Мой дядя… Нет, нет, никаких ассоциаций с Пушкиным мой дядя по линии отца не вызывает. А по линии матери у меня вовсе никакого дяди нет, потому как у моей матушки братьев не было вовсе. В отличие от батяньки, у которого было аж два брата. Зато не было ни одной сестры. Ну, ладно, я ведь хотел пояснить, почему начал своё скромное повествование знаменитой фразой, правда, не упомянув про честные правила. Просто получилось это случайно, как-то само собой. И не подумайте, ради Бога, что дядя принадлежит к высшему свету. Вполне обычный, я бы даже сказал, вполне советский человек. Ведь это определение уже своеобразная характеристика. Почему же я захотел рассказать про моего дядю? А если быть более точным, то не столько про дядю, сколько про нашу последнюю с ним встречу. И то не полностью. Честно говоря, мы с моим дядей и видимся то совсем не часто. А тут он позвонил мне в воскресенье, когда я лежал на диване и читал книгу. Да и позвонил дядя не потому, что ему вдруг захотелось со мной пообщаться, а потому, что был вполне конкретный повод – исполнилась тридцать пятая годовщина со дня смерти моего отца, то есть его брата. Он с этого и начал свой телефонный разговор, присовокупив вопрос, помню ли я об этой дате. Да, я помнил. Да и отказываться от поминок не собирался. Не хочу сказать, что у меня с отцом были очень уж задушевные отношения в последние годы его жизни. К тому времени он жил уже с другой женщиной, я его видел редко, а если быть более точным, то весьма редко. Да и умер то мой папанька, когда я служил в армии. Хотя на похороны я успел, как раз приехал в день похорон. Такой вот нежданный десятисуточный отпуск.
Да, читателю, наверное, интересно знать, почему мы с дядей столь редко встречаемся. Всё это пошло ещё с давних пор. Дело в том, что моя мать, царствие ей небесное, весьма и весьма недолюбливала родню отца. Семья то наша была, что называется, из неблагополучных. Не то, что достатка не было. Тут другое. В семье не было душевного тепла. А, проще сказать, были постоянные скандалы. А матушка считала, что вся эта нездоровая обстановка исходит от свекрови и вообще от всей родни её супруга.
Хотя скажу вам честно, она была в этом мнении неправа. Дело было не в семье отца, а гораздо глубже. Дело в том, что моей маменьке давали в своё время десять лет, из которых она отсидела четыре. Вышла же она по амнистии в связи со смертью великого вождя, то есть Сталина. Тогда много народу из лагерей вышло. Вот и мою маменьку отпустили в связи с наличием маленького ребёнка, меня, то есть.
Те, кому удалось пожить в чисто советском обществе, понимает, какое это было не только закрытое, но и скрытное общество. Многие из обыденных вещей, которые на «загнивающем западе» печатаются открыто, у нас до сих пор полунамёками опубликовываются. Советская система вообще труслива по натуре. Можно с уверенностью сказать, что мы жили в страхе, словно из-за угла мешком напуганные.
К чему это я столь глобально вдруг обобщать начал? Да к тому, что когда моя маменька вышла из лагеря, то у нас оказалась семья, где хозяйка дома знала, что такое советская тюрьма, а хозяин об этих прелестях жизни понятия не имел. Более того, мой папанька и не должен был иметь никакого понятия об этой стороне советской действительности.
И как же уберечь человека от ненужной информации? Да очень просто, надо создать в семье самую неблагоприятную эмоциональную атмосферу, такую, при которой у моей маменьки никогда бы не возникло желания откровенничать со своим мужем.
Другими словами, в том, что у нас в семье были постоянные скандалы, виноваты были не родственники отца, а система, которая заботливо культивировала такую атмосферу, оберегая чистую советскую душу главы семейства от негативной уголовной информации.
Но, как бы там ни было, мать очень не любила родню мужа. Так вот и получилось, что мы с моим дядей стали понемногу общаться лишь после смерти моих родителей. И я об этом нисколько не жалею, потому как очень интересным человеком оказался мой дядя, средний из братьев, которого мой батянька вместе с другими родичами за глаза и даже в глаза называли евреем. Почему? Ну, во-первых, мой дядя трезвый человек. Это сейчас он ежедневно принимает по рюмочке «коньяка», а раньше вообще практически не пил. Почему я слово «коньяк» поставил в кавычки? А где вы, дорогие читатели, вообще видели у нас в России настоящий коньяк. Дело даже не в том, что на наших бутылках не указан год урожая и место сбора винограда, как это делается во всех цивилизованных странах. Дело в другом. Когда пойло покупают по дешёвке пятилитровыми бутылями, это может означать лишь одно – подделку. Впрочем, для нашего криминального государства это норма.
Хотя всё это меня и не касается. Главное, что дядя свою ежедневную рюмочку выпивает с удовольствием и, нисколько не сомневаясь в пользе напитка. А мне и тем более сомневаться ни к чему.
Но, во времена своей юности, дядя не пил вовсе, по крайней мере, на свои. Ну, а на чужие в то скудное голодное время редко когда удавалось выпить. Но, из-за своей трезвости дядю и прозывали менее трезвые родственники евреем. Да и не только поэтому. Ведь дядя, будучи ещё мальчишкой, в войну, торговал папиросами, зарабатывая этим себе ежедневно на буханку хлеба. В то голодное время это был очень хороший заработок. И ведь что интересно, сам дядя никогда в жизни не курил, хотя, как я уже сказал, торговал папиросами. И это тоже одна из причин его оскорбительной кликухи.
Как и большинство пожилых людей, дядя зачастую повторялся в своих воспоминаниях. И, хотя я уже знал про его бизнес в военные годы, он опять вскользь упомянул про свою успешную торговлю. В это время нашей беседы, дядя уже выпил принесённый с собой «коньяк» и мы приступили к чаепитию с блинами. Я обратил внимание на то, что дядя кладёт в свой бокал всего две ложечки сахара.
- Забочусь о здоровье, - пояснил он.
Оказалось, что дядя опасается диабета и в связи с этим даже регулярно проверяет уровень сахара в крови. Ну и, естественно, держится умеренной диеты относительно потребления сладкого. Засмеявшись, я вспомнил про его младшего брата. Тот в детстве настолько любил сахар, что даже семейную фаянсовую сахарницу обгрыз по краям.
- Конечно, сахара то не было, а младшой то был совсем ребёнком, - не столько оправдывая, сколько констатируя факт, пояснил дядя.
- Конечно, конечно, сразу после войны, сахар то по карточкам был, - согласился я, хотя, разумеется, не мог помнить такие подробности, ибо родился лишь в сорок восьмом.
- Всё по карточкам было, - коротко поправил меня дядя.
Потом, подумав, добавил:
- Вернее и по карточкам то ничего не было. На хлебе да картошке жили.
Он вновь сделал небольшую паузу и опять внёс коррективы в свои воспоминания:
- Хлеба и то вдосталь не было.
Тут мой дядя как бы углубился в себя. Он словно был в том далёком прошлом.
- Идёшь по Куйбышевской, - произнёс он задумчиво, - и голова кружиться.
Почему дядя вспомнил именно эту улицу, мне было не совсем понятно, ведь от скудного питания голова у него в то время кружилась постоянно не только на Куйбышевской.
Дядя же попытался более точно передать свои ощущения от голодного головокружения, но это ему не удалось, хотя он и внёс некоторую ясность.
- Как бы плывёт всё.
Я с некоторым удивлением посмотрел на дядю. У меня голова никогда не кружилась, по крайней мере, от голода. А ведь я знал, что в то время дядя ещё занимался гимнастикой. Мне было совершенно непонятно, как можно посещать спортивную секцию, не кушая мяса, питаясь лишь хлебом и картошкой.
Непонятно мне было и другое. Как дядю призвали в горнострелковые части? А ведь он прослужил в них снайпером три с половиной года.