Эпилог
ГАДИНА. UNE ILE DE SOLEIL


...Как сухую, но живую лапу клёна
Дым уносит, на ходулях убегая.

Мандельштам


Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чём теперь не надо вспоминать.

Ахматова


1

Добавить осталось немногое.

Получив и прочтя страшное письмо, Андрей Анатольевич бросился к своему юристу. Вместе они отыскали на интернете сайт веронской магистратуры. Среди сотрудников нашёлся один, кое-как изъяснявшийся по-итальянски. Написали и отправили на служебную электронку синдика письмо. Затем попытались дозвониться. И дозвонились почти сразу. Как понял из состоявшегося разговора «итальянец», непоправимое случилось ещё позапрошлой ночью. Некий юрист вчерашним утром нашёл Андрея лежащим в постели. Поскольку никакой записки в доме не обнаружилось, а превышение дозы снотворного, как установила экспертиза, оказалось относительно невелико, власти охотно констатировали смерть вследствие несчастного случая. После всех процедур, в соответствии со сделанными покойным лишь накануне распоряжениями, его тело без каких-либо церемоний было кремировано уже сегодняшним утром.

Работать Андрей не мог. Промаявшись минут пятнадцать, он позвонил Руслану и напросился в гости, срочно. Сообщить о случившемся по телефону не решился. Оба шофёра оказались в разъездах, пришлось вызвать такси. Через час двадцать подъехал к дому и позвонил снова. Руслан встретил его у крыльца. Лёха был в своём универе.

Андрей Анатольевич, всё ещё стоя в парадном и держа Руслана под руку, произнёс:

– Андрея больше нет.

Потом они поднялись в квартиру. Гость вытащил из кармана утреннее письмо и зачитал его вслух. Кроме одной фразы, той, где ошибочно было повторено слово.

Ожидал он, конечно, совсем другой реакции. Не говоря уже о пропущенном мимо ушей «миллионе».

Руслан, не зная, куда глаза деть, лишь выдавил мрачно:

– Так. Значит, за своим... – пожевал губами, не нашёлся, как определить... – последовал. Но для меня этого человека нет уже давно. Ты, конечно, поезжай, похорони его. Или лучше пошли кого-нибудь. Но знай, что мы тут – ни при чём. От того, что человек умирает, он не становится… другим. И Алёшу дёргать не стоит. Потом скажешь, вы же друзья, иногда встречаетесь.

На самом-то деле, встречались они в последние месяцы редко. Вот и Андрей на этой квартире был всего лишь третий раз в жизни. Ещё пару раз приезжал к нему в новый дом Алёша. А так – перезванивались...

– Руслан, но как... – «как же тебе не стыдно!», – чуть было не бросил в сердцах Андрей, но осёкся. – Он же твой брат!

– Андрей, послушай! – ах, как же заметно сделалось теперь, что Руслан сам не свой! Да он и не пытался этого скрывать. – Какая разница? Ему значит уже всё равно! Вот пусть и нас оставит в покое! Особенно Лёху...

– Лёха... Да... Но ты же, ты!

– А что я? А я – знаешь, Андрей, я – Чучундра. Читал же «Рикки-Тикки-Тави»? Вот. Там эта мускусная крыса, с разбитым сердцем. Чучундра. Которая кралась по стенкам, и у неё никогда не хватало духу выбежать на середину комнаты. Вот он я и есть. Даже объяснить смогу. Конечно, чушь собачья, но может быть, ты поймёшь... Когда умер Данька, вот с ним умерла половина меня. Половина моей души, сердца, как хочешь понимай. И какая подлость, что я вот по-человечески даже спиться тогда не смог, по-людски просто, как все нормальные люди в моей ситуации. Ты же слышал, наверное, что я раньше любил выпить. Так, поди, ярлык на мне и остаётся, верно?.. Да, любил. Не алкоголик, наверное, но всё же... А после Дани почти совсем перестал. Обычно люди забываются этим, а я вот не смог. Только хуже. Как выпью, только хуже, нет, ужаснее всё становится, до того, что не пережить! Меня же сознание не оставляет. Пускай мутное, пьяное, перекошенное, как хочешь назови. И получается наоборот, что все прикрасы трезвой сознательной жизни, которые волей-неволей уже нажил, мишура вся эта сползает в пьяном мозгу, и остаётся одна лишь голая-преголая реальность. Одна морда истины. И мёртвая моя душа напротив. Харя к харе. Само горе горькое, ничего больше. Только вешаться. Ты видел такое когда-нибудь? Конечно, ненормальность какая-то... Но так ведь и не пью же с тех пор. Чтобы сразу не провалиться в эту мёртвую половину души. Но постепенно, как-то, день за днём, худо-бедно с оставшейся половинкой я немножко будто бы и ожил. Работу потом нашёл. А потом вот эта самая история с братом и Лёхой меня и прихлопнула... А ведь Лёха всегда меня тянул, привлекал, понимаешь? С первой же встречи. Мы ж ведь не маленькие с тобой, я уж как есть, так и скажу. Ведь разное бывает в жизни. Меня он именно как инвалид и привлекал, чисто сексуально. Его ручки... Боже! Ещё даже до знакомства с Данечкой. Знаешь, как это скверно, когда такое случается? Бежишь, бежишь от себя... – махнул рукой, – да далеко не убежишь. И как же я скверно с ним себя повёл первое время! Как будто отбивался. От самого себя, получалось, отбивался. Ну ладно, не в этом дело... А с братом, чтобы ты знал, у меня никогда не было тесных отношений. Внутренней связи особой, что ли. Тут и возраст. Мы же ещё и единокровные. Андрюша всегда издевался, «полукровки» мол... По-доброму, конечно. У нас матери, так вышло, не просто разные, а в очень многих отношениях именно... различные. Да он-то и вообще рос без матери. И долгое время мы порознь воспитывались. Ах, зачем я это всё тебе выкладываю, как будто оправдываюсь. А может и в самом деле оправдываюсь? Ну вот, и случилась вдруг страшная с Лёхой история. Как гром среди ясного неба. И я никогда, знаешь, никогда до смерти не забуду, как он идёт голым по снегу, по этому месиву... И его ручки... Ай, ужас! Среди толпы, на проспекте. Как Христос... Ах, ты же не знаешь подробностей! Ну и ладно... И не надо... И ещё я часто думаю, а если бы меня там именно тогда вот не оказалось? Вот что бы было? Представляешь! Не оказался я на том месте! Задержался на минуту!.. Тогда что? Просто в голову не помещается, когда снова вижу его, как он идёт... Так вот, в самой смерти вспомню взгляд Дани, самый последний, которым он душу мне отдал... Или мою взял... Ах, чёрт... И это вот тоже вспомню... Ручки эти... В тот вечер брат для меня пропал. Перестал существовать. Такое над человеком не может сотворить человек. И тогда, знаешь, из половины моей души, которая жива оставалась после Данечки, умерла ещё половина. Если такое возможно, значит всё возможно. Не понятно, конечно? Слишком образно. Но ты поверь. А теперь... Оставшаяся живая четвертушка – это мой Лёшка. Которого я люблю таким, какой он есть. Именно таким. Без него уже ничего не останется. Всё умрёт.


2

Руслан смолк. Несмотря на частые обращения к слушателю, весь монолог свой он проговаривал, будто находился в одиночестве. Как знать, он, быть может, и оказался-то способен на подобную откровенность лишь потому, что собеседник не имел возможности наблюдать за ним или заглянуть в его глаза.

Андрей, выждав минуту, задумчиво произнёс:

– Я всё понял. Но сказать Алексею... всё-таки...

– Давай как-нибудь потом. – И быстро добавил: – Я.

Андрей осознал, что настаивать бесполезно. Однако последняя просьба тёзки по-прежнему сохраняла над ним главную власть. Сказать должен был именно он. И ведь не о смерти же в первую очередь. О другом.

А чтобы разрядить обстановку и не заканчивать беседу на слишком уж бесчеловечной ноте, столь бескомпромиссно взятой Русланом, Андрей Анатольевич счёл нужным озвучить своё собственное, несравненно более сбалансированное предположение. Высказал его, правда, как в пустоту.

– А мне вот кажется, что для Андрея всё в мире, включая всех людей, включая и его самого, всегда строго распадалось на чёрное и белое. И как только он обнаружил себя на тёмной стороне, он не смог жить. – Тут Андрей Анатольевич выразительно развёл руками. – И это не стало для него последствием какого-то срыва, как я себе представляю, а было просто констатацией, из которой Андрюша сделал выводы. Точнее вывод...

И ещё прибавил, будто уловив напротив какое-то движение:

– Да, Руслан, пусть и наивно, но мне представляется именно так. Укатали сивку крутые горки.

Характерно, что при упоминании Андреем Анатольевичем «тёмной стороны», оба собеседника подумали об одном и том же.

От чая гость наотрез отказался, поэтому Руслан сразу вызвал для него такси.


3

Андрей категорически запретил провожать себя. В самом деле, самостоятельно выйти из дома и найти остановившуюся у подъезда машину не было для него столь уж сложной задачей. Он имел кое-какое представление о Лёхином расписании, поэтому, принеся необходимые извинения и расплатившись, отпустил такси. А затем вернулся назад и простоял прямо в парадном минут двадцать. Он не хотел, чтобы Руслан случайно заметил его из окна. (Окна квартиры, как сделалось ясно из поведения Руслана, всё время высматривавшего заказанное такси, обращены были как раз во двор.)

Пока Андрей ждал, отступив как можно ближе к какой-то стене и углу, два или три раза мимо него кто-то проходил. Участливый женский голос однажды осведомился:

– Вам не помочь?

– Нет-нет, большое спасибо! – широко улыбаясь, ответил Андрей.

Значит, он был достаточно заметен. Лёша должен был сразу его увидеть.

– Ого, это ты? – послышался наконец знакомый голос. – Привет, Андрейка! А что такое? Почему ты тут стоишь?.. Не тебе лица нет!

Вытянув вперёд руки, наткнувшись на Лёшу и ухватив его через рукава рубахи прямо за культи, Андрей прерывистым голосом произнёс:

– Я сейчас уйду, Лёша. Я уже был у Руслана. Он всё знает. Не надо с ним это обсуждать, ладно?

– Что? Что? – теребил напуганный Лёха культями руки Андрея Анатольевича.

– Только не реагируй, пожалуйста. Соберись. Никак не реагируй. Просто узнай и всё. Андрея больше нет.

– Андрея? – ахнул так, будто спрашивал: «Какого это ещё А н д р е я?»

– Он умер в своей Вероне позавчера утром. Уснул и не проснулся.

Лёха молчал.

– Алёша, перед этим он мне написал письмо. О своём решении умереть. И всякие распоряжения... Я его должен буду хоронить. В смысле, развеять его прах над морем. Так он пожелал, и я это сделаю. И он написал ещё... Ты слушаешь?

– Да, слушаю, – тихо сказал Алексей.

– Так вот, он написал, что оставил завещание. Всё имущество – тебе. Включая имение в Вероне. И деньги. Огромные деньги. Но это не важно. Внимательно слушай, Лёша, я должен выполнить его волю. Он велел мне передать, что он тебя по-прежнему любит. Так и написал. И вот я говорю тебе: Андрей тебя любит! – Андрей отпустил Алёшу, вытащил из кармана листок, быстро отыскал пропущенное при предыдущем чтении место, – «И скажи ещё Лёшке, скажи что я его по-прежнему люблю». Ну всё, Алексей, я выполнил его последнюю просьбу, теперь уеду.

– Спасибо, Андрей. Давай-ка я посажу тебя на такси. Или за тобой шофёр? Я не заметил.

– Такси.

Совместными усилиями приятели сделали заказ по мобильному. Через семь минут Андрей Анатольевич уехал.

Алёша и Руслан тем вечером так и не завели разговора о случившемся. К тому же, Руслан ведь и не знал, что Алёша знает. А Алёша прекрасно видел, как Руслан всё время прячет глаза. Но сам держался молодцом, пока не проснулся ближе к середине ночи и не заревел.

– Что, что, Лёшенька? – Руслан не был разбужен, он не спал. Принялся трясти Алёшу за плечо, гладить по волосам... Потом, приподнявшись на локте, склонился к самому его лицу, щекоча бородой его щёку, – что, миленький? Скажи мне...

– И из могилы ужа-алил! Г а д и н а!

– Ничего, Лёшенька, ничего, мой милый, потерпи! Никаких больше монстров нет, мой родной. Жизнь продолжается! Мы будем с тобой счастливы, я обещаю!


4

Ранним утром, ещё затемно (к полудню нужно было успеть в аэропорт), Андрей и Вера, одетые в чёрное и белое, на заказанном с вечера такси подъехали к «Тростникам». У открытых ворот имения уже был припаркован огромный «Мерседес»-пикап. Пожилой осанистый господин в чёрном фраке, белых перчатках и со слегка потёртым цилиндром на крупной седеющей голове, ожидая их, стоял у откинутой задней дверцы. Происходящее весьма удивляло его, и чем дальше, тем сильнее! Заказать самую дорогую кремацию с почти что эксклюзивной урной ручной работы, специальную машину, годящуюся скорее для многолюдной торжественной процессии в центре какого-нибудь приличного города, – и извольте: эти задворки, да вдобавок ещё лишь двое провожающих... А самое главное – прах, как выяснилось теперь, должен быть не захоронен, а развеян! Так вот из-за чего даже специальное предписание последовало, чтобы урну не запаивали. Но разве в этом случае не достаточно было бы обыкновенной пластиковой урны? И разве не проще было самим забрать её из бюро? Ведь так вышло бы едва ли не на порядок дешевле! Бессмыслица какая-то... И самое главное – никакой церемонии! Никакой заупокойной службы! Э т о г о сердце старого итальянца не могло понять ни при каких обстоятельствах...

Да, конечно, итальянский господин отнюдь не догадывался о настоящей причине смерти того, чей пепел был им доставлен сюда. Но даже знай он правду, – что изменилось бы?..

Поздоровавшись с молодыми людьми, агент похоронного бюро показал им установленную в багажнике пикапа на небольшом утопающем среди цветов постаменте урну. Разговор происходил на ломаном с обеих сторон – на различный, правда, манер – английском. Итальянец вдруг обратил внимание, что молодой человек ведёт себя несколько странновато: смотрит всё время куда-то вверх и в сторону, будто бы пристально изучая крону огромного дуба, который рос метрах в пятидесяти справа от ворот. (Андрей не надел очки и не захватил с собой трость, он просто подошёл к катафалку под руку с Вероникой). Но тут девушка неожиданно взяла спутника за запястье и подвела его пальцы к самой урне. Ах, так вот оно что! Юноша, оказывается, слеп... Почему тогда он без трости? Какие же всё-таки странные эти русские!

Агент показал, как следовало правильно открывать урну. Показал Вере, а уже Вера, направляя руки Андрея, попыталась объяснить и ему. Но объясняла до того бестолково, что чёрный господин в конце концов перехватил Андреевы пальцы и проинструктировал его уже сам, по-настоящему.

Андрей аккуратно поднял урну обеими руками за ручки. Тяжёлая оказалась, килограмма на три! Вера, взяв его под руку, повела по кирпичной дорожке через ворота и мимо дома. В другой руке она держала небольшой венок из белых роз, подготовленный заранее и доставленный вместе с урной. Вчера, уже в сумерках, они дважды проследовали этим путём. Заодно открыли дом, воспользовавшись присланной Андреем карточкой. В комнате, на большом столе, обнаружили аккуратно сложенные два планшета и принтер, оставшиеся от Романа...

Подойдя к круглому столику со скамьёй напротив крыльца, остановились. Направляемый Верой, Андрей водрузил урну в самом центре столешницы. Супруги присели на скамью. Только тут Андрей смог внимательно осмотреть урну друга. Она представляла собой купол тёмно-коричневого (как подсказала Вера) цвета, выполненный из дорогой керамики. Сверху сфера оказалась совершенно гладкой, а ближе к основанию, где она и должна была раскрываться, – украшенной какими-то ангелочками или херувимчиками чрезвычайно тонкой работы и большого изящества. Ещё ниже, у самого основания, располагались две удобные ручки с отороченными мягкой кожей перекладинами.

Пока дожидались синдика Вероны (ведь его присутствие было специально оговорено Андреем, и Вера уже успела вчера пообщаться со стариком по телефону), молодые люди некоторое время сидели молча. Минут через пять Андрей снова оглядел пальцами урну и произнёс как-то странно:

– А он ведь мне уступил называться по отчеству... Помнишь? В тот день, когда мы встретились с тобой...

– Конечно же помню! Меня это так забавляло... Но я ещё не знала, что он тоже Анатольевич.

Андрей, будто не слыша жены, ни с того, ни с сего заметил:

– А я вот так и не знаю, как он выглядел...

Вера набрала уже было в лёгкие воздух, чтобы ответить, – начать что-то рассказывать, описывать... Но осеклась, да так и выдохнула, не произнеся ни слова.

Андрей тем временем продолжил, касаясь нежно правой ладонью головок и крылышек ангелов:

– Знаешь, он как-то мне признался, что его любимая песня – «Брюссель». Далида. Меня отвозил, и как раз по радио передавали, в машине. Он погромче сделал. Это же памяти Жака Бреля, слышала когда-нибудь? Да... Вот так и вышло. С ним... В точности, как там поётся.

И продекламировал, слегка нараспев:

Mais lui il s'en fout bien
Mais lui il dort tranquille
Il n'a besoin de rien
Il a trouve son ile
Une ile de soleil et de vagues de ciel
Et il pleut sur Bruxelles.

Вероятно, французский Андрея Анатольевича был ужасен. Он и учил-то его с нуля всего лишь три последних месяца, правда, на интенсивных курсах. Вера поморщилась.

– Вот так. – Снова погладил урну, похлопал по ней ладонью. – Вот и ты, дорогой, «нашёл свой остров солнца, свой остров небесных волн».

И добавил:

– Надеюсь.

Наконец прибыл синдик. Вера и Андрей поднялись для приветствия.

Опять-таки на ломаном английском обговорили проблему, которая не давала покоя Андрею ещё с вечера: пустую урну нужно было потом где-нибудь пристроить. Вера повторила синдику своё предложение, высказанное накануне, а именно: закопать урну в головах могилы Романа. Синдик охотно пообещал Андрею и Вере послать за помощником и по окончании церемонии исполнить эту просьбу.

Забрав урну, сопровождаемые следовавшими на почтительном расстоянии синдиком и агентом похоронного бюро, молодые люди подошли к мраморной плите Романа. Так ещё вчера зачем-то решила Вера. Планировали просто задержаться перед могилой Кукушонка, но Андрей вдруг поставил урну прямо на плиту. Вере даже не потребовалось помогать. Провели минуту-другую в молчании. Затем Андрей поднял урну. Тронулись дальше...

По песчаной тропинке, извивавшейся среди зарослей, проследовали вверх метров триста. И там перед Андреем и Вероникой открылась дивная морская панорама. Они доставили прах Андрея к площадке с мраморной балюстрадой, нависавшей над обрывом на самом гребне скалистого утёса.


5

А тем временем синдик, нарочито замедлив шаг и сильно отстав от русских молодых людей, приступил к осуществлению своего собственного заранее продуманного плана. Не дойдя до балюстрады метров пятьдесят, перед грязновато-серым гранитным крестом, притаившемся в густой траве у правой обочины тропы и едва заметным под наплывами блёклого мха, он поманил рукой представителя похоронного бюро. Оба пожилых синьора быстро свернули вправо. Раздвинув ветви, они ступили на едва приметную, почти полностью закрытую кустарником и поросшую высокой травой тропку.

Дело в том, что когда-то в далёком детстве, ещё при добрых старых владельцах «Тростников» графах дель Моро (настоящих итальянцах!), синдик не раз и не два бывал здесь сначала вместе с дедом своим, а затем и с отцом. Именно на этом самом месте, давно уже перешедшем из общественной собственности в частную, сохранился установленный жителями Вероны в XVIII веке кенотаф человека, обету которого городок некогда оказался обязан своим возвращением на карту Италии. Сооружение, правда, никакой исторической ценности собой не представляло и ни в один из существующих реестров достопримечательностей внесено не было, однако память о тех давнишних посещениях оставалась исключительно дорога для сердца синдика. Тем более что со времени, когда «Тростники» лет двадцать назад окончательно перешли в руки иностранцев, возможности попасть сюда ему не представилось ни разу. Вот и решил он сегодня воспользоваться случаем и проведать кенотаф своего детства, пригласив заодно в спутники давнего своего знакомца из похоронного бюро.

Как рассказал синдик (и было странно, что его попутчик, уроженец соседнего города, подробностей этих не ведал, «storia locale era mai interessato»), в самом начале XIV века из Трансильвании в Италию для организации Десятого крестового похода (который, впрочем, так и не состоялся) прибыл некий граф Батори. Род его, к коему в более позднюю эпоху принадлежали равно и короли, и маньяки, уже тогда был достаточно известен и, можно даже сказать, духовно и рыцарски прославлен. Граф совершил паломничество в Рим, удостоившись аудиенции у самого папы Бонифация VIII (это случилось как раз накануне знаменитой пощёчины). А потом было ему некое видение в базилике св. Петра, и дал он такой обет: взамен запрещённого папой Крестового похода отправиться в пешее странствие по Италии и основать новый город в трёх днях пути от того места, где его обувь окончательно придёт в негодность. Заручившись на ещё одной аудиенции благословением папы, с зарёй следующего дня граф вышел из Рима в кожаных сандалиях, и двинулся, как говорится, куда глаза глядят. Так уж случилось, что сандалии его развалились год спустя немного южнее этих самых мест, прямо на берегу моря. После чего граф, как и долженствовало ему согласно принятому обету, прошествовал вдоль побережья на север ещё три дня («Tutto il tempo scalzo», – заметил синдик), и с четвёртой зарёй оказался как раз на месте нынешней ратуши Вероны Адриатической. За знатным паломником к тому времени следовало уже по меньшей мере пятьдесят человек, в основном нищих и разорённых войной крестьян, многие из которых призвали впоследствии к себе свои семьи. Вот они-то и основали новый городок. Что на этом самом месте поселение некогда уже существовало, новосёлы догадались по остаткам древних фундаментов, обнаруженных ими в земле. Найденные фундаменты, конечно, были использованы для постройки новых домов, так что новая Верона даже в чисто материальном смысле выступает как прямая наследница старой, древнеримской. Граф же, вместо того, чтобы вернуться обратно в родную Трансильванию, почему-то задержался у братьев соседней обители. Там-то и настигло его спустя два года новое видение. На этот раз он отправился к морю, прямо к этому вот откосу, велел подать себе рыбацкую лодку, снял всю одежду, бросил её у камней и в одиночестве отчалил от берега.

– Completamente nudo! Votiva... – синдик многозначительно поднял вверх указательный палец.

С тех пор ни живым, ни мёртвым его никто более не видел. Почитать исчезнувшего в море графа как местного святого никаких оснований не нашлось, однако жители Вероны из поколения в поколение передавали рассказ о странном чужеземном синьоре, возродившем по воле случая их родной городишко. И в знак благодарности необычному босому графу они решили, наконец, воздвигнуть ему кенотаф, избрав для этого место, откуда началось его последнее путешествие.

– Tra l'altro, v'e una percezione che si tratta di una leggenda, – заметил синдик. – L'esistenza di un conto. Dopo tutto, negli archivi del suo nome non e stato trovato. Ne qui ne in Vaticano. Ma io non ci credo. E 'impossibile inventare molto.

Искомый кенотаф был обнаружен следопытами всего в каких-нибудь двадцати или тридцати шагах наискосок от основной тропы. Памятник представлял собой покрытый лишайником почернелый мраморный куб почти правильной формы. Лишь одна из его граней, обращённая на восток, в сторону моря, выдавалась небольшим откосом.

На горизонтальной своей поверхности, обильно иссечённой трещинами и поросшей там и сям шапочками густого мха, памятник имел почерневшее углубление сантиметра два в диаметре. Как пояснил синдик, здесь некогда крепился бронзовый герб графа – три зуба дракона. Герб пропал в последнюю войну. Три из вертикальных граней куба (за исключением скоса) в верхней части были украшены глубоко высеченными католическими крестами.

Обходя кенотаф по часовой стрелке, пожилые господа последовательно ознакомились со всеми надписями на его поверхностях (оба синьора проявили некоторые познания в латыни).

На южной стороне, которая первой попала в поле зрения посетителей, можно было прочесть краткое мотто: «Ego venio et describere». Как пояснил синдик, опишет то, что он увидел в плавании: «Hanno pensato che ha visto qualcosa».

Западная сторона, к большому сожалению, оказалась повреждённой сильнее других. Кусок мрамора как бы отслоился с больше части её площади, и поэтому от надписи мало что уцелело. Лишь вверху, под звёздочкой с шестью узкими лучами можно было разобрать: «A.D. MC...LXX Matra X», а в самом низу – «...at aetatis suae annis XLVIII».

Северную, также серьёзно повреждённую сторону украшало расположенное под витиеватой разлапистой короной (из венца коей будто бы вырастал крест) и высеченное крупными, неестественно вытянутыми буквами имя: «S. Dei Roggi Bathory». А ниже, уже обычным шрифтом: «Comes et...» – и вновь скол. «Nome in direzione della patria», – заметил агент похоронного бюро.

Однако наибольший интерес представляла восточная, пологая грань кенотафа. На ней, в обрамлении четырёхугольной витой борозды, был искусно вырезан глубокий оттиск двух необутых человеческих ног примерно в натуральную величину. Синдик рассказал, что оттиск этот якобы скопирован один в один с отпечатка босых ступней графа на гипсовой пластине, хранившейся некогда в местном монастыре, но давным-давно утраченной.

Сочтя на этом свою миссию экскурсовода завершённой, синдик достал из кармана рулетку и записную книжку. Он обмерил памятник и сделал запись: «In generale 120х122х135 sm». Затем аккуратно скопировал все надписи. Потом измерил обрамляющий следы основателя Вероны прямоугольник, записал: «Piedi nudi – in 28х21 cm». И, наконец, вытащив из другого кармана фотоаппарат, принялся фотографировать графский памятник во всех возможных ракурсах.

Самого себя тоже попросил пару раз сфоткать в компании с кенотафом графа Батори.

(К слову, с воодушевлением занимаясь судьбой ветхого сомнительного покойника, оба синьора напрочь упустили из виду проводы новоявленного подлинного. Возвратившись же, они застали русских молодых людей сидящими на мраморных плитах балюстрады и весело смеющимися.)


Последняя

Солнце едва отделилось от горизонта, пока ещё алое, лишь только понемногу начинавшее рыжеть, желтеть... Вовсе ещё не слепившее глаз, так что Вера могла без труда смотреть на него в упор...

Было так тихо, так неправдоподобно, оглушительно тихо... Ни звука, ни шороха! Не пели птицы, не трещали цикады, не шумел ветер, не бил о камни прибой... Лишь убегало безмолвно вдаль, сколько охватывал взгляд, голубое, зеленоватое море, сливавшееся в озарении солнца где-то там, на исчезающем за дымкой и скорее угадываемом, нежели доступном глазу наяву горизонте с опрокинутой бездной пронзительно голубых небес. И только поодаль справа, как бы в тумане, мерцал едва различимой чёрной полоской крохотный островок.

Молодые люди сообща водрузили урну на мраморный парапет балюстрады.

– Ну что ж, Андрюша... вот и всё, – проговорил Андрей.

Он решил не медлить. Судорожно подавив всхлип, аккуратно развёл в стороны оба замка-прихватки.

Вчера уже было продумано, где и каким образом тут правильнее всё исполнить. В любом случае, Андрей знал, что руки необходимо вытянуть как можно дальше, опершись при этом грудью на парапет.

Он легко приоткрыл верхнюю часть купола. Собравшись с духом, сосредоточившись, взял левой рукой урну друга за ручку, правой – обхватил макушку сферы, и, сколько мог, подавшись всем телом над каменистым откосом, вытянул руки вперёд. Плавно развёл в стороны соединённые на петлях части...

Обняв мужа за талию, Вероника завороженно наблюдала, как из тёмного нутра урны струйкой ссыпается вниз и, искрясь мириадами чёрных точек в лучах восходящего солнца, плывёт облачком куда-то вдаль по горизонту то, что раньше было Андреем... – –

Но тут случилось непоправимое. Внезапный порыв ветра со стороны моря привёл в движение массы воздуха под склоном утёса и круто развернул продолжавший было выпадать из урны и не успевший ещё развеяться пепел – самую его чернотищу! – вверх и назад, прямо на молодых людей.

И – накрыл их фигуры, обдал их лица черным шлейфом...

Андрей рывком вернул урну на парапет. Кашлянул, судорожно выдохнул. Вера зажмурилась, всплеснула руками, начала тереть глаза, тоже закашлялась.

– Ах, чёрт, – Андрей сразу догадался, что произошло. Чихнул два раза. Мотнул головой и сглотнул, подавив рвотный рефлекс. Потом сплюнул под ноги.

– Сейчас, милый! – поторопилась успокоить его Вера, доставая платок. – Ничего страшного!

Намереваясь вытереть мужу лицо, она сделала неловкое движение – правой рукой с платком – к его лицу – локтем – едва коснувшись – задев по самому краю – открытую урну.

Ахнула.

От лёгкого прикосновения Вериного локтя урна по зеркальной глади мрамора съехала в сторону моря – соскользнула с плоскости бордюра – полетела вниз – ударилась о выступающие под самым парапетом камни – зазвенела, раскалываясь на части, – фейерверком всё ещё остававшегося на её дне пепла и разлетающихся в разные стороны ангелочков осыпалась в бездну – и, наконец, растворилась где-то внизу, в пене морского прибоя...

– Ах, чёрт, чёрт, – снова и снова повторял Андрей, разведя в стороны руки и будто бы стряхивая что-то с растопыренных пальцев. Вера водила платком туда-сюда по его лицу, затирая на носу и щеках пятна цветов побежалости.

Вдруг он спросил:

– Так разлетелись ангелы?

От неожиданности Вера опешила. Её рука с платком на какой-то момент замерла у подбородка Андрея.

– Ну, с урны... Я же видел! Там были ангелы!

Андрей вытянул руку и наискось дотронулся ладонью до Вериного уха, потом стал гладить её щеку.

– Нафиг все разлетелись! Врассыпную!

Вера хихикнула.

– Я так и представил! Где нога, а где крыло! – Андрей нервно засмеялся.

Вера тоже начала трястись от беззвучного смеха.

– А готовились же, репетировали, – не унимался Андрей. – А они взяли, и разлетелись!

– Разлетелись! – эхом отозвалась Вероника.

И молодые люди с перепачканными сажей лицами, давясь хохотом, принялись снова и снова повторять на все лады:

– Разлетелись... Врассыпную!..

Взялись за руки, да так и опустились на плиты, уселись друг напротив друга по-турецки, и хохотали, хохотали, хохотали.




Конец истории.

2002, 2015–18.