Лет сорок тому назад пришлось мне работать маляром в Облпотребсоюзе. Компьютер не воспринимает такие сокращения, для нас подобные сокращения были нормой жизни. А для меня в то время нормой жизни были частые поездки по сёлам, где нам зачастую приходилось жить в старых избах, варить себе обеды, спать на нарах. Конечно, для мальчика недавно окончившего школу такая грубая жизнь была несколько непривычна. Особенно не по душе приходились обеды. Не из-за того, что не вкусно, а от не гигиеничности. Жирные алюминиевые миски особенно были неприятны. Да и повар наш не отличался особой чистоплотностью. Но тот обед зафиксировался в памяти не благодаря походной грязи, а случайно оброненной фразе Крутилина, нашего бригадира. Вообще то, разговорчивым его нельзя было назвать. Я, например, до сих пор не знаю, за что Крутилин отсидел свой срок. Даже не знаю, сколько ему пришлось отбухать в лагерях. Знаю, что много, не менее десятки, но точной цифры не могу назвать. Ну, так вот, вернусь к незамысловатой застольной беседе, к которой я, разглядывая чёткие отпечатки пальцев повара на своей миске, был в тот раз вовсе не расположен. И вдруг одна фраза, обронённая Крутилиным, привлекла всё же моё внимание, сосредоточенное в тот момент на дактилоскопическом рисунке по краю моей тарелки. Речь шла о заградительных отрядах, о которых я в то время и понятия не имел. Я ничего не знал о приказе 227 под названием «Ни шагу назад». Впрочем, а кто знал? И в тот раз за обедом, когда я впервые услышал об этих отрядах, я даже не возмутился, сочтя это просто невозможным. Какие заградительные отряды. Ведь я же был, как и все, воспитан на ура-патриотических фильмах и книгах, где даже упоминания о такой крамоле не было. Этот разговор всплыл в памяти позже, когда я оказался в армии, через девять месяцев после призыва. Я как раз окончил учебку, прибыл в часть на должность инструктора. И вот тут я увидел побудку. Мой призыв, а я относился уже к «молодым», а не «солобонам», руководил рьяно наведением ежедневного порядка в роте. Это означало мытьё полов в казарме, заправка кроватей. В принципе и всё. Но как это делалось. «Солобоны», выстроенные в цепь, мыли взлётку, так назывался проход между кроватями. На полы плескалось изрядное количество воды, и несколько «солобонов», стоя на карачках, разгоняли её по всему полу тряпками. Сзади, словно рьяные тюремщики, над ними нависали «молодые», подгонявшие нерадивых. В руках у «молодых» были ремни, которыми они, как стадо пастухи, стегали тех, кто на карачках. Совсем недавно эти «молодые» сами были такими же «салагами» и их тоже подгоняли те, кто сейчас числился в «стариках». «Деды», то есть, кому в этом полугодии предстоял дембель, в это время почивали. И не дай бог задеть шебурщащему по полу «солобоны» дедушку, нарушить его покой, резко сдвинуть кровать. В тот же день я был назначен комсоргом роты, попав в касту избранных. Среднетехническое образование, девять месяцев учебки, где я был комсоргом взвода, сильно облегчили мне жизнь. Должность инструктора и «выборная» должность комсорга роты давала массу преимуществ. Меня даже не могли заставить участвовать в таких уборках, хотя и обижались на то, что не «руковожу» «солобонами», не подгоняю их с ремнём в руках. Я не лез на рожон, объясняя свою нерадивость большой загруженностью. Ведь я же не мог изменить существующего порядка. Да, я не участвовал во всей этой утренней суете, почти что не участвовал, если быть более объективным. Но каждый раз по утрам у меня всплывал в памяти тот разговор о заградительных отрядах. И глядя, как одни солдаты подгоняют пинками и ремнями других солдат, я уже нисколько не сомневался в наличии заградительных отрядов. Чёткая, поистине уголовная иерархия, деление на касты, деление на паханов и шестёрок, я хотел сказать на «дедов», «стариков», «молодых» и «солобонов» давала мне полное право не сомневаться.