Партизан


В 1941 году Шурка проучился в 4-ом классе Первой Образцовой школы города Ефремова чуть больше месяца. Родители Шурки решили оставить сына у бабушки, папиной мамы, Александры Ивановны, в девичестве Шевяковой, им казалось, что там ему будет безопасней. Москву бомбили, а в Ефремове было тихо. Хотя в тёмное время суток действовал порядок затемнения. Иногда приходилось ходить по улицам, ощупывая стены домов, чтобы понять, куда тебе надо идти. В смысле – в какую сторону.

Отец Шурки, Копытин Сергей Алексеевич, был русский, родом из Ефремова, а мать Шурки, красивая Ревекка, была еврейка, родом из Днепропетровска. Когда она переехала в Москву и вышла замуж за Сергея Копытина, все стали с его лёгкой руки, звать Ревекку Верочкой. Шурка не знал, что он еврей, и не знал, что немцы убивают евреев только за то, что они евреи. Он никогда не задумывался, кто он по национальности, говорил и думал на русском языке. И если бы его спросили о его национальности, он, не задумываясь, ответил бы, что он русский. Это бесспорный факт.

Сергей Копытин работал на заводе шлифовальных станков технологом. Завод находился недалеко от дома, где жили в коммунальной квартире, на первом этаже, в тринадцатиметровой комнате молодые муж, жена и их единственный сынок Шурка. Когда началась война, Шурке было десять лет. Мать Шурки работала лаборанткой на том же заводе, где работал муж. Все дни с начала войны она, придя домой с работы, тихо плакала, хотела забрать сына к себе, в Москву. Но Сергей её отговаривал, время было голодное, а у его матери в Ефремове была корова, куры, свинья, и Шурка мог питаться хорошо. На том и порешили. И Шурка остался в Ефремове.

Он ездил к бабушке Саше ежегодно, начиная с девятимесячного воз-раста, крепко полюбил бабушку и её мужа деда Игната. Ему нравилась Набережная улица и старенькая изба, где он привык жить. Под бугром текла река Красивая Меча. Она поросла осокой и кувшинками и текла так медленно, что было непонятно, куда она течёт. Это можно было угадать по упавшему с лозинки листочку или по отломившейся веточке. Тогда становилось понятно, что она текла в сторону железнодорожного моста. В реке Шурка купался и со временем научился плавать, как лягушка.

Бабушка Саша называла Шурку Шурчонком и заботилась о нём так, как это умеют делать русские женщины. Бабушка Саша была верующая, пе-ред сном она снимала головной платок, верхние юбки, панёву, оставаясь в одной нижней рубахе, распускала волосы и шептала молитву «Отче наш», стоя перед горящей лампадкой и иконой в «красном углу». Шурка плохо слышал, что она шептала, в его памяти сохранились лишь отдельные слова: «Отче наш, иже еси на небесех!» И в конце: «И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого». Волосы на голове бабушки Саши были жидкие и давно уж поседели от старости жизни. Молодой цвет стал мышиным.

Она долго крестилась и после этого укладывалась спать. Когда Шурка был маленький, бабушка Саша укладывала его спать рядом с собой. Ему за-помнился сладкий запах женской мочи, потому что бабушка Саша, как все деревенские женщины, мочилась стоя, зайдя за угол сарая. Запах был похож на цветущий боярышник с примесью «тройного одеколона».

Ни в чём Шурка не знал недостатка. Дед Игнат тоже любил Шурку и часто рассказывал ему разные смешные истории и прибаутки, веселя московского мальчишку, которого считал своим внуком. А свою жену, бабушку Сашу, он называл Зюмкой. Дед Игнат носил пожелтевшие усы, а бороду сбривал. Он был слеп на один глаз, закрытый бельмом.

Он был весёлым человеком, и его любили домашние животные и куры. Белый петух, который почему-то невзлюбил Шурку и при случае старался на него напасть и клюнуть в спину, садился к деду Игнату на колени, когда тот грелся под солнышком на стоявшей подле завалинки лавке. Дед гладил петуха по пёрышкам шеи, и петух прикрывал веками глаза. И «балдел».

Приходил к деду сопящий боров Васька, ложился у него в ногах и требовал, чтобы тот чесал ему брюхо. Дед наклонялся, кряхтя, и громко чесал отросшими ногтями, с грязью под ними, мягкое толстое брюхо с длинными жёсткими волосками, а боров похрюкивал, довольный. И дед не мог зарезать свинью, перерезать горло овце или отрубить голову курице. Для этой экзекуции он приглашал мужиков из соседних домов, а сам прятался, чтобы не слышать рёва и криков прощавшихся с жизнью животных и птиц.

Корова Белка стояла, переступая раздвоенными копытами по деревян-ному загаженному настилу, в закуте пристроенного к избе сарая, крытого соломой. Солома местами сгнила и провалилась, и в дождь в закуту беспрепятственно протекала вода. Когда дед выходил в сенцы, Белка высовывала морду, с большими сопливыми ноздрями, в небольшое окошко и тихо мычала. Дед подходил к окошку, и Белка старательно вылизывала ему шершавым языком плешь, чтобы у него была приличная причёска.

Дед Игнат любил пить чай из самовара. Самовар был медный, начи-щенный бузиной и золой. Когда вода в самоваре закипала, дед надевал на трубу резную конфорку и ставил на неё фарфоровый чайник с отбитым носиком. В чайник засыпал пригоршню чёрного чая и ждал, когда он заварится. Чтобы жар зря не уходил, накрывал чайник сложенным вафельным полотенцем. В это время неторопкого ожидания колол щипцами голубоватый сахар и кусочки его складывал горкой в стеклянную вазочку. А потом наливал заваренный чай и кипяток в граненый стакан с подстаканником, размешивал чайной ложечкой эту смесь и переливал порцию чая из стакана в блюдце. И пил из него чай, дуя на него, как трубач духового оркестра, игравшего в городском саду на улице Свердлова бравурные марши. Кончики его седых усов, пожелтевшие от жевательного табаку, оттопыривались. Дед держал блюдце всеми десятью пальцами, как вазу. Пил чай дед вприкуску. С маленьким кусочком сахара мог выпить стаканов десять. После каждого выпитого стакана он отирал вспотевшее лицо полотенцем и отдыхал, отдуваясь.

Жевательный табак дед носил в жестяной баночке, доставал из неё прессованный жгутик, запихивал его в рот, жевал долго и тщательно. Закончив жевать, дед выплёвывал наземь, если сидел в это время на лавке перед завалинкой, или на пол в сенцах, если сидеть на лавке было зябко и неуютно по причине мороза, снега или дождя, длинную коричневую слюну.

Шурка любил сидеть за одним столом с дедом Игнатом, смотреть, как он пьёт чай, и слушать его россказни и прибаутки. Он помнил, как в детстве дед подшучивал над ним. Шурка понимал, что дед прикалывается, но делал вид, что верит всему, что тот говорил, и охотно разделял забавную словес-ную игру. Например, дед что-нибудь ел и приговаривал:

– Слышь, Зюмка, глянь, какая у меня вилка: загребущая – страсть. Три зубца и все вострые, как сапожное шило. Что ни подцепишь, нипочём не уронишь и мимо рта не пронесёшь.

– Баушка! – подключался к игре пятилетний Шурка, – Я енту вилку хочу, чтобы она моя была.

– Дед, – ворчала бабушка Саша, гремя ухватами, вынимая чугуны с горячей едой из печи, – не морочь ребёнку голову, отдай ему вилку.

– На! – охотно соглашался дед Игнат, протягивая Шурке вилку. – А я твою возьму. Твоя тожеть мне сойдёт.

Некоторое время он молчал, а потом начинал по новой:

– Шурк! – говорил дед. – А ить твоя вилка ещё лучше моей. У ей четыре зубца, она люменивая, и все зубцы можно загибать, куда хотишь. Можно так согнуть, что получится ложка с просветами, ей удобно щи хлебать.

– Баушка! – хныкал Шурка и кривил пухлые губы, делая вид, что сей-час заревёт. – Я обратно свою вилку хочу.

– На! – снова, без обиняков, соглашался дед, улыбаясь зрячим глазом.

Шурка получал свою вилку, довольный. И готовился к новым прико-лам деда. Иной раз он просил деда Игната что-нибудь ему рассказать. Рассказывал тот хорошо, с разными интонациями в хриплом голосе.

– Да я тебе усё рассказал, – говорил дед, попивая чай.

– А я уж всё забыл, – говаривал хитрый Шурка.

– Не брешишь?

– Не, не брешу, брешут собаки.

– Ну, тады слушай. Летит и глядит. Летела, летела, глядела, глядела и села. Сидит и глядит. Сидела, сидела, глядела, глядела и полетела.

Шурка уже давно знал, что этой присказке не будет конца, но спраши-вал, заранее зная хитрый ответ:

– Да кто это?

– Что кто? – прикидывался непонимающим дед Игнат.

– Ну, кто летит и глядит?

– Ты слушай, слушай, чиво я говорю. Как присказка кончится, тады поймёшь. Летела, летела, глядела, глядела и села. Сидит и глядит. Сидела, сидела, глядела, глядела и полетела. Летит и глядит…

Тут вмешивалась бабушка Саша и ругала деда ворчливо:

– Дед, поимей совесть! Чего ты связался с малым дитём? Отстань от него, Христа ради. Допивай свой чай и катись отседа, куды подальше. Не морочь Шурчёнку голову своими прибаутками.

Больше всех Шурке нравилась озорная Елисеева песня, и он, хоть и знал её наизусть, часто просил деда рассказать её ему. Следовала долгая пауза, во время которой дед пил чай, всхлипывая, вытирая испарину со лба полотенцем. А после начинал загадочно:

– Едет дядьку с малым у поезде. Сидят они на нижней полке. Поглядывают по сторонам. Малый спрашивает: куда мы едем? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, куда мы едем? У Москву. Дяденька, а что в том мешке лежит? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, что в мешке лежит? Яблуки. Дяденька, дай одну. Не дам. Дяденька миленький, ну дай одну яблочко. Возьми одну в углу гнилую. Дяденька, а где мы ночевать будем? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, где мы ночевать будем? У в овине…

По мере развития сюжета, напряжение возрастает. Шурка ждёт конца со страхом восторга, и дед продолжает:

– Дяденька, а кто нас разбудит? Не скажу. Дяденька миленький, скажи кто нас разбудит? Не скажу. Ну, дяденька, миленький, скажи, кто нас разбу-дит? Не скажу. Ну, дяденька, ну миленький, скажи, кто нас разбудит? – сле-дует длительная финальная пауза, Шурка замирает, и вдруг дед почти кричит хрипло, скороговоркой: – Срать захочешь, сам увскочишь. – Шурка смеётся, довольный. И боится, что бабушка Саша сейчас начнёт ругаться.

– Дед, ещё что-нибудь расскажи, – просит Шурка.

– Да я тебе усё уж рассказал, – отвечает дед Игнат, дуя на чай.

– А я уж забыл, – хитрит Шурка.

– Ну, ладно, – сдаётся дед, – слушай. Шли два солдата, нашли три рубля. Почём они разделили?

Шурка был научен считать арифметику, он посчитал и говорит:

– По полтора рубля.

– Нет, Шурка, неправильно ты счёл. Слушай: шли два солдата, нашли три рубля. Почём они разделили?

Шурка думает, как же так? Если три разделить надвое, то выходит полтора. Наверное, думает Шурка, дед понимает по-другому, и говорит:

– По рублю с полтиною.

– Нет, Шурка, обратно ты неверно счёл. Слушай...

Тут встревает бабушка Саша, которая копошится у печки, и ворчит:

– Дед, не морочь ребёнку голову. – И, обращаясь к Шурке, добавляет: – Он говорит, шли два солдата с девушкой Лушей. Поэтому надо делить на-трое. Сколь получится?

– Тогда выходит по рублю, – отвечает Шурка. Обескураженный. – Опять он меня обманул. Он надо мной смеётся, – хнычет Шурка. – Он всегда так: ему веришь, а он обязательно обманет.

– Он с тобой играет, – говорит бабушка Саша. – Он тебя любит, дура-чок, ты на него не обижайся. Он такой – шутейный спокон века.

Дети на Набережной улице играли в войну. Самый старший, дылда Петька Индюх, с прыщами на морде, был заводила. Он спрашивал Шурку:

– Ты кто будешь: лётчик или танкист?

Шурка отвечал:

– Я буду в лесу партизаном.

– Вот чучело гороховое! – сомневался Петька Индюх. – Где ты здесь лес возьмёшь? У нас лесов нету.

– А роща? – отвечал Шурка. – Я там гулял с папой, когда он к бабушке приезжал. Бабушка его мама. Роща настоящий лес. Мне так папа говорил.

И с тех самых пор мальчишки с Набережной улицы на Красивой Мече стали звать Шурку «московский партизан». А когда повзрослели, поняли, что то была игра. Слово «московский» забылось, а слово «партизан» приклеилось к нему на долгие годы, как лист от веника к заднему месту в парилке Сандуновских бань, куда Шурка ходил по субботам с отцом и дядей Колей Лучкиным, который был штангистом и мог поднять штангу весом в десять пудов. Руки у него были увиты синими венами и выпучивались

А потом пришла настоящая война.

В тот роковой день, 22 июня 1941 года Шурка ходил на Красноармейскую улицу, которая была последней перед рощей. Там жил Славка Ермаков, который обещал Шурке щенка. Щенок лизнул Шурку в губы, Шурка засмеялся, он обрадовался, что теперь у него будет своя собака, и пошёл со щенком на руках обратно, к себе на Набережную улицу. А когда проходил мимо водокачки, увидел собравшуюся возле столба, с висящим на нём чёрным раструбным репродуктором, толпу встревоженных молчаливых людей.

Шурка подошёл узнать, что передают по радио из громкоговорителя. Передавали выступление Молотова о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Шурка немного послушал, а потом пошёл дальше. Его больше заботил щенок, чем какая-то война, в которой победит героическая Красная Армия, в этом не было никаких сомнений. Наши дадут немцам прикурить, размышлял Шурка, шагая вниз по Державинской улице, будут знать, как бомбить наши мирные города. Он хорохорился, но внутри у него, где-то в сердце или рядом с ним, где жила душа, поселилась небольшая тревога, которой предстояло расти.

Дома о начале войны никто не слышал, радио на Набережной улице не было, да и электричества тоже в дома пока не подвели. Подключена была только одна водокачка. Она качала артезианскую воду из глубины земли по трубам наверх, в водонапорную башню, совмещённую с пожарной, откуда город был виден, как на ладони.

Шурка читал книжки при свете керосиновой лампы «летучая мышь», шмыгая сопливым носом. Шурка буркнул деду Игнату:

– Слышь, дед, говорят, война началась. А я вот щенка принёс. Будет у нас жить. Хочешь, дам его тебе подержать?

– Давай, – согласился дед и ласково взял щенка на руки.

Тот лизнул деда в усы и удобно устроился на сложенных в качку дедовых руках. Дед рассмотрел щенка и сказал:

– Сучка. Как ты её назовёшь? Шурк?

– Я не знаю.

– Давай назовём её Пальма. У меня, давно теперича уже, была собачка Пальма. Хорошая была собачка, умерла от старости. У собак короткий век.

– Давай, – согласился Шурка. – Пальма хорошая кличка.

А вечером пришла почтальонша Аня, которая разносила почту по до-мам Набережной улицы, и вручила бабушке Саше повестку на телефонную станцию на Свердловской улице для междугороднего разговора с Москвой. Шурка сразу догадался, что разговор заказала его мама. И тревога, поселив-шаяся в сердце, немного подросла.

К началу войны Шурке уже было десять с половиною лет, он перешёл отличником в четвёртый класс средней школы. А летние каникулы, как все-гда, проводил у бабушки Саши и деда Игната в городе Ефремове.

Шурке нравилась девушка Фрося, жившая через проулок, за глухой стеной, в соседнем доме. Она была красивая, но почти совсем взрослая, и Шурка понимал, что она ему не пара, и не думал в неё влюбляться. Фрося ходила с парнями караулить солнце до утра. А днём выходила в проулок, заспанная и зевающая красивым ртом с красивыми зубами. У неё были толстые длинные косы, доходившие ей до мускулистых ног. И на юбке у неё виднелись озеленённые травой влажные пятнышки, происхождение которых было для Шурки волнующей его девственную душу сладкой тайной.

– Ну, как дела, партизан? – спрашивала она у Шурки без любопытства.

– Ничего, нормально, – отвечал смущённый Шурка, поглядывая на её коленки и холмики мягких грудей, видных в лифчике под скользкой блузкой.

Иногда к Фросе присоединялась её старшая сестра Тоська, тоже с ко-сами, и они лузгали семечки, сидя на лавке рядом с Шуркой, сплёвывая ше-луху от семечек себе на юбки, а потом стряхивая её наземь.

– Ты погляди, Тоськ, – говаривала Фрося, – какие у этого партизана красивые еврейские глаза. Ресницы-то длиннющие – смерть девкам. Подрастёт, девчата штабелями будут под него ложиться.

– Погоди, – отвечала Тоська. – Ежели до нас немец дойдёт, вона как города-то сдают, одново за другим, твово партизана по таким глазам в тот же час распознают и могут сразу пристрелить без разговоров. Из ружья. Али из ливорверта. Патронами с порохом.

– А я в лес уйду, – храбрился Шурка, не веря, что немцы могут дойти до Ефремова. – Буду жить в землянке.

– Ты тады нас позови, – смеялись сёстры, – вместе будем жить. Вместе, оно весельше и теплее.

– А то! – смеялся в ответ Шурка, но запомнил странные девчачьи слова про еврейские глаза и почувствовал, как тревога и страх, поселившиеся в его сердце, ещё больше подросли.

После посиделок Шурка долго рассматривал свои глаза в зеркале и не увидел ничего необычного, глаза как глаза, цвет радужки жёлто-карий с бо-лотной крапиной. Действительно, ресницы немного длинноваты, как у коровы и кончики вострые немного загибаются. Нижние вниз, верхние кверху, похожи, признаться, на девчачьи. Шурка давно знал, что похож на маму и очень этим гордился, потому что много раз слышал, что его мама красавица. И знал, что если сын похож на маму, то это хорошо для счастья. Он показал зеркалу язык и сделал из языка трубочку. И засмеялся своему озорству.

На следующий день после получения повестки на телефонную станцию Шурка и бабушка Саша отправились на Свердловскую улицу с утра пораньше, чтобы не опоздать к назначенному сроку. Народу на телефонной станции было много, все ждали своей очереди и тревожились. Телефонистка вызывала фамилию приглашённого повесткой по громкоговорящей связи и называла номер кабинки. Слышимость была плохая, всё время что-то хрипело и трещало. Мама плакала и говорила, что Шурке пока лучше побыть у бабушки. Что она его очень любит и скучает. И что за ним к началу учебного года приедет папа и заберёт его в Москву.

В конце августа 1941 года мама вновь позвонила, и, как уже было ска-зано в начале этого рассказа, Шурка остался в Ефремове, и бабушка Саша отвела его в Первую Образцовую школу на улице Карла Маркса, где Шурка продолжил своё обучение в четвёртом классе. Кормили в школе плохо, на завтрак давали кусочек ржаного хлеба с половой и стакан жидкого чая без сахара. Шурка отъедался дома, возвращаясь из школы, но в школе всё равно съедал кусок хлеба, потому что все ели и он не хотел выделяться. Но и дома стало голоднее, в магазинах было пусто. Пришлось зарезать свинью и отрубить головы курам. Белый петух был последним, но дед Игнат воспротивился, и петуха оставили на чёрный день. Оставалась корова Белка, но и её дни были уже сочтены. Все картошки, хранившиеся в подполе, съели. Кислая капуста, лежавшая в деревянной осклизлой бочке, под гнётом тяжёлого камня, протухла, но из неё бабушка Саша еще умудрялась варить щи. Кроме молока, ели жмых и гороховый кисель с подсолнечным маслом. Дед Игнат пил чай без сахара. Да и чай был не чай, а, считай, пустой голый кипяток.

Дом, в котором жил Шурка, был поделён надвое, в другой половине, давно проданной, жила семья Щепетильниковых. Шурка и Володька Щепе-тильников были одногодки и вместе ходили в школу, но учились в разных классах: Шурка в четвёртом «А», а Володька в четвёртом «Б». Шурка был чуть-чуть влюблён в свою одноклассницу Зойку Неведрову, но она его не замечала. От этого у него портилось настроение грустью.

Мальчики ходили в школу через промкомбинат, где делали ободья для тележных колёс, чинили бороны и другие железные предметы, нужные в мелком хозяйстве. Сначала надо было подняться по бугру, чуть обогнуть высокий досчатый забор, за которым находился яблоневый сад Неведровых, и вот он – промкомбинат. А через дорогу от него (улица Карла Маркса) четырёхэтажное кирпичное здание Первой Образцовой школы.

В начале октября пришли морозы. С ветром. Так не хотелось идти в школу в стужу, и мальчики сговорились в этот день прогулять, прикинув-шись, будто у них разболелись животы. И остались дома. В этот день был четверг, базарный день. Ефремовский народ с утра потянулся на базар. Надеялся что-нибудь купить из жратвы. Вот почему, интересное дело, в этот именно день мальчики не пошли в школу? Невольно поверишь в знак судьбы. И содрогнёшься от тайны жизни. И поверишь в колдовство.

Шурка слез с печки, где «маялся» животом, скорчил страдальческую рожу и вышел в пристроенный к дому сарай, к конце которого дедом Игна-том была когда-то кое-как сделано продуваемое со всех сторон отхожее ме-сто. То была неглубокая яма, на ней две толстые старые доски, на которых можно было, держась руками за стенки из горбыля, присесть на корточках «орлом». И в это время раздался тревожный крик:

– Немецкие самолёты пролетели! Прямо над нами! Низко – ужас!

Шурка узнал голос соседней девки Тоськи. Он, не подтираясь, наспех натянул штаны и, как был в рубахе, выскочил опрометью в проулок, где стояла в зипуне Тоська и глядела вверх. Шурка увидел низко пролетающие над рекой в сторону Стрельцов страшные самолёты с чёрными крестами на борту и крыльях. Они пролетели так низко, что можно было разглядеть не-мецких лётчиков, поглядывающих сквозь очки вниз. Самолётов было три или четыре, они летели красиво, на бреющем полёте. Взрывов бомб Шурка не услышал, его уши заложило глухотой. Он только увидел, как обычно тихая поверхность реки возмутилась от падающих в неё комьев земли. Их, этих комьев, было так много, что казалось, будто прошёл земляной ливень.

Когда немецкие самолёты скрылись за горизонтом, откуда-то, как чёрт из табакерки, выскочили тупорылые советские фанерные ястребки, с красными звёздами на крыльях и на бортах, и бросились догонять немцев. Но не догнали. А если б догнали, немцам не поздоровилось бы. Дали бы им, сволочам, прикурить по первое число. Это бесспорный факт.

Кто-то принёс новость, что бомба попала в промкомбинат. Мальчики, прогулявшие школу, разволновались, оделись потеплее и полезли по замёрзшему бугру посмотреть, что случилось с промкомбинатом. По времени они как раз в этот час должны были возвращаться из школы. Добравшись до территории промкомбината, они увидели разбитое здание, а рядом с ним огромная опалённая взрывом воронка, на дне которой лежали полузасыпанные обвалившейся землёй окровавленные куски человеческих тел. Мальчики с ужасом подумали, что там же, на дне этой воронки, могли оказаться и они. И опрометью бросились вниз, падая и скатываясь по бугру. И оба со страху залезли на печки, каждый в своей половине дома.

На следующий день в школу не пошли, кто-то сказал, что занятия временно отменены, пока не уберут погибших. А погибших было много, всех их свозили в собор, а после похоронили в братской могиле. А вскоре выяснилось, что занятия в школе отменили совсем, потому что бомбой разрушена часть школы. Разговоров ходило много. Говорили, что немцы хотели взорвать завод СК-3, производивший синтетический каучук. Говорили, что немцы хотели взорвать мост через Красивую Мечу. Говорили, что немцы хотели взорвать казармы, где был расквартирован советский воинский гарнизон. Но всё это мало походило на правду. Зачем они сбросили бомбы на мирное население, было непонятно. Скорее всего, они хотели нагнать страху на город, который им вскоре предстояло взять в сражении. И они этого добились: люди боялись выходить на улицу. Связь с Москвой оборвалась, одна из бомб попала в здание телефонной станции. Бабушка Саша не смогла позвонить родителям Шурки и рассказать им о случившейся беде.

Тогда она, посоветовавшись с дедом Игнатом, приняла решение уехать в деревню Подлутово, в 12-ти верстах на север от Ефремова, где жили её родственники Шевяковы. Они жили натуральным хозяйством и привыкли обходиться без магазинов и базара, поэтому бабушка Саша рассчитывала, что она с внуком может у них прокормиться. А что касается деда Игната, ему много не надо, его прокормит корова Белка. Белый петух давно был съеден, когда от старости сам окочурился.

Через несколько дней к дому на Набережной улице возле водокачки подъехала старенькая дребезжащая телега, запряжённая худой лошадкой. На телеге сидел брат бабушки Саши Михаил Иванович Шевяков. Вместо одной ноги, ниже колена, у него была деревянная колода, утоняющаяся книзу, обрамлённая на конце железным кольцом, предохранявшим при ходьбе древесину от преждевременного износа. Михаил Иванович курил махорку и кашлял почти непрерывно. Он и бабушка Саша были похожи – родные брат и сестра. Нос картошкой, губы поджаты – в ниточку. Лоб чистый, умный.

Шурка, подпрыгнув, вскочил на подводу и сразу провалился в сено, которое было подстилкой и одновременно кормом для лошади. Бабушка Саша вынесла старенький фанерный чемодан с Шуркиными шмотками и подложила его под спину Шурки, чтобы тому было удобно сидеть. Михаил Иванович подсадил сестру на подводу. От его хождений вокруг подводы в земле, заметённой снегом, оставались следы от железного кольца колоды. Они являли собой круглые ямки, заполнявшиеся снегом под ветром. А брат бабушки Саши потом сам ловко сел спереди и взялся за вожжи. Вышел провожать уезжавших в деревню дед Игнат. Он вытер рукавом полушубка нос, стараясь не показать, что его зрячий глаз был на мокром месте.

– Зюмка, – прошамкал он, всхлипнув, – ты ето, за меня не беспокойси, мне много не надоть. Шурку береги. А я тут буду дом стеречь. И Белку.

– Ладно, дед, не горюй. Может, дай бог, ещё свидимся.

– Н-но! Залётная! – прикрикнул дядя Миша и дёрнул вожжами.

Телега тронулась и поехала тряско вдоль Набережной улицы. Долго ещё стоял дед Игнат и смотрел вслед уезжавшей телеге и махал рукой. На «пятачке» вправо круто вверх уходила булыжная дорога. Дядя Миша повернул и слез с телеги, взяв лошадь под уздцы. Бабушка Саша тоже слезла и пошла рядом, чтобы облегчить лошадке груз. Хотел слезть и Шурка, но дядя Миша сказал, что этого делать не надо. Какой-нибудь груз должен в телеге оставаться, не то лошадь так рванёт, что её хрен догонишь.

Из крайнего дома вышел старик в шапке треухе и сказал:

– Эй, дед, тама не проедешь. Возля Нарсуда бомба попала. Придётся тебе по над берегом ехать. Тама дороги нету. Как ни то проедешь.

Дядя Миша долго, матерясь и ворча, разворачивал лошадь. Вниз от «пятачка» уходила крутая тропа, по которой люди с Набережной улицы хо-дили на ключевой колодец за водой. Наезженной дороги здесь не было. Дядя Миша велел Шурке слезть с подводы и одерживать её на грунтовом спуске. Лошадка упиралась на спуске, оседая назад, и всхрапывала от испуга. Позади телеги оставались вихлявые колеи. Наконец, спуск был преодолён, и лошадка пошла живее. Возле ключевого колодца дядя Миша остановил лошадь. Колодцем называли углубление в песчаном грунте, со дна которого бил ключ кристально чистой воды. Вода стекала в реку и всегда была свежей. Дядя Миша подвёл лошадь к колодцу, развязал супонь, освободив хомут, и дал лошади напиться. Она привычно помахивала тощим хвостом, хотя в это время ни мух, ни оводов, доставлявших ей хлопот летом, не было. С мягких губ лошадки капала вода. Было видно, как ключ, бьющий из глубины, взбаламучивает песчинки. Они старались подняться кверху, но тут же тонули обратно.

Возле берега река замедляла и без того медленное течение воды, и здесь вода покрывалась тонкими льдинками, похожими на стекло. Напоив лошадь, дядя Миша восстановил упряжь и огладил лошади холку, чтобы она чувствовала к себе заботу и внимание человека. Шурка присел на корточки и стал пить, зачёрпывая воду сложенными пригоршнями. Сначала он видел отражение своего губастого лица в глади воды, как в зеркале. Он вспомнил, как показывал язык зеркалу в доме и повторил это озорство в водяном отражении. Кому война, а кому игра. А после изображение стало дробиться, волноваться, ломаться осколками. Ах, какая вкусная была вода! Она ломила зубы, и Шурка дул на воду, будто пил кипяток. Она падала с Шуркиных рук и шлёпалась в ключевой колодец звонкими каплями. Напившись, Шурка отёр губы рукавом зипуна. Телега поехала дальше.

От реки кверху уходил крутой бугор, там наверху были зады домов, стоявших на улице Карла Маркса. Оттуда, с обрыва почвы, люди сливали помои с бугра в реку. От перегиба почвы возле реки, тропа имела склонность к урезу воды. Телега поехала кособоко. Лошадка упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы телега не утащила её в реку. Тогда хозяин станет её лупить кнутом. И ругать её матерными словами. Люди, кто как мог, помогали ей, упираясь руками в борта телеги.

Спустя время, может, полчаса, может, час, это трудное бездорожье было преодолено. И вот он – Дагаевский мост, перекинутый толстыми жердями по устоям, называемым «быками», через реку влево к Иноземке. И дальше шёл прямой, как оглобля, тракт к Стрельцам, где скрывался в тумане горизонта в сторону Ельца. Вправо и чуть вбок от Дагаевского моста вела по длинному подъёму земли дорога в сторону Красной площади, собору и базару. По этой грунтовой дороге в базарные дни люди, из деревень с того боку Красивой Мечи, из близких и дальних деревень тянулись на возах в сторону базара что-нибудь продать или что-нибудь купить из нужного товара.

После налёта немецких самолётов на город люди опасались ехать на базар, и дорога была пустынной. Дядя Миша, ковыляя на своей колоде, вёл лошадь под уздцы, а Шурка и бабушка Саша шли рядом с телегой, подстра-ховывая её с двух сторон. Чтобы она не съехала в реку.

Красная площадь это не оговорка, в Ефремове есть своя Красная пло-щадь. Однако без Кремля и Мавзолея. Здесь же и развилка кривых дорог: одна выпрямляется и переходит в центральную улицу под названием Свердловская, она ведёт к улице Ленина, а там уж рукой подать до железнодорожного вокзала и дальше, мимо клуба, к заводу СК-3. Другая улица, Красноармейская, ведёт к городской роще и стадиону. Третья улица Карла Маркса, на которой Нарсуд и чуть дальше – Первая Образцовая школа. Четвёртая дорога огибает собор и ведет к базарной площади. А пятая – та самая дорога от Дагаевского моста, по которой наши бравые путники добрались до Красной площади. Вот такая развилка. Ни дать ни взять площадь Звезды в далёком Париже, где никто из ефремовских жителей никогда не был.

На Красной площади, припарковавшись на краю дороги, дядя Миша покормил лошадку пучками сена, выдёргивая их из телеги, поправил разболтавшееся колесо, вставив новый шкворень, подтянул гужи, все сели в телегу. Дядя Миша разобрал вожжи, гикнул, и лошадка потащила телегу дальше, в объезд собора, где непрестанно звонил колокол. Наверное, колокол звонит по тем, кто погиб в бомбёжку, подумал Шурка. И ещё он подумал: если придут немцы и убьют его, будет по нему звонить колокол? И сам себе ответил в мыслях: навряд ли, сбросят в яму и всё тут. Хорошо, если землёй засыпят. Ему стало жалко себя, захотелось плакать. Но он взял себя в руки, вспомнив, что он собирался уйти в лес к партизанам, там его немцы не найдут. Партизаны дадут ему винтовку, и он станет бить этих проклятых немцев.

Телега объехала храм, проехала по пустынному рынку и вскоре выехала на зады деревни Богово, где жил дядя Миша. Его изба была крайней, от неё начинался спуск к реке. Дядя Миша сказал лошади «Тпр-ру», остановил телегу, натянув вожжи, и сказал, слезая на землю:

– Я на минутку забегу, надоть гостинчик для дочки взять. Без гостин-чика совесно ехать в Подлутову.

Через минуту он вернулся, держа в руках пол-литровую стеклянную банку с кусками сотового мёда. Мёд в сотах отсвечивал янтарём.

– Последний взяток, – сказал дядя Миша. – Электричества не лают, Механическая медогонка сломалась. Не жисть, а сплошная обуза вреда. – Он заметил, с каким вожделением смотрел Шурка на банку, и сказал: – Возьми сабе кусочек. – Шурка из вежливости отказался. Но дядя Миша настоял: – Бери, бери. Дают бери, а бьют беги.

Шурка засмеялся и вытащил пальцами маленький кусочек сотового мёда и запихнул его в рот. А телега поехала дальше по дороге на Подлутово. Шурка долго сосал кусочек и замирал от восторга сласти. Пальцы он не обтирал, а держал их растопырено, будто они были ранены. Высосав весь мёд, он стал жевать соты и так увлёкся, что незаметно для себя проглотил восковую жвачку. И испугался. Что если эта жвачка прилипнет где-нибудь в кишках, застрянет там и испортит пищеварение через запоры.

– Я её проглотил, сказал Шуркая, опасаясь закупорки в кишках, и по-думал, что может быть больно, когда приспичит по большому.

– Не боись, заверил его дядя Миша. – Срать захочешь, сама выскочит за милую душу. Воск от нутряного сугрева растопится и выскочит. Как пить дать, само собой. Это уж точно. Проверено не раз.

Шурка засмеялся, вспомнив задорную Елисееву песню, которую ему в детстве рассказывал дед Игнат.

– Ты чаво смеёсси? – спросил дядя Миша.

– Я не смеюсь, – сказал Шурка.

– Нет, смеёсси, – продолжал настаивать дядя Миша. – Я же вижу, усе зубы наружи. Ты не обижайси, мил человек. Мы люди тёмные, неграмотные, говорим, как думаем, не чета вам, московским грамотеям. Иной раз выскочит словечко с языка, обратно не споймаешь.

– Я не обижаюсь, – сказал Шурка, – я жить радуюсь. Глянь, дядь Миш, какая красота кругом. – При этом он долго обсасывал сладкие пальцы, пока они не перестали быть липкими.

Действительно, красиво было жуть. Слева, понизу, длинными извива-ми петляла река Красивая Меча, в ней отражалось низкое серое скучное не-бо. Листья с деревьев ещё не опали и трепетали под ветром. Иные отрыва-лись и падали в реку. И медленно плыли, показывая, куда течёт речная вода. Они краснели, желтели, зеленели, бурели, прощаясь с теплом. Местность была холмистая, дорога тоже петляла, преодолевая буераки, косогоры, шла то вверх, то вниз. И телега всё поскрипывала колёсами: скрып-скрып, скрып-скрып, скрып-скрып. А потом река удалилась, дорога свернула вправо и взяла направление на деревню Подлутово. На пригорке стояло несколько дворов, по сути дела хуторов. С оградами, сараями, ригами, загонами для скота, пряслами, на которых были надеты мытые махотки.

К одному из хуторов подкатила телега с приехавшими гостями. Встре-чать вышел высокий статный мужик, широкоплечий богатырь, его звали Иваном, он был муж дочери дяди Миши. Её звали Варварой, а по-простецки Варюхой. Муж её был сухорукий, когда-то попал под трактор, левая рука его не сгибалась в локте и была тощей. Кисть гнулась к локтю, но пальцы шевелились. Поэтому он был освобождён от призыва в армию. Но управлялся с сухой рукой ловко. Левой прижмёт, а правой лихо орудует.

Из избы высыпали дети, сопливые, черноглазые, мал мала меньше, стали таращиться на приезжих. Шурка насчитал шесть штук. Старшему на вид было около десяти лет. За ними вышла мать. Она была молодуха, но в деревне женщины рано старятся. Вся жизнь в тяжёлой работе. Всех накормить, напоить, в доме убраться, мужа ублажить.

– Здорово, Варюха! – приветствовал её дядя Миша. – Вот гостей привёз табе. Пущай пока у табе поживут. Это моя сестра Ляксандра, стал быть, твоя тётка. С внуком Шуркой. Он из Москвы. Я табе гостинчика привёз.

Сопливые малыши таращили глаза на мальчика из Москвы и удивля-лись молча. Непрерывно шмыгали носом.

– Пошли в дом, покажу, где московскому гостю место. За гостинчик, папаня, благодарствуйте. У вас мёд завсегда дюже хороший. Нехай ребятиш-ки маленько посластятся. В Ефремове небось голодно. А у нас еды, слава бо-гу, покуда много. Мы люди привычные, привыкли своим хозяйством жить. Иван нынче овцу зарежет, наварю холодцу.

Все прошли в дом. Иван вошёл согнувшись, притолока была ему низка. Кухня была одновременно обеденной залой. Посредине между печкой и бревенчатой стеной стоял большой стол, вокруг лавки. Иван принёс из горницы стул, поставил его в торце стола и сказал:

– Это для московского гостя. Щас будем полдничать, Варюха, собирай на стол. Для Шурки поставь тарелку, положь железную ложку и вилку.

Варюха повела бабушку Сашу и Шурку осматривать дом. Дядя Миша во дворе распрягал лошадь. В горнице, между печкой и стеной с окошками были сделаны полати, на которых спали дети. Подстилкой служило сено, на-крытое домотканым рядном. Покрывало спускалось с полатей до самого пола. Половицы были толстые, широкие, натирались воском и щёткой. Эта работа выполнялась Иваном. Когда он натирал пол, половицы блестели, отдавая янтарём. Но скоро загаживались от босых ног. Со временем сено перетиралось от ворочающихся во сне ребятишек, превращаясь в труху, и пахло пылью. Тогда сено менялось на свежее.

Иван и Варюха спали на широкой кровати в отдельной комнатке, за тонкой перегородкой. Дяде Мише постелили на семейном сундуке, для ба-бушки Саши Иван принёс из сарая кровать с ржавыми провисшими пружи-нами. Варюха вытащила из своей семейной кровати одну из трёх перьевых перин и положила её на кровать для бабушки Саши. Бабушка присела, пру-жины заскрипели, запели.

– Нормально, – сказала бабушка Саша. – Как в раю.

– А внук твой, – сказала Варюха, – пущай покудова на печке полежит, там ему тепле будет. Посля какую-нибудь кроватку Иван сварганит.

– А что это за гудёж я слышу? Дядь Вань? – спросил Шурка. – Откуда-то сверху будто зудят, как майские жуки.

– Это немецкие самолёты летят из Москвы. Бомбовозы, блям. Бомбы тама сбросили, теперича возвращаются. Ночью снова полетят на Москву. Как раз над нами всегда летят и зудят.

Шурка вышел наружу, его обдало холодом. Гудёж стал слышнее. Шур-ка запрокинул голову, но самолётов не увидел. Наверное, высоко летят, вы-ше туч, догадался Шурка. Ему стало страшно. Звук летящих самолётов шёл волнами и завывал. Жу-у, жу-у, жу-у… Шурка вернулся в дом и спросил на всякий случай:

– Дядь Вань, а нас они бомбить не будут?
– Не! – весело сказал Иван. – Накой ляд мы им нужны? Им Москва нужна. Кажный день мимо нас летят. Хотят спалить Москву. Как француз в двенадцатом году.

Шурка вспомнил маму и папу, ему захотелось плакать. Его тревога и страх ещё больше подросли. Он спросил:

– Дядь Вань, а ежели немцы придут, мы уйдём в лес к партизанам?

– Всенепременно уйдём. А как же-ть? Само собой. Нам туда одна дорога. В лес и в землянку. Прятаться от немца. Нам жить надоть.

– Все к столу! – скомандовала Варюха, – Будем полдничать, чем бог послал. Шурка, садись на стул, напроть тарелки. Будем исть кислушку с картошками и с горячим хлебом.

В центре стола стояла миска, в которую Варюха вылила из махотки кис-лушку, вываливающуюся бело-голубыми сгустками. Рядом стояла миска с холодными картошками. Шурке налили кислушку в стакан. Ребятишки сиде-ли на лавках, брали руками холодные картошки и ломти горячего хлеба. И зачёрпывали кислушку из миски деревянными ложками. Шурке тоже хоте-лось такую деревянную ложку, но он стеснялся попросить. Когда полдничать закончили, Варюха сказала мужу:

– Иван, ступай на двор, зарежь овцу.

– Можно, я пойду, посмотрю? – спросил Шурка.

– Нечего ему смотреть, – воспротивилась бабушка Саша.

– Ничаво, – сказал дядя Миша, – Пущай привыкает. А то немец придёт, спуску не даст. Надоть, чтобы мальчонка мущиной рос.

Иван достал вострый нож и вышел из дома. За ним прошмыгнул Шур-ка, пока бабушка Саша отвлеклась на уборку со стола. Дети пошли в горницу играть. Иван выбрал в загоне овцу ярку, завалил её и связал ей ноги. Овца лежала покорно, она не понимала, что будет. Шурка смотрел с ужасом. Иван достал из сапога нож, обступил ногами лежавшую овцу, отогнул ей сухой рукой голову, а правой рукой резко полоснул её ножом по горлу. Из раны захлестала алая кровь. Иван ловко подвесил обмякшую овцу вниз головой к перекладине и подставил ведро под вытекавшую кровь.
– Пошли, Шурка, в дом, подождём, покуда вся кровь вытекет. Это не-долго, за пять минут вся вытекет. Испугался, партизан? Ничаво, привыкай. В случае чаво, можно и немца так вот полоснуть. И концы в воду.

Овцы в загоне сбились в тесную кучку стада, чтобы спрятаться в серёд-ке, испуганные, дрожащие. Зрачки их глаз расширились горизонтальными полосками и наполнились животным страхом смерти. Шурка промолчал, скованный тоже животным ужасом.

– Дядь Вань, небось это больно, когда ножом по горлу?

– Кто её знает? Это у ней надо спросить. Главное, ей надоть шейную жилу разом перерезать. Тады, может, не больно. Не успеет понять. Чик – и готово дело. И ей кранты.

Шурка остро почувствовал своё одиночество в огромном страшном мире и приготовился заплакать, сморщив лицо. Если Ивана убьют, кто его защитит? Бабушка Саша сама старенькая, а дядя Миша сегодня уедет. Тогда пиши пропало, останется он сиротой.

– Ну, что ты нюни распустил, московский партизан? – поинтересовался Иван. – Не боись. Бог не выдаст, свинья не съест.

Они вернулись в дом. Дядя Миша уже уехал к себе, в Богово. Там жда-ла его евойная жена. Дожидаться Ивана с Шуркой он не стал.

Иван с Шуркой малость обогрелись, Иван сказал:

– Уся кровь уже вытекла. Пойдём разделывать, подмогнёшь малость. И подучишься заодно. В жизни всё надо уметь делать своими руками.

Шурке страсть как не хотелось идти смотреть на зарезанную овцу, но он не посмел перечить Ивану, опасаясь, что тот не захочет взять его в парти-заны, когда придут немцы. А если он останется в деревне, его могут пристре-лить немцы за красивые еврейские глаза. И снова ему стало жалко себя.

Они вернулись к овце, подвешенной к перекладине. Кровь вся вытек-ла. Шурка старался не смотреть на ведро с кровью. Иван прикрыл ведро крышкой и отставил его в сторону. Потом взял чистый таз и поставил его ря-дом с висящей тушей на скамейку. Затем вспорол вострым ножиком брюхо овце, начав резать снизу, от хвоста до того места, где сходились рёбра. Резал правой рукой, а левой, сухой, придерживал тушу, чтобы она не болталась. Резал осторожно, чтобы не повредить кишки. Рядом с тазиком, на чистой пе-лёнке лежали разные инструменты, нужные для разделки туши. Иван выре-зал ножом все внутренние органы и кишки и сложил их в тазик. Отделил желчный пузырь и выбросил его в отдельное ведро. При этом он, работая, приговаривал, что и зачем он делает.

– Учись, партизан. Наука простая и может пригодиться. В жизни всякое знание может быть пользительным. Мало бы чего. Повредишь жёлчный пу-зырь, всю мясу испортишь. Теперича будем сымать шкуру. Подай-ка мне вон тот ножик. Для начала отделим нижние части ног, где копыты. А теперича, надоть отделить голову. Чик – и готово дело. Шкуру надо сымать, начиная с задних ног. Стягивать надо, как чулок, подрезая мездру. Снятую шкуру надоть очистить от грязи и крови. Потом вывернуть шерстью внутрь, соскрести жир и остатки мездры. Потом посолить крупной солью. Ну, и дальше разделывать тушу на разные куски для варки в кипятке. Беги таперя в дом, скажи Варюхе, Иван мол велел ставить жестяное ведро, кипятить воду. Понял, нет? Ну, жми, партизан, одна нога здеся, другая – тама.

Шурка обрадовался, что оказался полезным, и спросил для продолже-ния разговорного общения:

– Дядь Вань, а может они не придут?

– Кто? – удивился Иван.

– Немцы, – ответил Шурка. – Накой мы им?

– Ежели Москву возьмут, то придут. Но это навряд ли, что возьмут. Мо-лотов сказал, что победа будет за нами. А он знает, что говорит. Мы, Шурка, этим немцам на хрен не нужны, им харчи нужны. А где их взять? Знамо, в деревне. И девки молодые тожеть им нужны. Немцы тоже ить мужики, им без девок никак нельзя. У нас в деревне молодых девок нету. А харчи надоть спрятать, чтобы с голоду не подохнуть.

– А девки им нашто? Они, что ли, их едят? – пошутил Шурка.

– Едят, едят, – ответил Иван. – С хреном! – фыркнул он. – С хреном они скусней. Ну, беги, беги, партизан. Подрастёшь, узнаешь что к чему.

Шурка побежал в дом. Одна мысль к нему привязалась, он чувствовал в ней какую-то тайну. «Чего это дядя Ваня фыркал, когда он про девок гово-рил, и будто их немцы с хреном едят?» – размышлял Шурка и чувствовал, как внизу живота что-то сжималось и разжималось. «Что он имел в виду, когда говорил: подрастёшь, узнаешь?»

Варюха достала из печки ведро с разварившейся бараниной, вкусно пахнувшей свежим мясом, и велела всем садиться за стол.

– Будем обедать, – сказала она. – Скоро уж стемнеет. Иван, вздуй лам-пу. И дай бабушке Саше тарелку. Возьми в шкафе.

Сначала ели окрошку из домашнего кислого кваса, забеленную густой сметаной. В окрошку добавили тёртого хрена и круто посолили. В окрошке огурцы, холодные картошки, свинина небольшими кусочками. Ели с горячим ржаным хлебом домашней выпечки. Дети, Иван и Варюха ели, громко прихлёбывая, деревянными ложками из одной миски, стоявшей в центре стола. Шурка никогда не ел такой вкусной окрошки. И слеза его прошибла от хрена. А Варюха видит, как он остатки ложкой из своей тарелки выгребает, и всё-то ему уполовником подливает. И спрашивает:

– Ещё будишь?

– Как хотите, – отвечает Шурка. И глазами моргает. В носу свербит и слезу вышибает.

Варюха миску с остатками окрошки убирает, ставит на остывшую за-гнетку, а вместо убратой миски из-под окрошки ставит на стол другую миску – с горячим супом из баранины только что забитой овцы. С картошками, лапшой и перцем. Шурка уже окрошкой наелся под завязку, а сказать, что сыт, стесняется. Да и поспробывать супу страсть хочется. Запах от него идёт обалденный – мама не горюй. Хозяйские детишки зыркают на московского гостя глазёнками-пуговками, шепчутся и смеются хихикая. Иван на них при-крикнул, они смолкли. Шурка во второй раз объелся – теперь супом, в живо-те места уже нету. Варюха обратилась к бабушке Саше:

– Бабуль, малый-то ваш совсем оголодал. Мотри, как лопает.

– Да, Варюха, в Ефремове с едой бяда. Без вас мы бы пропали.

После супа ели компот из сушёных яблок и груш. Шурка сказал:

– Тёть Варь, я больше не могу.

– Ну, залезай тады на печку, полежи тама, согреисся, – сказала Варюха. – Иван, подмогни ему, а то он совсем осоловелый. Носом клюёт.

Шурка забрался на печку и, едва коснувшись здоровенной перьевой подушки, вмиг заснул. Ему снились страшные сны, будто его варили в кипят-ке. От страха сна, он проснулся, весь мокрый от пота. На печке было душно и пахло пылью пересушенной шерсти и подшитыми валенками. Потолок из бруса был низко, Шурке почудилось, что его замуровали. Он глянул вниз – высоко, можно ногу сломать. Вона как она затекла, ничего не чует, а в ней мурашки бегают. Или вывихнуть – это уж как пить дать. Как он тогда к парти-занам уйдёт в лес? Его могут не взять к себе, зачем он нужен, калека.

С другой стороны, его могут послать в разведку. Немцы увидят хромого мальчишку и не обратят на него внимания, подумают, бродяга малолеток. А он герой партизан. Война закончится, его могут наградить медалью «За Отвагу». Мысль о партизанах придала ему силы. Он повернулся на живот и стал пятиться на край печки. Опустил ноги, пытаясь нащупать печурку, чтобы на неё опереться. Не нашёл, попытался оглянуться глазами, не удержался и сверзился с печки вниз, больно ударившись об лавку.

– Ну, вот, – упал с печки вниз, – сказал Иван, усмехнувшись. – Ничего, до свадьбы заживёт. Наружу не ходи, там сильно дует, простынешь, неровен час. А нам завтрева в лес за дровами ехать. В сенцах ведро стоит.

Завтра, с утра пораньше Иван растолкал спавшего, не укрывшись от жаркого тепла на печке Шурку, внизу Варюха гремела ухватами и заглушкой и выгребала золу из остывшего пода. Иван сказал:

– Слезай, партизан, хватит дрыхнуть. Кто рано встаёт, тому бог даёт. Надевай зипун, пошли лошадь запрягать. В лес поедем, надоть дровишек привезть на зиму, чтобы в стужу жить в тепле.

– А там партизаны есть? – спросил Шурка спросонья.

– Есть, есть, а как же-ть, – ответил Иван, чтобы отвязаться от приставу-чего Шурки. – Тольки они далече от того места, куда мы поедем. – Федька! – крикнул Иван старшему из мальчишек, – Собирайся, вместе поедем.

Зима уже брала своё, в этот год что-то больно рано, стоял октябрь на дворе, а снег уже лежал. Местами по колеям и волокам. Небольшой снег, но можно было ехать на санях. Иван запряг беспокойного жеребца в розвальни, постелил в них сена. Он, Шурка и Ванькин сынишка Федька, Шуркин ровес-ник, уселись, утонув в сене. Иван свистнул, гикнул, огрел жеребца кнутом, дёрнул вожжами и крикнул:

– Н-но! Залётный, по щучьему велению, по моему хотению, дуй в лес за дровами! – Шурка засмеялся, а Федька постеснялся московского мальчишки и промолчал, опасаясь строго отца.

– Федька, а ты пойдёшь с нами в партизаны? – спросил Шурка.

– Не. – Отец, может, пойдёт, а я останусь мамке помогать. Я – старший.
Ежели отец уйдёт в лес, на мне хозяйство останется.

До леса было ехать всего ничего: чуть под горку, к речке Галичка, а там берёзовая роща. Деревца тонкие, белые с чёрными поперечинами, всё вид-но насквозь, на просвет.

– Это и есть лес? – спросил Шурка – Тут и укрыться негде.

– Ишь ты, какой шустрый, – проворчал Иван. – Вот немцы придут, тады узнаешь, где тут прятаться. А сейчас соберите покуда хворост на разжижку.

Мальчики стали собирать опавшие сучья и таскать их к розвальням.

– Рядом ложте! – крикнул Иван.

Шурка растревожился: лес в его представлении должен быть чащей, а тут рощица, всё наскрозь видно. Партизаны здесь не могут быть. А может быть, дядя Иван над ним насмехается и ни в какие партизаны он не собира-ется уходить. А без него Шурке не сдобровать. Убьют Шурку немцы. А Иван в это время подыскал поровней берёзку, где было меньше ветвей. Достал из розвальней короткую двуручную пилу и приладился валить берёзу.

– Федька иди, придерживай за ручку, я пилить буду. Не тяни и не тол-кай, я сам управлюсь.

– Я знаю, папань, – сказал Федька, присаживаясь на корточки напротив отца и ухватив рукоятку пилы двумя руками.

И Иван начал пилить здоровой рукой, а сухой рукой упираясь в ствол дерева. Пилу он сам точил, старательно. Он был мужик справный, всегда струмент держал точёный, исправный. Пила резала древесину, звенела и пе-ла: вжик-вжик, вжик-вжик. И опилки отлетали снопами, будто искры с то-чильного круга для заточки ножей, когда точильщики в клеёнчатых фартуках ходили по городским дворам и весям, тащили на себе деревянную станину и покрикивали голосисто, будто пели: «Точу ножи, ножницы, топоры! Точу ножи, ножницы, топоры!» А когда молодые девки выносили такому точильщику кучу того, что надо было точить, точильщик снимал с себя станину, ставил её на ровное место, нажимал на деревянную доску – педаль привода большого приводного колеса, как у прялки, соединённого ремнём с осью, на котором были нанизаны разные точильные наждачные круги. Они были большие и маленькие, толстые и тонкие, разного цвета: кирпичного, красного, серого, белого. И зернистостью разные: от речного песка до мелкой соли. Они тоже начинали вращаться, вместе с осью. А точильщик точил прицельно и приговаривал в пожелтевшие от курева усы:

– Какая красавица мне ножи принесла! Могу тебе зубки поточить. – И девчата смеялись заливисто.

– А можно я подержу, дядь Вань? – спросил Шурка.

– Федька, дай яму, пущай поспробует, – велел Иван сыну.

Шурка ухватился руками за рукоятку пилы, в горячке суетился, торо-пился показать, что он тоже так может. Старался, сопел, но у него получалось плохо. Пила вихляла и пилила неважно. Иной раз её заклинивало. Иван терпел недолго, потом сказал угрюмо:

– Ладно, Федька, давай лучше ты, сынок, москвичу подучиться малость надоть. А то мы тут проваландаемся весь день. Скоро завтракать пора.

Иван завалил одну берёзку, потом другую, отпилил ветки, укорачивал лесины и укладывал их в сани, а сверху заваливал хворостом.

– Папань, – спрашивал Федька, – а не попанет за рубку? Ты сказывал, без порубочного билета нельзя лес пилить.

– Ты прав, сынок. Но теперя война, Война всё спишет.

– А зачем тогда ты хворостом прикрываешь?

– Привычка. Стукачей и война не остановит.

– Дык колхозов теперя нету, все ушли на фронт.
– Ладно, помалкивай, больно шибко умён стал. Не по возрасту. Зале-зайте в сани, поехали. Как в песне поётся, будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты. Н-но, залётный! Жеребчик потный! Заворачи-вай оглобли и лети лётом! Быдто самолётом.

Возле риги разгрузились, Иван напилил на козлах чурбаки и стал их ко-лоть колуном. Поставит толстый чурбак на ровное место, сухой рукой прила-дит колун остриём посерёдке полена, а правой рукой берёт кувалду, как жахнет по обуху колуна, громко хыкая. Иной раз с одного удару полено по-полам. А со второго удара уж точно расколет. Так переколол все поленья и сложил в поленницу. Федька и Шурка помогали ему укладывать дрова. Когда работа была закончена, Варюха позвала завтракать.

На столе стояла крупчатая пшённая каша, сваренная в молоке и за-правленная топлёным маслом. А потом была «подлутовская» тюря: молоко с накрошенными крупными кусками ржаного хлеба. Ребятишки налопались и побежали играть, а Шурка слонялся без дела. Он тосковал без мечты о партизанах и скучал по матери с отцом, которые были далеко, в Москве, и могли погибнуть там от немецких самолётов, пролетавших каждый день высоко в закрытом небе над Подлутовом. Шурке становилось страшно и хотелось плакать. Иван заметил угнетённость мальчика и сказал:

– Завтрева, Шурка, пойдём на Галичку, к запруде, поставим донки с вьюнами, наловим рыбы, будем уху варить на костре.

– Правда, дядь Вань! – обрадовался Шурка.

– А то! – усмехнулся Иван. – Негоже мне табе врать.

Шурка уселся возле окна и стал думать о завтрашнем дне. Мимо окна снаружи сновали, как тени, то Варюха, то бабушка Саша, то ещё кто-нибудь из домодчадцев. И сердце Шурки билось ровно. И вдруг мелькнула какая-то тень, от которой Шуркино сердце застукотило часто-часто, будто после быст-рого бега. Шурка чуть не задохнулся от непонятного волнения. Послышались скорые шаги, распахнулась дверь из прихожей в дом, – на пороге стоял отец. Он улыбался, глаза его светились от радости. Шурка оторопел, потом очухался и бросился к отцу, обхватил его и зарыдал.

– Папочка, миленький, ты живой, ты приехал. Я так тебя ждал.

– Ну, что же ты плачешь, Шурчонок? Я за тобой приехал. Не плачь, всё буде хорошо. Мы с тобой поедем в Москву. Там нас ждёт мама.

Не знал Сергей Алексеевич тогда, что в Москве в тот день была страш-ная паника, все кто как мог на чём попало и как попало, уезжали на восток. И жену его, Ревекку, мать Шуркину, увёз на автомобиле в Светогорск муж её сестры, Соломон Романович, служивший в автомотополку, временно отсту-пившим из Москвы в Светогорск. Полк этот занимался грузовыми перевоз-ками для фронта.

Вбежала бабушка Саша, тоже заплакала и бросилась обнимать сына. Она всхлипывала и повторяла без конца одни и те же слова, как будто других слов не знала или забыла:

– Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! Слава тебе…

Прибежали Иван и Варюха. Удивлялись, радуясь. Спрашивали, как до-брался, на дворе зима пришла. Кругом бездорожье.

– Я пешком шёл, – отвечал Сергей Алексеевич. – У людей дорогу спра-шивал. Снег раскисший, башмаки промочил, надо посушиться. Ну, как Шур-ка-то мой, не больно помешал?

– Что ты говоришь такое? – запротестовала Варюха. – Он нам родня.

– Хороший малый, – говорил Иван, улыбаясь. – Во всём мне помогал. И всё хотел в партизаны иттить. Будем, говорит, в лесу немцев бить. Сымай башмаки, Сергей Лексеич, положим их на печку сушить. Валенки мои на-день, а то простынешь.

Шурка не мог отлипнуть от отца и всё ходил за ним, как стреноженный.

– Надоть это дело отметить, – сказал Иван. – Нынче отдохнёшь, а зав-трева я тебя отвезу с Шуркой и с матерью в город. А там уж вы на поезде в Москву поедете. Варюха, собирай на стол. Тащи самогонку, у меня в подполе бутылка припрятана. Будем праздновать.

– Нет, Иван. Спасибо за хлеб-соль, но мне надо сегодня ехать. Мне выписали командировку на четыре дня, как военному спецу. Если за этот срок не вернусь, можно под суд угодить. Директор завода вообще не хотел отпускать, говорил, права не имеет. Спасибо парторгу Гришке Полякову. Он моего Шурку очень любил. Сказал, всю ответственность берёт на себя. Поесть, оно, конечно, надо. Выпить немножко тоже можно. А потом сразу ехать. Довезёшь, Иван? Прокатишь, как пел Шаляпин, вдоль по Питерской?

– Ох, и правда твоя, Сергей Ляксеич, прокачу с ветерком. Дорогу я хорошо знаю, не заблудимся. Мой жеребчик за полтора часа доставит нас в славный город Ефремов, на улицу Набережную.

– Откуда ж ты, Иван, дорогу знаешь? – спросил Шуркин отец с подначкой хитрованца и с хитрыми глазами усталого человека. – Вроде в деревне живёшь безвылазно, в Подлутове, а всё тебе известно. Радио у вас нету, газет не читаешь, может быть, секрет какой у тебя есть? А, Иван?

– Нет у меня никакого секрета, Сергей Ляксеич, – засмеялся Иван. – И впрямь мы люди деревенские, своим трудом живём. Но бывает, и в Ефремов поедешь. На базар. То кур продать, то свинью, а то и овцу. Денежки, они ведь тожеть нужны. Детишкам чего купить. Вона у меня их скока. Пруд пруди.

– Да, Иван, плохое дело совершили немцы, побили многих людей в базарный день. Не будет им за это прощения. И за все их подлые дела. Мне уж там Игнат Филиппович всё рассказал. Он же мне сказал, что мама моя с Шуркой к вам, в Подлутово, уехали. И я сразу пошёл вдоль берега. Поезд из Москвы рано приходит. Я ушёл, ещё не рассвело. Автобусов до Подлутова нет, поезда не ходят, самолёты не летают, пароходы не плывут. Вот и пришлось топать на своих на двоих.

– Теперича я понимаю, Сергей Ляксеич, в кого Шурка такой шустрый, – заключил Иван. – Не зря он всё в партизаны рвался. Значица, судьба такая. От судьбы не спрячешься.

Как водится в России, расставание отметили, вкусно поели за столом, выпили самогону, порыгали громко, сытно и стали собираться в дорогу. В телегу навалили сена, положили мешок картошки, пару связанных кур, три банки солёных огурцов, бутылку самогона, несколько караваев хлеба.

– Это вам на первое время, – сказала Варюха и прослезилась, утираясь кончиком платочка.

Башмаки, сушившиеся на печке, не высохли. Иван дал Сергею. Алек-сеевичу свои валенки с галошами и сказал:

– Мои сапоги пока возьми, теплей будет ехать. Я, когда буду домой возвращаться, их с собой заберу. Ну, как говорится, с богом.

В телегу уселись: бабушка Саша, сын её, Шуркин отец, Сергей Алек-сеевич Копытин, и Шурка-партизан. На передке уселся Иван, дёрнул вожжи, телега покатила. Шурка чувствовал себя счастливым, умиротворённым, сонно спокойным. Та непонятная и опасная жизнь, которую он называл жизнь в лесу у партизан, ушла из его сознания, будто просквозил новый непонятный ветер и улетел куда-то. Эта мысль не покидала его, она переселилась из сознания в подсознание и стала там жить. Провожали уезжавших всем домом. И долго махали им руками, пока телега не скрылась за перевалом земли.

– Ну как, партизан? – весело спросил Иван, погоняя жеребца.

– Нормально, командир! – так же весело отвечал Шурка, не отпуская руки отца.– Готов выполнять любой приказ.

Сергей Алексеевич прижал к себе сына и засмеялся.

– Как ты думаешь, Сергей Ляксеич, – спрашивал Иван, – сдадут Москву, али нет? Я чтой-то сомневаюсь. Больно напирает немец.

– Нет, Иван, не сомневайся. Пока Сталин в Москве, нипочём не сдадут.

– А Сталин в Москве? Ты уверен?

– А как же? Сталин на своём посту.

– Ну, дай-то бог! – сказал Иван, обхаживая кнутом резвого широкоза-дого жеребца, ронявшего пену с губ, пытаясь вытолкнуть изо рта больные удила, храпя и потряхивая задумчивой мордой головы.

Через полтора часа, минута в минуту, повозка, нечто среднее между телегой и бричкой, остановилась возле дома на Набережной улице. Внизу, под бугром, незаметно текла речка Красивая Меча. Над нею, ближе к железнодорожному мосту, склонились грустные лозинки. Приехавших встречал, с раннего утра, дед Игнат. У его ног сидела собачка Пальма.

– Глянь, Пальма, – обратился дед к собачке, та перебрала лапками по земле и завиляла хвостом, – наша Зюмка возвернулась. – И смахнул с неви-дящего глаза мокрую солёную влагу, которую надул ветер с реки.

Иван шустро помог разгрузиться. Сергей Алексеевич спросил:

– Может, чуток передохнёшь? С дороги-то.

– Не, Сергей Ляксеич, благодарствуйте, я сразу в обратную. Тама меня Варюха с детишками ждёт. Без меня плохо им. Не обессудьте. Будем живы, увидимся. В случае чего, к нам приезжайте, будем рыбу ловить.

Иван пожал каждому руку, пожелал доброго здоровьица и остаться в живых в суровую военную годину, а Шурке сказал:

– Ну, партизан, пакеда, не поминай лихом. Отцу с матерью помогай.

– Будет сделано, командир! – весело ответил Шурка.

В доме было тепло, дед Игнат уж расстарался. Шурка сразу забрался на печку и стал мечтать, как они с отцом приедут в Москву, где их ждёт мама. Соскучился он по маме, по её любви к нему, по её ласкам. Отец, конечно, тоже любит Шурку, но он мужчина и всегда занят на работе. Особенно теперь, во время войны. А когда эта война закончится, и Красная Армия победит, они втроём поедут на Чёрное море. Шурка никогда не видел моря.

В день возвращения в Ефремов, отец решил отдохнуть, к тому же бо-тинки ещё не успели высохнуть, чтобы в них идти по пороше. Поэтому было принято решение идти на станцию завтра, с утра. Бабушка Саша, папина мама, привычно хлопотала у печки, а дед Игнат ушёл к бугру за водокачкой, где девчата с Набережной улицы рыли лопатами бомбоубежище. Дед был назначен старшим, поскольку знал, как надо делать проходку штольни и ставить крепёж, чтобы земля не обваливалась. Дед в молодости был большой шутник и шалун по женской части и сохранил эти свои качества до глубокой старости. Время от времени из штольни с визгом выскакивали девки, которым дед Игнат рассказывал, как он мог держать на восставшем члене ведро с водой.

Наутро Сергей Алексеевич отправился коротким путём по-над берегом, мимо железнодорожного моста, и дальше по шпалам на станцию. Шурка, конечно, увязался за ним, не отпуская его руки. Перед вокзалом они поднялись по тропе в горку, вышли на асфальтированную площадку и вошли в здание вокзала. Там было битком встревоженных людей и душно от их дыхания. Окошко кассы было закрыто. Никто ничего не знал. Гвалт толпы не утихал. Отдельные выкрики перекрывали общий глухой шум:

– Эй, кто там ближе к кассе! Постучите им в стенку. Пусть выйдут и скажут, сколько это издевательство будет продолжаться.

– Щас! Выйдут, как же! Они боятся, что народ их разорвёт.

– Они-то здесь причём? Вы что, не понимаете, что война?

– Война войною, а дело делом.

Наконец пришёл какой-то железнодорожный чин и объявил:

– В Москву поездов не будет. Из Узловой получено сообщение, что немцы перехватили железную дорогу в нескольких местах.

– Что же нам делать? – разволновались люди. – Это же ни в какие ворота не лезет. Мне позарез надо ехать.

– Не знаю, – устало отвечал чин. – Завтра будет два поезда на Елец. Возможно, оттуда можно проехать на Москву.

– А когда можно купить билет на Елец?

– Билеты можно купить сегодня. В порядке живой очереди. Исключе-ние только для военнослужащих и командированных.

Военнослужащих не нашлось, а командированным был только Шуркин отец. Он стал пробираться к окошку, повторяя, как пономарь:

– Я командированный, военспец. Я командированный военспец. Дайте мне пройти к кассе.

Толпа расступалась перед ним, давая ему проход. Передние оттесняли задних. Кто-то возмущался, дескать все спецы давно должны быть на фронте. Нечего, понимаешь, фортель нам тут демонстрировать. Знаем таких, не первый день живём. Другие уважительно комментировали:

– Пущай скорей берёт билет и отваливает, нечего очередь нарушать.

Сергей Алексеевич, толкаясь локтями, с грехом пополам, протиснулся к кассе. Окошко отворилось, но настолько, чтобы можно было только всунуть деньги и получить билет. Военспец сказал невидимому кассиру:

– Один взрослый и один детский.

Толпа угрожающе загудела.

– Это форменное безобразие! – кричали одни.

– Что это за спец, за такой, с ребёнком! – Шипели другие.

– Кругом война, а он тут обманом занимается, – говорили третьи, показывая горькую обиду и безнадёгу.

Кто-то из задних рядов крикнул басом, будто поп во время обедни:

– Кто там к нему поближе, надавайте ему по сусалам! Пусть знает, как разные шутки шутить в военное время.

Услышав усилившийся гомон, к толпе пассажиров вышел дежурный.

– Что за шум, а драки нету? – крикнул он в толпу весело, надеясь этим приёмом снизить градус накала.

– Да вот давешний хмырь говорил, что он военспец, а сам с ребёнком.

– Граждане, не волнуйтесь, щас досконально во всём разберёмся. Товарищ военспец, – обратился он к Шуркиному отцу, – Это действительно ваш ребёнок? Что-то он на вас личностью не похож.

– Это мой сын, он похож на мать. К тому же он партизан.

– Ну, вот видите, граждане, всё прояснилось, всё в порядке.

– Какой ещё на хрен партизан? – не успокаивалась толпа, раздражённая войной и скудным питанием.– Партизаны в лесах должны быть.

– Что означают ваши слова, товарищ военспец? – спросил дежурный.

Сергей Алексеевич не придумал, что бы такое соврать правдоподобное, и сказал простые слова, похожие на правду:

– Сын мой Шурка играл в партизаны и сам себя сызмальства называл партизаном. И все стали его так называть.

И эти простые слова так подействовали на толпу, готовую учинить де-бош и расправу, что все успокоились от дури, и раздался смех. Шурке стало стыдно, и он покраснел лицом, не выпуская своей руки из руки отца.

– А сколько же вашему партизану лет? – спросил дежурный.

– Десять с половиной, – ответил Шуркин отец, не умевший врать.

– Тогда ему полагается взрослый билет. – И крикнул в окошко кассиру:

– Продайте военспецу два полных билета. До Ельца, – добавил он, чтобы все почувствовали, что власть Советская в городе Ефремове есть. А потом обратился в толпу зычно и весело: – Вот видите, граждане пассажиры, как всё объясняется просто, когда за дело берутся профессионалы. Прошу соблюдать живую очередь и не нарушать беспорядков.

Сергей Алексеевич с Шуркой вернулись домой на Набережную улицу. Пообедали, и Сергей Алексеевич решил повидаться с Михаилом Семёнови-чем Болдышевым. Они были родственники по материнской линии: мать Михаила Семёновича приходилась сестрой отцу Сергея Алексеевича, которая вышла замуж за Семёна Болдышева. Так Болдышевы и Копытины породнились. Михаил Семёнович был в Ефремове большой начальник, он заведовал всем водоснабжением и канализацией городского хозяйства. Контора Семёна Михайловича была соединена прямым проводом с водокачкой, расположенной по соседству с домом, где жили Копытины и Щепетильниковы.

Сергей Алексеевич прошёл на водокачку, где дрожали моторы, качая артезианскую воду из глубины земли наверх, на водонапорную башню, и попросил моториста соединить его с Михаилом Семёновичем Болдышевым. Моторист покрутил ручку телефонного аппарата, Болдышев тут же ответил. Сергей Алексеевич взял трубку, приложил её к уху.

– Миша, я тебя категорически приветствую!

– Сергей, это ты? Откуда ты взялся?

– Я нахожусь у мамы. Приехал за сыном. Завтра мы с ним уезжаем в Елец. С Москвой путь перерезан немцами.

– Я в курсе. Давай немедленно двигай ко мне.

– Ты где, дома?

– Я на работе. Моя контора находится на улице Карла Маркса, почти напротив Первой Образцовой школы. Чудом во время бомбёжки моя контора уцелела, хотя рядом промкомбинат разнесло вдребезги. Только иди по дороге мимо дровяного склада. Это небольшой крюк. Дорога через промкомбинат короче, но там ещё не засыпали воронку после бомбёжки. И лучше её обходить. И не смотреть. Страшное зрелище. Я тебя жду.

– Папа, ты куда? – спохватился Шурка, увидев, что отец собирается уходить. – Возьми меня с собой. Я без тебя не останусь.

– Я ненадолго, сынок. Ты что, испугался? Что ты, в самом деле? Ты же мужчина, партизан. Хочу повидаться со своим двоюродным братом. Завтра мы уезжаем, другого времени у меня не будет.

– Я с тобой, – настойчиво твердил Шурка. Его глаза выражали такую мольбу, а губы скривились в ижицу и немедленную готовность зареветь, что Сергей Алексеевич не выдержал и сдался.

– Ну, хорошо, Шурка, только не реви. И веди себя как мужчина. По-шли! Тут совсем рядом. Михаил Семёнович меня ждёт.

На улице Карла Маркса они быстро нашли двухэтажный деревянный домик, над входом в который висела табличка «Управление водопроводного и канализационного хозяйства г.Ефремова». Сергей Алексеевич с Шуркой поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и вошли, постучавшись, в тесный кабинет управляющего, каковым являлся Михаил Семёнович Болдышев, двоюродный брат Сергея Алексеевича. Болдышев вышел из-за стола, за которым сидел, братья обнялись, похлопав друг друга ладонями по спине. У Михаила Семёновича было внушительное пузцо, ремень его брюк застёгивался намного выше живота, где-то под грудью. Вся его фигура производила несколько комичное впечатление.

– Сколько мы с тобой не виделись, Сергей? – произнёс Михаил Семё-нович хмыкающим голосом, как будто он постоянно откашливался через нос.

– Давненько, Миша. Думаю, уж лет двадцать прошло, как я уехал из Ефремова. Ты-то как? Постарел. И седина густая. Мария Семёновна-то жива?

– Жива, слава богу. Ей уж скоро семьдесят, а ещё в школе преподаёт. Недавно ей присвоили звание «Заслуженного учителя». Война, а жизнь продолжается. Хм-хм! А кого это ты привёл? – спросил Михаил Семёнович, заметив Шурку. – Сынишка твой? Сколько ему? Хм-хм! Большой. Ну, ты вон там, в уголочке посиди, а мы с твоим отцом маленько побеседуем.

Шурка присел на табурет и стал привычно играть в партизаны. Мыс-ленно. Ему чудилось, что он находится на явочной квартире подпольщиков, где обсуждаются диверсии и взрывы немецкой военщины, вероломно напавшей на мирный советский народ. Тем паче, что разговоры, которые вели между собой двоюродные братья, давали к этой игре Шурки слуховой повод, ибо они крутились на тему различных взрывов.

В ногах у Михаила Семёновича, под письменным столом стояло ведро спирта, накрытое крышкой. Время от времени Михаил Семёнович с трудом сгибался, чтобы протянуться к ведру, отодвигал крышку и черпал жестяной кружкой из ведра спирт. Задвигал крышку обратно, чтобы приглушить пьяный запах спирта, возвращался в исходное положение и разливал спирт в два гранёных стакана. В качестве закуски использовались солёные огурцы домашней засолки, вылавливаемые пухлыми пальцами Михаила Семёновича из трёхлитровой стеклянной банки. Огурцы были болотного цвета, но не успели ещё достаточно размокнуть в рассоле и хрупали на зубах, брызжа острым соком. На столе стоял чугунок с холодной картошкой, сваренной в мундире. Мужчины отлупливали ногтями кожуру и откусывали от картошки рассыпчатые кусочки, присыпав их крупной солью.

– Ну, о налёте немецких самолётов в базарный день ты, конечно, на-слышан, об этом весь город говорит, хм-хм, не переставая. Давай помянем безвинно убиенных, пусть земля, в которой похоронят их останки, будет им мягким пухом. Хм-хм! Никто не будет забыт.

Они выдохнули, задержали дыхание и выпили обжигающую пищевод жидкость. Похрупали огурцами, стало легче. Каждый взял из чугуна по картофелине и стал задумчиво ногтями отделять кожуру, обнажая бело-жёлтое тело сваренной картошки. И стали есть, запивая рассолом из банки.

– Да, мне мама рассказывала. Пролетели низко, прямо над нашим до-мом. Она уехала с Шуркой в Подлутово. Я только вчера вернулся, завтра мы едем в Елец. Как думаешь, Мишка, ты человек опытный, я всегда прислушивался к твоему мнению, сдадут Москву?

– Не сдадут. Пока Сталин там, не сдадут. А там, хм-хм, кто ж его знает. Вон, в Отечественную войну двенадцатого года Москву спалили, чтоб не досталась Наполеону. И тоже партизаны были. Денис Давыдов французов гонял. И сейчас найдётся свой Денис Давыдов. Хм-Хм! Кстати, само слово «партизан» пришло к нам от французов. История всегда повторяется.

– Ну, сейчас другая война. Не сравнить с той. Ты расскажи, что в городе говорят знающие люди. Сдадут Ефремов? Я о маме беспокоюсь.

– Я думаю, если сдадут, то ненадолго. От Москвы начнётся разгром немцев. Уже теперь ясно, что блицкрига у них не получилось. Давай выпьем за нашу победу. Я уверен, хм-хм, что она будет нашей.

Когда Михаил Семёнович открывал крышку под столом, оттуда по тесному кабинету распространялся пьяный сивушный дух. Шурка недовольно морщился и фыркал носом.

– Да, Миша, за нашу победу.

Выпили, закусили картошкой, запили рассолом. Крякнули.

– У нас создан оперативный штаб по организации эвакуации завода и подготовки взрывов. Оборудование завода должны перевезти в Сумгаит, а цеха взорвать. Железнодорожный мост через Красивую мечу тоже, хм-хм, должны взорвать. Меня включили в штаб и выдали предписание подготовить к взрыву водокачку и водонапорную башню. За неисполнение – трибунал.

– Я, признаться, не понимаю, зачем нужно взрывать водокачку и водонапорную башню. Люди-то остаются, им пить надо. Да и отсутствие моста через речку, которую легче легко перейти вброд, для немцев не помеха. А как наши в наступление пойдут, мост самим потребуется.

– Я, Серёжа, этого тоже не понимаю. Будем посмотреть. Хм-хм!

Глаза у Сергея Алексеевича слипались, и он клевал носом.

– Мне, Миша, пожалуй, хватит, а то я до дома не дойду.

– Ну, ступайте. Давай на прощание обнимемся, Серёжа. Может, дай бог, ещё свидимся после войны. Передавай поклон своей Ревекке. Красивая у тебя жена, чёрт тебя возьми. Хм-хм! Она мне очень нравится.

– Мне она тоже нравится, – сказал Сергей Алексеевич.

– Я в этом не сомневаюсь, хм-хм, – усмехнулся Болдышев.

Шурка услышал, что стали говорить о его маме и обрадовался. Как он любил свою маму! Скоро они увидятся и будут жить вместе.

Шурка с отцом пошли к дому кружным путём, мимо дровяного склада, там дорога была ровной, без подъёмов и спусков. Но и на этой дороге Шуркиного отца качало из стороны в сторону, он едва держался, чтобы не упасть.

– Пап, ты такой пьяненький, просто ужас, – смеялся Шурка.

– Ничего, сынок, всё нормалёк, – сказал папа заплетающимся языком. – Ты за меня держись, и тогда я не упаду. Главное – не сломать ногу. Вон у Ивана из Подлутова рука сухая, а ноги целые. Поэтому он со всем хорошо справляется. Главное – это ноги. Куда я гожусь со сломанной ногой? А нам ехать надо, вот что я тебе скажу.

– А у дяди Миши вообще нога деревянная, – возразил Шурка, потому что он хотел говорить с отцом. – А он тоже со всем справляется.

– Ну, у дяди Миши это случилось давно. Я его в далёком детстве звал: «дядя Миша костяная нога».

– Почему костяная? Она у него деревянная.

– Это такая присказка есть: «баба яга костяная нога».

– Ты, папа, только не падай. Не бойся, я буду тебя держать. Крепко.

– Ты молодчина, Шурка! Я на тебя надеюсь. Шурка-партизан. Я сейчас запою боевую песню, чтобы ровно идти. И прямо. Чтобы меня не швыряло, как будто я пьян, как фортепьян.

Отец зашагал маршевым шагом, топая по дороге, и запел тонко:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!

Шурка старался подпевать и спросил:

– Пап, а что такое «ордою»?

– Это было давно, Шурка. Когда татаро-монголы напали на Россию.

– Это когда я ещё не родился?

– Да. Задолго до того.

– И наши их победили?

– Не сразу, но победили. И теперь мы немцев победим.

Отца сильно повело в сторону, но он выправился и снова зашагал.

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, –
Идёт война народная,
Священная война!

На следующий день, это было уже 19 ноября, бабушка Саша пошла провожать до станции уезжавших в Елец сына и внука. Дед Игнат заволно-вался, замельтешил, обнял Шурку и сказал ему дрогнувшим голосом:

– Не бойся, Шурчонок, держи хвост пистолетом. – И зрячий глаз его сделался мокрым от ветра, дунувшего порывом с реки.

Шурка засмеялся. Но, поняв вдруг, что они, возможно, расстаются на-всегда, сделался серьёзным, как взрослый, обнял деда и сказал:

– Прощай, дед. Я буду об тебе думать.

На вокзале было полным полно народа. Внутри вокзального помеще-ния было душно от дыхания десятков людей. Ждали объявления об отправ-ления поезда на Елец. Сергей Алексеевич сказал:

– Мама, здесь дышать нечем. Пойдёмте на улицу, там подождём.
Они вышли на привокзальную площадь. Бабушка Саша предупредила:

– Вот, что я тебе скажу, сынок. Берегите Шурку. Это кажется, что он большой, а на самом деле он же ребёнок. Ему матерная ласка нужна.

– Я не жеребёнок, – пошутил Шурка грустно. – Я партизан.

В деревне привыкли обращаться к родителям на «вы», а Набережная улица та же деревня, поэтому Сергей Алексеевич сказал:

– Мама, если немцы придут в Ефремов, вы в городе не оставайтесь, переберитесь на время оккупации в Богово. Там немцам делать нечего. Перекантуйтесь у дяди Миши. А как немцев прогонят, обратно вернётесь.

В это время невнятно по громкоговорителю, через хрип, свист и треск, объявили посадку на поезд, отправляющийся на Елец. И толпа хлынула напролом к пути, к которому подкатывался, редко перестукивая по рельсам. состав пульмановских вагонов. Пыльных и грязных, с вмятинами и царапинами. Война, ничего не попишешь. Обслуживающего персонала не хватает, многих призвали на фронт. Едва состав остановился, как начался штурм вагонов. Проводницы пытались попервоначалу проверять билеты, но вскоре поняли, что это бессмысленно, ибо народ обезумел. И сметал всё на своём пути. Сергей Алексеевич едва пробился с Шуркой к вагону. Бабушка Саша отчаянно расталкивала всех локтями и пронзительно кричала:

– Пропустите мужчину с ребёнком! Пропустите с ребёнком!

Неожиданное сочетание «мужчина с ребёнком» произвела отрезвляющий эффект: перед Сергеем Алексеевичем с мальчишкой в толпе образовался проход, через который «мужчина с ребёнком» проник в вагон. Сколько людей пробралась в вагоны по билетам, сколько без билетов, уже никто не считал. Часть пассажиров забралась на крыши вагонов, часть повисла гирляндами живых людей на подножках. Проводницы не смогли закрыть двери и закрылись в своём полукупе, опасаюсь очумевших пассажиров.

Паровоз выпустил белые клубы пара, пробуксовал колёсами по рель-сам, подсыпав песку, прогудел что-то тревожное и медленно тронулся, потащив за собой вагоны. Бабушка Саша плакала, не вытирая слёз, как обычно, кончиком платка, и шептала молитвы.

– Господи, сохрани и помилуй! Помоги им добраться живыми! Пусть у них будет всё хорошо. Ты же всем помогаешь. Помоги моему сыну и внуку.

Она долго шла за медленно удаляющимся поездом, пока не потеряла его из виду, когда он переехал железнодорожный мост через Красивую Мечу. Он свернул направо, в сторону Стрельцов. Она дошла до моста, свернула и сошла вниз по осыпающейся насыпи. И пошла по тропе по-над берегом к дому, где её ждал дед Игнат. Он беспокоился, как она там. И переживал.

Людей в вагоне набилось, как сельдей в бочке. Постепенно все рассе-лись, кто как мог. Кто на нижних полках, кто на верхних, а кто и на полу. Сергей Алексеевич с Шуркой были зажаты возле окна, смотревшего на На-бережную улицу, убегающую назад едва различимыми домами. Выделялась только водокачка, а так и не поймёшь, улица это или просто берег реки.

Дед Игнат зрячим глазом различал, как в тумане, движущийся вдали поезд, который оставлял за собой клочки белого дыма. Дед достал с сеновала красный флаг на шесте, который было велено цеплять к дому во время праздников, вышел на край обрыва и стал размахивать флагом, провожая казавшийся игрушечным поезд, пока он не свернул в сторону Стрельцов и не скрылся за линией горизонта. Тогда дед вернулся в дом. К этому времени пришла его Зюмка. И они долго молчали, скорбя.

Расстояние от Ефремова до Ельца всего-то около восьми десятков вёрст, но ехали долго, то и дело останавливаясь по неизвестным причинам. Через три часа прибыли в Елец. Здание вокзала в Ельце было намного больше ефремовского, но и там народу набилось порядочно. И душно было, как говорится, невпроворот. Сергей Алексеевич достал из вещевого мешка бутылку молока, заткнутую бумажной пробкой, свёрнутой из газеты, и каравай хлеба. Они перекусили, выпивая молоко прямо из бутылки. Наестся не наелись, но под ложечкой противно сосать перестало.

– Ты, Шурка, – говорит отец, – тут постой, никуда не уходи. Я пойду разузнаю, как нам дальше ехать. Скоро приду. Никуда не уходи. Понял?

Отец пропадал довольно долго, Шурка занервничал. Что он будет де-лать, если останется один? Лучше об этом не думать. Как только он решил не думать об опасности, так мысли сами собой полезли в голову, порождая жуткую тревогу. Но отец вернулся через полчаса. Очень деловой, торопливый.

– Поезд на Грязи будет только вечером, Билеты все распроданы. Один знающий человек сказал мне по секрету, что скоро отправляется грузовой состав, груженный мукой в мешках. Мешки накрыты брезентом, но под него можно забраться, выложить в мешках колодец и в него спрятаться. Поехали?

Это было похоже на приключение, и Шурка охотно согласился. Они вышли из здания вокзала, уже начало смеркаться. Товарный состав с мукой стоял на дальних путях. Сергею Алексеевичу и Шурке приходилось несколько раз пролезать ползком под стоявшими перед теми путями вагонами. Шурка воображал, что он ползёт по-пластунски для закладки взрывчатки под рельсы, по которым в скором времени должен проследовать немецкий военный состав с танками и пушками. Ползать по-пластунски учил Шурку дед Игнат, когда рассказывал ему, как он служил в солдатах во время Первой Империалистической войны. Ползти по-пластунски было крайне неудобно и чертовски холодно, поэтому Шурка не прижимался к щебёночному полотну, которое карябалось, а отжимался от него. Они угадали состав, который искали по грязно-белому налёту смерзшейся муки на стенках вагонов и брезентовому покрывалу, которым была накрыта находившаяся в вагонах мука. Ветер вздувал брезент, который горбился волнами.

Сергей Алексеевич нашёл подходящий вагон, где брезент был частично оторван от крепежа, похожего на брючный ремень, и полез по лесенке наверх. Там он забрался под брезент, велев предварительно Шурке ждать, и стал, сгорбившись, вытаскивать тяжёлые мешки с мукой и выкладывать их, чтобы получился колодец, в который можно было спрятаться от ветра. Но от холода спрятаться было негде. И мешки насквозь промёрзли, и мороз к вечеру крепчал совсем по-зимнему, хотя на дворе была ещё осень.

Сергей Алексеевич вытащил из Шуркиного рюкзачка его запасные носильные вещи, кое-как застывшими руками расправил их и выложил ими дно колодца. Потом велел Шурке забираться наверх и залезать под брезент в колодец из мешков муки. И сам лёг сверху, чтобы согревать сына остатками тепла своего застывшего тела. Он лёг рядом с ним «формочкой», согнув ноги в коленях, и обнял Шурку, как привык спать с женой. Он дышал на его холодное лицо, будто собирался остудить кипяток. Ожидание казалось томительным, наконец, состав дёрнулся и поехал, медленно набирая скорость, стуча колёсами по рельсам. Шурка задремал, чтобы во сне спрятаться от холода. От сопротивляющегося движению холодного воздуха стало сразу заметно морознее. Ветер забирался под брезент, стараясь его сорвать. Сергей Алексеевич испугался, он подумал, что они могут замёрзнуть во сне, как замерзают ночью в лютый мороз заблудившиеся путники. И стал шевелить руками и ногами, чтобы не дать себе заснуть. Время исчезло, видно, оно замёрзло, скукожившись в ледышку. На одном из полустанков состав с мешками муки затормозил и остановился. Сергей Алексеевич не выдержал искушения и растормошил дремавшего сына.

– Пошли, сынок, согреемся, пока не замёрзли совсем.

В тесном помещении полустанка, как и всюду, куда они заходили, бы-ло душно от людей, но зато тепло. Отец с сыном протиснулись к высокой железной печке и приложили онемевшие на холоде руки к её бокам. Немного согревшись, отец достал варёную курицу, которую положили им в дорогу бабушка Саша, его мать. Он разломил курицу пополам, оторвал ножку с куском курятины и дал сыну, чтобы он поел и согрелся изнутри. И Шурка ел сведенными челюстями, не чувствуя вкуса.

– Ну, как ты, сынок? – спросил Сергей Алексеевич, – согрелся?

– Нормально, пап, – ответил Шурка скованным ртом.

Сергей Алексеевич порылся в карманах и сказал растерянно:

– Что-то нет моих перчаток. Неужели я оставил их в колодце из мешков муки, где мы, ещё бы немного, могли замёрзнуть. Я сбегаю погляжу, а ты сиди тут и жди. Я мигом туда и обратно.

Через полчаса отец вернулся расстроенный от растерянности.

– Ты знаешь, Шурка, если не везёт, так не везёт во всём. Одна беда не ходит. Пока мы с тобой тут грелись, поезд с мукой ушёл и увёз мои перчатки. Не знаю, как мне теперь быть. Хоть бы они достались хорошим людям.

– Ничего, пап, как-нибудь перебьёмся. Моим шарфом замотаем.

– Это, Шурка, ты хорошую мысль мне подал. Я её обдумаю.

В это время послышалось сквозь нескончаемый треск объявление: «К третьему пути походит поезд, следующий на станцию Грязи. На этот поезд посадки не будет. Он останавливается только для набора воды. Стоянка пять минут. Просьба не создавать паники». Это объявление возымело действие, прямо противоположное тому, о котором говорилось по радио: народ хлынул к третьему пути атаковать состав. Все двери были закрыты. Сергей Алексеевич увидел одну дверь, где было разбито окно. Торчали осколки.

Сергей Алексеевич пробился этой двери и попросил:

– Возьмите мальчишку, это мой сын. Мы пробиваемся в Москву. Я за ним ездил, мне дали командировку на четыре дня. Не успею – трибунал.

Из разбитого окна ответили:

– Штатских под трибунал не отдают. Научился бы врать.

Кто-то другой, сердобольный, проговорил:

– Будя брехать попусту. Давай сюда свово мальчишку. Надо иметь че-ловечность, это же сын его. Он за него отвечает. А сам-то как?

– Я на подножке как-нибудь. Здесь вроде недалёко.
Паровоз напился воды из брезентового рукава, свисавшего на поворотной штанге. И состав, сытно гуднув, тронулся вслед за маневровым паровозом по стрелкам, выбираясь на нужный путь, ведущий на станцию Грязи. Сергей Алексеевич едва успел подхватить сына и вскочить с ним на подножку, ухватясь одной рукой за холодный и грязный поручень. Ему кто-то помог, стоявший рядом на подножке. Мир не без добрых людей, тем паче на дворе война, общая беда. Возле окна стоял могучий дылда. Он оттеснил своим мощным задом стоявшую позади него толпу, перегнулся через разбитое окно и ухватил одной рукой за ворот Шуркиной куртки, да так неловко, что вязанная шапочка с головы мальчишки слетела. Хотела догнать вагон, но не смогла. Мешал встречный ветер движения.

– Фу, ты чёрт, мать твою! – ругнулась дылда.

– Надо было аккуратней, – посоветовал кто-то из стоявших сзади. – теперича мальчишка останется без шапки.

– Кто это там вякает? – грозно спросила дылда. – Ты сам бы поспробовал через разбитое стекло. Все руки окровянил. Больно умный нашёлся.

Пыхтя и сквернословя, подтягиваемый дылдой и подталкиваемый от-цом, мальчишка через торчавшие осколки стекла перевалился внутрь тамбура. Он поцарапался, но пока, впопыхах, не замечал этого. Дылда легко поднял мальчишку и поставил его правильно: вниз ногами, вверх головой. Стоявшая сзади толпа, поднапёрла, поняв, что операция по спасению отчасти завершилась, и прижала дылду и Шурку к разбитой двери. Дылда треснул по остаткам стекла кулачищем, посыпались осколки. Они улетали на гравийную насыпь полотна и там дополнительно разбивались на мелкие кусочки.

– Надо было раньше стекло-то вынать, – посоветовал настырный пас-сажир, прежний советчик. – А теперича чего? Мальчишка без шапки. И все руки вкровь исцарапал.

– Тебя не спросили, – проворчал гулко дылда. – Не суйся не в своё дело. А то получишь по сусалам. Узнаешь почём нынче война.

Раздался сзади ещё один доброжелательный голос, он сказал:

– Вот тута в ящике с углём брезентовые рукавицы лежат. Они от холода закалядели, но всё ж-ки в них держаться за поручень сподручней, чем за голое железо. Да ещё на ветру движения. Так всю кожу с руки сожгёшь вчистую. Передайте яму. Пусть как-нибудь напялит. А то может не выдержать держаться голыми руками за железо. И свалится чего доброго. А у него мальчишка останется один. На-ка, дылда, передай яму. Ты тама ближе всех. Пусть пользуется. Потом на место положит.
Дылда помог отцу мальчишки насунуть рукавицы на задубевшие побелевшие кулаки. Отца мальчишки подстраховывал ещё один пассажир, ехавший на подножке. Широкий в плечах и сытый на вид. Не то что отец мальчишки – кожа да кости. И язва двенадцатиперстной кишки. Да на злом ветру. Этот пассажир вдруг почувствовал свою ответственность перед едва державшимся попутчиком, который, в свою очередь, отвечал перед матерью мальчишки и перед страной Советов за будущего защитника Отечества. Он обхватил худущий торс попутчика и ухватился руками в овчинных варежках за голое и грязное железо поручня, не давая отцу мальчишки свалиться.

Шурка стоял возле окна и гладил отца по холодному лицу.

– Ты держись, папочка, не упади, я буду тебя согревать.

Шурка стянул со своей шеи шарф, вязанный маминой рукой, и стал обматывать его вокруг папиной умной застывшей головы. И в это время почувствовал острую боль в своей руке. Он неловко дёрнулся, и порывом ветра шарф вырвался из рук и улетел. Шурка заревел от боли и обиды.

– Не плач, Шурка, – едва произнёс отец скованным ртом. – Ты же партизан. А партизаны никогда не ревут. Это я, виноват, сынок, не смог разжать вовремя кулак, чтобы поймать шарф. Вот он и улетел. Мама тебе другой свяжет, когда мы вернёмся в Москву. Лучше прежнего.

– Ты что, вправду партизан? – спросил недоверчиво дылда. Он был лётчик. В воздушном бою его сбил немецкий «Мессер». Попал в полевой госпиталь, там его подлечили, и теперь он возвращался в свою эскадрилью, которая базировалась недалеко под Мичуринском. Он знал цену войны.

Шурка это понял и понял, что с таким человеком шутить нельзя.

– Нет, дядя, меня так в детстве звали. Шурка-партизан. Вот отец и на-звал меня так, чтобы меня ободрить. А вы, дядя, танкист или лётчик?

– А ты как думаешь? И почему ты сразу решил, что я или лётчик или танкист? Может, я артиллерист. Слышал? Артиллерия бог войны.

– Нет, дядя вы не артиллерист. У вас шлемофон, как у лётчика или как у танкиста. И перчатки на меху.

– Ишь ты, стервец, всё знаешь. Шурка-партизан. А всё же ты сам-то как думаешь, лётчик я или танкист? – спросил дылда с хитростью в глазах.

– Я думаю, вы лётчик.
– Верно мыслишь, я действительно лётчик. Возвращаюсь после ране-ния в свою эскадрилью. А как ты угадал?

– У вас, дядя, кокарда лётчиковая, с крылышками. Как во дворце спорта на улице «Правда». Я там недалеко живу.

– Выходит, болеешь за ту команду, которая ближе к дому? Значит, ты за «Крылья Советов» болеешь?

– Нет, дядя, я за «Динамо» болею. Я в школе учусь, которая на Первой Хуторской улице. Я в школу пешком хожу.

– Видать, хороший у тебя отец. Береги его и согревай. Сейчас все пар-тизаны. Куда не кинь, в партизана попадёшь. Потому что война священная.

Шурка складывал ладони блюдцем и дышал в неё, как это делал дед Игнат, когда остужал горячий чай. А после Шурка прикладывал чуть согре-тые ладошки к ушам отца, приговаривая:

– Потерпи, пап, я не буду реветь. Только ты держись и не падай.

Время в который раз уже замёрзло. Сколько прошло времени, час ли два ли, было неясно. Но долго. Наконец, состав замедлил ход и послышался сквозь треск гнусавый голос громкоговорителя через раструбы на столбах: «Пассажирский поезд из Ельца прибывает на третий путь. Просьба к пассажирам не подвергать свою жизнь пустой опасности, не лазить по вагонам, и пробираться под вагонами, которые могут поехать без предварительного оповещения, а переходить в здание вокзала станции «Грязи» по специальному пешеходному переходному мосту. Повторяю…»

Отец с сыном перешли по пешеходному мосту, как положено, и вошли в здание вокзала. Как и во всех других вокзальных зданиях, в которых им пришлось в эти дни побывать, там было гулко, душно и тесно от народа. Все ждали объявления, когда пойдёт поезд на Мичуринск. Говорили, что от Мичуринска пока ещё ходят поезда в Москву. Сергей Алексеевич и Шурка, присели возле высокой железной печки «голландка», чтобы согреть свои застывшие тела. Шуркина рука, поцарапанная стеклом, разболелась и опухла. Шурке хотелось плакать, но он терпел, чтобы не расстраивать отца.

– Пап, – спросил он, – а почему это место называется Грязи? Здесь что, кругом одна грязь?

– Сейчас, сынок, кругом одна грязь, – отвечал Сергей Алексеевич, смежая покрасневшие веки и едва ворочая языком. – Видно, судьба борется за Россию. Дороги так развезло, что немецкие танки тонут в грязи. Не про-биться им в Москву. Давай молочка попьём с хлебом. А то сил не хватит.

Они попили из бутылки молока, передавая бутылку друг другу, поже-вали хлеба. Без аппетита. Усталость давила невообразимой тяжестью. Они задремали. Их разбудило объявление по радио о том, что поездов до Мичуринска и далее до Москвы не будет в течение пяти суток. Все пути будут заняты прибывающими из Сибири воинскими эшелонами.

– Вот тебе раз, – сказал Сергей Алексеевич. – Если завтра мы не будем в Москве, я попаду в разряд дезертиров. Трибунал мне обеспечен.

Сергей Алексеевич с трудом поднялся с пола, всё тело его ломило, как будто он таскал мешки с камнями.

– Ты, Шурка, посиди тут, никуда не уходи. Даже когда истопник за-кончит швырять уголь в печку и уберёт золу, чуть отойди, чтобы не мешать ему работать, и тут же возвращайся обратно. Садись у печки и жди. Я схожу разузнаю, что там и как. Чует моё сердце, что нам с тобой придётся возвращаться через Елец в Ефремов. Просто голова кругом идёт.

Шурка расстроился, он думал, что скоро увидит маму, а теперь эта встреча откладывается на неопределённый срок. Не успел Шурка как следует поплакаться внутри себя, как прибегает запыхавшийся отец.

– Побежали, сынок! – рявкнул он неожиданно грубо. – Живо!

Он схватил сына за руку, и они побежали из вокзала наружу. Потом на платформу, где стоял готовый к отбытию состав из теплушек. Двери были раскрыты, внутри виднелись солдаты, одетые в короткие шинели. Они ост-рили, и никто из них не задумывался о том, что они едут на выручку Москве из далёкой Сибири и что немногие из них в ближайшее время останутся в живых. Эшелон уже тронулся, и какой-то молодой лейтенант с двумя крас-ными мерцающими квадратами в петлице кричал из раскрытых дверей:

– Сюда, военспец, сюда, давай руку! И подсади своего пацана!

Через минуту Сергей Алексеевич и Шурка были уже внутри теплушки. И стучали колёса: в мос-кву, в мос-кву, в мос-кву… Шурке отвели место на нарах второго яруса и накрыли ватным одеялом. И Шурка провалился в сон. А лейтенант, командир роты, ехавшей в трёх теплушках, и военспец, Шуркин отец, уселись возле печки за железным столиком, и стали вести разговор.

– Ну что, военспец, доставай свой спирт, он нам не помешает. Напро-тив того, придётся очень кстати. Тебя как звать-то?

– Сергей, – ответил Сергей Алексеевич. – А сынишку моего зовут Алек-сандром, но мы привыкли звать его Шуркой.

– А меня зовут Олегом. Давай выпьем за знакомство. Мне уж надоело ехать. От самой Читы едем. Я уж со счёта сбился, сколько суток прошло.

– И что же, все необстрелянные? – спросил Сергей Алексеевич. – Я ду-мал, сибиряки это здоровые дядьки. Медведя завалит рогатиной. А тут ка-кая-то мелюзга. Ты не обижайся, Олег. Я так обрадовался, что ты меня взял, что все вежливые слова вылетели, что думаю, то и говорю.

– Как сказать, необстрелянные. Некоторые участвовали в боях на Хал-кин-Голе. Слыхал про такую войну? Среди сибиряков много охотников. Стре-ляют хорошо. И в лесу не пропадут. Наливай ещё. Хороший у тебя спирт.

Сергей Алексеевич достал из заплечного мешка остатки курицы, хлеб, крутые яйца. Новые знакомые выпили, закусили.

– Спирт ректификат, – сказал Сергей Алексеевич, выдохнув и задержав дыхание. – От него голова не будет болеть.

– То-то я смотрю, хороший спирт, – подтвердил Олег, жуя крутое яйцо. – И впрямь голова болеть не будет. Наливай ещё.

Шурку разбудили, когда эшелон остановился. Пришло время обеда. Шурке выдали котелок и ложку. К теплушке подъехала полевая кухня. Солдаты протягивали повару свои котелки, и тот черпал из котлов то, что полагалось на обед, и шмякал уполовником, сначала гороховый суп, наваристый, после пшённую кашу. Каша пригорела и сильно пахла пригорелым. Но Шурке еда понравилась, и он ел за обе щеки. На третье был компот из сухофруктов. Наевшись и напившись, Шурка повеселел. Он стал разглядывать внутренность теплушки. У стенки стояла стойка с винтовками. Шурка смотрел на оружие с опаской и спросил сидящего рядом солдата:

– Дядь, а они заряженные?

– А как же! Само собой. Вдруг немец – надо быть всегда начеку.

Солдаты помыли котелки, ложки запихнули в сапоги и улеглись пере-варивать обед. Шурке стало весело, и ему захотелось озоровать. Он сказал:

– Дядь, а ты знаешь, кто я?

– Откуда мне знать, сынок? Давай говори.

Шурка приблизился к сидевшему на полатях солдату и шепнул:

– Я партизан.

– Будя брехать-то. Таких молодых партизанов не бывает. Вот малость подрастёшь, тады да. А сейчас давай лучше спать. Чтобы силы зря не расхо-довать. А то завтра, может, в бой придётся иттить.

На следующее утро воинский эшелон прибыл в Москву. Он ехал мед-ленно, постукивая тяжёлыми колёсами. Лейтенант растолкал Сергея Алек-сеевича, спавшего мёртвым сном:

– Давай, Серёга, прыгай, пока поезд тащится. А то, если начальник эшелона узнает, что я вёз постороннего, мне крепко влетит.

Первым спрыгнул Шурка, а за ним уж отец. Он был вдребезги пьян и, спрыгнув, свалился. Шурка едва его поднял и всё посмеивался:

– Пап, ты так надрался – ужас! Как свинья. Мама ругаться будет.

– Ничего, партизан, всё будет нормально. Ты меня придерживай, чтобы я не свалился. А то тут одни железяки.

Вскоре они выбрались на широкую улицу, по ней ездили троллейбусы. По краям стояли противотанковые ежи. На мутном сером небе плавали, как гигантские киты, заградительные аэростаты. По небу метались лучи прожек-торов. Поймав зазевавшийся немецкий бомбардировщик, его брали в пере-крестье и вели из города, где сбивали зенитными снарядами.

Московская квартира была пустынной. 16 октября маму увёз в Загор-ский район муж маминой сестры. Там располагалась воинская часть, в кото-рой он служил капитаном. Часть называлась автомотополк, она занималась грузовыми перевозками. Мама вернулась только через два дня. И все стали готовиться к эвакуации в Ташкент, город хдебный. Так завершилась парти-занская жизнь ученика 4-го класса средней школы Александра Копытина, которого все домашние звали Шуркой.

Конец