наступать, и поняли, что на этом простреливаемом насквозь поле нас всех могут запросто накрыть артиллерийским огнём и перестрелять из пулемётов задолго до того, как нам удастся приблизиться к позициям противника.
От этого невольный холодок периодически пробегал по спине, и в напряжённой голове, волей-неволей, постоянно пробегала одна и та же противная мыслишка: а что, если через несколько часов меня убьют, и эта папироска окажется последней в моей жизни...
После этого рука невольно, сама по себе, тянулась к папиросной пачке и вытягивала из неё очередную «папиросину».
Стояла тихая звёздная ночь.
Воздух был наполнен чувственным ароматом степных трав, изредка перебиваемый приносимым лёгким ветерком со стороны казачьих бивуаков запахом небольших костров и огромного числа лошадей.
Отовсюду периодически доносилось конское фырканье и строгие окрики часовых.
И тем не менее, это была, вполне себе, спокойная летняя ночь...
Это обманчивое спокойствие было прервано около трёх часов утра. Наконец-то поступил долгожданный приказ, и началось наше наступление на Царицын.
Впереди шли восемь танков. Следом за ними двигались бронеавтомобили. За броневиками - кавалерия, а сразу за ней, одна за другой, несколько цепей нашей 7-й пехотной дивизии.
Артиллерийскую поддержку нам обеспечивал один из наших бронепоездов, вооружённый морскими дальнобойными орудиями.
Защитники Царицына по привычке рассчитывали на то, что проволочные заграждения и пулемётные расчёты их укрепрайона в очередной раз остановят наступающих, но случилось непредвиденное.
Подошедшие вплотную к ограждениям танки неожиданно остановились, и из них внезапно выбежали несколько членов их экипажей, которые, на редкость, быстро и слаженно зацепили якорями находящуюся прямо перед ними колючую проволоку оборонительного рубежа, после чего также стремительно заскочили в недра своих бронированных «чудовищ», и танки потащили её за собой.
Пулемётный огонь красноармейцев не причинял этим «чудовищам» никакого вреда, и они, оттащив и разорвав, тем самым, оградительную проволоку, уже без каких-либо остановок двинулись прямиком на их окопы.
Вскоре ими был полностью смят первый рубеж обороны, и красноармейцы, дрогнув, побежали. В результате этого находившаяся на данном рубеже 37-я дивизия Красной армии была, практически, полностью разгромлена, и спустя три часа боя её жалкие остатки отступили со своих позиций непосредственно в город.
Красноармейцы массово бросали оружие и, спасая свою жизнь, в панике бежали от танков, которые им казались абсолютно неуязвимыми.
В этот момент защитники «Красного Вердена» бросили против нас свою последнюю надежду – четыре бронепоезда. Однако, наши танки, приблизившись вплотную к этим бронированным поездам, уже ничем не рисковали, так как выпущенные из поездных орудий снаряды пролетали над ними, не причиняя им никакого вреда.
Осознав это, три красных бронепоезда благоразумно отступили, и лишь один из них всё же решился вступить в бой с неуязвимыми «чудовищами». Тогда один из танков, не долго думая, разворотил рельсы и двумя выстрелами в упор вывел из строя паровоз данного бронированного поезда, после чего наша подоспевшая первой к этому месту рота, после короткого боя, пленила всех оставшихся в живых членов его команды.
Тем временем, Кавказская армия, взяв Царицын в плотное кольцо и закрепившись на его окраинах, неожиданно приостановила своё наступление.
Однако, данная задержка не носила длительного характера, и уже на следующий день около пяти часов вечера наша ударная группа вновь двинулась в бой.
На этот раз наша 7-я пехотная дивизия, совместно с 3-й кубанской и при поддержке приданных нам бронепоездов, после жестокой схватки, всё-таки прорвала фронт красных и, наконец-то, ворвалась в Царицын.
«Красный Верден» пал!
За эти два дня армия Врангеля понесла ощутимые потери. Только у нас в дивизии были убиты или пропали без вести двадцать девять офицеров и семьдесят четыре солдата. Ранены же были ещё пятьдесят девять офицеров и сто девяносто девять солдат.
При этом, мне с Моремановым откровенно повезло: в этом кромешном аду, под снарядами красных моряков Волжской флотилии и пулемётным огнём красноармейцев-окопников, мы не получили ни единой царапины. Ну, что же, и такое, как выясняется, тоже бывает...
Тем временем, после подсчитывания наших боевых потерь, дивизионным руководством был установлен один неприятный факт: оказывается, помимо большого количества убитых и раненых, мы понесли ещё и немалые небоевые потери: около тридцати процентов личного состава нашей дивизии временно выбыли из строя по причине стёртых в кровь ног из-за грубых английских ботинок, которыми снабдили солдат на переформировании.
Однако, весь этот негатив с лихвой перекрывался грандиозным успехом нашей армии: кроме большого количества пленных, трофейных орудий и пулемётов, мы захватили два красных бронепоезда, более ста тридцати паровозов и около десяти тысяч вагонов, из которых более двух тысяч были загружены артиллерийскими и интендантскими грузами.
Что касается самого города, то он оказался в ужасном состоянии: магазинов и лавок не существовало, а всё состоятельное или интеллигентное население было истреблено.
Прошедшей зимой в Царицыне свирепствовали страшные эпидемии, смертность от которых была просто огромной: умерших не успевали хоронить, и трупы сваливались в небольшом овраге у городской тюрьмы.
По словам жителей, в этом овраге было свалено не менее двенадцати тысяч трупов. С весною данные трупы стали закономерно разлагаться, и их зловоние начало чувствоваться на несколько вёрст в округе.
После взятия города нами были немедленно сформированы рабочие команды из пленных, которые и засыпали этот страшный овраг. При этом, работа по его засыпке длилась целую неделю.
Улицы Царицына также представляли собой сплошную свалку. При наведении в нём властью Врангеля надлежащего порядка только одних конских трупов с них было вывезено более четырёхсот.
Однако, спустя всего лишь несколько дней после взятия нами города, он стал стремительно оживать: с левобережья Волги стремительно понавезли всякой живности и зелени, отчего продукты быстро упали в цене, а городские улицы моментально наполнились народом.
В Царицыне стал постепенно налаживаться мирный уклад жизни: широко распахнули двери магазины, кинематографы, кафе.
Правда, при этом, в нём, как сначала, зачастую, бывает во многих прифронтовых городах, тут же начались пьяные скандалы военных, но продлились они недолго. Генерал Врангель, требуя строгого соблюдения дисциплины, своей жёсткой рукой быстро положил им конец.
Воспользовавшись тем, что несколько офицеров во главе с астраханским есаулом учинили в городском собрании большой дебош со стрельбой и битьём посуды, во время которого неизвестно каким образом пропала часть столового серебра, генерал предал их всех военно-полевому суду по обвинению в вооружённом грабеже.
Суд единогласно приговорил этого есаула, известного пьяницу и дебошира, к расстрелу, а остальных офицеров – к другим суровым наказаниям, не связанным с лишением жизни. И, несмотря на многочисленные, обращенные лично к Врангелю, ходатайства губернатора, астраханского войскового штаба и ряда других влиятельных лиц, приговор был приведён в исполнение, а приказ генерала с соответствующим текстом – расклеен во всех общественных и увеселительных местах города.
После этого случая пьянство и разгул сразу прекратились.
В один из таких установившихся мирных дней мне и Сержу Мореманову удалось не надолго покинуть расположение нашей роты и немного прогуляться по центру Царицына.
Уже прошёл слух, что в самый ближайший период времени наша 7-я пехотная дивизия будет возвращена обратно во 2-й армейский корпус, и нам захотелось посмотреть изнутри на город, взятие которого нам обошлось столь дорого.
Однако, смотреть, там, было особо не на что и не на кого: знаменитый торговый узел южного Поволжья, в то время почти «мёртвый», лишь только ещё начинал понемногу возвращаться к мирной жизни.
Повсюду с озабоченным видом сновали одни лишь военные. В основном, это были штабные офицеры и интенданты частей, принимавших непосредственное участие в штурме города.
Праздно шатающихся лиц, вроде меня с Сержем, было крайне мало.
Что же касается гражданского населения, то его, на городских улицах, по моему, было ещё меньше, чем людей в форме.
Словом, прогулка явно не удалась, хотя, в конечном счёте, и не оказалась абсолютно напрасной.
На обратном пути в часть мы совершенно неожиданно встретили бывшего командира моего полка на Русско-Германском фронте в первый год войны с немцами полковника Алатырцева Александра Владимировича, ныне являвшегося, как выяснилось в ходе оживлённого разговора с ним, начальником штаба 6-й пехотной дивизии, входившей в состав 1-го Кубанского корпуса Кавказской армии.
Узнав от нас, что мы до сих пор влачим «жалкое» существование на фельдфебельских должностях в своей дивизии, он изумился такой «офицерской расточительности» и тут же предложил нам вступить в свою дивизию (под командованием генерала Писарева), в которой прямо сейчас идёт переформирование её гренадеров в 1-й и 2-й Сводно-гренадерские полки, и им очень нужны на вакантные офицерские должности армейские офицеры с богатым боевым опытом.
Я и Серж переглянулись: предложение было довольно заманчивым.
Так получилось, что в нашей нынешней роте и даже батальоне, практически, не осталось офицеров, вместе с которыми мы, в составе добровольческого отряда одесских белогвардейцев, начинали свой боевой путь по освобождению России от большевиков. Следовательно, не было большой привязанности ни к своей нынешней воинской части, ни, тем более, к своим нынешним фельдфебельским (то есть, фактически, солдатским) должностям.
В общем, размышление над данным предложением не заняло и десяти секунд. И я, и Мореманов дали своё принципиальное согласие на перевод в 6-ю пехотную дивизию.
Обрадованный Алатырцев тут же взял координаты расположения нашей части и пообещал завтра же прислать нашему руководству соответствующую бумагу о нашем переводе в его дивизию, благо, с его слов, у него имелись влиятельные связи в штабе самого Врангеля.
И, действительно, в послеобеденное время следующего же дня молодой офицер из Врагелевского штаба привёз руководству нашей дивизии приказ о переводе штабс-капитана Правосудова (то есть – меня) и поручика Мореманова во 2-й Сводно-гренадерский полк 6-й пехотной дивизии 1-го Кубанского корпуса Кавказской армии.
Прощание с сослуживцами не заняло много времени, и уже к вечеру я с Сержем были в расположении 2-го Сводно-гренадерского полка.
Офицерский состав 2-го Сводно-гренадерского полка (кстати, через несколько дней после нашего перехода туда переименованного в Сводный полк Кавказской гренадерской дивизии) в своём большинстве был представлен офицерами, ранее служившими в Кавказской гренадерской дивизии Императорской армии (времён прошедшей войны) и до сих пор свято чтившими историю и традиции этого воинского подразделения.
Наиболее же многочисленной частью офицерского состава 1-го Сводно-гренадерского полка нашей новой дивизии являлись не менее нас уважавшие свои исторически сложившиеся воинские традиции офицеры бывшего 8-го гренадерского Московского полка Императорской армии,.
1-й Сводно-гренадерский полк был трёхбатальонного состава, тогда как наш 2-й Сводно-гренадерский полк – однобатальонного, но зато – четырёхротного состава.
При этом, каждая рота нашего полка носила наименование одного из прежних полков Кавказской гренадерской дивизии. Так, у нас в полку появились «Эриванцы», «Мингрельцы», «Тифлисцы» и «отличившиеся» тем, что не имели в своём составе ни одного кадрового офицера - «Грузинцы».
Полк имел собственное знамя и одну из серебряных труб Мингрельского полка, которая была привезена из Тифлиса офицерами-мингрельцами.
Нашим полковым командиром был назначен полковник Пильберг, его помощником – полковник Иванов, начальником хозяйственной части – полковник Кузнецов, командиром батальона – полковник Талише.
Мне досталась должность командира роты «тифлиссцев», ранее занятая неким поручиком Резаковым, которого, как впрочем, и поручика Мореманова, тут же назначили моим помощником, и, судя по внешнему виду Резакова, он был только рад такому переназначению.
Для формирования нашей дивизии были отведены стоявшие на высоком холме, недалеко от Волги, так называемые «студенческие» казармы (бывшие казармы неизвестного нам армейского полка), кстати, оказавшиеся, вполне себе, комфортными для пребывания.
Нас было мало, но не даром же говорят: «Дело не в количестве, a в качестве»...
И, действительно, если разобрать всех наших командиров с точки зрения их военных качеств, то аттестация им получится сверхвыдающаяся, и тогда не будет удивительно, что уже в ближайшие недели наш четырёхротный полк сначала силою пятисот, а, потом, и четырёхсот штыков, стал совершать такие подвиги, которые могли сделать честь истории любого полка старой Императорской Армии.
Наш рядовой гренадерский состав, большей частью состоявший из мобилизованных граждан и пленных красноармейцев, на первый взгляд, не внушал доверия, так как многие из новоявленных гренадеров, действительно, больше симпатизировали красным, чем нам, но и среди них были не только лояльные солдаты, но и убеждённые противники большевиков.
В общем, нужно сознаться, что идти в первый бой «со многими неизвестными» было довольно жутко, но я возлагал большие надежды на то, что уже после первого боя всё ненужное и вредное отсеется, а полезное – останется.
В принципе, так оно, впоследствии, и случилось.
Что касается вооружения, то нужно отметить, что новоявленное чудо Гражданской войны – пулемёт «Максим» на тачанке – имелось и у нас. Их в нашем полку было целых шесть, и с этой стороны, как нам казалось, мы были обеспечены полностью.
Обмундирование у офицеров и солдат было пёстрое – добровольческое. Особенно курьёзным оно выглядело на одном из молодых прапорщиков, который был в штатских ситцевых брюках в полоску с обмотками и в онучах, так как незадолго перед этим, когда он был ещё в своей предыдущей части, его личные вещи, вместе со всем обозом их подразделения, после какого-то неудачного боя, достались красным.
Купить же новое обмундирование, в то непростое время, не представлялось никакой возможности по скудности офицерского жалования.
Но особенно долго размышлять о данных проблемах нам не пришлось.
Перед дивизией была поставлена задача: дойти до Камышина и занять, там, указанный на месте участок обороны.

Глава 3. До Камышина и обратно

Двадцать шестого июля одна тысяча девятьсот девятнадцатого года в четыре часа дня мы выступили по Саратовскому тракту из Царицына в направлении на город Камышин, который, в то время, уже был занят нашими частями.
Первая ночёвка была у деревни Орловка, которая месяц спустя сделалась центром кровавых боёв за обладание Царицыным.
В следующие дни, идя вдоль Волги, мы прошли по очереди ещё несколько населённых пунктов: Ерзовку, Пичугу, Дубовку, Песковатку, Водяное, Пролейку и Балаклею.
И, как это не странно, местное население встречало нас, там, крайне настороженно.
Наконец, шестого августа мы пришли в Камышин, где нас встретил начальник нашей дивизии генерал Писарев, к слову, впоследствии, занимавший различные крупные посты в Вооружённых Силах Юга России.
В Камышине к нашему полку были присоединены две роты «астраханцев» вместе с их командой разведчиков, что сразу увеличило нашу общую численность ровно вдвое.
Эти две роты представляли собой остатки Астраханского полка, незадолго перед нашим приходом геройски погибшего на левом берегу Волги.
«Астраханцы», к их чести, целиком сохранили свою организацию и влились в наш полк в качестве его пятой и шестой роты.
Как потом выяснилось, все они были добровольцами, дравшимися с красными не за страх, a – за совесть. И, вот, этот-то факт действительно увеличивал нашу боеспособность не только по численности личного состава, но и по наличию у него реального боевого опыта.
В Камышине мы не задержались и ранним утром следующего дня, не выспавшись, вышли из города по направлению к Мариенфильду – одному из населённых пунктов Поволжья, основанных и заселённых немецкими колонистами.
В тот день мы получили первую боевую задачу для нашего 2-го Сводно-гренадерского полка: сдержать наступление красных на окраине деревни Барановки и не позволить им переправиться через протекающую, там же, реку Иловля.
При этом, нашему единственному батальону давался фронт в четыре версты, что, по факту, являлось для нас чрезвычайно большим расстоянием.
Когда все роты разошлись по вверенным им участкам, я быстро расставил своих «тифлисцев» по выбранным мной позициям и дал команду взводным незамедлительно навести пулемёты в сторону противника.
Всё это время впереди нас шёл сильный бой.
С моего наблюдательного пункта можно было отчётливо видеть в бинокль целые лавы нашей постоянно перемещающейся конницы, которая: то стремительно отступала назад, то столь же резво переходила в активное наступление.
Со всех сторон громыхали полевые орудия, но мне, со своего места, не были видны позиции ни наших, ни вражеских батарей.
Вскоре справа от нас выкатился какой-то доморощенный бронепоезд, который, с ходу, принялся стрелять куда-то вдаль. Судя по тому, что он появился с нашей стороны, а огонь открыл по позициям противника, стало понятно, что этот бронированный поезд – из состава Кавказской армии.
С его появлением и так ожесточённое сражение разгорелось ещё больше.
Однако, с приближением вечера бой стал понемногу затихать, и лишь время от времени резкий звук орудийного выстрела прорезал тёплый летний воздух, а его световая вспышка молнией освещала тёмные силуэты близ растущих деревьев.
Это долго никак не мог уняться наш бронепоезд, но, вскоре, притих и он.
Наступила ночь...
На утро боевые действия возобновились. Всё чаще, с обеих сторон, стала бить артиллерия, и вскоре множащиеся в геометрической прогрессии дымки от шрапнели перестали успевать расходиться над несущимися лавами нашей конницы.
Сложилось чёткое впечатление, что бой понемногу стал приближаться к нашим позициям.
И, действительно, после полудня, к незатихающей орудийной канонаде присоединилась громкая трескотня нескольких пулемётов, отчего лавы нашей конницы дрогнули и, всё более и более ускоряясь, начали потихоньку поддаваться назад.
В тот же момент, на поле боя выехал пушечный броневик красных и, открыв стрельбу по нашим конникам, окончательно склонил чашу весов сражения на свою сторону.
Наша кавалерия, не выдержав его огня, бросилась отступать, причём так стремительно, что, проскакав без остановки добрые две версты и поравнявшись с нами, кавалеристы не смогли сдержать своих коней и вихрем пронеслись мимо нас.
И тут же, вслед за ними, загромыхали на ухабах поспешно проезжающие возле наших позиций орудия отступающего конно-артиллерийского дивизиона.
Мы, конечно, не могли остаться безучастными к происходящей катастрофе и предприняли некоторые действия к остановке панического бегства нашей конницы от преследовавшего её броневика, но, к сожалению, эти меры оказались абсолютно безрезультатными.
Положение стало критическим. На миг показалось даже, что нам не избежать поражения...
Но, тут, неожиданно для всех, командиру конно-артиллерийского дивизиона генералу Щёголеву удалось-таки остановить один орудийный расчёт из своего спасающегося бегством подразделения и, открыв прямой наводкой огонь из развёрнутого им лично орудия по стремительно приближавшемуся к нам броневику, заставить его немедленно ретироваться.
Паника сразу улеглась, и ранее отступившие кавалерийские части стали постепенно возвращаться обратно.
Следствием произошедшего конфуза стало то, что почти всю последующую ночь к нам беспрерывно подъезжали отдельные конники и, тихонько спросив у нас про наличие красных в расположенной перед нами балке, со страдальческим выражением лица поясняли: «Там все наши обозные повозки застряли».
Увы... к этому времени, все их обозы были уже давно и безвозвратно утеряны и в качестве вполне заслуженных трофеев достались более расторопному противнику.
А под утро нами был получен приказ об отходе нашего 2-го Сводно-гренадерского полка за деревню в степь.
К сожалению, у нас не имелось ни одной карты этого района (к слову, карты, тогда, были очень редки и, к тому же, весьма не точны), из-за чего было очень трудно ориентироваться на местности, и, как следствие, нам пришлось пройти гораздо большее расстояние (чем могло бы быть при наличии карты), прежде чем мы, наконец-то, подошли к соседней деревне, возле которой и заночевали прямо в поле, лёжа в боевой цепи.
На следующий день нас перевели ещё вёрст на пять правее – на местность, где наши роты были вновь разведены по закреплённым за каждой из них участкам фронта, и моя «тифлисская» рота опять осталась в полном одиночестве.
Так как интервалы между нашими подразделениями были слишком велики, телефонных проводов не тянули. Вся надежда была на «связных», которые должны будут, под пулями, передавать нам приказы нашего командования.
Моя рота привычно окопалась. С правого фланга к ней подошли присланные кубанскими казаками нам на помощь две тачанки с пулемётами и, совершенно не маскируясь, стали на линии наших окопов.
Так, без каких-либо особых происшествий, мы простояли на своих позициях целый день.
К вечеру небо внезапно нахмурилось, и на нас, «как из ведра», хлынул проливной дождь, который, промочив в считанные секунды меня и моих гренадеров «до мозга костей», шёл, после этого, безостановочно всю оставшуюся ночь.
Всё это время мы безропотно мокли под ливнем в окопах и терпеливо ждали утра в слабой надежде на более хорошую погоду. Ни на одном из нас не было ни единой сухой нитки.
Ночью казаки с тачанок получили сведения от перебежчика, что к красным подошло свежее подкрепление: только что прибывшая с «колчаковского» фронта Железная дивизия «товарища Азина» (так называл его перебежчик) и отдельная бригада донской конницы, в связи с чем ими, на завтра, было намечено новое наступление на нашем направлении.
Вскоре эти сведения подтвердила и разведка нашего полка.
И, действительно, уже через час после этого, когда стало понемногу светать и прекратился дождь, где-то справа от нас началась небольшая перестрелка.
В той стороне абсолютно ничего не было видно, но поскольку перестрелка стала явно усиливаться, все находившиеся в окопе младшие офицеры нашей роты невольно повернули свои головы в мою сторону, немо вопрошая меня: «Что там происходит?» и «Как нам теперь быть?».
Но я, не зная, что им ответить, быстро отвернулся от них и продолжил хранить упорное молчание.
Тем временем, предупредившие нас об опасности казаки, не долго думая, покинули наши позиции, вместе со своими тачанками, сразу после того, как услышали сведения перебежчика о большом скоплении красных войск прямо перед нашими окопами.
Разумней всего было бы, конечно, также поступить и нам, но, к сожалению, приказ о нашем отступлении всё не поступал и не поступал...
В некоторой растерянности мы принялись молча ждать трагической для нас развязки данной ситуации, отлично понимая, что с каждой уходящей минутой тают наши последние шансы на сохранение собственных жизней.
Наконец, прибежал связной с приказом о нашем немедленном отступлении, и нас всех сразу охватило нездоровое нервное оживление.
Мы спешно покинули наши позиции и быстро-быстро зашагали в указанном нам южном направлении.
Торопливо пройдя две версты и спустившись в какую-то небольшую деревню, мы пошли, там, по дну широкой лощины, в которой были расположены огороды местных жителей.
В этот самый момент, возле деревенской околицы, неожиданно для всех появился красный броневик с пушкой «Гочкиса», который без раздумий принялся то там, то здесь, разбрасывать свои маленькие смертоносные снаряды, и в деревне тут же началась страшная паника: обозы и артиллерия заночевавшей, видимо, там, воинской части стали пытаться как можно быстрее её покинуть.
Однако, стремительно выехать оттуда, по раскисшей дороге, им не удалось, и они тотчас стали отличной мишенью для броневика.
Чем всё, там, в конечном счёте, закончилось, мы так и не узнали, но думаю, что ничем хорошим...
Мы же ещё довольно долго плутали по различным балкам и оврагам, прежде чем вышли к указанному в приказе месту.
Наконец, увидев нужный нам высокий холм, я дал команду своей роте как можно быстрее взобраться на него и ещё быстрее, там, закрепиться.
Когда же мы добрались до самого верха этой возвышенности и увидели всю панораму наступления красных, мне сразу же стало понятно, что и этот оборонительный рубеж нам не удержать.
Наше и так находившееся на чрезвычайно низком уровне настроение упало ещё больше.
Вскоре нам было приказано спуститься с занятой нами высоты и принять влево – на скат большущей седловины.
Спешно добравшись до указанного нам места, мы немедленно рассыпались в боевую цепь.
Тачанки с пулемётами, на этот раз, расположились вместе с нами в единой цепи, по две – при каждой роте нашего батальона.
На том же холме, откуда мы только что ушли, теперь находился 1-й Сводно-гренадерский полк, правее которого, сразу на нескольких относительно больших высотах, расположились знаменитые кубанские пластуны.
Опять пошёл дождь, и тут же вновь стало темно и холодно, отчего лежащего около меня гренадера, в порванной рубахе, под которой было видно его голое тело, начала бить мелкая дрожь.
Глядя на него, тут же невольно стал ёжиться и я, из-за чего на меня моментально навалились какая-то непонятная тоска и полная безысходность...
Однако, где-то через час дождь внезапно прекратился, облака местами разорвались, и ко всеобщей радости показались небольшие клочки голубого неба.
Но миг хорошего настроения оказался весьма кратким даже для такого понятия, как «миг», так как почти сразу же после этого началась интенсивная стрельба со стороны противника: одновременно стреляли сразу десятки пулемётов.
Красные возобновили своё наступление.
– Как думаешь, Николя, что с нами будет, если нас сейчас обстреляет артиллерия красных... пока мы, как мокрые курицы, лежим здесь «задом к верху» без всякого укрытия? – удручённо спросил зачем-то подбежавший ко мне и согнувшийся, при этом беге, в три погибели поручик Мореманов.
– Да... сегодня у нас – очень плохая обстановка... ну, a... впрочем – посмотрим... – откровенно ответил я ему.
Впереди показались густые цепи наступающих красных.
Красноармейцев было так много, что только их первая цепь была вдвое гуще и длиннее всего расположения нашего батальона, a, ведь, за ней показывались всё новые и новые цепи...
На наблюдательном пункте нашего 2-го Сводно-гренадерского полка, на самой седловине защищаемой нами местности, я неожиданно заметил полковника Пильберга и тотчас, короткими перебежками, постарался добраться до него. Пользуясь моментом, я спросил его о том, почему до сих пор молчит наша 5-я гренадерская батарея.
В ответ, мельком взглянув на меня, он кратко сказал, что, видимо, начальник нашей дивизии не желает раньше времени раскрывать перед красными позиции гренадерских артиллеристов, и опять уткнулся в свой бинокль.
Не солоно хлебавши, я вернулся к своей роте.
Тем временем, красные стремительно надвигались на наши позиции, и пулемёты их тачанок уже принялись безнаказанно засыпать нас своими пулями.
А наша батарея, по прежнему, медлила с открытием огня. Впрочем, как это не странно, безмолвствовала, до сих пор, и артиллерия красных.
В этот момент впереди наступающих красноармейцев показался какой-то всадник с развёрнутым красным знаменем, и тут же все наши роты, по устному приказу полковника Пильберга, открыли по противнику бешеный огонь.
Однако, красные не залегли и продолжили своё наступательное движение в нашу сторону.
И лишь тогда, наконец-то, во всю свою мощь, заговорила наша артиллерия.
Первым же своим снарядом гренадерские артиллеристы попали в ближайшую к нам вражескую тачанку, начисто уничтожив эту «кочующую огневую точку» противника.
И тут же, на своей левофланговой тачанке, изготовился к бою поручик Линьков из пулемётной команды нашего полка.
Одновременно с ним, на правофланговой тачанке, замер в ожидании соответствующего приказа поручик Павлов.
Наконец, этот приказ поступил, и, вот, уже сразу все наши пулемёты неуверенно проводят первую «строчку» по врагу.
Потом – пауза, и – вновь огонь на поражение... и так несколько раз.
Цепи красных начинают заметно редеть.
Нам хорошо видно, как они падают, поднимаются и вновь падают.
Каждый наш пулемёт, за одну свою короткую «строчку», скашивает подряд по три – четыре человека, но порыв красных, кажется, уже невозможно остановить.
Они всё идут и идут...
Вот, уже нас разделяют всего каких-то двести шагов.
Бой достигает своего наибольшего напряжения, и тут глохнет пулемёт Линькова: какой-то технический сбой...
Поручик не справляется с неисправностью и быстро перебегает на другой пулемёт.
Тачанка с ним медленно ползёт на седловину, и на неё, с замиранием духа, невольно косятся все солдаты и офицеры из нашей ротной цепи.
Пули роют землю то тут, то там, и мы постепенно начинаем нести серьёзные потери.
С наших позиций нескончаемой чередой тянутся в тыл раненые нижние чины.
Офицеры же, даже легко раненые, держатся до последнего и не покидают линию фронта.
Тем временем, первая цепь красных уже спускается в овраг, расположенный параллельно нашим позициям, а их вторая цепь, остановившись, открывает по нам огонь «с колена».
Положение принимает ещё более серьёзный оборот.
Однако, броситься на противника в напрашивающуюся, при данной ситуации, штыковую атаку ни я, ни другие ротные командиры нашего батальона, не можем, так как никто из нас не уверен в полной надёжности своих нижних чинов.
Инициатива целиком находится в руках красных, и полковник Пильберг, наблюдающий за происходящим со своего наблюдательного пункта и переживающий те же чувства, что и мы, в самый последний момент подаёт сигнал отхода.
У нас невольно вырывается вздох облегчения, и мы стремительно покидаем наши позиции. Теперь бы только успеть перевалить за седловину, и мы спасены...
Перевалили благополучно. Полк чудом избежал чудовищной катастрофы и, тем самым, сохранил свою боеспособность для следующих сражений.
Моя рота не понесла потерь в офицерском составе, но зато существенно сократилась в численности нижних чинов.
Как выяснилось после этого вынужденного отхода с позиций, по крайней мере, треть наших гренадеров добровольно осталась в окопах, желая перейти на сторону красных.
Да... хороши бы мы были, если бы пошли «в штыковую» с таким количеством неблагонадёжных солдат в своём составе...
С этого дня мы надолго потеряли веру в свои силы, и красные, словно почувствовав это, стали повсюду теснить нас, даже не имея под рукой мало-мальски приличной артиллерии.
Правда, когда, временами, мы подходили слишком близко к Волге, и, при этом, в поле нашего зрения попадала голубая гладь этой великой русской реки, наш полк немедленно попадал под обстрел тяжёлой артиллерии Красной Волжской флотилии и был вынужден как можно быстрее отходить подальше от речного простора.
Отступали мы по той же дороге, по которой совсем недавно шли в Камышин, и поэтому, практически, все мобилизованные нами, тогда, на этом пути, гренадеры, проходя мимо своих родных деревень, как правило, тут же бесследно исчезали из нашей походной колонны.
Не обходилось это сильно угнетающее нас отступление и без периодически вспыхивающих боевых действий, причём один из таких боёв, состоявшийся пятнадцатого августа, едва не закончился для нашего полка полным крахом.
В этот день, находясь, в очередной раз, на ночлеге в степи, мы перед самым рассветом были внезапно атакованы матросским десантом с Красной Волжской флотилии.
Как назло, оба пулемёта, закреплённые за нашей ротой, «отказали» после первых же своих выстрелов, и лавина озлобленных матросов, находившихся уже в считанных шагах от места ночлега гренадеров, с устрашающим видом лица и оглушающим криком «Ура!» мгновенно устремилась на нас в решающую штыковую атаку.
В этом ужаснейшем положении нам, как и всем остальным подразделениям гренадерского полка, не оставалось ничего другого, как только позорно бежать с места нашего ночлега; что мы, по сути, тут же и сделали.
Однако, красные не собирались так легко выпускать наш полк из своего кольца и на всём протяжении двух вёрст, что мы бежали от них, продолжали поливать нас ожесточённым огнём, в результате которого почти каждую минуту, от вражеских пуль, падали убитыми и ранеными сразу несколько наших гренадеров.
К сожалению, в ходе этого беспорядочного бегства, мы могли забирать и из последних сил тянуть за собой лишь тех раненых, кто имел хоть какую-то «мало-мальскую» возможность самостоятельного передвижения. Остальных приходилось оставлять на милость красных победителей.
По прошествии получаса нашего позорного отступления я, как и остальные отступавшие, передвигался уже в каком-то бессознательно-автоматическом режиме, явно не способном чувственно воспринимать несущиеся вслед нам, с разных сторон, душераздирающие вопли наших тяжелораненых, безжалостно оставляемых нами за собой...
К тому моменту я полностью потерял всякую надежду выйти живым из этой вражеской западни, поскольку сам, буквально, задыхался от периодически переходящей в бег быстрой ходьбы, из-за которой обе мои ноги постепенно начали отказывать мне служить.
И тут, шедший, до этого, неподалёку от меня, «эриванский» поручик Силаев вдруг резко закачался и сильно побледнел.
– Скажите, я, случаем, не ранен? – снимая фуражку и проводя рукой по голове, прерывисто спросил он у идущих рядом с ним гренадеров.
– Нет... не ранен, – мельком взглянув на него, ответил ему кто-то из его друзей.
Но, тут, глаза Силаева вдруг изумлённо расширились, и он показал нам свою фуражку, насквозь простреленную пулей.
Чудеса, да, и только! Несмотря на то, что его фуражка была очень старой и заношенной, и больше походила на берет в форме блина, чем на настоящий офицерский головной убор, смерть, тем не менее, всё-таки, как-то ухитрилась пройти мимо него стороной...
Прошло ещё полчаса, и мы, наконец-то, вышли из под обстрела, попав в спасительный для нас овраг, весьма, кстати, встреченный нами на нашем пути.
И тут же наша гренадерская батарея, лихо развернувшись у просёлочной дороги, принялась беглым огнём сдерживать наступательный порыв красных.
Почувствовав отпор, те нехотя отступили, и мы, впервые за этот последний час, почувствовали себя в относительной безопасности.
Ещё несколькими минутами спустя откуда-то подкатили санитарные двуколки и начали забирать дошедших до оврага легкораненых гренадеров.
Вечером, сидя у костра и доедая, не помню какой по счёту, арбуз, мы стали не спеша делиться пережитыми впечатлениями.
При этом, все присутствовавшие, там, офицеры считали своим долгом осмотреть, по очереди, простреленную фуражку поручика Силаева и изумлённо хмыкнуть по этому поводу, а тот, в свою очередь, глядя на их удивлённые лица и искренне огорчаясь из-за испорченного головного убора, полагал необходимым, при этом, в очередной раз улыбнуться и скромно повторить: «Чуть-чуть не пошёл на удобрения Саратовской губернии... чуть-чуть...».
В общем-то, после нашего бегства каждый из нас был чем-нибудь недоволен: командир роты «эриванцев» полковник Гранитов жалел о своём потерянном бинокле (такая потеря, по тем временам, действительно, считалось крупной утратой), «эриванский» поручик Богач переживал об английских консервах и хлебе, которые мы получили поздно вечером прошлого дня и, не попробовав, оставили на утро (а, поскольку, утром нам было явно не до них, то всё это «продуктовое богатство» в полном объёме досталось красным), мой друг поручик Мореманов страдал из-за прохудившихся сапог (которым не было замены) и так далее...
С питанием было бы совсем плохо, если бы мы не находились в краю арбузов в самый разгар арбузного сезона.
Дело в том, что наши повара ещё в первом бою, по ошибке, завезли предназначенный нам обед красным, в связи с чем весь 2-й Сводно-гренадерский полк надолго остался: и без самих «мастеров кулинарного искусства», и без их «полевых кухонь».
Так или иначе, но мы уже более двух недель не видели горячей пищи и питались исключительно арбузами.
В кои веки нам, прошедшим вечером, вдруг выдали английские мясные консервы, а мы... даже не смогли их распробовать...
Больше всех, из-за этого, был безутешен, конечно, поручик Богач, который в небольшом офицерском коллективе нашего батальона был неофициальным добытчиком всего съестного.
Не раз случалось так, что у нас на обед не было абсолютно ничего, и тогда Богач снимал с плеча свой старый вещмешок и, произнеся традиционные для такого случая слова: «В мешке у старого солдата всегда должен быть трёхдневный запас продовольствия», извлекал из него то полкурицы, то ногу утки, то несколько яиц, деля неизвестно где и как добытую им еду поровну между всеми голодными офицерами.
На то, как и где, в такие дни, добывали съестное наши солдаты, мы также закрывали свои глаза, зная, что подобные Богачу добытчики были в каждом взводе нашего батальона. А что нам оставалось делать в подобных ситуациях? Умирать от голода? Тоже – не выход...
– На сколько дней у старого солдата осталось ныне запасов в мешке? – смеялись мы в таких случаях, обращаясь к Богачу... и от этого смеха всё только что пережитое отходило куда-то в даль.
– Как вы думаете, господин полковник, почему красные гоняют нас, как зайцев по степи? – как-то спросил я у Пильберга после очередной нашей неудачи на поле боя.
– Видимо, воевать не умеете-с... – шутливо-язвительно произнёс он сначала, но потом уже серьёзно добавил. – Против нас слишком большие силы! Так что, остановимся, судя по всему, лишь в Царицыне...
В ночь с двадцать второго на двадцать третье августа, когда мы остановились чуть севернее деревни Орловка, а казачья кавалерия встала возле деревни Ерзовка, впереди нашей линии обороны неожиданно началась интенсивная стрельба, в ответ на которую воинские части, расположенные слева от нас, открыли не менее яростный огонь.
Послышался глухой конский топот множества копыт, и мы почувствовали, что на нас вновь надвигается что-то большое и страшное.
Все офицеры и солдаты нашего 2-го Сводно-гренадерского полка, затаив дыхание, уже привычно приготовились к самому худшему.
Наша батарея сделала один «предупреждающий» залп в темноту, и посланные ею снаряды угрожающе взрыли землю перед оборонительной цепью моей роты.
– Не стреляйте! Свои! Не стреляйте! – тут же послышались со стороны скачущих на нас всадников голоса некоторых уже знакомых мне казачьих офицеров.
– Встать! Раздвинуться! – скомандовал я своим первому и второму взводам, чтобы дать беспрепятственно пройти сквозь наши ряды отходившей кавалерии.
Взводные командиры вместе со своими солдатами оперативно выполнили мой приказа, и через освободившийся проход тут же проскакали две или три казачьи сотни.
Дальнейший остаток ночи прошёл без происшествий.
А, поутру, измученные и голодные, грязные и оборванные, прошедшие с боями свыше пятисот вёрст, мы, наконец-то, подошли к проволочным заграждениям и укреплениям Царицынской линии обороны Кавказской армии...

Глава 4. Оборона Царицына

Проходя через укреплённую линию обороны в сторону собственно самого Царицына, мы обратили внимание на то, что по обеим сторонам нашего пути в окопах было полно солдат в новеньком английском обмундировании. Как выяснилось, это был Саратовский полк.
– Вот, она, сила-силушка-то, где накопилась! – проходя мимо саратовцев, беззлобно подшучивали над ними наши оставшиеся в живых гренадеры. – Ничего, братцы, теперь вы поработайте, a мы немного отдохнём.
Следуя вместе со своим полком дальше на Царицын, я прямо на дороге неожиданно повстречал хорошо знакомого с моими родителями и мной генерала Запольского с его 4-м Пластунским батальоном, только что пришедшим с Украины.
Из короткой беседы с ним я узнал, что в Петрограде он, также, как и я, не был с января одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, и поэтому ничего не мог сказать мне нового о нынешней жизни моих родителей и сестры. Зато он совершенно случайно поведал мне о трагической судьбе штабс-капитана Михаила Разумовского, который, как оказалось, доводился ему каким-то дальним родственником.
С его слов, штабс-капитан прибыл из Франции в Россию в феврале нынешнего одна тысяча девятьсот девятнадцатого года. Какими путями и как он добирался на родину – никто, так, и не узнал.
Известно лишь то, что Разумовский, пытаясь пробраться к семье в Киев, в последний день своей жизни ехал туда на переполненном беженцами поезде. Однако, ему не повезло.
На его железнодорожный состав налетела какая-то орудовавшая, в тот период, под Киевом большая банда, которой не понравилась военная выправка нашего бравого штабс-капитана (хотя на нём, в тот момент, не было ни погон, ни нашивок, ни кокарды), и она, посчитав Разумовского за офицера, пробирающегося на юг к Деникину, без долгих разговоров расстреляла его в ближайшем от железной дороги овраге.
Так нелепо погиб и закончил свой жизненный путь мой самый близкий армейский друг, которого я, как, впрочем, и другие офицеры Русского Легиона, по укоренившейся легионерской привычке, звали на французский манер просто «Мишелем».
По стечению обстоятельств, в этом ограбленном бандитами поезде ехал киевский сосед Разумовского, из гражданских, который всё видел своими глазами и позже рассказал о произошедшем семье несчастного штабс-капитана.
Я немедленно поделился этой новостью с Моремановым, после чего, ошарашенные данным известием, мы ещё долго не могли прийти в себя и лишь молча брели по раскисшей дороге рядом со своей безумно уставшей ротой.
Наконец, мы дошли до села Городище, расположенного напротив станции Разгуляевка, находящейся в глубокой лощине под названием Мокрая Мечетка, и остановились недалеко от его церкви.
Здесь нам был назначен долгожданный привал.
Пользуясь этим приказанием, я с помощью Мореманова разместил нашу роту в двух ближайших крестьянских дворах, a сам, вместе с другими своими офицерами, в ожидании дальнейших инструкций командования, расположился вздремнуть под ближайшим стогом соломы.
Но отдохнуть нам не удалось.
Прошёл всего лишь какой-нибудь час после нашего прибытия в это село, как вдруг вокруг нас началась сильная стрельба.
Первым от неё проснулся я: кругом грозно гудела артиллерия, отчётливо выводили свои «строчки» пулемёты и раздавался сильный треск от множества винтовочных выстрелов.
Я тут же разбудил лежащего неподалёку Мореманова, и мы вместе прислушались к происходящему.
А пули визжали уже высоко в воздухе над нами.
Стало без слов понятно, что вокруг нас творится что-то неладное.
Мы срочно разбудили всех наших гренадеров и приказали им быть наготове.
Тем временем, нам сообщили, что к нам направляется торопливым шагом сам полковник Пильберг. Однако, не успел он к нам приблизиться, как мои гренадеры вовремя заметили, что с командных высот на Городище спускаются чьи-то ровные солдатские цепи.
– Батенька, ты мой! Наши отходят. Не удержали такой позиции! – невольно воскликнуло сразу несколько солдатских голосов.
– Да, это – не наши! Это – красные! – вдруг возбуждённо закричали другие гренадеры.
И, действительно, с пологих склонов Мокрой Мечетки на нас спускались густые цепи одетых в единообразную военную форму красноармейцев.
А в это время через Городище уже неслись карьером какие-то двуколки и повозки, скакали конные, бежали абсолютно растерянные солдаты.
Откуда-то появилась незнакомая нам девушка-ординарец, умолявшая спасти оперативную часть штаба дивизии, но на её трогательные просьбы никто не обращал никакого внимания.
Словом, начинался полнейший сумбур.
И в этом всеобщем хаосе отчётливо и деловито раздавались лишь гулкие выстрелы одной, не поддавшейся панике, батареи, которая непоколебимо стояла в трёхстах шагах от сельской церкви и била прямой наводкой по наступающим красным цепям.
В этот момент, наконец-то, подошедший к нам Пильберг громким голосом приказал личному составу нашего полка немедленно занять позиции на ближайшем к селу холме и, лично возглавив быстро выстроенную нами колонну, спокойно и уверенно повёл нас к нему.
Эта уверенность опытного и бесстрашного командира мгновенно передалась каждому гренадеру нашего полка, и к нам тут же, со всех сторон, стали быстро присоединяться разрозненные группы офицеров и солдат из других, не сумевших справиться с паникой, подразделений.
Не прошло и десяти минут, как мы уже были на указанной Пильбергом возвышенности.
И в тот же миг мы заметили на главной высоте у станции Разгуляевка целую группу начальствующих лиц нашей дивизии, включая генерала Писарева и часть его штаба.
Там, под их непосредственным руководством, стремительно устанавливались два конных орудия, которые, едва успев развернуться в сторону красных, немедленно открыли огонь по наступающему противнику.
Помимо этого вполне привычного нашему взгляду зрелища, с высоты занятой нами возвышенности нашим глазам представилась редкая по своей военной красоте картина атаки 4-й Кубанской дивизии полковника Скворцова на красную пехоту, массово спускающуюся по противоположному склону на только что оставленное нами село Городище.
Сверху нам казалось, что казачьи лошади поднимаются по отвесной горе, но это было не так: данный склон был не такой уж и крутой и вполне позволял провести конную атаку.
Всюду замелькали наши всадники: это в атаку понеслись 2-й Кавказский и 2-й Уманский казачьи полки.
Красные открыли по ним беспорядочный винтовочный огонь, но лавина нашей конницы поднималась всё выше и выше.
Наконец, на солнце ослепительно блеснули казачьи шашки, и в один момент всё было кончено.
С горы спускались уже не стройные цепи красноармейцев, а жалкие толпы испуганных пленных и, привычно вытирающие, на ходу, свои окровавленные шашки, угрюмые казаки.
Нам же, теперь, предстояло выбить противника из ранее занятых им окопов Саратовского полка, который всего несколько часов назад, перебив своих командиров, в полном составе перешёл на сторону Красной армии и, тем самым, открыл ей дорогу на наше мирно спящее Городище.
Получив этот приказ, наш полк незамедлительно взял направление на то место, где Саратовский тракт прорезал собой окопные ряды и проволочные заграждения Царицынской оборонительной линии, а, только что ликвидировавшие на нашем участке вражеский прорыв, кубанцы устремились к местному орудийному заводу, где положение нашего фронта было ещё более критическим, чем недавно у нас, и даже вызвало появление на поле этого сражения самого генерала Врангеля, которому пришлось лично направлять в смертельный бой все свои последние резервы...
Спустя два часа мы вышли на простреливаемое место, и моментально две разорвавшиеся шрапнели ранили сразу несколько наших гренадеров.
Однако, это не отразилось на нашем настрое, и гренадерские роты, лишь заметно ускорив свой шаг, продолжили упрямо идти вперёд.
И, вот, мы, наконец-то, выходим на Саратовский тракт, рассыпаемся цепью, и тут же нас встречает сильный пулемётный и винтовочный огонь засевших в окопах красноармейцев.
Я иду с крайнего левого фланга нашей роты, Мореманов – с правого.
Не обращая никакого внимания на огонь и потери, мы делаем порывистое движение вперёд, но моментально встречаем яростный отпор противника, к которому, весьма не вовремя для нас, подоспела помощь в виде сразу нескольких новых тачанок.
И, хотя нас от них отделяло уже всего каких-то сто – сто пятьдесят шагов, мы вдруг дрогнули и, не выдержав сверхплотного пулемётного огня, попятились назад.
В этот момент в мою сторону неожиданно качнуло шатающегося и окровавленного с ног до головы поручика Жильцова.
– Спасите, я еле иду, – едва выговорил он побледневшими губами и, теряя силы, стал медленно опускаться на землю.
Жильцов, раненый в руку и грудь, явно не мог передвигаться в одиночку.
Ни секунды не раздумывая, я плотно взял его под здоровую руку и, отступая вместе со своей ротой, буквально, вытащил его на себе из-под красного обстрела.
Когда все уцелевшие гренадеры, включая меня и раненого поручика, смогли спешно спуститься в ближайший овраг, мы весьма кстати обнаружили, там, нашу ротную повозку, и я, быстро сдав Жильцова управляющему ею вознице, вместе с Моремановым немедленно поднялся к верхнему краю нашего временного логова.
Зрелище оказалось не из приятных: всё поле боя было густо усеяно трупами офицеров и солдат нашего 2-го Сводно-гренадерского полка.
В этот момент на помощь нам, двумя красивыми лентами, подошли две астраханские роты, рядом с которыми шёл известный своей личной храбростью заместитель начальника нашей дивизии полковник Икишев.
Все сразу встрепенулись и заметно оживились, так как полковник, в среде гренадеров, пользовался большим уважением.
Икишев тут же отдал приказ повторить атаку и лично возглавил нашу атакующую цепь.
Вдохновлённые его примером, мы снова двинулись вперёд, и резко возобновившийся бой быстро перерос в нашу отчаянную штыковую атаку.
Во вражеских окопах и перед ними произошло настоящее «средневековое побоище», изобиловавшее, как привычным кулачным боем и ударами винтовочными прикладами, так, само собой – и, непосредственно, смертоносными штыковыми выпадами, лишь изредка чередующимися с выстрелами в упор.
Один лишь поручик Богач, благодаря своему громадному росту и природной физической силе, заколол в смертельной схватке, одного за другим, сразу троих красноармейцев – столько же, сколько на двоих ликвидировали я и Мореманов.
Большинство очных «поединков» в этом человеческом месиве выиграли наши гренадеры, вследствие чего красные были нами полностью смяты и обращены в позорное бегство.
На этот раз удача оказалась на нашей стороне.
Поле страшного по взаимной жестокости боя ещё гуще покрылось трупами убитых людей: на всём его пространстве друг возле друга, уже ничего не деля на этом свете, лежало несколько сотен наших гренадеров и красноармейцев, ещё каких-то пару часов назад молча мечтавших о чём-то очень личном или, наоборот, оживлённо делившихся с друзьями своими частными воспоминаниями, беззлобно шутивших над своими боевыми товарищами или, напротив, по-детски обижавшихся на эти шутки... одним словом, живших...
В результате нашей яркой победы вражеские тачанки с пулемётами, как и всё остальное стрелковое оружие с патронами для него, в одночасье перешли к нам.
С некоторым удивлением, среди погибших красноармейцев, мы обнаружили нескольких китайцев и большое количество матросов с бескозырками, на ленточках которых было написаны названия их кораблей «Андрей Первозванный» и «Нерпа», а также – одну очень красивую сестру милосердия в белой косыночке с красным крестом.
Судя по характеру раны и расположения её трупа, шальная пуля, выпущенная, на ходу, со значительного расстояния, из винтовки бегущего в атаку гренадера, попала ей в сердце совершенно случайно.
И, несмотря на то, что эта девушка служила у красных, мне, почему-то, было её искренне жаль...
Тем временем, боевые события на нашем участке продолжали идти полным ходом: посланная вдогонку за красными, отдельная бригада Туземной дивизии, по ошибке (приняв их за красноармейцев), срубила на полном скаку двух наших пулемётчиков, преследовавших бегущего врага на одной из захваченных у него тачанок.
Несчастных еле спасли. Повезло, что нанесённые им раны оказались тяжёлыми, но не смертельными.
Что же касается нашего общего положения на Царицынском фронте, то оно, хотя и было, благодаря нашему сегодняшнему успеху, полностью восстановлено, но, всё же, оставалось весьма и весьма неопределённым.
Всё так перепуталось и перемешалось, что в стремительно наступившей темноте не было никакой возможности безошибочно разобраться в сложившейся ситуации.
Лишь поутру, когда рассвело, всё более-менее стало на свои места.
К нашему большому удивлению, нам даже прислали подкрепление из личного резерва командующего Кавказской армии – учебную команду Саратовского полка с двумя опытными офицерами.
Пополнение оказалось весьма кстати, так как в четырёх гренадерских ротах нашего батальона в строю осталось всего шестьдесят человек при трёх пулемётах.
Осмотревшись, мы увидели, что занимаем окоп полукольцевой формы. При этом, справа, до окопавшихся возле орудийного завода кубанских пластунов, интервал был в целую версту, а влево, до окопов 1-го Сводно-гренадерского полка, чуть меньше – шагов восемьсот.
Наши нынешние окопы были вырыты весьма бестолково: от расположенного впереди нас проволочного заграждения, до которого было не более тридцати шагов, начинался довольно крутой спуск всё в ту же Мокрую Мечетку, и, следовательно, атакующие вражеские цепи становились видимыми для нас только тогда, когда они уже вплотную подходили к проволочной ограде.
Но, к сожалению, выбирать особо не приходилось, и мы заняли наш сектор обороны таким образом, чтобы на флангах у нас оказались остатки двух астраханских рот (примерно, по половинке от каждой), а в центре – вместе с нами – «свежая» саратовская команда.
Как оказалось, сделано это было, как нельзя, вовремя.
В девять часов утра красные попытались отбить у нас свои потерянные вчера позиции, однако, их не очень подготовленная атака окончилась ничем.
После этого их попытки вернуть «статус-кво», с небольшими перерывами, продолжились в течение всего текущего дня, но, в итоге, на изменение утренней линии фронта, так и не повлияли.
Ночь прошла более-менее спокойно, а наступившим утром двадцать пятого августа бой возобновился вновь.
На этот раз красные повели атаку по всему фронту.
Наш сектор одновременно атаковали 258-й и 259-й стрелковые полки Красной армии.
Однако, наши часовые, выставленные непосредственно у заграждения, вовремя дали нам знать, что на нас идут вражеские цепи, и мы встретили их во всеоружии.
Когда красноармейцы, то там, то тут, стали как будто «вырастать из-под земли» прямо перед проволочным заграждением, наши гренадеры открыли по ним ураганный огонь в упор, не давая никому из них ни малейшей возможности преодолеть остающиеся три десятка шагов до удерживаемых нами окопов.
Трескотня от выстрелов стояла невообразимая, и моментами её заглушало лишь громкое «Ура!» очередной наступающей «волны» красных.
Но наши пулемёты без устали делали своё дело и безостановочно рыли пулями землю около заградительной проволоки, вздымая бесчисленными фонтанчиками окружающий её песок так, что от поднявшейся, из-за этого, пыли атакующие цепи находились в своеобразном «песочном» тумане.
Тем не менее, в ходе этого, в целом, контролируемого нами, сражения, был один миг, когда, показалось, что у нас не хватит сил сдержать упорный натиск противника.
В тот критический момент красные уже, буквально, сплошной стеной нависли над нашим заграждением и принялись дружно закидывать нас ручными гранатами.
Их действиями, в эти решающие секунды боя, весьма грамотно и активно руководил какой-то шустрый красный командир, внезапно подъехавший верхом на лошади вплотную к заградительной проволоке, прямо перед позицией соседствующих с моей ротой «эриванцев».
– Борис! Стреляй в верхового! – срывающимся голосом закричал «эриванский» штабс-капитан Полов лучшему стрелку своей роты, коим несомненно являлся поручик Силаев.
И тот моментально, практически, не целясь, одним метким выстрелом из своей винтовки сбил красного всадника с беспрерывно мечущейся под ним лошади.
Красные дрогнули и враз, словно их, тут, и не было, исчезли за ограждением.
И в тот же миг мои гренадеры, слишком рано уверовав в свою победу и закричав «Наша берёт!», дружно повыскакивали из окопа и бросились к заградительной проволоке.
– Назад! – тут же, изо всех своих сил, прокричал я им вслед, но было уже поздно.
Красные успели дать по ним очередь шрапнели, и три человека из моей роты, моментально пронзённые десятками пуль, остались бездыханно лежать возле ограждения.
Бой стал потихоньку затихать.
Прочувствовав ситуацию, мы тут же дали своим ротам команду: «Прекратить огонь!», и, после этого, лишь отдельные, никак не успокаивающиеся, красные командиры, лёжа на противоположной стороне холма, раз за разом, отчётливо командовали: «Рота – пли! Рота – пли!», словно не видя того, что все их пули, не принося нам абсолютно никакого вреда, неумолимо уносились в небесную высь.
Наконец, наступила прекрасная, правда, несколько холодная лунная ночь, и нам сразу же захотелось хотя бы немного вздремнуть.
Но, с этим были явно не согласны красные, которые, страшно действуя нам на нервы, всё продолжали и продолжали бестолково стрелять поверх нас.
Вдобавок ко всему, прямо перед нами, за проволокой, кто-то из раненых красноармейцев стал надрывающим душу голосом молить нас о помощи.
– Ползи к нам! Мы ничего плохого тебе не сделаем! – разжалобившись, закричали ему наши гренадеры.
– Не могу! Не получается! – раздался плачущий стон с той стороны проволоки.
К его несчастью, в это время, со стороны красных, всё ещё продолжалась безостановочная стрельба в направлении наших проволочных заграждений, и поэтому не было никакой возможности добраться до раненого красноармейца без серьёзного риска для своей жизни.
– Разрешите, я вынесу раненого! Уж больно он на нервы действует, – произнёс подошедший ко мне прапорщик Абросимов из моей роты.
– Куда вы? Жить надоело? – постарался отговорить его я от этого рискованного поступка.
Прапорщик, тяжело вздохнув, неторопливо отошёл в сторону.
Однако, жалобные крики раненого вскоре перешли уже в самые настоящие рыдания, и я не выдержал.
– Ну, что? Не прошло у вас желание помочь страдальцу? – спросил я у Абросимова.
– Никак нет! Я – готов! – ответил тот мне и тут же полез на бруствер.
По прошествии пяти минут рисковый прапорщик, Бог весть знает каким способом, всё же доставил раненого в наш окоп, и гренадеры несколько успокоились.
Молоденький красноармеец был тяжело ранен в живот, и, судя по тому, что у него, вдобавок ко всему, не действовали обе ноги, неудачно попавшая в него пуля задела ещё и его позвоночник.
Шансов выжить у несчастного паренька, практически, не оставалось, но я, тем не менее, приказал его перевязать и отправить в тыл к нашим военным врачам.
Услышав моё указание, красноармеец вновь заплакал и, в знак благодарности, своей слабеющей рукой тихо прикоснулся к моей кисти. Больше я его не видел, так как вскоре меня, как и остальных командиров рот, срочно вызвал к себе полковник Пильберг.
По пути к нему я в двух словах рассказал своим попутчикам о вытащенном нами с поля боя раненом красноармейце и его последнем знаке благодарности в мой адрес.
К моему удивлению, их реакция по этому поводу была, мягко говоря, неоднозначной.
Особенно негативно к данному факту отнёсся штабс-капитан Засыпкин – командир «грузинской» роты.
– Эх, Вы... Сразу видно, что в прошлом году, когда вся эта бойня только начиналась, Вас, здесь, ещё не было... Испытали бы Вы то, что нам, тогда, пришлось пережить – пожалуй, не были бы сейчас такими добренькими к «краснопузым»! – раздражённо заметил он.
– Чем же тот год так сильно отличается от нынешнего? – поинтересовался я.
– А тем, что, тогда, и мы, и красные, дрались друг с другом особо жестоко и пленных не брали. Освобождая наши города и станицы от большевиков, мы находили, там, целые горы трупов наших единомышленников, а, порой, даже... и родственников. Зачастую, эти трупы были зверски обезображены и имели следы изощрённых прижизненных пыток. Некоторые тела, вообще, находили частично или полностью сожжёнными, а некоторые – с отсечёнными головами или вырезанными погонами на плечах. Отдельная история – об изнасилованных и убитых жёнах офицеров, ушедших воевать в Добровольческую армию...
– Ну, и вы, наверное, отвечали им не игрой духового оркестра...
– Естественно! В ответ на их зверства началась наша беспощадная месть. При попадании к нам в руки комиссаров и прочих большевиков удержать требующую возмездия толпу тех, чьи родственники или друзья пострадали от красных, было невозможно. Порой от захваченных в плен даже не успевали добыть нужные нам сведения, ибо, если их не убивали при захвате, то почти всегда ликвидировали по дороге в штаб...
На этом, наш разговор оборвался, так как мы подошли к нетерпеливо ожидавшему нас Пильбергу.
– Ну, поздравляю вас! Пришли танки! Завтра переходим в наступление! – сразу обрадовал он нас главным своим известием и лишь затем плавно перешёл к детальному обсуждению полученного им указания.
Танкам, с его слов, было приказано атаковать в направлении Орловки, а 4-й Кубанской дивизии и коннице Бабиева давалась задача преследования противника после его неизбежного отступления со своих позиций после танковой атаки. Мы же должны были наступать прямо перед собой лишь после получения дополнительного приказа.
После такого ободряющего известия все офицеры и солдаты нашего полка моментально воспрянули духом.
Остаток ночи прошёл в нервном ожидании этого решающего сражения. При этом, уровень внутреннего напряжения зашкаливал так, что порой казалось, что – лучше уж смерть, чем подобное перенапряжение нервов.
Но, вот, забрезжил рассвет, и слева от нас часто-часто затарахтели пулемёты и громко-громко заговорили орудия.
Начавшийся, там, бой стал постепенно разгораться и всё ближе и ближе продвигаться в нашу сторону.
Услышав приближающуюся к нам стрельбу, мы напряглись ещё больше, ежесекундно ожидая приказа об атаке, но его всё не было и не было...
И вдруг: чудеса, да и только!
Всё поле перед соседним 1-м Сводно-гренадерским полком покрылось бегущими людьми: это – красные, почувствовав, что их, с фланга, обходит наша конница, дрогнули и побежали.
И, вот, уже 4-я Кубанская дивизия лавиной несётся по Саратовскому тракту, охватывая «полумесяцем» отступающего противника.
Ещё несколько секунд, и кубанцы, рассеявшись «веером» по полю, закономерно догоняют в ужасе улепётывающих от них красноармейцев.
Взлетают вверх казачьи шашки, и начинается беспощадная рубка бегущего противника...
– Вперёд! – командует нам, в этот момент, неизвестно откуда появившийся полковник Пильберг и, разбрасывая колья, первым лезет через заградительную проволоку.
И тотчас мы все следуем его примеру.
Ещё немного, и, вот – мы уже за проволокой и, как снег на голову, «падаем» сверху на находящихся, там, красноармейцев.
Те начинают в панике покидать свои окопы и также, как их «равнинные собратья по оружию», пускаются в бега.
– Стой! Стрелять будем! – кричат им вслед наши гренадеры.
Однако, слышат их явно не все. Кто-то из красноармейцев останавливается, а кто-то, по инерции, продолжает бежать.
По ним раздаются редкие одиночные выстрелы. Все прекрасно понимают, что далеко им уйти, всё равно, не удастся.
И, действительно, вскоре наша кавалерия, завершив полное окружение ретирующихся красноармейцев, преграждает им их единственный путь к спасению.
Бегущим ничего не остаётся, как поднять руки и сдаться окружившим их конникам.
Участь же не сдавшихся оперативно решают острые казачьи шашки...
Убедившись, что бой окончен, и возвращаясь назад за своими оставленными в окопе личными вещами по усеянной убитыми местности, по которой мы только что бежали в контратаку, я по какому-то внутреннему наитию подошёл к застреленному вчера Силаевым всаднику.
Обвешанный красными кумачёвыми лентами, молодой командир красноармейцев был при шашке и, почему-то, в офицерских рейтузах. Возможно, подсознательно из-за них я и подошёл к трупу этого красного всадника, на поясе у которого висели целых четыре ручные гранаты и раскрытая кобура для револьвера, валявшегося на земле рядом с ним.
Силаевская пуля насквозь пробила череп красного командира, отчего его лицо, большей частью покрытое запёкшейся кровью, было весьма трудно разглядеть.
Любопытства ради, я достал из его верхнего кармана удостоверяющую личность убитого бумагу и, прочитав написанные в ней фамилию, имя и отчество, нервно вздрогнул.
«Не может быть!» – взволнованно подумал я.
Надеясь на их случайное совпадение с данными хорошо знакомого мне человека, я быстро наклонился к лежащему на земле трупу и, внимательно посмотрев на его лицо, стремительно выпрямился.
К несчастью – никакой ошибки не было!
Передо мной лежало тело одного из моих друзей по Русскому Легиону во Франции, а именно – прапорщика Рохлинского – того самого, кто, как и покойный Разумовский, восемь месяцев назад не захотел возвращаться в Россию вместе с нами, искренне полагая, что сумеет избежать участия в этой братоубийственной войне.
За прошедшие пять лет моего пребывания на фронтах сначала Мировой войны, а затем, и нынешней – Гражданской – я давно привык к периодически случавшимся смертям моих боевых товарищей, но, почему-то, гибель моих друзей по Русскому Легиону Чести воспринималась мной наиболее остро: так, словно это, напрямую, касалось персонально меня и моих близких...
Хотя, если разобраться, так оно, пожалуй, и было.
Погибший ещё во Франции поручик Орнаутов, сгинувший недавно под Киевом штабс-капитан Разумовский и, наконец, убитый несколько часов назад, здесь, в нескольких километрах от Царицына, прапорщик Рохлинский, вместе с пока ещё здравствующим поручиком Моремановым, действительно, были моими самыми близкими друзьями, засвидетельствовавшими этот факт своим личным присутствием на моей парижской свадьбе с Натали, то есть, фактически, стояли у самых истоков образования моей молодой семьи...
Я невольно оглянулся и, увидев неподалёку от меня также возвращавшегося к нашему окопу Сержа, слегка охрипшим голосом срочно позвал его к себе.
Мореманов, глядя на моё изменившееся лицо, поспешно направился в мою сторону и, подойдя поближе, уже хотел было спросить меня о причине своего вызова, но, мельком взглянув на убитого красного командира, сразу осёкся.
Не знаю, какие именно внешние признаки погибшего показались ему хорошо знакомыми, но он узнал Рохлинского с первого взгляда.
В охватившем нас молчаливом оцепенении мы простояли несколько минут.
На душе было паршиво и тягостно: столько жертв, столько доблести проявлено с обеих сторон, но продвинулись ли мы вперёд в разрешении этого кровавого конфликта – конечно, нет!
Мы всё дальше уходили в какую-то полную беспросветность, своими собственными руками разрушая могущество нашей страны.
Ведь, если бы тогда, когда только ещё начиналась эта радостно встреченная некоторыми российскими гражданами революция, можно было бы, хоть на один миг, показать народу картину сегодняшнего боя русских против русских, ведущегося с ожесточением и упорством, достойными лучшего применения, он, наверняка бы, понял: насколько путь к миру через победу во внешней войне был для него короче и менее губителен, чем путь, выбранный так называемыми революционерами, провозгласившими немедленный мир с немцами...
И война с Германией была бы уже давно выиграна, и нынешнего братоубийства не было бы допущено... Но, видимо, как раз этого и боялись: и наши союзники, особенно англичане, и наши основные противники – немцы, не терявшие надежды справиться без России со всеми своими врагами, и наши внутренние революционные круги, боявшиеся усиления престижа Российской империи, в целом, и Императора, в частности, после нашей победы в такой тяжёлой военной кампании.
Вот, эти то силы и приложили дружно все свои усилия к тому, чтобы, во что бы то ни стало, не допустить нашей военной победы. А, теперь, гибнет понапрасну русская силушка в своей междоусобной бойне, под злорадный смех глумящейся над нашей простотой Европы...
Во время этих моих молчаливых размышлений над телом погибшего друга-легионера наши гренадеры стали проводить мимо нас небольшую группу пленных красноармейцев, и я, невольно переведя свой взгляд на них, тут же увидел в этой толпе ещё одно знакомое по Русскому Легиону лицо.
– Мотков! Ты? – невольно вырвалось у меня.
– Я... Ваше Благородие! – немного испуганно произнёс не признавший меня сразу пленный красноармеец – бывший солдат моей роты в воевавшем во Франции Русском Легионе.
– Ну-ка, бегом ко мне! – по привычке скомандовал я ему, сделав рукой знак своим гренадерам, что забираю у них этого пленного.
Мотков, спотыкаясь и падая, незамедлительно поспешил ко мне, ещё не зная до конца: радоваться ему или плакать от того, что встретил знакомого среди белых офицеров.
– Говори всё, что знаешь о нынешней службе прапорщика в Красной армии, – приказал я ему, показав рукой на труп Рохлинского.
– Помилуйте, Ваше Благородие! Я – человек маленький. Знаю о бывшем прапорщике, ныне товарище Рохлинском, совсем немного. Как он попал к красным – не ведаю, так как, когда я сам оказался у них, он уже командовал ротой красноармейцев. А месяц назад руководство красных доверило ему уже батальон, – дрожащим голосом ответил Мотков.
– И как он им служил? Верно? – невольно поинтересовался я.
– Исправно служил, как полагается, – недоумённо пояснил Мотков.
– Он же – офицер... Как же он смог стрелять по своим? – вырвалось у Мореманова.
– Так, ведь, мы нынче, Ваше Благородие – не где-нибудь, а на войне. Хочешь – не хочешь, а втягиваешься... На фронте всё просто: или – ты, или – тебя... А то, что он исправно служил, так Вы его, Ваше Благородие, не корите. Потому и воевал на совесть, что ранее хорошим офицером был. Видать, душа не позволяла плохо делать то дело, к которому приучен... – обернувшись к поручику, всё также недоумённо ответил мой бывший легионер.
– А сам-то как у красных оказался? Где остальные наши легионеры из Русского Легиона? – строго спросил я у него.
– А Вы, Ваше Благородие, что... ничего не слышали о судьбе нашего легиона? – теперь, удивившись, поинтересовался сам Мотков.
– Нет. Не слышал! А, ну, давай рассказывай! Только – покороче! Времени нет, – вновь приказал я ему.
– Да, пожалуйста... Я – что... Я – ничего... В начале марта этого года французы разделили наш легион на части и направили первую его часть, пароходом, в Новороссийск, к Деникину. Этим походным батальоном, как окрестили нас французы, руководил капитан Йеске. Он же, примерно через месяц после прибытия, командовал и нашим строем на параде, который принимал лично главнокомандующий. Затем нас направили на фронт, где в первом же бою часть наших легионеров – из тех, кому не довелось реально повоевать в составе нашего с Вами Русского Легиона – заколола назначенных нам «со стороны» офицеров и устремилась к красным. Каюсь... побежал с ними и я, хотя к убийству господ офицеров и не причастен... Думал, что «под шумок» удастся сбежать и от тех, и от этих. Так домой захотелось, что больше уже ни о чём другом и думать не мог. Только не было везения у этого дела, «заварившегося» на крови... Догнали нас в степи казаки и за измену почти всех порубали в капусту. Лишь немногих из бежавших, тогда, успели отбить подоспевшие красные. Ну, и, понятное дело, всех оставшихся в живых, в числе которых был и я, тут же мобилизовали к себе.
– Так, с этим ясно! А что случилось с теми, которые не убежали с вами к красным? – не переставал допытываться я.
– Слышал потом от пленных, что на основе оставшихся, тогда, в Добровольческой армии легионеров генералы сформировали 1-й Кавказский стрелковый полк, который, опять-таки по слухам, воюет сейчас против красных в здешних местах, только за Волгой, – с усердием отрапортовал нам Мотков.
– Ну, и что же мне, теперь, с тобой делать? – изобразил я задумчивость на своём лице.
– Ваше Благородие! Не губите, Христа ради! – со слезами на глазах обратился ко мне единожды уже предавший нашу армию мой бывший легионер.
– Защищу, если пойдёшь служить ко мне в роту. Иначе, смотри... сам понимаешь... за измену, да ещё с убийством офицеров – расстрел! Там, куда сейчас отводят всех пленных, никто особо разбираться не будет: причастен лично ты к гибели своих командиров в Добровольческой армии или нет... – честно сказал я ему в ответ на его откровенность.
– Храни Вас Господь, Ваше Благородие! Пишите меня в свою роту и не сомневайтесь – не подведу! Воевать буду не хуже, чем в легионе. Вы же знаете... Мотков никогда трусом не был, – принялся обрадовано восклицать теперь уже наш новый новобранец.
– Ладно, ладно... Сильно не благодари. У нас, здесь, жизнь – тоже не сахар! Значит, так. Сейчас срочно похоронишь прапорщика Рохлинского на возвышенности, которую вы только что пытались взять, в воронке около одинокой берёзы. Я её ещё поутру, там, заприметил. Затем – сразу ко мне. Я с поручиком Моремановым этот час буду в пределах твоей видимости. Если кто спросит – говори, что ты – мой новый денщик, хотя, конечно, это не так. Всё понял?
– Так точно, Ваше Благородие! – уже по-военному бодро отчеканил Мотков и приготовился выполнить моё указание сразу после нашего ухода отсюда.
Прощаясь с Рохлинским, я и Мореманов ещё несколько секунд молча постояли возле его тела, после чего, предусмотрительно забрав принадлежавшие ему револьвер и гранаты, медленно побрели в сторону своего окопа.
– Ты, правда, веришь, что он не причастен к гибели офицеров? – спросил у меня на ходу Серж.
– Да, верю, – кратко ответил ему я.
– Позволь спросить – почему?
– Я достаточно неплохо знаю его по службе в моей роте в нашу легионерскую бытность. Он – действительно, хороший солдат... храбрый и умелый. Такие – обычно бесстрашны в бою и крайне миролюбивы в обычной жизни. Хороший солдат не может убить исподтишка. Это – удел трусов, коими и были те, кто отказался вместе с нами воевать против немцев в составе Русского Легиона, но зато сразу по окончании военных действий налетел, как саранча, для записи в его ряды, едва услышав о скорой нашей отправке в Россию. Надеюсь, именно они и попали за своё злодейство под казачьи шашки нашей кавалерии...
Наскоро собрав трофейное оружие и забрав с собой на повозках своих убитых и раненых, наш полк незамедлительно двинулся в путь.
Сделав большую, в несколько вёрст, петлю и пройдя, цепью, Большой Яр, мы довольно скоро вновь вышли на Саратовский тракт, линию обороны которого ранее, практически, без боя отдал красным перешедший к ним в полном составе Саратовский полк.
В это время на пыльной дороге, ведущей со стороны Царицына, показался быстро двигающийся автомобиль. Когда он поравнялся с моей ротой, я узнал сидевшего в нём генерала Врангеля и тотчас подал команду «Смирно!» своим подчинённым.
– Эго гренадеры? – обратился ко мне он.
– Так точно, Ваше Превосходительство! – по-военному чётко ответил ему я.
– Благодарю вас за лихое дело! – прогремел он своим громким голосом и тут же понёсся дальше.
Победа была, действительно, лихой! Разгром 28-й дивизии Красной армии, имевшей на местном фронте название «Железной», оказался решающим на данном направлении.
Это было видно даже по тому, сколько трофеев мы захватили у красных: вскоре после проезда Врангеля казаки провезли мимо нас тринадцать бывших красноармейских орудий и несколько широких повозок, до предела загруженных вражескими пулемётами, винтовками и боеприпасами.
Особенно порадовал наших гренадеров тот факт, что к нам попало всё английское обмундирование, ранее снятое красными с перебежавших к ним «саратовцев».
Поспешно отступавшие красноармейцы, боясь, чтобы мы не приняли их за изменивших нам солдат Саратовского полка, сами побросали его на поле прошедшего боя, отчего весь путь их стремительного отступления был, буквально, завален английскими шинелями и френчами.
В результате этого, некоторые наши наиболее ушлые гренадеры, пользуясь удобным моментом, ухитрились подобрать и отложить себе про запас аж по два комплекта трофейной формы, однако, даже это нежданное подспорье не избавило нас от тотального дефицита форменной одежды.
И поэтому гораздо большую радость, чем частичное решение проблемы с обмундированием, нашему сильно поредевшему полку доставил приказ о срочном возвращении в Городище.
Нам, наконец-то, предоставили давно заслуженный отдых.

Глава 5. Очередное ранение

В Городище мы пришли уже поздно ночью и, первым делом, наскоро разместились на ночлег сразу в нескольких местных домах.
И лишь наступившим утром следующего дня, позвав местного священника и максимально возможным способом соблюдая положенный воинский ритуал, торжественно похоронили всех вчерашних убитых нашей роты на сельском кладбище.
Среди захороненных оказался и вытащенный мной с поля боя поручик Жильцов, умерший от ран в местном лазарете ровно за одну минуту до общего отступления красных...
Тем временем, жизнь уже шла своим чередом, и общее настроение гренадерского коллектива, в связи с полученным отдыхом, стало резко меняться к лучшему.
Каждый день, после вечерней молитвы, я со своими солдатами, как и другие командиры рот с их подчинёнными, вёл беседы на самые различные злободневные темы и обучал их старым строевым песням, в результате чего уже через каких-нибудь три дня после начала данного обучения полковник Пильберг был приятно поражён тем, как хорошо поют наши роты.
Позднее их песни приходил послушать даже сам начальник дивизии.
Лучше наших гренадеров пели только казаки из соседней пластунской бригады. Мы как-то воспользовались приглашением офицеров из её штаба и заехали одним из вечеров к ним в гости.
Так вот, те несколько часов, которые мы, там, провели, показались мне, по настоящему, незабываемыми.
Весь вечер, не столько для нас, сколько для самих себя, пел их любительский казачий хор. Пели казаки настолько здорово и душевно, что каждая их последующая песня казалась лучше и задушевней предыдущей.
Словом, впервые за очень долгое время мы все почувствовали какое-то внутреннее умиротворение и некую психологическую «твердь под ногами».
Теперь, хотя и мало нас осталось в ротном строю, но зато я уже видел каждого своего подчинённого в бою и был уверен в любом из моих гренадеров на все сто процентов.
Залогом этого чёткого ощущения было то, что при очных беседах каждый из них весело смотрел мне прямо в глаза и не отводил, как часто бывало раньше с некоторыми солдатами из нашей роты, своего взора в другую сторону.
Тем временем, направленный в служебную командировку в Царицын поручик Богач привёл с собой трёх наших дезертиров, и новый начальник дивизии генерал Чичинадзе, не долго думая, приказал дать двум из них по пятнадцать, а, третьему – двадцать плетей.
Понятно, что нашим гренадерам не хотелось пороть оступившихся сослуживцев, но приказание начальства нужно было обязательно исполнить, и, тогда, чтобы никому не было обидно, мы решили, что пороть виновных будут взводные.
Те, конечно, тоже поморщились, но генеральский приказ, всё-таки, выполнили. Правда, пороли они дезертиров вполне по-божески – не до крови, благодаря чему пострадавшие, чьи спины оперативно обработал местный врач, были готовы нести службу уже через несколько часов после экзекуции.
Касаясь медицинской темы, можно отметить ещё такой факт, что в первую же неделю отдыха неожиданно, один за другим, свалились от сыпного тифа полковники Гранитов и Пильберг, в результате чего командование нашим полком принял полковник Иванов.
К счастью, эта болезнь не «зацепила», тогда, наиболее часто общавшихся с ними офицеров среднего звена нашего полка, включая меня; да, и, вообще, если честно, до поры – до времени мне, по этой части, откровенно везло, и даже самые распространённые фронтовые «болячки» обходили меня стороной, но вскоре дали себя почувствовать наступающие осенние холода, и моя раненная ещё во Франции нога стала с каждым следующим днём мучить меня всё больше и больше.
Однако, слишком долго переживать по этому поводу мне не пришлось.
Десятого сентября одна тысяча девятьсот девятнадцатого года наше благостное времяпрепровождение резко закончилось, и, получив из ставки командующего армией небольшое пополнение, мы были вновь брошены в многодневные боевые столкновения с отчаянно рвущимися к Царицыну красными полками, в которых снова понесли тяжёлые потери.
Погиб наш «кормилец» поручик Богач. Пуля попала ему в пах и перебила, там, какую-то жизненно важную артерию. Не прожив, после этого тяжёлого ранения, и пятнадцати минут, он, находясь без сознания, тихо умер на наших руках.
Такие же тяжёлые ранения, только – в живот, получили наш лучший стрелок поручик Силаев и лишь недавно, не без моей «помощи», ставший гренадером бывший легионер Мотков, у которых, судя по прогнозу нашего врача, шансов на выживание, практически, не осталось.
Ещё несколько десятков гренадеров были убиты или получили ранения средней тяжести, и наши роты вновь оказались в крайне малочисленном составе...
Наконец, вечером первого октября нас на передовой сменила конница, и мы на пару дней переместились в Ерзовку, где была произведена небольшая перегруппировка нашего полка, получившего, при этом, своё новое наименование «Сводный полк Кавказской гренадерской дивизии».
В результате данного переформирования остатки формально считавшихся, до этого, самостоятельными «саратовской» учебной команды и двух «астраханских» рот, наконец-то, были распределены по всем гренадерским ротам и, таким образом, получилось два батальона, из которых первым стал командовать штабс-капитан Полов, а вторым – недавно прибывший в расположение полка подполковник бывшего Тифлисского полка по фамилии Гофет.
Я вместе со своей «тифлисской» ротой, соответственно, попал в батальон последнего.
В дополнение к штатно-структурным изменениям, в эти же дни, нам впервые подвезли английское обмундирование и снаряжение, и все наши заново сформированные роты, быстро переодевшись, приобрели вполне себе бравый и, даже можно сказать, шикарный вид.
Но продолжалась вся эта «передышечно-преобразовательная» идиллия всего три дня.
Уже в ночь с третьего на четвёртое октября нашей дивизией, вместе с приданными ей силами, был получен от командования Кавказской армии приказ об уничтожении Дубовской группировки красных, в рамках исполнения которого «новому» сводному полку кавказских гренадеров, то есть – нам, предстояло в кратчайший срок овладеть стратегической высотой №471.
Немедленно выйдя на исходные позиции и заняв овраг, в котором уже находились защищавшие три дня этот участок обороны офицеры и солдаты из резерва армии, мы почти сразу получили указание о начале штурма вышеуказанной высоты и, пытаясь его выполнить, немедленно перешли в наступление.
Однако, не успели, толком, кавказские гренадеры подняться на край нашего оврага, как красные моментально обдали нас шрапнелью. Причём, в этот раз, их артиллерия била по нам так метко, что мы, буквально, с первых же минут, стали нести ощутимые потери от её огня.
И чем дольше стреляли по нам орудия красных, тем больше редели наши ряды.
Сопровождалось же всё это безумие настоящим смертоносным дождём пуль, то и дело угрожающе посвистывающих над краями нашего естественного природного укрытия.
Казалось, что первому же из нас, кто рискнёт высунуть отсюда наверх свою голову, этот «милый дождик» срежет её, как бритвой.
«Ну, вот, значит, подошла и моя очередь на тот свет!» – мельком подумал я и одним прыжком выскочил на самый край оврага.
– Вперёд! Бегом! До красных рукой подать! – во всё горло крикнул я и стремительно рванулся в атаку.
Вслед за мной, с традиционным криком «Ура!», первым устремился мой друг поручик Мореманов, а уж за ним побежали вперёд и командиры взводов со всеми рядовыми гренадерами нашей роты.
До позиций красных оставалось всего каких-то шестьдесят шагов, когда я, как мне сначала показалось, обо что-то споткнулся и всем своим телом рухнул на землю.
Однако, уже через какую-то пару секунд я отчётливо понял, что это «что-то» – на самом деле, ни что иное, как вражеская пуля, раздробившая мне малую берцовую кость всё той же, уже испытавшей ранее подобное ранение во Франции, невезучей ноги, в месте чуть выше её щиколотки.
«Всё кончено!» – закрыв глаза, в отчаянии подумал я. – «Теперь добьют!».
И в тот же миг красный пулемётчик дважды провёл свою несущую неминуемую гибель всему живому «строчку» в моём направлении...
Однако, смерть, аккуратно коснувшись моих волос своим страшным чёрным крылом, лишь слегка обдала меня леденящим холодом и, почему-то выбрав себе в последний момент другую жертву, понеслась дальше!
Но опасность, тем не менее, ещё не миновала.
Заметив, что я остался жив, из вражеского окопа выскочили пятеро красноармейцев и короткими перебежками устремились в моём направлении.
Когда они приблизились ко мне на расстояние десяти-пятнадцати шагов, я произвёл в них из своего револьвера три прицельных выстрела, одним из которых убил наповал ближайшего от меня.
Оставшаяся четвёрка красных, не ожидав, что я способен на отпор, в некотором смятении пригнулась и, выставив вперёд себя винтовки, непроизвольно опустилась на одно колено.
Затем, несколькими секундами спустя, они, видимо, опомнились от лёгкого шока и с криком: «Ну, всё, молись Богу, золотопогонник!» одновременно бросились в мою сторону.
Я мысленно перекрестился и, наведя на них револьвер, приготовился задорого отдать им свою жизнь.
Но, тут, словно ниоткуда, перед ними выросли, ранее вжавшиеся под пулемётным огнём в землю, а, теперь, поднятые с неё площадной бранью Сержа, мои отчаянные гренадеры, которые со зверским выражением лица, неукротимой лавиной, пошли на них «в штыковую».
Заколов на своём пути всех четверых рвавшихся ко мне красноармейцев, они продолжили своё стремительное наступление и, несмотря на ожесточённый огонь противника, сумели, с ходу, ворваться в его окопы.
Эта короткая, но весьма решительная атака моей «тифлисской» роты завершилась полной нашей победой. Нами было взято в плен сорок шесть человек и захвачено четыре пулемёта.
Когда же выведенные из окопов пленные красноармейцы увидели меня лежащим на земле с окровавленной ногой, то испуганно сбились в одну кучку, решив, что я, в озлоблении, тотчас прикажу их всех расстрелять, но, быстро поняв, что у меня нет к ним личной ненависти, стали всем своим видом выражать мне своё искреннее сочувствие.
Тут подъехала санитарная двуколка, и меня, наскоро перевязав, повезли на ней в тыл.
Несмотря на полученное ранение, у меня, наконец-то, отлегло от сердца: только что одержанная победа лучше всякого лекарства успокаивала мои измученные нервы.
В этот день, благодаря своевременному взятию нами стратегической высоты №471, нашим частям удалось с наименьшими для себя потерями занять Дубовку и захватить, там, крупные трофеи.
Кавказская армия генерала Врангеля в последний раз была на вершине кривой линии своих военных успехов...
На станцию Разгуляевка меня привезли глубокой ночью.
Пришлось долго лежать на носилках, размещённых прямо на перроне, прежде чем меня, вместе с другими ранеными, наконец-то, внесли в вагон, который оказался не только обычной солдатской «теплушкой», но ещё – и транспортным отсеком для перевозки лошадей, в котором, ко всему прочему, даже не был полностью вычищен конский навоз.
В данном вагоне нас всю ночь везли до станции Гумрак, и весь путь нашего следования до неё нам пришлось дышать этим тяжёлым смрадом.
Только при наступлении утра, уже в Гумраке, меня и других раненых перенесли в стоящий рядом с нами санитарный поезд «Торгово-Промышленных деятелей».
После этого мы простояли на данной станции ещё целых три долгих дня, за которые местные мухи и прихваченные многими из нас, с фронта, вши окончательно измучили весь наш израненный контингент, поскольку в этом поезде не оказалось не только большей части необходимых раненым медикаментов, но и чистого белья, и средств гигиены, и много чего ещё другого, нужного имеющим ранения людям для нормального существования; и вскоре, от всего этого нескончаемого бардака, мы стали всё больше и больше нервничать.
Но, вот, наконец, поезд тронулся и, пройдя Царицын, остановился в Котельниково, откуда меня и ещё несколько раненых офицеров из нашего состава, в тот же день, переправили в станицу Великокняжескую – в лазарет, находившийся в здании реального училища.
Рана моя, хотя и относилась к разряду серьёзных, но особых опасений у врачей не вызывала, и я стал стремиться как можно быстрее попасть в столицу Кубанского Казачьего Войска – Екатеринодар, где у меня жили родственники матери, которые абсолютно точно помогли бы мне попасть в хороший госпиталь и не отказались бы приютить меня после него на весь период восстановления двигательных функций моей ноги.
И, в конце концов, мне удалось этого добиться.

Глава 6. Екатеринодар

Как я и предполагал, мои родственники в Екатеринодаре, искренне обеспокоившись моим здоровьем, устроили меня, через своих знакомых, в лучший городской лазарет, носивший семнадцатый номер (позднее он, правда, стал именоваться лазаретом №23).
Это был прекрасный, в полном смысле этого слова, госпиталь, медицинский уход и питание в котором осуществлялись на весьма высоком для наступивших суровых времён уровне.
Но несомненно главным его преимуществом перед другими медучреждениями данного профиля являлся тот факт, что в нём работал самый замечательный военный хирург города – доктор Плоткин.
Его мастерство посчастливилось испытать на себе и мне. Он блестяще произвёл операцию на моей раненой ноге, и... уже довольно скоро я смог самостоятельно ходить на костылях.
Когда же послеоперационная рана стала постепенно заживать, я, и вовсе, решил на время будущих продолжительных восстановительных процедур переехать из госпиталя в дом своих родственников, о чём они постоянно настаивали, и безотлагательно оповестил руководство екатеринодарского лазарета об этом моём твёрдом намерении.
Медицинские власти были не против, и я, в тот же день, принялся неспешно собирать свои нехитрые пожитки.
Во время моих недолгих сборов, сопровождаемых обычным, для таких случаев, обменом мнений с другими ранеными, составлявшими мне компанию по пребыванию в лазарете все последние недели, в нашу палату вбежала чрезвычайно взволнованная сиделка и с ужасом сообщила о том, что на городской площади, расположенной рядом со зданием госпиталя, висит какой-то казнённый военный.
Моментально все находившиеся в палате раненые, естественно, из тех, кто хотя бы немного мог передвигаться, любопытства ради, проковыляли на костылях до того места, откуда была видна вышеупомянутая площадь, и визуально убедились в правоте её слов.
Однако, вопреки моим ожиданиям, все последующие пересуды по этому поводу не заняли слишком много времени, так как, довольно быстро – буквально, через каких-нибудь полчаса, выяснилось, что повешенный – это военнослужащий Добровольческой армии по фамилии Калабухов, приговорённый военно-полевым судом к смертной казни за измену.
Получив данную разъяснительную информацию, обитатели лазарета мгновенно потеряли интерес к личности казнённого и переключились в своих разговорах на другие темы.
Ну, а ближе к вечеру я, как и планировал, переехал к своим родственникам, у которых мне предстояло дождаться полного заживления своей раны и перейти к длительному лечению раненой ноги массажем и прочими восстановительными процедурами.
Наконец-то, после многомесячных почти беспрерывных боёв и бесконечных фронтовых лишений, появилось время для частых и трогательных воспоминаний о моей жене и дочке и переосмысления всего того, что произошло со мной в этом году.
Всё чаще я подолгу смотрел на маленькую фотографию моей Натали, которую весь этот период бережно носил с собой в кармане своего офицерского кителя, и мечтал лишь об одном – о том, чтобы как можно скорее закончилась эта кровавая междоусобица, и я смог воссоединиться со своей семьёй.
Конечно, болело сердце и о моих пожилых родителях с незамужней сестрой, находящихся в красном Петрограде. Как они там? Живы ли? Здоровы ли?
Мучила полная неизвестность об их судьбе. Но, что я мог поделать, когда вокруг нас рушился целый мир...
Летели дни. Рана зарубцевалась, и я постепенно перешёл с костылей на палку-трость, что позволило мне начать ежедневно ходить на лечебный массаж, отчего резко поднялось настроение, и родилась надежда на полное выздоровление.
Однако, первые, по настоящему, реальные, признаки улучшения двигательной функции моей многострадальной ноги стали проявляться лишь к концу декабря.
Пользуясь тем, что на массажные процедуры ходило довольно много офицеров, находившихся на излечении в Екатеринодаре, я приобрёл, там, немало полезных знакомств, благодаря чему был в курсе большинства основных событий на фронтах Вооружённых Сил Юга России.
Способствовал моей неплохой информированности и тот факт, что ещё при моём первом появлении в этом городе мне, со случайным нарочным, удалось переправить в наш сводный полк кавказских гренадеров записку для Сержа Мореманова с указанием екатеринодарского адреса моих родственников.
Поэтому, изредка, до меня, и оттуда, доходили кое-какие отрывистые сведения о нынешнем положении дел у моих сослуживцев по Кавказской армии.
Так, одним ненастным утром я получил телеграмму о трагической смерти полковника Пильберга. Наш бывший командир гренадерского полка застрелился сразу по окончании своего лечения от тифа; причём тайну причин такого, мягко говоря, неординарного решения он унёс в могилу вместе с собой.
Зная, на редкость, жизнелюбивый характер Пильберга, эта смерть, без преувеличения, вызвала у меня настоящий шок.
Неизвестно, что подвигло его на такой шаг. Можно лишь предположить, что неожиданный суицид полковника, скорее всего, явился каким-то пока ещё неизученным психологическим последствием только что перенесённого им сыпного тифа. Каких-либо других видимых причин для самоубийства у Пильберга не могло быть по определению.
И, чуть ли не на следующий день после этого неприятного события, мне пришло ещё одно ошеломляющее известие с Царицынского фронта.
Согласно полученной информации, наш сводный полк кавказских гренадеров, выполняя поставленную ему боевую задачу севернее Пичужинских хуторов, сбился в тумане со своего направления и был тут же обстрелян каким-то окопавшимся вооружённым отрядом.
Свернув на выстрелы, гренадеры незамедлительно атаковали неизвестного противника и штурмом взяли окопы, из которых в него только что стреляли. Не выдержавший их натиска противник бежал, оставив на брошенных им позициях всех своих убитых и раненых.
Казалось бы, всё – можно праздновать победу... Ан, нет, увы... Полный триумф вдруг обернулся колоссальной трагедией.
Едва увидев, воочию, погибших и раненых «врагов», гренадеры поняли, что только что прошедший бой они вели не с красноармейцами, а со своими же пластунами из соседнего с ними 9-го Пластунского батальона Кавказской армии.
Вдобавок ко всему, выяснилось, что в этой атаке наш сводный полк, и сам, понёс весьма значительные потери в живой силе. Это было ужасно...
Но, конечно, гораздо большим, чем потери, потрясением для наших гренадеров оказался тот сильнейший морально-психологический шок, который они испытали при осознании случившейся катастрофы.
В таком состоянии сводный полк, в тот же день, был атакован дивизией красной конницы, неожиданно вынырнувшей из всё того же, уже принёсшего гренадерам несчастье, тумана.
Первый батальон гренадеров, успев построиться в фигуру, подобную каре, сумел, при этом, отбить целых три последовавших один за другим мощных натиска большевиков.
Однако, четвёртая атака красных полностью захлестнула его и беспощадно уничтожила.
Находившийся, в тот момент, вместе с батальоном командир полка полковник Иванов, пронзённый пулей в грудь на вылет, упал с коня и был зарублен ещё в первые минуты боя.
Наш же второй батальон, атакованный с тыла, и вовсе не успел построиться ни в один из традиционных боевых порядков, и был весь, во главе со своим командиром подполковником Гофетом, изрублен красной конницей в её первую же атаку на батальонную колонну.
В этом достаточно скоротечном бою был зарублен и мой единственный, всё ещё остававшийся, до этого момента, в живых, друг по Русскому Легиону поручик Мореманов, возглавивший нашу роту сразу после моего ранения.
Обо всём этом мне подробно отписал в своём письме чудом спасшийся, тогда, от красных сабель и шашек адъютант командира Сводного полка Кавказской гренадерской дивизии штабс-капитан Рычков, который, будучи верхом на своём коне, направил его в сторону, откуда пришли красные, и, тем самым, сумел ускользнуть от них во всё том же густом тумане.
Так трагически окончил своё существование полк, к которому я, как и ныне уже покойный поручик Мореманов, прикипел всем своим сердцем.
Таких воинских частей, ставших мне, на моём довольно длинном боевом пути, по настоящему родными, было немного: 2-й батальон 2-го Особого полка 1-й Особой пехотной бригады в составе Русского Экспедиционного Корпуса во Франции, добровольческий Русский Легион, за свою беспримерную храбрость названный французами «Легионом Чести», и ныне погибший Сводный полк Кавказской гренадерской дивизии (согласно его последнему наименованию).
Конечно, юридически полк ещё продолжал существовать, и у него даже появился новый командир – по каким-то служебным причинам отсутствовавший в нём, во время последнего боя, полковник Кузнецов, бывший до этого начальником хозяйственной части нашего полка.
Понятно, что в него быстренько включили какое-то солдатское пополнение со стороны и придали нескольких первых попавшихся под руку офицеров. Но всё это было уже явно не то.
Не было спасавших меня с риском для собственной жизни гренадеров, не было беззаботно шутивших вместе со мной, и у костра, и в окопах, храбрых офицеров, ставших мне в период царицынских боевых действий настоящими товарищами, и, наконец, главное – не было моего давнего, проверенного в доброй сотне боёв, друга Сержа...
Тем не менее, сама гренадерская дивизия всё ещё продолжала существовать.
Был ещё жив её 1-й Сводно-гренадерский полк, был заново, как я и думал, набран наш Сводный полк Кавказской гренадерской дивизии, были другие приданные ей силы.
И гордое название «гренадеры» ещё какое-то время, по прежнему, мелькало в официальных сводках с Царицынского фронта.
Но всему есть предел... Стоило Вооружённым Силам Юга России произвести поспешное отступление от города Орёл в южном направлении, как Кавказской армии и, в том числе, конечно, гренадерской дивизии, во избежание полного отсечения себя от основных сил деникинцев, пришлось без боя оставить обильно политые их кровью поля вокруг Царицына и, с трудом сдерживая яростные атаки пустившихся в их преследование красных, начать отступать в направлении Тихорецкого узла.
Очередная трагедия с отступающими остатками гренадеров случилась уже на железнодорожной станции Абганерово, когда их изрядно потрепала внезапно напавшая на них ночью красная конница.
Атаку, к счастью, удалось отразить, но результаты этого красного набега оказались весьма тягостными: было убито довольно большое количество наших офицеров и нижних чинов.
Под сабельными ударами красных погиб и сам начальник гренадерской дивизии генерал-майор Чичинадзе.
Было чрезвычайно тяжело узнавать такие печальные новости, и всякий раз, при их получении, я со всё большим жаром начинал рваться на фронт.
Однако, каждый раз мой пыл с железной непоколебимостью охлаждала наша врачебная комиссия, заявлявшая после осмотра моей ноги о том, что я пока ещё абсолютно не готов к строевой службе.
Конечно, врачи были правы. Я и сам толком не понимал, как же я буду воевать, если не могу без передышки пройти пешком, с тростью, и одной сотни метров. Но моё сердце, несмотря на все доводы разума, рвалось в бой. Бездействие угнетало...
Январь одна тысяча девятьсот двадцатого года стал на памяти екатеринодарцев одним из самых морозных месяцев за последние двадцать или даже тридцать лет: стояли непривычные для здешних мест страшные холода.
К этому времени в Екатеринодаре скопилось огромное количество беженцев со всего юга России, и уплотнение жилищ достигло анекдотических размеров.
Плотность населения в пока ещё незанятой красными части территории Кубанского Казачьего Войска, как невесело шутили по этому поводу местные жители, наверняка, превысила среднюю плотность населения Китая в несколько раз.
Между тем, тыловыми службами наших вооружённых сил даже уже стали разрабатываться мероприятия по подготовке эвакуации семей военнослужащих за границу в случае дальнейших неудач на фронте.
Ко всему прочему, по мере уменьшения территорий, контролируемых ВСЮР, начал стремительно падать курс бумажных денег всех наименований, в результате чего фронтовые офицеры и, в особенности, их семьи в тылу, буквально, нищенствовали, так как офицерское жалованье, номинально, периодически, увеличиваясь, фактически, в реальной жизни, никак не успевало за ежедневным подорожанием всего и вся на местных рынках.
Вооружённые Силы Юга России агонизировали. Напрасно продолжали гибнуть тысячи людей с погонами на плечах, совершая свои, ставшие уже абсолютно бессмысленными, легендарные подвиги. Им всё равно уже было не суждено спасти положение на фронте, одновременно проваливающемся сразу на нескольких направлениях.
Не удалось восстановить боеспособность воинских частей ВСЮР и целым рядом мер, принимавшихся её командованием для усиления офицерского состава своих боевых подразделений.
Ни частые проверки документов, ни внезапные облавы, ни жёсткий контроль регистрации и медицинских освидетельствований не решали проблемы комплектования руководящими кадрами наших вооружённых сил, очевидно для всех терпящих стратегическое поражение.
На медицинские переосвидетельствования обычно являлось много офицеров, но, как правило, это были те, которые, в силу ранее полученных тяжёлых ранений, реально потеряли свою былую боеспособность, в следствие чего все эти повторные медосмотры, осуществляемые врачебной комиссией, были им абсолютно не страшны.
Те же, кого подобное переосвидетельствование, вопреки их желанию, могло поставить в боевой строй, давно и прочно сидели в тыловых учреждениях самых разных наименований...
Примерно за пару недель до взятия Екатеринодара красными я получил сведения о том, что остатки наших гренадеров, в количестве шестидесяти человек, расположились в селе Белая Глина.
Там же, якобы, находился и их командир полковник Кузнецов, которому было поручено, вместе со своими подчинёнными, прикрывать со стороны данного села, главный штаб 1-го Кубанского корпуса, чей небольшой поезд с защищающим его бронепоездом «Вперёд за Родину!» стоял в нескольких километрах от них на железнодорожной станции Белоглинская.
При этом, к нашим гренадерам, в качестве пополнения, было направлено около тысячи только что мобилизованных солдат, в связи с чем перед Кузнецовым, тут же, во весь рост, встал вопрос нехватки офицерских кадров для управления такой массой нижних чинов.
Узнав об этом, я, привычно вооружившись своей палкой-тростью, немедленно поспешил во врачебную комиссию, твёрдо решив, на этот-то раз, точно выбить для себя запись «годен к строевой службе».
Однако, врачи вновь категорически отказались написать такое решение по итогам моего переосвидетельствования, и я в расстроенных чувствах медленно вышел из помещения, в котором размещалась данная врачебная комиссия.
– Николай! Правосудов! – неожиданно окликнул меня огромный усатый казак с погонами подъесаула, о чём-то разговаривавший, до этого, с крепким урядником, сидевшим на повозке, в которую были впряжены две лошади.
Я внимательно посмотрел на окликнувшего меня подъесаула и, вглядевшись, узнал в нём бравого командира казачьей сотни 1-го Лабинского конного полка Петра Мартынова, с которым в октябре прошлого года почти две с половиной недели провалялись на соседних больничных койках екатеринодарского госпиталя.
– Пётр! Ты? – нерешительно, боясь ошибиться, откликнулся я.
– Я! – широко улыбаясь, шагнул ко мне Мартынов и сильно сжал меня в крепких объятиях своими большущими руками.
Придя в себя от неожиданности, я попытался было расспросить его о том, что он сейчас здесь делает и как нынче складываются дела на фронте у его полка, но подъесаул тут же перебил меня и сам первым задал вопрос о причинах моего расстроенного вида.
Пришлось рассказать ему и о поводе, приведшем меня сюда, и об итогах моего очередного освидетельствования.
Внимательно выслушав мой короткий рассказ, Мартынов невольно вздохнул и через небольшую паузу, с печалью в голосе, поведал мне об очередной трагедии, случившейся с «моими» гренадерами несколькими днями ранее, а, если быть точным, то – двенадцатого февраля.
С его слов, ровно за три дня до этой даты красные обошли село Белая Глина, в котором, тогда, обитали остатки моих бывших сослуживцев, и зашли в тыл станции Белоглинская, где вместе с бронепоездом находился штабной поезд 1–го Кубанского корпуса.
В результате их мощнейшего артиллерийского обстрела бронепоезд был очень скоро полностью обездвижен и вместе со штабным поездом подвергнут неоднократным атакам многочисленной красной конницы.
Спасаясь от уничтожения, все чины штаба 1–го Кубанского корпуса, во главе с его командиром генералом Крыжановским, поспешили перебраться под защиту брони и вместе с командой этого бронепоезда в течение двух часов героически отбивались от атак противника.
Однако, когда их положение стало безысходным, они покинули бронированный состав и попытались уйти по заснеженному полю в сторону ближайших частей своего корпуса.
Кончилось это тем, что большая часть из них была зарублена, а остальная – взята в плен. В числе погибших оказался и генерал Крыжановский.
Что же касается гренадеров и их недавнего пополнения, то они, судя по рассказу Мартынова, двенадцатого февраля вышли из Белой Глины и, в соответствии с полученным приказом, направились в сторону станции Тихорецкая для получения включёнными в их состав мобилизованными солдатами оружия и последующей передислокации своего нового воинского подразделения.
В ходе следования их походная колонна была окружена красной конницей и уничтожена. Вернее, ликвидированы были только те военнослужащие, которые оказали сопротивление, то есть офицеры и «старые» гренадеры.
Что касается безоружных мобилизованных, то те сдались красным без боя и, благодаря этому, практически, все остались живы.
И лишь считанным единицам, чудом спасшимся при этой катастрофе, удалось-таки добраться до Тихорецкой.
Данная новость поразила меня в самое сердце. Теперь мне некуда было возвращаться...
А, самое главное, было непонятно, что мне делать дальше.
И в строевые подразделения мне, из-за ноги – было нельзя, и далее оставаться в Екатеринодаре – тоже уже было невозможно, так как абсолютно ясно, что совсем скоро его займут красные, от которых мне ничего иного, кроме расстрела, ждать не приходилось...
Поняв без слов мои переживания, Мартынов сочувственно похлопал меня по плечу и неожиданно предложил мне вступить в его сотню, заняв, в ней, ныне вакантную должность командира полусотни.
– Понимаешь, – сказал Пётр. – Я, ведь, сегодня сюда за своим хорунжим заехал. Хотел забрать его с собой. Даже, вон, повозку захватил... Да, видишь ли, не дожил он до сегодня. Третий день, как схоронили его на кладбище... Кстати, остались от него и конь, и шашка. Вот, тебе их и отдам! Ты, штабс-капитан, сабельному бою и верховой езде-то обучен?
– Обучен, конечно, – несколько растерялся я от неожиданности.
– Вот, и добре! Ну, что – пойдёшь под моё начало? Не побрезгуешь казачками-то? Ты же, вроде, из этих – из благородных? – засмеялся, глядя на меня, Мартынов.
– Не говори ерунды, Пётр! Если не шутишь – спасибо тебе за предложение! Только, как же быть с бумагой от врача? И как отнесётся к моему появлению у вас Ваш командир полка? – всё ещё не верил я в серьёзность предложения подъесаула.
– С командиром полка полковником Елисеевым я договорюсь. Не волнуйся! Мы с ним давно вместе воюем. Ну, а с медициной мы решим прямо сейчас, – уверенно заявил Пётр и, взяв меня за руку, потащил к старшему врачу из врачебной комиссии.
И, действительно, большой и шумный Мартынов в два счёта убедил последнего в моей годности к службе в его конном полку, после чего тот, взглянув на меня, как на сумасшедшего, так и написал в выданном мне на руки медицинском заключении: «Годен с ограничениями к службе в кавалерии».
Затем он внёс аналогичную запись в журнале врачебной комиссии и, проставив дату, в качестве дополнительной отметки дописал: «Убыл в сопровождении подъесаула Мартынова Петра в 1-й Лабинский полк 2-го Кубанского корпуса».
Старики Терентьевы – приютившие меня, здесь, родственники моей матери – сильно расстроились, что я вдруг, так внезапно, их покидаю, но, догадываясь о складывающейся вокруг Екатеринодара неблагоприятной для наших вооружённых сил обстановке, с пониманием отнеслись к моему экстренному отъезду в войска.
Больше я их, к моему большому сожалению, никогда уже не видел...
Взяв с собой свои скромные пожитки, я уже через несколько секунд после расставания со стариками сидел в управляемой урядником повозке и в сопровождении едущего рядом с нами верхом на своём красавце коне Мартынова следовал к своему новому месту службы.

Глава 7. Отступление до Адлера

Как и обещал подъесаул, никаких проблем по моему зачислению в его сотню со стороны полковника Елисеева не возникло, и я сразу же получил под своё командование одну из мартыновских полусотен, а также – коня и шашку умершего в лазарете хорунжего.
Казаки тоже восприняли меня весьма позитивно, особенно после представления им моей персоны грозным подъесаулом, который, как я сразу понял, обладал у них непререкаемым авторитетом.
Словом, моя служба, с первого дня появления в сотне, пошла своим обычным порядком. Да, и, честно говоря, не было времени для психологической адаптации. На фронте дела шли всё хуже и хуже...
Четвёртого марта одна тысяча девятьсот двадцатого года Красная армия заняла Екатеринодар и переправилась на левый берег Кубани, а седьмого марта, после яростного боя у аула Тохтамукай, разрезала войска Вооружённых Сил Юга России на две неравные части.
Конечно, мы в своём полку мало что знали о том, что делается вне нашей части.
Так, восьмого марта я вместе со своей полусотней и всем 1-м Лабинским полком всё ещё занимал позицию у хутора Ерыгина, расположенного на левой стороне реки Белая.
И лишь по прибытии к нам, этим днём, генерала Науменко стало известно о судьбе Екатеринодара и о том, что красными перерезан путь на полуостров Тамань.
Следовательно, Кубанской армии (сформированной, по сути, из остатков Кавказской армии), а, значит, и 2-му Кубанскому корпусу с нашим 1-м Лабинским полком, оставалось лишь одно – отходить на Туапсе.
Помимо Кубанской армии, в этом направлении пришлось также продвигаться отрезанному от своей Донской армии 4-му Донскому корпусу, Кубанской группе генерала Шифнер-Маркевича из корпуса генерала Топоркова и «Правительственному отряду» Войскового атамана Кубанского Казачьего Войска генерала Букретова, включающему в себя: атаманский штаб, членов Кубанской Рады и Кубанского правительства, Атаманский полк, военное училище и несколько учебных частей.
В станице Хадыжинской – главном узле всех дорог перед Гойтхским перевалом – наконец-то, соединились все наши конные казачьи корпуса и «Правительственный отряд» атамана Букретова, что несомненно окрылило отступающие части.
Однако, здесь же, нас всех ждал и очень неприятный сюрприз...
Оказывается – вся Черноморская губерния, от грузинской границы и до Геленджика, давно уже была занята так называемыми «зелёными» – по сути, разнообразными бандитскими шайками, сколоченными из обычного уголовного элемента и дезертиров всех мастей, в результате чего все наши предполагаемые интендантские базы в Туапсе и Сочи оказались в их руках... а у нас в полках, как назло – ни фуража для лошадей, ни хлеба для казаков...
Обнадёженные словами наших высших начальников о том, что «идём в Грузию», и что во всех портах, «естественно, заготовлены продовольственные запасы» для довольствия наших войск, и что весь «Черноморский флот предоставлен в наше распоряжение», мы были просто потрясены обрушившейся на нас реальностью.
Кто бы мог подумать ещё пару дней назад, что три конных корпуса казачьих войск, с пластунами, артиллерией и десятками тысяч беженцев, так легко попадут в эту опасную западню?!
Но... делать было нечего. Оставалось одно – несмотря ни на что – двигаться вперёд.
Нашему конному полку, имевшему на вооружении семьсот шашек, столько же винтовок и двадцать шесть тачанок с пулемётами, было поручено первыми пройти Гойтхский перевал, повернуть на север и выбить «зелёных» с перевала у Лысой горы, после чего нам надлежало спуститься вниз и занять село Садовое, где и ждать новое распоряжение командования.
Подчиняясь приказу, мы тихо преодолели Гойтхский перевал и к ночи достигли вершины перевала у Лысой горы. Она была совершенно без леса, отчего, видимо, и называлась «Лысой».
Заночевали прямо в снегу и лишь поутру медленно спустились вниз.
Из-за дремучего леса, охватившего всю нашу дорогу своими широкими ветвями, мы шли словно в узком туннеле.
Вдруг впереди нас затрещали частые винтовочные выстрелы, и мы, срочно спешившись, рассыпались по кустарникам между вековых дубов.
Из-за густоты леса противника не было видно.
Тогда мы, по команде Мартынова, сделали наугад несколько залпов и с громким криком «Ура!» пошли на штурм стреляющих кустов.
Под нашим натиском невидимые стрелки сразу же убежали в неизвестном направлении, и мы, беспрепятственно выйдя из леса, без боя заняли село Садовое. Задача – была выполнена!
В Садовом не оказалось ни одного жителя. Лишь у околицы лежал убитый «зелёный», из местных. Видимо, наша шальная пуля догнала его в спину, когда он убегал от нас.
Село было небольшое, как горное, хотя и находилось внизу. В нём, в аккуратных скирдах, лежало душисто-полевое, ещё зелёное, сено, а в маленьких амбарах, расположенных на сваях, было сложено огромное количество кукурузы. Красота, да и только!
Вездесущие казаки тут же отыскали в пустых хозяйствах белую кубанскую муку, немного печёного хлеба и другого съестного, и, самое главное, захватили целый гурт, свыше двадцати голов, крупного рогатого скота.
Одним словом, после двухдневной голодовки, сами обеспечили себя и своих коней: и продовольствием, и фуражом.
Однако, это продуктовое изобилие стоило нам довольно дорого. В коротком лесном бою погибли двое наших казаков: сотник Веприцкий и урядник Козорезов, которые были убиты «зелёными» прицельными выстрелами в голову.
Тем не менее, мы с радостью готовы были оставаться здесь как можно дольше...
Но, к нашему сожалению, уже поутру к нам прибыл ординарец генерала Науменко со следующим приказом: «В связи с тем, что генерал Шкуро занял Туапсе и расширяет свой плацдарм и на север, и на юг, 1-му Лабинскому полку приказываю немедленно вернуться назад по тому же пути, по которому шли в Садовое, и расположиться биваком у восточной стороны Гойтхского перевала при штабе 2-го Кубанского корпуса!».
Приказ – есть приказ...
И, забрав с собой из Садового, по максимуму, наши продуктовые и фуражные трофеи, мы быстрым маршем вернулись обратно в узкое ущелье среди громоздких гор и разбили бивак в указанном нам месте.
Из-за отсутствия каких-либо построек расположились прямо в лесу.
Моросил мелкий нудный дождик, и с неба падали редкие мокрые снежинки.
Одним словом, стояла холодная мерзопакостная погода.
Общаться по душам мне здесь было абсолютно не с кем: всё-таки, ментальность кадрового офицера и казачье мировоззрение, действительно, довольно сильно отличались друг от друга.
Всё наше общение сводилось лишь к моим служебным указаниям рядовым казакам и их докладам об исполнении данных распоряжений.
Казачьи офицеры тоже, по сути, были такими же весьма далёкими от городского образа жизни представителями своего рода-племени, как и простые казаки, поскольку, многие из них получили свои первые и последующие офицерские чины непосредственно на фронтах мировой и нынешней братоубийственной войн.
Лишь редкие из них оканчивали военные училища, и то, как правило – местные – расположенные, соответственно, для кубанских казаков – в Екатеринодаре, а для донских – в Новочеркасске.
К последним относился, к примеру, мой нынешний приятель и славный родовой казак Пётр Мартынов.
Единственным же, кто на голову отличался от всего офицерского сообщества нашего полка, был его командир – полковник Елисеев.
По его манерам и уровню военной подготовки сразу было видно, что он в юности обучался либо в Петербурге, либо в Москве.
Но, понятно, что мы с ним сейчас находились на разных уровнях служебной иерархии, и ему было явно не до меня.
С утра четырнадцатого марта по главной дороге, мимо нас, потянулся вверх, на Гойтхский перевал, 4–й Донской корпус.
Мы с любопытством рассматривали его длинную колонну, идущую «по три», на ещё необъезженных крупных донских конях. Большого роста были и сами казаки, явно давно не бритые, уставшие и молчаливые.
Они всё шли и шли, погруженные в свои невесёлые думы, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на наш бивак.
Уже настало и обеденное время, а их колонна всё продолжала безостановочно двигаться вперёд, и, казалось, ей не будет конца.
Это проходил знаменитый Мамантовский корпус, прославившийся в прошлом году своим мощным прорывом красного фронта и дошедший, после него, почти до самой Москвы.
Имея в своих рядах восемнадцать тысяч казаков и растянувшись «длинною кишкою» по дороге вёрст на двадцать пять, он окончил свой длительный проход мимо нас лишь к вечеру текущего дня.
И тут же, едва успел скрыться из наших глаз его «хвост», показалась «голова» новой конной колонны. То шёл уже поток совсем других по своему внешнему облику всадников: горячих, нервных, в ином одеянии, и совершенно на иных лошадях.
Это была Черкесская конная дивизия генерала Султан-Келеч-Гирея.
Пропустив мимо себя все эти части, наконец-то, двинулся вслед за ними и наш 2–й Кубанский корпус, ставший, таким образом, арьергардом всей отступающей в направлении Туапсе – Сочи – Адлера войсковой группировки, отрезанной от основной части Вооружённых Сил Юга России, взявшей курс на Новороссийск.
Двадцать пятого марта красные части, внезапной атакой с севера, захватили Туапсе и, тем самым, отрезали находящейся, к тому моменту, в двадцати пяти верстах от этого города 2–й Кубанской казачьей дивизии, в которую входил наш полк, единственный путь отхода к морю.
Однако, выйдя из-под большевистского обстрела и переночевав на продуваемом горном плато, наша дивизия, поутру, предприняла хитрый манёвр и двинулась на юг по тайной лесной тропе, которая вдруг, неожиданно для взятого с нами проводника, упёрлась в горный ручей, и... растерялась.
Тогда наш 1-й Лабинский полк, возглавив дивизионную колонну, вошёл в этот небольшой ручей и по его, ведущему в сторону моря, руслу вывел дивизию к штабу нашего корпуса, который, по прежнему, находился в арьергарде всей отступающей группировки войск.
Так, с постоянными арьергардными боями 1-й Лабинский полк, в целом, и наша с Мартыновым сотня, в частности, отходили в течение всего последнего месяца, сначала, от Туапсе до Сочи, а, затем, оставив красным и этот город, стали отступать в сторону Адлера.
Когда же, в конечном счёте, наш полк дошёл и до него, то, учитывая, что отступать дальше было некуда (в связи с тем, что новоявленное Грузинское правительство не разрешило руководству Кубанской армии, объединившей, к этому моменту, под своим наименованием все отступающие вместе с ней воинские части, ввести наши дивизии на грузинскую территорию), мы встали большим и шумным биваком в пяти километрах от адлеровских окраин.

Глава 8. Катастрофа

Не прошло и двух дней после нашего размещения возле Адлера, как среди казаков прошёл слух о возможности скорого перемирия с красными, чему ни я, ни Мартынов, первоначально не поверили.
Однако, данный слух, как оказалось, всё же имел под собой вполне реальные основания.
На тот момент, Кубанская армия была прижата к Чёрному морю на участке между Хостой и Грузинской границей.
На маленьком пятачке, в двадцать пять вёрст, скопилось до шестидесяти тысяч офицеров, солдат и беженцев, без какого-либо запаса продовольствия и фуража.
Вдобавок к этому, Представитель английского военного командования, присутствовавший пятнадцатого апреля одна тысяча девятьсот двадцатого года, в Гаграх, при переговорах Грузинского руководства с Войсковым атаманом Кубанского Казачьего Войска генералом Букретовым и Председателем Кубанского правительства Иванисом, высказался категорически против насильственного перехода Кубанской армией границы Грузии и пригрозил, что в случае осуществления казаками подобного плана: «Великобритания не только откажет в своей помощи кубанцам, но и решительно воспрепятствует осуществлению этого намерения».
В такой катастрофической ситуации Букретов и Иванис, всё ещё надеясь на то, что скоро из Крыма подойдут транспортные суда для нашей перевозки на этот находящийся под контролем ВСЮР полуостров, действительно, решили заключить временное перемирие с красными.
Вот, этот-то слух, каким-то образом, и дошёл до наших казаков.
Однако, красные, ни о каком таком перемирии, не хотели даже и слышать.
И уже восемнадцатого апреля ими, через посредников, был передан Букретову и Иванису ультиматум о немедленной капитуляции всех наших воинских частей, причём крайний срок для его выполнения был установлен в одни сутки.
Получив такое жёсткое требование, Букретов, Иванис и присутствовавший вместе с ними на военном совете по данному вопросу генерал Шифнер-Маркевич, на следующий же день, решили принять условия сдачи, предложенные красными, и через командиров корпусов и дивизий передали данное своё решение всем подчинённым им воинским подразделениям.
Не поверив услышанному, я и Мартынов ранним утром двадцатого апреля поскакали в Адлер с целью попасть в городскую гостиницу, в которой временно размещался главный штаб нашего окружённого воинства, чтобы лично убедиться в правдивости дошедшего до нас приказа о сдаче красным.
В тот тяжёлый день, с самого момента моего пробуждения, я почувствовал в своём теле небольшую слабость и непривычный, усиливающийся с каждым последующим часом, жар, но отказаться от уже запланированной поездки в Адлер не захотел, так как было бы неудобно перед Мартыновым... да, и слишком многое она нам могла прояснить о сложившейся ситуации.
Однако, мы опоздали...
В «штабной» гостинице я и Мартынов нашли лишь неожиданно (для него самого) ставшего, с этого дня, «Старшим по гарнизону Адлера» полковника Певнева, от которого мы с огромным изумлением узнали о том, что принявшие вчера роковое решение о капитуляции Кубанской армии Букретов, Иванис и Шифнер-Маркевич, а также все остальные, оказавшиеся на нашем окружённом «пятачке», генералы и их воинские штабы прошедшей ночью тайно покинули Адлер на единственном, стоявшем всё это время на местном рейде, пароходе под красивым названием «Бештау».
Всё было кончено...
Нас ждала позорная сдача в плен и смерть! И если у казаков и мобилизованных солдат ещё оставались кое-какие реальные шансы на прощение, то у офицеров «благородных кровей», коим являлся и я –- их не было ни одного...
К этому моменту сильнейший жар и нервное перевозбуждение охватили уже все части моего тела и полностью парализовали мой разум.
– Сволочи! Предатели! – громко и истерично выкрикнул я в адрес уплывших генералов. – Будьте же вы все прокляты!
И в тот же миг у меня произошёл секундный нервный срыв, под действием которого я рванул из кобуры револьвер и, быстро поднеся его к своему виску, нажал на спусковой крючок...
... В себя я пришёл лишь в середине мая.
Медленно опустив взгляд с высокого белого потолка на своё укрытое лёгким покрывалом тело и неторопливо оглядев пространство вокруг себя, мне стало понятно, что подо мной находится кровать, расположенная у маленького окна внутри чьей-то небольшой комнаты.
Рядом со мной никого не было, и я, будучи безразличным, из-за своей всепоглощающей слабости в теле, ко всему меня окружающему, впервые за последний период погрузился не в очередное бредовое состояние, а в обычный здоровый и спокойный сон.
Проснувшись, я обнаружил возле своей кровати темноволосую и круглолицую женщину пятидесяти лет, которая пристально смотрела на моё лицо.
– Ну, что? Очухались? – заботливо спросила она у меня.
– Да... А Вы – кто? – еле слышно отреагировал я на её слова.
– Я – Аглая Фёдоровна Шилова – местная... адлеровская. А Вы, как сказал Ваш друг Пётр, доставивший Вас к нам три с лишним недели тому назад – Николай Правосудов – из благородных... Правильно?
– Да... А где я?
– Дома. У нас – у меня и моего мужа – Шилова Ивана Алексеевича.
– А как я к Вам попал... и что, вообще, со мной было?
– Тиф у Вас, господин офицер, был... Тиф! Да, ещё – небольшая контузия и поверхностная рана в виде содранной пулей кожи в районе правого виска. Пётр сказал, что из-за Вашего сильного жара вёз Вас в местный лазарет, да, вот, только по пути... обстреляли вас какие-то дезертиры. Он то увернулся, а, вот, Вас, лежавшего на повозке, чья-то шальная пуля, видать, вдоль виска, и чиркнула. А Вы, что же, совсем ничего не помните?
– Нет... – неожиданно вспомнив все подробности моего нервного срыва, смущённо соврал ей я.
Меня охватило огромное чувство благодарности Мартынову, чей сильный удар по моей державшей револьвер руке я почувствовал за какую-то мизерную долю секунды до полного нажатия мной спускового крючка, и за моё чудесное спасение, и за то, что он не рассказал приютившим меня хозяевам этого дома о моей минутной слабости, чуть не приведшей мой жизненный путь к столь к трагическому финалу.
Кстати, впоследствии, много лет спустя, я совершенно случайно узнал о том, что всего лишь через несколько месяцев после позорной капитуляции под Адлером нашей Кубанской армии подъесаул Пётр Мартынов был убит в ожесточённых боях на Советско-Польском фронте, воюя против вооружённых сил Польши уже в составе Красной армии, в которую он, как, впрочем, и многие другие обескураженные «адлеровским фиаско» кубанцы и донцы, вступил, чтобы защитить Отечество от вероломно вторгшихся на нашу землю польских оккупантов (по крайней мере, так разъяснили, тогда, нашим пленённым казакам те сложившиеся обстоятельства умелые большевистские агитаторы... хотя, возможно, именно по данному вопросу, они, как никогда ранее, были абсолютно правы).
– Аглая Фёдоровна, а как же Вам удалось выходить меня? – с нотками искренней признательности в голосе спросил я у хозяйки дома.
– Да, мне, по молодости, довелось несколько лет нянечкой в военном лазарете поработать. Там всему и научилась... – буднично ответила она.
– Как же я с Вами рассчитаюсь за Ваш уход? У меня, ведь, ничего с собой нет... И родные далеко: родители с сестрой – в Петербурге, а жена с дочкой – в Париже...
– Да, Вы не волнуйтесь! Пётр отдал нам все бумажные деньги, что нашлись, тогда, в его и Ваших карманах. Конечно, сейчас все эти царские и «послецарские» денежные ассигнации уже ничего не стоят... Но дело – не в них, а в том, что Пётр рассказал нам о судьбе нашего сына – хорунжего Григория Шилова, служившего у него в сотне и умершего от ран в лазарете Екатеринодара, и отдал нам его коня и шашку... Да, ещё... уж больно Вы похожи на нашего Гришу... Вот, мы с Иваном Алексеевичем и рискнули принять и выходить Вас. А Вы случайно нашего Гришу не видали? – в конце своего короткого монолога с болью в голосе поинтересовалась Аглая Фёдоровна.
– Нет... Я попал в сотню Петра Мартынова уже после смерти Вашего сына, – сочувственным тоном ответил я, не решившись сказать ей о том, что весь недолгий период моей службы в сотне Мартынова ездил на коне и пользовался шашкой её сына. – Скажите, Аглая Фёдоровна, а в Адлере сейчас кто – красные?
– Они, проклятые...
– Как же Вам удалось меня от них утаить?
– Так, мы всем соседям сказали, что нам нашего екатеринодарского племянника, якобы, воевавшего вместе с Гришей, с тифом привезли. И мы его, в смысле Вас, сейчас выхаживаем. А форму Вашу и револьвер мы в дровянике спрятали. Не беспокойтесь. Без нас его точно никто не найдёт.
– И никто из соседей, до сих пор, ничего не сообщил красным?
– Никто... А кто же станет им сообщать?! Здесь у живущих по соседству с нами семей все мужчины, кроме стариков и мальцов, на Вашей стороне служат.
После этой фразы Аглая Фёдоровна вдруг вспомнила о необходимости готовить обед для меня и Ивана Алексеевича и выскочила из моей комнаты.
Я поправлялся очень мучительно и долго.
Из-за отдельных осложнений, вызванных тифом, повылезали все мои ранее позабытые «болячки». Но, конечно, особенно сильно я мучился от возобновившихся болей в моей правой, испытавшей два серьёзных ранения, ноге.
И тут, безусловно, очень помог «медицинский» опыт Аглаи Фёдоровны.
Она наделала сразу несколько сильно пахучих мазей, которыми я, потом, сам ежедневно обмазывал свою ногу, и... по прошествии всего каких-то двух месяцев боли окончательно стихли.
Постепенно прошли и другие мои «болячки».
В результате, в самом конце августа я выглядел уже полностью здоровым человеком, и лишь небольшая хромота моей правой ноги выдавала во мне бывшего фронтовика.
Иван Алексеевич тоже оказался, на редкость, спокойным и душевным человеком, и я даже немного с ним подружился, если так можно сказать об отношениях с человеком, годившимся мне в отцы.
И он, и Аглая Фёдоровна, взаправду, относились ко мне, как к родному сыну, и мне очень тяжело было расставаться с ними (как, впрочем, и им со мной), когда для этого пришло время.
А пришло оно ровно шестого сентября одна тысяча девятьсот двадцатого года, когда в результате внезапной лихой атаки Адлер был взят партизанской казачьей сотней есаула Попереки, входившей в структуру повстанческого соединения генерала Фостикова.
В первый же день появления этой сотни в городе я вступил в их боевые ряды.
Благодаря огромным трофеям, захваченным ими в ходе последнего боя, мне сразу же достались неплохой конь, винтовка с патронами и, конечно, казачья шашка.
Я вновь был готов к борьбе.
Адлер оставался в руках повстанцев всего лишь три дня, но и за этот небольшой период наша сотня поучаствовала сразу в нескольких схватках с красными, окружавшими этот город, практически, со всех сторон.
В частности, когда наша разведка выяснила, что на холме у местечка Хоста окопался какой-то крупный красный отряд, полусотня пластунов, посланная нами в обход данного взгорка, своим внезапным огнём по их окопам вынудила в панике бросивших, из-за этого, свои позиции красноармейцев бежать по абсолютно открытой местности и, тем самым, неизбежно попасть под удары наших безжалостных шашек.
К сожалению, в этом бою погиб и сам отчаянный есаул Поперека...
Потом у красных появились броневики, и нам пришлось покинуть Адлер.
Девятого сентября к нам присоединился отряд в сто пятьдесят человек под командованием полковника Улагая, действовавшего, до этого, на территории Майкопского отдела.
После перегруппировки наших сил и организации нами нескольких разведывательных рейдов, в одном из которых участвовал и лично я, Адлер был занят нами во второй раз.
А на следующий день, после этого, к нам из Крыма прибыл русский миноносец с генералом Шатиловым, специально присланным сюда генералом Врангелем.
С его слов, вскоре в Адлер должны были прибыть транспортные суда для перевозки нас в Крым.
Конечно, эта информация сильно воодушевила нас и придала нам новые силы.
Тем временем, к нам присоединились главные силы «партизанской армии» генерала Фостикова, пришедшие через перевал Умпырь.
Сам же Фостиков, в это время, находился в Грузии, а точнее – в Гаграх, и вернулся в Адлер лишь в середине сентября.
Предложение Улагая о продолжении наступления на Сочи было признано чрезвычайно рискованным, и наше командование приняло мудрое решение, не дожидаясь подхода к красным крупного подкрепления, перейти грузинскую границу, на что генералом Фостиковым было получено соответствующее согласие Грузинского правительства.
Поднявшись под проливным дождём вверх по реке Псоу, мы уже на следующие сутки спокойно спустились с гор, немного левее Гагр, и в ожидании морского транспорта скромно расположились, там, тихим биваком.
В тот же день к нам подошли обещанные генералом Врангелем транспортные суда, и мы, погрузившись на них, были спешно доставлены в Феодосию.
Но и в Крыму нам не удалось задержаться надолго. Через какие-то две недели мы покинули и этот последний клочок русской земли, и, как оказалось для большинства из нас, покинули навсегда.
Мне, потом, ещё очень долго снились мельчайшие детали этого последнего дня нашего исхода из России.
Вот, над пристанью, где в нервном ожидании толпимся, в числе прочих, и мы – последние офицеры и солдаты Русской Армии генерала Врангеля, возвышается громадный, словно трёхэтажный дом, корпус большого парохода, на который усиленными темпами идёт масштабная погрузка автомобилей, орудий, обмундирования и прочих военных грузов... вот, тарахтят лебёдки и громко звенят металлические цепи... а, вот, и подходит, наконец, наша очередь на погрузку.
С большим трудом я поднимаюсь по крутому трапу на палубу парохода, и тут же в моих ушах начинает громко звучать непрерывный стон покидающей родную землю огромной массы людей.
«Ну, что, господа, сейчас уходим?» – нервно спрашивает кто-то из рядом стоящих офицеров.
«Уходим!» – находясь в некоторой прострации, мысленно отвечаю я ему.
И тут же слышу ответ спросившему, прозвучавший из уст другого офицера: «Уходим в полную неизвестность, господа, всецело полагаясь на милость наших союзников»...
Ну, вот, мы, наконец-то, выходим на внешний рейд Севастополя.
На палубе всё ещё, по прежнему, много народа, так как каждому из нас болезненно хочется ещё и ещё раз взглянуть на землю, которую мы сейчас покидаем, чтобы не пропустить самый последний миг визуального прощания с Родиной.
Наконец, контуры берега окончательно таят в утреннем тумане, и лица всех находящихся на палубе людей моментально приобретают одинаково расстроенное выражение. При этом, довольно многие из них откровенно плачут или неистово крестятся.
«Прощай, Россия!» – вдруг невольно вырывается у какого-то угрюмого тридцатилетнего офицера в потёртом парадном кителе с золотыми погонами на плечах.
И тут же эта короткая фраза сначала единодушно произносится сразу несколькими тихо стоящими возле него военнослужащими, а затем, неоднократно повторяясь, облетает всю нашу многолюдную палубу...

Эпилог

Воспоминания о событиях полувековой давности, к которым я, волею Божьей, оказался, тогда, причастен, вконец взволновали меня, и слёзы, сами собой, покатились из моих уже плохо видящих глаз.
За их пеленой я уже слабо различал возвышающийся передо мной памятник павшим солдатам и офицерам Русского Экспедиционного Корпуса – Храм Воскресения Христова, воздвигнутый на деньги нашей эмиграции в Сен-Илер ле Гран (в трёх с половиной километрах от города Мурмелон) рядом с единственным русским воинским кладбищем во Франции (в других местах этой страны русских военнослужащих хоронили, обычно, на специальных военных участках местных кладбищ или в отдельных могилах), к которому мне, несмотря на свой семидесятисемилетний возраст, всё-таки, удалось приехать (видимо, уже, в последний раз) из своей маленькой, но уютной квартиры на окраине Парижа.
Прохладный ветерок и ещё робкое солнышко ранней весны одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года быстро осушили следы деятельности слёзных желез на моем лице, и я, немного успокоившись, в который раз стал мысленно перебирать в своей памяти имена дорогих моему сердцу людей.
В пятидесятых годах двадцатого века мне случайно попала в руки небольшая книжка (автора, к сожалению, уже не помню) под названием «Исповедь раскаявшейся авантюристки», в главной героине которой я с изумлением узнал давно забытую мной Софи Моррель.
Было интересно прочитать её собственный взгляд на те далёкие события. Как это ни странно, она не открыла мне ничего нового, кроме одного: Софи призналась автору этой книги, что перед арестом влюбилась в одного из русских офицеров по имени Николай, и что именно эта любовь помешала ей вовремя почувствовать близость своего разоблачения и своевременно «исчезнуть» из русской бригады.
Самое интересное, что даже здесь она ни словом не обмолвилась о Регине. Возможно, Софи так и не узнала о его гибели в конце войны и поэтому решила, на всякий случай, умолчать о нём, а, возможно, не сказав о нём – она, тем самым, не рассказала ещё о многом «интересном» в её богатой на приключения биографии.
Чрезвычайно уважаемый мной Алексей Семёнович Савельев до самой своей смерти в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году продолжал жить и работать в Париже, многократно помогая мне в решении самых различных жизненных вопросов.
Генерал-майор Батюшин Николай Степанович, после его быстрого и несправедливого ареста (произведённого по указанию Временного Правительства) и такого же скорого и заслуженного освобождения – в регулярной армии не служил вплоть до Октябрьского переворота, после которого участвовал в Гражданской войне на стороне Белой армии генерала Деникина. Затем последовали его эмиграция в Сербию, преподавательская работа в Белграде и переезд в Бельгию, где он и умер в доме для престарелых в одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году.
Успевший получить ещё на французской земле чин генерал-лейтенанта Николай Александрович Лохвицкий также принял участие (правда, недолгое) в Гражданской войне на стороне Белой армии адмирала Колчака, потом – эмигрировал и прожил остаток своей жизни во Франции. После своей смерти был похоронен на кладбище Сент-Женевьев де Буа.
В рядах Белых армий Деникина, Миллера, Юденича и Колчака, помимо моего друга поручика Мореманова, также погибли и такие наши знаменитые легионеры, как полковник Готуа и братья Сурины (штабс-капитаны Сурин Борис и Сурин Павел).
Достиг больших высот на службе у красных наш незаменимый пулемётчик Родька Малиновский – Родион Яковлевич Малиновский – ставший одним из самых талантливых полководцев Великой Отечественной войны, маршалом и Министром обороны Советского Союза
Заслуживает особого воспоминания и наш славный полковой медведь «Мишка». После роспуска Русского Легиона Чести он был помещён в зоопарк «Жардэн Д.Акклиматасьон» в Париже. Привыкший к свободе «Мишка» очень скучал по легионерам и никак не мог привыкнуть к клетке. Говорят, что он даже жалобно ревел, если, вдруг, слышал неподалёку русскую речь; и так продолжалось до самой его смерти.
Что касается меня самого, то я, после эвакуации остатков Русской Армии Врангеля из Крыма, к великой радости моей жены Натали и дочери Машеньки, наконец-то, вернулся в Париж.
С помощью сестры моей супруги и её мужа мне довольно быстро удалось устроиться работать инструктором в небольшом частном стрелковом тире, и мы тут же переехали в свою новую (съёмную) квартиру.
А, вскоре, у нас родилась ещё одна дочка – Оленька, и мать моей жены перебралась от своей старшей дочери к нам. Она взяла весь дневной уход за нашими детьми на себя, и Натали смогла вновь поступить на работу в военный госпиталь.
Жизнь стала потихоньку налаживаться...
В одна тысяча девятьсот двадцать пятом году умерла мать Натали, а в следующем – из-за различных болезней, один за другим – в России умерли мои родители. И в том же году моя родная сестра удачно вышла, там, замуж за молодого командира Красной армии, тем самым, навсегда связав свою жизнь с новым Советским государством.
Страшное несчастье постигло меня в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году... Внезапно умерла моя жена – моя любимая Натали – жаловавшаяся, в последнее время, на усилившиеся боли в сердце. И моя жизнь, надолго, потеряла для меня всякий смысл. Лишь присутствие рядом моих дочерей спасло, тогда, меня от тяжёлого нервного расстройства, а, возможно – и смерти.
Кстати, их дальнейшая жизнь также, как и у моей сестры, волею судьбы, оказалась связанной с Советской Россией. Там же, впоследствии, родились мои внуки и правнуки. У них – всё хорошо, и мне, к моей огромной радости, не приходилось за них сильно переживать.
Очередные большие испытания, как для меня, так и для всех французских граждан, принёс одна тысяча девятьсот сороковой год – год оккупации Франции фашистской Германией. Мне удалось вступить в ряды французского Сопротивления и бороться с немцами до полного освобождения страны от германских захватчиков. За активное участие в операциях местных боевых отрядов я был награждён сразу несколькими французскими наградами, благодаря которым у меня, сейчас, есть неплохой пенсион и вполне обеспеченная старость.
Я – больше, так, и не женился, навсегда оставшись верен своей Натали.
Так получилось, что в годы фашистской оккупации у меня во Франции сложился свой, достаточно большой, круг друзей по Сопротивлению, среди которых, кстати, было немало и русских людей, занесённых сюда со всех концов Европы несколькими волнами эмиграции.
Поэтому, одиноким, здесь, я себя никогда не чувствовал.
Словом, всё было бы хорошо, если бы не проходящая печаль по Натали и изнуряющая ностальгия по России и родному Санкт-Петербургу.
Я знаю: мне уже немного осталось жить на этой грешной земле.
Пора – туда, где ждёт меня моя Натали, мои родители и мои друзья-легионеры, до конца исполнившие свой долг перед Родиной.
Мы честно прожили свою жизнь, и нам – не за что себя винить.
Ну, а, теперь, судя по происходящим в мире событиям, видимо, пришло время уже наших внуков и правнуков доказывать свою состоятельность в деле служения Отечеству и русскому народу.
И дай, Бог, им сил нести это нелёгкое бремя с такой же отвагой и славой, с какой жили и умирали офицеры и солдаты Русского Легиона Чести!