Этот участок на трассе с самого ее основания был покрыт легендами. Крутой вираж, идущий почти следом за двумя виражами поменьше. Пилоты еще за сто лет до моего рождения прозвали его Чертовым Аппендиксом. Почему именно Аппендиксом – не скажу, в анатомии не силен. Назвали – и назвали. По крайней мере, первая половина этого названия угодила в самую точку – Несчастных случаев на его долю за последние двадцать лет пришлось ровно восемнадцать, то есть они происходили почти каждый год. Ни на одной из двадцати пяти других трасс ничего подобного и близко не было. Но ни хозяев трассы, ни самих пилотов это не смущало – последние продолжали свои попытки войти в Чертов Аппендикс на максимальной скорости, и продолжали при этом разбиваться. Кто – на смерть, а кто и не совсем.
Секрет был в том, что на открытии этой трассы местный шаман Накона, выступая перед собравшимися, заявил, что готов сожрать собственные трусы, в которых будет похоронен, если где-нибудь еще в мире есть такая трасса. Но трусы останутся в целости и сохранности, и знаете, почему? Потому что он, Накона, посрал в коробочку и закопал ее аккурат под виражем, перед тем, как на него положили покрытие. Сделал же он это якобы для того, чтобы лично присутствовать при величайшем моменте – прохождении виража на скорости более трехсот километров в час. Хотя бы в качестве такого непритязательного кусочка самого себя. Первому. Кто совершит сей подвиг, причитается награда – исполнение трех любых желаний, в чем он, смертный Накона, и его присутствующий здесь же бессмертный дух торжественно клянутся.
Вот в этом-то и заключается особенность Чертова Аппендикса. Не знаю, как на счет исполнения трех желаний, но вряд ли Накона умудрился нагадить еще под какую-нибудь трассу.
В то самое время – примерно полтораста лет назад – речь шамана сочли за признак если не безумия, то крайней технической необразованности. Любой школьник знал, что вираж, изгибающийся больше, чем на пятнадцать градусов, да еще при скорости в двести километров в час столь же смертелен, как и две тонны чугуна на голову. Шамана не упрятали в психушку только потому, что он не был буйным.
Но когда изобрели гравитационную подушку, делавшую бульдозер не менее устойчивым, чем бульдозер, при условии, конечно, что под гравитонами было покрытие, а не песок зоны безопасности, пройти какой-нибудь вираж на трехсоткилометровой скорости стало относительно легко. Поэтому некоторые пилоты, вспомнив наконову речь, объявили его провидцем автомобильного спорта и стали доказывать всем, что его слова об исполнении трех желаний – не просто бред свихнувшегося аборигена, а святая правда, вроде Книги Бытия. Но пройти Аппендикс на трехстах кэмэ не удавалось никому – на такой скорости даже бульдозер становится неустойчивым.
Я во все это не верил. Если Накона и сказал правду, то его говно все равно уже превратилось в прах в той закопанной на манер клада коробочке, так что присутствовать при преодолении славного трехсоткилометрового барьера старый шаман даже такой ничтожной своей частью не мог.
Но взглядам человека свойственно меняться. Я выиграл квалификацию и получил поул-позишн. Я впервые выиграл квалификацию, и это произошло именно на трассе старого Наконы. И я побил рекорд трассы в квалификационных заездах, и еще один, малый рекорд – вышел из Двух виражей, предшествующих Чертову Аппендиксу, на скорости 236,7 километра, превысив показатель Джона Ла Платы на три с половиной километра.
Этот Джон Ла Плата был забавный малый. Он с самого начала твердил, что намерен пройти Аппендикс на трехсотке. И в прошлом году решил осуществить свое намерение. Только загвоздка состояла в том, что, для того, чтобы добраться до Аппендикса, нужно выйти живым из Двух виражей, а на выходе из них скорость обычно равнялась двумстам километрам с малой толикой – виражи были обратного изгиба по отношению друг к другу, и потеря скорости там была очень велика. Но надбавить до наконова виража более пятидесяти километров к тем, что были на выходе не удавалось еще никому. Да и вряд ли удастся – промежуток мал.
Так вот, этот самый Джон Ла Плата установил три кряду рекорда на выходе из Двух виражей, и еще три – на входе в Чертов Аппендикс. Самый лучший его результат был равен двумстам восьмидесяти двум километрам. Ну, тут он прыгнул выше себя, потому что техника у него была аховая, и тем не менее, именно на ней он смог! Правда, в конце концов он попытался пройти Аппендикс на такой буйной скорости. Понятно, его вынесло в зону безопасности. Более того – через всю зону его прокувыркало и бросило на ограждения. Говорят, что паталогоанатомы потом три дня отскребал его от опор.
Светлая поэтому память Джону Ла Плате. Но я его рекорд побил. Правда, пока только в квалификации. Но это был мой первый рекорд, и, как я уже говорил, моя первая поул-позишн.
Вообще-то, конечно, трудно назвать меня знаменитым гонщиком, я выиграл всего-то пять гран-при, и лучшее мое место в общем зачете – шестое. В нынешнем сезоне я тоже шел на шестом, но вчера со мной что-то случилось, и я понял, что смогу сделать всех. Именно сегодня. Именно на трассе старого Наконы.
И еще я понял, что разгадал загадку трассы. Загадку Чертова Аппендикса. Взаимообратные виражи при определенной стратегии могли убить действие друг друга. Нужно было, правда, проявить ювелирную точность, прижавшись к правой кромке, и ни в коем случае не зацепить резиной песка. Если это случится, то можно будет смело готовиться ко встрече с богом. Или с чертом. Смотря по жизненным итогам.
Если все получится, то общая сумма двух виражей составит не больше пяти градусов. Другими словами – потеря скорости станет не больше десяти километров в час. А это, в свою очередь, значило двести шестьдесят-двесьти семьдесят километров на выходе из них. И теоретическое покорение Чертова Аппендикса.
Правда, я совсем не был уверен, что захочу это сделать. Мне дороже была моя грешная жизнь, чем мифические Три Желания, за осуществление которых еще и вряд ли кто возьмется.
Но, думаю, искушение было просто слишком велико. И я не устоял перед ним. Вечером я тщательнейшим образом продумал эти свои желания, ночью постарался хорошенько выспаться, а в два часа занял свое место в кабине болида.
Поул-позишн, в моем понимании – мечта любого пилота. Это такие возможности, перед которыми даже ЛСД и крэк – рафинад. Тебя никто не грозит зажать с боков, никто не норовит остановиться перед самым твоим носом. Впереди лежит чистая трасса, по которой только нестись и нестись, в пыль разбивая встречный ветер, если такое возможно. И только в полуметре позади и чуть левее маячит номер, чья позиция – вторая. Единственный пилот, чьи возможности почти равны твоим.
Но я решил не думать об этом раньше времени. И, решив для себя таким образом этот вопрос, понял, что чувство, владевшее мною на квалификации, возвращается. Я во все глаза следил за флажком, и каким-то образом на доли секунды раньше понял, что он сейчас упадет. И он упал – как раз в то мгновение, когда я прекратил терзать сцепление и болид рванулся вперед. Он достиг линии старта аккурат в тот момент, когда флажок застыл в своем крайнем нижнем положении. Улетая вперед, я еще успел заметить, как взметнулась в воздух рука инспектора, требующего стереокопию старта, чтобы окончательно выяснить для себя, был ли мною допущен фальстарт и стоит ли меня по этому поводу дисквалифицировать. Я усмехнулся. Я был уверен, что подгадал тютелька в тютельку. Но, если есть охота, пусть полюбуется.
Я бросил взгляд на боковое зеркальце и заулыбался еще шире – своим суперстартом я создал между собой и остальными дистанцию в добрую сотню метров. В этот момент в наушниках раздался голос – это вышел на связь мой наблюдатель, Вовка Дубинкин, в чьих обязанностях было сидеть на трибуне и сообщать мне об общем состоянии дел на трассе.
- Здорово ты их, Ас! Уделал, как слепых щенков. Они от тебя уже метров на полтораста отстают. На старте куча мала была: Тартаччи зацепил крылом Симонса, их обоих развернуло и в них еще трое вляпались. Правда, все – из третьего десятка. Так что с облегчением тебя.
- Спасибо, Вовка, - бросил я. Новость хорошая. Тартаччи и Симонс – четвертый и пятый номера в нынешнем сезоне – выбыли. С ними еще трое. Значит, из тридцати болидов на трассе осталось двадцать пять. Чисто математически мои шансы довести гонку до победного конца возросли на пятнадцать процентов. – Что там инспектор, Вовка? – крикнул я, перекрывая рев мотора, хотя он и так бы меня услышал. Я это знал, но все равно кричал – когда сидишь в кабине болида, кажется, что для того, чтобы тебя услышали, надо орать во все горло. И этим не я один грешу.
- Не кричи, - сказал Вовка. - Инспектор попал пальцем в небо.
Это значило, что никто меня дисквалифицировать не собирается и я могу продолжать гонку. Ну, это не новость - я это знал с самого начала. А новость пришла чуть позже.
- Пляши, Ас! – заорал Вовка. - Скапинелли Друяна на песок вышиб и сам за ним ушел!
Жаль места не было, а то бы я сплясал. Скапинелли – первый номер до сегодняшнего дня, а Друян – третий. Из тех, кто шел в общем зачете выше меня, остался только японец Танагава. И у этого Танагавы была потрясающе хорошая техника – в смысле, мотор. Да и в смысле вождения он был молодцом. Так что я не особенно удивился, когда Вовчик сообщил мне, что японец стал сокращать разрыв. Сначала до сотни, потом – до восьмидесяти, потом я и сам различил его небесно-голубой болид на асфальтово-черном покрытии трассы, взглянув в зеркало заднего обзора. Да, мои колеса были сконструированы похуже.
Но к Двум виражам я подошел первым. Вовка не выходил в эфир, он знал, что это свято – тишина на старте и на таких участках, как Два виража или Чертов Аппендикс, когда пилоту надо сосредоточиться по максимуму. Поэтому он ничего не сказал, когда я принял почти до упора вправо и правые гравитоны моего болида, оказавшись над песком, потеряли опору. И дальше он продолжал молчать, предоставив мне делать, что хочу.
А я воплощал в жизнь свои вчерашние задумки. Правда, проделал я все не так ювелирно, как нужно бы, а потому потерял на выходе примерно двадцать километров скорости – вираж вышел градуса на три покруче, чем я рассчитывал. И тем не менее это была рекордная скорость. Но у входа в Чертов Аппендикс я не стал рисковать, потому что десятка километров в час мне все равно не хватало, а после двухсот семидесяти пяти болид набирает обороты крайне неохотно. И. поскольку я не хотел, чтобы меня, как Джона Ла Плату, отколупывали от ограждений, я сбросил скорость и в Аппендикс вошел, почти как примерный мальчик.
Почти – потому что времени на торможение было слишком мало, и в какой-то момент я даже подумал, что меня-таки вынесет с трассы. Но гравитоны теперь прочно цеплялись за покрытие, и это меня спасло: когда резина черпанула песок, я уже выровнял болид и гнал его к выходу из Аппендикса, где, как штиль после шторма, сразу начинался прямой и ровный участок, который, по анатомическому принципу, обозвали Прямой кишкой.
И, стоило мне выскочить на эту самую Кишку, как Вовчик заверещал мне в самое ухо:
- Ну, Ас, ты им устроил мастер-класс! Ты же оба рекорда побил, честное слово! Танагава вот только что из Аппендикса вышел, ты его метров на четыреста уже делаешь, Ас!
- Слышь, Вовка, - отозвался я. – Я, кажется, разгадал загадку Аппендикса.
Но Вовка меня не слышал. Он продолжал верещать, что Танагава – от удивления, не иначе – отстает все больше и больше.
- Включи-ка, Вовка, «Вестминстер Эбби», - попросил я. И на этот раз он услышал. Потому что «Вестминстер Эбби» была моя триумфальная песня.
- Ты уверен, Ас?! – в полном восторге заорал он.
- Конечно, уверен, - усмехнулся я. - Давай, включай.
И он включил. Я, говорю, пять раз выигрывал гран-при. И трижды – под эту композицию. Уж больно под нее рулится хорошо. Она как будто включает в тебе что-то: вперед! быстрее! еще быстрее!!!
Ну, я и выдал им всем. Первый круг прошел так, как еще никто и никогда его не проходил, и лет двадцать к моему результату никакая сволочь даже приблизиться не сможет. Второй круг я шел еще быстрее. Вовка в эфир не лез, потому что видел, что и без его комментариев я показываю чудеса высшего пилотажа. Скорее всего, он тоже в это время тащился под «Вестминстер Эбби», только на трибуне.
Когда я вновь оказался перед Двумя виражами, я был уже в таком состоянии, что буквально слился с машиной в одно целое. Всеми органами, чувствами и фибрами. Я был – она, она была – я. И я с такой точностью взял правую бровку, какую уже никому и никогда не переплюнуть. Потому что абсолютный результат переплюнуть невозможно. Я как будто собственную ногу ставил на край трассы и полосы песка, и я не мог ошибиться. Это была именно ювелирная работа.
Проделав все это, я с удивлением обнаружил, что спаренный вираж стал даже прямее, чем я ожидал – градуса три, не больше. Они не заслуживали того, чтобы я сбрасывал скорость, и я ее не сбросил, даже наоборот. Едва мои колеса снова начали соскальзывать к центру вильнувшей трассы, я до предела утопил педаль газа. И вышел из Двух виражей, имея на спидометре двести восемьдесят семь километров в час.
Мной овладел кураж. А кураж – это вам не азарт. Это даже более всепоглощающее чувство. И оно ведет только в одном направлении – к победе. Потому что кураж – это когда получается все, что задумаешь. А я задумал набрать к Чертову Аппендиксу как можно большую скорость. Пусть у старого Наконы, если его дух действительно будет присутствовать при этом знаменательном событии, зубы от удивления и восторга потрескаются.
Чем ближе становился Чертов Аппендикс, чем дальше вправо уползала стрелка спидометра, тем больше овладевала мной уверенность, что слово шамана Наконы, сказанное им почти полтораста лет назад, правда – три желания будут исполнены. Три любых желания.
Но скорость набиралась все медленнее. Я мечтал, что буду входить в Аппендикс на трехстах двадцати, как минимум, а на самом деле на спидометре было на десять километров меньше.
К тому же в этот момент «Вестминстер Эбби» вытекла из моих наушников, ее сменил визгливый вовкин голос.
- Ты что делаешь, Ас? Ты что, Джона Ла Плату повторить хочешь?!
Нашел время, кретин! Жив останусь – уволю к чертовой матери. Пусть другим под руку орет. Хотя вряд ли после такого прокола его где примут. Придется при себе оставить. Если сам жив останусь.
Я сорвал наушники и бросил их на колени. Потом вцепился обеими руками в баранку и изо всех сил вдавил ногу в пол, чтобы педель газа уж наверняка сделал все, что от нее зависело. Я начал вписываться в первый поворот Чертова Аппендикса.


Я открыл глаза и почувствовал, что правая сторона лица у меня сильно болит. Даже не болит – ее будто прижали к раскаленной плите.
Надо мной склонился долговязый тип в белом халате, и я спросил его:
- Что-то такое с моим лицом, да?
- Спасатели поторопились, - с серьезным видом кивнула фигура. – Слишком поспешно вытаскивали вас из-под обломков болида, вот вы и прижались щекой к раскаленному металлу, кожу на нем оставили. Но это ерунда – кожу ведь пересадить можно. И очень просто.
Я вспомнил, как сошел с ума и на скорости в триста десять километров в час попытался штурмовать Чертов Аппендикс, и содрогнулся. Чтобы после такого – и только щека?! Да быть того не может! После такого половина меня должна была достаться в качестве сувениров многочисленным зрителям.
- Эй, доктор! – почти заорал я. – А в остальном как?
- На удивление, - он выглядел озадаченным, и это больше, чем его слова, убеждало меня, что все сказанное им – правда. – Машина – вдребезги. Теоретически от вас вряд ли что-нибудь можно было бы наскрести даже для урны в крематории. Но у вас, кроме ожога, больше ни одной царапины нет. А сознание вы потеряли, скорее всего, от перегрузки. Так что можете отмечать этот день, как свой второй День Рождения.
- - Я так и сделаю, - заявил я, не веря в свою удачу.
Но доктор ушел, и я начал вспоминать. Как потащило вправо болид, но не потому, что его повело юзом – гравитоны еще очень хорошо справлялись со своей задачей. Просто впереди, прямо из покрытия, стала подыматься какая-то смутная фигура, скорее, марево, чем кто-то во плоти.
- Ты сегодня бесподобен! – надтреснутым голосом прокаркал Накона, потому что это был он. - Три желания! Проси, что хочешь, ты это заслужил!
Болид к этому моменту перестало сносить вправо. Он вообще застыл на месте. Время, как я догадался, остановилось.
Каким там было мое первое желание? Остаться целым и невредимым после этого идиотского поступка. Но Накона сказал, что это не считается за желание, что это само собой разумеется, что это его добровольное пожертвование в копилку счастливцу.
А как же щека? – А при чем здесь Накона? Ведь, когда щека обгорела, авария уже совершилась. Это вина не Наконы, а спасателей. Если бы они в спешке свернули мне шею, Накона и за это бы не отвечал.
Ну ладно, с этим разобрались. Что там следующее? Деньги, конечно. По десятку миллионов в каждом банке города, чтобы, значит, не только мне, но и правнукам моим хватило. Ну, лежа на больничной койке, этот пункт договора трудно проверить. Просто допустим, что получилось.
Теперь что на очереди? Жена. Потому что прежняя надоела. Когда я за ней ухаживал, она старалась держать себя в норме, а после свадьбы, вернее, после медового месяца, распустилась на нет. За собой не следит – раз, за домом не следит – два, за ребенком не следит – три. И в постели, оказывается, с подушкой лучше. И толстеет не по дням, а по часам. И волосы в зеленый цвет зачем-то выкрасила – говорит, модно, ха! Вот я и решил вчера ночью у Наконы новую жену выпросить – высокую, стройную блондинку с ногами от шеи, крепким пышным бюстом, в меру хозяйственную, в меру умную, в меру заботливую. И чтоб меня любила. И, упаси бог, не экстравагантную. Просто нежную. Женственную. Я, конечно, отдавал себе отчет, что это уж слишком, что таких не бывает, но ведь Накона сам сказал – любое желание, правда? Так как на счет такой жены?
Дверь распахнулась и в палату ворвалась потрясающая блондинка – с ногами, правда, не от шеи, от пояса, но все равно достаточно длинными, чтобы удовлетворить тщеславие любого мужика.
Она упала мне на грудь и стала обнимать и целовать, повторяя при этом мое имя. Из чего я заключил, что она и есть моя новая жена. Значит, с этим порядок. Что же я там загадал третьим номером?
Тут мне пришлось напрячь мозги, потому что третье желание я не планировал заранее, не подозревая, что Накона сделает такой царский подарок – жизнь. Решение пришло именно там, на входе в Чертов Аппендикс, но что же я решил пожелать?
Ну да. Оно самое. Мечта идиота – довести начатое дело до конца. Мечта любого гонщика, идущего впереди – дойти до финиша. Ничего умнее нельзя было придумать, а?
Мое тело исчезло из больничной палаты и материализовалось в кабине болида, входящего в Чертов Аппендикс на скорости триста десять километров в час. Я ошарашено вытаращил глаза и вцепился в баранку, лихорадочно нащупывая ногами педали, чтобы хоть как-то взять ситуацию под контроль. На животе медленно выправлялась вмятина, сделанная белокурой головой моей новой жены.