ПОРНОта ВПЕЧАТЛЕНИЙ

/ внутривенные размышления
о внешних проявлениях эротики /



Всякий раз, выходя на публику с очередным эротическим опусом, непременно припоминаю те страницы из ильфо-петровской «Одноэтажной Америки», где описывается «странное зрелищное предприятие», именуемое театром Бурлеск.


Вспомним совет, даваемый авторам американцами:


– Как? Вы ещё не были в Бурлеске? Но тогда вы не видели Америки! Это самое вульгарное зрелище во всём мире!


Я бы, на месте американцев, не стал бы говорить «за всю Одессу», поскольку и до, и во время, и после бурлеска, эротика с ловкостью необыкновенной превращалась в порнографию, подобно тому, как в известном классическом балете Одетта превращается в Одиллию. Но разве стадно говорить о том, о чём не стадно думать? Поэтому не удивляйтесь, что раздевающаяся «на бис» женщина, удостаивается такой овации, о которой могут только мечтать те, кто выходят на публику одетыми. Пора уже, кажется, привыкнуть, что талант женщины проявляется и в ЭТОМ.


Я выхожу не в поисках аплодисментов. Правда, у меня есть, что с себя снять, но нечего показывать. И от бедности такой приходится прибегать к ухищрениям, способным заставить публику забыть, что я не женщина, и, следовательно, не в моих намерениях и возможностях заниматься разжиганием в ней опасных инстинктов. Но, с другой стороны, поскольку «скоромное» является едва ли не самым интересным из того, что видим в окружающем нас беспределе, то страсть к эротической составляющей природы желательно обернуть к общей пользе.


Возможно, сказанное нуждается в некоторых разъяснениях. Человек — животное, а тот факт, что он животное общественное, легко объясняет присущие ему инстинкты не самого благородного свойства. Но есть, пусть и незначительная, но всё же разница. Для животного инстинкт — основа основ его существования, тогда как человек пытается, без особого, впрочем, успеха, от многих своих инстинктом избавиться. И не потому, что мешают, напротив, он с ними сжился. Но проявление их считается почему-то плохим тоном, а выдержать тон в человеческом обществе — едва ли ни единственный способ самоутверждения. Поэтому примешивать к благоразумию немного глупости, занятие не просто похвальное, но и необходимое.


И всё же «тон» — только маска, не всегда плотно прилегающая к лицу. И, как бы мы ни притворялись, из-под неё упорно торчат ослиные уши настоящей нашей сущности. Словечко «эротика» — всего лишь прикрытие упомянутых инстинктов, чтобы не давать им того определения, которого заслуживают. И дело не в чувстве стыда, – какое там! — тон не позволяет. Оттого и задача пишущего только кажется лёгкой. Любой намёк на ЭТО ложится пушинкой сладострастия на плечи читателей, особенно тех, кто не лишены воображения. Им женщины кажутся «целиком из шкатулки», а когда оборачиваются к той, что лежит рядом, едва удерживаются, чтобы не сказать на латыни: «Галла, откажи мне, ведь если к радости не примешивается страдание, наступает пресыщение любовью». Это крайность, но не единственная в клавиатуре эротических чувствований. Другая состоит в том, чтобы без острой необходимости не напоминать женщине, пусть даже и заслужившей, что она — шлюха. Во-первых, для неё это не новость, а сплетня; во-вторых, ей обидно, что распространяет её не она.


Что остаётся автору, попавшему в развилку между благородством чувств, ничего не сулящих, кроме осознания собственной непогрешимости, и обострённым отношением к предмету, днём, не позволяющему думать ни о чём другом, а ночью — ничем другим не заниматься?

Борис Иоселевич