ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Случай на станции Кречетовка. Глава VIII.

Автор:
Автор оригинала:
Валерий Рябых
Случай на станции Кречетовка

Глава VIII


Роман Денисович в отрешенно-отчужденном состоянии, как говорят, на полном автомате сидел на оперативном совещании у главного инженера. Впрочем, ему даже не пришлось вступить в полемику со старшими мастерами участков и руководителями остальных деповских служб. Разумеется, в самом начале Акишин сказал, что ограничение по электроэнергии не личная прихоть, на то есть строгое указание сверху. Деповские понимали, что подобная директива не повергается обсуждению. Под молчаливое сопение сотрудников Ширяев зачитал разработанный до обеда список отключаемых установок и освещения. По ходу обсуждения тех выкладок цифры подкорректировали так, самую малость... и каждый записал в ежедневники запланированные квоты. В итоге Михаил Васильевич велел инженеру к утренней планерке проверить выполнение принятого решения по каждому участку. И на том торопливо разошлись...
Роману Денисовичу порученное задание было, конечно, не в жилу, придется теперь в вечернее время совершить полный обход депо, фиксируя каждую включенную лампочку. Окончательный результат проведенных мероприятий будет известен дня через два, когда произойдет сверка электросчетчиков цехов и участков с показаниями общедеповского на тяговой подстанции.
Но не составляло секрета — оба инженера, конечно, знали, как можно «смухлевать» с цифрами на счетчиках. Момент снятие показаний намеренно раздвигают по времени, чем больше разрыв, тем лучше. Специально делают продолжительные отключения энергоемкого оборудования, что объясняют вынужденными простоями из-за поломок или переналадки. А уж вовсе по-наглому допускают массу арифметических ошибок в расчетах, надеясь, что проверяющий не столь придирчив и досконален. А можно и сам счетчик тормознуть, и даже заставить колесико вращаться в обратную сторону, увеличив реактивную мощность, по-хитрому переключить клеммы компрессорных двигателей. Хотя жульничать в военное время никто не собирался, о том и речи быть не могло — тут уж грозила явная тюрьма. А уж если Ширяев-Арнольд попадет под колпак органов, тогда... — пиши пропало. Произойдет полный провал, крах — тридцатилетняя работа в России пойдет коту под хвост.
Часы показывали шестнадцать сорок пять. «Пора, брат, до хаты...», — решил Роман Денисович.
Покинув затхлые пределы конторы, обдуваемый теплым летним ветерком с легкими запахами угольной гари и отработанного мазута, Роман Денисович поспешил к негласному месту лазания под вагонами на приемоотправочных путях. Пешеходный переход располагался метров в двухстах правее, но тащиться до него означало попусту тратить время, которого и так не хватало. Слава Богу, спина еще легко сгибалась... На карачках инженер быстренько подлез под тремя составами и, наконец, выпрямясь, вдохнул полной грудью уже иной — чистый листвяной воздух.
Вышел Ширяев с краю лесополосы, заросшей меж корявых, под небо стволов тополей непроходимыми дебрями колючего боярышника. Поселковый рыночек уже опустел, работали только книготорг «Когиза» и дорогущий магазин «Коопторга». Голова пока не болела о «хлебе насущном», рачительная жена запаслась необходимой провизией, одному едоку хватит на полгода.
Будь Роман Денисович обыкновенным советским человеком, то поспешил бы к родному дому, сварганил бы пожрать, да и завалился на боковую до самого вечера. Если бы так... но сразу обступили заботы иного свойства — тяготы разведчика Альберта Арнольда.
«Где же этот чертов Лошак, почему дед не пришел на условленную встречу?» — Альберт уже понимал, тут произошло неладное, и, видно, не к добру... Конюхов не мог по лености или иному нерадению проигнорировать полученное задание, да и казался вовсе не вздорным человеком, хотя и «сиделая урка», к тому же потомственный алкоголик. Как ни крути, как ни ищи других оправданий, напрашивалась только одна естественная и неопровержимая причина — уркагана замели, «загремел старик на цугундер». «Только... кто арестовал и почему, где об этом узнаешь и у кого... — чуть не ругнулся по-матерному,— вот еще незадача...»
Предположительно, разведчик представлял круг одиозных личностей из окружения Лошака — шпана как кость в горле у кречетовцев. Только вот кого конкретно из тех «бакланов» (словечко старика по фене) послал уркаган на разведку к поселковой милиции... Наверняка та братия в курсе, что случилось с паханом... Но ведь запросто погоришь, подставишься, выйдя на связь с местной шантрапой. Где уверенность, что любопытного тут же не сольют, не сдадут со страху органам... А уж те определенно успели поработать с поселковым отребьем, взяли блатату за жабры, если Конюхов в самом деле в руках НКВД.
Имелся еще один вариант, но предназначался на крайний случай в чрезвычайных обстоятельствах — прикормленный субъект в оперпункте ДТО зовут Виктор Пахряев. Уже год как Ширяев водит дружбу с этим приятелем, но это так, для красного словца. Уже давно солдат подчистую продался, по глупости нарушил присягу. Жадный до червонцев, до бухла, до девок — и потому жалкий человечишка... Да и по ситуации сомнительно — живет тот далековато, а возможно даже в наряде, так что лучше выбросить парня из головы и оставить на потом.
Остается только «сарафанное радио» или, как еще говорят с иронией, «цыганская почта», то есть — базарные торговки, кумушки-сплетницы. Уж вздорные бабы непременно разузнают подробности получившего общественный интерес события. Насущная потребность таких неугомонных женщин состоит в том, чтобы перетирать косточки ближнему, по ходу сочиняя неприкрытую ересь и небылицы. Одним словом, извалять подвернувшегося под руку человека или даже семейство в неотмывном дерьме. Впрочем, даже в самом несуразном и нелепом вымысле присутствует толика правды, ведь не зря говорится — дыма без огня не бывает.
Из знакомых баламуток на редкость деловой и информированной считалась местная шинкарка Устинья. Редко, но иногда Роман Денисович захаживал к этой бабенке. Что кривить душой, у каждого случается, когда срочно требуется бутылка спиртного. Устинья в большинстве промышляла самогоном, но водилась у нее и тридцатиградусная «Рыковка», и даже нового ГОСТа «Московская особая». Мильтоны ту «кабатчицу» не обижали, ибо сами шастали туда за опохмелом. Как пить дать, или по поговорке «хоть и к бабушке не ходи» — та Устинья однозначно сотрудничала с милицией, иначе кто бы позволил бабенке безнаказанно, из-под полы торговать спиртным в номерном поселке. И нет в том удивительного, что женщина также брала в залог краденое, а главное — скупала по дешевке у ворюг ворованные из поездов винно-водочные напитки, а то и слитый из цистерн чистейший спирт. Ясное дело, предприимчивая «маркитантка» давно дала подписку — стучать на кого надо, точнее, на кого укажут хитрожопые легавые, в противном случае барыге давно бы несдобровать. Но делать нечего, да и риска тут никакого нет — придется Ширяеву прикупить бутылочку «Московской» и вовлечь разухабистую шинкарку в разговор на больную тему.
Жила торговка в собственном доме недалеко от садового массива «Плодстроя». Роман Денисович, не привлекая внимания, украдкой прокрался к забору палисадника и осторожно, без скрипа отворил калитку, дворовых псов та пройдоха предусмотрительно не держала. Тихонечко постучав в угловое окошко, подошел к крылечку. Вскоре в террасе раздался топот босых ног, и неприятный «пискляво-базарный» голос вопросил: «Кого тут черти носят?»
— Не шуми... с депо инженер... отворяй Устинья, за делом пришел...
Загромыхал запор, дверь полуотворилась, и в проем высунулось женщина лет за пятьдесят в ночной рубашке до колен и накинутой на плечи вязаной кофте. Придерживая обширные груди, кивком головы пригласила визитера пройти вовнутрь. Ширяев оказался в полутемном помещении, заставленном разнокалиберной и разностилевой мебелью, видно, очутившейся тут в качестве платежа или залога за питие, приобретенное у шинкарки. Женщина заградила собой проход, не пустив инженера дальше входной двери, и с презрительной миной уставилась на него, мол — ходят тут... чай, не проходной двор... Но это не смутило Романа Денисовича, понимавшего опасения торговки и потому не осуждавшего за неприветливость.
— Устинья, — произнес он добродушно-веселым тоном, — выручай, тут по работе «поднести» надо, — для убедительности добавил, — начальству... Уж, дай, пожалуйста, две «Московской», — со значением добавил. — Люди культурные, кабы что, пить не станут...
Женщина стояла как тумба, верно, довод инженера показался не столь убедительным.
— Чего, Устинья, не узнала, что ли? Да не в долг беру... сразу расплачусь. Ну как неродная сегодня, будто не с той ноги встала...
Наконец шинкарка заулыбалась, подбоченилась, выставила наперед могучий бюст. Тем самым дала понять, что вовсе не дубина стоеросовая, а, наоборот, дюже податливая женщина. Велела по-хозяйски обождать и ушла в комнаты. Роман Денисович придвинул стул, по мягкой спинке и сиденью обтянутый коленкором. Присел намеренно вольготней, чтобы ловчее было разговорить бабенку.
Вот и Устинья — с двумя запыленными поллитровками, на ходу обтирает бутылки рукавом кофты, радушно улыбается, повиливая бедрами.
— Ох, подустал что-то сегодня, — начал Ширяев по-свойски подступать к хозяйке с показной душевной простотой. Дальше-больше, для затравки наговорил торговке с три короба о повседневных житейских проблемах.
Втянулась и она в пустопорожнюю говорильню. Рассказала, как нещадно саднит поясница после прополки сорных картофельных грядок и что даже пришлось побрехать с соседкой, выпустившей выводок кур на прополотый огород:
— Подрывают, злыдни, картоху, беда с ними... Эту шалаву (о соседке) в поселковый сведу, будет знать, как курей распускать...
Роман Денисович сочувственно крякнул, пожурил несознательных курочек — похоже, затеянная им болтовня приобрела характер взаимодоверия. Посудачив пару минут о вещах, лежащих вне поля его интереса, Ширяев невзначай помянул покойника Семена Машкова. Устинья чисто по-женски сочувственно откликнулась на ужасное происшествие, потрясшее кречетовцев. Тут и проявились свойства психологии одиноких, но еще «вполне себе» вдов — тема сгинувших со свету мужиков-бабников, а в особенности при трагических обстоятельствах, для них слишком заманчива и даже животрепещуща. Инженер знал об этой бабьей слабости и стал нарочито подзуживать Устинью. Проявил жалостливое участие, перемежая скорбь откровенно сальными намеками на машковские похождения. И уж когда женщину стало внутренне пробирать, когда собственные фантазии и людская молва размыли пределы упрямой бабской скрытности, вполне естественно прозвучал вопрос:
— Чего там люди говорят — забрала кого милиция, нашли убийцу-то?
И Устинья рассказала подробности ареста Космынина. Сообщила, как плакалась мамаша шалопая (со слов шинкарки, распоследняя «прости господи» на станции, в девках бегавшая к поездам и дававшая кому ни попадя) и как потом Космыниха поскакала в пункт транспортного отдела. Ну и как бы в довесок упомнила, что следом подобрали дружков непутевого сыночка — Урусова и Моряка (фамилию которого мало кто знал). Попутно охарактеризовала приятелей как самых забубенных бездельников и хулиганов, ставших уже спиваться, естественно, умолчала о собственной неприглядной роли в деградации молодчиков.
Роман Денисович тихонечко поддакивал, находил нужные слова, но тем самым еще сильней распалял откровенность женщины.
Ничего в этом мире нельзя скрыть с глаз и от ушей вылезшего из норки вездесущего мещанина. Такой человечек все видит и примечает, а нередко и упорно выслеживает, трясясь со страха быть застигнутым за столь неприглядным занятием. Вот этих узколобых соглядатаев и опасался Альберт Арнольд в агентурной работе. На первый взгляд опытному агенту не сложно заметить и пресечь слежку, но разве уследишь за серым воробьем или полевой мышью, скользнет... и нет в помине. Да не тут дело — глазки зорки и памятливы… Горе тогда человеку неосмотрительному...
И Устинья сообщила инженеру чуть не полушепотом, даже с некоторым испугом, но не потому, что это тайна с за семью печатями, а так как боялась громко упоминать имя человека, который, по мнению людей, укокошил Семена Машкова. Речь зашла о Василии Конюхове.
Один сосед урки углядел, как полусогнутого Лошака в окружении до зубов вооруженных красноармейцев пополудни вывели с подворья и, как мешок с дерьмом, бросили в кузов военной полуторки. Грузовичок, а следом синий «воронок», газанув, спешно покинули безлюдный проулок в надежде уйти незамеченными.
Вот так — тайное становится явным... Через полчаса уже вся Кречетовка судачила, что повязали вероятного убийцу Семена Машкова. Сенсация дня... Рядовые граждане справедливо, по-человечески боялись уголовника и обрадовались, что избавились от тлетворного соседства. Даже Устинья оказалась довольна, опять, чисто по-бабски — мелочно и своекорыстно. Покорные Конюхову бандюги не всегда честно расплачивались с шинкаркой, а случалось, угрожая, оставляли с носом.
Ширяев намеренно прикинулся туповатым, уточнил — а почему сама Устинья считает Лошака убийцей снабженца...
Ответ оказался примитивным, но не лишенный логики:
— Ну даешь... инженер называется, ничего не понимаешь, интеллигенция... Ведь Лошака арестовывали солдаты с винтовками как опасного преступника, а шпану и подзаборную шваль — забирает милиция. Неужели такому грамотею не ясно...
Да тут и дураку разжевывать нечего — Конюхов в лапах НКВД. В момент погорел завербованный еще до войны острожник — взяли тепленького. Видать, наловчилась гэбэшная братия... Не влезь Арнольд с несуразной прихотью, поживал бы Лошак спокойно до тех пор, пока рак на горе свистнет. Впрочем, судьба бродяги заведомо предопределена — так и так арестовали бы, вопрос только, как скоро... На деле получилось даже слишком быстро.
Альберт с досадой смекнул, что допустил грубую ошибку, когда велел уркагану проследить за розыском по делу Машкова. Не стоило предвосхищать событий, пусть шло своим чередом — не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол... По-видимому, лошаковские «бакланы» по неопытности подставились, дали себя схватить, ну и, как пить дать, сразу же раскололись. Через них органы оперативно вышли на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, смешно сравнивать самодеятельность тупорылой уличной шпаны, лузгающей семечки, с отработанной выучкой кадровых оперативников НКВД.
«И теперь — зачем оправдываюсь, коль сам виноват... Если затеялся, то следовало дать четкие пошаговые инструкции, предупредить о возможных осложнениях, о вероятной засаде... — Ширяев стиснул зубы, злясь на себя, — на случай поимки снабдить молодчиков вразумительным оправданием. Да уж, сшил на скорую руку и на живую нитку — спешил, гнал, торопился, только ради чего?»
Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загнал ли он себя окончательно в угол: «Недавние поступки, начиная с расправы над снабженцем, в корне безрассудны, как говорят русские: «забрел в полную кугу...» — разведчик усилием воли подавил отчаянье. — Но нет, паниковать не стоит... Лучше нужно спокойно думать, размышлять…»
И первое, что пришло в голову, — не сдаст ли Лошак его самого, едва окажется на цугундере... Сумет ли старый уркаган поводить следователей за нос, запутать, «втюхать» придуманную Альбертом легенду о лейтенанте-особисте, о проводимой секретной операции. Сумеет ли наплести эту лажу, желательно правдоподобней...
Правда, теперь бредни об особисте представляется полной мурой, «детским лепетом на лужайке». Какой дурак купится на эти россказни? Хотя, как сказать, смотря на то, кто станет допрашивать... Бог даст, с первого раза мужик не расколется, выложит заготовленную Альбертом небылицу, наведет тень на плетень... Если сочтут байку заслуживающей внимания, то начнут проверять. Если да, то на проверку с поправкой на межведомственную волокиту уйдет не меньше суток. А уж потом чекисты окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, старик, не стерпев боли, выложит правду-матку. Диверсантов дед, наверное, уже сдал. Так, впрочем, и задумывалось — время на поиски и ликвидацию лазутчиков работает на Альберта. Судьба тех заблудших парней вовсе не волновала кадрового разведчика, одним словом, пушечное мясо — туда изменникам и дорога. Диверсанты сделали неблагодарную работу, реализовав пусть даже маниакальную задумку. Вот и свершилась нужная позарез его самолюбию месть. А Лошака придется как можно быстрей устранить, еще до того, как из него станут вить веревки. Завтра старик умрет — в планах Альберта Арнольда не рассматривалось дальнейшее существование Василия Конюхова.
А теперь предстоит заболтать Устинью, чтобы женщина не смогла толком объяснить (коли что), в чем состоял специфический интерес Ширяева к обыкновенной шинкарке сегодня вечером. На какой потаенной струне сыграть, какие скрытые позывы всколыхнуть, да и водятся ли такие эмоции в душе Устиньи...
На чем в общении с мужчиной женщина акцентирует интерес и внимание? Что заставит забыть, отбросить малозначимые детали недавнего разговора, а то и подавляющую часть той беседы? И наоборот — этот эпизод останется надолго, врежется в память, в самую подкорку головного мозга... Понять бы то, чему женская душа сопричастна по природе, что для нее насущное, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествию времени... Вот задача чисто психологического плана. Но Альберту, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда сообразить, за ниточку какого природного инстинкта стоит подергать, а соответственно, подобрать мотив, который заставит забыть разговор об аресте Лошака...
Собственно, это хрестоматийная истина, которую разведчик вывел еще смолоду, не погружаясь в заумные труды психоаналитиков. Женская психика крепко завязана на трех вещах: инстинкт самосохранения, материнская жертвенность и либидо — бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да... вот тут Фрейд и еврейская наука, конечно, правы... По теории выходило, что либидо — не только сексуальное влечение, а главная жизненная энергия каждого индивида, основа мотивации поступков и даже смысла жизни человека. Таким образом, половозрелая женщина, прежде всего самка — сучка, жаждущая спаривания (за редким исключением, но это отдельный разговор). И тема плотской любви, а уж факт возможного соития, совокупления пересилит остальные потребности — возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует воображение. А если к тому же возникнут чисто физиологические позывы — коль «потечет», то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет часто возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям.
Роман Денисович взялся рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как убеждал, уговаривал уехать из Кречетовки, с каким надрывом и тоской Татьяна собиралась, как горевала, будто уже к нему и не вернется. И как супруги расстались на перроне, и как он шел следом за вагоном, и как неотрывно смотрел на исчезающие вдали огни пассажирского состава.
Теперь вот остался один — один, одинешенек... Живет, как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно тягучими вечерами, и как пусто на душе и тоскливо... И места себе не находит, и все окружающее поперек сердца... Возможно, Ширяев и преувеличивал, хотя... лукавил самую малость, по правде было не сладко, ох, как муторно стало с отъездом жены.
Устинья — сердобольная душа, наивно клюнула на эту наживку. Печально жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил бабье сердце. Подсев к нему поближе, Устинья посетовала на собственную горестную судьбину, на беспросветную жизнь... Выходило, что женщина давно обретается без мужика — сгинул на заработках в начале тридцатых. Бьется баба, как рыба об лед, без твердой опоры и смысла в существовании. Одним словом, уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет никакой отрады и даже поблажки. Ох, как приходится тяжко, а ведь и не старая еще Устинья... всего-навсего сорок восемь лет.
И Роман Денисович пожалел безутешную вдову ласковым словом. Якобы рано женщине хоронить себя, коли бы не война, давно бы нашла себе справного муженька и жила бы себе в радость и удовольствие. Мол, какие ее лета курам на смех... Тут и пословица «Сорок пять — баба ягодка опять» пришлась кстати. И, раззадорившись, добавил, смущая собеседницу:
— Женщина ты видная, красивая, справная, хозяйственная — и чего мужики нос задирают?.. Не будь женатым, серьезно бы посватался... А там глядишь... детишек нарожали бы, у нас с Танюшкой ничего не получалось, — Ширяев знал, что подло говорит, но чутье подсказывало — делает все правильно. — Ты, Устинья, клад, а не женщина, уверен, скоро найдешь долгожданное счастье. Бог правду видит, знаю, пренепременно поможет...
Да, похоже, получилось, что Роман Денисович подобрал к Устинье нужный ключик.
А та уже распрямилась, приосанилась, воспряла духом. Щеки зарделись, взгляд стал томным, влажным, груди заколыхались, тело пыхнуло жаром. И понятно уже, что там надумала хитрюга, — ребенку ясно… Устинья, жеманно улыбаясь, без околичностей, предложила Роману Денисовичу выпить по стаканчику винца. И уже было направилась за графинчиком и снедью.
А Ширяев подумал тогда (вовсе не радостно), что бабенка завелась с пол-оборота и уже готова раздвинуть ноги. Да, видимо, не рассчитал, поспешил и перегнул палку… Нужно немедля давать задний ход, иначе «в***дишься по полное не хочу», как говорят шоферы. Сославшись на то, что начальник уже заждался, а инженер, как-никак, человек подневольный, Роман Денисович грешным делом поспешил ретироваться. А то еще чуть-чуть, и вожделеющая мегера, чего доброго, возьмет и изнасилует...
Но проделал отступление Ширяев чинно и гладко, обходительно используя только благородные (в понимании торговки) слова. Прикинувшись простофилей, даже чуть влюбленным олухом, назначил Устинье встречу, свиданье на завтрашний вечер. Хотя знал наверняка, что не придет. Однако, если быть честным, пышная грудь Устиньи с выступающими сквозь ткань сорочки набухшим сосками уже начинала волновать фантазии Романа Денисовича. Неужели разведчик повелся на эту пошлую бабенку... Альберт Арнольд — выходец из патрицианского сословия, окончивший Preusische Kriegsakademie, человек воли и долга, ни разу не изменивший ненаглядной Танечке-Танюше, запал на презренную торговку. Да, видимо прав старый еврей Фрейд — сексуальный инстинкт нельзя игнорировать, можно только временно подавить, что крайне не желательно, ибо чревато сбоями в психике...
Покинув возбужденную от игривых речей шинкарку, инженер направил стопы в сторону собственного дома. Идти было не далеко, менее полкилометра — миновать два проулка и окажешься у родного порога. Пройтись по тенистым улочкам Кречетовки в предзакатную пору одно удовольствие. Июньский воздух необычайно чист и свеж, ощущение такое, что не только дышишь, а пьешь густой живительный настой. А вокруг разлит покой и благостное умиротворение, будто и нет войны. И нет ничего, чтобы могло о ней напомнить, даже бумажные перекрестья на оконных стеклах не бросаются в глаза в этот час. На улицы высыпали ребятишки: малыши мал мала меньше роятся под присмотром мамочек, дети постарше резвятся отдельными стайками, особняком девочки и мальчики. Что сказать — идиллия счастливой жизни, которая разрушится в любое мгновенье, стоит взвыть деповскому ревуну, стоит прокаркать черному зеву репродуктора на телеграфном столбе.

И ему — немецкому разведчику в стране, с которой воюет Vaterland, вовсе не безразлично, что прежний миропорядок чужого народа грубо перечеркнут, отменен войной. Жизнь продолжается, но для сотен тысяч людей идет под откос, а иные теряют... заложенный в существовании смысл. Удручают не только бытовые лишения, карточное нормирование, прессинг на работе, гораздо хуже — нервическое ожидание худшего, постоянные волнения и леденящий душу страх и наконец, жуткие похоронки, обрекающие на вечную скорбь.
Справедливо ли это... неужели — так русским и надо, поделом ненавистному славянскому племени... Альберту горько видеть сирот детишек, вдов-матерей — женщин, еще молодых (в сравнении с ним), стариков с потухшими глазами, еле ковыляющих по тенистым улочкам... Неужели эти люди — враги, это что — второсортный сброд, холопы — для грядущих властителей-немцев, недочеловеки, нестоящие не только жалости, но даже и подобия сочувствия. Да нет, категорически нет! А он сам — кто он сам? Если говорить честно, то такой же русский, русский немецкой национальности. И это вовсе не чужой, не постылый и ненавистный — это его народ. Он живет здесь, на этой русской земле, уже тридцать лет. Боже мой, боже мой...
Но почему так сложилось? И мужчина вспомнил детских друзей, ребят-гимназистов из русской Вильны. Разве тогда желал приятелям зла... — да нет, ни за что... Даже на той — первой войне, в том окопном противостоянии — Альберт, германский офицер, не желал русским зла. Поражения — да! А зла, катастрофы, гибели — никогда...
Инженер решил прервать терзавшие сердце размышления. Он чисто по-человечески, по-христиански любит людей в Кречетовке, жалеет несчастных и против людских мучений и страданий. Единственное, что хочет, так это военного разгрома Красной Армии. А последующая смена власти, социального строя, того режима, называемого советским и большевистским, не его ума дело. Арнольд только за проигрыш России в войне, он мыслит как чисто военный разведчик, и задача у него простая.
И потому перво-наперво следовало найти способ известить завербованного человека в оперативном пункте ДТО. Что по приближающей ночи выполнить нелегко. Впрочем, в распоряжении инженера мотоцикл Л-300 «Красный октябрь» с сигнальным рожком на рулевой стойке. Но тот стоит у проходной к корпусу ПТО, да и ключи зажигания у дежурного по депо. «Ленинградец» предназначался для курьерских надобностей и в том числе для оперативной доставки поездных бригад. Инженер по оборудованию пользовался мотоциклом для объезда удаленных пунктов предприятия. Таковым и являлся участок оборотного депо, расположенный в горловине южной горки. Собственно, это пункт малого технического осмотра не приписанных к парку депо транзитных паровозов. Оттуда можно по кратчайшему пути добраться до хутора, где и обитал боец-осведомитель.
Оказавшись в квартире, Роман Денисович спрятал одну бутылку водки в шкаф, другую оставил в прихожей. Потом, не снимая верхней одежды, даже не помыв рук, залив из ведра чайник, поставил кипятиться на керосинку. И только после этого позволил себе расслабиться. Прошелся по осиротевшим без хозяйки комнатам, еще хранившим такой родной запах жены. Машинально прибрал некоторые вещи, оставленные ею, но теперь не нужные. Пожитки еще сохраняли уж если не тепло Таниных рук, то определенно благотворные флюиды супруги. Так в странном отрешенном состоянии, горестно вздыхая, словно прикасаясь к жене, подержал их малость. Потом прошел на кухню, обозрел шкафы с посудой и утварью, отметил для себя — вот ее любимая тарелка, чашка, ложка. Вот ножик, который ловко мелькал в руках Татьяны при разделке овощей, взял, потрогал ногтем острое лезвие. И уже по-деловому стал приготовлять бутерброды с конской колбасой. Буханка хлеба уже порядком зачерствела, нож с хрустом врезался в крошащуюся корку. «Ничего, пойдет... сгодится, не баре...» — подумал инженер привычно по-советски и в ожидании кипения чайника присел на кухонный табурет. Но потом встрепенулся, выложил на стол Walther и разобрал оружие на составные части. Поискал внизу шкафчика кусок ветоши, там же нашел маленькую масленку и, сгорбясь над столешницей, стал медленно протирать пистолет. Задумался...

И почему-то вспомнился Hauptkadettenanstalt — да, именно Королевская прусская главная кадетская школа Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee.
В декабре девятьсот второго на виленский адрес дядюшки Густава пришла странная телеграмма из самого Берлина. Отправителем являлся полковник Георг Людвиг фон Арнольд, как выходило — дальний родственник по отцу. Полковник сослался на благоприятные для них обстоятельства и просил адресата подтвердить местонахождение для получения заказного письма, в котором и последуют остальные разъяснения.
Разумеется, фрау Кристина и двоюродный дед Густав Брандт оказались в редкостном замешательстве — что бы это значило... Уж не наследство ли какое объявилось со стороны давно забытого представителя семейства Арнольдов? Оставалось только ждать и гадать и строить всевозможные радужные иллюзии по поводу то ли нагрянувшего счастья, то ли, наоборот, неких неприятных осложнений. Кстати, предусмотрительный и педантичный Густав Брандт прежде уже списывался с отдельными представителями рода Арнольдов, но так и не получил сведений о тайном родственнике миллионщике... Стыдно даже подумать... но дед не был побирушкой, но упорно искал, к кому обратиться фрау Кристине за поддержкой в случае, не дай бог, постигнет новая беда...
Фрау Кристина поспешила дать ответную телеграмму. И вскоре почтовый курьер доставил увесистый конверт, запечатанный сургучом.
Письмо было пространным... Георг фон Арнольд сообщил, что после недавнеий смерти отца — генерала Карла Арнольда, разбирая ремарки старика, заинтересовался судьбой одного провинциального мальчика, дальнего родственника из Гумбиннена. Отца же генерала, служившего в тех краях, поразила завидная приверженность ребенка прусскому военному духу. Тот упомянул и о колючках-эполетах, и маршировке на задней лужайке поместья, и оловянной армии юного Альберта.
Полковник Георг Арнольд списался с другом-однокашником, командиром фузилерского полка в Гумбиннене. Тот сообщил о бедствии, постигших семью Арнольдов и дальнейшей судьбе вдовы и сына. Сам Георг Людвиг фон Арнольд имел прямое отношение к прусским военно-учебным заведениям, поэтому, учитывая склонности мальчика, которому скоро исполнится пятнадцать лет, обещал протекцию для поступления в Главную прусскую кадетскую школу в пригороде Берлина Лихтерфельде.
Таким образом, полученное предложение оказалось крайне заманчивым. Ведь окончив с успехом четыре старших кадетских класса, что равнозначно среднему гимназическому образованию, юноша зачислялся в специальный класс — Selecta для прохождения полного курса военной школы. По завершении коего кадеты выпускаются для несения воинской службы непосредственно лейтенантами, уже без стажировки фенрихами в воинских частях. Завидная перспектива — лейтенант в двадцать лет...
Чего большего желать бедной «бесприютной» вдове и сыну-подростку, излишне самолюбивому профессорскому отпрыску... А мальчик и был таким, в душе Альберт считал себя исключительным, рожденным уж если не для великих, то, во всяком случае, ярких дел. И вот теперь, как минимум, юнец видел себя в будущем генералом, молодым генералом, блестящим генералом германской армии. Что тут еще сказать, по-русски звучит удивительно метко — «мечтать не вредно...»
Арнольды телеграфировали согласие. Получив ответное письмо с приглашением и детальной инструкцией, что нужно до приезда в столицу, Альберт с матерью покинули благословенную Вильну. Поначалу заехали в Гумбиннен, встретились там с полковником Герхардом фон Беккером. Усатый вояка с «пекарской» фамилией приветливо принял семейство и уверил в том, что однокашник Георг фон Арнольд — твердо держит собственное слово и на него можно всецело положиться. Потом они заехали в Кенигсберг, чтобы заручиться необходимыми выписками и прочей канцелярской документацией для поступления Альберта в кадетский корпус.
Через неделю мать и сын покинули пределы родных восточных земель (Ostgebiete des Deutschen Reiches), выехав пополудни на проходящем через Кенигсберг шикарном петербургском поезде «Nord Express». В Германии железнодорожники не менее скрупулезны, нежели в имперской России, — по времени остановок, указанном в расписании поезда, можно было в точности сверять часы.
И вот промозглым мартовским утром девятьсот третьего года Альберт и фрау Кристина ступили под сень поднебесных дебаркадеров Schlesischer Bahnhof. У трехэтажного портала «ворот на Восток» их уже поджидал блестящий черным лаком Mercedes 35 PS с усатым фельдфебелем, который безошибочно определил Арнольдов в толпе пассажиров, приехавших в столицу. Стеснительно усевшись в мягкое ландо автомобиля, еще не обвыкшись под косыми взглядами прохожих, они ощутили себя великосветскими персонами.
С моста Шиллингбрюке открылась полноводная Шпрее, а прямо по курсу маячила кирпичная алтарная башня церкви Святого Фомы. У Альберта дух захватывало... Мерседес объехал южный портал кирхи и по улице Ангелов помчал к центру. Приезжие с восторгом разглядывали быстро менявшиеся панорамы берлинских улиц.
Полковник Георг Людвиг фон Арнольд на деле оказался вовсе не радушным и даже не общительным человеком. Русской хлебосольностью здесь не пахло. Семейство встретил сухой педант, типичный прусский военный чиновник, в полном смысле слова функционер, но и человек долга. Благодаря частным связям фон Арнольд в один день подобрал дешевое жилье в Лихтерфельде, чуть ли не рядом с кадетским корпусом. Потом быстро уладил формальности со справками и свидетельствами. После чего передал с рук на руки офицеру-порученцу, который и помог семейству вселиться, а потом сопроводил Альберта в канцелярию корпуса, перепоручив дальнейшую судьбу мальчика пожилому гауптману Курту Даквицу, исправно тянувшего лямку штабного письмоводителя.
И вот наступил тот долгожданный день, когда перед юношей предстал в монументальной красе ансамбль строений незабвенного Hauptkadettenanstalt, увидев который, пятнадцатилетний Альберт поразился невиданным великолепием зданий. Этот неповторимый дворцовый комплекс — поистине шедевр германского зодчества. Своими классически образцовыми фасадами, с рядами многочисленных колонн и рельефных пилястр, с длинными арочными окнами зеркального стекла, с богатой лепниной на фронтонах и фризах — величественный и строгий одновременно, он в полной мере олицетворял мощь Германской империи.
Первое, что бросалось в глаза катившему на автомобиле по Kadettenweg, — так это внушительное здание дирекции кадетского корпуса. Ренессансный купол, устремленный ввысь, венчала инкрустированная блестящей медью статуя Архангела Михаила. Альберт потом узнал, что полная высота сооружения, изобилующего сложнейшими архитектурными формами, составляла шестьдесят два метра тридцать пять сантиметров. Запомнил размер как «Отче наш»... Жаль, конечно, что при Гитлере архангела убрали и на навершие водрузили гигантский красный стяг со свастикой.
Трехарочный центральный (парадный) портал дирекции, украшенный четырьмя бронзовыми статуями прусских королей Фридриха Вильгельма I, Фридриха II, Фридриха Вильгельма III и Вильгельма I, являлся одновременно и входом внутрь обширного нефа протестантской и католической церквей. В проемы рельефных стен Божьего дома вмонтированы памятные мраморные плиты с именами погибших в боях выпускников кадетской школы, сотни и сотни фамилий героев, сложивших головы за величие Германии.
К далеко выступающей на юг базилике церкви примыкали жилые дома для семей офицеров и преподавателей школы. Справа и слева от здания дирекции размещались четыре длинные трехэтажные казармы для курсантов. На фризах казарменных строений непрерывной цепью шли рельефы: рыцарские шлемы, оружие ближнего боя — мечи, пики, копья и стрелы, щиты — с родовыми гербами, прусскими орлами и иными геральдическими атрибутами.
Напротив церковного фасада торжественно возвышался главный учебный корпус с четкой надписью по фронтону «Martis et Menervae Alumnis» и статуей богини Минервы из оловянного литья. В центральной части здания помещался выстроенный с капитолийским размахом пышный «Feldmarschall-Halle», который простирался на два этажа и служил актовым и пиршественным залом. По задумке зодчего, парадный интерьер Зала Фельдмаршалов показывает кадету становление имперского могущества и доблестные военные добродетели — залог великих подвигов Deutsche Armee. Сложного составного членения зальные стены украшены барельефами скульптора Пфюля, изображавшими войну 1870-71 годов, а также многочисленными скульптурами германских императоров, прусских королей и фельдмаршалов Бранденбургско-прусской армии. Главной святыней торжественного зала представлялась укрытая в стеклянном ларе под балдахином шпага Наполеона Бонапарта — трофей фельдмаршала Блюхера после роковой для Франции битвы при Ватерлоо.
Эти строения из глазурованного кирпича с рустованными стенами, соединенные между собой крытыми коридорами, образовывали три больших внутренних двора. В них разместились плацы, вымощенные брусчаткой и обсаженные двумя рядами лип, предназначались для экзерциции (воинских строевых упражнений) и, разумеется, регулярных парадных построений. Самыми памятными, знаменующими для курсантов главные вехи каждого учебного года, были проходящие весной и осенью торжественные парады кадетского корпуса перед Его Величеством Императором.
Дальше на юг, за учебным корпусом, обосновались просторная столовая на полторы тысячи мест, гимнастический и конный залы. Лазарет, а также конюшни, баня, прачечная и хозяйственные помещения завершали этот необъятный комплекс.
И, конечно, вспомнился Идштедтерский (Фленсбургский) Лев, стоящий на гранитном постаменте перед домом коменданта. О... история Льва примечательна!
В середине девятнадцатого века между Пруссией и Данией произошла война за владение областями Шлезвиг и Гольштейн. К несчастью и к позору немцев, Дания победила, исход войны определила битва у деревни Идштедт. Датчане решили в честь этой битвы поставить памятник — фигуру могучего льва. Скульптуру же соорудили не на месте сражения, а во Фленсбурге — самом населенном немецком городе завоеванной территории. Что выходило за всякие рамки... Спустя двенадцать лет повторилась война за те же земли, на этот раз победила Пруссия — Шлезвиг и Гольштейн отошли к Германии. Патриотичные немцы в озлоблении чуть не разбили эту скульптуру. Но сам Отто фон Бисмарк приказал реставрировать льва и перевезти скульптуру в Берлин как символ победы прусского оружия над датскими оккупантами. Поначалу статуя красовалась в берлинской Оружейной палате. А вот теперь навсегда установлена в Королевском прусском главном кадетском корпусе в Берлине-Лихтерфельде.
Панорамные картины Hauptkadettenanstalt, как кадры просматриваемой с рук кинопленки, пронеслись перед глазами разведчика. Бог ты мой, прошло уже сорок лет, как Альберт ступил на стезю кадрового военного, выбранную еще в раннем детстве.
Поселились Арнольды в съемной квартирке на Pflaydererstrase, недалеко от евангелической церкви Johanneskirhe, приметной куполом с крохотными оконцами, в квартале с тихими зелеными улицами, похожем на старую, добрую Вильну. Однако какой молодец полковник Арнольд... угодил фрау Кристине, с годами ставшей сильно религиозной. Да и Альберту добираться в воскресные увольнительные почти ничего... менее километра. Вышел на Ringstrase, затем два шага до пересечения с Kadettenweg, а там по прямой — до КПП на территории корпуса.
Требуется отметить, что на первый взгляд этот тихий район являлся старейшим кварталом вилл в черте столицы. Не зря Kadettenweg раньше называлась Strase der Villenkolonie. С 1860 года Лихтерфельде стал первым в империи селением, где застройка делалась по тщательно подготовленному плану. Кроме того, развитие дорожной сети плотно связало место с центральными округами города. С севера проходило имперское шоссе B-1 «Бранденбург» (Берлин-Потсдам) с развязками на Ганновер и Лейпциг, с юга судоходный Teltowkanal. Добавить сюда еще два железнодорожных вокзала, умно разнесенных по краям поселка: Bahnhof Lichterfelde Ost и Bahnhof Lichterfelde West. Вот почему правительство решило разместить в этой, помимо удобств, живописной местности главную прусскую кадетскую школу. С этих пор само предместье стало сверхпопулярно среди зажиточных офицерских семейств. Военные стремились поселиться поближе к корпусу, чтобы намеренно указывать в качестве адреса Лихтерфельде, тем самым как бы намекнуть на причастность к армейской элите. На славу расцвел городок в конце века, старые особняки подвергались коренной реконструкции, появилось обилие строений в духе новомодного тогда стиля немецкого модерна.
Откуда у фрау Кристины взялись средства, чтобы снимать жилье в, честно сказать, не самом дешевом районе Берлина?
Так вот, дядюшка Густав Брандт за короткий срок в России сумел поправить финансовые дела, да так, что уже помышлял вернуться обратно в Пруссию. Но, как говорится, руки и ноги не подымались, чтобы оставить в покое курицу, несущую золотые яйца. Однако, будучи благородным и честным человеком, Брандт открыл на имя фрау Кристины специальные банковские счета, тем самым компенсировал заимствованные раньше у семьи Арнольдов немалые средства. Мать же Альберта решила быть рядом с единственным сыном, хотя родительская опека, конечно, стесняла юношу, но в то же время он не чувствовал себя одиноким, брошенным на произвол судьбы. По сути, обстоятельства сложились как нельзя лучше.
И вот... после сдачи несложных для профессорского внука вступительных экзаменов, оплатив обязательный воспитательный взнос в сумме девятисот марок, молодого человека зачислили сразу в пятый класс. Разумеется, не обошлось без помощи всесильного Георга фон Арнольда, служившего в инспекции военного просвещения.
Первого апреля (начало учебного года) Альберт уже стоял на торжественном построении в числе тысячи ста воспитанников Koniglich Preusische Hauptkadettenanstalt, по тому времени лучшей из военных школ в мире.
В прусских кадетских школах изначально пропагандировались жесткие спартанские нравы: выносливость, неприхотливость, личная скромность и, конечно, самоотверженность. Твердый и даже излишне скрупулезный распорядок дня соблюдался неукоснительно. Подъем в половине шестого и непрерывной чередой физическая разминка, утренняя церковная служба, завтрак, общее построение, учебные занятия в течение пяти часов. Германское военное ведомство делало ставку на всесторонне образованных офицеров. Учебная программа кадетов базируется на полном курсе реальной гимназии (математика, физика, естественные науки). Но подготовка будущих офицеров включала также освоение военных дисциплин, кроме того, серьезный акцент делался на углубленное изучение географии, всемирной истории, современных и классических (латынь) иностранных языков. Альберту, как некоторое время жившему в России, вменили факультативные занятия русским языком, что обрадовало кадета. Преподаватели были первоклассными, но строгими и педантичными до крайности. После уроков, во второй половине дня проводилась армейская и спортивная подготовка, самостоятельные и факультативные занятия. День получался загруженным до предела. Отбой в двадцать два часа, засыпали усталые курсанты сразу, и наступала полная тишина.
Альберту, точнее, Роману Ширяеву, довелось сравнительно долго проучиться в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта. Однако учебное оборудование аудиторий института никак не сопоставимо с таковым в кадетском корпусе, даже не учитывая временную разницу в тридцать лет. Да никакого сравнения... Предметные кабинеты в Лихтерфельде оборудовали необходимым атрибутами по последнему слову в науке и технике, да не то слово — чрезмерно переоснащали, чего там только не было...
Но не только учебными занятиями забиты головы кадетов... Да и глупо, смешно подобное думать. Каждому известно, что пора юношества это период, мягко сказать, крайне романтический. Конечно, само собой разумеется, потаенные мысли и воображение каждого мальчишки отданы особам женского пола. Тут уж ничего не поделать, так устроена людская физиология.
Из женщин на территории кадетского корпуса присутствовали только жены и дочери преподавателей, проживающих в казенных квартирах. Видели бы, какой фурор среди кадетов создавала смазливая мордашка девушки или молодой Frau, случайно оказавшейся рядом. Взгляды юнцов устремлялись в сторону красотки и сопровождали женскую фигуру до полного исчезновения в дверном проеме или в арке входных ворот. Местные разряженные девицы, да и симпатичные мамочки иногда появлялись и на церковной службе, но классные наставники строго-настрого запретили кадетам пялиться на них и специально высматривали зазевавшихся на мадемуазелей непослушников. Но, так или иначе, обостренный юный слух тотчас улавливал шуршание кринолина, заставлял учащенно забиться сердце и со сладкой надеждой предвкушать минуты лицезрения прелестного создания.
Спустя три карантинных месяца Альберту предоставили увольнения в город. Бог ты мой, Лихтерфельде только пригородный поселок столицы, но кишмя-кишел дамами хоть каких типов, мастей, сословий и возраста. Юный кадет, изредка ловя на себе оценивающие взоры фемин, приосанивался, старался выглядеть старше и представительней. Но сердце юнца было готово разорваться, как безудержно хотелось пообщаться с молоденькой прелестницей, но и даже пойти за девицей следом — было за счастье. Но неловко выходило, не пристало будущему офицеру выказывать собственные слабости, старался держать себя в руках...
Альберт знал, что старшие ребята заимели в городе подружек, даже любовниц — завидовал ли юноша таким... В некотором смысле, конечно, да, но понимал благоразумно — нужное время еще не пришло. Кадета Арнольда не раз видали на прогулке с собственной матерью, фрау Кристина выглядела еще не старой, да чего там — тридцать пять лет только. Однажды курсант выпускного класса (усатый молодчик лет двадцати двух), случайно оказавшийся с ним в наряде, сказал Альберту, что его мать чертовски симпатичная женщина. Сыну было приятно, хотя понимал, что выпускник поделился этой мыслью не только с ним, а и с другими, и, наверное, менее пристойно. Что поделать, в чисто мужском сообществе о женщинах не принято говорить с подобострастным умилением, понятно, что преобладают грубые животные инстинкты.
Но жизнь не стоит на месте. Зимой любимым досугом кадетов считалось катание на коньках. Заливали каток и на территории корпуса, поэтому большинство курсантов владело коньками с большим мастерством. Но все ждали воскресных увольнительных, чтобы оказаться в близлежащем городском парке Швайцерхофе или, на худой конец, Хайнрих-Лайре, где расчищенные от снега озерца представляли целые ледовые полигоны. Играла духовая музыка, торговки на каталках предлагали кремовые пирожные, подогретые сиропы, иные припасли даже хмельной пунш. Лепота, как принято говорить в России... Но главное, самое замечательное, что сюда приходили кататься розовощекие, веселые, прелестные гимназистки.
Альберт с земляком Готхардом Хейнрици познакомились с двумя девочками из Goethe-Gymnasium, расположенной на Drakenstrase, в нескольких сотнях метров от кадетского корпуса. Признаться, кадет частенько приостанавливал шаг, якобы глазел на желтые здания гимназии. На самом же деле Альберт украдкой посматривал на рой счастливых девушек в школьной форме, кружащих возле нее. И вот теперь две гимназистки, которых звали фройляйн Агнета и фройляйн Дагмара, стали запросто, по-приятельски общаться с ними. Это ли не великое счастье для пятнадцатилетнего школяра-кадета.
Готхард (старше на полтора года), будучи сыном лютеранского священника, был религиозен и регулярно посещал кирху. Набожность молодого человека не имела успеха у излишне просвещенных девиц, и вскоре Хейнрици перестал с ними встречаться. Альберт же оказался крепким орешком, но, увы, единственным достижением юноши на «любовном» фронте явилось то, что девушки позволили ему держаться при катании за ручки. Альберту больше нравилась белокурая Дагмар, милая Даги, так он называл фройляйн. Кадет так и не отважился назначить знакомице свидание, а весной «ясная как день» (в датской транскрипции) вдруг исчезла из виду. Незадачливый кавалер однажды встретил подругу пассии Агнету книжного магазина, и девушка рассказала, что отца Дагмар — строевого офицера перевели в Гамбург.
Потом, уже в шестом классе, приятели пристрастили товарища посещать дешевенькие варьете, где показывали грубые и фривольные спектакли, ходили юнцы ради того, чтобы посмотреть на полуголых красоток, танцующих в пеньюарах. В семнадцать лет Альберт наконец стал мужчиной, в смысле — познал женщину. Первую «наложницу» звали Аделинда. И вот эту «благородную змею» (с древнегерманского) бандерша кликала Линдой, или, по-еврейски, Идой. Арнольд быстро забыл ее облик, в памяти осталась только худая испита девчушка с пунцово накрашенными губами и бритым лобком, вот и «cherchez une femme».
И опять перед глазами замельтешили одни безжизненные картинки. Ни одной приметной физиономии, ни одного приветливого или откровенно-дружеского слова... Как будто и не с ним происходило, как будто и не было заполненных до самого верха четырех лет юношеской жизни в военной казарме. Неужели на нервной почве отказала память... Забыл выматывающую силы зубрежку перед переводным экзаменом... заковыристые формулы по физике и высшей математике. Забыл осточертевшую до боли в деснах строевую подготовку на пронизывающем ветру с подтянутыми под поясной ремень полами длинных шинелей. А может, забыл азарт футбольных матчей на тренировочной площадке перед южным фасадом учебного корпуса... Или забыл учебные атаки с примкнутым штыком, когда, несмотря на строгий запрет, кадеты все до единого кричали «hurra!».
Нет, Альберт Арнольд помнит, помнит как вчерашний день и ни о чем не сожалеет. Ничего не готов поменять, хотя часто было не сладко, ой как не сладко, но ведь сумел преодолеть тяготы и трудности, превозмог с достоинством, будучи еще наивным мальчишкой. И поэтому он горд собой — горд, что довелось учиться в лучшей кадетской школе мира — Hauptkadettenanstalt!
«Ну и что?» — скажет человек мирных занятий, лишенный еще с детства романтических порывов, этакий «премудрый пескарь» из сказок для взрослых русского классика Салтыкова-Щедрина. Ох, как не любил Альберт эту породу трезвомыслящих шкурников. Которые ищут везде корыстный смысл и уж если не личную выгоду, то некую абстрактную пользу, нужную таким же олухам, как и сами. Эти люди лишены внутреннего полета, это безропотное стадо, почитающее только кнут над собой. Филистеры везде одинаковы, что в Германии, что в декадентской Европе, что здесь, в большевистской России.
Позвольте... Неужели он выбрал для себя стезю правительственного чиновника или конторского служащего или, как максимум, повторил судьбу отца и деда, став учителем гимназии или профессором захудалого университета... Нет, он искал и нашел удел героичный, саможертвенный, доблестный — поистине в таком в полной мере воплощался смысл служения Отечеству. Ведь чтобы там не говорили — отличие военного от гражданского уже в том, что тот ставит на кон самою жизнь. Ибо на войне, как правило, убивают, а не лишают рождественских премий за канцелярские провинности. И уже потому — за выбор иной, не бюргерской судьбы — Альберт ни чета людишкам, коптящим небо ради хлеба насущного, погрязшим в добывании денег или живущим на готовенькое наследничкам-паразитам.
Да, конечно, по давности лет годы ученичества идеализированы... Ребячество — полагать себя молодцом, заслуживающим похвалы, но что правда, перспективы перед ним открывались чудесные... И опять тот же рефрен, как и тогда, в пятнадцать лет: «Чего еще лучшего желать!»
Он последние годы часто размышлял о превратностях, изобилующих в жизни, думал так в минуты, предстоящие сложному решению, когда неверный шаг, глупая бравада легко обернется полной катастрофой. Но не ставил под сомнение собственный выбор учебы в Hauptkadettenanstalt — это не обсуждалось, это было святое...
И еще... грустное, печальное в этой истории. Девятого марта 1920 года главной кадетской школы Гросс-Лихтерфельде на Finckensteinallee не стало. После поражения Германии в соответствии Версальскому договору Королевский прусский кадетский корпус как элитное военное учебное заведение Германской империи упразднялся. В насмешку устроили позорный фарс. Старших курсантов в парадной форме вывезли в Берлин, где в «торжественной церемонии» на Дворцовой площади якобы по воле кадетов передали ключи школы марионеточному «правительству республики». В бывших зданиях казарм кадетской школы поместили хранилища Рейхсархива, перевезя ящики из Потсдама. А в учебном корпусе устроили реальную гимназию, тем самым разрешили недоучившимся кадетам завершить среднее образование.
Пятого мая двадцатого года группа патриотически-настроенных курсантов сорвала с маковки новой гимназии черно-красно-желтый флаг Веймарской республики и вывесила черно-бело-красный флаг Германской империи. Кадеты отвергли изменение внутреннего распорядка, расформирование рот, сами делали построения, а также военные и физические упражнения. Последовали жесткие репрессивные меры.
Контингент кадетского корпуса обезлюдел. Гимназию заполонили гражданские люди, и еще вдобавок на территории открыли общеобразовательную школу. Пустое казарменное здание отдали полицай-президенту для размещения мобильных отрядов берлинской полиции. Эти нововведения сопровождались актами гнусного вандализма в отношении непревзойденного архитектурного ансамбля бывшей кадетской школы. Здание администрации вместе с кирхой порушили, в учебном корпусе уничтожили «фельдмаршальский зал», воинские фризы и геральдические атрибуты посбивали со стен. Начались многочисленные перестройки, и в конце концов прежде безукоризненный комплекс торжественных зданий превратился в скучное скопище казенных строений. После прихода к власти национал-социалистов в этих помещениях разместились отряды СА и части национальной полицейской группы, с 1933 года там расположился лейбштандарт СС «Адольф Гитлер», полицейская группа «Генерал Геринг» и другие воинские формирования СС.
Вот такой бесславный конец... Но Альберту «посчастливилось» (в кавычках), разведчику уже не довелось быть свидетелем и очевидцем последних дней любимого кадетского корпуса в Лихтерфельде, а уж тем хуже беспощадного уничтожения дорогих сердцу дворцовых архитектурных форм. Он даже не представлял себе, как теперь выглядит квартал в границах Finckensteinallee и Altdolfetstrase — c севера и юга, и Baselerstrase и Teklastrase — с запада и востока.

Пора... Пришло время отправиться с обходом по участкам депо. Роман Денисович надел рабочую спецовку, чтобы не вымазаться о копоть или мазут в полутьме деповских цехов, по той же причине не забыл запастись фонариком на плоской батарейке, надвинул на лоб старую фуражку и пристально оглядел осиротившую без жены квартиру. Семь лет, как один год Ширяев с женой прожили тут, семь трудных, но и счастливых лет. Доведется ли сегодня вернуться сюда, увидит ли он еще раз ставший родным простенький интерьер, ляжет ли в ставшую холодной кровать... Одернул себя: «Нечего травить душу... еще поплачь на дорожку». Воткнул сзади за брючный пояс Walther, блестевший как новенький. Пошевелив мышцами спины, дал оружию поудобней улечься, вспомнив, положил в карман куртки еще одну коробочку пистолетных патронов. Бросил косой взгляд на отражение в зеркальце прихожей, щелкнул выключателем и вышел в летние сумерки.
Роман Денисович решил продвигаться по самому кратчайшему расстоянию, шел дворами. Внезапно инженером стали обуревать сложные, противоречивые настроения, опять странное, двусмысленное раздвоение личности овладело агентом. Нужно честно сказать, что подобные чувства и мысли стали часто теребить разум, сковывать волю, мешали целенаправленно, без оглядки делать работу военного разведчика — агента Абвера. Вот только сегодня подвернулось нужное словечко — «без оглядки». Природный немец, кадровый офицер... Vaterland в состоянии тяжелейшей войны с Россией, а он непреложный патриот Германии — внутренне тормозит, спотыкается, не делает порученное дело с полной отдачей и решительностью. И виной тут вовсе не страх, не опасение быть разоблаченным... Причина заложена в людях, окружающих Ширяева-Арнольда, в обыкновенных русских людях, среди которых живет агент, в жителях поселка и станции Кречетовка.
Надрывным рефреном в голове зазвучали слова деповского парторга Николая Николаевича, пожилого человека, орденоносца, участника Гражданской войны. Странно, но сражения тех лет русские ставили в основу пропаганды советской воинской доблести, тут и песни, и книги, и фильмы. По ложной прихоти вымарали из книг и учебников героизм народа в империалистическую войну, в ту первую, страшную — на истощение войну с Германией. О Гражданской... о тамошних героях, как пример для настоящего времени, на каждой летучке твердил старый парторг, постоянно хотел вбить в сознание рабочих эту героическую тему... Но надо честно сказать — люди и без напоминаний знали, что обязаны делать, что нужно «вкалывать» только на совесть.
С первых дней этой войны паровозное депо станции Кречетовка работало, как и вся Россия, под сталинским девизом: «Все для фронта, все для Победы!» Предприятие перешло на военный режим, и это потребовало непомерных усилий в организации слаженности и четкости работы участков и подразделений. С началом войны «социалистическое соревнование» целиком охватило коллектив депо, причем на местах возглавляли соревнования коммунисты и комсомольцы. Стремительное развитие получило в депо стахановско-кривоносовское движение — переход от отдельных рекордов к массовому перевыполнению норм.
Ширяев знал, видел этот энтузиазм собственными глазами и, честно сказать, восхищался патриотическим настроем русских людей.
Станция Кречетовка чрезмерно перегружена потоком воинских эшелонов. Поезда идут один за другим, голова состава, идущего сзади, в прямом смысле упиралась в хвост движущегося впереди. Ночная маскировка исключала освещение, прожекторов не было, звуковые сигналы запрещались, светофоры едва светились. И в таких условиях, что удивительно, не было допущено столкновений поездов, движение по линии работало как часы. Это же надо так организовать сложнейший процесс, поразительно! Паровозные бригады депо Кречетовка проявляли, тут не обойтись без патетики, солдатскую самоотверженность, провозили составы под бомбежками, а случалось, и под артобстрелами. Не зря паровозники говорили: «На фронте не был, а пороху пришлось много понюхать!» В депо Кречетовка, как и повсюду, распространилось вождение тяжеловесных поездов, шла борьба за экономию топлива и воды, за перевыполнение планов перевозок.
В таких же труднейших условиях выполняли задания и ремонтные подразделения депо. Паровозы ремонтировались в одну смену с выдачей письменной гарантии, Но не хватало рабочих рук — кадровые работники в первые недели войны ушли на фронт или в спецформирования. И тогда серьезным резервом пополнения персонала стали женщины, обыкновенные русские бабы и девушки. Да что там говорить, нашлись женщины, которые, не уступая мужчинам, трудились и в паровозных бригадах — кочегарами, помощниками и даже машинистами.
И опять эти события происходили на глазах Романа Денисовича, инженер не только прямой очевидец, но и участник небывалого трудового подъема. И вот как тут быть, как поступить чисто по-человечески, Ширяев ведь не пень безглазый и безухий... Одно только приводило чувства в разум — он прежде всего солдат, а на войне не до сантиментов, и давайте слюнявое морализаторство оставим на потом. Успокаивал таким образом совесть, душу, но только на малое время... Опять и опять каверзные мысли сызнова бередили воспаленный мозг.
Паровозное депо Кречетовка без отговорок выполняло предписания по светомаскировке в ночное время. Ширяев, как инженер по оборудованию, напрямую обязан заниматься этим вопросом и справлялся с положенной задачей в высшей степени добросовестно. Уж за что, а за «светомаскировку» НКВД тут же спустит шкуру, поступи только один сигнал. Да и авиационный полк под боком, летунам сам Бог велел, если что не так — настучать кому надо. Вот почему без фонарика в темное время по депо лучше не шастать, запросто поломаешь ноги об выставленную в проходе рогатую железяку.
Депо громадное, локомотивные стойла вмещали двадцать четыре паровоза, чтобы обойти цеха и участки, требовалось не менее двух часов.
Цех профилактического осмотра Роман Денисович пробежал быстро. Длинные пролеты, считай, не освещались, да и в ночное время тут работало мало людей. Осмотр поездных паровозов делали паровозные бригады и дежурные слесари. Осмотрщики по военному времени использовали допотопные карбидные лампы с рефлекторами, которые еле коптили, тусклый свет которых не заметен через ленточные окна на крыше. Да и что тут пристально разглядывать — ну, подтянули болты и гайки, подбили буксы, смазали трущиеся части, проверили исправность тормозов. Ширяев сверился с записями в блокноте.
— Молодец, смотрю, даже в туалете свет отключаете, — похвалил инженер сменного бригадира, молодого парнишку, недавнего выпускника техникума. Тот удовлетворенно хлюпнул и утер нос рукавичкой.
А вот промывочный ремонт другое дело, одновременно с промывкой котла от накипи и шлама слесари комплексных бригад устраняют отдельные неисправности по проверенной технологом записке машиниста. Тут уж как не изворачивайся, свету нужно побольше. Но опять ночная смена, ни чета дневной... а при возникновении серьезной поломки используются переносные электрические светильники. Поэтому пролетные осветительные лампы горят вполнакала через одну.
Заглянул Роман Денисович также на участок теплой промывки и паровой прогревки. Да, порядок и здесь... Ночной мастер, заприметив инженера, подбежал и поспешил по полной форме доложить о запланированных и проводимых уже работах. Какие тут замечания... Видно, что стараются люди, в курилке ни одного человека.
Котельный цех встретил привычным шумом и лязгом. Труд котельщиков, не в пример другим профессиям, физически тяжелый. Приходится обрабатывать массивные детали, как правило, работают вручную, и главным помощником значится увесистая кувалда. Впрочем, даже неказистое ремесло требует мастерства и опыта. Рабочим приходится менять элементы огневой коробки, шуровочных вставок котла, ремонтировать дымогарные и жаровые трубы, менять переднюю и заднюю огневые решетки, да и еще много чего. Ширяев откровенно восхищался сноровкой, физической силой и слаженность действий котельщиков, тут не вздумай подставиться под руку, враз получишь молотом по башке.
Главной «оздоровительной» базой в депо, помимо котельного, считался цех подъeмочного ремонта. Правда, обточку бандажей делали до войны в депо Морозовская, теперь же приходилось гонять колесные пары на паровозоремонтный завод. Но остальное делается на месте. В «подъемочном» проверяют и ремонтируют экипажную часть, автосцепки, тормозное оборудование, насосы, краны машиниста, автостопы, электроосвещение и измерительные приборы. Замучишься перечислять, чего только не делают. Цех напряженный, работы там выше головы, даже в ночную смену выходит до полусотни человек. И каждый при деле, и за каждым нужен глаз да глаз. Тут руководил старейший деповской кадр, старший мастер Игнат Петрович. Ветерану уже за семьдесят, но Петрович жилист и подвижен, а главное — зоркий чертяка, цех у него как на ладони, знает все обо всем и всех.
— Как дела, Петрович? — с уважением к возрасту мастера спросил Ширяев.
— Дела как сажа бела, — ухмыльнулся старичок. — А ты чего, Роман Денисович, в ночную вышел, приспичило что, али как?
Пришлось Ширяеву детально пояснить мастеру «подъемочного» цель ночной проверки. Потом вместе покумекали, что предпринять по электрической части для большей пользы дела. Инженер занес замечания старого мастера в блокнот, поблагодарил с дружеским рукопожатием.
Для того чтобы отремонтировать или заменить вышедший из строя узел или поломанный предмет оснастки, требуется изготовить комплектующие детали, короче, необходимы запасные части. Вот для этой цели в депо действовали два больших корпуса, где размещались специализированные участки и отделения. Вот некоторые из них... Механическая мастерская — для станочной обработки, обширная слесарка — ну, это дело понятное, кузня — с паровым молотом и несколькими горнами. Отдельно расположены участки: колесно-бандажный (нельзя паровозу без колесных пар), электротехнический и инструментальный. Отделения — сварочное, термическое, выварочное, компрессорная станция. Медницкий, жестяной, хромировочный участки. Пришлось Роману Денисовичу и их обойти, а куда деваться... В конце второго часа обхода не преминул инженер заглянуть и в деповскую кладовую, где даже ночью работала дежурная кладовщица. Ну и, конечно, зашел в лабораторию, где девчата регулярно делали анализ сырой и котловой воды, топлива, смазок и иных разнородных материалов. В столярку и стройучасток не пошел — помещения ночью закрыты, опасались пожара.
Ну что сказать... Ночная смена не велика, а замечаний по экономии электроэнергии набралось немало, придется завтра еще полдня кумекать над этой задачей. А еще... остались «экипировка» и ПТО на южной горке.
Экипировка паровоза, или, проще говоря, подготовка локомотива к поездке, включает ряд процедур. Бункер тендера загружают топливом — конкретно углем, баки заливают водой, песочницы заправляют песком. В обязательном порядке паровоз снаряжают смазочными и обтирочными материалами и также антинакипином.
Последним пунктом в проверочном списке у Ширяева стала деповская пескосушилка. Прогретый и размолотый песок необходим при торможении паровоза для уверенного сцепления колесных пар с рельсовым полотном.
Памятен Роману Денисовичу случай смертельного травматизма, произошедший лет пять тому назад. Сырой речной песок загружается погрузчиком в объемистую конусообразную стальную воронку-бункер, из которой постепенно подается для прогрева и размола. Часто слежавшиеся фракции застревают в зеве воронки, и тогда рабочему пескосушилки приходится пробивать снизу спрессованную толщу длинным ломом. В этот раз «песочник» был в подпитии, чтобы скорее прочистить засор, сам залез в бункер. И на него обрушился тяжелый песчаный гребень, накопившийся у одной стенки. Мужика заживо погребло под метровым слоем зыбучей массы. Обнаружила бедолагу напарница, увидав, что из зева воронки торчат сапоги работяги. Когда тело откопали — то рот и глотка несчастного оказались забиты песком. Ужасная смерть... Начальника угольного склада, которому подчинялась пескосушилка, тогда чудом не посадили, спасибо Роману Денисовичу. Инженер за одну ночь до приезда комиссии составил и распечатал недостающую техническую документацию и полагающиеся инструкции, в том числе и по технике безопасности. В итоге выходило, что виновен сам потерпевший, нарушивший правила. Да и еще был сильно пьян... С тех пор начальник склада выдавал Ширяеву по угольной норме первосортный АКО (антрацит, крупный орех). Да, такие вот дела...
Разъездной мотоцикл стоял под навесом у входа помещение нарядчиц. Дежурный по депо, не спрашивая объяснений, дал инженеру ключ зажигания от Л-300, только предостерег скороговоркой:
— Ты там, Денисович, сильно не скачи. Сам знаешь, ехать ночью положено с ближним светом. Так что — поосторожней...
— Да ладно, Василич, не учи ученого, — потом добавил в раздумье. — Думаю, часа за полтора управлюсь...
В ПТО на южной горке Ширяев заскочил на пять минут, главное для него — здесь отметиться, показаться на глаза…

Разведчик так и не располагал информацией, как и какими силами ведется следствие по делу убитого Семена Машкова. Единственным источником в том вопросе становился завербованный боец кречетовского оперативного пункта ТО Виктор Пахряев. Солдат жил недалеко, за лесопосадкой вдоль путей в хуторе дворов на пять.
Чтобы не распугать тарахтением дворовых собак и тем самым не обнаружить ночного визитера, Ширяев оставил «Ленинградец» в кустах защитной полосы и перебежками оказался у задов огорода Пахряева. Прислушался. Стояла мертвая тишина, даже кузнечики и прочая «насекомая свиристель» не подавали голоса. Осторожно прокрался к рубленному из старых шпал домику, приник к зашторенному оконцу столовки, высвеченному огоньком керосиновой лампы. Определенно Виктор еще не спал. Условным сигналом: тире, точка, точка, тире — пару раз постучал в оконное стекло. Вскоре скрипнула входная дверь. На пороге появился крепкий парень в распахнутой солдатской гимнастерке, шароварах и в галошах на босу ногу, молча протянул руку для приветствия. Роман Денисович, взяв Виктора за локоть, увлек подальше от жилья, вглубь садика, там имелась укромная скамеечка.
Пахряев сильно встревожился... Роман Денисович на расстоянии почувствовал нервическую дрожь, сотрясавшую тело собеседника. Мужика определенно колотило. Нетрудно было догадаться о причинах подобной неврастении.
— Ну, Витек, рассказывай... Что там за дела в оперпункте творятся? Да уймись, не мандражируй... — как можно уверенней сказал Ширяев и положил руку парню на плечо, пытаясь собственным спокойствием вернуть парню силу духа.
И Виктор Пахряев с панической оторопью, с тягостными запинками, облизывая пересохшие губы, взялся излагать события сегодняшнего дня. Потом, видимо, проникся невозмутимостью, излучаемой Романом Денисовичем (так и звал инженера), и уже продолжил откровения уравновешенным тоном. Понемногу малый пришел в норму и уже конкретизировал отдельные факты, происшедшие у него на глазах или рассказанные сослуживцами.
Главное, что уяснил разведчик, если отбросить ненужные подробности, — то присланный из Москвы матерый контрразведчик (так считал Пахряев) подозревает в преступлении конкретно немецкую агентуру. Ну а как иначе... Неизвестно, правда, в каких чинах москвич состоит, но то, как перед ним стелется начальник городского УВД, показывает — в немалых...
«Ну что, приехали, оберст-лейтенант... Вот — и финишная прямая, господин Арнольд!..» — подумал старый разведчик.
А Пахряев, оправившись от недавних страхов, молотил языком безостановочно. Ширяев не перебивал парня, но по ходу рассказа бойца уже выстраивал линию предполагаемых действий. Агент уже знал, как поступит завтра с Пахряевым, а о Конюхове-Лошаке и речи быть не должно, уркаган сделал, что нужно и теперь уйдет в небытие.
Выстраивался следующий план... Пахряев заступит в караул в восемь утра. У него хватает времени, чтобы переговорить с Лошаком. Внушит старому бродяге, что земная стезя старика завершилась и для собственного блага и спасения родственников тот обязан тихо и мирно покинуть грешный мир.
Роман Денисович в деталях рассказал солдатику, на какие обстоятельства и имевшие с Конюховым договоренности тот сделает упор, убедит уркагана покончить жить самоубийством.
— Скажешь Лошаку, что вечером деда и диверсантов повезут в город в управление НКВД. Там с ними деликатничать и чикаться никто не станет. Люди Селезня, отпетые садисты, таким только дай волю всласть покуражиться над подследственными. Так что на пощаду старику рассчитывать не придется, урку станут пытать по неписаным законам заплечного мастерства. Старика не только изуродуют, как Бог черепаху, из него все кишки вынут... Таких мучений никому не вынести. А если Конюхов пойдет на сотрудничество с органами, то и это не поможет... Будут и будут пытать до наступления смерти, посчитав, что блатной честно не признается, пытается ввести в органы заблуждение. Таким образом, Лошаку лучше сразу обрубить концы без мук и жуткой боли.
Пахряев старательно внимал наставлениям Ширяева и даже поддакивал, якобы припоминая или по-дури выдумывал уж вовсе невообразимые угрозы и кары. Общий язык с «шефом» был наконец найден...
На резонный вопрос малого, а что если Конюхов упрется и не согласится на самоуничтожение, то как тогда поступать, — последовал ответ:
— В таком случае дави на то, чем грозит неподчинение старика для родственников. С родней старика случится то, что страшно представить... По живому располосуют — и взрослых, и деток. Так что... пусть не сволочится... И примет такую участь как должное за прожитую скотскую жизнь, без возражений и попыток извернуться. Лошаку же лучше будет, спокойней, сразу отмучается раз... и навсегда.
Разведчик подробно рассказал солдату, как организовать сам акт самоубийства. Разумеется, произойдет повешение, другое даже не обсуждается, яда у агента на такой случай не имелось, да и было лишним. Чтобы на первое время самоубийство выглядело правдоподобно, Пахряеву предстояла ночью изготовить из нательной рубахи, разодрав ту по швам, висельный жгут достаточной длины. Убедив Лошака повеситься, передать урке готовую петлю и рваные лоскуты в обмен на собственное белье арестанта.
А потом, удостоверясь, что Конюхов похарчился, следует хитростью покинуть пост и сбежать из оперативного пункта. В пятнадцать часов Ширяев будет ждать бойца в кустах на задах стройучастка, где передаст тому новые документы, нужные адреса и обещанное вознаграждение. Ну и, естественно, пусть парень подготовится к полной перемене собственной жизни. Денег солдату и так перепало, дай бог каждому... так что не пропадет... А за мать пусть не беспокоится, пусть за старушкой заботится сестра, живущая в соседней деревне. Потом той Ширяев подкинет деньжат, якобы Виктор переслал... Таким образом, выбора у парня нет... Уж лучше будет так, а не хуже...
С Виктором Пахряевым, рядовым бойцом кречетовского оперативного пункта дорожного отдела, Роман Денисович познакомился с год назад. Прошло с декаду, как Германия напала на Россию, немецкая армия быстро продвигалась на Восток. 28 июня русские сдали Минск, 30 июня сдали Ригу. Немцы прорвали линию Сталина по старой границе, началась эвакуация из Москвы оборонных предприятий и государственных учреждений.
Пахряева, приписанного к НКВД, на фронт не мобилизовали, так как у сотрудников транспортного управления в разы прибавилось работы, и каждый боец был на счету. Виктор, конечно, понимал, что судьба благосклонна к нему. Одно дело рыскать по составам, выискивая подозрительные личности, прочесывать станционные пути, брать за химок отставших от эшелона солдатиков и конвоировать задержанных граждан в городской отдел. Другое дело подставить собственный лоб под шальную пулю в открытом бою. Да и поек, и льготы в оперативном пункте подходящие, получше комендантских и милицейских, — полный карман. Так что парень с маманей не сильно бедствовали, даже подкармливали семейство сестры, жившей неподалеку. Сестрина мужа, тракториста МТС, разухабистого весельчака и злостного матерщинника, сразу забрали на фронт. Ясно дело — в танковые части, где зять и сгинул, похоронка пришла в лютый декабрь, когда еще было не ясно, устоит ли Москва или нет. Но это будет позже. Люди втянулись в тяготы военных будней, стали свыкаться с чужой болью и горем. Да и своя беда на фоне всеобщей скорби и неопределенности считалась уж не столь фатальной.
Было начало июля, казалось, природа назло людским страданиям, вопреки страхам и ужасам, привнесенным войной, отдаривала человека прелестью земного бытия. Вот и Виктор, чтобы утолить томившую в жаркий полдень жажду, заскочил в орсовскую столовую — попить пивка. Тогда еще не истощились довоенные пивные запасы. Солдат предусмотрительно взял сразу две кружки. Парень не обратил внимания, что за соседний столик подсел пожилой железнодорожник в парусиновом белом кителе.
Само собой, откровенно разговорились, расслабились в легком пивном подпитии. Железнодорожника звали Романом Денисовичем, тот показался солдату начитанным, необычайно умным и отзывчивым человеком. Виктор безудержно разболтался, забыл плакатную истину: «Болтун находка для шпиона». Да и о чем речь, ведь собеседник, судя по шестиугольникам в петлицах, благопристойный советский человек...
Вот и состоялось невольное шапочное знакомство... Но уж как так получилось, что они стали часто видеться, даже слишком учащенно для глаз непредвзятого человека. То, проходя мимо, Роман Денисович окликнет парня, вышедшего из подвала кутузки погреться на солнышке. То встретит на станционном перроне в ожидании пригородного «литера», предложит закурить дорогих папирос. То махнет рукой на станционном рынке, когда тэошники шерстят солдат, застигнутых в самоволке. Потом, само собой, завязались приятельские отношения. В августе Виктор пригласил инженера к себе домой, пообещал нарвать корзину яровых груш, необычайно сочных и сладких. Ширяев пришел с выпивкой и закуской... Крепко кутнули тогда. Роман Денисович дал парню рабочий телефон — «звони малый, коли что...» И Виктор стал названивать так, по ерунде... уж дюже запал в душу обходительный старший инженер паровозного депо. Тут и разница в годах не помеха, коли к пацану относятся с уважением, как к ровне. Потом Ширяев приехал к Пахряеву за созревшими яблочками. Впрочем, «плодстроевские» сады у него под боком, но негоже серьезному человеку воровать казенное добро, хотя кречетовцы не считали это зазорным — яблок кругом завались. Опять выпивали, опять разговаривали за жизнь. Пахряев, не придав тому никакого значения, по-приятельски рассказал Ширяеву особенности секретной работы оперативного пункта. Будучи сильно нетрезв, разболтал в мельчайших подробностях... а конкретно эти детали и интересовали Альберта Арнольда.
Ну а дальше... Чем дальше в лес, тем больше дров... Ширяев методично взялся настраивать наивного парня против впитанных с раннего детства с молоком матери советских порядков (Виктору к тому времени стукнуло уже двадцать шесть годков). Пахряев, развесив уши, внимательно слушал пожилого наставника. А потом, как полный дурень, стал соглашаться и даже язвить против власти, которая вскормила безотцовщину. То ли попал под гипноз, то ли по собственной природе был заведомый вражина. Таким образом, за полгода немецкий разведчик Альберт Арнольд сделал из бойца органов НКВД законченного контрика.
Дальше-больше, чисто по-дружески Ширяев взялся ссужать сотрудника ДТО деньгами, поначалу давал на выпивку, на баб. Потом подкинул деньжат на костюм, на пальто... Малый доволен, а что — хорошо жить не запретишь... Теперь парень позволял себе многое, к примеру, завел любовниц и в поселке, и в городе. Как говорят — окончательно съехал с колес… Задача достигнута... «Коготок увяз — всей птичке пропасть!» — лучше и не скажешь.
И стал Пахряев Виктор Семенович, пятнадцатого года рождения, комсомолец и боец внутренних войск — предателем Родины. Превратился в наймита, агента Абвера, и уже ничего не пытался изменить в жизни, да и Роман Денисович однажды доходчиво объяснил, что теперь у парня нет обратного хода назад. В противном случае — только стенка. Да и еще Витек с ужасом осознавал, что перед неминуемым расстрелом — предателя так отделают, так поизгаляются, что лучше бы мама родная на свет Божий не рожала.





Читатели (291) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы