Совершенно не сомневаюсь, что очень многие знают и хорошо помнят сказку Ганса Христиана Андерсена «Снежная королева», помнят и то, каким образом осколок зеркала злого тролля попал в глаз Каю.
- Ай! – воскликнул вдруг мальчик. – Меня кольнуло прямо в сердце, и что-то попало в глаз!
Вот так получилось и с нашим работающим пенсионером Петровичем. Ему так же неожиданно что-то попало в глаз, хотя он уже закончил оштукатуривать стену и даже собрал весь свой инструмент и собирался спускаться вниз, в бытовку. Правда, сердце у Петровича к счастью не закололо, он вообще был довольно крепким мужчиной и в свои шестьдесят мог свободно, без отдышки взбегать на десятый и даже более высокий этаж. Конечно, это хорошо, когда не болит сердце, но ведь и глаз тоже что-то значит, согласитесь. В общем, вместо того чтобы ехать спокойно домой, Петрович сошёл у глазной больницы и направился прямиком в приёмное отделение. Народу в очереди было совсем немного: хмурого вида молодой мужчина в чёрной одежде и полная, лет за сорок женщина со своей дочкой. Девчонке было, где-то лет пятнадцать, не более. Мамаша была ещё совсем не старой женщиной, но слишком уж располневшая, вернее было бы сказать расползшаяся, так как формы её явно не соответствовали стандартам женской красоты. Её некрасивая бесформенность была заметна даже при том, что мадам просто сидела на стуле, причём в тёплой куртке, что, казалось бы, должно скрывать недостатки тела. Около двери в кабинет врача стояли также женские сапоги, а на вешалке висело женское пальто, что указывало на присутствие в кабинете пациентки.
«Два человека совсем не много» - решил про себя Петрович и стал терпеливо ждать, хотя терпеть режущую боль в глазу было довольно трудно. Слёзы так и лились из его левого глаза. Правым оком Петрович то и дело нетерпеливо поглядывал на женские сапоги, с надеждой мученика ожидая скорейшего появления из кабинета окулиста хозяйки обуви. Но время шло, а дверь все не открывалась. А глаз всё так же саднил и слезился. Дочка с мамой время от времени что-то между собой говорили. Что именно, Петрович понять не мог, хотя и сидел очень близко от них. То ли боль в глазу так аномально влияла на слух, то ли в приёмной была очень плохая акустика. Кто его знает. Может быть и от того, что Петрович был несколько раздражён тем, что после работы сидит вот здесь, в больнице, вместо того, чтобы сейчас спокойно находиться дома, есть ужин или смотреть телевизор. Впрочем, Петрович был не в том возрасте, чтобы поддаваться эмоциям. И чтобы несколько отвлечься, он занялся неким подобием психоанализа, попытавшись найти причину своего раздражения, хотя и не был поклонником Фрейда и ему подобных душекопателей. Да и врачей наш пенсионер не очень-то жаловал, если честно говорить. Однако, несколько успокоившись, Петрович, понял-таки причину, как ему казалось, своего раздражения. Нет, не отсутствие домашнего уюта злило нашего работающего пенсионера. Источником являлась, несомненно, эта девчонка подросток, что со своей рохлей мамашей сидела перед кабинетом напротив Петровича. Да и как было Петровичу не злиться на девчонку, которая совершенно спокойно играла в игру на своём телефоне. «Какого чёрта эта дурёха вообще здесь делает, если её ничего и не беспокоит?» - с раздражением спрашивал сам себя возмущённый Петрович. Парень справа от него Петровича почему-то не раздражал, хотя и имел весьма неприступный, сердитый вид. Но вот эта родственная парочка: мама и фанатка электронных игр, его очень нервировали. «Наверняка дура дурой. Ведь большая уже дылда, а всё в игрушки развлекается. И лицо совершенно невыразительное, как будто написанное бездарным художником. Не будь столь вопиющей невыразительности, её бы можно было назвать и весьма красивой девочкой, девушкой. А так… Тьфу». Разложив промокший платок, Петрович аккуратно свернул его сухой стороной и вновь бережно приложил к саднящему глазу. Нет, терпеть эту боль, когда кто-то прямо перед тобой продолжает с азартом играть в дурацкую игру, было верхом несправедливости и, Петрович решился воззвать к милосердию этой маленькой очереди, тем более, что на двери кабинета было вполне чётко написано, что в экстренных случаях больные обслуживаются бесплатно и без всяких документов. Но ведь случай Петровича как раз и был экстренным. А раз так, то и вне очереди тоже должны бы пропустить. Ведь болит же глаз. Что же терпеть то? Он же не Иисус Христос в конце то концов. Да и непонятно, что у него. А может какой-то сосудик лопнул? Ведь никто же поблизости никаких работ не вёл, сам он тоже ничего уже не делал, пыли ниоткуда не летело. Хм. Чтобы проверить, не лопнул ли какой капилляр в глазу, Петрович осторожно ухватил ресницы и отвёл верхнее веко. Боль сразу же прошла. Ага. Значит сосудик, капилляр не причём. Всё же это соринка. Значит, и времени на удаление этого инородного тела потребуется немного. Придя к такому выводу, Петрович очень сдержанно и очень вежливо залепетал:
- Может, вы меня пропустите. – И, посмотрев на бегающие шустро по клавиатуре пальчики девчонки, добавил, - Болит, сил нет.
- У всех болит! – грубо одёрнула Петровича мадам и, вероятно чтобы он уж совсем утихомирился с неуместными просьбами, пояснила, - У меня вот температура, а я с дочкой приехала.
- Да у меня же просто соринка! – апеллируя к здравому смыслу присутствующих, воскликнул Петрович, - Её же вынуть минутное дело.
- У дочки тоже соринка, - жестко отчеканила непреклонная мамаша, с ненавистью глядя в неприкрытый платком правый глаз Петровича.
- Но у неё то не болит, а у меня резь сильная, - попытался возразить Петрович.
- Ну и что? – не столько недоумённо, сколько возмущённо воскликнула рыхлая мадам.
- Ну, а если бы привели кого-нибудь, кому в глаза известь или кислота попала, то тоже ждать бы человеку надо было, - попытался воззвать к логике Петрович.
Но дама даже не сочла нужным ответить на столь нелепый аргумент назойливого нахала. За неё ответствовала дочка:
- Мы издалека приехали, - оторвавшись от своего телефона, пискнула та в защиту мамки.
Последнее обстоятельство показалось Петровичу весьма веским основанием для того, чтобы не пропускать никого вперёд. «В самом деле, может люди из села, - подумал кротко наш работающий пенсионер, - вон эта, у кого сапоги, сколько уже там находиться, а этим ещё ведь и назад ехать, а на улице уже и сейчас темно».
Кротко вздохнув, Петрович стал терпеливо ждать, стараясь не обращать внимания на режущую боль в по-прежнему слезящемся глазу. И как не раздражала нашего работающего пенсионера игра девчонки, через некоторое время Петрович всё же примирительно спросил, выдавливая из себя благожелательную улыбку:
- Откуда приехали то издалека?
- С площади Куйбышева, - сердито отчеканила девчонка, не отрываясь от своего развлечения.
Услышав ответ, Петрович буквально опешил. Площадь Куйбышева была в пятнадцати минутах езды от глазной больницы. Он с остервенелым недоумением вглядывался своим правым глазом в дочку и маму, которые более не считали нужным продолжать разговор. И вот тут-то Петровича прорвало на эмоции. Нет, он ничего не сказал вслух. Зато про себя, глядя на мамашу, с озлоблённым остервенением подумал: «Чтоб ты сдохла, - и почувствовав нарастающую боль в глазу, безжалостно завершил свой мысленный приговор, - вместе со своей дочкой». Петрович вовсе не был злым человеком. Он даже котят своей кошки никогда не топил, предпочитая раздавать их на ближайшем рынке, отчего его там очень недолюбливали торговцы котятами. Да и само слово сдохла он никогда не употреблял. Вернее один раз в жизни он всё же произнёс его. Тогда ему было годика четыре, он с родителями получил комнату в бараке. Никого в тех бараках они ещё не знали, у него там не было не то что друзей, но даже мало-мальски знакомых. И вот на следующий день после вселения в барак, он увидел перед другим, соседним строением толпу людей. Это были похороны. Люди прощались с усопшим. И вот он, тогда ещё совсем маленький мальчик лет четырёх, протиснувшись вперёд, бесцеремонно спросил:
- Это кто здесь сдох?
На него сразу же возмущённо зашикали. Ему стали объяснять, что применительно к людям это слово не произносят. Неизвестно, что подействовало на маленького Петровича тогда, бурная реакция окружающих или что другое, но ему в тот момент стало неудобно за свой грубый вопрос. И ведь интересно то, что досада на себя за столь бестактное поведение у Петровича вовсе не пропала с годами. Ему как-то было не по себе, когда память воскрешала по тому, или иному случаю тот инцидент детства. Хотя казалось бы, какой спрос с четырёхлетнего? И всё же это воспоминание неизменно карябало ему душу. Но теперь, в этой очереди он даже не вспомнил про свою давнишнюю бестактность и, конечно, совесть его не мучила за столь жестокое пожелание. Наоборот, когда женщина, которую столь долго осматривали, вышла из кабинета и, забрав сапоги, пальто, направилась сразу в больничные покои, а мама с дочкой стали быстро вешать на вешалку свои вещи, Петрович с удовлетворённым злорадством оглядел некрасивую фигуры матери этой фанатки игры. Несмотря на свои сорок с небольшим, живот женщины выпирал весьма некрасиво и, что ещё хуже, мясистый зад был безобразно отклячен назад. Женщина ходила так, словно ей тянуло низ живота. «Если ты сейчас так ходишь, то, что с тобой будет через пять лет»? - со злым сарказмом подумал Петрович. На молчащего мужчину в чёрной одежде, скрывшегося в кабинете врача, у Петровича почему то зла не было. Да Петрович вообще, как я уже сказал, не был злым человеком. Но тут его понесло. Он с удовольствием разглядывал даму, которая наподобие кариатиды встала возле двери кабинета. Её согнутая фигура с отвисшим животом действительно делали женщину похожей на человека, удерживающего тяжесть. Джинсы, довольно большого размера, обтягивая фигуру, не столько делали даму привлекательной, сколько указывали на безобразие фигуры. И этот факт заставлял Петровича про себя злорадно усмехаться. Девчонку в тот момент он попросту не замечал. Объектом его злорадства была в тот момент именно мамаша. Петрович от удовлетворения даже несколько перестал обращать внимания на боль в глазу. Никогда в жизни он так не злорадствовал. Он даже и не подозревал, что злорадство может приносить столько удовлетворения. Однако его нездоровому блаженству вскоре пришёл конец. Мужчина в кабинете врача был весьма недолго и вышел с перевязанным глазом. Вернее на глазу была нашлёпка из бинта, что весьма удивило нашего злорадного пенсионера. И, пока он смотрел, как одевает этот угрюмый пациент чёрную куртку, мать с дочкой уже были в кабинете. А вскоре позвали и очередного, коим был наш пострадавший пенсионер. Возни с его глазом, как и предполагал Петрович, действительно было на минуту или максимум две. Но чувство, которое он испытал, сразу же после удаления соринки, которая оказалась, к удивлению нашего пенсионера стеклом, было… Впрочем, трудно сказать, что это было за чувство. Удовлетворение? Несомненно. Но не только. Радость? Конечно. Но и этого мало. Умиротворение? Несомненно, и оно. А ещё Петрович испытывал безграничную признательность, симпатию к маленькому, даже можно сказать миниатюрному доктору, который избавил его от назойливой боли. И не важно, что это была всего лишь соринка. Важно, что её удалили. Петровичу даже захотелось обнять своего спасителя, этого столь хрупкого и молодого врача. Он никогда в жизни не испытывал стремления обнять мужчину, но в тот момент Петрович готов был не то что обнять, но и расцеловать своего спасителя совершенно не стесняясь присутствующих, не боясь, что его сочтут за гомика или педика. Вот так велика была его благодарность к маленькому доктору. И когда медсестра пригласила его сесть на другой стул, чтобы обработать уже совершенно не болящий глаз, Петрович, наконец, обратил внимание и на находящуюся ещё в кабинете ненавистную парочку: маму и дочку. Вернее маму он теперь совершенно и не замечал, а вот на дочку внимание обратил. Нет, не как на женщину. Упаси Боже. Нет, Петрович обратил на девчонку внимание, просто как на обыкновенного ребёнка, ибо девчонка очень сильно паниковала. Доктору едва удалось вынуть у неё из глаза соринку, оказавшуюся чем-то металлическим. Петрович даже не стал удивляться тому, откуда посреди улицы у девчонки вдруг попал в глаз металл. В самом деле, улица ведь не завод. Но, в конце концов, попало же ему невесть откуда в глаз стекло. Но, повторяю, Петрович не рассуждал в тот момент ничего о природе появления соринок. Он просто сочувственно наблюдал за сильно паникующей девчонкой. Теперь, хотя врач с большим трудом и удалил при помощи медсестры у девчонки соринку, подросток продолжала жалобно плакать. Глядя на детское личико, Петрович хотел улыбнуться и приободрить девочку, но тут он вдруг вспомнил про своё проклятье, которое хотя и не высказал вслух, но ведь подумал. И Петровичу стало не по себе. Готовые слова сочувствия застряли в горле, так и не произнесённые. Петрович просто был не в состоянии что-либо сказать этому плачущему ребёнку, которому он ещё несколько минут желал смерти. Да, это были всего лишь ничего не значащие слова. Разумеется, он никого не собирался убивать, да и самой смерти, если уж говорить откровенно, тоже совсем не желал. Но… Тем не менее, сама фраза, хотя и не вслух, прозвучала вполне конкретно. И от этой конкретики Петровичу стало очень муторно на душе, хотя он вовсе не был сентиментальным человеком. Ответив машинально на вопросы медсестры всё, что требовалось, он вышел в приёмную. Чувство удовлетворения, радости, благодарности перечёркивалось той одной нехорошей фразой. Наш пенсионер, зорко вглядываясь в темноту правым глазом, ибо левый ему всё же залепили марлевой повязкой, шёл к трамвайной остановке. Едва войдя в трамвай, Петрович сразу же был посажен какой-то сердобольной молодой женщиной, уступившей ему место. Петрович хотел отказаться, утверждая, что у него не ноги, а всего лишь глаз болит, вернее просто перевязан. Но его доводы ничуть не убедили сердобольную женщину и Петрович, смущённо поблагодарив, расположился в кресле. Но смущался он не того, что ему уступает место молодая женщина. Его опять преследовала та фраза, то пожелание, которое он так опрометчиво пожелал другой женщине, пусть и неприятной, пусть и потерявшей привлекательность, но всё же не заслуживающей такой кары. От смущения за себя Петрович даже не мог заставить взглянуть в лицо этой любезной женщине, уступившей ему место. Он просто слушал её голос и краснел, что было для нашего пенсионера вовсе нетипично. Когда же, придя домой, он увидел на кухне соседку, мирно распивающую чай с его супругой, он опять сильно смутился. Не присоединившись к чаепитию Петрович заспешил, сняв нашлёпку из бинта, в ближайшую аптеку за альбуцином и тетрациклиновой мазью. Он просто не в состоянии был разговаривать с соседкой и даже со своей супругой. И причина опять же скрывалась в жестокой до нелепости фразе: «Чтоб ты сдохла, вместе со своей дочкой». И пусть эту фразу от него никто не услыхал, но ведь сам-то Петрович знал, что он её произнёс, и ему было от этого муторно даже в большей степени, чем от недавней резкой боли в глазу. Муторно и неудобно за себя перед всеми женщинами мира.