Вид застывшего в проёме старика мог вызвать сочувствие даже у камня, до того он был обессилен в своей немощи. Колени его вибрировали, что не могли скрыть даже слишком свободные брюки. Рука, держащая или, что будет вернее, держащаяся за палочку, неистово дёргалась. Даже левая рука, которой он судорожно вцепился в косяк, и та тряслась весьма заметно. Дышал он прерывисто и тяжело, так что щёки втягивались внутрь. Все, кто был в редакции, прекратив работу, с испугом взирали на странного посетителя. Первым пришёл в себя наш фотограф, который с живостью для него необыкновенной, вскочил с места и, подведя старика к ближайшему стулу, помог присесть. В помещении наступила непривычная тишина, которую беллетристы обычно называют гробовой. В данном случае это было бы вполне уместное сравнение. Больно уж дряхлый был старик. Мы все понимающе переглянулись. То, что посетитель является обыкновенным маразматиком, ни у кого сомнений не вызывало. Кто только не посещает редакцию. Догадливый завлит быстро плеснул в стакан минералки. Старик молча, одним лёгким движением головы, поблагодарил и выпил воду вместе с какой-то таблеткой. Вскоре он начал приходить в себя. Я, приняв дежурно-предупредительное выражение лица, поинтересовался, что за нужда привела его к нам, предварительно всё же из вежливости спросив о самочувствие. Не потому, что мне не было жалко старика или я совсем уж бесчувственный. Нет. Но, в данном случае можно было обойтись без подобных вопросов, настолько красноречиво было состояние, внешний вид старика. Ответы посетителя меня совершенно не интересовали. Я лишь спрашивал, не давая старику и рта раскрыть. Отчасти от того, что боялся, как бы со старцем ничего не произошло.
- Почему же Вы один?
- Наверное, было бы лучше послать сюда родственников, а не самому подыматься, к нам на этаж?
- Вы правы, наверное, я переоценил себя, - с придыханием ответил старик. – Просто не знал, что третий этаж и что лифта нет.
Затем он протянул сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул больше с досадой, чем с интересом, не ожидая ничего значительного от этой ископаемой древности. Развернув клетчатый листик, увидел, что это были стихи, вернее одно стихотворение, написанное крупным, нетвёрдым подчерком, однако вполне разборчиво. Стихотворение поразило меня и мыслью, и одновременно мастерством. Я перечитал его ещё пару раз и с нескрываемым интересом спросил:
- А кто же автор произведения?
Коллеги, которые уже сделали было вид, что углубились в работу, с нескрываемым любопытством теперь прислушивались. По тому, как я спросил, все поняли, что это нечто стоящее.
- Это моё стихотворение, - ответствовал старик, отпивая глоток минералки.
- Хм. А ещё Вы что-либо кроме этого стихотворения принесли?
- Это моё единственное, - по-будничному просто промолвил странный посетитель.
- А что же Вы ещё-то не захватили? – искренне изумился я.
- У меня нет, - словно извиняясь, произнёс таинственный незнакомец.
Уловив мой недоумённый взгляд, пояснил:
- Ни до, ни после я никогда не писал стихов. Это единственное, что я создал.
Я был просто поражён, ибо просто не мог поверить услышанному.
- Но, что же могло случиться такого неординарного, что побудило написать его? – Несколько запинаясь, обескуражено спросил я нашего странного посетителя.
Старик задумчиво глядел прямо перед собой. Наконец тихо, но вполне отчётливо, продолжая как бы вглядываться во что-то видимое лишь ему одному, произнёс всего лишь одно слово, - Война.
Редакция уже не делала вида, что занята делом. Все были полны нескрываемого внимания.
- Если вам интересно, я могу рассказать, при каких обстоятельствах написал его, - любезно предложил наш нежданный гость, у которого мы так и не удосужились спросить ни имени, ни фамилии, вообще ничего. Теперь же наводить справки было как бы и бессмысленно. И я, поставив стул напротив собеседника, с живостью воскликнул, - Разумеется, нам всем это интересно.
И старик начал свой рассказ.
В своё время я в дивизии лучшим корректировщиком был. Могу это сказать с гордостью и без лишней скромности. Со стереотрубой работал ну… как, наверное, Паганини со скрипкой. И дело тут не только в том, что у меня талант к этому. Во всяком деле искра божья нужна. У меня, например, лихо выходило определять расстояние и углы до цели. Знание инструмента, твёрдость руки, хорошее знание теории, представление пространства…
Старик задумался, как бы вглядываясь в своё прошлоё, и не спеша продолжил.
- А мне, ко всему прочему. Нравился сам процесс. С азартом, знаете, я всегда работал. Приятно было мишень в сетке рассматривать. Иначе я и не смотрел на мир через свою стереотрубу. Длину каждой боевой единицы назубок знал с точностью до сантиметра, потому как это важно при определении расстояния.
Мы все сидели затаив дыхание, как на лекции любимого преподавателя. А старик, отпив глоток минералки, продолжил свой рассказ.
- Вот этот душевный подъём, который я испытывал, наклоняясь над окулярами, и делал меня лучшим среди лучших. У артистов наверняка такое чувство бывает, когда они на сцену выходят.
Он вздохнул, помолчал немного, видимо собираясь с силами, и заговорил снова.
- Конечно, знаешь, что твои снаряды кого-то убивают, но об этом не думаешь. Как говорится на войне как на войне. А тот день у меня самый удачный был. Жара стояла несусветная. Гимнастёрка солью пропиталась. Пить нестерпимо хочется. Но, как только увидел колонну грузовиков, так про всё забыл. Просто запело всё внутри. Двадцать пять машин. Все как на ладони и для огня удобны. Улыбка фортуны, в общем. Меня от радости аж озноб пробирает, словно сейчас не жаркий день, а осень промозглая. «Ну, суки, - про себя думаю, - всё, попались». И точно, попались. Только это они с машин попрыгали, как мы их и накрыли. Из всех гаубиц командой по пятьдесят снарядов. Представляете.
Мы все ошарашено смотрели на этого божьего одуванчика, не произнося ни слова.
- В общем, от восторга я всё на свете забыл. Ору: «Так гадов! Давай, бей!» - А в окуляры кроме стены земли ничего не видно. И гул сплошной. А для меня как музыка. Просто симфония. Да и пулемётчики тоже достают их. Ад. Точнее и не скажешь. Я же от всего этого, не поверите, прямо в экстазе. Всё чисто сравняли. Всего за десять минут.
Старик слегка откинулся на спинку стула. Все молчали, с напряжённым вниманием и не шевелясь. Только фотограф Володя время от времени подливал старику минералки, хотя в этом не было необходимости. Этот дед уже не казался нам маразматиком, а виделся теперь совсем в другом свете. Старик между тем продолжал повествование.
- А потом вперёд. Мы тоже с рацией, да с моей оптикой на высотку двинули. На фронте я с первых дней. Конечно, всякого навидался. Но такого… Такого ещё не доводилось.
Старик потеребил свой кадык и прокашлялся, словно у него першило в горле.
- У древних греков теория эволюции была довольно занятная. Бог, по этой теории, сначала части тела сотворил, а потом эти детали человеческие стали уже искать друг друга. Языческое учение. Да и романтика в ней на ужасе замешана. Но я почему её вспомнил. Дело в том, что если взять эту теорию за основу, то я в тот час, наверное, к самому началу сотворения попал. Не знаю, была у меня жалость в тот момент или нет, не помню. Какое-то оцепенение на меня нашло. Я среди этого ужаса словно робот неодушевлённый или зомби был. Глоток воды и то выпить не мог.
Володя услужливо подлил ещё немного минералки. Но старик сделал протестующий жест, словно сейчас находился в том страшном месте и у него в горле спазмы. Однако продолжил рассказ довольно спокойно.
- В общем, вечером, в окопе я это стихотворение и написал. Ну, разумеется, никому я его не показывал. Навряд ли, бы тогда меня кто и понял. А меня тот день начисто изменил. И азарта охотничьего уже не стало с той поры. Каждый раз эту жуть вспоминал, как к окулярам припадал. На работе может быть это и не отразилось. Опыт своё брал. Только перестал я после этого удачливого дня в сетке стереотрубы видеть чистые мишени.
Старик ненадолго приостановил повествование, а потом добавил:
- Я сейчас к смерти готовлюсь. Бумаги свои разбирал. Вот нашёл своё единственное художественное творение. Переписал и к вам принёс.
- Мы обязательно его напечатаем, - заверил я. Потом помог ему подняться и повёл к выходу. Когда мы с ним уже находились в коридоре, я, извинившись, вернулся, чтобы отдать листок нашему главному. Так было надёжнее. Не хотелось таскать стихотворение в кармане. В ближайшем выпуске появилось это единственное творение старика. Но старый солдат его уже не увидел. Он не обманывал насчёт смерти. Я был на похоронах. На скромном памятнике как эпитафия была выбита всего одна строчка из его стихотворения.
ПЕРЕД БОГОМ ВСЕ РАВНЫ.
Я же привожу его вам полностью.
Нет победы у войны.
У войны лишь пораженье.
Перед Богом все равны,
Все свершили прегрешенье.
Прегрешенье пред душой,
Прегрешенье пред собою,
Все свершили грех большой,
Сея смерть в ненужном бое.
Сея смерть запросто так,
Потому что те – другие.
И признали правым пакт,
Что убийцы есть благие.