ПОЭТ И АФРОДИТА



Фирменный малиновый поезд в Москву плавно причалил к перрону, и пестрая оживленная толпа уверенных в себе столичных высыпала на плитки, деловито расхаживая в шортах и майках меж местных торговок в тапочках и галошах, продающих огурцы, горячие пирожки, пиво и мороженое.
Когда ушел московский, вновь стало скучно, безлюдно, ветрено и пыльно, только у электрички, отправляющейся через десять минут, еще курили. Никто не подходил ни к киоскам, ни к торговкам – стояли поодиночке, сплевывая, разглядывая новый розовый вокзал узловой станции, яркие иностранные контейнеры, иномарки в синих новых вагонах с сеткой.
Наконец, электричка тронулась - и вновь потекли мимо уже скошенные желтые поля, разноцветные огни кустов, иногда хвойные угрюмые непролазные чащобы, речки, где вагон грохотал по мостам, а вдали уходили вверх ели, рядами по холмам.
Через полчаса выскочил на маленькой станции Севрялово, поправил старую черную сумку – и вразвалочку, прихрамывая, побрел через поле по тропке к своей избе на опушке, недалеко от узкого безлюдного шоссе в город.
Дом сьехал влево, шифер затянуло малахитовым и коричневым мхом, через бледно-синий от времени штакетник палисадника светили золотые шары, свешиваясь на улицу деревни, а у ворот сидела, задумавшись, рыжая курица, вырыв себе ямку, кося на мир желтым янтарем глаза.
Сидя на рухлом крылечке, отдыхая после дороги, хотелось – также ездить в Москву на этом сверкающем малиновом экспрессе, где проводницы, прежде чем пропустить пассажиров, всегда вытирают белые поручни мягкой тряпкой.
Хотелось также как и те, кого видел сегодня, ходить в белых брюках, сидеть в вагоне-ресторане, смотреть себе свысока на деревушки и лесочки, совершенно не думая о тех, кто там живет, есть из железнодорожного судка какой-нибудь вкусный рассольник с оливками, горячий бефстроганов с салатиком, лениво вытирая губы салфеткой, запивать «Спрайтом» - и даже не ломать голову над тем, кто же обитает вон в том, тоже скосившемся набок, доме, обитым вагонкой с давно осыпавшейся желтой краской.
Потом – сидеть себе в купе, равнодушно и спокойно пробегая взглядом по фото Испании, глядя на белый неестественный песок и еще более неестественно бирюзово-голубое море…
За вылинявшей ситцевой занавеской в избе тукал китайский будильник, в жестяном тазу лежала грязная картошка, а из ведра под рукомойником уже воняло – три дня никого.
По треснувшему стеклу оконца ползли две мухи, коричневый пластилин у рамы уже покрылся кое-где паутиной.
Яркий сентябрь совсем похож на июнь, но синее небо без единого облачка уже белеет к горизонту, светит так, как оно светит и в Средней Азии – говоря о близкой зиме.
В огороде - целый день под снованьем сотен птиц, собирающихся на юг, думалося о Москве, о Петербурге, куда теперь на провинциальные деньги даже не доехать.
Сосед по правой руке долго, опершись о горбыль забора, рассказывал, как два дня тому назад он отходил от недельной пьянки, потом провели трех коров, оставшихся от некогда огромного деревенского стада, потом летел вверху самолет, опять напоминая о манящих больших городах, об острове Керкира.
Среди вялой ботвы находилась изредка огромная картофелина, чему особенно радовалося.
Еще – занесли триста рублей за три дня в июне. Сломался навозоуборщик.
Затем долго смотрелося, вспоминая об СССР, на хромированный советский чайник, отражающий: закат, сломанный телевизор « Акай», черемуху в трех окнах стены, отвалившиеся обои в углу, ветхую электропроводку на белых фарфоровых рюмочках по стенам, просевшую доску пола, драную кошку, все никак не хотящую сдохнуть, и жену, сидящую на пружинной кровати, сетующую на то, что опять купили поросенка, который, скотина и гад, …………………….., за три месяца так ни хрена и не вырос.
Зато теперь ярко – большая синяя новая тетрадь для стихов сама по себе обновляет весь старый и радикулитный дом (построили еще в 1955 году), тут доски пола такие толстые, каких сейчас никто не делает, да не по карману будет здешним. Не сталинские времена и после - когда по всей стране все строили, даже в самой глухоманной деревушке! Ах, нищета, воровство по всей стране!
Уже после заката ходилося на железку, сиделось в старом току с разбитыми шиферными стенами.
Три сигареты из пачки «Примы» наполовину просыпались.
В одном доме виделось, как муж и жена затаскивают на веранду целую молочную флягу браги из бани – вот счастливые, их снабжает богатейший сын из города, директор предприятия, и у них во всей деревне на 300 дворов есть: «Рено», «Беларусь», телега к нему, бензин без счета, новые «Жигули», новая «Газель», а в огороде растет какая-то неведомая заграничная чертовщина. Есть даже три страуса в кирпичном сарае с подогревом, огромный вольер, не считая и прочего – скотины, породистой, огромной. Три их хряка гуляют безбоязненно по деревне как и – сам себе президент.
Вечером же слушать «Радио Ирана». Руководители не воруют. Цивилизация. Культура.
Сейчас Каспий омывает босые ножки, белые камешки, когда она смотрит на северо-восток. Пышные акации и розы, омытые дождем, пахнут повсюду по склонам. Временами горячий ветер из Туркмении шевелит ее волосы, а ледники так нестерпимо блещут, и уже вечерние светлячки готовятся к полету, и летит высоко самолетик - в Уфу.
Ногам приятно от соленой волны, к ночи из глубин поднимаются былые воды и былые сны о прошлом величии неуютного мира.
Хочется куда-то на Урал, на север: следить и слушать, замирая, как цветет брусника и сосны перешептываются, цепляясь корнями за камни, боясь свергнуться вниз.
Там – есть деревянные дома, и у каждого дома лежат целые тонны настоящего живого дерева!
Только в полночь отпустило это все, написалось аж три стихотворения. Их, естественно, никто и нигде не опубликует, Никому не до стихов – чистоган, нажива, гиль, спурт, осмотреться обществу некогда.
Во сне же была большая радость: будто живет в каком-то белом огромном и малонаселенном городе, где за полчаса мимо медленно едет всего-то тридцать легковушек. А живет на восьмом этаже, стены панелей прозрачно-голубые, и за три года никто не поставил на стене в подьезде ни единой царапинки!
Плыли на белом теплоходе по большим озерам, пили настоящий индийский красно-терпкий чай из богатейшего сервиза с мелкими золотыми цветочками. Какие только в музеях.
Смотрели в глубине больших глазастых рыб – не озерных, а морских, и ели кальмаров с травами и соусом, готовил на огромной сковороде то ли испанец, то ли мексиканец.
На столике, покрытом советским серым вагонным пластиком, кто-то нацарапал « Сережа + Валя = ?»
А на заднем борту красными буквами - «Богатырь».
По озерам, не думая о том, что в понедельник опять идти на работу.
Вон идет колесник «Рабочий», на трех палубах гуляют, поют, пьют пиво и лимонад из бутылок, показывая на нас. Кто-то ловко играет на баяне «Полонез», бросают в пенный след венок из ромашек, загадывая вновь попасть сюда. Сосед читает юной свердловчанке Джалиля.
Фронтовики в соломенных шляпах одобрительно слушают, кивая. На Волховском фронте.
Гулялося с зеленоглазой, круглолицей, полненькой, фигуристой подругой в синем с белыми горошками платье, очень приятном на ощупь, по песку озер, у стогов, ползущих вверх к линии электропередачи, под звездами, похожими на елочные шары в детстве, а попали вдруг в спящую мирно деревню, где повсюду под огромными ивами желтели там и сям новые сосновые пахучие срубы. Пошли под сонными проводами на сеновал с нею, бабка по пути все рассказывала, как она была в прислугах на Таганке у богатых евреев в 1913 году.
На сеновале мохнатые важные звезды прыгали по ее ресницам, на брезенте елозили в темноте встревоженные огромные кузнечики, щелкая и попадая в доски. В квадрате окна меж тем по шоссе неслись в город сияющие в ночи ЗИМ-ы, «Победы» и ЗИС-ы – на «Иоланту», в ресторан «Ракета», в кафе «Молодежное».
Она долго искала потом белье, надела платье прямо на голое тело, пахучее, горячее. Спускаяясь вниз по лестнице, совершенно не стеснялась того, что юбка платья порой высоко задирается, обнажая меж полных бедер темнеющий густой треугольник.
На теплоходе пел Утесов, когда опять приставали к огромнейшему городскому речному вокзалу с белыми колоннами и львами. Она цокала по асфальту в новом кружевном белье, просвечивающем на солнце сквозь светлое платье, мимо густых бархаток, собачек и гвоздик газонов у фонтана.
Помнились наяву: ее мягкие икры, слишком яркая помада, белая сумочка с большой желтой пряжкой, перчатки, тоже светлые, под цвет платья, до локтя, из паутинной заграничной материи, ее синий нарядный домик, похожий на матрешку, в конце тихой улочки у стен розовой залы дореволюционного дворянского собрания. Даже маленький шрамик выше левого колена.
Высокие каблучки зеленых туфель увязали в песке, когда подошли к крыльцу. Большие нарядные бабочки, как куколки, смотрели на нее с цветов, обрызганных дождем, и величественные белые облака превращались над городом в снеговые семитысячники, грядой тянувшиеся к самой столице той страны.
Потом – провожали поезд с синим паровозом, держал в одной руке ее руку, в другой – саквояж ее дедушки-дворянина, говорившего на французском о том, что молодежи непременно нужно знать не только французский, но и местный язык.
Полная продавщица с деревенским лицом продавала мороженое за три копейки.
Тем невыносимей стало просыпаться в этой жизни, и опять видеть инобытие – трезвую, разумную, деловую, кипящую и копящую только деньги – и только одни лишь деньги, жизнь.
Сюда, в Севрялово, они, эти новые деньги, конечно, не доходили – большую часть пожирало то, что по привычке так и прозывается у всех «Москвой». А оставшееся малое богатство из Москвы проедало и прокручивало в местной столице, проматывало, пускало по ветру здешнее алчное и дикое с высшим образованием чиновничество.
И потому по утрам за заборами дуло ветром безлюдья, разрухи, битых кирпичей, забитых лопухами, вьюнком и полынью. Новое время - у всеми забытой и покинутой страны.
Агафья Лыкова, соседка, вручную докапывала картошку, на огороде иногда смотря из-под руки сквозь развалины на яркие московские поезда, гремящие и свистящие вдаль, на огромной скорости, никогда не останавливающиеся в том, что некогда называлось «Россией».
И равнодушно бежали по этим пустым и продутым долам слепые глаза пассажиров, где отражалась только столица,- у стоящих на ковровых дорожках в сияющих чистотой вагонах, пережевывающих колбасу и чипсы. Уши же едущих всегда были заткнуты московской попсой и японскими проводками.
А дальше, там, за густыми лесами, за холмами, как-то жили и обитали те, кому современность уже не оставила никаких шансов – что можно сделать, к чему можно стремиться там, где забыты деньги?
Далеко от Москвы, далеко-далеко от скрипящих смеющихся пачек евро, от веселых пляшущих золотых слитков с клеймом, от миллионных окладов и стотысячных покупок, от супермаркетов и бутиков, от рестранов-суши и гламурных силиконовых девиц, похожих на мальчиков, от этого игралища голубых законодателей целей нового человечества, от распахнутых зевов иномарок с горой ярких покупок внутри – немногие тысячи всеми забытых копали картошку, глядя в великую и непреодолимую Пустоту, пожирающую последние годы этого человечества.
Лохматый старый пес на рубероидной крыше гнилого сарая щурился на слишком уж яркое и не к месту веселое земное солнце сентября, распространяющее повсюду запах гнили, тлена, прели, ухода, осени, великой пустыни забвенья, шевелящей море человеческих голов чертополоха, подступающего уже к самым рельсам пути на Москву.
Москва же оставляла всему здесь только – мусор вагонов.
Фантики, обертки, куски журналов.
По которым эти нищие деревушки составляли свое мнение об остальном человечестве, как бы давно улетевшем на другую планету.
Но мертвые глаза журнальных див выдавали всем, что это человечество – давно не существующее, прошлое, что все эти яркие приманки давно ушедшего богатства – и есть то самое ярмо смерти, от которого всегда отшатывались прежде жившие здесь поколения. Их могилы тут и там зарастали травой и березами – потомки из городов никогда не навещали своих мертвых.
Он взял грабли и стал собирать картофельную ботву, чиркнул трехрублевой китайской зажигалкой, поджигая обрывки журналов, выкинутых из московского лакового вагона.
Пламя весело загудело, охотно пожирая и Москву, и Кипр, и бирюзовую воду Багам, и яхты в ней, и красоток в бикини, и драгоценности поп-звезд, и похвальбу московских правителей, и цены на путевки.
Белый дым стлался по сорнякам, когда скинув резиновые сапоги, он уже сидел на речушке под ивой с удочкой. Только три маленьких карася – но как скрасили они скудный ужин на убитой советской клеенке!
Всю ночь на чердаке бессонно думалось о том, что вдали на юге за тем холмом: непознаваемый Тегеран, где так странно говорили по радио.
Странный город! До чего странный город!
До чего необычны люди в нем, кого не купить уже на клипы и бренды – как все остальное человечество. Фальшивый блеск последней цивилизации!
Что останется на Земле после этой Атлантиды?
Окно сумрачно темнело зловещим на север. Сырая, зябкая, черная ночь давила редкие огоньки соседней деревни меж холмов. Странными и неуместными казались в этой довременной мгле огни простых дешевых электролампочек на проводе – но они в такие ночи заменяли звезды.
Он сварил макароны, нарезал прошлогоднее сало, растопил на сковородке, и пока жарились макароны,
сел на табурет, стал смотреть на цепь огней, бегущую к столице. Там, в вагонах, уже давно спали, наевшись и напившись.
И только одна дева ночи стояла на ковровой дорожке, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела. Смотрела на одинокий потерявшийся огонек, под которым сидел он, поджидая, пока поджарятся макароны.
Она ехала в Норвегию из Ирана, домой, где ее, впрочем, никто не ждал.
Держа в руке маленький синий томик русских стихов, она все никак не могла оторвать взгляда от удаляющегося в небытие желтого огонька, скрашивающего всю внешнюю тьму этого современного мира.
Она мечтала о прошлом, но – ином, совсем другом, чем удалось ей видеть - в ее несуразной и нелепой жизни.
Он вздрогнул, когда шум поезда затих, и тогда, взяв с полки синюю книгу, стал читать Анненского, внимательно разглядывая замысловатые старинные виньетки.
Так редко, так редко находишь сочувственный взгляд в этом холодном и безлюдном свете, где только изредка электровоз выхватит из тьмы край склона, цепь сосен, кусты – как на дне океана.
На темной веранде он напрасно искал звезд – густые облака скрыли небесный свет, только далеко на востоке зеленел светлячок семафора.
Она же до утра смотрела туда, назад, вспоминая одинокий убогий желтый огонек в русской мгле.
Но – вокруг сияли уже большие города, близилась Москва, а в Шереметьево вился такой рой ос, что долго стало некогда отдаваться теплому и необычному чувству.
Скоро будет зима, большие снега завалят деревню, в саду редкий лист будет трепетать на морозе, жалея о том, что он один изо всех остальных не умер, но зато ледяные райские кристаллы расцветут вокруг, слепя на зимнем солнце, а по ночам одинокий волк будет выть на луну в морозной дымке. И настанет великая древнерусская глушь с деревушками, закрытыми от остального мира великими холодами.
А доживем ли до весны, бог весть!
Сумрачным утром пока по росе хорошо идти босиком, держа в одной руке ботинки, а другой сумку с трехлитровой банкой молока, следя, как холодные туманы крадутся внизу по этой Земле. Потом еще лучше найти по углам сарая несколько свежих яиц, затем – собрав горсть черной рябины, стоять на холме, глядя на восток, юг, север и запад, зная, что все эти пустоты – твои, не сейчас, а в грядущем.
Нужно будет непременно не забыть стянуть панцирную сетку кровати проволокой, какую видел у старой покрышки «Беларуся».


----------------------------------------





ПЫЛЬ КАМНЯ

Постигающим Дао





Усталый человек поругался с женой и ушел из дому.
Все у него не клеилось: работа у него была
тяжелая, зарабатывал он мало, да и погода была отвратительная.
Когда он проходил мимо рынка, заметил, как один дурак уселся возле корзины с ягодами, и блаженно поедает их, укрываясь от непогоды старой клеенкой.
«Каждый день этот олигофрен ест ягоды, - подумал человек,- значит, жизнь у него сладкая. Придет зима, кто-нибудь пустит его погреться, или государство накормит бесплатно. На работу он не ходит, потому что дебилов на работу не берут. Сиди себе, да ешь ягоды с калачом, чем не счастье?"
Но когда усталый человек попробовал устроиться ря¬дом с дураком - есть ягоды - его хорошенько пнули под зад, приговаривая: «Развелось нынче всяких бездельников, проходу от них нет!"
Усталый человек почесал затылок - и побрел доругиваться со своей усталой женой.
Выходит, с цивильной рожей в калашный ряд не пускают.



Два негодяя сидели на пеньке и разбирались, кто из них более человечен и нравственен.
Встрел третий негодяй - началась ругань и потасовка.
Так живут государства и их правители со свитой.



В деревне стояли два сорванца, и от делать нечего плевали в колодец.
Затем пришел горожанин-академик, набрал воды в ведро и стал пить.
Пробуя ее на вкус, он приговаривал: "Ну, до чего вкусна вода из этого колодца!»
Эту картину видел Учитель Со и заметил:
- Этот горожанин считается светилом современной философии, он академик, многоученый человек, сыплющий непонятными терминами многочисленным слушателям. Давно считающий свое мнение истинным, ибо все его уважают и смотрят ему в рот. Его беда в том, что он полагает мир только через свои ощущения.
А ведь оказывается, что он дальше от истины, чем моя собака, которая не станет пить испорченной воды!




На пляже, на Балтике, нахлебался воды один из загорающих.
Когда его откачали, по пляжу пронесся вздох облегчения.
Когда люди отошли, спасенный опять полез на глубину. Его спросили, зачем он это делает? Спасенный ответил:
- Допустим, я решился на самоубийство, или решил сбежать
в Швецию. А почему я это делаю именно тут, это мое личное
дело!
- Личных дел при социализме не существует! – возмущенно заметил кто-то в толпе.
- Тогда, давайте, всем пляжем полезем в воду и утонем! Тем
более, коллективно и помирать веселей!
Учитель Со констатировал:
- Именно потому я не верю, что все могут стать героями
или слушателями мудрецов.



Учитель Со часто говорил:
- Широкораспространенное знание - для невеж и тупиц. Чем оно распространенней, тем оно дальше от истины неба. Истинное знание - для отказавшихся и не живущих общими заботами. Человек истины неба обязан быть не от мира сего. То есть, себе на уме. А таких во всем мире - единицы. Поэтому мир их не слушает, и каждый век протыкает себе ноги на одних и тех же граблях. И не желает читать мудрецов и поэтов. Которые не от мира сего.


Еще Учитель Со говаривал:
- Плевать в небо или рассуждать о нем любят многие, однако еще ни один не доплюнул до неба. «Это то же самое, как пытаться бороться, подобно онкологам, со смертью, которая все равно придет!»
«Жаль только, что небо далеко не всех допускает потом».



Однажды он рассудил:
- Истинное знание нельзя дать через слово, звук или цвет. Оно приходит только тогда, когда все уходит. Однако нет глупее полагать, что к истине неба ведет множество путей!



Некая страна воевала зоо лет. Чуть что, ее мужи сразу хватались за меч и стрелы.
Победили врага, и пока пировали на радостях, другой враг пришел и победил победителей.

Поражение лучше победы.

Тот, кто сзади, окажется впереди.

Тот, кого не хотели замечать, окажется выше всех. Все побеждает терпение.






Одноухий забрался на деревянный шест и прислушался: из-за дальних гор доносился конский топот, звон оружия и чужой говор.
«Враги близко» - сказал Одноухий и спустился вниз. Там его ждал правитель со свитой:
- Скажи-ка, Одноухий, почему ты слышишь то, что мы увидим только через семь дней?
- Это очень просто.- ответил тот.- Я от рождения слаб зрением, никому не нужен, а поэтому целиком полагаюсь только на свой слух. Я не брожу по шумным сборищам, не интересуюсь новостями, не трачу времени на пустяки. Всю жизнь я только что и занят усовершенствованием своего слуха. - В моей свите, - улыбнулся правитель, - полно зрячих и ученых, опытных чиновников, но никто из них не видит того, что слышит Одноухий. - и приблизил Одноухого к себе.
______________________________________________________________

Некий палач сокрушался: « Почему после того, как я слишком усердно пытаю заключенных, они ничего не хотят мне сказать!»
Мимо проходил учитель Со и заметил: « Это потому, мой друг, что мертвые достаточно молчаливы, чтобы своим знанием не убивать живых.»
«Тогда я оживлю их! - и палач начал применять к трупам самые
изощренные пытки.- Нет, покойники-то опять молчат!»
Но учитель Со его уже не слышал - он ушел слишком далеко.


В некоем государстве, где особым почетом пользовались те, кто ловчее мог лягнуть соперника ногой, всех быстрее пробежать дистанцию, всех изощренней спеть или всех вычурнее приодеться - происходил бой петухов на городской площади.
Толпа ревела от восторга, когда черный петух одолевал белого, или когда в общей суматохе кого-то топтали или валили в грязь - тогда поднимался общий смех: всем очень смешно, ежели человек больно падает.
Учитель Со проходил мимо и указал одному из учеников:
-Хотя в этой стране есть и великолепные дороги, и дома, и ослепительные чертоги, и обильная еда каждый день на столах, и фонтаны, и акведуки, много ухоженных мужчин и женщин, я бы ни за что не отказался променять свое одиночество и миску похлебки на подобную негу и всех очарующую роскошь.
-Почему, учитель? - спросил другой ученик.
-Потому что все здесь смогли выработать только силу страстей, а не мощь сердца и не остро отточенное лезвие слов и ума. Посмотри: чем отличается эта несчастная птица от этих несчастных ротозеев?
- Ничем, учитель, только своим внешним.
- В людском обществе поэтому никогда не цветет честь и добродетель сердца, как бы об этом ни кричали на всех пирушках, на всех собраниях именитых, и как бы ни пыжились этим напоказ друг перед другом; награждая и льстя друг другу. Да и, по правде сказать, мало я встречал в жизни людей, кто смог бы унять свои страсти, почитаемые многими за добродетели. Еще того реже видел тех, чей разум не упирался бы только в сиюминутную выгоду и пользу, как разум петуха. А все происходит из-за того, что большинство из людей стремится только к птичьим интересам: дворцы и дома сделаны столь комфортабельно и вне зависимосги от наличия огромными только для того, чтобы вместить побольше еды, питья и вещей вожделения, устраивать в них многолюдные склоки и обжорства. Это - большой курятник. Фонтаны мне напоминают большую лужу, где плещутся гуси и утки. Женщины же — копия хорохорящихся индюшек, не подозревающих о том, что их красота привлекательна только в том смысле, чтобы потоптать ее ногами индюка. Спорт - гвалт голодной скотины в погоне за едой, ибо наградой за победу в конечном счете становится та же еда. Обжорство, кривлянье, гримасы, актерство, праздность с видимостью дела, страсти, страсти, гвалт и драка, бои петухов за место в мире, которым тут придумали приличное наименование - карьера и рост.
- Вы сегодня слишком многословны, учитель!
- Это оттого, - ответил учитель Со, - что ты слишком долго зачарованно смотрел на бессмысленные крики и вопли, вспомнив, что здесь - твоя родина.



Некто сидел себе однажды в царстве Ци на горе и свистел, что было мочи. Под горою проходил путешественник из Европы и спросил:
- Эй, человек на горе, зачем ты свистишь?
- Созываю духов гор, - ответил свистун и залился снова..
- Интересно, - задумался европеец, - все говорят, что никаких духов гор не существует, а он знай себе, свистит. Значит, верит. Эй, человек!
- Созвал ли ты духов гор?
Но свистун на этот раз ничего не ответил.




Приехав раз в Москву, учитель Со заметил:
- Что вернее: следовать во всем истине неба или стяжать мир вещей? Что вернее: идти смиренно за небом или извращать суть? Что вернее: иметь и мучаться или иметь и заботиться?
Сел в поезд - и поехал на Алтай.







Раз проносили мимо учителя Со умершего, даже с оркестром. Учитель укоризненно на это покачал головой:
- Пройдохи, собравшиеся отовсюду, дерутся из-за скарба, накопленного с такими трудами! Однако любая ценная в этом мире вещь - то же самое, что лепешка навоза.
Поэтому пастухи и поэты, бедные, неимущие вещей этого мира, - самые счастливые люди на Земле. Они хотят иметь звезды.
_________________________________________________



К высокой снежной горе, где, как говорят, находился меч самого императора Хуан Ди, устремились толпы желающих получить бессмертие.
Одни полезли по правому склону - и обморозились. Другие же пошли по левому - сорвались в пропасть или их накрыла лавина. Третьи решили идти по самому легкому пути, где все ходили, но нашли по дороге золото - и там и остались навеки, позабыв о начальной цели.
Учитель Со, наблюдая путь неба и не смотря под ноги и назад, пошел по наитию духа.
Немногие устремились за ним, так как человек всегда уповает только на свои силы.
Там и сейчас лежит узкая, неприметная тропка, где он взошел.
Разные дороги - не ведут к истине.
К ней есть только одна малоуютная и многоскорбная тропка, где мало кто ходит. Если не следовать путем неба или повернуть от малодушия назад - окажешься там, где и большинство - среди костей.
Больше всего огорчает в мире именно это.
А меч Хуан Ди так и лежит там.
Да и не в нем дело.





В некотором городе однажды проходили состязания поэтов: в древности многие любили поэзию.
Все слушали, затаив дыхание. Стояла такая многолюдная тишина, что было слышно, как стихам подпевают птицы.
Неожиданно в это мирное общество ворвались с гулянки Свирепый, Лютый и Наглый.
Расшвыривая собравшихся и ругаясь, они пробирались к центру.
Все растерялись. Те, кто пытался возмущаться, тут же были побиты их дубинами.
И тут на пути их встал учитель Со, маленький, невзрачный. Он перегородил им путь и низко поклонился до земли.
Когда Свирепый попытался ударить учителя кулаком, рука у него вдруг обмякла, и отсохла у всех на глазах.
Когда Лютый захотел ударить учителя Со дубиной, дубина больно ударила его самого по голове.
А когда Наглый все же изловчился и ударил старика по лицу, среди ясного неба грянул гром - и на месте Наглого осталась только кучка пепла да его обожженные сапоги.
Нет в мире силы могущественней, чем смирение.
Нет в мире оружия сильнее, чем честь и добродетель.
Нет в мире добродетели выше, чем знать, что существует высшая справедливость.
Поэтому в мире нет случайной и внезапной смерти. А еще и говорят: « У него такая судьба!»
Кто победит в наше время?



Чем больше университетов, студентов и книг - тем больше невежества, хаоса, незаслуженных должностей, выдуманных должностей, бумаги, приказов, неразберихи, разрухи и неустройства.




Учитель Со умел понимать язык птиц.
Бывало, они налетят целыми стаями и щебечут что-то, облепив его с головы до пят.
Наконец, учитель начинает отмахиваться: « Ну, надоели! Надоели! И зачем мне знать, что пришел поезд с зерном, что на соседнем дворе жена опять бьет мужа. Одни сплетни! Кругом одни сплетни!» - горестно всплескивал он руками.
Птицы виновато примолкали.
________________________________________________




Когда Учителя спрашивали досужие, родится ли у них сын или дочка, случится ли в будущем война, повысят ли цены в магазинах, то он на подобные вопросы он отвечал:
-Я необразованный, темный старик, а вы спрашиваете меня о таких-то вещах!
-Но ведь вы часто говорите вперед то, что потом случается!
- Но однако никто не делает из этого никаких выводов. И знаю я только то, что написано в моей книге.
На требования опубликовать книгу, для потомков, Учитель говорил так:
- Бешеной обезьяне не дают в руки ядерную бомбу. Вы сами все увидите в свое время, когда это будет вам полезно.
Поэтому Учитель Со постоянно менял место жительства: от Алтая — до Памира — до Урала, предпочитая безлюдные места, полузабытые деревушки или глухие аулы.
-Тот, кто не общается с людьми и поневоле научиться общаться с неразговорчивыми вещами, - говаривал он.




Государство теперь подтачивает одно зло: невежи, пройдохи и выскочки считают себя мудрецами.
Многоученость - это не ум. Ум - это умение следовать внутренней сути вещей. По этому пути следует и истина неба. Поэтому, чтобы государство устояло тысячелетия, им должны управлять истиннопросветленные.
Но покажите мне хоть одно государство, где бы следовали в точности естественному ходу вещей и где бы простые люди не мучались от противоестественности.




Плетью обуха не перешибешь, океан но капле не вычерпать, всех неразумных ни за что не научить истине неба. Поэтому и сказано: ничто не сравнится с учением без слов. Каждый - знай свою повозку.




Учитель Со всегда ел простую и скромную пищу, одевался он очень дешево, посуды имел немного, не любил ходить по пирушкам. Как иждивенец, он получал весьма скромную пенсию. но так радовался, что он не обременен как все низкой ежедневной заботой о пропитании. И считал это высшим благорасположением неба.
Смеялись:
-Что за интерес так жить? Ни стенки, ни тебе ковров, ни «Жигулей», ни телевизора!
На что тот говорил:
- Тот, кто обуздал собственный живот и умеет голодать неделями, притом живя по истине неба, тот нигде не пропадет и будет всегда радостен и весел.
Но смеялыцики считали по-другому - и пели на это:
- И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет!
И они под звуки Дунаевского горбились и шли хлопать тяжеленные пыльные ковры, в то время, как лифт не работал.
Поднимая тучи пыли, весь город стучал хлопушками целое воскресенье.
У них не было времени подумать над истинами.






Краткость - сестра таланта, но она же - палач гениев.
____________



Поэтам тяжелее всех, - говаривал учитель Со, - ибо они должны рассказать слепцам о невидимом. Если, конечно, не окаменело сердце слушающих.
С таковыми ничего не может поделать и сама истина неба.







Праздное любопытство никого до добра не доводило.
Еще Фауста, мотавшегося по всему миру под ручку с демоном.
Праздное любопытство напичкало Землю ядерным оружием, газгольдерами с хлором и цианом, ценности жизни перепело на евро и доллары, запихало людей в бетонные могильники, заставило мотаться на работу сквозь дым и угарный газ, напичкало уже и космос спутниками-соглядатаями, но не дало никому ни покоя, ни счастья — наоборот, засорило и без того испоганенную отцами и матерями ноосферу.
Праздное любопытсво победило болезни, но не победило старость, уныние, отчаяние, скуку, гнев богов, нищету и войны.
Праздное любопытство освободило некоторых от непосильного ручного труда, но дало всем взамен труд еще более непосильный -работать до изнеможения ума и тела. чтобы вновь, придя домой, и там удовлетворять бесконечные похоти ненасытного и прожорливого праздного любопытсва. Этот труд отрывает теперь руки и ноги в деталях машин, которые делают новые машины, чтобы ремонтировать другие машины.
А на автобапах теперь за день погибает больше, чем даже в битве при Ватерлоо.
Праздное любопытсво убьет в итоге три четверти человечества : у него есть для этого не только уран 238 или плутоний. Одно - поведет за собой такое, о чем пока никто и не догадывается.
Праздное любопытство, забыв о том, что смиренные наследуют Землю, совокупит вновь быка и хомо, создаст вновь кентавров, как в Атлантиде.
Праздное любопытство привело к 'тому, что человек теперь даже не ест хлеб свой: он его покупает за свои -заработанные у государства.
Так человек попал в еще большее рабство — чем даже в каменоломнях Рима.
Но — есть в мире вещи и похуже, чем это ПЛ!
Привычное и впитавшееся всем в кровь - ложное человеколюбие.
Именуемое Правами Человека.
А какие, скажите, в нашем веке могут быть права у человека, когда над ним восседают в красной царской порфире тысячеглазые и тысячерукие эти вот самые ПРАВА ЧЕЛОВЕКА!
Что они хотят себе, то и творят.







Тем, кто теперь, как пронырливая крыса, не лезет на место чиновника, приходится довольствоваться скудным пайком от государства или от того же чиновника: столичного ли, местного, какая разница? Каждый из чиновников считает, что государство — это уж точно он и есть.
А куда деваться тем, кто не желает влезать в эту пожизненную каторгу, не желая примыкать ни к тем, ни к этим, а просто жить, реализовывая данные небом таланты?
А когда реализовывать таланты, если вся жизнь у всех уходит на то, чтобы влезть в систему?
Поэтому теперь нет мудрецов, подобных древним: есть всем хочется.
О мудрости теперь не говорят и не пишут. Это даже как-то и неприлично!
Поэтому мудрецами называют тех, кто как попугай только и повторяет перлы всемирной пропаганды, тем самым увеличивая невежество и тьму, сводя всех в ад заживо.
Учитель Со, вероятно, единственный смог вырваться из кишков этого Кроноса!
Остальные - так и кишат там.




Мало нас били, побьют еще. История никогда никого ничему не учит.
А это значит: хочешь мира - готовься к войне, как заметил один миллиардер, сидя с сигарой и девушкой в ванне.
Вопрос: а как готовится к войне обжоре?
А что делать тем, кто беден и нищ, у кого нет денег на припасы и на бункер?
В первую очередь поэтому, как всегда, пострадают невинные бедняки. То есть - мы с вами.



Учитель Со старался ничем не выделяться в толпе окружающих. Зачем тратить время жизни на дорогие и модные побрякушки?
Зато он любил поэтов и стихи и говаривал:
- Многие поэты близко подошли к истине неба. Они - как мои братья. Истинная поэзия всегда недалеко от истины неба.
Благо, что тогда поэтов любили, читали, расхватывали. А некоторых даже хорошо кормили и холили: публикующихся и скучных - как лужа в дождливый день. Теперь же - читают про убийства и про деньги.





В будущем победят те, о ком сейчас и не думают. Сейчас победили те, о ком раньше и не думали.
В будущем скажут о всех нынешних известных, сытых и славных: «И какая была польза ото всех их трудов и слов?»
Так что - пусть строят чертоги.
Будущее наступило вчера.




Самое малое труднозаметно. А ведь именно оно - самое главное в жизни.
Большинство считает добром и благом то, от чего впоследствии все с ужасом отвернутся.
« Отвыкайте от людей, - предупреждал учитель Со, - чтобы не опоноситься вместе с ними. - Да, учитель, - отвечали ему,- но ведь люди не любят нелюдимов!
- Ну, и что? Можно быть и среди людей, но не быть вместе с ними. Учитесь видеть великую тишину. Тишина все преодолеет, рано ли, поздно. Она вас всему и научит».






Одноглазый, глухой, безногий и безрукий удалились лес, так как им было тяжко среди диких людей. Там они зажили счастливо и спокойно. Глухой слушал зрением. Одноглазый видел слухом. Безногий ходил на руках, а безрукий рубил дрова ногами.
Ибо над их увечьями никто никогда не смеялся, даже дети.
Так появились лесные финно-угорские племена: от Урала — до Англии.
То, чего у тебя нет, легко восполнимо, если всю жизнь не лежать на лежанке.
Если тебе некому помочь, поможет то, чего ты в шуме дня не замечаешь.
Когда человечество гибнет, беги в лес.






Колесо полностью отвечает естеству человека: в гору катится только с посторонней помощью.
Учитель Со в глубокой старости не имея сил, поэтому и не пытался делать что-то без помощи неба.
И так как он всегда не надеялся на земное и передоверял свои дела небу, все у него шло как по маслу.
Задумает ли передвинуть тяжелый .мельничный жернов - глядь, тут же придет медведь, и сдвинет, куда надо. Задумает ли наловит в речке рыбы, выйдя из избушки - рыба тут же сама плывет к нему прямо в руки. Задумает ли купить новую рубаху: а она уже продается но страшной дешевке в магазине «Уцененные товары».
У всех же остальных никогда ничего не получалось.




Тот, кто кричит: «Я сам! Я сам!» - тот никогда ничего не добьется в жизни, и все у него кончится полным крахом и разочарованием.
Те, же кто полагает, что у них есть все — самые голые, нищие и бесприютные под этим временным солнцем.
Из благости небо посылает им болезни и разочарования, но — урок не идет впрок.
Истинно же богат только тот, кто богат благословениями неба.




Учитель Со родился в Гималаях во второй половине 19 века, в начале же века 2О-го он пришел пешком в Россию через узел гор Гармо. Приехав в Москву, он там окрестился в одной маленькой церквушке, был потом в Оптиной, поражая многих тамошних тем, что истина слышна многим. Наставлял Льва Толстого, но тот его не послушал.
Больше всего учитель не любил демонстрации - в такие дни он задыхался.
- Демоны, рикшасы, - говорил он,- в такие дни так и кишат повсюду! Берегитесь толпы, похвал, многолюдства, пустого времяпровождения. Делайте свое небесное дело тихо и незаметно. Если ты хочешь истинной славы, славься не перед людьми, а перед небом. Тогда непременно проживешь очень долго. Хотя и устанешь жить, придешь к истине неба как созревший бутон под теплое солнце и дождь.
А тот, кто хочет быть всю жизнь кактусом, да таким и остается, ибо небо не препятствует пожеланиям.
Учитель Со сам дожил даже до перестройки и до публикации «Архипелаг ГУЛАГ».

Женщину, кривое ребро, нельзя выправить, иначе оно изменит своей сути.
Кривое создано кривым.
Нет хуже для человека жить как все, а не по своей изначальной суть.
Впрочем, этому теперь нигде не учат, ибо времена уже не те.
Истинное просвещение (а не убогую грамоту) можно почерпнуть теперь только у древних. Или в Греко-латинской академии. Поэтому ни Пушкина, ни современного Гоголя не опубликовали и не опубликуют.




Смотря как-то на огородике из-под руки, как летит Ту - 144, учитель Со произнес:
- Как тяжко летит эта птица! Сразу видно, что ее создали слепорожденные. Да и к чему человеку лететь так быстро, ведь он не успеет созерцать по пути все краски этого мира, не поговорит как следует с попутчиком об окружающих учителях, не поразмыслит о далеком доме, где ждут его жена и дети, не послушает песни жаворонка, не попьет парного молока из кувшина, не обнимет любимую не соломе, если молод, не свалится пару раз в канаву. Чтобы было что вспомнить потом, порассказать друзьям, не поест в трактире пельменей с хреном и уксусом, не потерпит, ради просветления, всех скорбей долгого пути под ночными заездами, где только и слышен ясно голос неба. Воистину', такой человек зря только и родился на свет!
И - уходил в свою избушку, где жил он тогда на Урале.


_______________________________________________________________


Учителя Со забавлял цветной телевизор.
Однако сам он изредка смотрел, бывал в гостях у учеников, только «Клуб кинопутешественников» и в «Мире животных».
На все остальное он взирал так, как, скажем, смотрит на экран ваша аквариумная рыбка.
-Устал от мира вещей, - оправдывался он.
Зато часами мог лежать или сидеть на сене под ночным сентябрьским небом, следя за звездами.
Самая высокая скорость в мире - скорость полета мысли.

___________________________________________________________


Жила-была на свете бутылка. Пустая.
Всю жизнь она жаловалась на свою ненужность, дудя об этом па весь свет, когда было ветрено: приходилось ветру ее утешать.
Но когда и нее налили кипяток, она лопнула.
Таковы желания людей и всего прогрессивного человечества.
А когда все лопнет, как, спрашивается, останется жить нам на осколках под открытым небом?
Копать землянки?
Человечество теперь уже не может жить на природе.
Кроме нищих в России.
Нетрудно подсчитать, сколько душ выживет, когда лопнет пустая бутылка.
Возьмите карту мира.


_____________________________________________________________


Самые долговечные пещи на Земле— и те разрушаются.
Что уж и говорить о тех, кому ставят памятники.
Их называют бессмертными, великими, но - бессмертны-то все мы, а велики ли, или малы - решать не смертным, а самому небу.


______________________________________________________________

Глиняный горшок-то же, что и любой смертный, но он спокоен оттого, что никогда не изменяет своей сути. Обезьяна корчит рожи, но она не изменяет своей сути.
Когда же люди корчат рожи - тут недалеко до беды.
А когда лучшие люда общества корчат рожи, что и скажешь о таком обществе?




Учитель Со рассказывал о дореволюционной России такое, что многих обывателей после этого не могли вывести из состояния инфаркта.
Учебник по истории СССР он называл скопищем червей и моли. В доказательство показывал прекрасно сохранившиеся журналы «Нива», царскую рекламу с ценами.
Однажды он ел и пил в ресторане «Стрельна» с Иваном Алексеевичем Буниным. Там они ели: паюсную икру, белорыбицу, антрекот, салат-оливье, запивая все это кахетинским, а потом - простой красноголовкой. Хотя учитель Со не был ни лавочником, ни буржуем, ни капиталистом, а работал тогда простым телеграфистом.
Так что приятно оставаться всем в дальнейшем невежестве! Так оно спокойней.
Вообще-то, то время никуда не ушло. Оно - есть, так как само время присутствует не везде.
12 . 4 • 1912 г. Ресторан «Стрельна», 1 2. 3 4 моск. времени.
Приводить ли меню? Цены?

_____________________________________________________________


Это, знаете ли, прекрасно, что само время не повсюду действует!
К примеру, к чему оно умершим 3000 лет назад? Или - тем, кто сейчас не живет в законах Ньютона или Эйнштейна. Все это — фикции.





Учитель Со по любил ездить на поезде. В 1908 году он попал в железнодорожную катастрофу - русские революционеры-злоумышленники открутили гайки на железной дороге. Так что кто-то залез и Кремль, а кто-то - в гроб.
Такова Россия. Таковы ее нынешние власти.




Некто очень любил гулять ночью.
Днем он спал, а ночью бодрствовал, а соседи говорили про неги: «Вот чудак!»
Пока все спали, этот чудак, привыкший видеть и слышать многое в темноте, много и узнал такого, о чем остальные и не догадывались.
Но он промолчал о виденном, так как; не всякое знание полезно открывать всяким сумасбродам, от которых не знаешь, чего и ожидать.
Поэтому чудаку пришлось вовсе покинуть этот мир.
Не спеши открывать рот за большинством.
Оно всегда неправо и глупо, само себя собственной дуростью наказывает.
Это называется: имея ум, быть безумным.
Это называется; иметь глаза, и ничего не видеть.
Это называется: сеять зло, думая, что делаешь добро.
Это называется: пожинать последствия собственных дел.
Это — бестолковое коловращение обычной жизни, облака и тьмы, гонимые ветром.
Ходят, спя наяву. Оттого и ежеминутно страдают, гордые собой, никогда не смотрящие в небо.
Ломают руки, ноги, головы, а бахвалятся - что они зрячие.
Кнут судьбы, война, голод, мор, землетрясения и бедствия - для таковых.

_______________________________________________________________


Особенно хочется того, что никогда не лается.
Но смиренномудрые не беспокоят никого из окружающих.
Все остальное будет терпеть войны, пожары, засуху, язвы, наказания, голод и лютую смерть.
Вот - награда ненасытным.

Жил себе неприметный человек: несуществующий, невидимый, не вопящий о себе, недоступный, не посягающий, не здешний, немногословный, нетолпливый, несуетливый, необычный.
Однажды в тех местах свирепствовала чума. Трупы валялись сотнями, а когда Смерть подошла к домку этого Не, она там ничего не увидела — и прошла мимо.
Ибо ей не за что было ухватиться, так как и чума не прилипает к не ходящему там и сям.

Тот, кто любит только плоть, откармливая ее как свинья, весь облекается одной плотью, и куда его ни ткни, легко уязвим для любых случайностей.
Для таковых вонь и смрад после смерти, а перед нею - вонь и смрад, и гниение заживо.
Как же избегнуть смерти?
Тот, кто ищет в себе, а не носится по дорогам и распутьям за знаниями, пытаясь среди смертных найти бессмертное, тот найдет.
Тем более, что тому есть множество примеров.



Проходя через селение, жители которого были отродясь злы и ломали свою церковь, учитель Со прищурился и промолвил:
-Там, где начинают со святых, заканчивают невежами.
Через год селение подчистую сгорело, а всех жителей выкосили холера, голод, колхоз, лагеря, а потом и война с реквизицией.


____________________________________________________________

Рыба, которая слишком любопытна и неосторожна, сразу попадет па обед чайке.
Люди, слишком любопытные и неосторожные, лезущие в непознаваемое слишком далеко, чтобы покичиться своим многознаннем, сразу же попадают в лапы смерти.
Смиренномудрые же далеко не возносятся в мыслях. Только бесшабашные и потерявшие голову вопят: «Я знаю! Я знаю!»
Любой камень видел и знает гораздо более любого человека. Поэтому глубоко мудр тот, кто не слушает треск этого мира. Поэтому получает многое только лишь тот, кто умеет слушать разговор камней.



В некоей стране чиновники очень любили сочинять разные хорошие законы.
Их, чиновников, было видимо-невидимо, как и их несчитанных законов.
Эти законы очень любил один вор: он оклеивал ими свои стены, и, посмеиваясь, читал на досуге.
Когда вор ворует — закон рядом не стоит.
Поэтому злодеи и злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски.

_______________________________________________________________


Сложные вещи недолговечны, простые сложны для понимания.
Простое сложнее сложного, сложное проще простого.
Понять простое сложному уму невозможно, ибо человеком движет не ум, а сердце.
Поэтому и государство, и установленные порядки устроены сложно и неумно, и не по
сердцу смиренномудрым, чья мудрость в простоте.
Истина неба не изъясняется сложными словами, поэтому то, что ценится
человечеством - сложное, не имеет никакой цены у неба.
Сложные не нужны истине неба, ибо сложное распадается и от легкого ветерка.
Легко быть поэтому тому, кто истинно прост и доступен.
Однако беда, когда люди, ища простоты, оскотиниваются до животных, ибо свинье – грязный хлев всю жизнь, а небесным — небесное.

Чем древнее и проще вещи – тем они долговечнее.
Это приговор человечеству.





Когда люди лукавы, изворотливы и скользки как черви — за каждым из них нужен неусыпный надсмотрщик: бить по наглым рукам и по злому языку.
Для таковых - истина неба не жизнь, а пустое словосочетание. Поэтому истина неба- смерть для них.





У некоего отца было множество детей и, чтобы проверить их любовь к себе, отец уехал из дома на несколько лет, оставив верного слугу вместо себя.
Слуга вел подробный дневник для него.
Дети сказали: «Отца больше нет, вот уж повеселимся на свободе!» И стали обижать младших и слабых.
Это - смысл жизни. Это - все тайны вселенной.
Это – временное время.
Тысячекратно глуп тот, кто думает, что эти слова — обычное сотрясение воздуха.

Современное летоисчисление неточно. В мире же все подчинено цифрам. Тот, кто узнал природу цифр и числа, знает наперед.
Но жутко жить в этом мире тому, кто заочно радостен, невзирая па ужасы и кошмар видимого бытия. Кто к нему не принадлежит.


Люди так ценят драгоценности потому, что они - не отсюда.
А па небе их ежедневно попирают ногами, не замечая, ибо там драгоценность — не камни и металл, а те, с кем можно разделить мудрую беседу и стол. Ведь нет хуже наказания - вечно смотреть на самого себя: так живут обыкновенные люди.
Из-за этого они и гонят смиренномудрых, ибо лишь у него нет времени смотреть на свои отражения, зная, что все тут искажено, фальшиво и блестит только отраженным светом.



Чем злее люди, тем больше рассуждений о любви, законности, морали и нравственности.
Там, где издеваются над простым человеком, пишут: « Добро пожаловать!»
Там, где живут безбожники, святых не перечесть, а слово «Бог» самое широкораспространенное.
Там, где в ходу глупость, ложное образование, неправда и низменные помыслы, невежество, тьма и дикость, более всего говорят о правде, образовании, справедливом обществе, культуре, процветании и науке.
Там, где все мыслят трезво и ясно, дурость, хуже пьяной, льется реками.
Там, где говорят, что красота спасет мир, уродищ и калек не перечесть и самому небу.
Там, где правит гнусная толпа, выдвигая вверх только своих,- столпотворение, собрания, заседания, симпозиумы, споры и крики дураков.
Там, где талдычат, что в споре рождается истина, не сыскать ни начала, ни конца.
Там, где строят рай на земле, неподалеку прожорливое и ненасытное жерло в ад для миллионов.
Там, где смиренномудрые и честные прозябают в забвении, славят и чествуют хапуг, проходимцев, воров и мерзких пауков .
Там, где у негодяев и самосвятов очередной народный праздник, смиренномудрые хватаются за голову и бегут оттуда вон – в глушь и леса.


Есть досыта за счет голодных — быть хладнокровным убийцей, хохочущим над своими жертвами.
Эти убийцы проторили широкую дорогу в тартар.
Они - впередсмотрящие на корабле дураков.
А как назвать тех, кто не платит голодному за работу?
А как наречь тех, кто отбирает у них даже последнее одеяло?
Так что не верьте людям, когда они, будучи распределителями денег,
во всеуслышанье называют себя верующими.






Те, кто украшая свое тело, не знает меры, равно женщины и мужчины, и куда-то им, бедным, тягаться в красоте с бессмертными и благородными смиренномудрыми, чья красота вечна и не подвержена старению, времени, морщинам и бессилию!
То, что сейчас внутри и невидимо — будет снаружи на лицезрение
всего и вся.
А если тебя жрут заживо черви, какой пудрой и кремом прикроешь их?
_____________________________________________________________



Слепому невозможно рассказать о солнце, глухому - описать звуки флейты, а слепоглухонемым не поясняют о истине неба.






Когда собак холят больше человека, то это значит, что наступила собачья жизнь.
Когда боятся даже собственной тени, заводят сторожей, железные двери, каменные заборы, оружие, бешеных псов, телохранителей и толкователей снов.



Если обогатить нищих, все позабудут про почтение и благодарность.
Когда все равняются на богатых, наступает революция и хаос.
Когда превозносят бесчестных, народы рыдают.
А когда славят многоученых нечестивых, конец пришел всему человечеству.





Когда учителя спрашивали, откуда это он знает самое дальнее событие, он вразумлял:
- Истинно просветленный видит и за тысячи километров и за сотни лет, ибо он не поклоняется ближним вещам.





Вкусно есть, мягко спать, беспорядочно совокупляться, участвовать во всеобщем гаме, грызться за хорошую самку, зарывать в землю вкусный кусок, почитать всех врагами, жить с оскаленной пастью – вот путь погибели.
Довольствоваться пресным, спать на земле или на голых досках, умерять страсти, обрести путь, держаться от склоки подальше, жить тем, что подает небо, найти смиренную душу – вот путь спасения.



За истиной неба идут солнца и планеты, но они не истина неба.
Книги, написанные от самолюбования, - прах для печи.
Красоту понимает и корова, а безобразие и ужас всякому привычней.
Поэтому истина неба не открывает свое лицо большинству смертных.


Когда поет хор лягушек на болоте, цапли не восхищены их пением.
Самые ужасные цензоры – миллионы невеж, тщеславных, пустых как труба, и самомнительных.
Гоняясь за тенью луны, ломают шею в потемках.
Поэтому когда все празднуют, смиренномудрый говорит о печали.

……………………………………………………………………………………………………….
Когда в салонах и дворцах говорят правду, всем становиться неловко.
Когда в обществе скажут пошлость, все смеются, а воспитанные дамы краснеют.
Но когда говорят истину, все хлопают глазами и зевают, мечтая улизнуть подальше. Это называется «высший свет».

Некий поэт писал, восхищаясь :

О как красиво облетевшее дерево!
О как прекрасен этот ручей!
О как прекрасна эта глина!
О как прекрасен этот чернозем!
Учитель Со заметил по поводу:
Превозносящий земную природу истинно глуп и слеп, ибо не понимает того, что благословенно и совершенно, а что в свое время проклято небом. Еще до Потопа.
……………………………………………………………………………………………………

Когда дураки вещают, что в раю скучно, знай: назавтра устроят такой ад, что и бесам станет тошно!
Это называется «хорошо провести досуг».
Поэтому над гробами глупцов произносят такие нескучные и высокопарные речи о рае и о невинной душе покойного.


Невыспавшиеся, хотя и спят пол - жизни - куда хуже стаи саранчи.
Великая тишина наступает в поднебесной, когда негодяи и самосвяты спят и не отравляют окрестности своими низменными помыслами.
Тогда - наступает день истиннопросветленных.



Чем больше сплетничают о поэте или писателе, тем недоступней хорошие книги.
Чем больше законов и чиновников, тем больше тюрем и беззакония.
Чём больше неучей и дураков, тем больше институтов и студентов.
Чем бесноватей народы, тем больше вокруг «верующих, чистых и целомудренных».
Чем дальше от истины неба, тем больше «счастья всего человечества».
Чем диче и животней жизнь, тем больше толкуют о цивилизации и прогрессе.


Тот, кто кроме тьмы ничего не видел, бежит и от маленького светлячка.
Когда, заговорит истина неба - позатыкают уши и глаза.


Когда в государстве сверху донизу: суетнорожденные карьеристы, приспособленцы, сребролюбцы, воры, моты, скряги, мздоимцы, лиходеи, лгуны и притворщики, лицемеры и ханжи - ими сможет управлять только самый великий Негодяй.


Разглядывая учебник по астрономии, учитель Со подвел итог:
- Люди многое узнали, даже расстояние от Земли до звезд, но не имеют смирения признать того, что никто никогда не доберется до них, ибо самые совершенные вещи, созданные не ведающими истины - это вещи глупости и невежества.
А на глупости и невежестве и за тын соседа не уедешь - не то что долететь до звезд.


Наблюдая как-то, как все оживленно судачат на автобусной остановке, обсуждая недавний пожар на окраине города, учитель Со произнес:
- Деревенские жители темны духом, а городские - многосуетны и притом замкнуты в своих стенах, хуже, чем даже в тюрьме. Что же они будут обсуждать в вечности, по своей же глупости оказавшись в тех местах, где ничего не происходит? И как они будут наедине с самой вселенной, если сказать о большом такому малому и нечего! Поэтому тьма никогда не смешена со светом.


Смотря на иконы Политбюро в руках у демонстрантов, учитель Со сказал:
- Мышь, правящая волками и шакалами.
Шелк и парча, одетые на осла.
Когда низы становятся верхами, это значит,
Что дерево посадили вверх корнями.
Поэтому, когда ликуют глупцы и сумасшедшие, смиренномудрые плачут о несовершенстве.



Стоя раз на вокзале под дождем со своим фанерным чемоданом, учитель Со заметил:
- Коли смиренномудрым приходится вечно скитаться бездомным по земле, не находя себе места, это означает - что здесь не их место и не их отчизна.



Проходя с учениками мимо тюрьмы, Учитель Со произнес:
- Кто привык все делать из-под кнута и из страха быть битым, повинен во всех страданиях. Нет горестней и печальней тех, кто свободен от вышеперечисленного.
Остальными движут гадания, судьба, страх, проторенные пути, дурные предзнаменования, пустые надежды, ночные кошмары и фальшивые дерзновения.


Учитель Со поселился в деревушке возле кладбища.
Удивлялись.
Учитель замечал на это:
- Для того, кто имеет чистое сердце и крылья, ни жизнь, ни смерть не страшна.





Похвалим того, кто готовится к вечности!
Дурных примеров слишком много, они у всех на виду.
Совершенствующийся в добре, Учитель Со поражал многих. Он не копил, не интересовался, не вербовал, не ругал, не гневался, не завидовал - он всегда думал о своем.
Бывало, спросят его о чем-то - он только улыбается -видно, радуется чему-то. Никогда не видели его угрюмым или раздраженным, всегда ясен как само чистое небо. За то и прозвали его « Оттуда».
Это потому, что он никогда не думал о своей корысти.
Когда он умер /???/ никто не верил. А потом часто видели его то тут, то там. Говорили, что он просто живет где-то в горах, так как сколько же можно слушать шум людей?
Говорят, что он сейчас там обитает.
Поэтому женщины до сих пор носят ему еду и одежду, и слышно, что кувшины всегда остаются пустыми:, а одежда всегда заменяется на ветхую.
Вот что значит готовиться к вечности и жить ею! Жизнь же всех прочих плачевна и многогорестна!

конец


-----------------------------------------------








Всех же дней Еноха было триста шестьдесят пять лет. И ходил

Енох пред Богом, и не стало его, потому что Бог взял его.

Бытие. 5. 23 – 24.

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон.
Я увожу к погибшим поколеньям…

Данте


Ему уже сто сорок лет. Знавал он когда-то и лучшие, счастливые времена: начиная с того времени, как научился понимать. Разговаривал он со многими прославленными – с Анненским, еще молодым, не очень известным, видел он и Книппер-Чехову, и Комиссаржевскую, и Станиславского и молодую Ахматову.
Потом он переехал в тот дом, где некоторое время обитал Розанов. О нем Розанов написал в своем небольшом воспоминании.
Да, прекрасное, возвышенное, ровное, несуетное, беседное это было время. Никогда и нигде оно на Земле больше не повторится: нет и нигде не будет таких людей.
Дама, знавшая его в доме Розанова, получила от него множество дивных минут блаженства, понимания и счастья, хотя обычно он молчал, зная, что обычная человеческая речь, разговоры, споры, метафоры, ассонансы, вводные, недомолвки, намеки, центоны – есть только изреченная, привычная ложь. Тот же, кто говорит то, что мыслит, обретается в желтых домах.
Нет, впрочем, с дамой-то он всегда был откровенен - она не боялась заглядывать в бездну, в тайники его души, которые он и сам страшился открывать смертным, суетным существам: они всегда, каждую секунду, были заняты только мимолетным, выгодным, пищевым, земным. Да и все равно бы не послушали – стали плоть, земля. Безводная, каменистая почва.
«Не радуйся множеству нечестивых, хотя бы их число на Земле было как песок морской». А эту фразу он однажды услышал от гостя, запротоколировал ее – и всегда с тех пор жил по ней.
С тех пор, с лет своей юности ( о! ) он видел тысячи, десятки тысяч самых разных нечестивых. Тех, кто только зря увидел солнце. «Лучше бы им никогда не родиться!» - говорил гость, а потом долго молчал, глядя на свою vis – а - vis, тоненькую, стройную рыженькую, одетую тогда в серый сак, покрытый капельками стаявших снежинок.
«Да, дорогая, дорогая, а наше время уходит, кончается!» - продолжил гость, с грустью смотря в окно. Белые, уютные двухэтажные домики Замоскворечья с газовыми фонарями плыли вдаль, уводили ум, сердце, мечту в необозримую заснеженную Россию на Востоке. Там гуляла уже ночь, мрак. Страна немая, огромная, безлюдная, тянущаяся до самого Северного полюса.
Там, в точке центра, некогда сияла райская страна – Гиперборея, гора, недоступная даже умам Платона или Геродота.
Но немногие гипербореяне все-таки иногда говорили с ним: люди необыкновенного ума, покоя, света, видной наружности. Крепкие и душой, и духом, и телом, ясные умом и мечтой – чего нет у обычных землян. Эти люди знали тайну своей крови- те, кто вели человечество к голубому сиянию Плеяд: лучшие всегда смотрят на звезды. Эти славные люди и держали Россию, истинную Россию – покойную, нешумную, счастливую. Которой многие в мире завидовали – и потому злились, мечтая ее уничтожить, овладеть и ею, чтобы практичное человечество более не смотрело на звезды.
Ночами он любовался Плеядами, завидуя тем, кто там уже живет – не он же, со своим громоздким телом, прижатым тяготением только к этому маленькому земному шару.
Еще он слышал стихи, рассказы, песни гипербореян, первой цивилизации, людей легендарных, славных на Земле – титанов до Потопа, о которых говорит Писание.
Именно они основали первое поселение там, где теперь дымилась в морозе Москва. Тогда же, в гиперборейские времена, вся страна, которую впоследствии описал Нестор, представляла собой только почти безлюдные хвойные и лиственные леса без конца и края, болота, речки, холмы – лес солнца до горизонта, где везли и несли на руках сноп пшеницы, подаренной на Крите ахейцами. Дар негреческому богу Аполлону, покровителю искусств.
По всей земле же тогда был один язык и одно наречие: по лицу всей Земли все понимали друг друга, не было чужих.
Все это знало, видело, помнило только его тело, его гены – не ум, не сердце, не душа, не память. Ему рассказывали, что под полярным сиянием эскимосам, полярным исследователям иногда еще видна эта сказочная страна, не от мира сего, Беловодье, гора Меру, центр мира, град Китеж, город сказок. Чтобы люди на Земле никогда не забывали, кем они могли бы стать.
Ах, но как же прекрасно, чудесно, розово и сине, бархатно и мягко, снежно, морозно, далеко, ясно было в тот тихий зимний день в Москве!
А потом - на улицах ревело, вспыхивало багровым, стучал вдалеке за окнами пулемет, бежали черные точки – тоже земля, прах и плоть.
Затем – пришли нечестивые, кричали, требовали, одетые в черную кожу, говорили такие слова, каких он раньше никогда не слышал. И дама, которую он знал, навсегда пропала.
Потом для него начались плохие, жуткие времена: в комнатах зимой не топили, стало сыро, холодно, темно, жутко. Больше всего жутко не от холода, а от неизвестности. Властвующей во всех углах неизбежности, ночи, которая почему-то у людей почему-то называется судьбой: «У него такая судьба!»
Он стал жить в какой-то большой квартире: с радио, фикусом, попугаем, с портупеей на стене и маузером.
Никогда в этой квартире он не слышал больше разговоров о галактиках и звездах, ни об искусстве, ни о стихах, ни о первочеловечестве на Земле, ни о судьбе славян или германцев.
«Аристократ проклятый!» - называли его теперь.
Ночами он видел багровый и черный пламень, сверлящий миллионы лет базальт и гранит, всегда холодный от России, уравновешивающей в мире нижний огонь – и своими морозами, и водами замерзшими превыше небес. Он благодарил в такие минуты небо за этот мороз, за холода, за снега, видимые в окна в темные ночи – звезды отвернулись от нового, невиданного ужаса, новой страны на Земле. И только белые девы метели и снега танцевали в полях, лесах, на крышах домов, на водосточных трубах.
Россия поднялась, он думал, выше остальных стран на три тысячи метров – заоблачная, неземная, снежная страна: страна, откуда все бежит от холода и мороза, от нищеты, от бедной и скудной почвы, от безлюдья и смерти. Бежит на юг, где извечно копились и копятся все нечестивые Земли – дикие и жестокие народы в своих странах и своих цивилизациях.
Только сильные духом выживают в нищете, морозе и вечном холоде, который зовется Россией-Гипербореей.
Поэтому в России, думал он, так хорошо умирать: ибо день смерти – главный день всякого на земле. Второе рождение – или вторая смерть, которой нет. И поэтому есть то, что гораздо хуже смерти – бытие в небытии. Точнее говоря, забвение, серая, гулкая долина смертной тени, не имеющая ни границ, ни начала, ни конца – как душа гордого, думающего, что он знает все лучше других.
Боятся ведь не смерти – боятся темного гроба, тишины, капели воды в щели досок. Или, пуще того, боятся сгореть в огне, утонуть, вечного погружения во тьму вод: а вдруг я, мертвый, все буду видеть и чувствовать? Такие мысли всегда посещают живущих только досужими разговорами.
Смерть для них – тайна, загадка, ребус, который так никогда и не будет разгадан: жить еще до-олго!
Страшился ли он смерти? Но не страшней ли смерти – жизнь? Нет ничего страшнее неизвестности, темных углов, беззвездной ночи во льдах, где неоткуда взять огонька. Страшно, когда ты, например, видишь: ходит в ночном коридоре сам по себе плащ, прихорашивается меж двумя зеркалами. А зеркала уводят в неизвестность, в темные залы князей тьмы.
Страшно, жутко жить в России! Здесь всегда никто никого не замечает. Поэтому после того, как он поселился в комнате с фикусом, он больше не видел в окнах никого на улице – там всюду ходили мертвецы. Все – мертвые, которым мешали живые.
Ранее, до того, как он попал в дом с фикусом, он видел многолюдные собрания и концерты радостных мертвецов. Аплодировали, бросали букеты, но трупный запах нового времени сизовел и марил. Самое страшное, что никто не собирался этих аплодирующих мертвецов хоронить.
Потом он видел и детей мертвецов – видел, кем они становились, когда вырастали, учились в институтах, кого они воспитывали. Какое время и какую страну вокруг себя строили, руководя и направляя.
Но более всего он не любил дни, когда мертвые хоронили своих мертвецов, устраивали пышные поминки. Окружающие его существа и не помышляли, и не предполагали, сидя за столами и произнося панегирики уже лежащим под землей, что уже совсем скоро внезапно воссияет среди ночи солнце и луна – трижды в день. Что с дерева будет капать кровь, камень даст голос свой и все народы поколеблются. Что тогда, в эти скорые времена, море извергнет рыб, будет издавать ночью голос, неведомый для многих - и все услышат этот голос - тех, кого сожрала тьма и забвение мира.
Он знал, смотря на выпивающих, чавкающих и закусывающих, что уже во всем мире все друзья ополчились друг против друга, что все это – показушная дружба врагов, что на Земле сокрылся ум и разум удалился в свое хранилище.
Пьяная балерина из Большого театра в такие поминки вертела перед нечестивыми ногой. Сидя в черном, траурном, вся власть и жрущие кричали, махали вилками, хлопали: «Браво! Браво!» - несмотря даже на то, что из комнат еще не выветрился жуткий зеленый трупный запах.
И он, отворачиваясь, думал тогда о будущем: когда большие книги раскроются перед лицом тверди, и когда однолетние младенцы заговорят своими голосами, когда беременные женщины будут рождать недозрелых младенцев через три или четыре месяца, и они вдруг укрепятся.
Он смотрел за пропасти и стремнины, куда в движение серых клубов тьмы сводило мертвых: узкий мост, истоптанный миллиардами ног, вел на крутизну, где по правую сторону гудел огонь, а по левую - дымилась жуткая черная вода без отражений, неподвижная, как металл. И та тропа была такая узкая – как одна ступня человека. А люди все шли и шли туда, и никакой памяти от них на Земле уже не оставалось. После поминок с похмелья никто не мог вспомнить, кого же вчера так пышно поминали?
Он спрашивал у метели: «Куда уходят люди?» И она отвечала ему: «Зев преисподней сожрал всех их, ибо во время жизни они не помышляли о жизни. Они не помышляли о борьбе, и потому конец их законен».
А в широких коридорах дворянского особняка теперь мотались, держась за стены красными ногтями, две пьяные ****чонки-певички, лауреатки Госпремий. Голые, с кожей в пупырышках, плясали меж салатов и супов. Хозяин, помахивая серым маузером, благосклонно смотрел на них, подергивая рыжей козлиной бородой, - и не подозревая, что всего-то через месяц и сам будет уже убит в затылок в тех же самых подвалах, где он некогда расстреливал классовых врагов. Глуша человеческой кровью из кружки, прямо с полу, бледные попреки бессильной совести: ведь кто они, его жертвы, были ему? Обирая потом при обыске в домах и квартирах убитых золото и драгоценности.
****чонки стучали кулачками, куксились, глядя на хозяина, нетерпеливо сучили кошачьими коготками: « Не хотим больше нашу Веру в правлении!» И наутро эта самая Вера уже не сидела в правлении – она сидела в подвалах.
Так – обосновывалась и строилась вся эта новая, крикливая, шумная, толпливая страна, в которой он вынужден был теперь обитать до последнего дня. Таковы стали все ее известные и популярные, их дети, дети их детей, дети детей детей – строящие свои карьеры только на уничтожении и попрании всех, кто не имеет влиятельных знакомств.
Так, именно так, основалась вся эта новая жизнь, все новые ее люди: « Умрите вы все сегодня, а я как-нибудь потом!» Такова - стала вся Москва, ее законы и установления, ее хозяева – и большие, и малые. Поэтому он терпеть не мог никаких трансляций с эстрады или из театров: новые певцы и певички, артисты, лауреаты, признанные, осыпанные цветами были все таковы – о них говорили, что выползли петь наверх «по блату».
Он-то знал, какова вечная цена такой известности и этих букетов, аплодисментов – метель показывала ему всех их, их истинную сущность за личиной.
****чонки стучали по нему кулаками: какую пользу приносит на Земле смирение и кротость? Только – синяки, кровоподтеки, забвение, посмеяние от тех, кто владеет этой жизнью, наслаждается ее благами, притесняя молчаливых и несуетных.
Только ночами, когда метель качала фонари, когда ни одна звезда не смотрела вниз, жизнь за окном становилась похожа на жизнь – на ту давнюю, упоминать о которой было запрещено, смертельно опасно. Ту жизнь, когда еще розовело и синело на куполах, на двухэтажных каменных домиках, на извозчиках, на прохожих, на апельсинах в окнах магазинов, на разносчиках с баранками, квасом, на господах в бобровых и собольих шапках и на синих и белых ридикюлях дам в манто и горжетках, зябко постукивающих каблучками на льду…
А в ночи ворочалась, стенала, сетовала Россия во сне, который ей навязали. Да, Россия: снега, пурга, волки, леса, ледяные реки, где на черном дне спят непохороненные живые, смотря замерзшими глазами вверх, сквозь голубой лед, ища луны.
Да, Россия: где, если выходишь в лесах на огонек, непременно попадаешь в какой-то черный дом, где странная, бледная дева точит нож, смотрит невидяще вдаль через оконце, через свечу, охлаждая раскаленное лезвие снегом.
Да, Россия: где в серых пасмурных городах бродят нынче серые мертвецы с пеленой смерти в глазах, в которых ничего не отражено.
Россия – загробная страна. Тут нельзя жить, но хорошо и весело помирать простому человеку, ибо какой прок просить помощи у мертвецов?
Россия – страна одних снегов и бесконечных кладбищ. Здесь все – сама вечность, оцепенение, незыблемое, недвижное, где новый век не зря останавливается, опускает руки – и бежит вон, подальше. Лед, снег, мороз, пурга, тьма, долы и черные, нищие селения с подслеповатыми оконцами в снегу – в мареве, в мираже метели.
И вот уже, когда радио голосом Молотова наконец обьявило заслуженное всеми наказание свыше, он, в отличие от ужаса миллионов, обрадовался. Ибо никогда ранняя смерть всякого праведного не бывает безвременной – как и слишком поздняя нечестивых. Он прекрасно понимал этот сложный, вечный закон, призывая последнее время этой гремящей, безжалостной и крикливой стране.
Рушились в огне и вое железа башни гордых, тысячи придавливало ими, огонь и меч царствовал и на земле, и на небе. И если свистело сверху и вдали грохотало, он знал: это корчатся, гибнут, горят заживо нечестивые. Или просто забирают еще не испорченные обществом души - чтобы не осквернились от проклятых, владеющих Землей.
А что потом? Потом он ехал вместе со всеми на Восток, трясясь в «Столыпине». Он все же был аристократ, дворянин. И потому угрюмо молчал, глядя, как выли и роптали, кричали друг на друга изнеженные новые москвичи: они впервые увидели, как живет Россия. Морщились от картошки в мундире, от крупнозернистой соли, которой кормила Москва народ. Москвичи не привыкли спать на досках – стелили на доски чистые простыни. И народ, лишенный всего этого новой системой, отвыкший от уюта за двадцать лет, удивленно взирал на белые простыни – именно Москва свела всю Россию вновь в девятый век, отбирая у народов все только для себя.
Он стал жить в большой зале, вместе с несколькими столичными – в деревянном двухэтажном доме, только что построенном между рекой и железной дорогой, в сосновом лесу. Неподалеку было кладбище, где хоронили простых россиян, приехавших из нищих деревень – тех, кто строил порт на Каме, в лютые холода, на обжигающем ветру.
Москвичи все поустраивались на должности: кто учетчиком, кто мастером, кто кладовщиком. Сидели при жарких буржуйках, ели спецпайки, масло, белый хлеб, халву, колбасу, сахар, курили «Казбек», а не махорку, покупали за мыло и иголки горы вкусной и питательной еды. Ни один из них не нес заслуженного наказания и воздаяния – они широко и вольготно жили здесь, тут, сейчас, на Земле: как и прежде, жили сыто, весело, при скрипе патефона - в комфорте, в тепле и неге, как боги всего и вся, всей России.
А на кладбище хоронили, хоронили, хоронили в мерзлую, стылую глину простых россиян: в лаптях, в онучах, в зипунах, отощавших, туберкулезных, синих - настоящие скелеты. На их место по указу Москвы привозили новых и новых: он видел множество самых разных лиц, национальностей. Читал вместе со всеми газеты, слышал голос Левитана, смотрел на большую карту, где красные флажки все больше продвигались к Западу. Вдыхал сладкий запах махорки. С изумлением видел у всех глубинных россиян вместо спичек древнее кресало – Россия, настоящая Россия, была опущена Москвой чуть не в каменный век! Он слышал разговоры, вздохи, стоны, жалобы простых русских, удмуртов, татар, марийцев, узбеков, эстонцев, финнов, немцев, латышей о угле, о лопатах, о ломах, о картошке, о кубометрах и дневной норме выработки…Но – их стоны никто, никто не слышал.
Были разговоры о укропе, о большом урожае яблок, о трех стерлядках, выловленных сегодня в реке. Впрочем, это уже потом – когда сняли карту со стены.
Лета сменяли зимы, старел и бревенчатый двухэтажный дом, все больше чернея. Молодые танцовшицы в ситцевых и крепдешиновых платьях становились колченогими старухами в коричневых простых чулках. Лица морщились, дрябли – казалось, все горе мира, все его болезни и страдания прячутся в этих морщинах.
Провинция же была настолько дальняя и глухая, что никто в современности и не подозревал, что она вообще есть, что бывают на свете такие места, где время остановилось в недоумении, где все неизменно, неизбывно – места и долы, забытые и телеоператорами, и проезжими, и всем человечеством, мечтающем только о море, песочке, солнце и бикини.
В этой провинции вовсе не нужна была современность, настоящее, ибо здесь-то все знали истинную, вечную цену простой, бедной и незатейливой жизни. Здесь все прекрасно интуитивно сознавали, что Адаму, всякому Адаму, всякому смертному положено в поте лица, в ужасах и страданиях, а не в неге и холе, среди волчцов и терний сеять, копать картошку, поливать в жары репу и капусту из лейки. А в зимы, длящиеся по полгода, знать, что в магазине на прилавке нет ничего, кроме соли, макарон и прогорклого масла – все увезено и съедено цивилизацией. Здесь-то все прекрасно знали, что всякий смертный в этой стране просто не достоин видеть на столе то, от чего отказывался Адам и что так любил Каин – первый сытый и превозносящийся над всеми на Земле.
Здесь знали, что вся Земля была, есть и будет проклята до скончания времен – из-за славных, гордых, кичащихся, обирающих других, живущих на их горе, нищете и вздохах. И, поскольку Земля проклята, здесь не восторгались красотами природы, даже не замечали их, а только работали, работали и работали. Днем – на государство и веселых прожигателей жизни в городах, вечером на себя. Копали землю, унавоживали ее - и собирали потом с нее скудный урожай скудной земли. Под холодным и равнодушным серым небом.
Эти кроткие, о которых сказано, что только они наследуют Землю – не царство небесное – в глубине души знали от своих верующих предков, что тяжкий труд на земле с лопатой не дает времени для греха, для праздности, для развлечений. Как у всех остальных, у остального человечества – все человечество заполняет щели неверия, проклятия, отвержения в своих черных и каменных душах развлечением, пустотой, сплетней. Смертную скуку и тоску.
И потому никто из этих простых трудяг не стремился ни в Москву, ни в ее квартиры, ни в ее заваленные едой и товарами магазины, где царствует обжорство и сребролюбие – смертные грехи, наполнители и князья ада. Ведь сребролюбие – начало всех грехов, самый верный путь в тартар – гораздо более худшее место, чем сам ад.
Он слушал разговоры и беседы этих простецов, и постепенно перед ним разворачивалась вся настоящая Россия, не описанная столичными знаменитостями – та Россия, которой так страшатся и потому так презирают все избалованные и сытые, захватившие все лучшее на планете – как будто они одни живут на Земле.
Он благодарил небо, что попал сюда: он и не подозревал, что есть еще на свете кроткие, чистые сердцем, милостивые, забытые и не замечаемые всеми, гонимые, обиженные и осмеянные наглыми. Последние избранники, сказано и предречено, будут сражаться с самим сатаной и миллиардами его сытых и многословных слуг. И будут голодать, холодать и страдать все больше и больше.
Они же, эти столпы и основы жизни, никогда не думали о себе высоко: работали, молились дома у старых икон, так как в округе все церкви были обезображены, превращены Москвой и ее новыми хозяевами - явно не россиянами, кому было мерзко все, что в России - в очистные, в хранилища удобрений, в свинарники или склады. Крестьяне вздыхали обо всем этом, но были неграмотны, не могли выразить всю свою боль в словах: ни одному праведнику не нравится вся нынешняя жизнь, ее привычные, приглядевшиеся всем основы и постулаты.
А утром крестьяне снова ползли в валенках в тайгу, в мрачные ельники и мшары по глубоким сугробам. И работали, валили лес. При добавочном, титаническом грузе земли, всей земли, всех ее сытых на своих хрупких женских плечах – дабы мир и небо не рухнули.
А этот мир только что и делал что веселился, кутил, плясал, праздновал победу. Мир всегда только тем и занят, что ворует, лжет, бездельничает, создавая видимость труда в бумагах и в разговорах, на заседаниях, сессиях, ассамблеях, симпозиумах, встречах, которые ничего не решают для всех забытых по своим провинциям и глубинкам. Для всех крестьян и земледельцев, хлеборобов всех стран: изможденных, с черными узловатыми руками, с лицом, выжженным солнцем или морозом.
На Земле – две независимых и никогда не соприкасающихся между собой цивилизации: злых – и праведных…одна другую презирает: «Колхозники!»
Село на Каме - была истинная, белая, нелживая, чистая глубинная и незапятнанная крестьянская Россия, Дом Пречистой на Земле.
Чем-то эти простецы очень напоминали ему свою любимую деву-дворянку. Но чем, он никак не мог уловить и выразить в словах. А простецы по вечерам, сложив сырые валенки и ватники на печку, тихо беседовали, варили картошку, закусывали скудным хлебом, плакали о погибших и пропавших.
Он смотрел в ночь, в еловые леса, и что же? Там больше не было столичной тьмы: шла над кронами сосен чудная и огромная луна, выявляя в темноте жизни светлый круг села у Камы. Луна сияла и указывала кротким пути в ночи. Улыбалась и ему сквозь заиндевевшие, сказочные окна в цветах и дивных папоротниках. Фонарь сиял через морозные райские листья и цветы – как напоминание всем о небесах, о райской непроклятой природе. А он все смотрел, смотрел на древние иконы. Мученица Елизавета в такие вечера была похожа на его даму сердца – там, там, давно и далеко, в совсем другой стране - как где-то на иной Земле.
А однажды он вдруг услышал, как какая-то девочка далеко, в соседней квартире, но ясно, громко поет простую, незатейливую песню – и похолодел от радости – голос девочки был похож на голос его дамы, пропавшей бесследно:

В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро.
Молча принесет воды.

Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.

Так поют только истинно светлые – те, кто только и угоден небесному звездному взгляду.
Он тихо подпевал девочке, луна качалась в саду как дева на качелях. И само время, устрашившись святости, чистоты песни пошло вспять, ошарашивая внешний давно адский и черный мир. Само время остановилось и поглядело в окна дома. Мертвая и косная природа ожила, повинуясь голосам потустороннего мира, подпевала тоже. Впрочем, остальные часы в других домах этого не заметили – чудо бывает не для всех.
Он потом долго смотрел в окно, и неожиданно увидел: идет в сияющих ночных облаках вся белая, одетая в ризу с бриллиантами и жемчугами – истинная царица России, управляющая ее простым народом – блистающая роза, красивее и нежнее которой нет и никогда не станет нигде на Земле. Она улыбнулась ему и промолвила, сияя: « Познавай тишину».
В комнате же все спали, разморенные жарко натопленной печкой, упокоенные луной, снегами, синим блеском полночи и сосулек с крыши, звездной пылью на сугробах, треском сверчка.
Люди улыбались во сне, видели цветные сны, не подозревая причины ярких и радостных стран этой ночи. Кто-то видел себя в цветущем саду, кто-то – еще юным на берегу реки, кто встречался с давно умершими любимыми: все мертвые живы.
И вновь, и вновь наступало утро: топили печь, гремели кастрюлями, вздыхали, уходили на работу, скрипя по деревянной разбитой лестнице в подъезде, слушали радио. Стирали в жестяном корыте белье, а потом его, задеревеневшее на морозе, вносили в дом большими бумажными листами. Исписанными тайнами ветра России – целые огромнейшие тома о истинном прошлом, настоящем и будущем. Чего, увы, никто не может прочесть слепыми глазами привычки.
Словом, шла обычная, безсобытийная жизнь, не интересная ни писателям, ни читателям.
Только старинные напольные часы, привезенные в эвакуацию, все шли и шли, никуда не спеша, не меняя темпа настоящего времени вселенной.
А жизнь вне, где-то там, далеко-далеко на Земле продолжалась: так же живые плясали на костях мертвых. За время неправд, немощи, растления и стонов забытых так же вечерами зазывно сияли окна ресторанов, так же аплодировали какому-то дурачку в театре, хохотали, глядя на его личину, обезобразившую образ человеческий, слушали его плоские каламбуры и тупые шутки, кидали на сцену букеты и ждали у выходов.
А в это время в мороз, во тьмы, в небытие шли и шли, плача от ветра в лицо, лучшие, верный остаток, титаны, держащие на себе города, шумы, крики, газеты, бег толп и столпотворение бирж и кинотеатров. Метель сразу заметала их следы, чуть заметные в белесом мареве ночи, ветра, под темной хвоей лесов.
Метель задувала кресты на ночных кладбищах, путалась в фермах железнодорожных мостов, гудящих в ночи и скрежещущих на морозе – сталь не выдерживала, лопалась с грохотом и гулом надо льдом реки. А люди все шли и шли вперед – по черному льду ночных рек, по кустам и полям, по буеракам и оврагам, сопровождаемые только красными глазами волков и медведей – огибая далеко теплые и уютные огни городов, не входя в них.
Там теперь жила только смерть, погибель, хаос, древние боги крови, чары тьмы, пожирающие собственных детей и младенцев в утробах. Там теперь жило новое язычество – и миллионы его детей и внуков с молниевидной печатью гордыни древних язычников Вавилона во лбу.
Простецы растили детей, но дети их хотели веселой, беззаботной жизни, не работы, а синекуры – ворошить какие-нибудь бумажки, сидеть в тепле. Получать огромные оклады, а не мерзнуть, не трудиться в поте лица своего, не созидать и украшать по заповеди тяжкой работой Землю.
И там, в городах язычников, дети становились такими же мертвецами, рядовыми трупами. Отверженными навеки от звезд, земли, заповеди, пения птиц небесных, тишины неба.
Невозможно не испачкаться тому, кто дружит с добытчиком смолы. Точно так же тот, кто берет пример с ростовщика, сребролюбца, лиходея, живущего в больших роскошных зданиях, непременно и сам станет ростовщиком, менялой, банкиром или мытарем, презренным во всех вратах города. Мерзок и перед людьми, и перед небом тот, кто дает деньги в рост!
Эту смерть называют хорошей жизнью, привыкают к ней, едят с ней - и смерть потом их всех встречает как родных и уводит в закрепы и бессветные железные замки смерти. Звенящие в клубах мрака и вечного холода. Тьма внешняя, куда боится взглядывать и Каин – первый строитель всех городов на земле, придумавший их – города из камня, гордого гранита: « Наказание Твое больше, чем снести можно».
Благо, что земля России не родит камень – как земля долины Геенном. Простецы не сажали на ней виноград – виноград им ниспосылало небо: сидя за бутылкой красного вина, они не пели тех песен, что поет большинство, а, выпив, не перебивали друг друга, не высокоумствовали и не помрачали вселенную словами без смысла. Простецы этого занятия просто не знали: ни школа, ни лживые учебники не оставили в них ничего.
А что же, что же делали все остальные?
Наконец настал покой после бича и воздаяния, голода и мора. В соседних домах воспитывали детей: скандалили, ругались с директором за премию, петушились и пучились, ходили в майках, почесывали пуп, воровали друг у друга на общей кухне кофе, страшный дефицит в забытой земле. Резали друг друга ножами после танцев, избивали во тьме прохожих. А затем с похмелья шли на работу – в серые, пасмурные облака и лужи.
То же происходило и в городах. На темных улицах царила поножовщина, речь убийц и воров.
А за дверями квартир за дерматином, спрятавшись от построенной ими жизни, многоученые и суемудрые, лучшие из них, мечтали и тщалися свергать уже со свода небесного звезды и покорить их. Этих многоученых все любили, читали их суетные мечтания, превозносили, тратя на это жизнь. Гордыня и лжеименный разум росли, на улицах царили тьма, ужас и яма. У них была и своя песня. Свой гимн и религия:

На пыльных тропинках далеких планет
Останутся наши следы!
Но смерть писала свои строки – не зависящие от мнения и песен пяти миллиардов.
А вне дома опять царствовал меч, тьмы и мрак. Внутри домов – петля и сны, помрачение смысла и волхование на цифрах и поклонение воинству небесному. Внутри домов царили всюду обман, жадность, коварство, дележ, свара, полная ночь и серные ямы язычества – новая Москва знала, что в скученности города человек быстрее превращается в послушное мерзкое городское многоглазое и многорукое животное, кормящее миллионами сосцов самых наглых и богатых никем не призванных царей и князей Земли.
И все эти соседи, и все городские, осквернившие себя и землю, умирали: несли их красные гробы под звуки сверкающей меди. На товарищеских панихидах опускали в зубы смерти гроб на веревках, торопливо засыпали все это позорище землей. Ставили железную звезду или гранит - и бежали на поминки: « Да будет ему земля пухом!»
Страшная звезда уже проливала кровь и язву, но не здесь, у простецов в деревне. Оставшиеся в лесах у говорящих звезд, слышали обо всем этом из разговоров от путников, изредка случайно набредавших на село. Крестьяне растерянно слушали все это. Не веря, что такая жизнь вообще может где-то быть.
Простецы не ведали смерти – сама смерть медлила стучаться в их дом, ибо на весах совести еще не исполнилась мера и чаша зла на земле.
Простецы вздыхали: « Что-то зажились мы на этом свете!» Их давно уже не интересовало что происходит на планете, какие еще новшества и какие песни поют сыны адамовы. Они не слышали ни рева стадионов, ни грохота ракет, ни шума псевдомузыки, не знали, что железо и бумага уже опутали весь мир. Старое радио давно сломалось, и в его тарелке паук вил свою паутину. Тишина ходила в доме по скрипучим половицам, осыпалась штукатурка со стен, точильщик грыз черные бревна. Дети детей ковыряли пальцем рваную клеенку на дверях.
И только огороды и садики вокруг все так же цвели яблонями по веснам, полыхали костром астр по осени. Зимами черный старый дом горел розовыми окнами на синем закате.
За рекой, за полосами снега на синем льду, вырос на горах новый хвойный лес. Вечерами иногда небо было похоже на море, на порт с волнорезами и кораблями океана, которых никто никогда здесь не видел. Ночами все так же пел сверчок за печкой, весело трещали и перестукивались дрова в топке. Блекли старые желтые фотографии в рамке за стеклом - и размытые лица поятых смертью больше уже не походили на живых. Телескоп, оставленный на чердаке звездочетом, один смотрел в голубое пламя Плеяд.
В соседних домах пахло валерьянкой и кончиной, под гроб ставили таз с марганцовкой. А здесь воздух был сух, пропитан запахом хвои, мороза. Старый колодец давно обвалился, изоржавела цепь, рухнул ворот – и тот, кто брал из него воду, уже ушел в последний путь свой.
А смерть упрямо обходила этот дом, и никто не знал тому причины.
В городах при сроке оценки душ было вместо благовония зловоние, вместо шелка и театральных роскошных одежд - мешковина и веревка на поясе. Некогда роскошные, завитые волосы превратились в плешь, красота обращалась в клеймо и в ужас смотрящих. Те, кто были некогда мудры в своих глазах, заседали в жюри, советах, измеряли талант и гений земными мерами, проталкивая знакомцев и собутыльников, знакомых знакомых, знакомых жен и деверей – те мудрые превращались в посмешище и в покивание голов: « И эти, эти – они были знаменитыми?»
Их звания, их премии, их тома, их награды – стали дымом печи, трубой крематория. Черный дым рассеивал их страницы и волосы по полям. И сами они, славные, знаменитые, одевавшиеся некогда в меха, сверкавшие золотом, - все они были осуждены вечно вертеться и мелькать, катится перекати-полем под ветром по стеклу и железным иглам чахлых растений в мрачной пустыне долины смерти – у всех проклятых на виду.
Живые же, пытаясь найти успокоение от своих городов, обращались в гаданиях к древним богам, к вызывателям умерших и чревовещателям, к шептунам и чародеям. Они смотрели наверх, вычисляли будущее по созвездиям, испытывали там свою судьбу. Но и там, как и на улицах, были горе и мрак, проклятия и стоны падающих вниз умерших, густая, осязаемая тьма. Солнце дымилось и луна бежала, чтобы не смотреть на них.
А простецам в их бревенчатом доме сиял яркий свет, ибо они никогда не были увлечены веком и тем, что в нем.
Те, кто гнался за веселой жизнью: «Я красиво живу!» - те вдруг среди бела дня на тротуаре увидели самую глухую ночь, и упали, и разбились на куски. Потому что всю жизнь только и делали, что слушали тех, кто говорил им лестное, предсказывал доброе и приятное. При жизни они опутывали простецов липкой паутиной слов, отталкивали от себя правых, оправдывали глупых, замалчивали жестокое для себя и своих друзей.
И поэтому их постигло заслуженное: опустошители, которые опустошали народы, и сами были опустошены, и их дети, и их внуки. И все эти роды родов заслуженно умирали внезапно, или же годами гнили в своих постелях, покрывались черными пятнами и червями заживо.
Родственники везли их в клиники за границу, тратили кучу долларов на их излечение, но кто остановит воздаяние?
В двухэтажном же доме со многими окнами покойно в январе цвела герань, чесалась кошка на подоконнике, по улице бродила корова, а на поленнице во дворе прыгали синички.
2

Процветали вдали цивилизации, сама меркантильность ходила по асфальту в белых и серых костюмах, с белыми холеными руками, как у женщин во дворе Людовика. С руками не знавшими ни плуга, ни труда. Шумели шоу и продюсеры, обритые наголо певички, одевшись в мужское, славились между суемудрыми на стогнах и зубцах стен. Шли парады геев, на подиумах что-то крутилось, мельтешило, сверкая черными веками и фиолетовыми колготками гниения и могилы. Миллионоротый Шива орал и свистел на стадионах и ревю, в концертных залах и ангарах. Ракшасы, обритые наголо, безлицые ноли, мясорубки и насосы - с детства привыкшие к взрывам и огню, булькали и дымились отовсюду. Модельные агентства искали новое мясо для толп. Деньги и слава, голубые модельеры, режиссеры, писаки-бестселлеры, попугаи-пародисты махали ручкой фракам и декольте в свете оранжевых софитов.
Души-мотыльки, уверенные в том, что им-то давно забронировано место на небе, метались вверх - и сразу же попадали в металлическую воду тьмы, в сеть, липкую и вездесущую. И в этом мареве вдруг осознавали истинную суть своей жизни.
Принцы разьезжали в посеребренных лимузинах, миллиардеры давали интервью, старели и увядали куклы кинофабрик, выжатые как швабра вожделением и взглядами всемирных колдунов. Зачем-то играл орган в соборе над грудой ужаса в гробу – желтый пергамент трескался на жаре, обнажая черное мясо.
Русские, у кого была хоть какая-то возможность спастись от истребления, весело, подпрыгивая от радости, скакали уже через JFK: «Наконец-то мы, мама, вырвались оттуда, из этого ада!»
Всемирная дама говорила: « В России хватит пятнадцати миллионов населения. Остальные - лишние».
И эти лишние стали умирать заботами все той же Москвы от нищеты, от суррогатов, потому что у них уже не было денег на вино, на хорошую пищу, на лечение и санатории. Обезлюдевшие села становились по словам и указу этой дамы пристанищем сов, соек и мышей. Вся страна была опрокинута в ничто. Впрочем, она уже давно там находилась – русским вымирать было не впервой.
Зачем-то все богатства земли везли на Запад эшелоны и корабли. Новая нерусь, в золотых цепях и тюремных наколках, ставшая депутатами, губернаторами, управляющими заводов, банков, рудников, полей и фабрик, никем не званная – кроме разве властителя всего зла и горя на Земле - сверкала мимо обезлюдевшей страны в лакированных автомобилях. Эти жуткие жабы, не имеющие ни совести, ни чести, пожиратели чужого, всегда не знающие сытости и меры, эти оккупанты обитали в городах за высокими заборами, под охраной от голодного, ограбленного новыми монголами народа. Баскаки оккупантов бродили по квартирам и домам, тоже безжалостные, наглые, как и их хозяева, с пуленепробиваемой кожей, умом и сердцем, забирали в домах бедных пролетариев, у без того ограбленных жителей страны оставшееся. А миллионы по-прежнему создавали своим пустым кошельком их рай на земле, их Багамы, Кипры, Сейшелы,Турции, Египты и Ниццы, их «Абсолют» и рокфор, их дворцы за городом. Эти новые сытые, довольные собой, их охранники насиловали на улице дев и женщин – им хозяева планеты позволили все. Перепившись, баскаки со скуки стреляли друг друга, деля земли и налоги, собранную дань новой Орде – Западу.
Умершие от ига и полного забвения миллионы русских, удмуртов, татар, марийцев, коми вопияли, не найдя себе упокоения: « Доколе, доколе Ты будешь позволять им это иго?»
И тогда Он, сострадая нищим, будучи испокон веков их защитником, уже единственным защитником, позволил открыть жерло и засовы на железных дверях Земли.
Древние силы хаоса и тьмы тут же ринулись в города – и стали терзать богатых и сытых оккупантов, их слуг, их приживал и приживалок, их новых князей – сообщников воров: « Когда безводные духи вернуться назад в свое жилище, и находят его чистым и подметенным, то находят еще семь злейших духов себе на помощь - и бывает последнее горше первого».
Бесноватые новые хозяева жизни смотрели невинно с экранов, их кровавое свиное рыло заполняло весь экран, чавкало и жрало прилюдно красное дымящееся человеческое мясо миллионов жертв. Эти свиные рыла хвалились друг перед другом и перед всем миром на Кипре, в Америке, на виллах в Майами, в Ницце награбленной роскошью и драгоценностями – и хозяин духов радостно над ними потирал руки: «Все – стало теперь мое!»
В Черной Гоби, в том месте, куда владетель миллиардов был некогда свергнут с седьмого неба, где ландшафт поэтому такой же до сих пор, как и на Луне, во всех соседних странах разоренного Эдема, древних обиталищах всех темных сил, бедные и заблудшие южные народы взирали издалека на то, что происходит на Севере в снежной стране – и поражались: « Такая богатая страна – и почему она голодает?»
Но мертвым, как всегда, было не до живых, не до того, что там видят.
Синий Божий ангел смерти, кому служат мудрейшие на Земле, уже со свистом рассекал багровый закат городов Земли, смотря грозно на игралища темных сил.
На крыши небоскребов текла небесная кровь, а в черной тени, в запомоенных мрачных прогалах у ржавых лестниц блудницы, опьяненные сикерой и соком мака, напрасно уже завлекали проезжавших мимо мужчин-женщин в костюмах от Версаче и Гуччи. Подземное солнце ширилось и яро гудело на это. Синие ультрафиолетовые протуберанцы пронзали воду, ветер, камень, бетон, стекло, лифтовые шахты, где боялись пространства миллионы, уверенные в том, что их жизнь - хороша и истинна. Все эти гулкие лестничные марши, эти тоннели мрака, переплетье ржавых труб, сверкающие баки и газгольдеры с ядами и смертью, рукотворные пещеры колоссов создали именно они.
Они вырубали леса, посаженные Ноем, чтобы плодить новые законы и новые горы бумаги, они перекликались друг с другом через океаны мрака, за черные волны. Они плыли как рыбы, летели как птицы. До самых звезд доходило их суесловье - через радиошумы космоса и черных потухших звезд. Вся Земля стонала под ними: косная материя пузырилась и роптала, сверху опороченная живыми, а снизу – стонами миллиардов, о ком не было и не будет памяти.
Известная женщина, непрошено являвшаяся в этот другой мир, надев на шею петлю из электропровода, выбросилась на закате в окно небоскреба с пятидесятого этажа. И оторванное тело ее долго пятнило серый шершавый бетон черной кровью, покуда не упало, хлюпая, к ногам какого-то клерка, думавшего о поставке чилийской меди. Суесловье тут же собралось вокруг, защелкало вспышками, высунуло малиновые языки и - полдня миллионы обсуждали это в новостях. Забыв, что многим из них уже завтра придется проделать тот же путь – в черные тоннели, ведущие не вверх, а вниз, ходящие по планете коричневыми смерчами. Так царствовал город.
Все боги народов, все идеи, все законы, все бренды и знаки моды – идолы, и ни слышать, ни внимать не могут. Но им приносили ежедневные жертвы, из одного куска делали бога и ночной горшок, им сыпали миллиарды долларов в кинозалах и на стадионах, в кафе, офисах, где сидели как мертвецы под ртутным светом новых солнц. Так – заживо привыкали к смерти – бледные, мертвые, вялые, с синими и черными провалами вместо глаз в дырах лиц. Окованные по рукам и ногам заботами, кодексами и обязанностями меркантильной и злой цивилизации – как стальной тонкой проволокой.
Беловоротничковые юрократы несли и несли горы бумаги – многоуровневая цифирь, богатство всемирных финансовых акул, жиреющих на одних только цифрах, бумагах и курсах валют.
Всякий смертный глуп и слеп - глуп хотя бы потому, что они мыслили: «Скоро создадут лекарство от смерти». И на том миллиарды уснули, не слыша громкого смеха разумных галактик и светоносных бездн ночи.
Бег света они объявили окончательной величиной. Но во всякой формуле земных жителей небесные находили грубые ошибки. Ибо ни один рожденный даже не знал источника вод или кладязя света. Живя далеко от голубых и зеленых звезд, не видя всего величия даже твари, они думали в городах, что познали все. И, ужаснувшись своим слепым глазам, глядя только в себя, весь мир почли за пустоту. Потому пустота и поглотила их множество без остатка: так песок без следа пожирает воду.
И смех над ними гулко и далеко разносился по всей вселенной: жалок любой человек, забывший праотцов! Смеялись орбиты, кометы, луны, скалы, льды и пламени, деревья и скоты бессмысленные, покуда все на Земле кичилось и хвалилось круглые сутки.
Каждый наказывается тем, что он больше всего любит. Ибо все земное обманно, временно и фальшиво, и есть только тот мир, где Земля не кругла, а плоская, где небеса разделены на семь небес и восемь, где по воздуху ходят точно так же, как и по воде, по волне морской.
Так – обманул их опыт и ложное зрение.
В реальном же мире происходило удивительное: со звезды на звезду ходили друг к другу в гости, точно так же, как ходят в дверь. Первозданные цветы и травы благоухали и пели человеческими голосами, мертвые вещи рассказывали о забытом и древнем, умершие довременно младенцы руководили народами, неземные симфонии пели не люди, а птицы. И золотая листва тихо играла о безлюдном городе – так что всякий смертный музыкант, услышав то, уже молчал подавленно, в стыде за свою бесталанность и земную кичливость. Места древнего рая воздымались со дна океана – и на них вновь процветал папоротник и гималайская сосна.
И все это было позорищем для всех миллиардов, кто верил и верит только земному знанию: так провалилась вся ложная мудрость и искусства слепых! И это было уже смешно, а не горько – глупые речи дурака всегда вызывают смех во всех окнах и дверях.
А на высотах по прежнему стояли идолы народов – сверкали большими буквами. И даже если на все это нисходило наказание, никто этого не понимал и даже не мыслил о том. Ничтожные не сходили с телеэкранов.
Внутри же гудел черный пламень, пляска черных пламён, радуясь новому топливу – глупым, новым поленьям.
Всякий живой копил горящие угли себе на голову.

3

Дом же в лесу стоял нерушимо и неколебимо. Сама синяя даль вечности укрывала его обитателей, ничего не знавших о мире, живших простой жизнью древней глуши.
Все, кто ни приезжал изредка сюда, удивлялись: « Живете тут как лешие! Отстали от жизни!»
Обитатели же только недоуменно пожимали плечами на это: им непонятен был новый язык, новый телевизор, новое радио, новая речь. Они знали, что сама истина уже смешала языки на Земле – и говорившие на одном языке и наречии уже перестали понимать друг друга. И это тоже защищало дом от скверны мира, ужаса и мрака, несущегося на крестьян из городов.
Где-то шли цунами, землетрясения, вулканы, ураганы, лавины, наводнения, а в лесах все так же стучал дятел, прыгали по хвойным тропам белки. Все так же тихо текла черная лесная речка, все так же, как и в древности, молча росла черника и грузди, все так же медленно бродил клубами белый туман в ельниках осенним мерцающим утром.
Сосны же стояли как храмы, неоскверненные людьми, - и не раз простецы воздевали руки в этих храмах: «Дивно! Чудно! Древне и чисто!» Они благодарили за тишину, покой, свет, радость, праздник света. Ибо лучше тишины нет никакого языка на этом свете.
А терновый куст больше не разговаривал ни с кем из землян. Не слыхать более было и о пророках, святые все давно поумирали. Не происходило нигде больше никаких чудес, никто не возвращался с того света – так жили города…
Но не село. Тут в почерневшем доме ежедневно происходило какое-нибудь чудо. Некая старушка то и дело ночевала в старой пустой церкви. Разговаривала с мертвыми: все считали ее за сумасшедшую. « Божий одуванчик!» Редакторы газет и журналов, люди города до мозга костей, смеялись, разбирая ее каракули – бабка не знала ни синтаксиса, ни орфографии и не умела печатать на машинке. А это всегда настораживает всех слепорожденных.
Таким образом, письма мертвецов не доходили до живущих – пылились в архивах редакций, горели в мусорных ящиках: что может малограмотная старуха?
Связь вечности и времени так была полностью разорвана: гробы по-прежнему катились по отполированным роликам в крематории, так же привинчивали урны в колумбариях, все так же потрошили сизые трупы в моргах – и духи слетались отовсюду питаться этим мерзким благоуханием. Все так же зыбился дорогой гранит и черный мрамор там, где испокон века знали только траву и чернозем.
Все так же никто не знал, копая старую могилу, почему за сто лет черный труп не сгнил – а раздулся, опух. Почему по ночам иногда ходят синие огни, почему сами собой переползают с места на место огромные камни: загадок для полуверующих атеистов всегда слишком много. Поэтому о нонсенсах никто не вспоминал, предпочитали забыть, роясь в бумагах и статейках о суете, о мимолетном.
Зато все верили в 13-ое число, в черную кошку, в значки на ладонях, в кофейную гущу, свои науки и свои знания, в какой-то космический разум.
Разве чудо, что хлеб режется ножом, а вода падет вниз?
Но вот пришли и вокруг села новые времена: вымирали целые села и деревни – от нищеты, от безработицы, от хамства. Непонятные темные новые люди говорили непонятные речи. Непонятные новые чиновники выписывали непонятные новые деньги, на которые ничего нельзя было купить.
Всемирные деисты ругали уже бывший атеизм, но сами были – еретики, дурни, владеющие печатью и словом, не благословленные небом. Но они проповедовали свое дикое и глупое учение всем народам с экранов, со страниц газет – и все народы стали тоже еретики, верующие в тех же идолов на высотах, в те же самые мерзости, которым поклонялись и допотопные кровавые монстры – смытые водой с Земли за свою ложную и бесчеловечную веру.
И поэтому никто, никто уже более не видел и не слышал Бога.
Непонятные книги суетным толпам рассказывали только о толстосумах, убийцах, грабителях, опустошителях, сребролюбцах, угрюмых, проклятых, растлителях, скоробогачах в городах – жиреющих на смерти страны. Весь этот кровавый фарш нового времени блестел с ярких плакатиков на черных гнилых деревянных заборах, щелкал на ветру. Чиновники опять обещали сытую жизнь.
Но сами они никогда не появлялись здесь – они пришли бы в ужас, повесились, если бы вдруг стали жить бедно,как и все, вот в этом доме. Непонятные песни гремели в клубе. Но что было крестьянам до этого?
Крестьяне уже давно прожили жизнь и обитали только в молчаливой вечности.
Потом ветер мира нес по грязи и лужам портреты чиновников, олигархов, их депутатов, всех растлителей народов, окуная их в жирную грязь забвения – туда, где им обеспечено вакантное место.
А на столах простецов все так же парила картошка, зеленел лук и блистала редиска с грядки. В солонке лежала та же крупнозернистая соль. Старый чугунный чайник, не боящийся времени, свидетель иной святой России, пыхтел как хозяин, весело подмигивая обитателям дома, болтая с ними о том, о сем.
Истинная Россия вокруг полностью отмирала, окончательно отходила в океан прошлого, прощально гудя колоколом. Дамы и господа махали шапочками, котелками, пуховыми платками. Труба дымила черным углем, туман и море времени скрывали все больше и больше леера и мачты – яркий рассвет слепил оставшихся на берегу: корабль России уходил прямо в солнце.
А на местах когда-то многолюдных сел цвел Иван-чай, ромашка покрывала сгнившие срубы.
Журавль у колодца еще держался, одиноко скрипел на ветру, скорбя о лучших людях.
Старые сосны давно были спилены на дрова, белоколонная усадьба князя - разобрана на стены безлюдной фабрики, некому уже было работать на ней, все умерли. Кости владельцев поместий и их слуг давно гнили в земле – или стали основанием для многоэтажек в городе.
И никто не подозревал в этих многоэтажках, отчего всегда в их квартирах витает беда, несчастье, ночные ужасы и проклятие – к которому привыкли. Проклятые дети проклятых дедов учились, получали хорошее образование, занимали высокие места – и вся страна не знала, почему любое дело и начинание всегда заканчивается позором и разорением, ужасом для потомков. Никто уже не мог разобраться во всем этом, хотя заседания и собрания, прокорм все более наглеющих чиновников, стоили страшных денег.
Искали спасения и смысла, спорили, воевали друг с другом, писали эвересты новых документов и бумаг - и не обретали ни начала, ни конца.
И чем больше они в городах совещались, писали, шумели, законотворчествовали и трудились напоказ – тем больше истощалась страна, стонала от них вся земля.
4

Умирали рыбы и птицы, весна стала похожа на зиму, а лето на осень. Час бежал как минута, год как месяц, и никто из них не знал, почему спешит время. Но все проклятые не понимали, почему они никогда ничего не успевают: при множестве дел и забот не оберешься греха. Все трудящиеся синекуры напрасно трудятся.
Тех же, кто говорил им об этом, сбрасывали на дно города. Так город пожирал собственных детей.
Номерные могилы заполоняли поля. Цифры, указанные на них, были просто цифры – одинаковые черные жучки логарифмическими рядами в больших черных томах смерти, на базальтовых полках в архивах загробного мира.
Тяжелая книга летела над миром ночами: всякий, кто пытался ее прочесть, тут же сходил с ума, умирал от страха, тоски и ужаса – Знание.
А вверху парил безлюдный город, внизу горел кострами муравейник, собирая многочисленные головы, руки и внутренности на перекрестках шоссе. Черная птица с когтистой секирой стояла над светофорами городов. Ловя души сетью, складывая их в черный мешок.
Псы с красными ртами и человеческим телом также ловили спешащих жучков на всех выходах и входах.
Вся Земля есть кладбище. Нет ни одного свободного места от костей. И всякий пляс и веселье стали плясом и весельем на костях – тем более в этой стране, где людей держат за скотов, за горшки для помоев и плевков.
Поэтому этому всему суждено выгореть вглубь на много метров: но кто думал об этом?
Упорно железные псы созидали города до неба, грызли камень железными зубами.
Все человеческие труды, годы, заповеди, привычки, имена, стремления, надежды – безумие и смех даже детей. Любому человеку мало и всей земли: всех ее богатств, роскоши, кладовых. Поэтому крестьяне не тянули свои руки ни к чему: все равно не насытишься.
Обо всем этом пытались писать и говорить во всеуслышанье, но никто даже в одном государстве уже не понимал друг друга. Слишком много стало слов, путей, знаков, свобод, рвений, цифр, газет и истин. И всякий стоял потерянный, опустивший руки: горе веку и всем живущим в нем!
Именитое, новое, роскошное – ничто уже не радовало пресытившийся взор, а звезды были так же далеки и холодны. Яблоки и груши в супермаркете радовали только глаз – а внутри были таковы же, как и люди: безвкусные, пустые, поддельные, ненастоящие, ватные, как бумага – только выбросить, морщась.
Большие деньги уже никого не радовали: радость вовсе никому не была уже знакома. Она уходила от Земли как пар воды ночью. О радости уже даже никто и говорил, никто ее не искал, никто о ней не писал. Радость и покой – есть счастье, не доступное в городе. Поэтому вкус, осязание, цвет, звуки – все стало всем мерзким, хуже выгребной ямы, помоев – как рот сварливой жены. Современной женщины города.
Все всем опротивело - и это стало самой явной приметой конца.
Опротивела любовь: можно ли сразу любить трех женщин или трех мужчин? Опротивело обычное, легкодоступное, называемое счастливым мгновеньем – всего лишь мгновеньем. Опротивели модные бренды: автомобили, квартиры, дома, блузки, курорты, вина, сигареты…
Хорошо быть в такие времена тому, кто вычеркнут из города, из жизни, забыт и забвен всеми далеко на берегу, смотря, как волны моря перемешивают тину, обломки, прах, трупы, пену, морских чудовищ.
Так и дом, стоявший в лесах, светил всему миру ночами как маяк. Но кому тут было светить: пути народов пролегали далеко. Поэтому крестьяне и молчали о том, что знали. Истинные знания закрыты для вульгарного всечеловеческого христианства – есть громкое и шумящее ложное человеколюбие, гуманизм - благие намерения по пути в вечный огонь. Немного дает радости и все знание, если оно всякого обрекает на полное одиночество.
Поэтому все, кто знал, бежали в пустыни, леса, в горные щели и снега в ужасе - и всеобщее наказание там миновало их. Так закрыто было небо.
Нижний же, задавленный обязанностями мир в паутине вещей всем одинаково омерзел, вызывал рвоту, эпилепсию и буйное беснование от голоногих телеящериц, выползающих по вечерам во всякий дом.
Бесновались мужья, видя беснующихся современных жен – всякая требовала: « Отдай мне причитающееся!»
Юристы, оправдывающие виновных и заболтавшие народы, были все сообщники ненасытных стяжателей, официальных убийц, помощники притеснителей голодных - процветающих дневных воров, белых воротничков. Князья же и правители были ничем не лучше диких горных дьяволов – но каждый чувствовал себя богом на Земле: « Несите мне дары и яства!»
Треть жизни они потратили на бесполезную работу, которая никому была не нужна, треть – на сон, а оставшуюся треть, жалкую шагреневую кожу – на телевизор, сплетни, развлечения, моды, шоу и на поездки на моря и океаны, на лежание в шезлонге. И после них грядущему не осталось ничего: ни полей, ни свежих лесов, ни чистых рек и озер – все это они высосали, сьели и выпили.
И так как все стали свободными, богами, никто никому не подчинялся, никто никого не слушал и не слышал. Земля же терпела все это только для того, чтобы однажды, в одну секунду, перевернуться как пласт на болоте – и поглотить жужжащую гордыню насекомых ничтожеств.
Крестьяне же выращивали в тяжком труде хлеб свой. Но осенью приезжали из города лихоимцы и любостяжатели на «Вольво» - забирали все их труды за бесценок. А потом продавали им же их хлеб втридесятеро. И притом же эти богатеи еще и жаловались: « Мы не смогли обобрать этих дурней до копейки! Еще осталось у них».
Вся Россия стала землей мертвых: безлюдные поля и пустые избы продувал ветер, и никто в городах не знал, что он – давно уже не русский, ибо русская опустошенная ими земля отторгла их, как мешающие пахарю камни и волчцы.
Всемирные лихоимцы богатели, расширялись по всей планете – никуда не было деться от армии их соглядатаев и шпионов. От их паутины, от их многоячеистого словоблудия с экранов, от страниц всех тех, кто помогает лихоимцам в офисах - работая на медленное уничтожение тех, кто их кормит и поит.
Они же, эти пожиратели, жили без бед и несчастий, долго и сыто – и считали притом это благоволением неба. А оставшихся на земле простецов называли презрительно: « Скот! Вонючие навозники!» И весь народ вокруг них был для них – быдло.

Все народы, работавшие на них и умиравшие на работе, шли к этим капиталистам, к финансовым олигархам и воротилам, правителям Земли, наобещавшим им райскую жизнь, и требовали: « Дайте же нам теперь, сейчас много мяса, шоколада, тортов, крабов, конфет, коньяков, мармеладных зайцев, которые вы едите, мы видели по телевизору».
А те отвечали им: «У нас ничего нет. Мы сами стали бедные. Видите ведь: Земля не дает больше хлеба, а небо дождя. Все реки и озера высохли, и мы больше ничего не можем дать вам».
Они с почерневшими лицами уныло побрели все вон. Бросали на дорогу деньги, золото, драгоценности, дорогие одежды: «Кто даст нам воды? Простой воды! Мы бежали, думали, что это лужа – а там опять проклятое золото!»
Привыкшие с детства много есть и пить, они пили кровь трупов и пожирали их вонючее мясо: « Надо ведь что-то есть! Иначе ведь мы умрем». Черная язва покрывала их тела, они гнили заживо: воздаяние и справедливость наконец, явно и видимо всем, посетили Землю. Кто что заработал – тот то теперь и получал, не как в старые времена.
Все дороги и распутья воссмердели от мертвецов. Голодные прожорливые ротвейлеры и пинчеры умерших, одичав, пожирали мясо своих хозяев.
В городах, в подьездах, по обглоданным черным черепам шуршали крысы, все стенало и плакало, и никто больше не осмеливался показывать на улице свою наготу.
Оставшиеся живые рвали волосы: « О, проклятое земное знание, куда ты нас завело?»
Увидев крестьян, осиянных светом, вдали, они с черными лицами застонали: «Это – крестьяне. Наши враги. Те самые, кого мы презирали и над кем смеялись! При жизни много же зла мы им сделали! О горе, вечное горе нам!».
А светящиеся люди уходили от них все выше и выше, покуда не скрылись в нестерпимом свете, который жег глаза злым, лукавым, злопамятным, скандальным, притеснителям убогих.
Так – кончалось время. Наступала восьмая эпоха.
Блуждающие звезды великих городов свергались с дымом и шумом. Даже святые, видя это, страшились и дрожали: они и не знали, какова мощь и сила справедливости и истины. Видя издали это падение, они говорили: «Некому больше нас будет грабить и обирать. Мы кормили и одевали их, никогда не зная от них благодарности. Они всегда издевались, грабили нас, обманывая, и превозносились над нами. Считали нас за пыль, за ничто. Благодарим Тебя, что Ты спас нас от их царя и укрыл в этой забытой всеми деревне, в глуши. В сих лесах по Своей милости, а не по нашим заслугам».
Дым же от мучения злых поднимался во веки веков.
А время этого мира уходило все дальше и дальше.
Мелькнула и обратилась вновь в камень пирамида Хеопса. Затем колонны Стоунхенджа воздали славу небу, как и в древности – и вернулись на свое место в горах. Исчезли следы тигра и волка, некого более было страшиться – все вернулось к древнему молчанию.
И вновь пар поднимался к облакам по лицу всей Земли – не нужно было больше ни дождей, ни зноя. Вновь чистая, безлюдная Земля приносила простецам урожай сам-триста: из одного посеянного зерна вырастал целый центнер. Деревья плодоносили и цвели каждый месяц. Тучные пастбища бывших пустынь дали сень и приют новым людям – потомкам простецов. И никто из них больше уже не вспоминал ни о лесоповале, ни о нищете, ни о лихоимцах на «Вольво».
Выходя из леса на место некогда славных городов, они находили там в свежей хвое большие белые грибы и огромную землянику. Кедр и кипарис, сосна и полярная ива цвели вместе, индийские и русские птицы слетелись петь рядом. Не выходил из леса более вепрь или волк. И за отсутствием воров, лукавцев, прожигателей чужого – не нужны стали ни замки, ни паспорта, ни деньги, ни доверенности, ни бумаги, ни знакомства. Не нужно было больше трудиться на мироедов, на тысячи, попиравших убогих и кротких. Никого не нужно было бояться, никто более не мошенничал, не обманывал доверявших ближнему – ни на улицах, ни в домах: всех до единого служащих смерти и погибели забрала навеки тьма и смерть. Ни одного из них не стало на всей Земле.
Вновь великая тишина лесов царила по всей России. Железные дороги и шоссе зарастали травой, огромными, невиданными деревьями, называемые секвойя и тис. В реках чрезвычайно умножилась рыба - и такая, какую отродясь здесь не видели. Ночь стала светла как день, а день не убивал более яростью солнца, обжигающего глаза. Обезлюдевшая Земля вся нежилась и отдыхала от зла, от нечестивых и наглых, от бетона и железа, от бумаги и проводов, от криков сребролюбцев о деньгах и товарах, от хитрых глазенок на рынках и перекрестках.
Так окончились времена и наступили времена времен.
Не наступило никакое будущее, о котором так громко некогда мечтали нечестивые. Но настало то, о чем никто и не мыслил. И не подозревал.
По ночам большие далекие галактики ниспускались с неба посмотреть на новую дивную планету и на ее простецов. Яркий радужный свет нового неба играл в лесах, в чистых, прозрачных реках и озерах. И каждый мог сказать: « Хорошо весьма!»
А что же он?
Теперь - он стоит в сельской музыкальной школе.
Просто – старый белый рояль. Просто старый белый рояль.






© Copyright: Роман Эсс, 2009

----------------------------------------------



МЕСТНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Года два тому назад случайно заехавший в город москвич обмолвился, что в городе Морове тоска зеленая, нет никакой культуры, одни дикари, грязь, даже канализация и та отсутствует. А цены выше, чем в Москве, хотя зарплата у рабочих вообще издевательская. После этого события все образованные горожане долго обижались, говорили, что у них есть хороший клуб, два кинотеатра, библиотеки, музей и что все жители любят родной тихий городок, писали об этом в газетке. Местная поэтесса даже сложила стихи, которыми долго восхищались.
Сначала шли с работы из порта мимо пыльных заборов, крапивы, по давно разбитому тротуару, гремя сумкой, потом мимо красных пятиэтажек, прошли рядом с давно не работавшим заводом, градообразующим. Слышно было, что у него опять новые хозяева, где-то в Москве, и несколько тысяч рабочих в городе были абсолютно уверены, что завод уже никогда не будет работать как в СССР – в четыре смены. Поговаривали, что все так и будет ржаветь, разворовываться и потом увозиться неизвестно куда…
Коля шел впереди всех, в киоске зачем-то купил «МК», на что Григорьев, все еще в рабочей курточке,с пятнами ( он переодевался дома ) сказал:
- Никогда не думал, Коля, что ты читаешь такую лажу.
Алексей, шедший рядом, заметил:
- Пустая трата денег. Я никогда не покупаю и не читаю газет из киоска.
Когда пришли наконец в избу Коли, достали и расставили бутылки.
Умылись и сели за стол, начав по первому, Григорьев спросил у Коли:
- А что это Патрикей у тебя спит?
- А-а, жена из дому выгнала. Попросился переночевать.
Пили портвейн по 40 рублей: только что получили получку, по три тысячи. В окно курчавилась картошка, в гнилом сарае возились куры, то и дело бегая по двору и ковыряя большими желтыми лапами песок и землю. На столе задумчиво перебирала лапками муха, не зная, забежать ли ей в лужицу разлитого супа или перелететь на черствый хлеб.
Григорьев посмотрел на Алексея, разглядывавшего внимательно репродукцию какой-то картины, приклеенную прямо к обоям:
- Леш, а что в этой картине интересного?
Тот обернулся, вздохнув:
- Я смотрю на стиль письма этого художника, на мазок.
- А зачем тебе?
Ответил Коля, разливая всем холодный суп ( он жил один ):
- Лешка ведь - художник по образованию, в Москве училище живописи закончил.
- Да-а, – Григорьев удивился. – Так тебе же надо художником работать, а не у нас в порту по кранам ползать.
Коля сказал:
- Он бы и работал. Да ведь у нас в городе художники никому не нужны.
- Как это… не нужны? Не понял.
- Алексей рассмеялся, взяв кусок черствого хлеба:
- В городе 20 тысяч населения и ни одного интеллигента, чтобы заинтересовать кого-то настоящим искусством.
- Как это… ни одного интеллигента? А учителя, врачи? Наконец, ну хотя бы чиновники. Они что, не интеллигенция?
Коля наставительно произнес, усевшись на шаткий стул:
- Чиновник, буди тебе известно, не к ночи они будь помянуты – не интеллигенция. А врачи? Кого ты имеешь в виду? Конкретно.
- Ну, вот хоть Бутыгина, главврача.
- Бутыгина? – тут уже засмеялся Алексей. – Вся интеллигентность нашего Бутыгина заключена в том, что он с утра до ночи и с ночи до утра холит свою «пятнадцатую» и не вылазит из гаража.
- А в кабинете пьет водку с замом и ругает матом нашу систему.
- Ну, все равно, он же все-таки читает книги, интересуется искусством, науками, ну … там философией. Я не знаю. Я только техникум закончил, не как вы: колдуете что-то на латыни, и ничего не поймешь!
Коля и Алексей долго смеялись, забыв даже про налитое вино:
- Искусством! Науками! Философией Ницше!
- Что вы развеселились? Вино остынет.
Алексей закусил свежим луком:
- Вся философия наших врачей и учителей заключается в той программе, которую в них загрузили еще в 70-ом году.
- Да, они очень долго загружаются, – с набитым ртом вставил Коля.
- А вся эта программа состоит в том, чтобы долбить школьникам всем известные банальности, а точнее, привычную всемирную ложь. Этот их самый сраный всемирный гуманизм-интернационализм, плюрализм, который на самом деле разрушил и культуру, и цивилизации. Общую ложь, которая в учебниках у них прозывается историей! Кроме немногих учителей литературы и истории, никто не читает ни настоящих книг, не интересуется искусством и науками, ни чем-то действительно интересным, истинным. Никто не знает и не хочет знать всей истинной правды обо всем, что на самом-то деле сытое и чистое сволочье в мегаполисах на самом деле творит в мире!
- Читают Кинга они, и Маринину, которая просто делает деньги и пишет километрами, – опять вставил Коля.
- Зато все мнят себя состоявшимися докторами, учителями, журналистами, писателями, политиками,– добавил Алексей, прогоняя муху.
- Я тоже когда-то учился в институте в Ленинграде, ну и что? – опять вставил Коля, принеся тряпку и начав вытирать стол.- Половина училась в институте. А теперь сам видишь результаты всеобщего образования: их уроки, их школу, их медицину . И вообще весь этот наш подлый город! В школе зевают, в больнице зевают, потом идут в огород, поглазеть в магазины, на рынок, потолкаться. Вырядиться, покрасоваться, блеснуть на стогнах града. Потом смотрят шизоидные передачи и шоу для маргиналов и олигофренов. И ложатся спокойно дрыхнуть,- тут Коля поднял палец.- С полным, с полнейшим сознанием своей значительности и необходимости в жизни, заметь! Чтобы утром опять вести прием и думать про какую-нибудь выжившую из ума старуху: когда же ты, старая перечница, сдохнешь?
Алексей допил стакан и попытался поставить его ребром на грань:
- А ведь между тем в городе нет ни одного мало-мальски умного театра. А в библиотеки ходят читать ту же масс-литературу для олигофренов и аутистов: детективы и триллеры. То же киноискусство смотрят и на видео и дисках.
- Да, действительно, - сказал Григорьев растерянно. – Ну, ладно, наливай по второму. Я тоже знаю латынь: IN VINO UERITAS!
- Это хорошо, – сказал Алексей. – Никто ведь не мешает человеку днем и ночью, ночью и днем заниматься самообразованием. Иначе в нашем болоте здесь весь тиной покроешься.
Пока разговаривали о интеллигенции, что ее, наверное, в России теперь уже нигде и нет, пока курили, глядя в окно на соседние избы, на кривую водяную колонку, давно не работающую, на козу, забравшуюся в дыру штакетника в чей-то палисадник, незаметно летело время. Тренькая на расстроенной гитаре, говорили об искусстве. Коля достал из погреба трехлитровую банку помидоров в собственном соку: « Вкусно. Сам делал». Пока закусывали и пили, не заметили, что в окно уже тянет вечерняя розовая прохлада с реки.
Зажгли лампочку под потолком, на простом проводе, затем шумели, спорили о России, о президентах, о том, что народ у нас все такой же темный, забитый, верит всему и всякому, и его почему-то при его темноте и забитости принудили голосовать неизвестно и за кого. Потом беседа опять пошла об искусстве, о Глазунове, который почему-то всем не нравился, о Солженицыне, о том, что тема лагерей ушла в прошлое, а нынче повсюду стал гораздо худший ГУЛАГ, когда страной фактически правят те, кто недалеко ушел от уголовников. Сразу же заговорили о китче в искусстве, в литературе, спорили о журнале «Знамя», о фантастике, о Пелевине: говорили, что он шантажирует читателя и редакторов. После этого стали говорить о картинах Алексея, одна из них была у Коли, о том, что настоящее искусство никому не нужно: ни новым русским, ни олигархам, ни бизнесменам, ни министрам, ни главам администраций. Говорили и том, что теперь узкая каста жрецов при культуре, много лет одних и тех же, сами себя хвалят по телевидению, в журналах, газетах, и за это вручают друг другу премии на раутах, на презентациях и выставках. Смеялись над попсовыми певицами и певцами. Над тем, что все это привычно слушают, ни о чем не думая.
Потом Коля спел «Сидя на красивом холме» - и сразу же стали возмущаться, что теперь даже художнику-гению приходится писать буквищи на рекламе, а не какой-нибудь «Последний день Помпеи», что новые русские ограбили не только народ, но и даже неродившихся детей и внуков, не помогая талантам. Что вообще, все, что мы видим, это – давно уже не Россия, а все тот же дикий и страшный Совдеп, где вместо коммунистов, гораздо хуже, теперь правят фактически паханы и мамки, те же чиновники, – в костюмах за 20 тысяч долларов и с дипломом, полученным за зубрежку.
Алексей, сидя на кровати с пружинной сеткой, сетовал, что у него нет денег даже на холст и краски, что у нас в стране нигде нет и никогда и не будет своего Монмартра для бедных художников.
Потные, запыхавшиеся то и дело выходили в огород, в садик под яблони, смотря, как за серыми досками за трубы завода наконец опустилась эта страшная раскаленная сковорода, как уже по кустам начинает красться зыбкий сумрак. И всем было впервые за много лет почему-то приятно и радостно не от вина, а от того, что все-таки в городе есть люди, с кем можно вот так запросто выпить и поговорить не о какой-нибудь рыбалке или грибах.
Когда уже совсем стемнело, и кто-то догадался закрыть старые, уже тонкие занавески на улицу, Алексей сначала долго рассказывал о Рембрандте, потом о каком-то современном, но малоизвестном художнике Голубко. Потом почему-то помолчал и сказал ни к чему:
- Легко быть добрым и считать себя хорошим, добрым тому, у кого на все хватает денег. А когда их вовсе нет, ни в начале месяца, ни в середине, ни в конце, когда все на тебя косо смотрят, что ты нищий. Плевать на картины! Если к тому же тебя за это пилит родня, да еще если есть и дети! Да еще требуют всякие службы. А ты знаешь, что денег у тебя нет, что их никогда не будет, до самой смерти. Можно ли такому человеку быть добрым даже к самому себе?
- У нас многие так живут. Ну и что ж?
- Поэтому многие и озлобляются, видя рядом роскошь людей, которые ее ни за что не заслужили. Поэтому люди и вешаются, и пьют. И в этом не их вина, а всего мира. Каждого, от кого хоть что-то зависит. …Воображаю, что такие вот мелкие чинуши и большие ферзи будут делать на том свете! А когда ты приходишь устраиваться на работу, в дешевых ботинках, в дешевой куртке, то будь ты хоть сам Сократ или Репин, никто на тебя и не посмотрит. В банке сидят богато одетые дамы, которые на тебя смотрят с превосходством или едва скрываемым презрением. Точно такие же сытые и самодовольные дамы сидят в администрации, в конторах, в отделах кадров, всюду! И вот после всего этого все, кто на тебя смотрит, считают себя добрыми. Все человечество, каждая пипка на плоскости считает себя хорошей и доброй. И в итоге-то получается, что все эти добрые сразу после смерти валятся с криком и визгом в ад. И оттуда смотрят на нищих Лазарей на небе и просят обмакнуть им палец в воде. И я даже знаю, что они говорят там: « Почему мы не были тоже нищие? Ничего тяжелого в том, чтобы быть нищим». Так они говорят, потому что сами нищими никогда и не были. А какое значение, вообще, имеет нищета или богатство, если ты в аду? Ведь ад – это вовсе не то, что черти тебя жарят на сковородке. Тебя жжет твоя собственная совесть, которая всегда раньше где-то гуляла, засунув палец в рот. Похуже любой сковороды. ..Равнодушие – вот самый главный грех человечества. Равнодушно посмотрел, равнодушно промолчал, равнодушно прошел, не глядя. Равнодушно просидел в своей квартире. Ел шоколадные конфеты, смотрел в окно или в телевизор на нищих в России, не пил водки или стеклоочиститель, равнодушно складывал деньги на книжку, на счет, какая разница? Когда вокруг все стонут от нищеты, от хамства, от фарисейства! Вешаются от беспросветности. Или сознательно убивают себя дешевым спиртом: ведь все равно – кругом-то одни равнодушные! А все доброе человечество сидит в своих теплых квартирах. А если кто-то постучит к ним иногда, они орут просителю из-за щелки в дверь: « Не тронь меня! Я святой! Я уже сплю!»
- Именно что, – сказал Григорьев, уже пьяный. - Я пью, ну и что? Если в нашей дыре не пить, сойдешь с ума. Серафим Саровский, когда у него спросили, что делать с пьяницами в монастыре, он, знаете, что сказал: терпеть. А воров – гнать в три шеи. Поняли? А воры-то у нас все у власти, – тут он запел что-то. - Ла-ла-ла! Ла-ла- ла!
- Правильно,- сказал Коля, зажигая уже потухшую « Приму».- И всех этих хороших и добрых людей отпевают, их хоронят священники. А хоронят их в городах в лаковых гробах с позолоченными ручками. Ставят на могилу гранит. А гранит, знаете, сколько стоит? А, на самом деле , труп-то сейчас живой и горит в аду. Со всей остальной доброй родней и с хорошими друзьями.
- И все живут себе весело, спокойно, трезво, разумно, сыто и тепло по – накатанной,- заключил Григорьев, задумчиво грызя сухарь.- В городе 20 тысяч человек, из них 5 живет тепло и сыто.
- Ну, может, и не 5 тысяч, а всего-то две, вставил Коля. – А, если сказать точнее, около ста человек. Власть, коммерсанты, воры. Ну, может, еще те, кто на Севере. Итого, человек 200.
- Пусть. А остальные-то все - бедные или вовсе нищие. Пьяницы, безработные, доходяги всякие, работяги, на которых все плюют. Плюют – эти вот сытые добрые и хорошие. Слыхали?

Лишь нищий нищему поможет,
И нищий нищему подаст.
Помолчали.
Первым заговорил Коля:
- Вы читали Даниила Андреева?
- Нет. А кто это?
- Писатель. Хороший писатель. Так вот, самый многочисленный и многолюдный первый этаж в аду как раз для миллионов добрых и хороших. Голая тундра, сумерки, и полное вечное ледяное одиночество. Никто никому не мешает. И тихо, и спокойно. Лед и мороз. Пурга и ветер. А от других хороших и добрых еле видны только следы в снегу. Вот такая вот у всех добрых и хороших любовь к друг другу. И к униженным и оскорбленным.
- Знаете что, - медленно сказал Алексей, откупоривая последнюю бутылку и разливая, - знаете что, главная и самая страшная проблема человечества и раньше, и сейчас в том, что всегда примерно пятая часть населения Земли – это первые кандидаты в ад. Она,эта пятая часть, всегда перла и перла всеми правдами и неправдами на власть, на первые места, где можно себе урвать хороший кусок от туши. Она всегда жрет, веселится, болтает речи, дает интервью, вручает друг другу звания, места и награды. Так вот, главная проблема человечества в том, что эту пятую часть тех, кто рвется наверх, надо сразу уничтожать как крыс. Иначе все те, кто внизу, будут смотреть на них и брать с них пример: тупые от рождения всегда заменяют ум хитростью, пронырливостью и наглостью. Это их поговорка: наглость – второе счастье. Этих самых крыс. И прочие нынешние постулаты современной жизни. А все смотрят на них , слушают, равняются на них и умиляются их знкаменитости и их богатству.
- А почему их надо уничтожать? – спросил Коля, подставляя стакан. – Изолировать.
- Нет, уничтожать. Пока еще не совсем поздно, пока не развратили всех. Даже малую часть – кто еще живет по-совести! А те идиотические и дурацкие страны, которые разводят свободу и права человека, политкорректность, заводят на самом деле у себя свободу для крыс . И. тем самым, распространяют по всему земному шару страшную эпидемию безверия, хамства, разврата, погони за Мамоной и беспощадной наглости. А что видим в итоге? Все человечество никуда не годно и все сгнило. Результат простой: в Содоме на миллион хороших и добрых один праведник.
- Вот, вот, – Коля помотал головой, как будто что-то стряхивая с себя.- Мы с вами сейчас сидим, пьем, а между тем Содом все горит! Эти крысы всех нас убивают не сразу, а изуверски, медленно: нищетой, равнодушием, обещаниями, посулами лучшей жизни, своими интервью. И весь мир сейчас медленно и верно дохнет – а гниение этого всего уже давно закончилось. Мертвецам не нужны ни искусство, ни картины, ни книги. Им нужен только веселящий газ, теленаркотик. Я живу, мне хорошо, мне весело. Да, «Титаник» тонет, но мне весело! Все только и живут для того, чтобы и дальше больше развлекаться и веселиться.Вот – смысл жизни человека. Это их книги, их кино, их литература, их музыка, их певички… Не мои!Все. Все шесть миллиардов на земле. Топливо для ада. Или, может, я неправ? Скажи, Алексей, я разве не прав?
- Не знаю… На том свете посмотрим.
- И никто, никто об этом не говорит и не снимает сериалов.
Всей компанией вывалились во двор, курить. Одна курица еще квохотала на заборе, в соседнем огороде уже в полной темноте копали какую-то яму.
- Вот - Россия. Люди уже на Марс собираются лететь, а тут 300 лет лопата и мотыга, лопата и лопата!
- Это потому, что наши властьимущие и поучащие толпы чистые и холеные крысы сами никогда лопатой не копают,- сказал Алексей и присел на скамейку под вишней. - Весь народ здесь потому такой дикий и темный, что крысам выгодно держать его в забитости и в темноте. Никто тут никогда ничего не видел в жизни. И никогда уже не увидит. Кроме работы, работы, работы и опять работы.
На железнодорожном переезде грустно горел семафор, как будто звал в дорогу кого-то. Только через две минуты проскочил пассажирский - цепью ярких огней.
Захотелось всем отсюда бежать куда-нибудь туда, далеко.
Непохоже было, что когда-нибудь эта жара и духота кончится, над лесами все горело зарево заката, уже еле видное. Казалось, что как будто леса подожгли – все горело над ними какое-то алое пламя, и оттуда часто тянуло огнем и жаром.
С болота неподалеку, куда шла канализация, как всегда удушливо воняло по окрестным домам. Впрочем, здесь все давно к этому привыкли и уже не замечали, хотя всякий приезжий, если ему случалось проходить здесь пешком, сразу же зажимал нос, ускорял шаг и бежал, стараясь поскорее выбраться отсюда.


© Copyright: Роман Эсс, 2009


-------------------------------------------



ПРЕЗИДЕНТ НА КОЛЕСАХ

Обрюзглое, жуткое, зеленое тело после роскошного и долгого отпевания плыло по Москве на лафете.
Некоторые плакали, кто-то истово крестился и шевелил губами, большинство же смотрело через оцепление вполне равнодушно. В глубине России, в деревне Постное на Урале в кривой, повалившейся избе бабка Фекла перекрестилася на экран и сказала, жуя печенье с чаем без сахара: «Фу, ты наконец-то этот помер!» Ее сын стоял тут же и просил сто рублей до зарплаты: «Мне нынче аж три тыщи обещали!»-«Опять не дадут»…
А сам президент стоял в это время в стороне и с ужасом мыслил: «Смотри-ка, а я ведь живой. А где же рай и ангелы? Меня ведь отпевали!»
Но продолжать долго эту мысль ему не дали. Какие-то черные, шустрые, похожие на кавказцев или чеченцев собралися толпой вокруг и тыкали в царя России черными заскорузлыми пальцами. Такие же пальцы президент видел только у кочегаров в угольной котельной, когда работал еще на стройке. Потом президент стал смотреть на их хитрые, базарные морды.
-Вот он наш рыночник! - вдруг завопили они все и тут президент и пикнуть не успел, как кавказцы бесцеремонно сцапали и его и повели в какой-то подвал заскорузлой пятиэтажки, далеко в стороне.
Женщины развешивали белье, вовсе не замечая процессии, и болтали меж собой на балконах.
В подвале черные волокли царя православной державы между труб, совершенно не обращая внимания на протесты и речи.
В углу подвала находился старый ржавый железный люк. Открыв его, кавказцы повели президента сначала по теплотрассам, потом вниз и вниз по тоннелю метро, потом в какой-то проем, все ускоряя темп и постепенно переходя на бег.
Президент вдруг увидел, что у черных из-под китайских курток высовывается нечто скользкое, липкое, серое и гадкое.
Когда он открывал рот, черные что-то лопотали на своем гортанном языке.
Жутко воняло - фекалиями, хлором и еще чем-то таким, от чего еще больше саднило в носу и во рту.
Вдруг вбежали в огромнейшую пещеру, где тут и там полыхали костры. Взвалив президента на что-то огромное, вонючее, рыкающее и мерзкое, взвились и опять рухнули в жерло тоннеля. Президент разглядел зверя – такого он раз видел в фильме «Звездные войны».И вдруг такие же гнусные хари и рыла, как и в этом фильме, замелькали и замельтешили там и сям. Они на ходу стащили с президента всю одежду, оставив в одних трусах. Некто в погонах и лампасах гугнил сверху и направлял полет.
Президент с ужасом понял, куда он попал.
С головокружительной скоростью, с гиками и свистом, размахивая на лету смоляными фонарями, раздуваемыми страшным горячим встречным ветром, с песнями под рэп процессия гудела и гудела, сваливаясь вниз и вниз. Гудели бас-гитары, ухал как молот ударник, мерцал какой-то блиц, мелькали бутылки «Балтики», летели вправо и влево шприцы, мелькали толстые женские задницы крокозябр, и чей-то очень знакомый гнусавый голос солировал всем, блея козленком.
Президент молился - они гоготали и пили пиво. Президент плакал - они смеялись. Президент страдал и бился – они радовались и замирали от счастья и вопили: «Мы тут все радуемся, когда кто-то страдает» И - махали перед носом пачками евро и долларов.
«Мамочка, куда я попал!» - медленно затухала и ползала как огромная черная бабочка ужасная мысль по лицу и спине в холодном поту.
«Это еще только начало!» - выли и орали вокруг…
Наверху же второго президента уже опускали в свежевырытую могилу, архиереи и священники собором некрасиво и не в лад пели, новый президент морщил морщинку на лбу, толпа крестилась, богатые дамы думали: «Скоро, наверно, будет по-другому. Но мужа из Кремля убрать я все равно не дам!»
Телевизионщики бегали как на празднике и болтали меж собой, снимая: «Папа был хороший. Дал нам свободу». И загодя радостно считали обширные баксы, которые получат завтра в банке по карточке.


© Copyright: Роман Эсс, 2009



--------------------------------------------


СТРАНЫ ЗАБВЕНИЯ


Разные дает судьба людям на Земле воспоминания.
Ну, а после, после этой жизни, после Земли?
Если на том свете спросят: «А что ты вспомнишь о своей жизни?» - конечно, сразу вспомнятся железная дорога, холодный зимний вагон с замерзшими стеклами, редкие захолустные станции, слабо освещенные огоньками. А потом, в самую глухую ночь, узловая – со множеством разноцветных, синих, красных, желтых и зеленых огоньков на путях, огнями электровозов, вьюгой, черными спинами пассажиров, бегущих с поезда и спешащих к кассам. Ты же никуда не спешишь, зная, что пригородного ждать еще до утра.
Неисчислимые зеленые, синие вагоны, цистерны с бензином, контейнеры с самым разным богатством наших олигархов и сверхбогачей, на всех путях…
Наверное, вспомнятся и летние железнодорожные тихие вокзалы забытых малых станций России. За ними – все глухая пыльная полынь, березки, кусты, старые древние чугунные урны, разбитый асфальт. Старые серые скамейки, с треснувшими досками. Древние серые чугунные урны, поваленные набок. Расписание поездов в зале ожидания, где на месте многих – прочерки или «отменен». Серый элеватор вдалеке. Ветер с дальних лесов морщит лужи после недавнего дождя. Тоска, тишина, забвение.
Мелкие провинциальные магазины, обитые розовым или белым пластиком, где в редкие дни, когда бывали хоть какие-то деньги, можно было что-то купить на дорогу, недорогое, конечно…
Вспомнится эта деревянная станция, крашенная зеленой масляной краской по доскам, в ранний погожий и яркий сентябрь года. Года ничем не приметного, который в провинции, как и всякий год, канул в безвестность и несуществование – точно такой же, ничем и не запомнившийся здесь никому, как и прошлый, позапрошлый…
До поезда целых четыре часа, потому сначала обычно отдыхаешь от тряского автобуса на скамейке за станцией. Смотришь, как маневровый, свистя, толкает взад и вперед товарные синие и коричневые мятые с облупившиеся краской вагоны, черные бочки с потеками мазута, платформы. По асфальту, в длинных трещинах и ямках от женских шпилек, выбитому тысячами ног, прыгает несколько голубей – все клюющих, все что-то клюющих там и сям.
Бедность. Глушь. Никому не нужная глубинка.
Сразу за зданием вокзала – шоссе, где на дорогих легковушках, лаково посверкивающих бликами, важно свистят мимо довольные собой и жизнью сытые – и тут же часто дребезжащая рухлядь на колесах, бедных селян. Изредка прогремит яркая оранжево-черная бочка огромной бетономешалки или же - несусветная жуткая длинная фура-динозавр откуда-то из Москвы с английскими оранжевыми буквами по тенту. Где везут недоступное всем здешним селам какое-то богатство – не сюда, в эту ужасающую нищету и разруху, а в дальние большие города.
Сразу за шоссе с его летящим мимо богатством мира – весь пропыленный, бедный райцентр.
Несколько старых двухэтажных панельных и кирпичных домов, с осыпавшимися цоколями, ржавыми крышами, оборванными дверями подьездов. Во дворах этих, как всегда - огромные лужи, вытоптанная глина, сломанные кривые качели, белье на веревках, несколько кричащих детей возле трехколесного велосипеда, две-три вечно занятые и деловитые собаки, куда-то бегущие, все спешащие.
Сбоку - черные от времени и непогод деревянные сарайчики и поленницы.
В цветниках возле станции – два-три пыльных пиона в полыни, в осыпающихся ромашках, в пыльных подорожниках. Гнутые железные оградки из арматуры косят влево и вправо, давно не крашеные. Недалеко неглубокий пруд, похожий на огромную лужу – несколько мужиков черпают у берегов в иле мотыля на зиму. Старая ржавая водокачка – пятнистая, как зебра. Водяная колонка, где набирают воду в эмалированное ведро.
И надо всем горит яркое, какое-то золотое спокойное и несуетное русское небо с розовым облачком, похожим на лохматого старика.
Слабый ветерок шуршит фантиками от конфет, обертками от шоколада, раздавленными окурками, упаковками чипсов у скамейки. Шевелит старую байковую юбку старухи в галошах. Она крепко держит видавшую виды сумку, смотрит на всех исподлобья, готовая в каждом проходящем видеть вора.
Все что-то недовольно бормочащая себе под нос.
Это – летом, в солнце, в сухую погоду…
А в зимы, когда серые низкие облака прямо-таки давят пасмурные леса и поля, в слякоть, вид этого райцентра совсем ужасен: все серое, недовольное, выцветшее, тусклое. Парят вонью полуоткрытые люки колодцев, нахохленные деревья топорщатся – похожие на сваренные из гнутого металла кляксы, черные, мокрые. На дорогах тоскливо блестит густая грязная жижа из глины и снега, черной воды, так что и не знаешь, куда и ступить. В глубоких ямах дороги и дворов запросто начерпать воды в ботинки – и если это случится, обсушиться в дороге будет негде.
В здании вокзала – промозглый холод от чуть теплых пыльных батарей, а новые железные скамьи совершенно неприспособлены для долгого ожидания, маленькие, жесткие, кажутся настоящей пыткой.Из больших окон зала ожидания всегда дует сыростью оттепели. Те, у кого есть деньги, приезжие, сразу уходят в бар, погреться, поесть. Местные досадно отворачиваются.
Холод. Пустота. Медленное серое время.
Поэтому так хорошо вечером в полную темень, при редких желтых фонарях захолустья, вдруг увидеть далекие глаза электровоза. Потом, забравшись в теплый вонючий вагон, можно растянуться и дремать на жестких лежанках до станции, пока проводница в синем форменном пальто не пройдет и не разбудит спящих.
Теперь на железных дорогах нет общих вагонов, дешевых, а ведь еще совсем недавно они были. И сколько же нас, бедных россиян, в них ездило, хоть что-то экономя для без того скудного стола провинции!
В общем вагоне ночью, как и всегда: храп, вонь мокрых носков спящих, покачивание напитка в пластиковых бутылках на столиках, редкое мелькание фонарей в черноте ночи за стеклами вагона.
В двух-трех купе – разговоры, игра в карты, пиво или обсуждение того, как «Степанюк опять урезал премию»…
В тамбуре не продохнуть от дыма, там, как и всегда, какая-нибудь тощая и длинная девица затягивает длинную сигарету, в дорогом сером свитере, в блестящих черных брючках, смотря в стену, опершись одной ногой в стену сзади себя – как кузнечик на высоких каблуках.
Морозно, сквозняки от дверей, потому, лежа в купе, не хочется даже и вставать. Жесткие лежанки годятся для сна только сильно уставшим людям – или очень пьяным. Вдобавок, последний общий вагон сильно мотает, поэтому приходиться за что-то держаться, если лечь, чтобы не упасть.
«Наш железнодорожный министр на таких лежаках не ездит,- крятя и поворачиваясь, замечает мужик, устраиваясь поудобнее, укрываясь полушубком. – Он, вишь, на самолете только летает».
Не оттого ли так много лет, везде и всюду, во всех уголках, так мучается народ России, давным-давно привыкший к этим «неудобствам» – а, точнее, к наплеваательскому к нему отношению ото всех «богатых и успешных»?
На купейные вагоны у провинции нет денег и, вернее всего, никогда не будет.
После таких ужасных неустроенных путей России, все куда-то едущей, все спешащей и едущей, раем покажется любой захолустный повалившийся набок домишко. Любой.
Где, куда ни зайди, старая клеенка на кухонном столике, косящие стены, старые растрескавшиеся рамы окон, кривые полы, крашеные коричневым суриком, дохлый бранчливый обшарпанный холодильник на кухоньках, таких маленьких, что даже не ясно, как тут обедает вся семья. И – мелькающие в окне зеркальные «Форды» или «Тойоты» денежных русских, разбрызгивающие на редких нахохленных прохожих грязные лужи и снег дорог.
А радио из Москвы весело кудахчет и вопит о самом богатом миллиардере Билле Гейце, о всех этих нерусских миллиардерах дерипасках, вексельбергах, абрамовичах, о их яхтах и должностях, о остальных богатых и успешных в этом холодном, неуютном, прозябшем, грязном и мокром русском убогом мире.
Полуслепой кот на подоконнике совсем не слышит воплей радио – и дремлет, так же, как и хозяйка с хозяином- пьют они на кухне такой жидкий желтый чай, что даже совестно называть это питье чаем.
Еще в окно видно, как идет, пьет пиво и весело кричит в мобильники молодежь.
- И какой с них толк в жизни? – выглядывая на проходящих, спрашивает сам себя старик-хозяин.
- Это телевизер их такими воспитал, - замечает старуха, откусывая жесткое печенье…


Изредка на дорогах попадаешь к дальнобойщикам. Тяжелая фура ощутимо водит влево и вправо грузовик, толкает и толкает его в спину – и жидкий снег, перемешанный с водой, шуршит и шуршит во все стороны. Все мокрое: и дорога, и опоры ЛЭП, и встречные автомобили, и зеленые и синие магазинчики, и грязное желтоватое небо в глиняных облаках, нахохленные вороны, поджавшие хвост собаки, старый битый шифер таких нищих деревушек, утопших в воде и снеге почти по черные крыши, в стороне от трассы, что даже совестно – кто вообще живет в такой сгнившей стране?
А в городе, у вокзала, - толкотня таксистов, холеные лощеные выбритые рожи руководителей под их всегда новыми, как будто только из магазина, меховыми кепи, рыже-серо-зеленые курточки-раздергайки селян, давно потерявшие от времени и цвет, и форму, меховые платки старух, шаркающих по мрамору вокзала от киоска к киоску.
Молодежь – парами, веселая, обнимающаяся, целующаяся, все говорящая и говорящая по пиликающим мобильникам, ничего не замечающая вокруг в своей бесшабашности: ни серых помятых и грустных лиц мужиков и баб с деревень, ни бомжа, собирающего бутылки в истрепанных «Прощай молодость», ни мусора, который шевелит ветер у лестниц снаружи…
Седой лохматый бомж в вязаной черной шапочке и рваных вязаных же перчатках похож на унылых вокзальных собак – смотрит так же преданно и заискивающе, если кто-то заговорит вдруг с ним. Но обращающих на него какое-то внимание - мало, большинство, брезгливо морщась, отворачивается…
- Христиане! – глядя на это, вздыхает тощий молодой священник в стареньком плащике.
И тут же – шлейф духов москвички в такой богатой шубке, в сапогах на таком высоком и тонком каблуке, что удивительно, как они вообще не ломаются на трещинах и выбоинах тротуаров!
Наш пригородный поезд, весь затертый, древний и обшарпанный, с деревянными еще скамьями, пахнет пивом, мочой, пылью, сама нищета – начальство на таких поездах также никогда не ездит.
И опять – за немытыми желтоватыми стеклами качается серое марево провинции с редкими, умирающими огнями поселочков, полустанков с ржавыми вагонами. Вьются и вьются, уходя назад и назад, леса, опустелые от осенних ветров, утонувшие в лужах, грязи, ржавчине прошлогоднего листа, голыми прозябшими веточками шевелящие вслед поезду.
Сырой ветер шлепает по стеклам дождем и снегом.
В вагоне натужно кашляют, едят батоны и яйца, читают толстые московские желтые газеты, где и читать, в сущности, нечего: московская и заграничная освещенная солнцем и пипютрами сытая жизнь на московских «дачах» артистов и поп-звезд.
Ночь. Дрема.
Снег и дождь стрекочет в стекла с черной-черной глубиной. И редко, редко – вдруг мелькнет какая-то нефтебаза, ярко освещенная оранжевыми прожекторами. И опять тьма, ночь, ветер, смутные очертания елей и сосен у полотна.
А дальше, за Соликамском, начинаются уже такие глухомани, сплошные угрюмые болотистые темные урманы Севера, куда никакие телевизионщики и гламурные фотографы из Москвы никогда и не заглянут: болота, трясины, озерца, разобранные узкоколейки, где насыпи уже сплошь забило молодыми елочками и елями.
Давно забытые миром слепые деревушки, куда с самого 1930 года кроме «лампочки Ильича» никто ничего не проводил.
Там, в еловых тайгах, забитые тонкими порослями ивы и осины, ржавеют и рассыпаются в прах возле древних еловых сгнивших лежневок увязшие в трясинах, брошенные еще в 70-х лесовозы и тракторы, ржавые бочки. Колючая проволока бесконечных «зон» уже пылит от времени на ветру, забитая вьюнком, иван-чаем и остролистом.
Там возрождается древнейшая безлюдная дикая северная глушь со своими стаями непуганых тетеревов и глухарей, шорохами проворных и любопытных серых белок, внимательно следящих за прохожим с ветвей, сыплющих на тропку шишки. Веселая яркая сойка смотрит совершенно безбоязненно, перпархивая с ветки на ветку, сама разглядывая невидаль – живого человека.
Там - вновь не потревожено растут грибы и лесная малина, ежевика, в речушках спокойно плескает рыба – но никаких дорог туда уже нет. Забвение, тишь, спокойное мерцание фиолетовой воды озерец в багровом пламени закатов, мерное покачивание осоки над серебром вод, и совсем не диво встретить спокойного лося, высоко переставляющего ноги в молодом пахучем ельнике – там, где рубили некогда лес.
Глухие лесные речки городят бобры, на сизых омшелых бревнах отдыхают хохлатые дятлы, целые ночи звенят ансамбли самых разнообразных птиц, и долго-долго не гаснет желтое мертвенное широко разливающееся по горизонтам зарево заката. На вырубленных пустошах уже шумит молодой лес, по песку там и сям деловито спешат серые ежи, ловко подныривая под седые ото мха пни и ветки.
Иногда кажется, что только там теперь можно жить настоящей русской жизнью на Земле – но уже ни единой деревеньки не курит в этих местах дымком из труб.
Только кое-где в этих тайгах наткнешься на позабытое сельское кладбище с ржавыми железными пирамидками и такими же ржавыми звездами и крестами, где уже не разобрать надписей.
Поля, зарастающие лесом, а ведь здесь некогда сеяли гречиху, овес, лен, картофель! Там, где стояли десятки деревень – березы, ольховник, молодые елочки. Только пруды, забитые осокой и ряской, теперь и напоминают об этих деревнях и давно умерших настоящих несуетных русских людях.


В последней глухой деревушке на севере как-то удалось пожить, удаленным от «мира сего».
Черная избенка на три оконца с повалившимся штакетником палисада умостилась у самого лога, забитого диким хмелем, ивой, иван-чаем, крапивой, где вытекает чистейший родничок.
Ночами несколько десятков домов деревушки молчали так же, как молчал в великом Млечном пути разноцветный просыпанный бисер мокрых звезд.
Даже разбитая, никогда не ремонтируемая дорога в деревушку уже вся поросла по обочинам молодым лесом – и можно было, не уходя далеко в чащу, не спеша насобирать здесь грибов или ягод.
Володька, мой сосед, человек начитанный, почти не пьющий, сидя на бревне с колуном возле горы дров, говорит:
- Большинство москвичей думают, что корове, кроме сена, ничего не нужно… Накосил, и весь год лежи себе на койке! Вот ведь! Иногда слышу, мечтают: вот, поеду себе в деревню, заведу корову, буду пить молоко. Это они только говорят так. Так же точно думают и все наши власти. В эмпиреях, на красных дорожках своих офисов…И если бы не эта всеобщая тупость и маниловщина, наша страна давно бы разбогатела и прирастала сельским хозяйством! А то только они и получают в стране нормальные деньги. Чистоплюи!- он замолкает, думая о чем-то своем, глубоком.- Америка хвалится на весь мир своим сельским хозяйством, коровами, фермами, лошадями, плантациями клубники, садами, а они - новой подводной лодкой! А ведь наша страна двадцать лет ничего не производит, кроме легковушек для этих холеных городских задниц! Ни станков, ни самосвалов, ни асфальтоукладчиков! Ни одного нового города на карте страны не появилось, как при коммунистах, зато, смотри-ка, уже целых пол-России уехало в Москву на заработки. В провинции-то на наши копеечные зарплаты с голоду опухнешь! А Москва все руководит и руководит, все выбирает и выбирает - новые власти! Посмотришь на них, они все живут, в Москве-то своей, как будто на Венере! И ничего-то они не знают и не понимают! Зато сколько же десятков миллионов ходят у нас на работе в чистых костюмах или в чулках и короткой юбке! Работнички! А что они производят для нас, России, своими руками?.. Зато никто не ходит за коровами, никто не хочет ползать в навозе в резиновых сапогах! Или глотать пыль в жару на комбайне. Дураков теперь нет! Программа «Развитие села»! А на селе, кроме слепых старух, никого уже и не осталось!
Володька поднимается, берет топор:
- Вот если все эти министерства по стране, Госдуму, всех чиновников-болтунов, всех этих фифочек в чулочках с зеркальцами, всех этих беломанжетников расселить по глухим деревням где-нибудь тут или там в Вологодской области! Какая бы России и всему народу была польза! Несколько обезлюдевших областей сразу бы поднялось, если бы они, как все тут, стали пахать на ферме и получать по четыре тыщи в месяц! Но эти чистоплюи никогда не поступятся своими никому не нужными дипломами и должностями. Их оттуда даже атомной бомбой теперь не выцарпать! Так и будут они смотреть в зеркальца и мотаться по городам в своих бархатных сиденьях на иномарках. Мертвые души!.. Так что мы тут по глубинкам будем и дальше загнивать, разваливаться и ржаветь, на радость всем врагам. И ничего-то тут не изменится!…
Расколов дрова, заходим в избу Володьки. Жена красными, распаренными руками стирает белье вручную в старой жестяной лохани возле печки. Таскаем ведрами воду с родника, пока она споласкивает. За это время Володька успевает насыпать курам, покормить пса, полить огурцы.
Сегодня в семье праздник – СПК выделил им целый мешок муки. «Жаль только, что растительного масла только одна бутылка осталась!» - сетует его жена, закладывая дрова в печь и собираясь печь хлеб. Дети смотрят из-за стола, сося палец, вытирая носы кулачком, разглядывая с интересом нового человека.
Старший держит древнего резинового медвежонка с облупившейся краской. Кошка принесла в избу крысу, гордо посматривает с порога – и начинается переполох. Советский механический будильник все еще бежит и убаюкивающее тикает на изрезанной клеенке…
Во дворе над полуржавым «Москвичом» возятся, трепещут, устраиваются спать скворцы в скворечнике, и уже под большой красной луной где-то далеко-далеко в осоке у леса начинает ухать и стонать выпь.
Разбитая лесная дорога до райцентра, среди молодых сосенок и березок, где пахнет грибами и спиртовым духом от старых пней и гниющих стволов.
Полустанок, поваленные в крапиву кирпичные строения, платформа, также разбитая временем, кривая. Тишина, забвение. Сырой ветер из лесов. Бледный полусвет.
И вечером: качанье вагона, фуфайки и куртки, смотрящие из-под насыпи на вереницы ярких контейнеров. Старушка с козой на веревке, в резиновых галошах, в сером платке, в вытертой кожаной куртчонке. Мужики у трактора с прицепом, в резиновых сапогах, стоящие на переезде в желтой глине. Серые, промокшие хрущобы окраин поселков с черными деревянными сараями, косыми заборами, помойными кучами – все напоминает разруху 1945 года! Как будто только-только прошла война!
Забитые полынью недостроенные цеха какой-то фабрики, трубы теплотрасс, машущие на ветру и дожде рваными полотнищами, угрюмые бетонные заборы, исчерканные глупейшими надписями. Гнилые черные городские речушки с непременно лежащей на берегу старой шиной, с ржавыми консервными банками и мятыми пластиковыми бутылками.
Окраины захолустья – свалки, свалки, свалки и раздуваемый ветром на километры мусор. Черные покосившиеся бараки, ржавые водокачки. Хмурый угрюмый осенний полусвет, равнодушное, подавляющее всякое чувство низкое северное серое небо. Рыбьи стеклянные глаза ведущих на телеэкранах в залах ожидания больших станций, пошлейшая и обезьянья трескотня и ужимки ведущих радиостанций – и еще более пошлейшие и бессмысленные песенки безо всякого мотива.
А вдалеке ото всего этого – молчание мокрых предзимних голых лесов за окнами, то укутанных в туманы, то уже повитых лоскутами раннего снега, то искрящихся после дождей на ярком предзакатном солнце, в полоске чистого неба у горизонта по холмам. С тысячами маленьких солнц в лужах на прозябших лесных дорогах, где никто уже не ездит.


© Copyright: Роман Эсс, 2009



-----------------------------------------------


БЕСПЛАТНЫЕ РАБЫ ОЛИГАРХОВ




Ждали бочку с мазутом.
В курилке собралось человек шесть: в древних рваных куртках, выцветших от многих стирок, с черными пятнами масла.
Сначала играли в домино, Коровин читал какую-то газетенку, покачивая головой и что-то чиркая на полях.
- Что читаешь?
- Е! Е! А в Америке кило вырезки говяжьей стоит 21 рубль, а средняя зарплата у рабочих три тыщи долларов! Там все подешевело!
- А у нас подорожало!
Мужики заинтересованно оглянулись.
- Зато у них бензин стоит дороже.
- Меньше, чем у нас!
- Смотри, а мясо, яйца, масло, рыба такие же цены, как у нас!
- Ну, мы со своими пятью тыщами в месяц в Америку поедем, ага!
- Если еще дадут… Третий месяц зарплату не плотят!
- Кризис, бля!
- У нас тут всегда кризис… Какой кризис?
- И то…У меня уже дома и хлеба нету.
- А у меня уже три тыщи долга. Никто не дает.
- Три! А у меня уже семь. Получишь, все сразу и отдай.
- А у меня двое на шее, а надо еще две тыщи на дорогу кажный месяц.
- И детям на учебу, в город надо что-то где-то дать… Пятый год уже себе брюки купить не могу.
- А ты попробуй зубные протезы сделать. Без трусов оставят.
- Это вы все за своего медведя голосовали, вот теперь и плачьте!
- В лесу волки правят, а медведь … он всегда в берлоге сидит.
- Вот наш Курзявин - настоящий волчара! Из Москвы, гад! Он зато себе квартиру в Москве купил. И «Лендровер». Видали, а? Вот вам и ваша зарплата! Жрите, грит, картошку, посадили ведь.
- Картошку … надо навоз. Навоз надо деньги.
- Черт нерусский!
- Сам-то!
- Начальники себя никогда не обидят. Они уже давно при коммунизме живут. Принес ему в по за тот год стерлядей, так два дня мок под дождем, заказал он. Не дал ни копейки!
- Они всегда все привыкли брать бесплатно.
- И теплицу он в металлолом сдал. Никаких документов.
- Че теплица? Че теплица? Гидроцилиндры, знашь, скоко стоят теперь? Так он их тоже … в металлолом!
- А ваш медведь из-за границы не вылазит. А в стране эти все че творят, им трава не расти! В Москве!
- Не повезло нам с местным президентом. Последние трусы он с нас двадцать лет в Москву отдает, вот и сидит. Никто его потому не трогает с Кремля.
Всех задело. Дошли постепенно до Ельцина, до приватизации, Чубайса и местных руководителей.
Забытое домино валялось на столе разбросанное.
- У Путина жена - свояченица жены Ельцина.
- Брехня!
- А ты че думаешь, он так просто туда наверх попал, в колоду?
- Это Наина Иосифовна?
- Ну, она.
- Наина! Иосифовна! Из деревни вся, эге! Ну, ну!
- Из деревни. Так писали. В газетах.
- Газеты пишут для зомби.
- Да, вот ты больше читай! Газеты-то.
- Всю-всю там правду напишут про власть. Журналисты-засеристы!
- Про руководителей напишут, скоко они на самом деле денег получают. Про нашего Курзявина. Одного говна у него в брюхе сто кило! А это наши деньги, которые он нам режет и режет!
- Точно, дирижабль такой!....
- А ты знаешь, приехал он к нам на сраной «четверке», а теперь вишь, каждый год иномарки меняет.
- Через два месяца он от нас уезжает. Другого пришлет Москва. Хапать и разваливать!
- Не, народ, пока он от нас отсюда не уедет, зарплату нам не дадут. Не дадут.
- А ты в суд подай!
Все захохотали.
- Тылы он себе обеспечил. Последний хороший расточный из третьего цеха увез и продал. Опять без документов.
- А ты пожалуйся иди в Москву, медведю!
- А че, Наина-то Иосифовна, она не с деревни?
- Иосифовна! Наина! Простое деревенское имя! И отчество! Русская-руская-русская! Вся за Россию нашу обрадела. Ага, аж ночи напролет не спала! Про нас, бедных, думала-думала!
- Сено она кидала на ферме! В сапогах резиновых. В говне всю жизнь. С ревматизмом. За четыре тыщи, как в нашем СПК «Свебловское»! Не вылазила из избы!
- А у Путина у деда фамилия была Распутин. Поменял ведь. Всех туда брали ведь деревенских, на юрфак в Питере!
- Чего? Я туда поступать хотел. Даже на документы не глянули! Где, грят, питерская прописка у тебя?
- Нам туда дорога закрыта. Теперь, тем более. Чтобы там учиться, надо не меньше 500 тысяч в год, на жилье, взятки и еду…
- А Путин почему попал на юрфак? Ясно, с таким дедушкой не только в КГБ возьмут, в личную охрану Сталина. Точно, с нашей деревни сразу в элиту попадешь!.... А кто в систему попал, у того и дети, и внуки, и правнуки всегда будут сыты. Не наши пять тыщ!
- Как у Курзявина. Он уже давно в мечтах на своих Сейшелах опять сидит, и сервелат там жрет, за четыреста рублей.
- Во власти у нас все сплошь козлы и гниды! Чем больше власть, тем больше негодяев.
- Чем дальше в лес, тем толще партизаны!
- Да все мы тут … бесплатные рабы у олигархов.
- Ельцин набрал на выборах три процента, вот и опять стал президент. Волки-то все, помнишь, как в телевизоре радовались тогда днем и ночью?
- А кто поставил опять Елицина-то?- Гусинский, Ходорковский, Авен, Абрамович, Вексельберг. Рабинович с незалежной. Все такие русские-русские. Из деревни. Ходили-ходили они в резиновых сапогах по ферме, и олигархами стали.
- Они под столом у Ельцина ночевали, когда тот на броневик лазил!
- Как Наина! Иосифовна! Доярка! С русским простым именем!
- С выменем!
- Они все там крутились в Кремле, шоблой… Они, брат, всегда нюхом чуют, где большими деньгами пахнет. Нюх у них как у собаки на большое бабло.
- Когда пирог делили: заводы, пароходы, губернии, железную дорогу, нефтепромыслы…
- Я ус-тал! Я у-хожжжу!
- ………………………….
За дверью раздался звук мотора.
Потом дверь приотворилась, пропуская косой луч солнца с улицы. Закричали:
- Всех уволю! Женщин наберу!
- Пошли работать, мужики. А то опять доминошки на улицу выкинет. Или снова премию всем срежет. И так мизер получаем.
- Вот, и работаем. Работаем! Сервелат в Москве жрем.
- Ты б еще на Канары поехал, зад загорать себе и бабе. Как начальство.
- Насос ни хрена не качает.
- Этот насос еще Сталина помнит.
- Да, жаль нету Сталина на них всех! Курзявин уже лет десять сидел бы в бараке на нарах в Минусинске, а не на песочке в Сейшелах. А его денежки нам бы вернули, сколько лет за копейки тут гробимся!
- Хреново, что душа нет. Помыться негде.
- Во, а ты в Москву ехай. Будешь получать по восемьдесят тыщ в месяц. И на душ хватит, и на баню. Все равно там цены ниже, чем у нас. Будешь на самолете летать, в Петербург кататься, как они там в песне поют: «Русское радио, все будет хорошо!»
- У нас всех тут одна дорога – вон, в липняк. Выхода-то нет. – Показал на лесочек в стороне кладбища.
Низко опустив голову, сжавшись, все прошмыгнули мимо кричавшего на улицу.


© Copyright: Роман Эсс, 2009