Она расстраивается невольно и будто по какому-то неведомому мне принуждению, её губы превращаются в подушки безопасности, взгляд приобретает холодный неоновый оттенок. В этот момент в моей голове что-то резко щёлкает, срабатывает неведомый резистор и в то же мгновение гаснет свет, и цирковое представление прекращается; будто неведомая рука сдавливает аорту, недостаток кислорода и анорексия проникают в мозг, и нестерпимо хочется упасть на колени, целовать ей руки; говорить какими-то загадочными клятвами, и лишь бы не хлынули слезы из её прекрасных голубых фиалов, она будто вечно носит слезы с собой по этому случаю, где она ими заправляет свои цистерны, мне совершенно неведомо. И в то же самое время, ей будто все равно; она смотрит мимо меня, куда-то вдаль, будто там все действо как раз-таки за ширмой горизонта, а не здесь у её опущенных рук, у её ног. Она размышляет о чем-то своем потаенном и неведомом, а молельня набирает обороты, лоб мой покрывается испариной, сердце сквозит сквозь ребра аритмией, она порой начинает мне гладить лоб и волосы, а я все пытаюсь губами трубочкой покрыть эти фаланги поцелуями, нанести на них какие-то тайные заклинания, обнимаю её стан подобно египетской амфоре; она опускает таки глаза и смотрит на меня, видит ручьи слез, видит искривленный страданием мой рот, вывернутые губы в гримасу ужасного детского инобытья; и вдруг высовывает язык через прореху рта, да-да, маленький розовый кулёк, подушки безопасности разверзаются в улыбке.
И мой неистовый плач становится таким жалко комичным, слёзы иссыхают, и будто отупело и невыразимо легко я подпрыгиваю с колен. И уже показываю ей, что там таки за ширмой небосвода что-то произошло, будто один угол отверзт и оттуда что-то сыплется, какая-то цветная труха, будто кто-то покрошил радугу в мелкую крошку, это редкое явление, я начинаю изобретать какие-то световые поляризованные явления и лгать без умолку, рассказывать о зернисто творожном происхождении звезд и галактик.
Через минуту уже и знать никто не помнит о плаче и страдании. Подушки безопасности сияют довольством, сытостью и уверенным блеском. И теперь мои губы трубочкой уже норовят ущипнуть её за щеку между делом и комариным хоботом впиться в этот надутый фарс, чтобы отцедить и себе немного довольства и благодати. Тогда она поднимается на носочки и вот словно балерина вытягивает шею будто жираф, норовящий дотянуться до творожной луны и зернистых звезд. И не без тайного торжества целую эти бутоны, розарии и поля асфоделей, целую и приговариваю: "крушовица моя ненаглядная, капризунья моя стыдливая, луковица моя прокопченная, кукушонок мой из пеленок, распашонки мои велеречивые". И снова целую, целую, целую их, и припухлость спадает, ликование наступает в моей груди! Откачал! Откачал! Моё давление приходит в норму, пульс выравнивается, а подушки теперь хотят на прогулку, и вот мы под ручку с подушками безопасности выпестовываемся на улицу; люд, гам, шквал, лязг. Мы сбегаем подальше в сады Вифлеема, чтобы насладиться природой Подмосковья, собрать ягод и грибов; редких трав и мхов, потому как к вечеру подушки совершенно растают и превратятся в полоску лакмусовую. Руки начнут стряпать пироги и варить диковинные зелья.
А мне в позе лотоса не впервой осваивать технику трех клинков; по клинку я держу в каждой руке, а третий зажимаю в зубах, и с петухом на голове практикую сёгун. Раньше её это забавляло и она присаживалась рядом и наблюдала, порой ей было смешно, клинки вываливались из моих рук, бряцали об пол, а петух срывался с моей головы и летал по всей квартире как сумасшедший, порой мы прибирали клинки и занимались гаданием на кофейной гуще и куриных потрошках, поскольку готовила она не без удовольствия и энтузиазма блюда исчезали со скатерти и проскальзывали безболезненно в мою слёзную глотушку. "Ты мой голодный тигренок", - приговаривала она, и целовала меня сладким поцелуем. Она полюбляла перебирать старенькие билетики и карточки, ей, вообще, нравились старенькие истлевшие книжонки, затейливые старинные вещицы и куклы. Она очень любила куклы, но больше всего ей нравилось, когда я брал куклы в руки и разыгрывал спектакли на столе или подоконнике или на полу, вкладывал какие-то нелепые сюжеты и говорил разными голосами, дивными никому неведомыми языками; тогда глаза её делались по-настоящему добрыми и ласковыми, она любила своих кукол, и никому бы не доверила, но мне доверяла; куклы будто оживали в моих руках, эти спектакли так трогали её, так занимали, она могла их смотреть часами; приносить с кухни дольки фруктов и кормить меня ими, или пирожными, лишь бы я не унимался и продолжал эти каверзные смешные пассы. А когда её что-то особенно трогало она гладила мне лицо, приносила бокалы, доставала припрятанную бутылку вина; она говорила, что это вне понятия о жизни, эти сцены - прообраз совершенного искусства, потому как языков, на которых разговаривали куклы не существовало, я их выдумывал каждый раз заново, там лишь были интонации и жесты, кровосмешение звуков и патетика; там был язык одних эмоций, она сперва не вникала в эти построения, ей было неведомо, о чем идет речь; однако вскоре в ней родилось какое-то потустороннее осознание этой сакральности, этого вневременного акта для неё выдуманного и претворенного в никому неведомый сценарий. Мне кажется она любила меня в эти моменты как никого на свете, она не говорила об этом, будто боясь обломить какую-то тонкую грань; какую-то вневременную нить, она разглядывала мои глаза, порой целовала их и желала продолжения. А когда спектакли прекращались на какое-то время, она надувала подушки безопасности, и опять все происходило сызнова. Хотя именно кукольные сценарии жили отдельной жизнью, ни с чем не связанной.
А порой мы соревновались в глупостях, у нас была тетрадь, куда бы записывали самые бесподобные наши глупости. Нам нравилось глупить и порой даже тупить. Но тупости мы не записывали, все же мы старались избегать пошлостей и пряностей, записывали лишь велеречивые глупости. Мы сошлись в том, что необходима вселенная глупости для вящего разнообразия, и вот заполняли листок за листком огромной папирусной тетради; ага, папирус мы привезли из Египта, дело в том что, ведь была предыстория наших глупостей, прежде мы стали истовыми коллекционерами, когда порядочно скапливалось глупостей мы звонили Герману или Фриману и читали им свои глупости, это их настолько забавляло, что они пухли со смеха; а порой мы начинали вместе пухнуть со смеха и кататься по полу словно бочонки с глупостями. Вдоволь накатавшись, мы обычно гоняли чаи, чаев было тьма тьмуща и мы их гоняли, их ароматы гоняли по квартире, она очень их любила всех; любила их угощать, была так участлива к каждому, и я проникался её заботой к ним, но старался ничего не выспрашивать, ко мне все относились с повышенной осторожностью, ведь порой никто не знал, чего можно ожидать в будущем, и лишь она научилась распознавать это будущее, и то было заметно, с каким трудом это ей давалось, хотя она и не выказывала недовольства или обиды; она выросла, оправилось от множества неурядиц и внутренне окрепла, а я будто и не изменился; было видно, как её это поражало, никто не мог объяснить этого, лишь один Генрих порой догадывался, но и он отмалчивался, будто об этом не стоит говорить или как-то это обсуждать. Его мы очень любили оба, и он чувствовал это, каким-то потусторонним чутьем, мы будто берегли его, будто были ему обязаны какой-то тайной, но он совершенно не понимал этого, или делал вид, что не понимал; он любил читать свои глупости, надо сказать его глупости были шикарнейше составлены и комар носа не подточит, порой выяснялось, что мы ухохатываемся не над тем, чем нужно; порой мы хохотали в разнобой, бывало и такое. А когда замолкали, нам хотелось поплакать; но она тут же соображала чаи, и мы вроде как успокаивались.
У нас были так же и музыкальные дни, недели, дуэли и метели; без музыки мы не могли долго обходиться. Доходило до того, что мы переставали разговаривать, и общались лишь на языке звуков и музыки, сперва мы часто ссорились и одна музыкальная баталия сменялась другой; однако моменты сопричастности и постижения наведывались все чаще и чаще, мы научились выражать друг другу чувства и мысли вкладывать их в сердце и душу; образовывали неведомую пустоту в голове и заполняли какие-то духовные слои, это все может показаться странным на первый взгляд, однако мы продолжали и дальше копаться в этих слоях. Мы научились даже обсуждать планы на вечер без единого слова и жеста при помощи звуков и музыки, она оказалось на удивление сметливой в музыкальных проделках; и честно говоря, такой скорой прыти я от неё не ожидал. И все же это было блаженное неведение, мы порой записывали наши партитуры и называли их "ленями", таким образом мы музыкально ленились; вроде как говорить необязательно, можно лишь играть или петь, это было умопомрачительно, этого не понимал никто, кроме нас двоих, конечно есть разные пары; но такое было сложно представить кому бы то ни было. Мы подстраивали друг другу музыкальные ловушки и радовались как дети у которых еще не сформировалась речь; это было интеллигибельно, и за это она меня превозносила, хотя с долей иронии и некоей чопорности, которую из неё было не вышибить ничем; но именно она и сводила меня с ума в пастели. В пастели мы бывали редко, считали, что её изобрели лентяи, но когда там нам приходилось бывать это было незабываемо и утонченно, будто некое театральное действо обернутое в кутерьму забот о теле; наслаждение было многократным и легким как парча; а порой скрипучим как причал. Мы научились отделяться от тел и парить в междумирье, изобретали какие-то химерические образы, а после надолго уходили в себя и писали свои книги; книгами была завалена вся квартира, мы вроде как делали ходы книгами, она писала свою книгу, а я свою, потом мы обменивались этим сакральным опытом. Мы восполняли пробелы соитий, музыки, еды, секса. Мы дописывали недостающие части симфоний и рапсодий, некоторые книги были столь личными, что мы их прятали друг от друга. Проходили месяцы, прежде чем мы отваживались их читать друг другу. Она была невообразимо обучаема и талантлива, при столь закупоренной позиции межличностной, наши миры распахивались внутрь и ввысь. Мы любили друг друга, отстраненно действительности, мы не растягивали время, но сжимали его, а оно прибывало вновь и вновь; ей сперва это казалось каким-то моим очередным трюком, однако вскоре она забыла о трюках, и решила отдаться этому познанию до конца, это было далеко не молниеносное решение, и все же именно такого идеала жаждала её неуёмная натура. Это было грядущее и будущее. И это должно было стать вечностью когда-нибудь. Вечностью вечного возвращения к душе мира и космоса.