(ПО СЛЕДАМ КРОВИ)
триллер

любителям мелодрам: просьба не беспокоиться


Под музыку мелодичного русского рока, именно русского, чтобы легче глоталось испанское…

__________Человеку для того чтобы разорвать
__________свои цепи, дозволены все
__________средства без исключения.
__________.Г.Р. де Мирабо
__________(деятель Великой фр.револ.).
__________Смерть – это отдых души
__________в непрерывных боях…
__________слова рок-песни

Испания – ясность солнца и тайны…

ОПЕРА ПЕРВАЯ
УБИЙЦА И ЖЕРТВА
__________Оправдание людоедов:
__________«человек – это скотина».
__________С.Е. Лец (польск.писат-сатирик)
Ария 1. Первые шаги
Летняя ночь юго-востока Испании одно упоминание о себе делала пробуждением ассоциации с жаркой духотой, словно покрывающей тела отошедших от вентилятора или кондиционера людей закрывающей поры кожи сухой пленкой. Мучила неутолимая жажда – спутница утомления, детище жары. Назойливое стрекотанье цикад принуждало привыкнуть к своему сопровождению, как к фону для более ярких звуков.
Когда в близлежащих горах идет дождь, то это праздник и для Калуро́со – провинциального поселка, вполне цивилизованного… хотя бы по меркам тех мест…
Сад был довольно ухоженный, имеющий специальные сооружения для хранения драгоценной воды и полива растений. В неподвижном сухом воздухе под тревожным светом фонарей замерли каштаны, ладанник, хрупкие фисташковые деревца, изящные гранатовые и апельсиновые деревья, веерные карликовые пальмы пальмито, маленькие кустики розмарина, тимьяна и лаванды. Металлические прутья забора были увиты плющом и вьющейся розой.
Чувствовался запах земли, разложения – смерти. С этим запахом безуспешно пытался соперничать аромат цветов и зелени – запах жизни. Два извечных противника и союзника: Жизнь и Смерть. Одной сопутствует надежда, стремление, тревога, боль; другой – бесперспективность, смирение, оцепенение, покой. Одна сменяет другую: из земли растут цветы, они умирают и превращаются в почву…
Заставлявшая вздрагивать при каждом шорохе тревога живых и покой трупа мужчины показывали, что война двух биологических состояний – живого и мертвого – была жестокой, как всегда. И с каждой стороны были свои герои…
Оперативная группа работала на месте преступленья: в саду своего дома выстрелом из огнестрельного оружия был убит сеньор Сеси́л Абандора́до. И вот он лежал – в своих владениях, недвижный более, чем любая сорная травка его сада. В этом поселке его знали как преуспевавшего фермера, серьезного и хладнокровного, верного своим принципам, а заодно – и супруге Ама́лии. В его большое хозяйство сводились апельсиновые и мандариновые плантации и овчарня. По крайней мере такими сведениями на тот момент располагали старший инспектор Фили́ппе Ри́ос и его ассистент Ху́лио Манья́нас, которым выпало «счастье» раскапывать разгадку этого дела – искать убийцу.
Полицейские во время своей будничной пахоты были немыслимо взволнованы, тяжело дышали, словно опьяненные томлением этой ночи, наполнявшим воздух, или даже – страстью… Жара, запах тлевшей в ее щупальцах человеческой плоти наполняли горячую кровь живых, словно вином, небольшой дозой смертельного бальзама. Без дополнительных вмешательств эта доза зелья не может убить, но от нее замедляются действия, учащается сердечный ритм, ухудшается самочувствие и, конечно, появляются мысли о смерти, тошнотворные, одуряющие, как при винном опьянении…
Обычно подвижный, как хорек, старший инспектор Филиппе и тот был под действием яда: движения его были медленней и ленивей обычного, а мысли при осмотре трупа и места преступления хаотично бесновались в голове – не находя связей, хватаясь за всякие мелочи, облепляя их повышенным вниманьем – без видимого смысла.
«Эта страсть, - думал Филиппе, - наверное, и держит меня на этой работе. Страсть к обнаружению того, кто творит подобный хаос. Да и к самому хаосу, наверное, тоже страсть – ко всему процессу. Парадокс, но подобной страстью подгоняемы и те, кто, наоборот, идет от порядка к хаосу. Она разжигает в сердцах тех, кто к этому способен, агрессию, жажду насилия, разрушения. Люди и того, и другого пола могут быть агрессорами. Но агрессия женщин направлена лишь на защиту – себя, своего потомства, своих любимых. Она – поддерживает жизнь. У мужчин же агрессия часто бывает обусловлена понятными им одним причинами… Но если бы все было божественно просто, моя работа не была бы чертовски увлекательной! Главное – иметь голову на плечах и уметь ею правильно и своевременно пользоваться… Мио Дьос! Как же все-таки жарко! Но, как говорил мой отец, жара…».
Голова у него была, но сейчас сосредоточиться на деле он не мог – и множество мыслей, имевших отношение к расследованию, атаковавших его разум, он заносил в блокнот.
Труп лежал на каменной дорожке. Мужчина был убит выстрелом с очень близкого расстояния – пуля прошла навылет. Однако, ее нигде нельзя было найти: должно быть, из-за недостаточного освещения ее просто не заметили.
Утром делая вскрытие в морге, судебно-медицинский эксперт подтвердил причину смерти фермера. Убийство было совершено за несколько часов до обнаружения трупа, то есть вчера поздно вечером.
Весь сад был осмотрен полицией, но не было следов, указывавших на свою причастность к убийству: например, отсутствовали следы борьбы – садовые деревья не были покалечены, цветы на клумбах не понесли потери, все так же пышно затянув все отведенное им пространство. Лишь на хилой веточке оливкового дерева возле дорожки висела тонкая красная ниточка, словно напоминая о чьей-то неосторожности. Как потом выяснилось, нитка была из шарфа хозяйки, которым она, очевидно, зацепилась в саду.
***
Сеньора Амалия Абандора́до сидела в кабинете Риоса и Маньянаса. Одетая неброско (в полицию одни проститутки приходят в минимуме, причем максимально яркой одежды), она прикладывала к губам одну за другой дамские сигареты с приукрашенным синтетическим ароматом дымом, стряхивая пепел и изредка промокая платочком набегавшие на глаза слезинки, явно небеспричинные. Бледное ее лицо было искажено судорогой страдания: утрата ее, и правда, была ужасной. Но форма вздернутого носа неизбежно придавала ее лицу выражение постоянного удивления. Голос ее был низким и звучал спокойно – даже в такой ситуации:
- Мой муж задолжал большую сумму, но срок еще не истек – и он собирался вернуть долг… Я не думаю, что его – из-за этого…
- Сеньора, вы просто излагайте факты! – нетерпеливо прервал ее Филиппе Риос.
Яркий представитель испанской нации! Если бы нужно было охарактеризовать его внешность и поведение с помощью ассоциаций, то такие отозвались бы эпитеты: черный, блестящий, подвижный, суетливый, пламенный, вспыльчивый, увлекающийся, честный, благородный… Вуаль темного загара покрывала его кожу, жесткие черные волосы отливали синевой. Черные брови с острыми углами и чувственный рот с нежной полной нижней губой – сочетание стихий, вроде бы, несогласных: жесткость и мягкость… Небольшая полнота только усиливала его яркую красоту. Ему было тридцать два года, но было в его поведении кое-что детское – неумение рационально использовать свои силы. Филиппе беспорядочно хватался за дело сразу с нескольких сторон, порой – за несколько дел сразу, делая множество выводов, при этом работая не только мозгами, но и всем своим существом: он быстро расхаживал по кабинету, столь же энергично жестикулировал, никому не адресуя свои жесты, хватался за голову или за кусочек мела, чтобы на настенной доске написать результаты своих умственных перипетий. От этого он быстро уставал и чувствовал себя как выжатый апельсин.
Наверное, его поведение могло бы показаться суетливостью муравья… Но ведь муравьи, если разобраться, взглянуть с объективной точки зрения, заняты своим делом, а не пустой беготней, причем на себя взваливают очень большой груз… Когда Риос отметал, опять же со свойственной ему быстротой, не имевшие смысла идеи, то оставалась одна идея – то, что и было целью поиска…
Филиппе редко вспоминал о своем повышении, что руководил расследованием, поэтому Хулио иногда забывался… Он вносил свои предложения – после тщательного обдумывания.
Маньянас от отца унаследовал только фамилию, место жительства и гражданство. И внешне, и манерами поведения он отражал черты матери-француженки – невзрачной, но сверх утонченной, что придавало ей обаяние, тот французский шарм, с его прохладой дорогого кондиционера, неярким блеском скромных, но настоящих брильянтов изысканного украшения, работа над которым стоила дороже, чем сам материал, - вечная щепетильная элегантность… И у этого высокого, с мягкими каштановыми волосами, уложенными в прическу, лоснящимися от тонкого слоя лака, с прохладными лиловыми глазами, окруженного облаком тонкого аромата одеколона, у этого полуфранцуза, с не особо красивым лицом, - у него были те изящество и грация, которыми гордятся французы, даже блеклые и прохладные. Хулио Маньянас никогда не терял самообладания, храня спокойствие удава в любых обстоятельствах.
И эти двое, абсолютно разные, составили команду там, где взаимное дополнение друг друга признавалось более ценным, чем близнецовая схожесть характеров: сперва качество, а от него – и количество. И их совместный труд был очень продуктивным.
В кабинете была сущая парилка – у вентилятора, свисавшего с потолка, от жары отказал мотор – и он застыл с неподвижно раскинутыми лопастями. Вода была бы не способна утолить жажду – и Риос пил апельсиновый лимонад, налив его и Амалии Абандорадо. Хулио сидел спокойно, пить он не хотел. Он делал пометки на листе и наблюдал за поведением вдовы богатого фермера. Именно такое подходило определение. Сама по себе она что́ могла представлять? Амалия не работала, не увлекалась искусством. И детей у нее не было. Все дни она была предоставлена самой себе и таким развлечениям, как трата денег на модные тряпки и украшения, а также на любовника, более внимательного к ней, чем вечно занятый на ферме муж. Она, правда, отнекивалась, но Хулио, крутя в пальцах изящной формы шариковую ручку, (во время передышки Филиппе) прямо спросил ее об этом:
- Кто ваш любовник? – он сказал это так, словно точно знал о наличии такового…
Как стало известно из завещания сеньора Сеси́ла Абандорадо, кроме уже приобретенных ею нарядов, Амалии не причиталось ничего после его смерти. Кстати, выяснилось, что у них был составлен брачный договор (даже в такой провинциальной глуши, в такой консервативной стране с инертным мышлением большей части ее жителей такое было возможно!), где был пункт, регламентировавший условия, при которых муж обязался содержать Амалию: это было возможно лишь при их совместном проживании. Так что ей (плюс к алиби – в момент совершения убийства она была у любовника) не только не было смысла в смерти Сесила, но и наоборот – в пору было пылинки сдувать с него и беречь от сквозняков! Вот она и была подавлена: ее любовник был молодым и не богатым, хотя тоже фермером, понимавшим в своем начатом деле не больше, чем баран – в букете цветов: ему просто нужны были деньги, и он решил попытать удачу, занявшись делом, которое многим его соседям приносило немалый доход, - стал разводить овец, не имея к этому таланта. Филиппе предположил, что было весьма нетактично с его стороны, но это он понял позже:
- Может быть, сеньора, ваш любовник встречался с вами – чтобы вы помогали ему материально, в свою очередь, получая деньги от мужа? – Филиппе открыто смотрел ей в глаза, у которых зрачки вдруг уменьшились до черных точек.
Она не ответила, едва сдержав ругательство:
- Старший инспектор, у вас нет права оскорблять меня!
Он смутился и, извинившись за невольное нанесение ей оскорбления, задал вопрос относительно дел фермы ее мужа.
- Он же не один был владельцем фермы, а с компаньоном – сеньором Гутье́ресом, - она откинула со лба прядь волос – явно нервный жест...
- В каких они были отношениях? – Риос бродил по кабинету, вытирал ладонью влажный лоб, носком ботинка изредка отпинывая скомканный испорченный лист – протокол, валявшийся посередине пола. Издержки работы…
- Вы о том, мог ли Гутьерес убить Сесила? Да, он завидовал моему мужу, но не в том плане… - она затянулась сигаретой, потом отпила из стакана с лимонадом. В это время Филиппе весь сгорал от нетерпения, а не только от жары:
- В каком же плане, сеньора? – он раздраженно пнул комок протокола так, что тот улетел прямо к мусорной корзине.
- Не из-за денег, а из-за ума… Ну, понимаете, все решения принимал Сесил, составлял планы, брал на себя всю ответственность. У него высшее образование… А Гутьерес имел только деньги, которые вложил в это дело, но не имел таланта. Он знал, что без грамотного руководства его деньги не приумножатся. Без Сесила он – ничто. Он даже хотел как-то разъединить их дело, видя, как Сесилу легко удавалось управляться с фермой, но у Гутьереса сразу все как-то не пошло... – она уставилась на скомканный лист на полу – и невольно сжалась.
- Значит, у вас нет никаких предположений?.. – Филиппе нарисовал на доске знак вопроса. – Вы никого не подозреваете в убийстве вашего мужа?
Амалия отрицала. И она не была ослеплена горем, чтобы не заметить, что́ творилось вокруг.
Вызвав на допрос Гонса́ло Гутьереса, Филиппе и Хулио увидели неподдельное отчаяние фермера-богача, внешне похожего не на фермера, а на горожанина, только вот его костюм висел на своем владельце, ссутулившемся под гнетом своей печали:
- Нужно что-то срочно делать… Найти клиентов для сбыта продукции… И еще чтобы не надули… Сессил хотел с кем-то договориться, но не успел…
Хулио не считал мух во время лекций по экономике в учебном заведении (которое, кстати, не закончил, вот и был всего лишь ассистентом) – и поэтому после опроса всех специалистов фермерского хозяйства не бесплодно изучил его документы и понял, что Гутьерес не лгал. Кстати, у него было алиби на время совершения преступления.
И какая картина вырисовывалась? Подозреваемых не было, не было свидетелей и улик: отпечатки пальцев в доме, на калитке и в беседках сада принадлежали хозяевам дома, их друзьям, горничной и садовнику, у которых, конечно же, проверили наличие алиби.
Когда Риос, наконец-то, устал бегать, замыкая начатые собой же круги, а Маньянасу надоело выслушивать все его «мысли вслух», во что Хулио пытался вдуматься, но, не успевая за скоростью старшего инспектора, тоже утомился от этого, когда и лимонад закончился, – и тогда Хулио позвал сержанта Лео́на Перфе́кто, чтобы тот пополнил запасы утолявшей жажду жидкости. А сержант Перфекто с самого утра пытался им что-то сообщить, но с ним мало кто считался – из-за его ужасного характера, который испортило несоответствие больших амбиций его скромным способностям. К тому же лишь сейчас Филиппе и Хулио остались одни, допросив все окружение убитого фермера.
Сержанту было около сорока лет: из-за отсутствия способностей и неуместного в его ситуации гонора – он не продвигался по службе. Его глаза были хитры – больше казались такими из-за своей суетливости, а не отражали его суть. Его никто не хотел слушать, посылая с несложными поручениями. Но в этот раз шестерка стал настойчиво требовать, чтобы его выслушали, - до тех пор, пока старший инспектор и его ассистент не услышали слово, по значению перевешивавшее не только вступление Леона, но и даже все, о чем говорили Филиппе и Хулио:
- Свидетельница…
Ария 2. Свидетельница
Сержант Леон Перфекто, наконец-то замеченный начальством, был распираем от удовольствия так, что его бесформенные усы взволнованно щетинились: он шел с драгоценной свидетельницей, сопровождаемой своим супругом, который нес на руках их годовалую дочку, ведь им не с кем было ее оставить.
- Сеньорита! Мы с вами нигде раньше не встречались? – вдруг откуда-то появился человек – с внешностью без единого акцента. Как один из всех сказочных гномов, для которых художникам детских книжек лень придумывать новые детали.
Он был неопределенного возраста, с такими обыкновенными чертами, что, оказавшись сгруппированными у одного человека, делали его абсолютно не заметным, не запоминавшимся – ничто в нем не притягивало взгляд, никакая яркая черта не вызывала любопытство. И его прическа была совершенно не замечательная, на лице его не было растительности. В довершение всего облика, у этого человека была одежда, по виду которой не возможно было определить, к какому слою населения относился его владелец: нельзя было определить ни стоимость деталей его наряда, ни даже то, был ли этот человек опрятным или наплевательски относился к своей внешности, – его одежда была лишь слегка помята, но и это, скорее всего, лучше позволяло ему не выделяется из толпы селян, чем если бы он был одет в примерно отглаженный костюм…
- Вы уверены, что не помните меня? – продолжал лезть к молодой сеньоре этот бесцветный человеческий экземпляр.
Ее супруг, всем видом доказывавший совершенную порядочность, интеллигентность и неконфликтность, стал осторожно и мягко просить незнакомца оставить его супругу, которая испуганно отрицала возможность их знакомства.
- Наши родители были знакомы, вы однажды были у нас… около двух лет назад… - он нагло схватил ее за руку, продолжая игнорировать ее супруга, словесный портрет которого и сейчас часто выставляют перед детьми – в школах или дома, чтобы те хоть некоторые черты переняли для себя…
Услышав шум в коридоре возле своего кабинета, из-за двери выскочил возмущенный Филиппе.
- Ка́рлос Ро́хос! Что вы здесь делаете? – набросился он на наглеца, грубо отталкивая его и высвобождая руку сеньоры.
- Я веду журналистское расследование для своей газеты «Афронта́р» и пришел из соображений возможности помощи со стороны…
- Полицейский участок – это вам не бюро услуг. Полицейский участок уже закрыт для посетителей. Ведите свою журналистскую деятельность подальше отсюда – а то ведь недолго застрять здесь: я арестую вас за хулиганство! – Филиппе провел сеньору и ее мужа с расплакавшимся от шума ребенком в свой кабинет и, захлопнув дверь, облегченно вытер ладонью вспотевший лоб. У него был такой вид, словно он только что одержал победу в сражении и доставил в свой кабинет военный трофей. Должно быть, Филиппе приходилось часто сталкиваться с Ка́рлосом Рохосом, раз он запомнил это не впечатлявшее лицо…
Это произошло поздно вечером. Через Леона Перфекто, от это возомнившего себя героем мега величины, свидетельница передала полиции свою просьбу – не приезжать за ней к ее дому. Она хотела придти после наступления темноты, чтобы как можно меньше людей видело ее сотрудничество с полицией. Это была понятная, в данном случае, предосторожность.
- Вы и так толкнули меня на риск, - сказала сеньора Ферна́нда Ме́сас. Она села на стул и прижалась спиной к его спинке, напротив стола Филиппе, и скрестила на груди руки. – Я боюсь за свою семью. Вы же видите, что у нас маленькая дочь. Вы думаете, преступники пожалеют ее?
Филиппе сразу понял, что об этих супругах можно было скорее сказать: «Сеньора Фернанда Месас и ее муж» или, если бы речь шла только о ее муже, то к его имени обязательно добавить: «муж сеньоры Фернанды». Насколько у Себастья́на Месаса был смиренный вид человека, готового идти на любые уступки, - настолько его жена выглядела готовой сражаться, если ее семье будет угрожать опасность. А опасность уже показала свой лик, чего во все времена не избежать тем, кого угораздило оказаться в определенный миг не там, где надо, и кто видел что-то, чего лучше было бы и во сне не видеть. И молодая мать была в боевой готовности. Филиппе даже подумал, что у нее должен был при себе быть газовый баллончик для самозащиты и защиты своего ребенка…
Сеньоре Фернанде Месас было двадцать два года. Свежесть ее не терялась за сладко-приторным запахом духов – обычным флажком зрелых женщин. Серые юбка-колокол и блузка были вполне уместны, учитывая то, что это самый невыразительный цвет: даже в выборе цвета одежды молодая женщина руководствовалась желанием не привлекать к себе внимание, что было частью самозащиты. Обычно сельские испанки носят на себе вычурные украшения, их одежда с яркими красками и вышивкой. Но и без косметической краски на ее чуть побледневшем молодом лице выделялись черные жемчужины глаз и алые лепестки губ, которые она плотно сжимала при молчании. Если же она говорила, то – быстро, словно для того, чтобы скорее закончить фразу и вновь сжать губы. И этот жест тоже указывал на желание защититься, не выделяться. Словно тигрица со своим выводком, прячась от возможных врагов, она была полна благоразумной осторожности, хотя и готова напасть на обидчика.
Судя по внешнему виду четы и зная, как выглядит их дом (небольшой, кирпичный, выкрашенный в белый цвет, с красной черепичной крышей, внутри сохраняющий необходимую прохладу, окруженный маленьким садиком с фруктовыми деревцами и металлическими прутьями забора), можно было судить и об их достатке – скорее, среднем в Калуросо.
- Я вообще не хотела давать показания и ставить под удар свою семью. Но у вас, полицейских, здоровый цинизм во всем: вам важно не живых спасти, а найти убийцу, хотя мертвому уже не помочь…
- Сеньора, вы ошибаетесь! Нам очень… - нервный Филиппе до того докрутил вовсе ненужную ему ручку, что уронил на пол – и этот звон заставил всех вздрогнуть.
- Ваш сержант угрожал привлечь меня к уголовной ответственности, если я не буду ничего говорить вам… Хотя я располагаю не значительной информацией, ваша заинтересованность кого-то может убедить в чем-то ином… Вы понимаете?
- Сеньора, мы еще должны определить степень важности вашей информации. Вы можете не беспокоиться, под охраной полиции… - он аккуратно ботинком закатил ручку под стол.
- Вам не кажется, что вы слишком много на себя берете? Как вы собираетесь защищать меня и мою семью, если даже не знаете, от кого? – Фернанда сверкнула глазами и стиснула зубы.
Сеньор Себастьян Месас пытался ее успокоить, но переключился на дочку, которая вновь расплакалась. Фернанда нежно коснулась головки девочки, что-то нежно шепнула – и та затихла и опять заснула. Фернанда велела мужу выйти в коридор – до того, как его об этом хотел просить старший инспектор Филиппе, чтобы, наконец, допросить свидетельницу. Возле нее, энергичной, ростом чуть ниже среднего, с по-девичьему чуть пухленькими щеками и вообще гармонично сложенной, муж казался слишком нескладным своей фигурой. Очень длинный, худощавый, он сутулился, удерживая на лице добрую улыбку полных губ. Глаза у него были добрыми и умными. Очевидно, при всем его уме, этот уклад жизни его устраивал: он от природы не был воином.
- Итак, что вы хотите знать? Из-за чего такого я рискую жизнью своего ребенка? – она в упор смотрела на него, ногтями врезаясь в свои колени сквозь ткань юбки.
Ее вопросы несколько обескуражили Филиппе. Он остановился как вкопанный, а Хулио молча усмехнулся.
- Сеньора, кажется, это вы должны нам сообщить…
- Я имела ввиду: вам ведь нужно знать, как выглядел убийца? А я этого сказать не могу – его лица я не видела. Как я могу помочь вам?
Вентилятор по-прежнему молча недвижно созерцал сверху обстановку кабинета. Жара и духота были невыносимыми: как раскаленный песок, оседал на поверхность кожи горячий воздух. Риос и Маньянас были уставшими: их рабочий день начался еще ночью, когда их вызвали при обнаружении трупа, а кончится, по всей видимости, не скоро… Даже у Риоса энтузиазм таял, как дым, по мере течения времени. Но он старался изо всех сил – и на свидетельницу посыпались вопросы:
- Более подробно – что вы видели? В каком часу? Что вы делали в саду дома сеньоров Абандорадо?.. – и тут Филиппе умолк, с трудом сглотнув из-за внезапной сухости во рту, словно у него случился чудовищный приступ жажды.
Его обдало жаром – и он налил себе лимонада, сославшись на жару. Это произошло по вине блестящих черных глаз Фернанды, вдруг впившихся в него, словно ощупывая его ауру, проверяя ее на прочность… Какая глупость: глаза испуганной женщины, матери, готовой защищать своего ребенка… Они не могли выражать это – что́ в них показалось Филиппе. Просто он подсознательно желал увидеть в них это. Догадавшись обо всем, он тут же упрекнул себя за неуместное желание. Наверное, он слишком устал, чтобы в полной мере себя контролировать. Но Фернанда была не просто красивой – она излучала нереальной мощности энергию…
«Эта энергия направлена на защиту младенца! – вновь укорил себя по-прежнему взбудораженный Филиппе. – Эта женщина достойна уважения, а не того, что́́ я позволил себе в мыслях о ней…»
И экзотический запах ее духов ему казался уже не слишком сладким и душным, а… неизбежно влекущим в свои дебри… Однако, в ее взгляде он не заметил и капли притягательности, только что померещившейся. У Филиппе вякнул было мобильник, но Риос выключил его, не вынимая из кармана.
Хулио сел протоколировать, лениво царапая шариковой ручкой по бумаге.
- Я возвращалась домой из магазина. Я пошла туда прогуляться после возвращения мужа с работы. Все дни я постоянно с ребенком, так как моей дочери всего годик; я не беру ее на прогулку, если иду без мужа и если уже стемнело… Я шла по дороге мимо ограды дома сеньоров… Как вы сказали?
- Абандорадо. Вы не слышали эту фамилию прежде? – Филиппе приободрило начало ее рассказа – и он был готов гнать допрос на полной скорости.
- Нет. Хоть у нас дома и неподалеку, но мой круг общения – иной. Судя по тому, какой шикарный у них дом… К тому же мое общение вообще сведено к минимуму: после рождения ребенка я не возвращалась еще на работу в магазин, почти ни с кем из подруг не встречаюсь, ведь у всех свои дела… Итак, по этой дороге я хожу часто, - она быстро вернулась на линию своего повествования от отступления – до того, как Филиппе успел открыть рот, чтобы просить ее об этом. – Мы с мужем не ездим на машине, так как наш автомобиль так и не смогли нормально отремонтировать – и продали, а новый еще не купили…
Фернанда сделала судорожный вдох, не сумев скрыть волнение, подходя к пику событий, и обвела взглядом обоих полицейских. У них тут же на мгновение воздух застрял в легких и, холодный – даже в такую жару! – пот выступил на лицах. От встречи со взглядом молодой сеньоры Фернанды и Филиппе, и Хулио смутились, за миг до чего невольно допустив яркую неприличную фантазию насчет нее. Но каждый отдельно в этом перегорел, боясь, что кто-то другой прочтет по глазам его мысли, поэтому оба пытались спрятать их за отвлеченные действия: Филиппе рассматривал скромный интерьер кабинета, пыльного, пропитанного жарой, Хулио быстро писал. Он никогда прежде не замечал за собой подобного, считая себя сильной личностью, способной устоять перед каким бы то ни было соблазном… Или просто он прежде не встречал такую женщину? Но что же в ней было особенного? Он не видел этого – уже не видел – когда Фернанда отвела свой взгляд. Невозможный взгляд… «Хулио, где твой амортизатор? Нужно быть осторожнее на поворотах, смягчая удары».
- У калитки, со стороны дороги, возле больших кустов ладанника, - заговорила она вновь, с трудом подавляя естественное желанье закрыть лицо руками и отгородиться этим от страшных воспоминаний.
Полицейские не смотрели на нее, но каждый думал о своем только что испытанном смущении, о его причинах.
- Один был спиной ко мне – убийца, как я поняла позже, – когда он сделал резкое движение рукой, словно что-то выхватив из кармана, и второй, которого я почти не видела из-за спины первого, вдруг упал, слабо вскрикнув… Я вжалась в куст ладанника– и преступник меня, кажется, не заметил…
- Если бы он вас заметил – вы бы здесь сейчас не сидели, - вдруг вырвалось у Хулио, чего он от себя не ожидал: его тормоза не сработали...
- Вы умеете подбодрить! – сказала Фернанда. – Действительно, мне повезло!
- Вы не слышали выстрела? – спросил Филиппе, переведя дыхание. Он допустил разбавляющую прочие мысль, что нужно бы обзавестись новым вентилятором, купить на свои деньги, чтобы можно было жить и работать, пока не починят этот. Рабочие приходили час назад, но, готовясь к встрече со свидетельницей, Риос и Маньянас не ушли с работы и не пустили их забрать вентилятор в ремонт… И так уже было несколько дней… «Вареные мозги сами ни фига не варят»…
- Нет. Вы же знаете, что можно было воспользоваться глушителем. Я сначала подумала, что тот второй был убит ножом. Но ведь убийца сделал несколько иной жест… Вы понимаете? Он не замахивался, а лишь выбросил вперед руку…
Филиппе даже не удивился ее рассуждениям. Но ведь это была женщина – продавец, которая больше года только и делала, что нянчилась со своей дочкой…
- А его одежда? Во что был одет убийца? – спросил вышедший из оцепенения Хулио, перестав блуждать взглядом по протертому полу кабинета.
- Я не знаю. Я видела лишь его темную фигуру. Вы можете проверить: если стоять возле забора, со стороны моего дома, не доходя до калитки сада… Как их фамилия? Абандорадо?.. Там свет фонаря будет прямо в лицо, а спина будет затененной. Преступник, к тому же, стоял в тени кустов. Они там очень высокие, густые…
- Мы это знаем, сеньора. Что было дальше? – Филиппе ходил по кабинету, словно, увеличивая свою скорость, мог помочь ей говорить быстрее. Носком ботинка он выгреб из-под стола еще какой-то комок документа и пинал его, как мяч. Но никто не счел это неприличным.
Фернанда отпила лимонада.
- Он ушел; я еще немного постояла, боясь, что он вернется, потом бросилась бежать. Вдруг я увидела полицейского в форме, - ее глаза, пробежав по белым рубашкам и черным брюкам Филиппе и Хулио, были так красноречивы, что полицейские поняли, что она подумала про отсутствие формы на них.
- Мы не рядовые полицейские, - почему-то Филиппе счел нужным оправдаться перед ней, на мгновение оставив свой импровизированный мяч.
- Я понимаю. Так вот… Тот полицейский… Как его, Перфекто?.. Никак не могу запомнить… - неожиданно она опять выдала свое волнение, из-за какого люди обычно способны забывать детали, что является защитной реакцией, стремлением отгородиться от опасных для психики воспоминаний. У психики человека есть много заслонок, решеток, стражей и даже сигнализация…
- Мы побежали к месту преступления, хотя я не хотела туда возвращаться и просила его идти туда без меня, объяснив, где это случилось… Но ведь полиции нет дела до спокойствия ни в чем не повинных людей. Вы начинаете шевелиться лишь после совершения преступления, когда человеку уже ничем не помочь…
- Сеньора, вы не правы! – голос Филиппе дрогнул. – Разве мы не пошли вам навстречу и не согласились на ваши условия, хотя могли просто придти к вам с повесткой, а не сидеть здесь после окончания рабочего времени… Если бы мы к вам приехали – весь бы поселок…
- Я должна благодарить вас за то, что вы не слишком жестоки к моей семье? Вы заставляете сотрудничать с вами – угрожая невинным людям. С кем вы воюете? Вы ищите преступника, сметая все на своем пути!..
- Это не только мы, вся система… - скомканная бумага улетела прямо под ноги свидетельницы. Филиппе замер, потом отвел взгляд к окну.
- Я не обвиняю конкретно вас, - Фернанда вновь метнула пронзительный взгляд на Филиппе, уже не исследуя почву, а с уверенностью эксперта. Но он на нее не смотрел и лишь несколько успокоился от ее слов – что был «амнистирован» ею.
- Итак, - начала Фернанда снова. – Когда мы пришли на место, убитого там уже не было. Полицейский … Перфекто был так дерзок, что мне не поверил, не увидев никаких следов преступления: ни крови на траве, которая даже не была примята до этого лежавшим на ней телом, ни следов его волочения по дороге… Впрочем, было не достаточно светло, чтобы заметить мелочи. Вы согласны? Но тогда я и сама подумала, что мне все это почудилось… Перфекто потребовал, чтобы я показала ему документы, и записал мои данные. И лишь на следующий день он появился у моего дома… Вы, наверное, и так это знаете? У него не было повестки, когда он сказал, что я должна с ним поехать в полицию. Я заявила, что у него нет права требовать моей явки без повестки. Но я знала, что полиция не отступится от меня – чтобы предать огласке то, что́ я видела, и тем самым поставить под удар меня и мою семью. Я сказала ему, что приеду вечером… Блестящая работа, профессионалы! – с сарказмом усмехнулась Фернанда. – Возможно, я помогла вам. Но кто теперь поможет мне? Несмотря на мою осторожность, может, он уже ждет нас возле нашего дома…
- Сеньора, полиция… - Филиппе сел за свое место, поставив локти на стол, играя пальцами.
- Перестаньте! Скольких свидетелей вам удалось защитить? – она заметила комок и осторожно туфлей отодвинула в сторону.
- Нам пока еще не приходилось защищать свидетелей убийства, - слишком энергичный Филиппе не удержал язык за зубами.
Хулио рисовал каракульки на полях листа бумаги, где полезной информации было лишь пара строк.
- Вы думаете, что свидетелей просто не было? Скорее всего, они просто не выдавали себя – и этим обеспечили свою защиту. Мне же не посчастливилось… Я боюсь за свою дочь, старший инспектор. Вы видели ее? Она не сможет себя защитить. Она не виновата в том, что (вы сами с этим согласились) у вас вся система ведения следствия – прогнившая! В Испании устарели все принципы: если что-то и затевается новое, то по старым чертежам, чтобы дублировать древнее…
Фернанда взглядом горящих глаз скользнула по Филиппе и Хулио – словно по их обнаженным нервам, хотя кажется, что взгляд не имеет плотности. Но этот ее взгляд был подобен лазерному лучу – вроде бы и столь же прозрачному, но столь же поражавшему. И что странно, не только угрозу увидели мужчины в этом взгляде, но и, наоборот, что-то многообещающее: взор этот словно и завлекал, и заставлял держаться подальше. Невольно красота и пугает, и прельщает… И не беспричинно Риосу и Маньянасу кабинет с его жарой и духотой казался подобным жаркой пустыне, при этом их мучил своей нереальностью мираж – прекрасный оазис… Сердце стучало гулко, пот струился по вискам, а мысли бились друг о друга в необузданном хаотичном бурлении – самые неприличные, не достойные людей такой профессии, причем на их рабочем месте. И им было страшно, но не от самих фантазий, а от непривычности такого влияния на них со стороны свидетельницы.…
Ария 3. Первые ниточки
На следующий день после допроса свидетельницы Филиппе и Хулио не хотели говорить друг с другом о ней и сообщенных ею сведениях, словно о чем-то связанном с позором – или чем-то в этом роде. Филиппе и Хулио тщательно осмотрели дорожку от калитки до крыльца и нашли-таки пулю у калитки и кровавые следы, ниточками тянувшиеся до того места, где был найден труп. Эти мелочи у калитки не были замечены даже криминалистами, ведь они не топтались долго на том месте, не зная, что убийство произошло там, а не где был найден труп.
В душном пространстве кабинета двое полицейских в молчании прилипли к доске, на которой мелом писали все значимые аспекты расследования, чтобы все они были перед глазами. Они проторчали там с того времени, как еще раз обнюхали место убийства, то есть почти с самого утра после бессонной ночи. Кстати, по домам на ночь они разошлись лишь по инерции: во-первых, на отдых оставалось не так уж много времени; во-вторых, никто их дома не ждал, так как у обоих не было семей. Поэтому можно было бы и на рабочем месте переночевать, купив себе чего-нибудь съестного…
И вот сейчас было уже послеполуденное время, а старший инспектор и его ассистент отходили от доски лишь несколько раз – за тем, чтобы выпить лимонада, за которым в киоск пару раз отправляли сержанта Перфекто. Кстати, на него они разозлились, не отдавая себе отчета, что тому причиной было - с его подачи появление в этом деле свидетельницы, смутившей их обоих, внесшей столько волнения в их и без того напряженную будничность. Потому-то мужчин и раздражает присутствие на более высоких или равных с ними служебных постах женщин в тех организациях, где исконно трудились одни мужчины и где они должны иметь ясность мышления и хладнокровие: полицейский участок, офис… С женщинами-подчиненными все иначе, ведь с ними можно не церемониться. Со времен установления патриархата мужчины прикрывали свою неспособность воспринимать женщин на служебном посту как-то иначе, не как сексуальные объекты, - тем, что те, якобы, не способны быть с ними наравне… А Фернанда являла собой яркий образец женщин…
Мерзкая, сухая жара… Температура воздуха приблизилась к сорока градусам над нулем столбика термометра. От жары плавились даже мысли. И никакой лимонад помочь уже был не в состоянии. Перфекто принес им мороженое, но оно так и осталось таять и растекаться на подоконнике.
Вдруг на Риоса и его ассистента повеяло приятным прохладным ветерком. Но лишь мгновение они блаженствовали, так как причиной тому сквозняку явилось распахивание дверей: в кабинет ворвалась, словно мощный ураган, сеньора Ла́ура Са́нтос в траурном платье. Это была безутешная вдова Тома́са Сантоса, убитого ножевым ударом около пяти месяцев назад в своей квартире. Эта женщина в то время отсутствовала дома – иначе, Филиппе был в этом уверен, преступники пожалели бы о своем вторжении в жилище этой пираньи. Она прямо вся кипела в праведном негодовании и едва не щелкала зубами. Но в чем была вина полиции? Дело было очень скользким – в смысле, что зацепиться было не за что. То, что́ в какой-то миг казалось уликой, при более глубоком исследовании оказывалось пустышкой. В небольшом поселке Калуросо люди, если и казались способными на какие-либо пакости и нарушения закона, то не на умышленные убийства… Расследовать это дело поручали то одному, то другому «везунчику», затем и старшему инспектору Риосу как одному из лучших специалистов, потому что от действий его предшественников дельного рапорта не предвиделось…
- На что годно это сборище так называемых служителей порядка? – сеньора Сантос в своем слезном гневе была очень эффектна, заламывая руки и рыдая в черный носовой платок, от которого краска оставляла легкую тень на ее носу и под глазами.
Филиппе тогда подумал, что ей было плохо более всего от жары, ведь она шла под палящими белыми лучами солнца, особо глумящимися над всем черным. А кто был виноват, что она до сих пор не хотела расставаться с траурным платьем и образом горюющей вдовы? Кстати, она уже и прежде не раз врывалась в кабинет Филиппе и его ассистента и закатывала истерику. Но предыдущие ее визиты приносили ей лишь сочувствующие взгляды и уверения полиции, что в ближайшее время убийца ее супруга будет найден и наказан: «Это точно, как и то, что на апельсиновых деревьях растут апельсины!»
Апельсиновые деревья цвели и отягощали свои ветки сочными оранжевыми плодами. А раскрытие дела не мерещилось даже вдали за апельсиновыми садами, под раскаленным сапфировым небом…
В этот раз Филиппе Риос, и без того вспыльчивый, а сейчас очень уставший, внезапно вспомнивший, что он и не обедал в этот день, и изнывавший от прелой жары, от бесплодных попыток ухватить кончики ниточек в обоих убийствах, - Филиппе вовсе не был настроен на сюсюканье. Однако, ему удалось-таки быть тактичным – а могло бы быть и хуже. Он постучал линейкой по столу и призвал сеньору в полицейском участке вести себя подобающим образом.
Осколок французской галантности – Хулио стал успокаивать и траурную истеричку, и разъяренного шефа, который и его поставил на место, в кои-то веки вспомнив, что из них двоих он назначен главным!
- Вы не можете привести ни одного довода, который бы подтвердил, что дело перестало корчиться в одной точке не потому, что испустила дух надежда найти убийцу! – сеньора Сантос могла бы стать хорошей артисткой, но ее талант погибал в глухом провинциальном поселке… - Ну, кто его убил, кто?
- Вы его и убили! – Филиппе в жаркой ярости выкрикнул свою наиболее правдоподобную идею насчет этого дела, однако, тоже не казавшуюся ему реально отражавшей действительность. – У вас и возможности были, - он был не в состоянии остановить бурлящий поток эмоций, со вчерашнего вечера заклокотавший в нем. – Вы жили с ним в одном доме – и могли убить его! У вас и мотив был: вы узнали, что он готовится к разводу, и не хотели, чтобы он разводился с вами, не хотели значиться брошенной. Вдовство – куда пригляднее? Вы теперь не снимаете траур, чтобы строить из себя убитую горем. Хотя убит-то он, убит вашей жаждой мести или жадностью!..
Шквал его быстрой речи был подобен обвалу в горах: каждый камешек его обвинений обрушивался с грохотом и достигал цели, все более поражая сеньору. Она уже перестала плакать, побледнела и округлила от неожиданности глаза.
Придя в себя от такого обвинения со стороны старшего инспектора Риоса, сеньора заняла оборонительную позицию, вместо наступательной:
- Это – заговор! Я ни в чем не виновата. Меня и дома не было во время убийства…
Хулио не терпелось выпустить свое раздражение на свидетеля своего вчерашнего смущения, но он молчал, тяжелым взглядом уставившись в Филиппе. А тот не мог привести никаких доказательств ее вины и предъявить ордер на арест. Он сдавил в руке кусочек мела – и тот обреченно хрустнул.
Сеньора поняла, что никто не собирается выдвигать ей обвинение. Она опять расплакалась и, грозя жалобой начальнику полицейского участка, удалилась, не хлопнув дверью лишь потому, что ее уже открыл следователь Альбе́рто Куа́ва.
Куава и следовавший за ним Ме́мпо Темпло́ вошли в кабинет. Они расследовали еще одно непростое дело – и опять убийство. От передозировки наркотиков погиб человек, причем не только не наркоман, но и вообще не употреблявший наркотики. Это было выяснено из показаний его жены и других его родственников и из результатов вскрытия. Труп Алеха́ндро Бера́но нашла его жена в гараже, возле дома. Это случилось два месяца назад. И вот Куава и Темпло зашли к Филиппе и Хулио для поднятия своего боевого духа за счет успокоения себя чужими неудачами, зная, что расследование и у старшего инспектора стоит на месте.
У Филиппе, как всегда, мысли роились, как мошки, только с гораздо бо́льшей скоростью и бо́льшей эффективностью, хотя и в пустую тратилось много усилий. Однако, эти мысли опережали жару, вея свежим ветерком: внезапно Филиппе сопоставил все три убийства, над раскрытием которых работали он с ассистентом и их коллеги – Куава и Темпло.
На его практике, то есть за последние одиннадцать лет, в этом тихом поселке самыми серьезными происшествиями были лишь стихийные бедствия, автомобильные аварии, пожары и бытовые драки. Правда, он как-то мельком пролистал папки с ходом расследований двадцатилетней давности – о зверствах некоего Потрошителя, который трудился в близлежащем поселке. В то время Филиппе был ребенком. Он не помнил тех событий…
А сейчас – за пять месяцев было совершено три убийства! На записи по делу об убийстве Берано было истрачено много бумаги и чернил, но там содержалось информации не больше, чем в аквариуме корма через пять минут после кормления рыбок. Эта папка побывала и в руках у Филиппе, но, так как это дело на тот момент выглядело куда перспективнее относительно его теперешнего состояния и состояния дела об убийстве Сантоса, которое уже расследовал Риос, дело Берано было передано менее опытным сотрудникам полицейского участка.
Пока Филиппе суетился у доски, на свободной ее поверхности стараясь уместить размашистые буквы – отпечатки бурана своих мыслей, трое его коллег открыли рты от удивления, не успевая за ним. Маньянас отвлекся лишь за тем, чтобы закурить – в последние два дня он значительно превысил порцию своего обычного потребления никотина. Филиппе, едва успевая зафиксировать свои идеи, которые в недоработанном виде казались совершенно не применимыми к делу, тут же бо́льшую их часть стирал, что-то лепеча себе под нос, чесал в затылке, отчего его жесткие волосы стали топорщиться сильнее обычного, хватал стакан и пил, едва не обливаясь лимонадом, потом заново начинал суетиться у доски и делать мелком новые пометки. В итоге он огорченно оставил несколько строчек:
Связь между тремя:
1.все убийства продуманы: нет следов;
2.нет подозреваемых;
3.нет видимых мотивов;
4.у убитых не было проблем с законом (искл. Сантос: драка. С кем? Заявл. нет – т.е. он чист);
5.жили по доходам, т.е. нет притока др. средств, т.е. нет связи (видимой) с преступностью;
6.в Калуросо,
7.за 5 месяцев.
Различия:
1.орудия убийств,
2.жертвы: нет между ними связи,
3.время…
Жирное троеточие указывало на то, что список различий можно было бы продолжить, то есть суждение Риоса могло быть неверным…
Когда Филиппе затих и устало рухнул на стул, трое его коллег стали изучать его записи, внося свои коррективы и учинив галдеж, как стая чаек:
- Связь есть и в том, что все трое убитых были мужчинами, примерно одного возраста, то есть тридцать пять – тридцать девять лет, женатые, убийства были совершены без следов борьбы, словно жертвы были поражены неожиданно – возможно, убийца был им хорошо знаком или даже приходился другом… - Куава ткнул пальцем в меловые записи на доске.
- Но промежутки времени между этими тремя случаями! Если бы это были плоды трудов маньяка, то как объяснить это: он что, мог так долго сдерживаться? – Темпло, вечно не согласный со своим напарником, спрятав руки за спину, качал головой.
- Ты не психиатр, чтобы судить об умалишенных. Я в кино видел, как один ненормальный за десять лет убил троих – изрезал в клочья…
- У нас тут не кино…
- А может, все-таки их убили по объективной причине? – Куава одновременно с Темпло обернулись к Хулио, молчаливо созерцавшему, словно ворон, эту перебранку шумных птиц, хотя, может, в этом что-то и было.
- Давно ли причины для убийства мирных граждан – объективные? – Темпло ткнул пальцем– в пиджак Куава.
- Тихо! – крикнул Филиппе на правах старшего по званию. – Нужно к расследованию подключить психиатра.
И вот был приглашен психиатр из поликлиники – доктор Дие́го Приме́ро, поседевший, с бородкой-эспаньолкой, причудливо прихрамывавший. Филиппе был уверен, что психиатр нарочно так хромал – чтобы веселить своих пациентов и избавлять от депрессии имевших (возможно, к их сожалению) здравый рассудок.
Доктор Примеро долго изучал протоколы с наработанными к этому времени материалами по этим трем делам. И он стал склоняться к тому, чтобы их объединить, тоже найдя связи между ними – когда это было уже и так очевидно.
- Инстинкт смерти, - сразу начал доктор; для большего эффекта делая паузы между фразами, он словно смаковал их произношение. – Убийца хотел увидеть ее во всех ракурсах. Поэтому он и выбирал различные методы умерщвления своих жертв. Он выбирал именно сравнительно молодых и сильных мужчин – чтобы значимее был факт своей победы над ними, их умерщвления, прекращения их жизни. Ведь только представьте себе… - доктор Примеро даже облизнулся с блаженной миной на лице.
Он был очень доволен тем, что кто-то еще заинтересовался его любимой темой, ведь своим редким пациентам (чаще Королевство психов посещали лишь страдающие истерией и алкоголизмом, что вовсе не является помутнением рассудка) он не мог читать подобные лекции. А ведь выговориться перед кем-то – это важно не только для обычных людей, отчего трепаться – никому не запретишь во все времена, но и для самих психиатров. Они ведь тоже являются людьми. Особенно во время возрастного кризиса всем людям нужна помощь. А у доктора Примеро настал как раз такой кризис – и болтовней он снимал внутреннее напряжение.
- Вы представьте себе этого человека. Вы попробуйте поставить себя на его место: он сжигаем собственной страстью – тягой к умерщвлению. Вот у вас – страсть к женщинам. И как вы чувствуете себя при виде многих женщин, молодых и привлекательных, полных энергии, которую тратят на кого угодно, только не на вас? Разве жгучая страсть не рождает в вашем сознании развратные мысли? Не смущайтесь, господа, я же знаю психологию людей – и ваша не исключает того, что есть у других. Все люди однотипны… по крайней мере – те, кого общество относит к нормальных. А у маньяков как раз – у всех свои особенности восприятия мира. Отсюда – и особенное их отношение к миру, разные способы самовыражения и удовлетворения своих потребностей. Вы когда-нибудь думали об этом? Что маньяки, чьи действия кажутся вам бессмысленными – из-за того, что вы не разделяете их мировоззрение, ведь у вас иные потребности, - эти люди просто хотят для себя комфорта и счастья. И они не виноваты, что в обществе созданы законы, запрещающие те действия, которые эти люди используют как средства достижения своего счастья!
Инстинкт смерти у того человека сильнее голода или жажды, ведь это – инстинкт к прекращению существования – не только других людей, его жертв, но и – его самого. Я уверен, что он более, чем других смертей, желает своей, слово «счастье» ассоциирует со своей смертью. Но он не может умереть сам – и ждет помощи ему в этом. Скорее всего, это – отчужденный от общества, депрессивный, одинокий человек. Ищите среди одиноких – непомерно одиноких, лишенных любви и поддержки…
Сочтя полным бредом слова психиатра, Риос и Маньянас решили в расследовании этого дела полагаться только на свои мозги и на помощь Куава и Темпло.
Ария 4. Дуэт Рая и Ада
В ночи по дому мелькали тени. В горах грянула гроза, оттуда ветер стал гнать тучи в сторону моря, то есть и в Калуросо. Прохлада наконец-то позволила сеньору Густа́во Гра́сиасу заснуть на влажных от пота простынях, когда он пересилил-таки желание выкурить сигарету. На курево у него было табу – из-за недавнего возникновения угрозы инфаркта. Ведь только выбирая между смертью и жизнью без курения – люди отказывают себе в употреблении никотина. Ему было чуть больше сорока лет, но работа фармацевтом в местной аптеке наложила на него отпечаток не только от лекарственных пыли и испарений, но и медлительности. Ведь в аптеке суетиться не приходится. Супруга сеньора Грасиаса была врачом «скорой помощи» и в эту ночь находилась на дежурстве, поэтому он никого не ждал.
И сеньор Густаво почувствовал будоражащую тревогу, когда его вдруг разбудил стук в оконное стекло. Темпераментный ветер приблизил тучи – и гром звучал уже явственнее. Но тот нервно дребезжащий звук – звон стекла был порожден не природным явлением, а ударами человеческой руки. Возблагодарив Бога за спасительные решетки на окнах, сеньор Густаво, однако, прогнал свой испуг, спросонья проникший в самое его и без того нездоровое сердце: он увидел сквозь пелену вдруг хлынувшего дождя, желанного гостя «сухой» части Испании, за окном лицо своей соседки.
Сеньор Густаво впустил – словно чайку, промокшую в бурю, - перепуганную молодую сеньору Фернанду Месас с маленько дочкой на руках. Притуплявший ужас был в глазах матери, которая несколько секунд не могла придти в себя, наконец-то оказавшись в безопасности. Ее ребенок кричал, добавляя нервозности в этой напряженной обстановке.
- Пожалуйста, заприте дверь и никого не впускайте! – наконец, вымолвила она умоляюще.
- Что случилось? Что случилось? – рассеянно повторял он, словно не надеясь на силу своего голоса – что первая фраза будет услышана. Он давно так не беспокоился…
Мокрые волосы прилипли к ее вискам, дождевые слезы блестели на ее ресницах и щеках. Она вся дрожала и задыхалась от волнения.
- Вызовите полицию, ради Бога!.. – в бессилии Фернанда опустилась на ковер в гостиной, прижимая к себе дочку.
Лишь сейчас молодая женщина наконец-то дала волю короткому сдавленному рыданию. Отчаяние и ужас матери, спасавшей от погони своего ребенка, коснулись и сеньора Густаво – и тот испугался уже не только за свою жизнь…
Только теперь он заметил, что Фернанда была едва ли не в просвечивающей ночной рубашке, блестящей мокрой тканью прилипавшей к стройному телу, подобно второй коже. Босые ступни женщины были покрыты смесью мокрой глины и крови, сочившейся из мелких ранок на коже. Фернанда босая преодолела расстояние от своего дома до дома соседа, для чего ей пришлось пробежать длинные каменистые дорожки – от своего крыльца и до калитки, участок дороги между калитками и садовую дорожку до дома Грасиаса.
У него взмокли ладони, хотя, как уже было сказано, жара была разбавлена прохладой из-за дождя и грозы, которые теперь уже сбавили свой пыл. Сеньор Густаво с трудом перевел дыхание и отвел горящий взгляд от коленопреклоненной женщины с дочкой, напоминавшей святую Деву с младенцем. Сотрясаясь от дрожи, порожденной своим грешным желанием и невозможностью его воплотить, он почувствовал омерзение к себе потому, что в тот момент не был полон сострадания – и в глубине черных, влажных глаз Фернанды ему на миг показалось страстное томление – словно у природы перед желанной грозой… Но ведь в этих глазах мог быть только ужас! Он нервно теребил край своей полосатой пижамы.
У Густаво сердце вздрогнуло и холод пробежал по его спине, когда он услышал слова Фернанды:
- Моего мужа убили… Убийца был в моем доме, в спальне, я зашла… О, Боже!..
- Успокойтесь, успокойтесь, сеньора!
- Там столько крови… - Фернанда с трудом сдерживала сжимавшие горло рыдания, осторожно держа на руках и прижимая к себе притихшую наконец дочку, которую хотела бы защитить от всего мира, что́ было видно из этого ее жеста. – Он погнался за мной… О, Боже, нет!
Ее глаза вдруг округлились от неописуемого ужаса, их взгляд метнулся к окну, за которым обрушился новый шквал дождя, – стекло отозвалось звоном, как будто от удара в него чьей-то руки.
- Не открывайте! – Фернанда, не поднимаясь с колен, умоляюще вцепилась свободной рукой в ткань его пижамных брюк, второй рукой еще крепче прижала к себе дочку, как бы давая ей понять, что мать не даст ее в обиду, - когда сеньор Густаво дернулся к окну.
Это было совершенно невольное движение взвинченного человека, к тому же стук в окно ассоциировался у него с появлением визитеров.
- Нет, сеньора, не открою, не открою… - Никого за окном не увидев, Густаво испугался еще больше и почувствовал невозможный холод внутри себя – он даже не сразу признал это ощущение, никогда прежде не встречав такой холод здесь, на юго-востоке Испании. Он догадался, что нежданный посетитель не хотел показывать себя и не приближался к окну, а в стороне от него, за завесой дождя, нельзя было бы различить что-то конкретное в смеси воды, бьющихся в порывах ветра веток кустов и садовых деревьев и клочков черного неба. Очевидно, он искал способ проникнуть в дом…
Сеньор Густаво старался успокоиться, говоря себе, что его дом – прочен и преступник не сможет в него проникнуть. Стараясь больше не глядеть на сеньору Фернанду, он почти привел в норму ритм дыхания.
- Успокойтесь, здесь вы в безопасности, здесь вы в безопасности, - он набросил ей на плечи старый халат своей жены – и под прикрытием ветхой полинявшей материи, со смиренно опущенной головой, со спадавшими на лицо мокрыми прядями волос, эта женщина уже не казалась сеньору Грасиасу ни святой Девой, ни похотливой развратницей…
Словно взрыв, раздался страшный удар грома и заставил содрогнуться Фернанду и сеньора Густаво. Ребенок опять заплакал. В окно более никто не стучал, но в саду было не спокойно - то ли лишь от ветра и дождя, то ли там все еще кто-то был. Зловещая монотонность была в мерном шуме листвы и капанья дождя. В глазах женщины стояло потемневшее отражение бурного сине-зеленого трепетания, прорезаемого редкими вспышками молний. Небо сулило наказание, внушало страх, словно оно приоткрывало окно в Ад. Земля своими растениями, их живым биением, сражением со стихией – дарила надежду, как вдруг померещившийся Рай. Страх и надежда – вечные противники в одной войне…
Гроза стала резко затихать, дождь резко прекратился, словно небо выдало всю им заготовленную порцию гнева. Вся вода вскоре впитается благодарной землей – и на поверхности будет лишь сужая корка. Жара опять будет хозяйкой под светлым небом, приветливым лучистым солнцем глядя в глаза каждому, словно недоумевая: вам от меня плохо?
Сеньор Густаво, словно наконец очнувшись от оцепенения, сковавшего его, подобно чарам неведомого колдуна, тяжело дыша, бросился к телефону:
- Полиция, полиция, полиция…
Ария 5. Профессионализм
Старшего инспектора Риоса и его ассистента разбудили среди ночи и этими звонками выволокли их из домов – на место нового преступления. Им сообщили о нападении на семью свидетельницы по делу, которое они расследовали, об убийстве ее мужа. Филиппе, уже не чувствуя сонливости, заранее готовил слова сочувствия, чтобы сказать их Фернанде… Но при встрече с нею в доме сеньоров Грасиас он не мог поднять глаз и о выражении сочувствия не вспомнил. Он чувствовал себя нашкодившим подростком, хотя, в принципе-то, в случившемся не было вины полицейских: они ведь всеми силами пытались найти преступника…
Отчаявшаяся женщина в смерти своего мужа объявила именного полицию:
- Если бы вы не вынудили нас приходить в полицейский участок для дачи показаний – этого, скорее всего, не случилось бы! Вы не несмышленые мальчики, а профессионалы, то есть хочется в это верить… Вы должны были предвидеть подобный поворот событий… - Фернанда стиснула зубы, нахмурилась, но подавила рыдания.
Она была на взводе, но в своем поведении не допускала истерики. Молодая мать должна была сохранять самообладание и силы – и для успокоения своего ребенка, и для вступления в сражение для его защиты, если подобное будет необходимо.
Фернанда отказалась куда-либо уходить из дома сеньоров Грасиас, а те не могли отказать в гостеприимстве этой молодой женщине – сильной, как апельсиновое дерево, взращивающее и удерживающее на своих ветвях тяжелые сочные плоды, но и столь же чувствительной к холоду северных ветров.
Филиппе вздохнул, но не столько печально, сколько отрадно, прикинув ущерб: главное - что она осталась жива и невредима. Мгновенный ее взгляд, что́ бы он ни выражал, был воспринят старшим инспектором как жаркий, даже испепеляющий. Уже знакомый аромат ее духов, на этот раз чуть ощутимый, как при приближении к оазису жаркой пустыни – чуть ощутим запах желанной воды родника, - этот запах он вдохнул как многообещающий залог чего-то… Запахи так много значат для людей, так как проникают внутрь даже при закрытых глазах, оказывают влияние на самочувствие человека даже на его восприятие действительности… И Филиппе не опротестовал ее решение, ведь эта женщина с ребенком не могла постоянно быть в полицейском участке. Филиппе распорядился, чтобы ее охранял полицейский.
Вряд ли преступник все еще мог оставаться в доме, где совершил убийство. Но все-таки Филиппе, его ассистент и группа оперативников, направляясь к этому дому, старались быть осторожнее.
От грозы осталось лишь воспоминание. Сломанные ветки напоминали о буйстве ночного ветра. Перед рождением зари небо начинало светиться и бросало на землю сине-зеленую вуаль этого света. Сад был окружен оградой из металлических прутьев, увитых жимолостью и плющом. Фисташковые и гранатовые деревья в витках стеблей диких орхидей, сладко пахнувших в теплом воздухе, замерли со следами ночной природной истерики… К крыльцу вела дорожка из мелких белых камешков. Входная дверь была слегка приоткрыта. Ассистент старшего инспектора – Маньянас с одним полицейским обошел дом вокруг, не боясь затоптать возможные следы убийцы, ведь они и без того наверняка были смыты яростным потоком воды этого короткого, но сильного дождя. Хулио увидел, как при первых лучах зари поблескивали мокрые осколки стекла под разбитым окном. На белом подоконнике чернел земляной отпечаток подошвы обуви – большого размера, понятно, что – мужского ботинка. Преступник, очевидно, забыл его стереть, ведь на полной скорости выбегал в открытую дверь… Так ведь могло быть? Ведь след – это улика…
- Высокий, наверное, тот тип, - сказал Маньянасу полицейский сержант. – Ничего себе следок! Да и окно находится высоко, чтобы недоросток мог прыгнуть в него с земли…
Хулио не спешил с выводами, даже если они и были очевидны: во-первых, пусть его начальник берет это на себя; во-вторых, он был осторожен и знал, что у осторожного человека – нос целее!
Филиппе зашел в дом, надев поверх своей обуви бумажные бахилы, чтобы не смазать отпечатки подошв на полу, а на руки надел перчатки из латекса. Грязные следы ботинок начались у окна в спальне, как он и предполагал, исходя из рассказа Фернанды о том, где она увидела преступника: убийца, скорее всего, разбил окно в спальне, чтобы проникнуть в дом. Эти следы таяли по мере их удаления от окна.
На тумбочке у кровати, возле бутылочки с лаком для ногтей, лежал газовый пистолет: вынужденный союз мира и войны – прекрасного и жестокого…
Еще проходя по коридору к спальне, Филиппе увидел распахнутую дверь в детскую комнату, возле которой валялись осколки – то ли вазы, то ли статуэтки из тонкого фарфора, очевидно, уроненной на пол во время погони преступника за Фернандой. Сползшее с детской кроватки одеяльце, осколки статуэтки в коридоре, разбитое стекло в спальне и окровавленные простыни под трупом, - ничего более из интерьера не имело следов ужасных событий. Не нужно было быть судебно-медицинским экспертом, чтобы определить, что Себастьян Месас был заколот ножом… Возможно – во сне…
Филиппе отер пот со лба и сдавленно вздохнул. Он вспомнил, как этот человек еще пару дней назад приходил со своей супругой в его кабинет, как Месас пытался успокоить ее, хотя Фернанда и сама старалась не раскисать, подкрепляемая благородной целью…
Филиппе вдруг осознал, что вовсе не жалостью к убитому был распираем изнутри, а радостью… Именно радостью или, если быть объективным, - злорадством: он был рад, что этот человек более никогда не прикоснется к столь обворожительной женщине – Фернанде, кто и в скорби, и в отчаянии оставалась чарующей и притягательной…
Реакция у этого подвижного и энергичного мужчины сработала молниеносно. Вздрогнув, он рванул руки с «глоком» в сторону внезапно возникшего легкого шума… Филиппе нервно усмехнулся, увидев в клетке безобидного хомяка, шуршавшего бумажками.
- Охотимся на мышей? – спросил Хулио, входя в комнату. Его улыбка соскользнула с губ, когда он увидел труп сеньора Месаса.
Филиппе весь внутренне ликовал, как ребенок, любой ценой добившийся желанной игрушки. Ему хотелось плакать, и смеяться, и дрожать – той дрожью, что знаменует напрасно пережитый страх. Но он ни за что не хотел, чтобы хотя бы кто-нибудь вник в вязкое болото его мыслей.
- Здорово его пришили. Какие мысли насчет этого? – этот вопрос Маньянаса заставил Риоса вздрогнуть, так как он все усилия прилагал для того, чтобы играть роль хотя бы равнодушного к случившемуся с Себастьяном Месас.
Филиппе хотел было выпалить, что его мыслью было: так ему и надо – более дерзкого и подходящего поступка Себастьян не мог бы совершить: погиб, освободив ее… Вопреки обыкновению, Филиппе не стал оглашать и десятой доли крутившихся в его голове мыслей.
- Дело рук того, кто убил уже троих?..
- Ты так неуверенно говоришь… неужели осторожничаешь? – Хулио положил руку на плечо шефа и мягко вытолкал его из комнаты, где, несмотря на сквозняк, висел тошнотворный запах крови. – Это же моя привилегия – топтаться на месте.
- Нет, я уверен, что убийца – тот же, ведь не совпадение же то, что убили мужа свидетельницы предыдущего преступления! Похоже, убийца думает, что ее сведения дадут нам что-то – хоть какие-то фишки… - глаза Филиппе искали, на чем бы остановить свой взор.
- Она назвала нас профессионалами… Как подростки, заигравшиеся в сыщиков!..
- Перестань язвить! Зацепок нет совершенно…
- А следы?
- Размер сорок пятый – сорок шестой, да и рисунок подошвы обычный… Ладно, пусть криминалисты поработают в этих комнатах, а не только в кустах...
Филиппе зашел в детскую и уперся взглядом в сползшее с кроватки одеяльце. Из тончайшего розового батиста с кружевами и вышивкой было белье колыбели. И вообще детская напоминала сказочный дворец: красивые светильники с абажурами из розового стекла в форме полураскрытых бутонов роз, розовый атлас был обивкой дивана и кресел, бело-розовыми были стены и шторы, множество мягких игрушек лежало в большой картонной коробке, на столике стоял магнитофон, возле которого в подставке стояли диски с детскими песенками. Ни в одной из других комнат этого дома не было такого роскошного убранства. Это еще раз доказывало то, что главной целью жизни супругов Месас было – создать счастливый мирок для своей дочки Росы. И вид упавшего из колыбели одеяльца потряс Филиппе больше, чем вид трупа и крови в снегу простыней – при всем значении того, что Фернанда стала свободной от брачных уз. Эта потревоженная детская комната показалась Филиппе оскверненным святилищем. Он представил себе (то есть попытался вообразить) ужас матери, пытавшейся спасти свое дитя, - как Фернанда, перепуганная видом крови убитого мужа, присутствием убийцы в ее доме, бросилась в детскую, схватила дочку и, одетая в одну ночную рубашку, босая, под дождем бежала по камням садовых дорожек, в кровь поранив ступни ног, – к дому соседа, как к единственному спасенью… А он, Филиппе, в это время вздумал спокойно спать у себя дома! Он защитил бы ее от этого кошмара и боли – она поняла бы, кто – настоящий мужчина, кто достоин ее…
Филиппе поймал себя на мысли, что и к Фернанде испытывал вовсе не сочувствие – к этой женщине с глазами, полными не то ярости, не то страсти… Спасение себя и ребенка любой ценой… Это ли не страсть? Она – яростная, как и всякая страсть, ведь всякая страсть направлена на то, чтобы заполучить в свою собственность желаемый предмет. Фернанда желала спасения. Она желала и защиты. И Филиппе оградил бы ее от всего страшного и жестокого мира, если бы только она доверилась ему и позволила оберегать себя… Впрочем, он не был уверен, что эта защита не была бы клеткой, от которой он хотел иметь ключи – и чтобы больше никто…
У Филиппе Риоса трещала и раскалывалась голова: она заболела только сейчас, от этих мыслей, или он лишь в этот миг определил очаг распространения боли, до этого ощущая неясную ломоту во всем теле? Нет, не только голова, - у него еще и щемило в груди, будто там завелся какой-то монстр и стучал рогами по его грудной клетке изнутри. Наверное, из-за раннего пробуждения или из-за начинавшей вступать в свои права жары… Жара… Но его почему-то трясло, как под холодными струями душевой воды, от возвращения навязчивой мысли, что этой ночью необыкновенную женщину Фернанду могли убить… Профессионализмом удачно скрытые сочувствие и забота, что, в свою очередь, таили страсть, скрывавшую даже от его собственного сознания суть (впрочем, эта суть была им же определена – в отношении других людей, в других обстоятельствах) – эгоизм…
Пытаясь сосредоточиться на деле, Филиппе стал бормотать мысли вслух, вновь вытирая пот со лба. Он не суетился, вообще не чувствовал достаточно сил, словно был и не человек вовсе, а рыбка, выброшенная на берег, – словно энергия его покинула.
«Детская была ближе к выходу, а преступник в то время находился в спальне, убив Себастьяна. Туда зашла сеньора Фернанда, увидела убийцу, вернулась в детскую, забрала ребенка и побежала к выходу. Кто-то из них – она или убийца – толкнул тумбочку и сронил фарфоровую вазочку… Разбилась вдребезги… Жизнь хрупкой женщины могла быть столь же быстро и грубо разбита…»
Ария 6. Под аккомпанемент жары
В кабинете старшего инспектора Филиппе наконец-то починили вентилятор, но все-таки он не мог работать с той мощностью, чтобы разогнать жару. Поэтому Риосу и его ассистенту не приходилось блаженствовать в прохладе. Воздух не обжигал, но полицейским все-таки было трудно направить свои мысли по пути, ведущему к всегдашней цели честных полицейских и их, в частности. Виной всему были изредка бросаемые в их сторону, словно пылающие головешки, взгляды невозможных глаз Фернанды Месас. То, что обжигает, должно быть само горячее своих лучей. Об этом не могли не думать мужчины, попавшие во власть шарма этой женщины – невольной завоевательницы.
Фернанда была подавлена горем, дрожала в тревоге перед неизвестностью – темной пучиной, являвшей своими недрами будущее ее и ее дочки…
Кислый запах нащупывался вдруг – как обращаешь вдруг внимание на фон картины, но было не понятно, откуда он сочился…
Филиппе нервно пробежал пальцами по своим волосам, но не для того, чтобы придать им хотя бы подобие прически и тем самым улучшить свой внешний облик. Он никогда не прихорашивался, словно не мог соотнести с собой это действие. Безалаберному подростку, жившему в нем, надо было отсалютировать! Взрослый человек в нем просыпался – лишь в отношении к служебной пахоте. В остальное время в нем плясали и бились одни эмоции, причем, по большей части, не взрослого мужчины, а малявки-подростка.
Но все-таки и мальчишки делают когда-то первые шаги к взрослости по дороге, указанной им во сне кем-то неведомым, но уж точно не доброй феей. Что-то переменилось в его образе: аромат одеколона, окутывание которым и самого Филиппе постоянно удивляло, заставлял принюхиваться и отвлекал от работы. Битва зелени в порывами ветра, безудержность морского урагана с близостью томления приторно-сладкого цветения разогретых на солнце садов – сочетались в этом аромате и окутывали этого подростка, еще не полностью осмыслившего, чего он хотел достичь внесением в свой образ этого аромата и какая была этому причина… Может, жара?
Филиппе пил лимонад, постоянно предлагая его и сидевшей перед ним в кабинете свидетельнице, тут же забывая, что перед этим уже получал отказы.
Волосы Фернанды, чуть закручивавшиеся на кончиках, были неряшливо, торопливо собраны в «хвост», из которого выбилась небольшая прядь. Ее потерянный вид подтверждал, что ей было наплевать на свой внешний облик. Но – черт возьми! – как она была прекрасна, совсем не прилагая усилий для распространения своего колдовского очарования! События последних дней так измотали молодую женщину, что она, кажется, уже не находила в себе сил даже для возмущения нерасторопностью полицейских, допустивших убийство ее мужа. Или она берегла силы для выполнения своей святой обязанности – для защиты своего ребенка, когда это понадобится? Запах ее духов был едва уловим – должно быть, носитель этого аромата не касался ее кожи со вчерашнего дня…
Она сидела прямо, положив руки на колени, чуть склонив голову на бок. Вздрагивая при каждом резком звуке, постоянно прислушиваясь к шороху в соседнем кабинете, где оставила уснувшую в детской коляске дочку под присмотром секретарши, Фернанда представляла собой нервный сгусток. А мужчинам в нем мерещилась запертая до времени энергия, огромная страсть, которая, даже находясь под замком, могла оказывать сильное влияние на них, отыскав их слабость… Дьос! Это все жара!..
- Я вышла из спальни… - заговорила Фернанда, вспоминая события жуткой ночи с содроганьем и болью в груди – словно сердце набило мозоль из-за своего трепета, как думал Филиппе – Я тогда услышала плач дочки Ро́сы, испугавшейся грома, и вышла из спальни в детскую…
- Что было потом? – не глядя на нее, Филиппе расхаживал по кабинету, с каждой минутой ощущая ухудшение своего самочувствия. Он держал руки в карманах брюк, пальцами нащупав в них какие-то бумажки, пытаясь переключить на них часть своего внимания, чтобы избавиться от смущения, обволокшего Риоса пленкой.
В добавок ко всему, его беспокоило, что ему почти нечего написать в отчете начальству…
- Сеньора, чем раньше вы все расскажете, тем быстрее вы сможете покинуть этот кабинет…
На самом деле Филиппе хотел поскорее прекратить свою пытку.
Мальчик-подросток, испытывая симпатию к какой-нибудь девочке, не знает, что ему с этим делать: он вроде бы и рад ее присутствию, но, еще совсем не зная женского характера, считает девочку непреступным божеством, которое он все же пытается уязвить (дергает за волосы, дразнит…), то есть пытается как-то на нее влиять. Вот и Филиппе хотел бы уязвить Фернанду, но ему мешали рамки – правила поведения, какие обычным подросткам не являются законом.
Фернанда старалась держать голову гордо, чтобы не показать, как внутри все трепетало. Ей почти удалось говорить ровным голосом:
- Я решила взять дочку в свою спальню, ведь Роса боится грозы и не может заснуть одна, пока гроза не утихнет… - Фернанда сдавленно вздохнула, чтобы набраться сил для продолжения.
О, с каким облегчением она приняла бы освобождение от необходимости тревожить жуткие воспоминания! Но гордость и сила духа не позволили ей забиться в истерике. Филиппе был в этом уверен. Вот она снова вскинула голову – как поднимается парус над кораблем навстречу ветру.
- Я не слышала, когда он разбил окно, ведь стекла дребезжали от порывов ветра. Мы никогда не оставляем на ночь окна открытыми…
- Даже когда очень жарко? – отозвался Хулио, который лениво фиксировал ее показания для протокола. Он опять забыл, что не стоило вмешиваться в процесс допроса, который проводил старший инспектор. Хулио тоже желал бы поскорее закончить возню со всеми этими формальностями и избавиться от присутствия мощного раздражителя – этой женщины.
О, мужчины! Они в ангеле видят распутницу, а в совершеннейшей стерве – святую…
«Вот бы сейчас – под струи воды, сбросив все пыльные и липкие тряпки», - думал Хулио, на самом деле подсознательно желавший укрыться в стенах своей ванной, при своем обнажении – откровении перед собой, чего все же не мог себе позволить.
Фернанда кивнула:
- Мы… мы считали, что это обезопасит нас от нападений злоумышленников. Конечно, ошибались… А из-за жары мы не закрывали двери во все комнаты в доме. Поэтому-то я его и увидела – когда еще не ступила в спальню…
- Вы сразу увидели его, когда подошли к спальне?
- Нет, первое, что я увидела в свете ночника, это колыхавшиеся от ветра шторы, словно окно было распахнуто… Кто-то метнулся к нему от кровати … Затем я увидела… - Фернанда не удержалась и на мгновение зажмурилась, очевидно, ярко представив картину, отчего содрогнулась. – Он лежал весь в крови…
- Значит, вы очень быстро сориентировались в ситуации и побежали, отперли входную дверь… Неужели на это вам понадобилось меньше времени, чем убийце, который имел явные преимущества перед вами: у вас – шок, а он – прекрасно себя чувствовал; он не был отяжелен никакой ношей, кроме оружия, а у вас на руках был ребенок; вам нужно было отпирать дверь, а ему – лишь выбежать из спальни в коридор… - Маньянас вновь встрял в допрос.
Он был раздражен, чего нельзя было ожидать от этого обаятельного и галантного человека. Или из-за жары французское изящество уступило место более подходившему для юго-востока Испании взрывному темпераменту? Он отложил свои белые с редкими помарками листы, отступившись от занятия этой дрянью, ведь все можно было бы и так запомнить.
- Возможно, он не знал расположения комнат… - произнесла Фернанда, отпивая из стакана с лимонадом, наконец-то приняв его из рук Филиппе.
Он задумчиво молчал, чтобы передохнуть и понять, наконец, чем это кислым так воняло? Он крепко сжимал в руках стакан с напитком.
Говорил Хулио:
- Но безошибочно определил – какое окно спальни, у которого разбил стекло, проник в комнату… И ваш муж не слышал этого?
Филиппе метнул сердитый взгляд в сторону Хулио и так стремительно подлетел к нему, что тот испугался: шеф его убьет. Но Филиппе лишь шепнул ему:
- Прекрати! Допрос веду я, если ты забыл. – Он ппрдвинул к Маньянасу бесхозные бумаги для протокола.
- Что за цинизм! – Фернанда отвернулась, чтобы не видели ее вдруг набежавшие на глаза слезы.
Она их украдкой смахнула, стараясь не заплакать. Эта женщина должна была себя чувствовать зверьком, окруженным оскалившими клыки и злобно рычавшими псами.
- Я – подозреваемая? – спросила она, нервно соскабливая ногтем облупливавшийся серебристый лак с других ногтей.
- Нет, сеньора, простите! Мы просто хотим установить более ясную картину событий прошлой ночи. – Филиппе чувствовал себя чрезвычайно виноватым… Или он просто раздражался от того, что это не он так повлиял на ее состояние? – Продолжайте, пожалуйста! – а сам представлял, как бы влиял на нее: наручниками на запястьях, цепью прикована к стене, в кабинете наедине с ним, беззащитная… и безобидная… Ему самому становилось страшно от подобных фантазий. Но страх не утихомиривает, а еще больше будоражит…
- Он спал, когда я шла к дочке. Он мог не услышать, как преступник… - она опять заморгала глазами, но опять сдержалась.
- Ясно, сеньора… Итак, вы побежали к дому Грасиасов… - Филиппе сделал ошибку – взглянул на нее. Он судорожно втянул воздух и словно проглотил язык, смущенно отведя глаза, нервно играя пальцами, словно застатый врасплох шкодник…
- Я не помню, как бежала. Помню, что к моей груди была прижата малышка Роса. Я должна была ее спасти! Вы понимаете? У вас еще нет своих детей? Да если бы и были – вы бы не поняли, что это такое. Мужчинам не дано носить в себе ребенка… И вот это дитя, мною произведенное на свет, в этот жестокий мир, доверчиво жмущееся ко мне, ждет моей защиты… У моей дочки ведь одна я осталась… Разве могла я в тот момент думать о чем-то еще? Помню звон стекла – когда я стучала в окно, молясь о том, чтобы сеньор Грасиас открыл мне… И так же звенело стекло – когда он в него стучал. Я просила сеньора Густаво никого не впускать – он же хотел пробраться в дом, чтобы убить меня и мою дочь…
Фернанда опять приложила к губам стакан с лимонадом, обжигавшим своей прохладой в едва развеянной дыханьем вентилятора затхлости жаркого и пыльного помещения, после бессонной ночи, полной кошмаров наяву. В такой ситуации женщина могла быть лишь полна отчаяния: если убийца все еще оставался на свободе, причем никто не знал, кто им был, то еще могут быть жертвы… Кто в следующий раз?
Филиппе все мерещились цепи – на ней, при том, что был свободен он сам…
- И вы не видели его лицо? – спросил Хулио, заметив, что Филиппе отрешенно смотрел в окно.
Хулио плохо себя чувствовал, чему свидетельствовали круги у него под глазами, красные пятна на коже и спекшиеся губы, разомкнутые, чтобы легче было пропускать в легкие горячий воздух. Хулио подумал, что вентилятор уснул и его шум – лишь храп, а не сопровождение работы. И ему в голову тоже полезли развратные мысли – опять про душевую кабину, но в этот раз он там был не один, под струями воды – в плену стен…
Фернанда на миг подняла на него глаза и покачала головой.
Хулио смутился, хотя знал, что мысли читать нельзя. Лиловые глаза его приобрели красноватый оттенок, беспокойно метавшиеся в поисках прохладного утешения. Решив, что ему было плохо из-за получасового перерыва в курении, он, вопреки своей благородной привычке быть вежливым, не спросил разрешения у некурящих – и, вытащив из пачки сигарету, тут же задымил, вдыхая этот едкий, горький туман. Ему едва ли стало лучше от этого – в такой жаре! Пятна на его лице растворились в ровном сероватом оттенке. Снять напряжение ему так и не удалось – и за нервозность, которой одарило его присутствие этой женщины, он разозлился на нее – теперь уже не просто был раздражен. Боясь, что кто-то заметит эти его смущение и замешательство, он начал яростную атаку:
- Вы утверждаете, что не видели лица ни у того, кто на ваших глазах выстрелом убил Абандорадо, ни того, кто ударом ножа убил вашего мужа? Как вы могли не видеть лицо преступника, который, как вы утверждаете, был в вашей спальне, когда вы с ребенком к ней подошли?
Он выбросил в урну недокуренную сигарету и закурил новую, не заботясь о том, что сеньору Месас окутала пелена выбрасываемого им удушливого дыма, что в кабинете и так было мало кислорода. Филиппе был задумчив и не делал ему замечаний.
- Вы же сами сказали, что в спальне горела лампа. Вы лжете, сеньора! Может, вы – сообщница убийцы? – он поднялся со стула, оперся руками о столешницу, чтобы возвышаться над ней, ведь иначе не мог бы почувствовать хоть какую-то свою власть над ней.
Фернанда вздрогнула и глотнула воздух, словно пловец, которого тянет на дно, но он цепляется за жизнь. Она не стала унижаться до уверений в своей невиновности, услышав это нелепое и неожиданное обвинение. Она повторила, что не видела лица убийцы:
- Мощности светильника было не достаточно для хорошего освещения всей комнаты. А тот человек находился в темном углу. Выйдя из светлой комнаты, трудно что-то разглядеть в потемках.
Ее взгляд, словно лазер, пронзавший насквозь, дал понять Маньянасу, от чего у него тут же перехватило дыхание, что эта женщина не была загнана в угол его выпадами. Черт возьми, Хулио понимал, что нес бессмыслицу! Он с трудом смог заставить себя выглядеть спокойно и даже улыбнулся, отведя в сторону лиловые глаза. «Вот если бы запереться с ней в ванной … ни слова бы не пикнула вопреки мне…»
- А фарфоровую кошку он разбил, когда гнался за вами, или вы – убегая? – спросил Хулио, уже смягчив тон.
- Может быть, он: я ничего за собой такого не припомню…
- Но он, я так полагаю, был мощнее вас – и, при быстром беге наскочив на тумбочку со статуэткой, опрокинул бы ее целиком… Или он только руками размахивал на бегу?
- Вы не знаете, что́ еще придумать? – Фернанда безжалостно уперлась в него блестящими черными глазами, очень ярко горевшими на побледневшем лице.
Люди с чистой совестью, чувствующие свою правоту, порой излучают такую энергию, что поражают этим своих мучителей.
- Значит, вы считаете, что я ее сронила? Но если бы я на бегу налетела на тумбочку, у меня на теле остался бы ушиб от столь сильного удара? У вас есть компетентные специалисты – пусть осмотрят меня, если вы не верите. Продолжайте тратить время на пустые разбирательства – а преступник в это время будет готовиться к новому убийству! – своим взглядом она не старалась приручить вдруг проснувшегося в нем разъяренного зверя, а раздразнивала еще больше, заточая в клетку, подпаливая огнем сквозь прутья...
Хулио был с детства научен быть вежливым. Хорошие манеры, галантность, умение создать свой внешний облик, - всему этому его научила мать – француженка, помешанная на этих качествах мужчин. Ее муж был, по объективным меркам, ее антиподом, тем, какие образы ей порой снились в жутких кошмарах и, проснувшись после которых, она радовалась, что то были лишь сны. Она не ассоциировала его со своими страхами: сначала была им очарована и считала достоинствами его грубость, вспыльчивость, непостоянство, потом привыкла к ним, как к неизбежному фону своей жизни. Неосознанно она вымещала свое раздражение из-за этого на других – кто из мужчин дерзнул быть с ней хоть чуть-чуть груб…
У человека, которого не в силах терпеть, нельзя научиться чему-то, скорее – быть вопреки ему. Вот и Хулио – учился у матери в два раза усерднее по той причине, что невольно хотел поступать поперек мнения отца. Однако, уже в детстве у мальчика иногда просвечивали черты грубого испанца – Маньянаса Старшего. И это происходило – когда Хулио был чем-то раздражен, то есть в его подсознании происходило отвержение наставлений другой женщины – его матери…
- А откуда вы знаете, что́ представляла собой фарфоровая фигурка? – вдруг спросила Фернанда, при этом ее глаза еще ярче загорелись. На этот момент допроса она была совершенно в ином состоянии, чем в его начале, словно к ней вернулась былая энергия. – Откуда вам известно, что это была кошка? Я видела то, что́ осталось от нее – в этой кучке осколков ничего нельзя разглядеть, кроме кусочков фарфора. И вы так хотели дознаться, видела ли я лицо убийцы, а, узнав, что – нет, даже обрадовались… - Фернанда вдруг содрогнулась от собственной догадки и побелевшими губами прошептала: - Может, вы и были в моем доме – и убили моего мужа?
Накал страстей в кабинете во много раз превзошел палящую жару летнего южно-испанского дня. И тщедушное старание вентилятора не могло бы его остудить, словно взмах крыльев бабочки, не способный погасить пламя.
Филиппе вмешался, пытаясь сразу поставить на место ассистента, в которого словно бес вселился, и вразумить свидетельницу, у которой на нервной почве явно развилась паранойя:
- От вас уже пар идет! – и он был почти прав: от жары они (кстати, и он сам) были с покрасневшими лицами, то есть и лицу Фернанды вернулся цвет, когда испуг прошел. – Сеньора, в этом кабинете нет ни убийц, ни их сообщников. Ну, подумайте сами: если бы это он и был, то зачем бы он стал потом показываться при всех вам на глаза? Ведь мог бы думать, что вы разглядели его лицо.
Фернанда сидела с поникшей головой, вздрагивая при каждом ударе своего сердца.
- А ты, Хулио, опять забылся? – шепнул ему Филиппе. - Мало того, так ты возомнил себя прокурором на суде, готовящимся приговорить жестокого серийного убийцу! Это ведь моя привычка – лететь с выводами, не так ли? Пиши лучше. – Филиппе схватил новую бутылку лимонада, едва не уронил, но все-таки открыл – и напиток брызнул золотистой пеной, безо всяких уступок шампанскому. Он наполнил лимонадом стаканы свидетельницы, ассистента и свой. Но лимонад в стакане это не девятый вал – ему не остудить атмосферу…
- Уверяю вас, сеньора, - начал снова мурлыкать рассерженный лев. – У Хулио не было ни малейшего мотива совершать то, в чем вы его так скоропалительно обвинили! Кстати, и возможности тоже не было. Он – хороший полицейский. Я много лет его знаю, хотя мы не так давно стали работать вместе. Или вы и меня будете подозревать, а может, и весь полицейский участок?
Фернанда молчала. Хулио, сдерживая ярость, весь внутренне кипел, но в то же время чувствовал слабость. Ему было плохо на этой жаре! «Под струями воды…» Но он все же тихо сказал:
- Филиппе, ты не мог бы любезничать с дамой, при этом сравнивая меня с землей, - без моего присутствия, то есть после допроса?
От слов «любезничать с дамой» Филиппе смутился, покраснев еще больше. О, жара! Сквозь твой фильтр сочатся и мысли, и чувства – и такая субстанция получается!
- Хочешь быть отстранен от ведения дела? – шепнул Филиппе: для льва было достаточно легкого щелчка, чтобы дать волю его ярости. – Так я устрою! А вы, сеньора, если хотите, медики осмотрят его на предмет наличия ушиба от удара о тумбочку… Может, тогда вы успокоитесь? – лев вылизывал руки жертве, скаля клыки на безобидные кустики… Он подошел к окну и заметил источник вонизмы: тухлое мороженое… Ну, Перфекто, за все сегодняшнее смущение ты будешь козлом отпущения…
При этих его словах Хулио поперхнулся лимонадом, а Фернанда добавила ему ярости:
- И он не ответил на мой вопрос.
Хулио опустил голову, перестав мечтать об уединении с ней под прохладными потоками душевой воды, невольно представив обширное море, где он неуверенно плыл и мог утонуть… Как будто оправдываясь, он стал рассказывать, откуда ему было известно о статуэтке. Оказывается, он уже бывал в доме сеньоров Месас: около восьми месяцев назад он работал со следователем Лопесом, ходил с ним по домам владельцев голубых «фордов» (какой был тогда и у Месасов) и осматривал их машины. Полиция намеревалась таким образом найти виновного, обнаружив улики – следы, указывавшие, что этим автомобилем недавно был сбит человек – шестидесятилетний сеньор Дуэ́ньос.
Дуэньос был сбит такой машиной, после чего умер в больнице, успев сказать только про голубой цвет машины, водитель которой не остановился после совершенного им преступленья. Следствие было недолгим. До слез простое дельце! То, что марка автомобиля – «форд», в полицию сообщила группа молодежи, гулявшей тем поздним вечером при свете фонарей. Они видели, как автомобиль сбил человека и умчался. Они не успели запомнить номер. Но он уехал как раз в сторону реки, на дне которой его и обнаружили. По следам шин на мосту и по сломанным перилам было видно, что в реку автомобиль упал с моста.
На автомобиле была сбита краска и зияла небольшая вмятина – как от удара обо что-то не очень твердое. В салоне никого не было. Там были отпечатки пальцев лишь хозяина «форда». Его обнаружили пытавшимся отыскать свой автомобиль. Арсе́нио Мар был наркоманом с таким стажем, что мог среди бела дня увидеть в небе свою парившую смерть или какое-нибудь фантастическое существо, какое не представить трезво мыслящему человеку, а, может, кого и пострашнее – наркодилера, вдруг заломившего баснословную цену на свой товар. Пару раз его задерживала полиция – по подозрению в перепродаже наркотиков, но из-за нехватки улик его отпускали. При аресте в этот раз – по подозрению в убийстве и попытке сокрытия улик путем избавления от орудия преступления (то есть, что он нарочно утопил свой «форд») – в этот раз он заявил, что ничего не помнил насчет того вечера и ночи, на стыке которых и был сбит сеньор Дуэньос. Мар был просто обколовшимся наркотиками – и отрезок времени после этого и до ослабления действия препарата стал пробелом в его памяти.
Все улики указывали на его виновность: отпечатки его пальцев и следы его одежды в салоне «форда»: крошечные ворсинки, при тщательном изучении сообщившие большую информацию, отсутствие следов взлома в замке машины или пребывания там другого человека. Да и отсутствие алиби у Мара – даже самого неправдоподобного. Мар был приговорен, а дело – закрыто.
- Дуэньос был одинок… Его похороны были проведены на средства, собранные его соседями. Наркоман получил по заслугам… - гордость за себя, помогшего раскрыть это дело блестяще, придала Маньянасу сил – и он заулыбался, словно выплыл-таки на берег. Он осекся, искоса взглянув на Фернанду, опустившую голову, как на плаху. – Когда я приходил, вас не было дома, был лишь сеньор Месас.
Фернанда его «амнистировала» и поделилась своей догадкой насчет причины убийства мужа. При этом ее лицо застила тень страдания, а ноготь нещадно обдирал последние пластинки лака со своих братьев.
- Это меня хотели убить – как свидетеля, естественно. А его не должно было быть дома, ведь его с работы направляли в командировку… Себастьян остался – из-за того, что мне угрожала опасность… Вы не представляете, что это за человек!.. – она сдавленно вздохнула, будто воздух обжигал ее легкие. – Он… был… самым добрым, великодушным, заботливым… Это моя вина, что его не стало! Ведь не его хотел убить преступник, думая, что дома только я и ребенок. Поэтому-то мне с дочкой и удалось бежать, ведь он растерялся, поняв свою ошибку…
Филиппе, в очередной раз невольно про себя отметил силу пантеры в этой хрупкой домашней кошке. В обычной жизни она и была, скорее всего, подобием пушистой кошки, способной вцепиться мертвой хваткой в обидчика своего котенка. Конечно, такими женщин делает материнство – готовыми бороться с превосходящими по физической силе врагами, что является следствием укрепления силы духа. В этом – закон жизни: вывести и сохранить потомство, пусть даже ценой собственной жизни.
Потенциальные героини…
Ария 7. Страсть
Филиппе был дома один. Был поздний вечер. Он только что вернулся из полицейского участка, где он с Хулио, Куава и Темпло обсуждали сведения, сообщенные им свидетельницей. Преимущество небольшого поселка – в том, что все жители, вроде бы, осведомлены друг о друге, по крайней мере, на уровне того, о чем приятно болтать сплетникам. Уж о своих соседях-то должны знать! Но в этом деле этого оказалось не достаточно. Ни граждане поселка, ни специальные органы – полиция, не были готовы к тому, что в этом спокойном и тихом месте объявится жуткий убийца. Это походило на сюжет бабушкиных сказок о давних «подвигах» какого-то демона, якобы бродившего в Калуросо и его окрестностях…
Начальник полицейского участка перестал соваться в дела расследования, с пафосом заявляя, что даже газетные новости – ему поперек горла! Он следил лишь за правильностью оформления документов. Так что от него не могло исходить свежих решений…
Вентилятор нагонял приятную прохладу, не менее приятно мурлыча. Филиппе развалился в кресле, включив магнитофон и вместо ужина жуя лишь сочные апельсиновые дольки. Он старался не думать о Фернанде, но навязчивые неприличные мысли соблазняли продолжением фантазий, увлекали в адские дебри, где он сам был демоном, свободным и сильным. От этого он даже не слышал голоса певца, исполнявшего одну из его любимых песен – таких наивных, по сравнению с его реальностью:
В пьянящей тишине – гром одиночества:
Не то, чтоб без людей кому-то горестно,
А то, что одинок тот в этом обществе,
Кто видит за шелками дряблость совести…
Стук в дверь показался ему неожиданным громовым раскатом, заставив храброго полицейского содрогнуться. Пока шел по коридору, он несколько раз подскакивал, краем глаза улавливая трепет своей тени… Неужели из-за этих расследований он стал такой дерганый?
Распахнув дверь перед припозднившимся визитером, Филиппе обомлел…
- Не ожидал? Можно войти?
Но она уже вошла, как своевольно врывается ураганный ветер. Городским шиком и горным свободолюбием веяло от всего облика красивой и гордой женщины. Высокая, стройная, в строгом брючном костюме. Короткие черные волосы с несколькими прядями сливового цвета лежали немного в беспорядке, но ослепительно блестели.
- Ты один? – она прошла дальше в квартиру – небрежной походкой, в которой некоторая резкость движений удивительно гармонировала с гибкостью тела молодой женщины. Аромат – то ли дезодорант, то ли совсем чуть-чуть туалетной воды: цветочное, но свежее, прохладное, не испанское…
Филиппе торопливо собирал разбросанные по квартире поношенные белье, рубашки и брюки – символ холостячества – и заталкивал их в шкаф... Его нервозность, суета – и ее спокойствие и прямой взгляд зелено-карих глаз.
Она казалась такой же юной, хотя ей было тридцать три года, то есть она была почти на год старше Филиппе. Все та же непосредственная игривость скользила и в ее облике, и в поведении. Не коварная кошка, а тигренок, простой, но сильный. Бывшая его соседка. Он до сих пор не мог понять, какие чувства к ней испытывал. Боялся ее?
Она не походила на знакомых ему женщин тем, что ее энергия била через край, а другие женщины сдерживают себя, свои эмоции, ведь они чересчур зависят от общественного мнения – мнения жутких провинциальных консерваторов, далеких от столицы и как будто от цивилизации. Эти женщины боятся отступления от норм. Если они и энергичны от природы, то тратят свои силы на «женские» интересы – чрезмерно трепетную заботу о детях, мужьях, о порядке в доме… А эта женщина – энергичная, в мужской, очень удобной одежде, не стеснялась быть самой собой – даже до своего отъезда в Мадрид пятнадцать лет назад. Это ее поведение всегда пугало Филиппе – лет с двенадцати, когда он начал осознавать нормы поведения представителей разных полов – не только как требования, но и из любопытства, когда природа начинает заставлять проявлять интерес к представителям противоположного пола. Он знал ее с детства – как себя помнил. Он часто издали принимал ее за мальчика, а при приближении с некоторым испугом и любопытством рассматривал ее, удивляясь, как это девочка может так себя вести. Она играла с мальчишками в невообразимые для девчонок игры!
- Красиво у тебя! – сказала она без иронии, совершенно искренне восхищаясь обстановкой его квартиры, где вуаль пыли лежала на мебели как символ того, что хозяин дома - слишком занятой человек, чтобы обращать внимания на мишуру… и еще того, что у него бывает мало гостей... Пыль и разбросанные тряпки – это лишь верхний слой над тем, что́ подобрано в соответствии со своим вкусом, без вычурности.
Интересно: у нее и сейчас дома бывает такое? Из-за беспорядка он мог бы не смущаться при ней, ему хватало других причин для этого – более всего его смущала она сама, смелая и уверенная в себе.
- Эсте́лла, когда ты приехала? – спросил Филиппе дрогнувшим голосом.
Он словно забыл, что стал уже взрослым мужчиной, ведь она ассоциировалась у него с его подростковой и юношеской робостью. Впрочем, в нем мальчишеское все еще выглядывало из-за взрослого, то смеясь, то плача, то дрожа, часто выбирая на завтрак конфеты или апельсины…
- Я только что с вокзала… То есть я и в гостинице успела побывать. Консьержка – дура, номер – сущая парилка… А ты – все в этой избушке? Шикуешь? – Эстелла взглядом каре-зеленых глаз указала на мерно работавший вентилятор, заслугой которого была прохлада в доме в этот жаркий поздний вечер. – Хотя мог бы и что-то поцивилизованнее прикупить…
- Твой бывший дом уже давно занят другими, перекупившими его у сеньоров Милас, кому вы его продали, - сказал Филиппе: он не знал, что еще сказать, - так растерялся.
Прохладное дуновенье чужой весны в аромате: свежесть, ландыши, сирень, что-то еще, - эта дымка при приближении Эстеллы окутала его вновь. Будоражащий аромат, аромат юности – когда чего-то хочется, но не знаешь – чего, зачем, как достичь…
- Какая мне разница? Все равно это уже не мое. А ты не изменился, - Эстелла протянула руку и слегка подергала его за волосы, отчего он вдруг съежился. – Боишься меня, дурачок? А помнишь, что́ у нас с тобой было пятнадцать лет назад?
Он помнил их юность – когда они впервые обратили друг на друга внимание не как лишь соседи. Короткие встречи в ее доме, его неловкость, ее раскрепощенность, не свойственная сельским девчонкам в том возрасте, жуткая спешка и содроганья от каждого шума в стороне крыльца: кажется, пришли родители… Впрочем, тогда было все проще, чем сейчас…
Без любви…
У Филиппе был только отец. Была ли у него мать когда-нибудь? Он не знал, не решаясь спрашивать у отца, который не стремился разглагольствовать на эту тему. И вообще Филиппе не очень-то любил с ним откровенничать… Отец умер, тайна осталась тайной, не разлагаясь вместе с трупом под землей. Очень страшная и странная смерть… Хотя полиция не сообщила тогда юному Филиппе всех подробностей… Пятнадцать лет назад.
Атрибутов матери Филиппе никогда не видел в своем в доме, хотя после смерти отца обыскал, кажется, все. Но ни у кого ничего не спрашивал о ней, опытный следователь… Возможно, ее даже никогда не было в Калуросо. Возможно, кукушка бросила его младенцем, оставив с отцом. Может, она давно умерла, когда он был еще совсем маленьким. Филиппе многое хотел знать об этом… Ведь не рождаются же дети без женщины, матери! Но он боялся открытия этой тайны, как дети боятся войти в темный чулан…
Обняв его, Эстелла потянулась к нему с поцелуем, заставив его сжаться и вцепиться руками в сиденье дивана, на который они сели. Эстелла рассмеялась звонко, весело от этой его реакции и, может быть, умиленно. Но она думала, что он никуда не денется от нее – по крайней мере на эту ночь. Даже в мыслях к нему не придет другая…
Другая? Эстелла и представить бы себе не могла его с какой-то женщиной. Он совсем не умел общаться с ними – по личным делам, хотя был в должной мере учтив и вежлив – если общение было лишь в служебных рамках, не затрагивая его эмоциональные струны.
Он был таким с подросткового возраста. В школе он научился быть вежливым с учительницами и старшеклассницами, перестав удивленно смотреть на них как на инопланетных существ. Все детство с семи лет он провел с отцом, лишь первые годы жизни за ребенком ухаживала няня. Но он плохо помнил это время. К ним часто приезжали два брата его отца с их сыновьями – опять же без женщин, о которых они вообще не вспоминали в своих разговорах, будто тех не было на свете. Из-за этого Филиппе даже до смерти отца не узнал, как тот относился к женщинам. После его смерти дяди и кузены ни разу не навестили Филиппе. Он не знал, где они жили, да и не пытался узнать: опять же боялся потревожить какую-то страшную тайну? Став полицейским, нерационально используя свои силы, он очень уставал и ему было не до каких-то разбирательств – удачный предлог для себя. Лишь бы не заходить в темный чулан…
Итак, те женщины, которые пытались затронуть его личную сферу, вызывали у него робость – и отталкивали его. Девочки-подростки, его ровесницы не могли быть холодно уважаемы им, вызывая у него больше интереса, чем взрослые женщины. Девчонки играли с девчонками, к мальчишкам относились напряженно, настороженно, с кокетством, то есть, вроде бы, и держали дистанцию, но при этом слегка завлекая, лишь иногда принимая ухаживания. Странные существа – ну, чем не инопланетянки? А то, что у них кожа, волосы, руки и ноги – как у земных людей, - так это еще страшнее: умеют же подстраиваться под окружающий мир!
Эстелла с ним не кокетничала. Он робел при ней, хотя не по той причине, что – при «инопланетянках», с притяжением к которым он постоянно боролся. Он воспринимал ее по-другому, не видя в ней загадочности прочих девчонок. Только вот в своей искренности и открытости она была для него еще более загадочна, чем другие… Она сама нарвалась на дружбу с этим подростком, обходившим девчонок стороной.
Она сейчас ошиблась. У него дважды были одноразовые отношения с женщинами – со слабыми, восхищавшимися им существами, причем гораздо более молодыми, чем он. Чувствуя себя все тем же подростком, что и в семнадцать лет, только уже чуть более смелым, он преодолел в себе робость и пригласил на чашечку чая девицу, гулявшую в парке с подругой. Он там гулял со своими напарником Кро́усом. Альбе́рто Кроус, очаровавший одну из подружек своим обаянием, но более всего – тем, что был полицейским, хоть и в штатской одежде, заигрывал с нею, приглашая куда-нибудь погулять, потом в кафе, пророча следующие чашки чая или чего покрепче выпить в его доме…
Это оказалось проще, чем раскрыть какое-нибудь дело о пропаже детской коляски, оставленной нерадивой мамашей за калиткой своего дома, - увлечь девицу к себе домой. С каждой из двух он вел себя – как старший товарищ: лепетал без умолку, рассказывая множество полицейских историй… Но что с ней делать потом, он не знал: как сделать так, чтобы, как в кино, прервался сам собой разговор о пустяках? Словно в кризисном подростковом возрасте, он ощущал, как все-таки сложно устроена жизнь! Но наивность зрителя помогает фокуснику – и дебютант кажется мастером…
С Эстеллой ему, действительно, сложно было бы думать о ком-то другом, ведь он слишком робел и смущался при ней, сердце стучало так сильно, что его биение отзывалось в каждой клеточке тела Филиппе, затмевая все другие ощущения: он как будто готовился сделать только еще первый шаг, а от него ждали таких результатов, как от мастера спорта. Он не переставал удивляться ей: неужели раньше, пятнадцать лет назад он не замечал, что она становилась более, чем просто женственной, когда начинала соблазнять его? Или он так воспринимал ее подростковую распущенность в смеси с беспечностью? Как бы то ни было, это пугало его больше всего.
Грациозно сбрасывая с себя одежду, она лишь на мгновение остановилась, выронив из кармана брюк маленькую бутылочку с лекарством. Убрав ее назад, Эстелла улыбнулась и провела рукой по коротким воздушным волосам, в полумраке сверкнув потеплевшими до чистого карего цвета глазами, в которых трепетал дикий цветок желания. Она пугала и смущала его одной улыбкой без слов. Аромат весны усилился, веявший от ее разогретой кожи. Эстела страстно скользнула рукой по его груди, ладонью приятно ощущая гладкость и тепло кожи - к пряжке на ремне брюк… Но верил ли он, что был таким желанным, каким она видела его?.. В оковах своего неведения, ее загадочности…
Но вдруг зазвонил телефон. К этому времени Филиппе уже собирался произнести механически зазубренную им фразу, приготовленную им за пятнадцать лет: «Я тебя люблю», - так и не произнесенную им – ни во время встреч с нею, ни даже во время прощания, ни при одноразовых встречах со своими девицами…
Он с облегчением вырвался из плена ее рук.
- Инспектор Риос! – в трубке, как грохот сползавшей снежной лавины где-то невообразимо далеко на севере, как при увеличенной громкости шелест распускавшихся цветов апельсинового дерева в самую жару, - раздался встревоженный голос Фернанды Месас.
Эстелла, не успевшая опередить Филиппе и схватить трубку – в своей обычной манере не позволять тем, кто с ней, иметь от нее тайны, - теперь она по-кошачьи сидела на постели, подогнув под себя ноги и опершись вытянутыми руками, и с удивлением смотрела, как изменялось лицо Филиппе с каждой секундой после того, как он поднес трубку к уху: он перестал замечать весь мир, в какое отрешение он не погружался даже в минуты близости с ней…
- Инспектор, ко мне домой кто-то стучится… Я бою… Я думаю, что это – он… А вдруг он станет ломать дверь? На окнах теперь решетки, но они могут не выдержать…
Филиппе вдруг ощутил себя на ее месте: страх, какой гордость мешала показать, но ответственность за ребенка все равно заставляла мать обращаться за помощью…
- Я сейчас приеду…
Лишь положив трубку и начав одеваться, Филиппе вспомнил об Эстелле.
- Кто она? Ты к ней?
Он чувствовал себя виноватым, но не мог даже извиниться, не видя себе оправдания. Почему бы ему не сказать ей просто – что он должен выполнить служебную обязанность? Но Филиппе так и не сказал Эстелле ни слова и, не глядя на нее, все-таки ушел.
Без любви…
- Как провинившийся пес жмется к хозяйке, чтобы поскорее наказала, а потом приласкала! – выкрикнула Эстелла ему в след.
Он не понял, о чем она: он был на той стадии своего увлечения, когда оно еще кажется страстью, после окончания стадии миража под названием «забота». При чем здесь покорный пес?..
Он вел свою красную «хёндей сонату» быстро – и в свете фар дорога стремительно раскрывалась перед ним. Но он не замечал ничего.
На его стук в дверь раздался испуганный голос Фернанды:
- Кто это?
Лишь услышав его ответ, молодая женщина открыла. Она куталась в велюровый халат, накинув на плечи шаль – подарок мужа, привезенный им из Мадрида, где такие вещи могли быть востребованы. Но здесь, на юге Испании, ночь стояла жаркой и душной до тошноты. А Фернанда вся дрожала. Она сказала, что ее знобило. Ее ребенок тихо спал, а она места себе не находила:
- Он был за дверью – он ломился в мой дом! Если бы не решетки, он ворвался бы… - Фернанда села в уголок дивана, опустив голову.
Растрепанные волосы падали на ее лицо. Она перебирала дрожащими пальцами кисти на своей шали. Она не казалась завоевательницей. Но Филиппе все равно не мог на нее смотреть, боясь той энергии, которую она излучала, боясь сгореть в огне ее чар, которые явно не подчинялись ее воле. Он украдкой взглянул на себя в зеркало. Одним движением руки пригладил торчащие пряди жестких волос. Он себе не нравился - как в подростковом возрасте, когда подростки только еще начинают осознавать, как выглядят и, сравнивая свой облик с обликом общепризнанных красавцев-кумиров, делают выводы не в свою пользу; так бывает не зависимо от того, красив подросток или не очень. А он был красив – со своим загаром, некоторой округлостью лица, чувственностью губ, пронзительной темнотой умных, хоть и несколько нервных глаз…
Он ругал себя за то, что не сумел-таки убедить Фернанду, что ее нужно охранять. Правда, он представлял недовольство начальства: нужно выделять людей, отрывать от обычной работы… Впрочем, если бы ее охраняли в эту ночь, то он не был бы сейчас с ней. Но это все же не казалось ему отрадным в эти минуты, ведь он, будучи рядом, не мог быть ближе хотя бы на два шага, чтобы утолить свою страсть, погасить на время горевший в нем огонь – порожденье ее необычного пламени…
Напряженное молчание – будто воздух был пронизан множеством невидимых струн, ударяясь о которые, Филиппе чувствовал себя запертым в клетку ее неприступности. А она – молчала, уже не боясь показаться слабой, устало опустив голову.
Ария 8. Откровение
Утром Фернанда приняла решение, расстроившее план Филиппе насчет нее: ему было не суждено ни самому ее охранять по ночам, ни даже поставить охранника в ее доме.
Не надеясь, как и прежде, на защиту полиции, Фернанда с дочкой уехала к своей тете в поселок Эль Виньедос, что в той же провинции, на берегу моря. Сеньор Густаво Грасиас очень хотел ей предложить свой кров, но ему пришлось ограничить свою помощь предоставлением приюта ее хомячку…
Филиппе, вернувшись утром домой, уставший и злой, застал там спящую как ни в чем не бывало Эстеллу. Он вспомнил, что она оставалась, когда он уходил. Проснувшись, она и увидела, как вчера выразилась, побитого пса – пса, которого бросила хозяйка. Однако, Эстелла то ли этого не заметила, то ли притворилась, но ничем не выдала, что еще помнила ночную сцену – как их объятья разорвал наглый голос телефона, после чего Филиппе так круто бросил ее, едва они дошли до постели…
Возле подушки, на тумбочке, стояли импортные духи «Volare» - бутылочка полусферической формы, чуть вытянутая кверху. Сиреневая. Нелюбимый цвет – цвет растерянности, запах растерянности… Интересно, лишь его одного она толкала в омут этого липкого чувства или еще кого-то – кто чувствовал этот аромат, кто видел ее смелый взгляд, замечал дерзость ее манер? Слово «Volare» Филиппе перевел для себя как «растерянность»…
Из-за бессонной ночи, которую Риос провел как сторожевой пес, с единственной разницей – в том, что его не привязывали на цепь, а впустили в дом, - Филиппе едва не засыпал на ходу. Ему бы сейчас свернуться в конвертик, подшитый к одному из томов этого дела, - и поспать…. А ему еще нужно было идти на службу.
- Отоспись. За один прогул тебя не уволят, ведь ты редкий специалист.
Это был совет беспечной девчонки. Или она, наоборот, правильно распределила приоритеты: сначала – здоровье, потом – работа? Филиппе подумал, что она иронизировала, называя его так. Наконец-то хоть как-то стала проявлять обиду. Впрочем, он не был уверен в этом. Он чувствовал себя последним мерзавцем из-за того, что обидел ее, но все равно пришел бы к Фернанде, если бы ей угрожала опасность, - прибежал бы, как верная псина.
Он думал о том, что Фернанда – ангел, а сам ощущал жгучую порочную страсть. Он смотрел на неженственную, порой явно грубоватую Эстеллу, в красно-синих крикливых футболке и шортах, впитывавшую в себя утреннюю порцию заряда от занятия аэробикой, - и чувствовал смущение. Она вспотела от жары при температуре +35 градусов, аромат теплого весеннего цветения со свежим дуновеньем ветра стал ощущаться сильнее, будто он подошел к саду – белому, дымному... У Филиппе не было гантелей – и она стала поднимать за ножки стулья. Глядя на нее, Филиппе ощущал прохладное дуновение юности. Он невольно скользнул взглядом по вздувавшимся на ее плечах мышцам… И смущенно отвел глаза: так непривычно было, что объемные мышцы у женщины, что смотреть на их обнажение ему показалось непристойным. И как он раньше не замечал, как она натренирована? Был так стеснен ее вниманием к себе?
Побрившись и приняв душ, Филиппе выпил чашку горького кофе и достал валявшуюся больше года в ящике его письменного стола пачку сигарет – даже не раскрытую. В то время он как раз бросил курить и проверял свою силу воли: соблазнится ли на эти сигареты? А если быть честным, то он чисто из мальчишеского любопытства хотел провести над собой эксперимент. Тогда это сработало. Но сейчас ему было все равно. Брошенный пес… Он курил сигарету за сигаретой в течение всего рабочего дня. С непривычки он задыхался густым дымом – в жуткой жаре. И ему тогда казалось, что он – в аду. За завесой дыма, вялый, с тошнотой и головной болью, с влажной от пота кожей, он мог бы найти решение, чего не случилось и на ясную голову?
Расследование не продвинулось ни на шаг, но Филипепе не хотел уходить из кабинета и поздно вечером, оставшись там с Хулио, и бессмысленно измерял шагами расстояние от дверей до окна, которое было под покровом жалюзи.
Внезапно в кабинет ворвалась Эстелла, сияющая, энергичная, со сливовым светом в волосах с будоражащими и стесняющими взглядом и ароматом… С фамильярным «привет» она прошла мимо удивленного ее дерзким вторжением Маньянаса к растерявшемуся и оробевшему Филиппе Риосу. Она ему сообщила, как приятеля не слабо хлопнув по плечу натренированной физкультурой рукой, что устроилась на работу – начальником производственно-технического отдела с перспективой повышения до должности заместителя директора этой строительной фирмы (единственной такой в Калуросо), ведь, имея и без того высокую квалификацию, для поселка была редким специалистом.
- Я перенесла свои вещи из гостиницы к тебе… Ты ведь не против? – спросив это, она не дала ему возможности ответить, заставляя Филиппе оставить наконец работу и уйти отдыхать, ведь он с ног валился от усталости. Эстелла это угадала.
Они в молчании подошли к объятому мраком дому. Душный, жаркий воздух добавлял усталости и сонливости…
- Только не надейся, что я буду тебе готовить ужин и так далее. Я позвонила в кафе, чтобы принесли кое-что нам поесть, - Эстелла сама отперла дверь ключом, который ей оставил Филиппе, когда утром уходил, а она еще занималась аэробикой. Но, Боже правый, он не думал, что она захочет обосноваться у него! Он вошел за ней, словно не в свою квартиру, чувствуя себя гостем.
Самые противоречивые чувства заставляли лихорадочно биться его сердце, голова горела и была готова вот-вот расколоться, мысли путались. После бессонной ночи, от сигаретного дыма, черного кофе и газированного лимонада он чувствовал такую слабость, что казался себе бесплотным, лишь неприкаянной тенью. Эстелла подшучивала над ним, когда он едва не заснул в тарелке с ужином:
- Лучше бы прогулял – хотя бы выспался до ночи. А то на что ты будешь способен? - она шепнула ему на ухо, ароматом нервозности чуть отогнав сонливость.
Едва его голова коснулась подушки, как он тут же заснул. Филиппе проснулся среди ночи и, захотев пить, отправился на кухню наполнить графин водой. Он нашел Эстеллу сидевшей на ковре, на полу в гостиной. Филиппе знал ее достаточно давно, но она оставалась для него загадкой: зачем ей было сидеть ночью на полу?
Он чувствовал себя напряженно – возможно, потому, что привык жить один – и не мог расслабиться в чьем-либо присутствии? Или она его пугала? А может, он боялся, что снова мог ее обидеть? Впрочем, сказал он себе, она слишком сильна, чтобы можно было как-то уязвить ее: вот, например, случай утром, когда она доказала, что вовсе не злилась на него…
Эстелла молча пригласила его присесть на ковер рядом с собой. Филиппе подчинился, боясь… показаться невежливым, глупым, робким?.. Что за мальчишество…
- Сегодня праздник миндального пирога. Помнишь, как мы отмечали его в детстве?... Ты меня когда-нибудь любил? – спросила она вдруг.
Он хотел было сказать «да», но промолчал: он не хотел перед ней юлить, ведь фразу «я тебя люблю» начал повторять с подросткового возраста, где-то услышав, мечтая сказать это ей, чтобы доказать свою состоятельность как взрослого мужчины, способного на высокие чувства, то есть аморы.
Однако он и через пятнадцать лет после разлуки с нею не стал себя чувствовать так. Филиппе считал себя неспособным любить, ведь, если бы он мог влюбляться, то ему не было бы так тяжело в общении с женщинами! И какой тупица придумал фразу «две половинки» - два разных пола? Ведь он себя не чувствовал никогда и не чувствует чьей-то половинкой. Или таковая ему еще не встретилась? А может, он не знал, что ему нужно?
- Я так и знала, - сказала Эстелла и вдруг засмеялась.
На ней были шорты и футболка. Он уже отвык видеть женщин в такой одежде. Они около часа сидели, без эмоций,рассказывая о своей жизни после того, как расстались.
- Мадрид – вот это город, - говорила Эстелла. – Там все просто – в смысле, что произойти может в два счета все, что угодно, а потом сложно будет исправлять ошибки, верить в кого-то, чего-то для себя добиться в жизни. У меня все сложилось хорошо: я получила профессию, о которой мечтала, нашла хорошую работу по этому профилю, подружилась с хорошими людьми. Родители до сих пор здравствуют. Но я вдруг решила сделать что-то значимое, чтобы переломить тот скучнейший уклад. Ты же понимаешь, что это не для меня? Мне нравятся крутые склоны, а не ровненькие дорожки, и совершать поступки, которые другим женщинам и многим мужчинам показались бы безрассудством, хотя это не мужланство: этого бы могли захотеть многие люди, если бы оттолкнулись от привитых им родителями норм…
Они долго смотрели в не занавешенное окно – на звездное небо, выключив электрическую лампу. Потом Эстелла сказала с необычной певучестью в голосе – без привычной резкости:
- Мне это с детства внушали: что я не обычная девчонка, - когда заметили мою склонность к подвижным играм с мальчишками. Меня коротко стригли – чтобы волосами не зацепилась за что-нибудь. Меня одевали в темных тонов мальчишеские рубашки и шорты, чтобы не было видно грязи, – ведь я носилась как дикая коза, ползала по земле, как ящерица, или, разыгрывая из себя грабителя, перелезала через заборы с мальчишками… К тому же родители думали, что, выращивая меня как мальчишку, - воспитывают меня в соответствии с моими индивидуальными особенностями… Добрые и педагогически грамотные родители… - Она словно смеялась над собой – нежно воспевала свою проблему. - Но ведь большинству здоровых детей нужны подвижные игры – это я узнала гораздо позднее, когда стала жить в Мадриде – более цивилизованном месте Испании, чем эта дыра. Но девочек продолжают учить ходить чинно, напяливают на них батистовые розовости, рюши и бантики – как идентификаторы их чистоплотности: запачкано или порвано платье – значит, вела себя неподобающим образом. Вот и растут такие клуши – в стерильной одежде, со стерильностью в мозгах – ничего лишнего, ничего нового, ничего выдающегося. Цвет волос, макияж, фасоны и расцветка тряпок, - этим лишь различаются женщины. Своего, индивидуального у них нет ничего: что-то – от природы, что-то – от производителей косметики и одежды. Они – слабачки и гордятся этим: ничего, что ими помыкают мужья, - главное, что этим идиоткам меньше раздумий и ответственности!.. Мне просто не когда было думать о тряпках. Я совершенствовалась – училась, работала, преуспевала в карьере, встречалась с мужчинами, не считая их смыслом жизни, а лишь приставкой к ней. А одежду я выбирала и выбираю так: мне она нравится и в ней удобно. Модно ли, оригинально ли, от дорогих ли кутюрье… Мне, по правде, плевать, как и в детстве. Да, обычной девчонкой я вряд ли стала бы…
А мальчишки? Они же всегда смотрели на девочку – и видели мальчика, с кем играли. А мне в подростковом возрасте уже хотелось романтики… Ты тоже видел и сейчас видишь во мне парня для дружбы? В жизни почти все – обман, плотно завуалированный, так что белое на самом деле – или черное или серое. Ничто просто не бывает – ты и сам это знаешь, ведь работаешь в полиции… Вот что у меня к тебе? Желание развлечься? Возможно. Но ведь счастье – наивысшая степень развлечения, не так ли? И откуда тебе знать, в какой степени это мое стремление к развлечению с тобой? – Эстелла вдруг посмотрела на Филиппе – в первый раз за целый час, в течение которого они сидели в потемках на полу, глядя в окно, в котором могли видеть только небо, ведь они сидели слишком низко… Беспомощность ощущается сильнее, если цель кажется отдаленнее…
Филиппе стало и неловко, и тревожно, и … Он не мог объяснить себе эту терпкость ощущений. Он хотел от нее сбежать, боясь непонятности в своей душе. Ведь в чем сила характера мужчин? В том, что они привыкли быть уверены в себе. То есть совершенно сильные, стойкие, успешные в своих сферах, они могут быть слабыми и беспомощными – в сферах чужих. Они боятся показаться слабыми из-за устойчивых стереотипов, которые регламентируют поведение мужчин, поэтому тщательно скрывают свои слабости, избегая попадания в ситуации, где бы чувствовали себя неловко. И это вовсе не означает, что это показывает их как слабых вообще. Например, породистый конь, побеждающий на скачках по ровным дорогам, может переломать себе ноги, если поехать на нем в горы. Но из-за такой возможности никто не станет считать эту лошадь менее прекрасной. Просто их надо беречь в некоторых случаях…
О женской слабости и так уже слишком много сказано, так что не стоит повторяться. Лишь одно напомним – что не все женщины не испытывают неловкость, когда кто-то замечает их слабость.
Филиппе совсем не хотел к ней прикасаться – его, словно они были одинаковыми полюсами магнитов, что-то отталкивало от нее. И он вспомнил, что так ведь было всегда в их отношениях. Он приписывал это робости, смущению в близком присутствии девушки…
- А ты? И у тебя отношения с женщинами не клеятся? – вдруг произнесла Эстелла, словно цыганка, читавшая мысли.
И Филиппе вздрогнул, поняв еще одну причину своей робости перед ней: она всегда могла догадываться о его мыслях. И это она использовала в своих целях, хотя и не была особо каверзной… Впрочем, то, что он и сам не мог в себе понять, и ее чутью было недоступно: она не могла сделать так, чтобы ему было комфортно – с ней или без нее...
- Если бы у тебя с детства был перед глазами образец отношений твоих родителей, ты бы знал, как мужчины ведут себя с женщинами. Не смущайся: здесь нет твоей вины – что ты не знаешь женщин. При желании они легко могут тобой помыкать. Но мне этого не надо: у меня и так сложился образ крутого парня, так что (хотя бы по той причине, что крутые всегда делают неожиданные выпады) рядом с тобой, умным, сильным и смелым, мне хочется побыть в роли нежной и хрупком, - Эстелла потянулась к нему с терпким Volare и совсем не нежно подавила его сопротивление, когда он попытался отшатнуться, словно от огня, и сам же испугался этого.
Она резко оттолкнула его и поднялась с пола, глядя на него сверху, едва видя во мраке:
- Я ошиблась. Ты не просто не любишь меня – ты и малейшей симпатии ко мне не испытываешь. Более того – я тебе неприятна…
И она ушла в спальню. Звук ее шагов замер, закрылся вход в мир жизненных звуков. Тишина, лишь биенье его сердца...
Подавленный, он оставался недвижным, пока она не появилась снова – одетая в свой строгий деловой костюм, со своими немногочисленными вещами в сумке.
- Я все испробовала – даже слезливость, чего терпеть не могу: я сочинила байку о бедной хрупкой магнолии, которую заставляли щетиниться, как кактус. Если мне не удалось развлечься с тобой – так пойду в другое место. Я не стану устраивать истерик. Послал бы меня сразу, если не хочешь видеть. Мне твоя вежливость уже поперек горла! Она далеко не всегда уместна… Впрочем, захочешь меня развлечь – приходи: гостиница находится через два квартала, мой номер 15 – его, наверное, еще не заняли… Если я к тому времени не найду другого зрителя для моих театральных представлений и развлечений.
И она ушла не оглядываясь, унося с собой свой аромат, но растерянность Volare осталась...
Без любви…
Ария 9. Взрыв
По приезду Фернанды с дочкой Росой в Эль Виньедос ее тетя Луи́са Тирадо́рес отбросила свое вышиванье, которым занималась от нечего делать, и умиленно всплеснула руками:
- Наконец-то! А то я еще не видела твою малышку. Да и ты в последний раз была у меня – будучи совсем юной девушкой. Сколько же лет прошло?
- Шесть лет, - Фернанда обняла ее, чем смутила Луису, не привыкшую к проявлениям нежностей.
- Для молодых и счастливых время бежит незаметно, а таким одиноким, как я, кажется вечностью каждый год! Мы все тебя часто вспоминали: сеньора Ромо́на Вела́рес, Паули́на Ми́но, синьор Фра́нко Мари́но… Ты ведь помнишь их? Сеньора Ромона катала тебя в детстве на своей лошади, синьор Франко водил гулять к морю… - ей стало неловко от мысли, что племянница могла подумать, будто она ей не рада. Но Фернанда, действительно, помнила ту странность тети.
- Давно это было…
- Он уделял тебе заботы и внимания больше, чем собственным детям!
Тетя мечтательно улыбнулась, вспоминая прошлое так, как это делают старики, хотя она еще только готовилась встретить свой сорокалетний юбилей. Но она была бездетной вдовой – и словно уже похоронила себя в воспоминаниях о былом.
У Луисы были мягкие черты полного лица, короткие вьющиеся волосы. Правый глаз ее порой начинал дергаться в нервном тике. Она была доброй и, при всем своем пессимизме, очень энергичной, при пышности своей фигуры - очень подвижной, чему, впрочем, могли быть причиной измотанные нервы.
Девочка Фернанды заснула – обе женщины оставили ее и теперь сидели одни в гостиной. Луиса угощала племянницу жареной рыбой под апельсиновым соусом. Любимое блюдо ее и ее покойного мужа. Фернанда могла подумать о том, что в Луисе не появилось ничего нового…
- Ты такая грустная, Фернанда, - из-за внимания к прошлому Луиса замечала детали настоящего лишь изредка.
Фернанда рассказала ей о своем горе, не вдаваясь в подробности.
- О! – тетя смутилась, очевидно, сочувствуя племяннице, но не зная, как себя вести в этой ситуации. – Как это случилось? – могло бы показаться, что она спросила лишь из вежливости, оставаясь безучастной…
Фернанда не могла всего ей рассказать и даже основной причины случившегося, ведь это было тайной в интересах следствия. Фернанда знала, что все сказанное ею будет не позже, чем через день, известно всему поселку, ведь сплетни были единственным развлечением большинства его жителей. Впрочем, это могло относиться и не только к этому населенному пункту. Если у кур крылья не годны к полету, ноги – к перебежкам, как у страуса, горло – для пения, мозги – для философии, то ничего не остается, кроме как перекудахтывать доступную информацию. Фернанда сказала, что он был убит при проникновении в дом грабителя. Но она не могла скрыть и причину своего приезда:
- Этот гад, наверное, считает, что я видела его лицо, и, может быть, попытается убить меня – как свидетеля. Так что мое пребывание здесь может быть небезопасным для тебя, - Фернанда развезла вилкой по тарелке зерна кукурузы.
Луиса была поражена. Она сказала, что эта история – как из жуткого триллера. Оправившись от шока, какие редко сотрясали жителей этого маленького глухого поселка, тетя твердо заявила, что и речи о другом быть не может:
- Ты останешься здесь, дорогая! И пусть он только сунется сюда, - наивный пафос простой женщины…
Фернанда поблагодарила ее и просила никому ничего не говорить, чтобы и злоумышленник не знал, что она с ребенком – в этом доме…
Это не помогло.
Леденящий страх посетил сеньору Луису, когда она вдруг проснулась среди ночи. Даже сквозь ватные затычки ее уши пронзил крик ее племянницы из комнаты, находившейся на другой половине дома. Бросившись туда, Луиса на мгновение застыла от ужаса перед открывшейся ей картиной: Фернанда полулежала на постели, на ее шее алела кровавая полоса, бледной рукой молодая женщина прижимала к себе свою дочку, в другой руке держала газовый пистолет. Почему-то первой мыслью Луисы было – что нельзя распылять газ в комнате… Но едкий запах чувствовался лишь слегка, уносимый порывами ветра в разбитое окно… Как унесло туда и мерзавца, покушавшегося на этих двух ангелов…
Рана на шее Фернанды была лишь поверхностной, сонные артерии не были повреждены. Ужас стоял в ее глазах. Этот ужас должен был холодить кровь своим ледяным порывом, перехватывать дыхание. Ужас – не только от того, что опасность угрожала ее жизни, но и жизни ее ребенка!..
- Что случилось? Кто это сделал? – растерянно спросила сеньора Луиса, но, поняв, что Фернанда и Роса живы и почти невредимы, кинулась к иконе – благодарить Святую Деву за чудесное спасение и за то, что Фернанда оказалась в состоянии защитить себя и своего ребенка… И лишь после этого Луиса обратилась к аппарату телефона, чтобы набрать номер полицейского участка…
Она оцепенела и широко раскрыла глаза от ужаса: от телефона веяло мертвым молчанием. Очевидно, преступник хорошо подготовился – перерезал кабель. Луисе вдруг показалось, что в комнате было слишком много зловеще колыхавшихся теней, бесновавшихся на всем том пространстве помещения, куда не проникали лучи лампочки одинокого светильника на тумбочке возле кровати. Луиса хотела найти сотовый телефон в сумке и кинулась в свою спальню. Она стала набирать номер.
- Скорей звони – вдруг еще удастся его найти… - дрожа от слабости и пережитого шока, Фернанда прижалась к стене, тоже войдя в комнату. Она держала на руках своего ребенка, который тихо плакал.
В этот момент грянул взрыв.
Женщинам в тот миг показалось, что это был чудовищной силы громовой раскат… Дом сотрясся от дрожи, отчего Фернанда и Луиса не удержались на ногах и полетели на пол. При падении Фернанда, однако, сумела защитить от удара свою дочку: инстинкт материнства…
Густой черный дым клубами ворвался в комнату. Треск пламени раздавался из фернандиной спальни, то есть из того, что осталось от комнаты, где теперь было в огне все, что могло гореть…
- Какой ужас! – только и вырвалось у Луисы, когда она поняла, что случилось.
Фернанда первой приняла решение:
- Надо выбираться отсюда! – и бросилась к двери сквозь завесу дыма в коридоре, где под ногами хрустели осколки камня, усыпавшие пол.
- Дверь не открывается! – закричала она. – Замок сломан… - на мгновение она поддалась панике. Но Луиса потянула ее к запасному выходу.
- И эта дверь заблокирована! – Наверное, впервые в своей жизни в критической ситуации Луисе захотелось дуэта – чтобы не в одиночку все переживать…
У обеих все внутри сжалось: они были в ловушке! Им не выбраться из дома, захваченного в дымовой плен!..
- Надо открыть окно! – Фернанда бросилась назад в спальню Луисы и, положив ребенка на кровать, рванулась к окну. Распахнув его, женщина передала своего ребенка Луисе: - Подашь мне ее в окно, когда я спрыгну! – и она без колебаний сделала это: должно быть, ей силы дала природа, когда-то невообразимо давно почтив женщину даром – носить в себе ребенка и из зачатка чувства раздувать любовь…
Луиса высунулась из окна и передала плачущую Росу в руки матери, которая ее трепетно прижала к себе. Луиса долго не могла решиться прыгнуть, хотя дом, как и почти все сельские дома юга и юго-востока Испании, был одноэтажным. Ей было уже не чем дышать в комнате, к тому же жара там была нестерпимой – и она спрыгнула-таки на землю.
В этот момент раздался пафосный рев сирен – приехали две пожарные машины, вызванные, должно быть, кем-то из соседей, разбуженных громом взрыва.
Оказавшись снаружи, Фернанда смотрела на дом, который так недавно был ее тюрьмой, камерой пыток…
Когда пожар потушили, при первых лучах зари в нескольких метрах от дома, со стороны сада, был обнаружен труп мужчины. Как выяснилось, он был застрелен и его тело было облито горючей жидкостью и подожжено. Его опознать было бы не возможно, если бы не факт, что труп находился возле калитки, через которую сообщались два соседских сада, огороженных заборами. В соседнем доме жила итальянская семья синьоров Мари́но. Подойдя к этому дому, полицейские громовым стуком в дверь – предвестником беды - разбудили синьору Лучи́ю Марино.
Ария 10. Первые узелки
Утром полиция появилась и в больнице, где пострадавшим от случившегося была оказана необходимая помощь. Следователь местной полиции хотел разобраться в этом деле. Он увидел Фернанду в подавленном состоянии, с ребенком, и рыдавшую Луису. Все три были испачканы сажей.
- Лейтенант Бье́рнес! – Луиса обратилась к известному в Эль Виньедосе полицейскому. – Кто же это устроил, лейтенант? Все в поселке знаем друг друга – соседи же! – Кажется, она начисто забыла слова Фернанды о покушениях на нее и об убийстве ее мужа… или она выполняла-таки обещание хранить тайну племянницы? Кто бы мог подумать…
- Мы разберемся, уважаемая сеньора Луиса! – клокочущим голосом молвил Бьернес, потирая руки в предвкушении. - Так вы не видели, кто бросил взрывчатку?
- Мы же спали, сеньор! Меня разбудила Фернанда, когда в ее окно бросили камень. А потом прозвучал взрыв…
- Гм-гм… - бубнил полицейский, всерьез озадаченный ситуацией, то есть – выпавшим на его долю «счастьем» расследовать это дело.
Через какое-то время к оставшимся одним в палате женщинам просочился мужчина, у которого был облик без акцента на какой-либо черте.
- Я – репортер из газеты «Афронтар», из Калуросо. А вы меня так и не вспомнили, сеньорита… - он осекся, вдруг поняв, что у нее на руках – ее собственный ребенок. – Простите: сеньора Фернанда…
Но Фернанда его вспомнила лишь из-за схожести обстоятельств их обеих встреч. Однако, он утверждал, что и до встречи в полицейском участке, когда Фернанда впервые подошла к кабинету Риоса, они были знакомы…
- Расскажите о случившемся. Как вы думаете: это тот же, кто убил вашего мужа, устроил взрыв? Он вас выследил?.. – репортер приготовился записывать, достав блокнот и наклонившись к ней.
Присутствующие не сразу поняли, что́ случилось в следующее мгновенье. Репортер вдруг слабо вскрикнул от сильного удара дверью, у которой при входе так неосторожно остался стоять. Это появившийся в больничной палате старший инспектор Риос так его припечатал. Но то была только половина несчастья репортера Карлоса Рохоса. Увидев этого человека возле Фернанды, в уме мгновенно сопоставив некоторые факты, склеив их замечательной порцией своих бегущих вперед паровоза мыслей, Филиппе так ударил его в челюсть, что тот отлетел в противоположный угол больничной палаты. Извинившись перед женщинами, Риос аккуратно за шиворот выволок его в коридор, плотно закрыв дверь в палату. Рохос не ожидал от себя такой покорности – ведь как овечка послушался Риоса! А Филиппе, только что прибывший на полицейском вертолете – после звонка Фернанды, рассвирепел, словно пораненный бык, перед носом которого нагло мельтешил тореро и норовил его снова уколоть шпагой, - когда он увидел этого репортера возле Фернанды. Риос содрогнулся от мысли, что опять опасность грозила этой женщине, к которой испытывал страстное влечение. Опасение кота, решившего, что мог потерять свою кошку…
Однако, Филиппе сдержался, ограничив проявление своего гнева лишь тем, что назвал Рохоса сравнительно мягко – мразью и вылил на него целый поток обвинений:
- Какой дурак поверил бы, что ты оказался здесь случайно! – глаза старшего инспектора Филиппе горели, как фары полицейской машины, осветившие загнанного в тупик преступника, надеявшегося скрыться в темноте ночи. – Ты оказался здесь – когда и она… Следил за ней, приехав из Калуросо… И взрыв в доме, конечно, - твоих грязных рук… - Филиппе задыхался от волнения, его тошнило от запаха пота перепуганного репортера.
В плотной жаре, в жуткой духоте, при отсутствии кислорода трудно было бы сохранять хладнокровие. Прижав Рохоса к стене, Риос грозил ему не только законом, но и попроще: кое-что отвинтить….
- Я всего лишь хотел написать статью об одном деле – и прибыл сюда для сбора информации… Вы ведь уже знаете, что я сам провожу расследования…
Налитые кровью глаза вымотанного бессонными ночами и перелетом на вертолете Филиппе подсказали Карлосу Рохосу, что ему не стоило надолго останавливать поток своей исповеди и уж тем более что-то скрывать от полиции, хоть и менее удачливой в попытках раскрытия этого дела…
- Я хотел всего лишь донести до читателей моей газеты имя убийцы сеньора Томаса Сантоса, заколотого у себя дома, после чего миновало уже пять месяцев! Убийца до сих пор не найден, а жена, то есть вдова Сантоса, очень переживает, что справедливость так и не споет победный марш… Я добыл эту информацию нелегким трудом, поверьте…
- К делу, идиот! – рявкнул Филиппе так, что на него обернулись две проходившие по коридору больницы медсестры.
- Я узнал, что Сантос был родом из Эль Виньедоса. Здесь он жил еще будучи холостяком. Он встречался с какой-то сеньоритой. Кроме этого, в его судьбе не было ничего интересного… Ее имя я хотел узнать, приехав сюда. Она лишь на время приезжала в этот поселок, а жила где-то в другой местности, - захлебываясь потоком своих слов, Карлос судорожно глотнул горячий, тяжелый воздух. – Потом она долгое время не приезжала – и он уехал отсюда. Это произошло несколько лет назад. Где он жил эти годы, вам, полагаю, известно. В Калуросо он женился на сеньорите Лауре. Но вскоре он увлекся другой девушкой…
- Какое отношение к делу имеет перечисление его амурных связей?
- Из-за этой девицы Сантос устроил гм… ссору…
- Драку? – подсказал Филиппе, отодвигаясь от него, чтобы глотнуть свежего воздуха.
- Да, так вернее… С сеньором Алехандро Берано. Об этой ссоре мне сказала сама сеньора Сантос. Но она не знает, с кем ей наставлял ро… то есть изменял муж, как не знает и имя той, с кем он встречался до знакомства с нею, Лаурой…
Филиппе отнял руки от репортера – и тот уже не чувствовал себя прижатым к больничной стене. Врачи и медсестры, проходя мимо, не обращали на них внимания: наверное, бурные сцены подобного характера часто здесь случались или в такой жаре им было лень делать лишние движения?
Филиппе в этот день, который теоретически являлся выходным, был разбужен среди ночи звонком Фернанды – через какие-то 20 – 30 минут после того, как наконец-то сном отдалился от мыслей о ней… Однако, он чувствовал себя в состоянии как-то размышлять. Его мысли лихорадочно бились: он пытался не только отсоединить нужные нити от дразнящих своей яркостью никчемных, но и связать в узелки их кончики…
Филиппе исписал листы блокнота своим размашистым почерком, изредка перепрыгивавшим на мелкий, - знак дисгармонии в душе писавшего. Он много чего позачеркивал, остальное соединил долгожданными стрелками.
Берано и Сантос были связаны – через некую сеньориту. Сантос и поселок Эль Виньедос – тоже связаны через девицу. И с Калуросо, и с Эль Виньедосом была связана Фернанда… и с убийствами ее мужа и Абандорадо… Может, ее преследовали не только из-за невольного присутствия при совершении убийства Абандорадо?
Старший инспектор Филиппе расспросил жителей поселка о сеньоре Сантосе: не был ли он связан с какой-то девушкой?
- Все указывало на это, - говорили они, удивленные вопросом незнакомца с полицейским значком. – Мы видели, как он покупал в магазине какие-то сувениры, подходящие для молоденьких девушек…
- Рамки для фотографий в виде сердечек, бижутерию, шарфики из шифона… Но мы никогда не видели его с какой-нибудь девушкой. И это странно, ведь поселок наш маленький – все про всех должны знать, но о нем… Он либо ни с кем не встречался - хранил все эти сувениры для безответно любимой, либо тайну о своей связи оба надежно берегли…
Вдова убитого итальянца Франко Марино, синьора Лучия, между порывами рыданий поведала Риосу, что ее муж не ладил с Сантосом, а после его отъезда у Франко и врагов-то не осталось. Филиппе спросил:
- Не из-за девушки ли были распри у вашего мужа и сеньора Сантоса?
Синьора Марино возмущенно всплеснула руками, как ворона – крыльями, но глаза у траурной чернушки были явно куриные:
- В его-то годы! У Франко уже тогда дети подрастали, он только и думал о них – о своих и о соседских, а не о женщинах. Вы бы видели его играющим с детьми!.. Все свое свободное от занятий на виноградниках время им посвящал!
Филиппе предположил, что синьор Марино мог играть и с племянницей их соседки – сеньоры Луисы Тирадорес, когда Фернанда была ребенком или подростком, приезжая на каникулы к тете.
- Да. Он и ее тоже катал на лодке, когда море было спокойным. Какой он добрый был! И убили его за это – что помочь хотел соседке, увидев, что ее дом в огне… - она кусала губы, обмякнув на стуле, уже даже не стирая со щек слезы, бегущие молчаливыми ручьями.
- Он так и сказал вам, выходя?
- Я же говорила уже лейтенанту Бьернесу… Ах, вы не вместе с ним ведете расследование… Я не видела, как мой муж… - она едва не зарыдала снова, но ограничилась тяжким вздохом. – Я спала. Окна спальни выходят на другую сторону. К тому же я на ночь затыкаю уши ватой, ведь сплю чутко и рискую проснуться от любого шороха. Я все узнала только тогда, когда полиция стала утром стучаться в мои двери… Детки-то в городе, вот будет им горе…
Филиппе, уставший от общения с жителями Эль Виньедоса, пришел к Фернанде, которую с ее дочкой и тетей приютила соседка – сеньора Елена Ка́сас, жившая со своей дочкой-подростком Роса́рио. Они пили быстрорастворимый кофе «Nescafe» – любимый напиток Луисы, купленный Фернандой. Луиса смотрела свою любимую телепередачу в обществе хозяек дома и племянницы. Филиппе попросил Фернанду выйти в другую комнату и ответить на кое-какие его вопросы, хотя, как он выразился, они и показались бы ей не имевшими отношения к расследуемому им делу:
- Вы в детстве часто приезжали к вашей тете? – он не смотрел ей в глаза, засунув руки в карманы брюк, взглядом машинально обшаривая убранство комнаты.
- Да – и в детстве, и в юности. Только в последние годы никак не могла вырваться из своего дома – я тогда окончила школу, стала учиться профессии, потом вышла замуж и родила ребенка. А что такое? – она отодрала пластырь со своей поцарапанной руки и теперь скатывала его в трубочку.
- Вы общались в те годы с синьором Марино?
- О, да. Он был такой добрый. Он ведь и дело свое вел – занимался виноградарством. Но для детей времени не жалел. И как у него хватало терпенья играть с нами, детьми, и выносить наши выходки! – Фернанда грустно усмехнулась, скользя взглядом по блеклым фото на полках комода, не глядя на Риоса.
- А с кем еще из здешних подростков, в частности из девочек, постоянно общался синьор Марино?
Ее удивило это уточнение – она обернулась. Подумав, Фернанда назвала несколько имен соседок - вчерашних девчонок. Филиппе стал обходить их дома с расспросами. Он не услышал ничего, кроме: «Синьор Марино был самой добротой!»…
Когда дом, на гостеприимство которого надеялась Фернанда, стал непригоден для жилья, Фернанде нужно было найти для себя и дочки новое жилье. Другого выхода у нее не было – она решила вернуться в свой дом в Калуросо. Филиппе предложил ей свой кров, где бы она была защищена, но молодая женщина не хотела его стеснять и согласилась, чтобы по ночам в ее доме дежурил охранник. Как ни старался Филиппе выбить у начальства разрешение приставить к ней круглосуточную охрану, но начальник полиции, просмотрев в очередной раз кипы бухгалтерских бумаг, сказал, что и так слишком много приходилось доплачивать работникам за сверхурочные часы… Вся система…
Тетя Луиса оставалась жить у соседки. Фернанда оставила ей баночку кофе «Nescafe», зная, что Луиса была приверженцем традиции: она пила кофе лишь когда видела по телевизору рекламный ролик этого напитка. А телевизор она смотрела лишь раз в неделю – по понедельникам, когда по телевидению шла трансляция ее любимой передачи. И как раз день, наступивший после ночного пожара, был понедельником. Поэтому Луиса просто не смогла бы обойтись без любимого напитка. От радости, что хоть что-то из прежнего порядка у нее осталось после пожара, Луиса, приверженка статичности и неизменности, угощала этим кофе и Филиппе.
Воспользовавшись тем, что Фернанда собралась кормить грудью свою дочку, от чего все еще не могла ее отучить, Филиппе попросил Луису выйти с ним на крыльцо. На кухне они бы не были одни, так как туда ушли Елена и Росарио – готовить бутерброды для Фернанды в дорогу.
- Ах, как жаль, старший инспектор! Но ничего, переживем: жара не пламя… Еще и не такое выдерживали… А о чем вы хотели поговорить? – Луиса показала ему жестом на скамью, по сторонам от которой были ухоженные цветочные клумбы: одни маргаритки, простые, нервные, грустные, здесь изобиловавшие. Очевидно, не только Луиса в этом поселке тяготела к неизменности привычек. Различия – лишь оперенье…
- Вы не могли бы что-нибудь рассказать о Фернанде? – произнес Филиппе, садясь и почему-то поежившись от ее слов… Что было не так в ее реплике? Но он тут же забыл об этом, поглощая слова Луисы:
- Родители моей племянницы погибли в автокатастрофе. Это случилось где-то девять месяцев назад. Уберег Бог Фернанду и ее девочку, ведь и они ехали с Мальви́ной и Брау́лио на своем проклятом «форде»! Я не знаю, что у них случилось – врезались во что-то, наверное… Слава Богу, что Фернанда после родов садилась не за руль, а на заднее сиденье, чтобы держать на руках своего ребеночка. Голубой «форд» сестры моей и ее мужа, то есть то, что от «форда» осталось, перешел к семье Месас. Но напрасно они ремонтировали эту железяку – слишком тяжелы были воспоминания о трагедии из-за аварии. Поэтому «форд» сразу продали. Мальвине исполнилось бы сорок восемь лет… Но зачем вам все это, инспектор? Это имеет отношение к тому, что на мою девочку напал какой-то мерзавец?.. – она сорвала маргаритку и машинально порвала ее – желание нарушить привычный уклад?
Ария 11. Эгоизм
Фернанда вернулась в Калуросо, в свой дом, еще до наступления сумерек. Воздух был горячим, даже в этой каменной коробке, но молодая женщина, наверное, почувствовала внутренний холод, входя в свой дом, недавно оставленный ею, ведь было видно, как она дрожала. Дом, где зияли клеймом кровь ее мужа, хоть и физически смытая уже, ее собственный страх, испуг маленькой Росы в ту роковую ночь, когда гроза, ветер и дождь, казалось, сближали Ад и Рай: чье-то зло и невинных существ. Филиппе с мерзкой досадой вместо себя оставил в ее доме полицейского – Э́лио Ма́рсо.
Постовой курил на крыльце, готовясь приступить к своей работе. Фернанда укладывала дочку в колыбель, напевая детскую песенку и укачивая ее до тех пор, пока та не заснула. Молодая женщина вздрогнула и резко обернулась, почувствовав на себе чей-то тяжелый взгляд.
- А, это вы, старший инспектор… Я думала, что вы уже ушли… - выдохнула она, стараясь успокоиться от только что сдавившего ее сердце приступа страха.
Филиппе стушевался, не сразу опустив глаза, взгляд которых был полон мучительной страсти. Он смутился, главным образом, от того, что Фернанду нисколько не смутил его взгляд, словно она ничего не заметила. Так же невинные девочки не замечают похотливые взгляды растлителей, если те мурлычут им что-то ласковое… Лучше бы она ничего не поняла… или, наоборот, - чтобы все стало ей очевидно, тогда она прогнала бы его, запретив ему появляться в ее доме… Или ответила бы на его страсть.
Чувствуя в комнате ее живой экзотический аромат, Филиппе невольно вспоминал, какой пустынной выглядела эта детская комната, покинутая своими хозяевами, эта заброшенная колыбель… Филиппе прилагал громадные усилия, вспоминая, что же нужно говорить женщине, оставшись с ней наедине в неофициальной обстановке. Еще одна мука… Она жестом просила его выйти из детской, чтобы не разбудить ребенка.
Он пригласил ее пойти с ним в кафе, чтобы на время оградиться от печальных мыслей, сбросить гнет тревоги, которая с ней в последнее время… Он говорил, глядя себе под ноги. Руки невольно сжимались в кулаки, что иногда – признак чувства незащищенности. Но он таил ярость: ему нужно было ее «да».
Он заткнулся и со злостью развернулся, услышав шаги, – это вернулся охранник Марсо:
- К сеньоре пришли гости – сеньоры Грасиас. Пропустить?
- Болван! У сеньоры и спроси, – рявкнул Филиппе и тут же осекся, извинившись перед Фернандой. Он хотел выскочить из комнаты, но вдруг остолбенел, услышав ее слова:
- Через пять минут, старший инспектор, - и тут же она обратилась к Марсо, чтобы он позволил ее добрым соседям войти к ней: - Они не причинят нам с Росой вреда.
Наверное, они увидели ее возвращение – вот и пришли проведать.
А еще говорят, что пылающие страстью летают на крыльях, вдохновленные ответом своих избранников. Филиппе не смог быть быстрым, каким был всегда: ноги его не слушались – так бывает в кошмарных сновиденьях, в которых каждый шаг – с огромным усилием; но ее слова звучали не из прекрасных ли снов? Нет, это было больше похоже на тяжелый и утомительный сон. Но в последнее время он спал крайне мало и снов не видел…
На крыльце он устало прислонился спиной к притворенной двери. Он чувствовал небывалый урон своей энергии, словно до этого был занят нелегким трудом. Даже его ярость прошла. Неужели его так выматывала страсть? Все время при Фернанде пребывая в нервном перенапряжении, он мог бы и не удивляться своему состоянию, когда покидал ее, оставаясь совсем один. Запах цветущих растений казался ему слишком душным, сад – слишком безмолвным и тревожным, время ожидания – вечностью…
Он подошел к своей «хёндей сонате», лишь слегка мерцавшей мягкой краснотой в сухом сумраке. До выхода Фернанды он выкурил несколько сигарет, насквозь пропитав легкие дымом, чтобы изгнать из них навязчивый замысловатый аромат ее духов. Филиппе точно знал, что курят вовсе не от сладкой жизни…
Она появилась – тихая и унылая, словно и не на свиданье с ним собиралась идти. Он необычайно близко почувствовал дурман ее духов, этот мир, расположившийся вдруг в салоне его машины, когда она уселась на сиденье – возле него. И даже табачный дым был уже не ощутим им…
- Я попросила сеньоров Грасиас побыть со спящей Росой. Ничего, что я сказала, будто мы идем в полицейский участок? Мне действительно нужно немного отдохнуть, а они бы не поняли… - ее голос звучал тихо и печально. – Мне стыдно, что я так себя веду, я ведь в трауре… Но мне очень тяжело – и мне, кажется, что дочка ощущает это мое состояние. Я должна при ней выглядеть бодрой…
Филиппе с трудом мог концентрировать свое внимание на дороге, стиснув руками руль. Жжение в груди нарастало, дышать было труднее, сердце бешено отсчитывало свои рывки. Проклятая жара! Кондиционер в машине работал на полную мощность, но Филиппе все казалось, что его облепляет плотный жаркий воздух… Он был жутко разочарован: Фернанда поехала с ним не из-за него, не из-за своей к нему симпатии. Он не мог утихомирить жестокий ураган своей страсти.
Фернанда попросила его поехать в какое-нибудь кафе на другом конце поселка, чтобы ее соседи и знакомые случайно не встретили ее там, тем более – с ним.
В небольшом ресторанчике посетителей развлекал своим прекрасным пением молодой и талантливый певец, одетый на ковбойский манер. Он пел – и Филиппе вдруг показалось, что это его душа была вскрыта и ее содержимое оглашалось при всех, кто разменивал свой досуг в этих стенах:
Страсти мои и желанья –
Ошейник с шипами у пса:
Каждый порыв – со страданьем,
Каждый вздох – снова слеза…
Филиппе не смог съесть ничего из заказанных им блюд, с чудовищным аппетитом пожирая глазами Фернанду, медленно отправлявшую в рот блестящие кружочки черных жирных маслин, маленькие кусочки сочных свежих апельсинов и хрустящего белого лука - в сочетании с черным молотым перцем, солью и оливковым маслом, открывавшие тончайший вкус. Ее любимый салат… Но за дни горестей Фернанда, кажется, отвыкла радоваться простым вещам…
Филиппе заплатил певцу, чтобы тот исполнил любимую песню Фернанды, при этом отметил, что не нужно оглашать это на весь зал – чтобы не привлекать к себе и своей даме всеобщее внимание.
Силен влюбленный? Нет: он – слабый, глупый.
Умен, всесилен – тот лишь, кто не любит.
Так, с боевой гранатой это схоже:
Все, что вокруг, с собой взрывает тоже…
Фернанда, вроде бы, и слушала, скатывая в трубочку бумажную салфетку, но все же где-то витала: наверное, пульсация этой песни, в которой Филиппе замечал одну бессмыслицу, всколыхнула в ее душе осадок прошлого – того, чему больше не сопутствовать этому звучанию.
Проза земной жизни –
Где в ней любви место?
Жаждущий счастья – лишний,
Ждущему звезд – поднебесье…
Филиппе был уже не просто разочарован – он был взбешен: эта женщина, кажется, приняла его приглашение, но вообще его не замечала! И его не трогала ее печаль…
Страх и стремленье к власти –
Страсть без любви. Что ж странно?
Значит, что суть всей страсти –
Лишь эгоизм желанья…
Филиппе понял вдруг, что все эти «формальности», типа посиделок в кафешках, вежливых разговоров и прочего, были нужны ему так же, как голодному псу – лекция о морали. Они раздражали, ведь его истинные, самые яркие желанья оставались лишь желаниями, пожиравшими своим пламенем его одного, без нее.
Душная безлунная ночь утопила поселок в своей густой темноте, прорванной лишь редкими клиньями света фонарей, как упавших и застывших в нескольких метрах от земли звезд. Выйдя из ресторана, Фернанда обратила свой взор к небесам, возможно, она вопрошала какого-то святого: как с ней могло все это случиться?
Филиппе чуть лишь задержался, пока оплачивал счет, но об этом своем опоздании ему потом пришлось сильно пожалеть, когда появился на крыльце ресторана. Как молния в грозу – сверкнуло лезвие ножа возле ее шеи…
Филиппе был и без того готов на какой-то яростный выпад, ведь на его состоянии сказалось жуткое напряжение, словно у электрического провода постоянно подпитываемого из сети. В этот вечер количество вольт по-прежнему в сети было опасно превышено…
Подобно броску кобры, был его жест, когда он выхватил свой «глок» и выстрелил в преступника, схватившего Фернанду, явно желавшего ее убить. От неожиданности нападения и сильной боли от раны тот тип не смог отреагировать адекватно – и, хоть и имел такое намерение, но не причинил ей вреда, а бросился бежать, спасая свою шкуру, быстро поглощенный густой темнотой привыкшего экономить на электроосвещении поселка. Филиппе бросился за ним, долго бежал по темным закоулкам, сквозь сады и огороды, во мраке с трудом разбирая лазейки в оградах, в которые нырял, словно угорь, раненый мерзавец. Но он все-таки сумел ускользнуть. Филиппе вернулся к Фернанде, чувствуя себя немного лучше, «выпустив пар». При свете фонаря над крыльцом ресторана, на котором они стояли, он увидел лужу крови на асфальте – и понял, что ранение преступника было не шуточным, однако, жажда спасения помогла ему скрыться в одной из нор трущоб поселка.
Из ресторана выскочили охранники, потревоженные выстрелами, но сунутый им под нос полицейский значок Филиппе разом их успокоил.
Сев в машину, Филиппе опять ощутил насыщенный запах ее духов – словно облако цветочной пыльцы впустил он в салон своей «сонаты». Она все еще дрожала, не придя в себя от шока после случившегося, когда села и откинулась на спинку сиденья:
- Спасибо вам… Но он вернется, чтобы убить меня…
- Это он убил вашего мужа и Абандорадо?.. – спросил Филиппе. Она молчала. – Мы составим его фото-робот и объявим в розыск: завтра, сегодня – никак: так уж у нас устроено... Я запомнил лицо этого мерзавца. Он не уйдет от нас, не волнуйтесь… - это говорил лишь Филиппе полицейский, а просто Филиппе ничуть ее не жалел. Ему было страшно, что несколько минут назад он мог потерять эту женщину. Он так и не добился бы ее…
Филиппе созвонился по рации с дежурным полицейского участка, чтобы патруль выехал на поиски преступника, описание которого он сообщил.
Фернанда сидела неподвижно, но она была на грани истерики – даже эта сильная женщина. Она молчала, ни в чем его не упрекая, но Филиппе понял, что ей хотелось поскорее вернуться домой. Он тут же запустил в движение беспорядочные потоки своих мыслей - и решил, как мог бы воспользоваться этим ее состоянием. Он стал ее успокаивать, направляя автомобиль к ее дому. Отпустив сеньоров Грасиас, поблагодарив их, он выставил на крыльцо Элио – «покурить» и стал преодолевать свой страх перед нею. Едва коснувшись ее плеча, он уже ничего не боялся и, погружаясь сквозь оболочку в ее мир, в его облака, пронизываемые молниями, он уже не мог остановиться так просто… Целуя ее руки, как пес облизывает руки своей хозяйки, прося у нее вожделенную пищу, Филиппе горячо шептал слова успокоения и все крепче смыкал свои объятья:
- Все будет хорошо, никто вас больше не обидит, я убью того, кто посмеет… К черту всех мерзавцев… Вы и я должны быть одним целым, мир не может быть расколот… Как же я вас ждал…
Фернанда в ужасе пыталась отстраниться от потерявшего голову мужчины. А он разъярился не на шутку, удерживая и уже совсем грубо целуя, как тисками сжимая ее плечи. Лишь ощутив на губах привкус крови, он пришел в себя и увидел, что ее губы поранены и кровоточат.
Страх и отчаяние выражал ее взгляд: неужели в мире все может быть лишь таким жестоким и нельзя надеяться ни на чью бескорыстную помощь? Или хотя бы честность?
- Простите, этого не повториться… простите… - однако, Филиппе не чувствовал и тени раскаяния. Обида в нем заглушала все возможные человеческие чувства. Он так чувствовал себя, словно его при всех коллегах и знакомых искупали в бочке с нечистотами, или он был псом, у которого отбирают кровавую кость, – и он был готов броситься с оскаленными клыками на своего обидчика.
Как побитая дворняга, он ушел, больше ничего не сказав. Впрочем, его страх, так ненадолго замолчавший, заставил его покорно поджать хвост и опустить голову. Так что в этом случае им руководствовало вовсе не смирение, не стыд за свое поведение, а опять же – рьяный эгоизм: эгоизм был в основе его страсти, толкавшей на попытки завоевания этой женщины, и эгоизм был в инстинкте самосохранения, страха – мощной отталкивающей силы…
Ария 12. Эстелла
Филиппе подошел к своему дому в полнейшей темноте, ведь перегорела лампочка над его крыльцом. Он уже отпер дверь, когда на его плечо вдруг легла чья-то рука, как воплощение тревожных предчувствий, отчего его пронзил испуг - это странное сковывающее чувство…
Обернувшись, он увидел слабо очерченный силуэт…
- Старший инспектор, храбрый полицейский? – это был звонкий веселый голос Эстеллы.
Филиппе выдохнул, почувствовав, как от нервного расслабления после шока легкая дрожь пробежала по его телу. Но ему бы и в голову не пришло отчитать Эстеллу за то, что она его испугала. Даже за Volare…
- Полицейский, потерявший бдительность? Это – опасно… и для тебя, и для поселка. Она – что для тебя? Не из-за нее ли ты сам на себя не похож? Где энергичный и жизнерадостный мальчик, которым ты всегда был?
Они вошли в квартиру и включили светильник, ярким светом озарив себя, свои лица – эти кожаные маски, скрывавшие нежную и уязвимую суть. Филиппе опять чувствовал робость, но понял, что был рад этому чувству…
- Ты уже простила меня – за нее? – фраза показалась ему чертовски глупой, но он ничего не мог с собой поделать.
- Мне все равно, на кого ты тратишь свободное время и силы. Только не уходи, когда ты со мной, - Эстелла быстро притянула его к себе сильными руками, подавляя его легкое сопротивление…
Ей так давно хотелось прикоснуться к нему, ощутить знакомые прежде тепло и дрожь его тела, что она готова была прикинуться дурочкой. Черные волосы, загорелая кожа, чувственные губы, мягкие руки… Такой красивый, притягательный, хотя и не старался достичь этого эффекта – может, в этом и была сила его шарма? Она гладила его кожу, почти царапала, лишь бы он чувствовал, что это была она, и не думал о другой…
- Нет, Эстелла… - он смущенно отошел от нее, пытаясь подобрать верные, но мягкие слова. – Я не люблю тебя – ты же знаешь. Я вообще никого не люблю… - он сказал это за мгновение до того, как понял, что это и было единственной правдой. И он не хотел это скрывать от Эстеллы.
- Какой наивный! Ты ведь не подросток, чтобы все мысли были лишь о любви. Кто просит тебя о любви? Просто сейчас будь со мной – без обещаний, без объяснений… Или и на этих основаниях я тебя уже не устраиваю?
Филиппе боялся посмотреть в ее глаза. Неужели боялся ее плохого мнения о себе, стеснялся перед ней?
- Это не правильно. Ты не девочка на одну ночь…
- В смысле – что я старая? – она рассмеялась, без кокетства, но и без обиды.
- Ты – самая лучшая, - вдруг вырвалось у него.
- Ты – идиот, если думаешь, что, ложась с мужчиной, женщина обязательно приносит себя в жертву, имея отдаленную цель – типа стремления окольцевать его и свить гнездо, а не стремление получить удовольствие – сиюминутно, без далеко глядящих планов!
Он ничего не ответил. Оставив ее в своей спальне, Филиппе ушел ночевать в гостиную – с мучительным ощущением жжения в слезных железах. Эстелла вдруг ворвалась к нему – и, с силой обняв, удержала-таки его:
- Ни любви, ни страсти, просто будь рядом…
Ложась на диван, прямо в одежде, лишь стянув с ног носки, она не отпустила его от себя, крепко обнимая, заставив смириться. А потом он почувствовал, как страх, смущение стали отступать. В темноте, не видя ее, уже не слыша ее голоса, ощущая лишь тепло тела сквозь заслонку ткани, он почти расслабился и, ощутив свою усталость, уже не боролся с собой, впервые за последнее время уснув так быстро. И Эстелле не понадобилось снотворное: она была полна умиротворения…
Без любви…
***
Придя утром в полицейский участок, Филиппе первым делом зашел к программисту Рика́рдо Пе́ресу, который занимался и составлением фото-роботов. Они вместе стали составлять компьютерный портрет преступника, напавшего прошлой ночью на Фернанду. И вот на мониторе появилось изображение – плоские контуры. И это лицо выглядело совсем не страшным, только очень противным. Или такое мнение у Филиппе сложилось еще до составления фото-робота?
Небольшие глаза, широко расставленные, узкий и длинный нос, средней толщины губы, недельная щетина, овал лица в форме треугольника, прямые короткие волосы…
Тут же распечатали несколько таких плакатов, внизу разместив текст о том, что разыскивается особо опасный преступник, подозреваемый в пяти убийствах… был ранен при новом нападении… очень опасен… располагающим какой-либо информацией обращаться по телефону… конфиденциальность гарантируется…
Фраза «конфиденциальность гарантируется» была добавлена старшим инспектором – когда он вспомнил слова Фернанды, что свидетели предпочитают не заявлять о себе из-за опасения за свою жизнь…
Филиппе со своим ассистентом Маньянасом навестили вдову Абандорадо – сеньору Амалию.
- Изменял ли вам муж с какой-либо девушкой? – спросил Филиппе прямо с порога, смутив женщину.
Амалия сначала погримасничала, изображая удивление, потом – возмущение, но Филиппе не был настроен шутить: ему нужен был четкий ответ на вопрос. Она обрывала сухие листочки с вьющихся комнатных растений – и не оставила свое занятие при появлении полицейских.
- Я подозревала и даже находила этому подтверждения. Но я ее никогда не видела и до сих пор не знаю, кто она.
- Ссорился ли сеньор Сесил с кем-либо… предположительно – из-за этой девушки?
- Нет, при мне ничего подобного не случалось…
Филиппе мог для себя из этого уяснить только одно: какие-то таинственные девушки были любовницами четверых убитых мужчин. Или девушка была одна – и убийства совершил предприимчивый и бескомпромиссный соперник на почве ревности? Может, и у Себастьяна Месаса была любовница? Филиппе не представлял, как можно было иметь любовницу при такой жене… Но он решил, что судил предвзято…
Филиппе стал расспрашивать в поселке про Фернанду и ее мужа. Про них все твердили, как рекламные агенты:
- Такая молодая, прекрасная и милая, а столько горя ей выпасть успело! Ведь и родители у нее недавно умерли, а вот теперь – муж… Фернанда такая добрая и порядочная. Сколько в мире несправедливости!
- А ее муж?
- Такой добряк был, что лучше мужа и не сыскать! А уж как он о ней и ребеночке заботился!..
- Он мог ей изменять? Вы когда-нибудь видели его с какой-то женщиной, одних?
Опрашиваемые им соседи удивленно вытаращивали глаза, словно он спрашивал что-то типа: Толедо и сейчас - столица Испании?
- Он даже понятия не имел, что можно изменять жене, ведь сам – добрый и честный и жена у него – золото…
«Какая банальность – так бубнить одно и то же, - раздраженно говорил сам с собой Филиппе. – Однако, не могут же все ошибаться или лгать». Он вернулся домой лишь вечером, даже не заходя к свидетельнице, которую после вчерашнего боялся повстречать.
Дом его встретил мертвой тишиной и темнотой пустых комнат: его опять никто не ждал, хотя Филиппе уже хотелось, чтобы его уединение кто-то нарушил. Напрасно чудился ему Volare – запах жизни… Страдая от жары и жажды, он полез в холодильник, но, не найдя там ни сока, ни лимонада, приготовил себе холодный чай, добавив в него сок апельсина, который только что измельчил. Он взял пачку сигарет и подумал о том, что вчера вечером после прихода домой не выкурил ни одной. Очевидно, у него не возникло еще физиологической зависимости от никотина, а курил он – исключительно чтобы снять стресс, то есть хотя бы надеяться на временное расслабление… Он включил магнитофон, выбрал нужную песню на диске, которая бы вторила его чувствам:
Я творю за ошибкой ошибки,
Здравый смысл заменен бредом чувств.
Медлил я на свободе улиткой,
В паутине отчаянно бьюсь.
Как цинично, что это не ново,
Что лишь тем человек жив века,
Что лишь «страсть» - подходящее слово
Для приманки в сетях паука…
Вдруг он похолодел от ужаса, во время паузы после окончания песни услышав шорох в гостиной, куда еще не заглядывал по своему приходу. Он вспомнил слова Эстеллы, что он не особо бдителен. Филиппе тут же схватил «глок», взвел курок и без раздумий шагнул в сторону доносившегося шума. Он услышал сдавленный смешок, потом она не выдержала и расхохоталась в полный голос. Это был смех Эстеллы.
- Тише, вы ее разбудите, - последовал за этим взрывом смеха тихий голос… Фернанды.
- Извини… О, смотри: наш рыцарь во всеоружии, - сказала Эстелла Фернанде, когда Филиппе распахнул дверь. Обе женщины сидели в полумраке – при свете одного лишь маленького светильника. У Фернанды на руках спала ее дочка Роса.
- Простите, старший инспектор, я без приглашения… То есть я надеюсь, что все еще в силе ваше предложение мне и Росе пожить у вас, под вашей защитой?
Она и вида не показала, что помнила о вчерашнем его поведении…
О, только погрязший в пороке мог бы увидеть страсть в невинном взоре этой ангельски прекрасной и благодетельной женщины! Филиппе увидел, хотя лишь на мгновение – пока не отвел глаза.
- Мы просто хотели сделать тебе сюрприз, - весело перебила ее Эстелла.
И Филиппе знал, что она именно по этой причине впустила в его дом женщину, которую не могла не считать своей соперницей: Эстелла вовсе не хотела его разыграть, как и издеваться над ним. Она с улыбкой смотрела то на него, то на Фернанду.
- Ну, я пойду. Приятного времяпрепровождения! – она пожала руку все еще пребывавшему в шоке Филиппе.
У него вдруг в глазах потемнело, когда он представил, как она одна идет по ночному поселку – и на нее нападает некто, похожий на того, чей фото-робот он сегодня помогал составить, прикладывает к ее шее нож, требуя деньги, но она, конечно, храбра до безрассудства, хотя все же не так сильна, как преступник… Дальше он не мог продолжать свои мысли, заявив, что проводит ее до гостиницы. Он сказал это и так быстро выскочил из комнаты, где была Фернанда, что та не успела ничего возразить на то, что он ее оставлял-таки без охраны…
Выходя, он запер дверь и молча сел в машину рядом с Эстеллой:
- О чем вы с ней говорили?
- О ее дочке. Мне понравился этот ребенок. И еще я уверила Фернанду, что с тобой ей нечего бояться… Кстати, это правда, что она пришла к тебе сама – значит, хочет быть с тобой…
- Ты все не так поняла! Я как полицейский обязан ее защищать…
- Зачем ты споришь со мной? Какая тебе разница, что я о вас думаю?
Он молчал, так и не ответив ей, пока они ехали до здания гостиницы. Потом Эстелла сказала:
- Не оставляй ее надолго одну. Она боится не без причины. Поймай этого маньяка! – она резко притянула его к себе за плечи, поцеловала в щеку и быстро ушла в здание.
Как можно быть такой – он не мог себе представить…
Вернувшись к себе домой, Филиппе застал там перепуганную Фернанду.
- Что-то случилось? – спросил он.
- Разве того, что из случившегося вам известно, - мало?
- Я думал, что с охранником вы чувствовали себя под защитой, - он опять плохо себя чувствовал при ней, вспоминая вчерашнюю сцену, злясь на Фернанду.
- Его еще не нашли? – не отвечая ему, спросила она, разглаживая свою юбку, поднявшись с кресла. Ее дочка спала на постели хозяина квартиры.
- По всему городу развешали плакаты с его фото-роботом. Кто-нибудь да увидит его и позвонит в полицию…
- Чтобы подставить под удар себя и свою семью? Никто не сделает этого…
- Позвонить можно будет конфиденциально… Что это? – Филиппе что-то поднял с пола.
Лишь на мгновение Фернанда изменилась в лице, но потом подошла и с улыбкой забрала у него пузырек с лекарством.
- Я в последнее время без снотворного не могу заснуть, потому что мне страшно…
Филиппе смутился от ее мимолетного прикосновения и ушел на кухню готовить ужин. Пока жарилась рыба, варился соус, он ушел в ванную, чтобы смыть со своего лица лобзания жары… и Эстеллы, словно печать ее губ на его щеке могла быть свидетельницей, которой он стеснялся…
Войдя в свою ванную, Филиппе почувствовал головокружение, окунувшись в непривычные ароматы: ваниль, шоколад и корица… Гель для душа Фернанды был с ванильным запахом. Аромат ванили выбирают чувственные, романтичные, чистые душой женщины… Бутылочка с бальзамом для тела пела о нахождении поблизости горячего шоколадного напитка. Околдовывающий аромат, чувственный, эротический. Аромат роковой страсти… Пенка для умывания лица шептала о близости булочек с корицей, которая, на самом деле, и не ночевала поблизости с этим средством. Аромат корицы, теплый, сладкий – для соблазнительных и влюбленных женщин…
Возможно, часть этих ароматов отражала сущность Фернанды, а часть была выбрана случайно?.. Или переплетение этих запахов – и есть ее суть, где много чего не угадать; может, и она сама перестала пытаться разгадать себя, распутать нити своего характера – разъединить эти ароматы и выбрать свой – единственный?
Приглашая ее к столу, он почувствовал дурноту на грани блаженства, когда встретил ее глаза, и тут же утопил свой взгляд в подливке на тарелке. Вдруг его одолел приступ болтливости: он не мог остановиться, хотя понимал, что лучше было бы просто заткнуться… При этом он всё фантазировал на запрещенную тему – о Фернанде, обнаженной, послушной… Он не мог в себе задушить эти мысли. От них его голова раскалывалась, а от стыда он вряд ли ощутил от них что-то приятное…
Филиппе хотел было идти спать, но его рука как-то сама собой скользнула по столешнице – к руке Фернанды. Ему на миг показалась страсть в ее глазах…
«Я – как дикий зверь…» - пытался остановить себя Филиппе, крепко схватив ее в объятья – и опять не мог остановиться, оказавшись с ней так близко. Он не замечал ее отчаянного молчаливого сопротивления. Или ее борьба была лишь частью их взаимной борьбы-притяжения?..
Ария 13. Покорность
Богом ли самим нареченная,
Чертом ли лукавым завещана…
слова песни
Филиппе мысленно называл себя ужасным мерзавцем – еще хуже, чем тот, кто убил нескольких мужчин, ведь Филиппе совершил преступление против слабой женщины, доверившей ему охрану себя и своего ребенка… «Как последний ублюдок…» - он сидел на постели, уставившись в пространство, сдавив виски руками. Ругая себя, он пытался почувствовать стыд, убедить себя, что он – мерзкий, пропащий тип.
Эгоизм – вот подходящее во всех отношениях определение. И ничто больше не обозначало его чувства, хотя он и с опущенной головой просил у нее прощенья. Он был поражен своей перемене: как он мог так измениться? Прежде он и помыслить о таком бы не посмел. Неужели этот ангел во плоти – Фернанда так повлияла на него?
Было ужасно жарко, душно от запаха ее духов, пот струился по его вискам, отчего волосы были влажными. Филиппе хотел бы знать, как выглядел, но боялся посмотреть в зеркало. Он хотел пить, но не решался встать с постели и обойти ее, чтобы пройти мимо Фернанды, все еще лежавшей на той ее половине, – и налить себе из графина воды. Должно быть прошла вечность, пока он не знал, что с Фернандой: подавлена ли она, напугана ли… Нет, не это его беспокоило, а то – заявит она на него или нет. Это же конец его карьере полицейского. Боже, Эстелла узнает… От этой мысли он едва не заплакал.
- Что с тобой? – вдруг в гнетущей тишине прозвучал певучий голос Фернанды. Она прикоснулась к его плечу и уже страстным голосом – позвала его: - Иди ко мне…
Филиппе был в шоке. Но это его оцепененье продлилось лишь пару мгновений – перед тем, как она опрокинула его на кровать, утягивая за собой в топкий омут, манящий своей страшной глубиной…
Это ли было его главной ошибкой? Или значимее была первая ошибка – когда он согласился в первый раз допросить свидетельницу, не уклонившись от встречи с нею. Он тогда еще обрадовался этой новости, ведь прежде у него не было никаких зацепок по делу, которое расследовал.
Если бы он мог в те мгновения, обнимая ее, а, вернее, отдаваясь ее объятьям, рассуждать здраво, то оценил бы ее как самую страстную женщину из всех, о существовании которых мог предполагать. И эта ее страсть захватывала мужчин, неосторожно взглянувших в ее глаза и, как обычно, пытавшихся увидеть как можно больше – чтобы одежды у женщины было как можно меньше.
И разве может быть место для любви, этого хрупкого тепличного цветка, там, где трещит пламя страсти, сжигая все на своем пути?
Впрочем, любовь не выживает и в холоде. Она нуждается в ласке, тепле – и тогда одаривает счастьем любящего. А та страсть, чем дышала Фернанда, молодая испанка, часто молчаливая, ярко говорившая своими черными глазами, гордая и волевая, - эта страсть сжигала пути к отступлению, огнем сопровождала до самого обрыва, чтобы новая жертва срывалась в море огня, клокотавшего внизу.
Филиппе словно бросался с обрыва в воду реки, покрытую слоем горящей нефти… Но он не смог бы удержаться на краю или прервать это падение, ведь уже не был себе хозяином. Та же страсть, от которой он сгорал, была не его собственной заслугой, а – порождением чужой стихии, отражением страсти Фернанды…
Утром собираясь на работу, Филиппе невольно разбудил Фернанду. Или ее сон был столь чуток, что она проснулась, лишь осталась в постели одна?..
- Не оставляй меня, я хочу быть с тобой, - прошептала она с жарким волнением в голосе, взволновав и его, обняв за плечи, начиная расстегивать пуговицы на его рубашке. – Я так долго ждала такого мужчину…
На работу в тот день Филиппе так и не пришел. В нем едва нашлась крупица благоразумия, чтобы позвонить своему руководству и попросить предоставить ему отгул. Он послушался Фернанду и отключил все телефоны – и сотовый, и прикованный к тумбочке. После этого уже не мог ни о чем думать, кроме нее. Она вставала с постели в тот день – лишь чтобы покормить ребенка, он – чтобы приготовить пищу и принять душ...
- Ты – необыкновенная… - шептал он.
- Знаю, - она улыбалась.
Дьявольским дурманом отравляли ее глаза и улыбка.
Лишь вечером до Филиппее смог достучаться Хулио Маньянас, который специально приехал к Риосу домой, чтобы сообщить, что того, кто напал на Фернанду, обнаружили и заключили под стражу – когда он объявился в больнице с загноившейся пулевой раной: к его палате приставили полицейских.
- Я пытался его допросить, - уверял Риоса Маньянас. – Но эти медики – сущая пародия на гуманистов! Они позволили мне лишь пару вопросов задать этой сволочи. Я перечислил фамилии пяти жертв – и спросил, он ли их убил. Этот мерзавец все отрицал…
- А ты надеялся, что он сразу и признание подпишет?
- Но ты мог бы из него вытянуть признание – ты настойчивее… - но он тут же усомнился в том, что́ сказал: судя по виду, у Филиппе самочувствие было не очень хорошее. Растрепанный более обычного, с синими кругами под глазами, в несвежих рубашке и брюках, одетых, по всей видимости, наспех…
- Ты заболел? – спросил Хулио. Но он тут же понял причину его недомоганья, услышав, как из спальни донесся плач ребенка и шепот женщины, успокаивавшей его.
Хулио присвистнул и, не сказав более ничего, ушел.
На следующий день Филиппе опоздал на работу – всего на час. Выслушав первый за свою карьеру полицейского выговор от начальства, он поехал в больницу, чтобы опознать арестованного.
Па́бло У́но. Сорок семь лет. Неженат. Прописан – в Мадриде. Это были данные найденных при нем документов.
- Сеньор, я никого в своей жизни не убил! – голос арестованного звучал слабо, жалобно.
Филиппе понял, что тот решил его обвести вокруг пальца.
- Я не девица, чтобы ты мне на жалость давил! – рявкнул он. – Я сам видел, как ты напал на женщину на крыльце ресторана позапрошлым вечером. Тоже отнекиваться будешь?
Тот испугался еще больше, побледнев, тараща глаза с мелкими зрачками.
- Я хотел лишь немного денег… Сеньор, спросите у нее: я просил у нее…
- Ты просил – приставив нож к ее горлу?
- Ну, требовал… Но я, поверьте, не собирался выполнять угрозу! Мне нужно лишь немного денег, чтобы вернуться домой: я потерял кошелек…
- Я не могу смотреть на эту мразь! – Филиппе, действительно, едва мог сдерживать себя – и не применять кулаки к этому типу, посмевшему притронуться к Фернанде, испугать ее. Хотя бы за это…
Филиппе ехал домой, потерянный, не понимая, отчего был так невесел, ведь желанная женщина ждала его дома, преступник, угрожавший ее жизни, был пойман…
Как-то он оказался возле гостиницы…
Он еще не успел спросить у консьержки, на месте ли сеньора из номера 15, как сам увидел Эстеллу, лишь поднял голову. Она стояла на лестнице. Что-то в ней было иное…
- Уже поздно, сеньор, в 23 часа гостиница будет закрыта для гостей… - проворчала грубая служащая.
Филиппе кивнул ей и поднялся к Эстелле. Зайдя с ней в комнату, он чувствовал себя смущенным и неловким школьником на первом свидании. У нее в комнате была развешана одежда на дверцах шкафа, валялась на диване, носки – на полу, молоток – на столе, возле пакета с чипсами и книгой… Она включила очень тихо музыку:
Нерасторжим дуэт артистов двух:
Непобедимость музыки Зла – вслух
И безнадежность од немых Страданья
На сцене жизни, в Нелюбви тумане.
Немногословность Арии Любви
В отважном исполнении Свободы,
Средь Зла и Равнодушия – одни
В сей Опере, где Жизнь готовит ноты…
Он сказал, что дело, которое расследовал, кажется, скоро можно будет закрыть – после суда над преступником, хотя еще не был известен его мотив.
- Так что ты тревожишься? - Эстелла рассмеялась, заставив его вздрогнуть, прикоснувшись к его руке. – Ты – молодец!
Филиппе отважился посмотреть на нее и понял, что она не сердилась. Он только сейчас заметил, что́ именно в ее облике показалось ему необычным: она выглядела настоящей королевой – в длинном шелковом вечернем платье, с волосами, которые сверкали фиолетовыми искрами. На ее шее блестело жемчужное ожерелье, подходившее к наряду. Что за женщина! Филиппе более всего очаровал в ней не сам наряд, не женственный ее облик, а ее способность к превращениям. Как она могла менять свой образ лишь одними нарядами? Ей даже не нужен был грим или какие-то особые манеры. И лишь закрыв глаза, не видя ее блеска, слыша ее голос, чувствуя вблизи ее дыхание, Филиппе узнавал ее прежнюю.
- Сегодня я была на корпоративной вечеринке на новой работе. И только сейчас вернулась, поэтому не успела переодеться, - она потянулась к нему и рассмеялась, когда он по привычке хотел отстраниться. – Не бойся! Я только в щечку…
Филиппе закрыл глаза, думая, что новое платье не изменило ее суть. Она была такая - не зависимая от аксессуаров, от внешних факторов. Неповторимая! И для сохранения своей индивидуальности ей не были нужны какие-то штучки. Это ему лишь сначала бросилась в глаза яркость ее наряда – но лишь на короткое время. Стереотипы играют огромного значения роль в жизни людей. Это – каркас поведения, мыслей и даже чувств. На них нанизывают все другое – своё. Когда Эстелла предстала перед Филиппе в женственном образе, на подсознательном уровне произошел сдвиг в сторону симпатии к ней. Женственность, как считается, должна быть присуща всем женщинам. Филиппе тоже был под властью некоторых стереотипов…
Он быстро вышел из номера, даже не вспомнив, что́ хотел ей сказать…
***
Когда Фернанды не было рядом, Филиппе спрашивал себя: что все это такое? Страсть? Но ее мнение о нем ничего не значило для него – ему нужно было лишь удовлетворение своей страсти. Тогда – эгоизм? Но в последнее время он только и занимался, что исполнял ее прихоти. Так Филиппе понял, что вовсе не был с ней для себя, а для удовлетворения ее нереальной страсти. Как лягушка перед недвижными глазами удава… Гордость ему мешала признать правду.
Фернанда отпускала его от себя – лишь когда кормила ребенка. Утром он смог уйти на работу – лишь потому, что она спала. Выходя из спальни на цыпочках, не глядя на нее, он прихватил с собой одежду, чтобы, одеваясь, не разбудить ее. У Филиппе возник вопрос, когда он сидел в своем кабинете, не замечая присутствия Маньянаса, составлявшего протокол: Фернанде нужно было иметь двух-трех любовников – при такой страстности?..
Филиппе запирал себя в маленьком мирке, отгородившись от внешнего мира, чтобы работать и не думать об этой женщине. Однако, и в своей работе, то есть в расследовании все того же дела, ему приходилось возвращаться к мыслям о ней и, более того, пытаться раскопать о ней больше, чем уже лежало на поверхности.
- Она любила родителей. Даже не стала продавать их дом после их смерти. За ним ухаживает соседка, подруга Мальвины – Ба́рбара.
- А по завещанию – кому отошел этот дом?
- Этого я не знаю, думаю: ей…
- А что - ее муж?
- Браулио приехал сюда впервые – и через один месяц женился на Мальвине. Фернанда родилась через шесть месяцев после бракосочетания. Мальвина никуда не уезжала из поселка в последние пять лет, чтобы она могла где-то встречаться с ним до его приезда сюда... Тогда о них много говорили…
- Ах, как Браулио влюбился в нее – будто голову потерял! Хотя она была его старше на пять лет.
- Или приворожила она его чем-то, ведь, как видно, уже была беременна – вот и искала того, кто бы женился на ней и ребенка за своего признал…
Филиппе заметил, что дети рождаются и семимесячными…
- Это не тот случай! Я сама рожала днем раньше нее, лежала в одной больничной палате с Мальвиной Росандо. И слышала, что акушерка говорила: ребенок совершенно нормальный, доношенный…
- Так ведь и не новость это: в то время по Мальвине многие мужчины сходили с ума!
Филиппе пытался дознаться, кто мог быть биологическим отцом Фернанды, но услышал лишь догадки старых сплетниц, из которых – более правдоподобная:
- Мальвина работала фельдшером в медпункте одной фирмы, где начальником был сеньор Эмилио Дуэньос. Когда она вышла замуж и перестала на него работать, он почти сразу переменился: стал выпивать, на фирме бывал не часто, словно у него горе какое-то случилось. Потом его совсем оставила удача – и он разорился, продал за долги фирму.
- А почему вы думаете, что беременность и замужество сеньоры Мальвины были связаны с его неудачей в бизнесе?
- Да все же о них говорили. Ее ни с кем из мужчин не видели, а на работе… вы понимаете? Только там она могла с кем-то встречаться. Может, конечно, с кем-то из сотрудников, но это менее вероятно, чем с шефом… Вы бы ее видели – поняли бы, что она была достойна лучших мужчин…
- По-вашему, если начальник – то лучший?
- Ну, не с простым же парнем ей было встречаться!.. Дуэньос был богат. Но после ее замужества совсем голову потерял. И лишь через несколько лет алкоголик взялся за ум и сумел-таки открыть лавку… Но он не женился и умер одиноким – когда его сбил тот наркоман. Вы, наверное, слышали? За дело его посадили…
К Филиппе Риосу пришла Амалия Абандорадо, показала вещь ее - сережку той, с кем ей изменял муж. У Филиппе перехватило дыхание от неясного воспоминания – нечто похожее на эту вещицу у него ассоциировалось с сильным волнением…
Вернувшись домой, он вспомнил, где раньше видел подобное украшение: это был перстень Фернанды - обычное золотое кольцо с золотым листочком, который был украшен тремя изумрудиками в ряд – двумя маленькими, а центровой был побольше.
Он не успел об этом спросить у нее вечером, когда она прямо с порога набросилась на него, страстно обнимая, утягивая вниз, на ковер, в прихожей… И только после этого пригласила ужинать: из кафе принесли заказанные ею запеченные угри с креветками и овощами.
- Чего ты копаешься? Пошли скорее!.. – она потащила его в спальню – в это царство ярости, желанья и неволи…
На следующий день, а это был его выходной, отчего Филиппе не порывался идти на работу, Фернанда сама заговорила с ним об этой сережке, обнаружив ее в кармане его брюк, сползав туда до его пробуждения:
- Где ты ее нашел? Ты, наверное, хотел сделать мне сюрприз?
- Да, да… А не помнишь, где ты ее потеряла? – он и не подумал, что вопрос может прозвучать глупо: где-то же он ее нашел!
- Ой, я не знаю. Это давненько было. А они мне очень дороги. Прежде они были у моей матери: она подарила их мне на двадцатилетие… Ах, обними меня, я так соскучилась!..
Соскучиться за десять минут, пока он принимал душ и брился, а она – кормила ребенка?
Фернанда объятиями опять перекрыла ему выход из того мира, куда завлекла его своей страстью, в который была замурована сама.
Ария 14. Прозрение
Вечер понедельника выдался таким жарким, что вентилятор, работавший до этого на полную мощность, стал дымить – и ему пришлось устроили выходной день. И как могли спасти примитивный маленький вентилятор плюс пусть даже самый ледяной лимонад или сок?
Дочка Фернанды заснула. Женщина хотела было опять затуманить действительность Филиппе, обнимая его, пожар ее страсти не утихал.
Но тут телефонный звонок развеял клубы дыма от начинавшего разгораться сильнее пламени, витавшие перед глазами одурманенного Филиппе. Он прослушал сообщение и побледнел, даже сквозь темный загар своего лица: полицейский из Эль Виньедоса, откуда Риос неделю назад увез Фернанду, сообщил, что сеньора Тирадорес была мертва…
Фернанда уже не стеснялась и рыдала энергично, какое поведение у нее было и в общении с ним в последние дни.
- Утешь меня, - просила она его, смахивая слезы, разгоряченная, дрожащая и непреклонная, опять заключая его в непобедимый плен своих объятий.
Как кусочек скотча, как использованный лейкопластырь, выпавший из мусорной корзины, к Филиппе вновь и вновь прилипало чувство вины, хотя он то и дело его отгонял от себя, предъявляя себе объективные факты – что ему не в чем было себя винить. Но Риосу было не по себе от того, что он соблазнил Фернанду, когда у нее было горе…
***
В своем кабинете Филиппе нервно ходил у доски. Он был переполнен энергией, избыток которой рвался наружу – и Филиппе был как нетерпеливый конь, рвущийся с узды, ожидая скачки. Полуденная жара была невыносимой, обжигая и удушая. Он стирал меловые записи уже не губкой, а руками, до локтей побелив их мелом. Его не устраивала та цепочка логической последовательности, у которой звенья цеплялись друг за друга, но все же чего-то не хватало. Хорошо, что он был один в кабинете – и никто ему не мешал.
От Пабло Уно стрелка к Сантосу, Берано, Абандорадо, Месасу, Марино, которые написаны через тире… Какие улики на это указывали? Его видели лишь нападавшим на Фернанду – вечером, на крыльце ресторана. И ничего более его не связывало ни с кем из убитых, которые были связаны друг с другом…
Сесил Абандорадо встречался с Фернандой Месас… Имена девушек, с кем была связь у остальных жертв, были скрыты тайной. Но, может, и Фернанда имела касательство… Это нелепость! Она тогда уже была замужем… Ведь, если Фернанда изменяла мужу с женатым, то она была бы более осторожна – и попыталась бы скрыть, что сережка – ее. Или она, и правда, не знала, где ее потеряла? А то, что будучи замужем, она могла завести любовника, Филиппе не сомневался: с ее-то неиссякаемой страстностью можно ли было встречаться только с одним мужчиной, причем очень устававшим на работе?
Если допустить, что той загадочной и ускользавшей даже от пристального вниманья опытных сплетниц девушкой была Фернанда, то цепочка идеально сплеталась. В нее вплеталось и еще одно звено – имя сеньора Эмилио Дуэньоса – предположительно биологического отца Фернанды… Может, сделать эксгумацию его праха, чтобы его ДНК сравнить с ее? Но при чем в этом деле он? Его убийца обрастал щетиной в камере… Впрочем, такой же автомобиль, каким был сбит Дуэньос восемь месяцев назад, был у родителей Фернанды, но машина была разбита после аварии – до этого случая. А в этом сомневаться не приходилось: Филиппе досконально изучил протоколы по этому делу…
Филиппе рисовал себе ясную картину, как наркоман сел в машину, отъехал, оставив на асфальте следы шин, задавил Дуэньоса в полумраке – при тусклом свете фонарей, проехал к мосту, резко повернул руль в сторону, выпрыгнул из машины и ушел к себе домой, где спокойно уснул. Не слишком ли продуманный ход для того, кто так накололся, что после этого не помнил, что с ним было в этот промежуток времени? Четкие следы шин были позже обнаружены полицией и сверены с рисунком на шинах утопленного в реке автомобиля. Не слишком ли все просто?
А если все было наоборот? Мар подъехал к своему дому, оставив «форд», забыв запереть его, оставив ключ в замке зажигания, ведь в таком состоянии он мог запросто и свое имя забыть. Он ушел спать, а кто-то в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев, мог запросто взять его машину, чтобы… совершить преднамеренное убийство?
А еще осталась загадкой смерть Луисы Тирадорес, но Филиппе уже видел связь…
Филиппе нарисовал на доске человечков. Над линиями, связавшими их друг с другом: Дуэньос, Сантос, Берано, Абандорадо, Месас, Марино, приписал имя Луисы Тирадорес и изобразил ее. В центре более красиво нарисовал Фернанду, к ней – линии от всех, ведь все убитые, получается, имели к ней отношение. Паранойя! Только у него, с его суетливым умом, в такую жару могла сложиться такая картинка!
Когда ехал домой, он опять завернул к гостинице, как это делал уже неделю. Эстелла только что делала аэробику – и вся раскраснелась, ее волосы были чуть влажными. Она подставила свою голову под дыхание вентилятора, чтобы охладиться.
Филиппе не любил говорить с ней о делах, которые расследовал, но в этот раз ему был необходим ее совет – свежая идея.
- Я запутался. Что-то кажется мне предельно просто, но в этом-то и вся суть – что я в это поверить не могу, - Филиппе устало опустился на сиденье дивана чуть в стороне от нее. Он рассказал ей все не оглашаемые широкому кругу лиц подробности расследования и выводы, которые он делал. Он нервно тер ладони, до хруста выворачивал пальцы.
- Ты считаешь, как я поняла, что их всех убили из-за нее? – Эстелла к нему придвинулась и погладила пальцами тыльную сторону его ладони, чем смутила его. – А может, она знает, кто был связан со всеми убитыми и ею?
Филиппе молчал. Все это расследование казалось теперь ему ерундой – настолько он чувствовал себя неловко, смущался и не мог думать ни о чем другом…
- Почему ты боишься меня? – она словно прочитала его мысли. - Это длится уже много лет.
- Я боюсь твоего мнения обо мне… - его мысль оказалась озвученной прежде, чем он понял, что так все и было. И это стоило бы скрыть от нее – он чувствовал себя идиотом.
- Я думала, что тебе все равно.
- Я боюсь тебя обидеть.
Эстелла улыбнулась, накручивая на палец короткую прядь своих волос цвета лунной ночи:
- И при этом отдаляешься от меня? Вот и обижаешь меня – этим. Ты – как ребенок, - она вдруг до странности нежно обняла его, прижимаясь щекой к щеке, – и у него из головы вылетели все мысли о расследовании. – Да не бойся, я не сочту тебя ни распутником, ни кем похуже…
Однако, он все же отстранил ее, боязливо прикоснувшись к ее запястьям.
- Мне пора. Я хотел только сказать тебе, что снял для тебя квартиру, - он протянул ей листок с адресом и ключи. Невольно стремился распространить свою власть над ней? Зачем? Чтобы не бояться ее, признавая у нее наличие чего-то, достигнутого им?
Он быстро ушел.
В саду его дома безумно стрекотали кузнечики, отчего каждая растворенная в темноте травинка казалась забывшей свой обет молчанья. До того, как ступить на порог своего дома – в тот мир, подчиненный ей, с ее запахами, ее платьями в шкафу, заказанными ею из кафе блюдами… Филиппе подумал о том, что Фернанда умела водить «форд»… Но это абсурд: она бы не смогла… Да и зачем ей было все это делать? Какая чушь! Прекрасная женщина, молодая мать, готовая защитить своего ребенка даже ценой своей жизни…
Но мысль настойчиво стучалась к нему в голову:
- Может, она узнала, что Дуэньос – ее отец, что он не женился на ее матери и той пришлось срочно искать себе жениха, - и она хотела ему отомстить? Но ведь для того, чтобы выпрыгнуть из машины перед тем, как та сорвалась бы в реку, убийца должен был быть очень ловким… Нет, даже раздумывать не стоит об этом – полнейшая чушь… Я схожу с ума…
Он потянулся рукой к ручке двери…
- Ее тетя обронила фразу – присказку, которую я прежде слышал лишь от одного человека. Жара не пламя… Просто присказка…
Маленькая Роса спала в другой комнате. Приятно гудел вылеченный кондиционер. Филиппе заварил быстрорастворимый кофе и отвлекся на телефонный звонок. И что за манера у этого аппарата просыпаться по вечерам? Фернанда стала разливать горячий напиток. Филиппе, еще только снимая трубку, успел вспомнить фразу, сказанную Фернандой недавно: «Кофе на ночь – самый подходящий напиток!» Еще бы – для ее-то ночей!..
- Это из полиции Эль Виньедоса, - Филиппе уронил трубку на рычаг. – Твоя тетя и сеньора Елена Касас были отравлены. – Он содрогнулся не столько от неожиданной новости, сколько от внезапной догадки. – Яд был подмешан в…
Он осекся, впервые глядя Фернанде в глаза так открыто, без страха и смущения, с бешено колотившимся сердцем, прекратившим отмерять ровные промежутки между ударами…
- Ты и сама знаешь…
Филиппе так и не смог произнести, что яд был добавлен в баночку с быстрорастворимым кофе «Nescafe», который сеньора Тирадорес так любила пить по понедельникам. Подарок любящей племянницы…
- Сеньора Тирадорес, конечно же, угостила гостеприимную сеньору Касас – и та умерла тоже… Но для тебя ведь это не имеет значения, правда?.. Почему, Фернанда? – он в упор смотрел на нее, она – на него, улыбаясь, поднося ему фарфоровую чашку с горячим напитком, источавшим мягкий горьковатый аромат.
Филиппе не смотрел на ее руки, лишь в глаза, черные, за туманом страсти. И ничего более он в них не видел.
- И ты не любила свою тетю? – вопрос был глупым, но это не было его главной ошибкой.
Фернанда прошептала, что любовь – это чушь. Глаза – в глаза. Но теперь он точно знал, что они не откровенничают о тайниках души…
- Я никогда никого не любила – и не смогу полюбить. И меня никто не любит. Ведь и ты не любишь меня? Любовь – самоотдача, как говорят. Страсть – стремление к власти. Ты сам это знаешь.
Горячая страсть Фернанды, ярость ее страсти… Это и само по себе было ядом, но более медленного действия. Ее мужчины не испытывали своей страсти, наполненные отражением этого жара, который и сам был только поверхностным: он не затрагивал разум этой женщины, которая была расчетлива и не теряла над собой контроль в любой обстановке.
Жить так, как жил ее настоящий отец, сгорая от своей страсти к ее матери, очевидно, столь же отравляющей мужские сердца? Филиппе выбрал самую легкую участь, хотя был не уверен, что ему позволили бы выбрать что-то другое. Он выпил до дна чашку с напитком, поднесенным ему Фернандой…
***
Фернанда перевела дыхание. Она смотрела на плоды своего труда, отставив пустой пузырек. Она уже не могла сдерживать лаву эмоций, как всегда прожигавшую ее изнутри, хотя именно сдерживать свои порывы ей приходилось всю свою жизнь. И лишь по ночам оставаясь с выбранным ею мужчиной, она давала выход своей страсти. Филиппе правильно понял, что отношений с одним только мужем ей было бы недостаточно – и она завела любовника…
Или все началось раньше?..
Ария 15. Без любви
___________Мы не можем понять, откуда
___________берется наш гнев, и тщетно
___________ищем пути решения проблем,
___________не представляя, каковы их истоки.
___________А.Перес-Реверте (исп.писат.).
___________С намерением оскорбить. Весь этот сброд
Девочка была сгустком энергии. У нее эмоции были подобны проливному дождю с грозой, извержению вулкана или палящему солнцу: рыдания взахлеб, крики негодования и выдача тумаков обидчику, бурный смех до боли в животе. Такой она была с самого рождения. И если в раннем детстве ее не наказывали за драчливость, не одергивали, когда она громко смеялась или кричала в людном месте, то после исполнения ей трех лет ее окружили запретами – и мать, и няня, и даже скромный и тихий отец.
Фернанда стала сдерживать проявление своих эмоций, но они, как кони, били ее копытами, рвались наружу. Если нет выхода энергии, которая постоянно накапливается, то резервуар просто взорвется!
Фернанда тогда не совершила самоубийство, хотя много раз хотела это сделать – уже с того времени, когда стала ходить в школу, где требования к соблюдению дисциплины были еще жестче, чем дома. Она умудрялась выплеснуть свою энергию, становившуюся для нее разрушительной, во время общения со сверстниками, нарушая правила игр, провоцируя потасовку. В итоге все выглядело так: Фернанду обидел кто-то из детей, а она лишь защищалась. Причем, она делала такой невинный вид, что никто и не подумал бы увидеть в этом ангелочке забияку.
Пока другие дети – свидетели драки между ней и кем-то из более сильных, например, мальчишек, - с родителями или учителями выясняли, кто затеял ругань или драку, Фернанда стояла и молчала, наивно хлопая ресницами. Она не искала себе оправданий, ведь за нее это делали другие – еще как за нее заступались некоторые дети, которым от нее ничего плохого не доставалось!
Девочка научилась внушать к себе симпатию – этот цветочек-огонек. Хорошенькая, как ангелочек, она была и одета в красивые светлые платьица – благодаря заботе умиленной няни. Фернанда содержала свои вещи в опрятном виде, чтобы о ней всегда было мнение окружающих как о достойной восхищения. И ее уже не называли дикаркой, как было в раннем детстве.
Школа лицемерия…
Четырнадцатилетняя Фернанда, приехав к своей тете Луисе в Эль Виньедос, после окончания очередного учебного года, была подобна сжатой пружине или сверкавшему молниями в соприкосновении с препятствиями дождевому облаку. И с мальчишками-ровесниками она дерзила и кокетничала так, что ей удавалось ввести в смущение даже этих нахальных сорванцов. Мальчики еще не умели видеть то, чего не видно глазами, к тому же они были приучены к стереотипу, что девочки должны быть слабыми и хрупкими. Возникал диссонанс: нежный облик хрупкой девочки в белом воздушном платьице с красной розой в волосах и улыбкой – и такие выпады и реплики, как у дракона из мультфильма... Смеясь над их внешностью, она показывала им фотографию какого-нибудь известного актера или спортсмена, указывая им, какими должны быть настоящие мужчины.
Как и все подростки, стараясь выглядеть крутыми, они были глубоко уязвлены этой критикой, видя своими глазами несоответствие своего облика – облику всеобщих кумиров. А Фернанда уходила с радостью от произведенного на них впечатленья. Это самое безобидное, что творил этот белый пернатый чертенок.
Гордая осанка, цветущая улыбка, с затаенной силой и энергией черные глаза возбуждали у мужчин не только восхищение милой девочкой-подростком. Огонек цветочка мог разогреться – и тогда…
Эта девочка просто не могла не заинтересовать жившего по соседству мужчину, у которого развратность нрава пряталась под благопристойной маской примерного семьянина и доброго к детям дяди. Синьору Франко Марино было тогда тридцать три года. Его жене было столько же, но от родов и трудной работы в виноградниках она износилась раньше срока, то есть уже не казалась мужу привлекательной. Но как он мог бы запятнать свое имя связью с посторонней женщиной? К тому же взрослые женщины – и требовательны, и умны: они не довольствуются сказками, им нелегко задурить голову.
И все вокруг считали, что он либо не способен к отношениям с женщинами, либо, что больше всего его устраивало, - что он очень благородный человек и верный муж.
Франко играл с детьми, но больше всего ему нравились девочки-подростки, наивные, только еще начинающие кокетничать и жаждущие обожанья всех мужчин. Он понимал, что сверстники не балуют девчонок вниманием и заботой, не говорят комплименты… Девочки, сами того не ведая, дарят свои цветочки, но к кому они попадут: сожжет ли их самих разгоревшееся пламя?
Фернанду он выделил из остальных и, осыпая всяческими комплиментами, обещал, что она изведает нечто прекрасное – как райское блаженство. От нее требовалось лишь довериться ему. Ей понравилось такое обращение с ней взрослого мужчины, который не видел в ней ребенка, чего нельзя было сказать о других!
- Тебе нравится, как я тебя целую? К такой нежной коже надо прикасаться нежно… - он скользнул пальцами под ее одежду, а она смеялась.
Возможно, она тогда и не знала, что́ ему было нужно, и, как другие девочки, верила одам супер-певца. Но ее ощущения служили ей гарантом, что он не лгал. Она делала это, в отличие от других малявок, для себя, не думая о нем, ничего больше от него не ожидая.
Фернанда не разочаровалась, поверив ему, ведь он научил ее давать выход своим эмоциям, пылу, страсти. И это стало его ошибкой. Фернанде было мало его одного – и вскоре она параллельно стала встречаться еще с одним, более молодым и энергичным, - Томасом Сантосом.
- Любимый, единственный! - шептала Фернанда, навалившись на уже вымотанного Томаса, целуя и щекоча его грудь длинными волосами. – Ты ведь только со мной встречаешься?
Мог ли он встречаться с кем-то еще? Его физические силы надорвались бы, сердце бы не выдержало!
И при том, что была королевой, Фернанда позволяла своим мужчинам мнить властителями себя: они считали, что соблазнили несовершеннолетнюю, боялись ее родителей, закона, кого угодно – только не ее саму – наивную и ангелоподобную. Цветочек…
Занятая работой тетя не могла за ней присматривать круглосуточно. И Фернанда гуляла, где ей вздумается. Днем, когда итальянский синьор Марино потел на виноградниках, она шла в гости к соседской девчонке, но заходила в дверь на соседнем крыльце того дома – там жил Томас.
Марино узнал об этом, но для него загадкой осталась цель ее визита к Сантосу, хотя Франко мог бы догадаться. И вот он хотел вывести Тамаса на разговор. Начавшаяся мирной беседой, встреча вскоре разбушевалась, как гремит и бурлит вода тихой речки, срываясь в бездну:
- У вас появилась новая любовь, сеньор Томас? – итальянец сощурил глаза, изучая реакцию противника. Тот фыркнул, когда задета была живая струна:
- Не ваше дело! – он невольно закатывал рукава рубашки, напрягая мышцы на руках и плечах.
- Обижаете. В Эль Виньедосе все всё друг о друге знают. Весть дойдет до родителей этой юной особы – и они (с помощью закона или по-простому) заставят заплатить за оскорбление невинности. Девушка-то несовершеннолетняя! – итальянец пальцем чертил в воздухе круги – как рамки закона, будто сам его не нарушал.
- А вы откуда знаете, кто она? – Томас стал похож на разъяренного тигра. – И что вам за дело? Или – ревнуете? Она же часто проводит с вами время… Может, вы себя прочили ей в ухажеры? Из вас же скоро песок посыплется – а вы на малолеток заглядываетесь!
Франко Марино понял, что не ошибся. Но его преимущество крысы было в том, что крот Сантос, похоже, не знал о том, что Марино еще раньше него добился отношений с этой девицей. Синьор Марино хотел повлиять на ситуацию, поговорив с Фернандой. Невинный ангел! Она все отрицала:
- Сеньор Сантос умеет чинить обувь. А у моей туфли ремешок порвался – я и пошла к нему с просьбой починить. Когда я пришла забирать босоножку, он предложил починить сумочку, заметив, что она порвалась. Когда я в следующий раз пришла к нему – забрать сумочку, он стал делать мне комплименты… - девушка обиженно надула губки. – Он вдруг поцеловал меня – я возмутилась и ушла. А он что, опорочил меня перед вами? – слово «опорочил» с ее губ слетело так, словно ребенок в игре назвал себя злым серым волком.
Марино поверил ей, ведь его мужская гордость твердила ему, что из всех мужчин он – самый лучший: орла нельзя оставить ради попугая или петуха. Тем более, что его никто по факту и не оставлял. Он не мог представить, чтобы девушка встречалась сразу с двумя мужчинами, хотя связь с двумя любовницами считал не только приемлемой для себя, но и вообще – признаком настоящего мужчины: вот петухи (хотя с ними-то как раз он себя и не сравнивал) имеют целый гарем кур!..
Фернанда стала лучше скрывать свои отношения с обоими. Но Сантос все равно узнал про Марино.
- Это – прошедший день, - сказала она. – Я же не впадаю в бешенство от того, что я у тебя не первая?
- Но я старше тебя. К тому же я – мужчина.
- Слушай, если бы женщинам не требовалось встречаться с мужчинами, то и вы, мужчины, прогорели бы с необходимостью связей с женщинами! – выдала Фернанда фразу, над смыслом которой Томас долго думал, не веря, что такое могла произнести пятнадцатилетняя девчонка.
В южных широтах, то есть при таком жарком климате, не только апельсины и виноград растут быстро, но и быстрее взрослеют девушки!
Томас Сантос смирился, заставив себя поверить ей – чтобы не потерять ее и не допустить разглашение их отношений. И даже узнав, что Марино вовсе не «вчерашний день», он пока молчал…
Фернанде было шестнадцать лет, когда она в очередной раз (он оказался и последним) простилась с Франко Марино, оставив его в состоянии депрессии. Но он ничего не смог бы поделать: каникулы девушки закончились, она должна была вернуться в Калуросо. Он ждал ее приезда на следующее лето, но напрасно. Фернанду ждал и Томас Сантос, который не женился, даже представить себе не мог, чтобы одна из девиц поселка, грубых и слишком простых, то есть открытых, добрых, скромных, предсказуемых, - была бы с ним… Она не ехала, а он не знал ее место жительства в том поселке. Он жутко страдал в разлуке. Надо было найти козла отпущения…
Пьяный Томас Сантос ввалился в дом Франко Марино, вытолкнул на крыльцо его сына-подростка и, не стесняясь его жены, набросился на итальянца. Изысканная брань Томаса и на половину не была понята синьором Марино, уступавшим ему и в силе, и в ловкости в этой рукопашной. Лучия Марино схватила сковороду и, встав на защиту мужа, сумела его отбить.
После этого Сантос стал частым гостем приятельницы Луисы Тирадорес – Елены Касас. Молодой человек очаровал эту тридцатипятилетнюю женщину, после развода с мужем в одиночку растившую дочь. На свою беду, она слишком рано выдала интересующую его информацию – и он исчез навсегда из Эль Виньедоса и из ее жизни: он теперь знал, по какому адресу нужно искать Фернанду!
Встретившись с ним снова, теперь уже в своем поселке, Фернанда согласилась возобновить их связь…
Одновременно Фернанда начала встречаться и с сеньором Алехандро Берано. Красивый, молодой, дерзкий и энергичный, он стал настолько устраивать Фернанду, что она решила поставить точку в своих отношениях с Сантосом. Томас умолял, кричал, угрожал все рассказать родителям, если она уйдет от него…
- Мои родители считают меня ангелом. И кто убедит их в том, что они ошибаются? Вы возьмете на себя труд предпринять бесполезную попытку? – Фернанда улыбнулась. В ее глазах горел все тот же огонь, но только сейчас Томас понял, что это не было огнем любовной страсти.
Сантос вынужден был признать ее правоту. Однако, отступать он не хотел – ему было не впервой устраивать драку из-за этой девушки. И он подкараулил Алехандро, когда тот вечером возвращался домой. Томас хотел лишь преподать урок своему преемнику, но рассвирепел от мысли, что вот этот, который под ударами его кулаков свалился на землю, этот тип – любовник Фернанды. Он так распалился, что, как ни странно, Берано спасла лишь невыносимая ночная жара, из-за которой в домах по соседству были открыты окна. Хозяева одного из этих домов услышали крики и разняли дебоширов, при этом им пришлось отлупить Сантоса, все еще кипевего гневом и кричавшего:
- Я не отдам тебе ее, она – моя!..
Эти его слова, как и факт драки, разошлись по поселку устами сплетников. Намного позже сведения именно этих свидетелей потасовки оказались недостающими звеньями в общей цепочке связей между несколькими преступлениями.
Алехандро долгое время считал мух на белом потолке больничной палаты, не в силах шевельнуться, захваченный в плен гипсом пропитанными бинтами. Был ли нужен Фернанде он – такой? К этому времени она уже выучилась в городе и стала работать кассиром в магазине в своем поселке.
Высокий, с нескладной фигурой, с необычайно добрым и открытым лицом, мужчина с первого взгляда показался Фернанде идеальным мужем: она прочла на его лице ту мягкость, что отличает бесконфликтных добряков даже от добрых, имеющих хоть одну заковырку. Этот мужчина мог быть обычным покупателем (по своему приходу в магазин он и был таким), но Фернанда не позволила ему просто уйти. Ее чарующий и будто жаждущий быть зачарованным взгляд не остался незамеченным им. Отрава стала действовать очень быстро – Себастьян Месас улыбнулся и засмущался, когда молоденькая кассирша, без колечка на пальчике, выбивала чек на предметы бытовой химии: стиральный порошок, средства для мытья посуды, мыло и прочее. Фернанда узнала в этом покупателе холостяка, ведь обычно либо сами жены покупают такие вещи, либо они составляют для мужей список.
Кассир Фернанда не взяла с него деньги за стиральный порошок… И он пришел в конце ее рабочего дня, чтобы заплатить долг: жертва попалась в силок… Честный… Магазин закрылся, Себастьян Месас предложил девушке проводить ее домой.
- Вам кто-нибудь говорил, что у вас необыкновенные глаза?
- Нет, а что в них необыкновенного? – Фернанда умело покраснела.
Себастьян долго говорил о прелести ее глаз, потом признался, что увидел в ней свою судьбу… Неужели – только из-за того, что она обратила на него внимание? Она не задала ему этот вопрос. Она поняла, что этому наивному романтику нравились милые домашние скромницы.
На их свадьбе появился Томас Сантос, но не стал встревать в действо, а тоже принял решение окольцевать себя, перехватив очаровательный взгляд молодой сеньориты – Лауры. К этому времени он, работая адвокатом в суде (хотя его драчливость была подстать прокурору), смог накопить денег на покупку дома, куда и привел невесту. Этим жестом он хотел прежде всего отомстить Фернанде… Жаль, что мстил только себе – за не конкурентоспособность в глазах Фернанды…
Алехандро Берано оправился после побоев соперника не очень скоро, ведь ему сделали еще две операции, но поставили-таки на ноги. Он пришел в новый дом молодой сеньоры Росандо-Месас, когда ее мужа не было дома. Фернанда была беременна, но об этом не кричала ее фигура из-за маленького срока. Она вязала пинетки для будущего малыша. Берано едва не расплакался при виде этой картины, но не от умиленья, а от отчаяния. Он решил, что навсегда потерял эту женщину, без которой уже не мог жить: порожденная ею страсть (или отражение ее страсти?) сжигала его изнутри.
- Мой муж – тряпка… Я уже вся извелась… - благодетельная супруга, будущая мать, отложила в сторону мишуру – свое вязанье, вид которого доставлял немало радости Себастьяну и ее родителям. Фернанда порывисто обняла шокированного таким поворотом Алехандро и увлекла его за собой в спальню. – Муж еще долго не придет. Мне так тебя не хватало!..
Под конец беременности ей стало не хватать общения с двумя мужчинами. Как ни странно, но она, с такой непропорциональной фигурой (которой восхищаются ханжи – из сочувствия или с издевкой), однако, реально сумела внушить жгучую страсть еще одному мужчине – Сесилу Абандорадо. Он был самым богатым из ее любовников. Но о деньгах, как ни странно для среднестатистического пользователя материальными благами, она думала в последнюю очередь, соблазняя очередного мужчину (то есть позволяя ему думать, что он ее соблазнил). И вот она стала встречаться сразу с тремя – и этому не была причиной ее излишняя тяга к авантюрам и интригам. Это было вынужденной мерой – чтобы не взорваться от переизбытка внутренней энергии, которую Фернанда еще не умела высвобождать другим путем. Это был способ избавиться от страдания, а не какая-то блажь избалованной жизнью девчонки. В конце концов, не ее вина была в том, что она такой родилась! А методы удовлетворения своих желаний могли ли быть более «правильными» - с точки зрения лицемерных моралистов, трясущихся от негодования при несоблюдении каких-то норм, придуманных ими лишь для того, чтобы скрыть свою несостоятельность за этикеткой добродетели!
Старые женщины, уже не способные прельщать таких же неприглядных своих старых супругов, да и сами их супруги, переставшие доказывать женам свою мужественность… Отчего бы не объяснить это – моралью:
- Какая любовница? Я – порядочный семьянин! Я – верный муж, заботливый отец семейства! А какой у меня виноградник: вот видите этот сорт винограда, а этот… вино получится… сколько денег… А вы какой сорт выращиваете?
А жена добавит, скрывая иронию в отношении него, но себя выдавая с потрохами:
- Хороший во всех отношениях муж – разве я могу мечтать о другом, когда дома у меня такое сокровище? К тому же у меня детишки – загляденьице… салфеточки накрахмалены… сама вязала… а здесь – вышивка… сколько сил потратила… А вы не крахмалите? И вышиваете не гладью, а крестиком? Но ведь стежочки…
Их молодость прошла, шествуя под такими же лозунгами, заставлявшими гасить в душе первые искры пламени, занимаясь мишурой. Так почему новые поколения должны быть более свободными?..
Однако, у Фернанды дело было гораздо сложнее, чем у них: ее огонь был жарче во много раз! Это был тот огонь, что сжигает своего носителя, отражается в других – подобием горения. Но потому ли, что сам он не передается, - он не спешит освободить сердце, им охваченное, не дает ему передышку…
Ария 16. Инстинкт материнства?
…Я мать. Это отчего-то все меняет.
Т.Герритсен (америк.писательница).
Смертницы
Фернанда не умела любить, как и сказала. Она не смогла полюбить даже своего ребенка, когда тот родился у нее. Где инстинкт материнства, который, как считается большинством людей, должен заставлять мать (любую женщину, ею ставшую) любить, трепетно относиться к своему отпрыску, оберегать его?
Люди, вроде бы, уже довольно далеко в процессе своего развития ушли от животных, чтобы ими правили инстинкты, преобладая над работой мозга. Даже если бы и было инстинктом отношение матери с ее ребенком, то было ли бы это любовью?
Материнство – святая миссия женщины? Фернанда засмеялась: она знала, что порой кажущееся святым деянием в реальности бывает дьявольским творением. Все дело в том, что почувствовавшие на себе силу влияния Дьявола уже никогда не смогут что-то сказать для опровержения всеобщих заблуждений, посеянных самим Лукавым…
Но Фернанда не имела ввиду только свою ситуацию. Большая часть женщин становится матерями не планируя, а – лишь спустя девять месяцев после очередного приступа желания получить удовольствие плюс возможность этого. Они принимают появление потомства как должное: если «надо всем рожать» - так вот и получите!
Часть женщин четко планирует – вплоть до того, чтобы высчитать дату зачатия для рождения в желательный день. Эти дети – желанное приобретение для родителей, спланированное капиталовложение, выгодное ли – покажет время.
Часть мамочек, свою участь оправдывая себе только следованием традициям, даже не получая удовольствие, через девять месяцев рождают себе подобного, чтобы, в соответствии с полом ребенка, он повторил судьбу либо матери, либо отца. Как все просто!
Некоторые женщины желают своего ребенка. Это сентиментальные, чувствительные дамочки, благодаря бродячим заблуждениям, считающие, что дети подарят им небывалое счастье одним своим появлением на свет. Но эти сеньоры, эти тепличные цветки, зависимые от окружающей обстановки, не могут вырастить нормально свое потомство: если у них в семье все хорошо, то и дети их избалованы и скрыты от ветров, если ветер все же подул – эти дамочки становятся истеричками и готовы уморить и себя, и своего ребенка, чтобы пресечь страдания… Впрочем, очень гуманно, если вдуматься.
Но ведь некоторые матери, и правда, любят своих детей! Как не любить свое творение, или, в чем еще больший эгоизм, свою копию!
Не секрет, что матери убивают своих детей – через две недели после зачатия или сразу после рождения, как, впрочем, и уже подросших, с осознанием действительности глядящих в глаза убийце. Или оставляют в детском доме. Если и воспитывают, то при этом либо пылинки сдувают с растущего безвольного существа, потенциального «невезучего», или, наоборот, строжат и бьют – чтобы взрастить либо забитых тихоней, либо бесчувственных эгоистов, то есть либо подобие, либо антипод себе.
Так в чем заслуга той, кто стала матерью? Что терпела, как внутри развивается мутация? Через девять месяцев после запуска механизма мнение женщины о своей роли может резко измениться: как можно думать о том, как она будет катать детскую коляску, ложась в постель с мужчиной?
Эта «святость» пропитана таким самопожертвованием: себя подстраивать под ритм жизни другого существа внутри себя, а потом отдать себя ему на растерзанье – когда ему приспичит рождаться. «Святость» - на первый взгляд, а для недалеких – единственное мнение.
На самом же деле здесь эгоизм – первейшее из начал: стремление сохранить себя для будущего. Ах, люди, говорила сама с собой Фернанда, назовите же вещи своими именами, то есть фразу «любовь к ребенку» замените чем-то более реальным, то есть практичным: вы же его не выбирали – как можно ему хотя бы симпатизировать, этому монстру, лишь отдаленно напоминающему человека своим внешним видом, а поведением – еще меньше, эту пародию на человека! Скажите же правду хотя бы себе: «Он мне нужен – как-нибудь пригодится!» Это – как распродажа: берите здесь и сейчас, не думая, потом может и не достаться. Вот некоторые барышни и не успевают опомниться, как накупят всякого барахла – потом раздаривают и выбрасывают ненужное. И вся спешка еще молоденьких соплячек – из-за того, что от «еще не пора» до «уже поздно рожать» не так уж много времени…
Но все-таки сквозь все эти причины и предпосылки глубже всех в подсознании звучит одна: мучайся, дитя, живи – как и я! Ведь жизнь в своей сути – мука.
Так много ли героического в материнстве? В отцовстве и того меньше! Мужчины искренне считают, что женщины – это фабрики, которые должны выпускать продукцию. А кто-то возвысил эту «обязанность» до небес… Какая наивность… или диверсия?
Фернанда ясно себе представляла, что ее ребенку было от нее что-то нужно – как и мужчинам, кто с ней встречался: тем, в ком отразилось пламя ее страсти, - удовлетворение своей похоти; ребенку – удовлетворение потребностей в пище и уходе. Как все банально и просто!..
Без любви…
Им всем что-то было надо от нее, но они это называли любовью, хотя говорили об этом чувстве другое. В ней не было любви, как и в них.
И за это она их убила…
Ария 17. Страшная страсть
Прожигавшая до внутренностей жара стояла той ночью в провинции Альмерия. Поэтому у «форда» были опущены стекла на дверцах. Фернанда откинулась на спинку сиденья, держа на руках спящего ребенка. Она думала о том, что это существо – слишком примитивно, имея маленькие запросы. «Форд» несся с бешеной скоростью – им нужно было скорее вернуться в Калуросо – домой. За рулем сидела Мальвина Хунтос-Росандо, выставив голый локоть в открытое оконце.
- Еще полчаса на такой скорости – и мы прибудем…
- При такой езде мы можем еще раньше прибыть - в рай, - Браулио неудачно пошутил, еще не понимая, что пророчил себе будущее.
- Сбавь скорость! - крикнул он жене.
- Не слушают тормоза… - и машина летела в разрезаемую клиньями света фар темноту, все быстрее раскрывавшую свои недра.
Был сильный удар. Фернанда, наверное, потеряла сознание или просто на время не воспринимала действительность. Она очнулась от плача дочки, успокоив которую, лишилась всяческих шумов.
Недвижность. Нет, не из-за того, что она могла быть парализована. Просто ей некуда было спешить, хотя она и была как сжатая пружина. Но она привыкла себя сдерживать. «Форд» тоже замер. Родители молчали на переднем сиденье. Фары не горели. Темнота обволакивала своей мягкостью. Погребенная под ней, Фернанда хотела только одного, как всегда, покоя. Пахло чем-то неприятным – может, разогретым при ударе металлом? И чем-то еще – органическим – землей? кровью?
Она еще не знала, что́ увидит, когда, освободив руки от ребенка, включила свет в салоне и заглянула туда, где было переднее сиденье. Передняя часть автомобильного салона была сплющена: в спинку сидений окровавленные тела были вдавлены искореженным металлом и стеклом. Ни движения, ни звука.
Шок. Прохлада проникла прямо в сердце молодой женщины. Такое мощное чувство… оживляющее… Так, после эмоционального стресса люди чувствуют себя более утомленными, чем после трехкилометровой прогулки… Запах крови и оплавившегося металла стал более ощутим Фернандой. Как она могла бы назвать себе свое ощущение, ведь ничего подобного прежде с ней не происходило? Психиатр, может, назвал бы это экстазом смерти…
Смерть и с объективной точки зрения вносит свои исправления – те, для каких жизнь слишком слаба. Это, может, цинизм, но лучше заменить это слово другим - более точным: реальность.
Но у Фернанды было и еще кое-что – выброс разрушительной от своей интенсивности энергии. Видя смерть своих родителей так близко от себя и своей жизни, она испытала именно мощный экстаз – какой описывают в своих «житиях» святые, удостоенные явления Господа. Разницей было одно: свои ощущения были для Фернанды реальностью, а чужие она в грош не ставила. Она и сама ведь всю жизнь вынуждена была притворяться, скрывать свои желанья… Напряжение, томление испарились, оставив место истинному блаженству.
Позже она притворилась скорбящей, что не составило для нее большого труда.
- Доченька, дорогая, я – старый человек, мне так нужна твоя любовь, забота…
Фернанда обалдела, услышав от незнакомого мужчины такие слова. На вид ему было больше шестидесяти лет. Эмилио Дуэньос.
- Я вас не знаю, сеньор, - сказала убитая горем дочь, только что похоронившая своих родителей. Она сказала ему об этом.
- Ну, как тебе доказать? Сейчас ведь делают анализ ДНК для установления отцовства…
Фернанда согласилась. Результат анализа был положительный. Выходит, многие знали об этом, но не она…
Ему нужно было любованье своим творением и забота с ее стороны? И за что? За давние отношения, возможно, одноразовые с ее матерью Мальвиной? Фернанда могла бы отвергнуть его притязания – и это в общественном мнении было бы сочтено нормой. Но ведь она слыла доброй, щедрой на заботу и ласку, кроткой женщиной! Она не смогла отойти от игры своей роли – даже при игре для одного этого зрителя. Она просила его держать все в тайне…
Эмилио Дуэньос говорил слишком много о любви: о своих с Мальвиной чувствах, о его любви к единственной дочке и внучке. Только то, что они были его единственными родственниками, и было воспринято Фернандой как правда: она не представляла, что любить можно в реальности, а особенности ситуации для нее ничего не значили. По крайней мере – ее никто не любит и никогда не любил. И она не любила – даже себя. Но, в отличие от других, она была с собой честна, когда лгала всем – на их ложь…
Фернанда была обделена неведением того, что недоступно разуму других. Ярче всех ее понятий было одно: человек – инертное существо! Веками люди рождаются – для того, чтобы умереть. Зачем? Чтобы оставить после себя что-то вечное? Что? Кому? И настолько ли это важно, чтобы тысячи лет для этого люди рождались, жили и умирали – в сплошном мученье, прерываемом более или менее ярко ощутимыми грезами?!
За те несколько дней траура, что прошло после аварии, Фернанда, наслушавшись сочувствия окружающих, переполнилась энергией и напоминала себе пороховую бочку. Ведь она не могла ни встретиться с любовником, так как дома был муж, ни к нему не могла приставать – это было бы воспринято даже им как нечто из ряда вон…
Женщины чувствительнее мужчин, ведь нервы первых обладают как бы большей проводностью для импульсов – стараниями природы, ведь женщины, нося в себе ребенка, должны ощущать малейшие изменения в окружении плода. Даже если беременности нет, все равно есть уже эта чувствительность. Отсюда и нежность – неприятие грубости и склонность к истерикам, ведь при переживаниях женщины должны сильнее выражать свои эмоции, не задерживая в себе такое количество напряжения. Поэтому при таком напряжении можно принять решение импульсивно и… позже тщательно продумать, чтобы его осуществить. Ведь наличие большой чувствительности не предполагает обязательное отсутствие холодной остроты ума, как, впрочем, и наличие последнего не обязательно при отсутствии чувствительности и нежности – например, у многих мужчин…
Без любви…
Ария 18. Месть за нелюбовь
Фернанда узнала, где можно раздобыть «форд» - такой же, какой был разбит при аварии, в которой погибли ее родители. Она правильно рассуждала: один раз придя с проверкой и убедившись, что их автомобиль в непригодном для передвижения состоянии, их семья избавится от опасности возбудить какие-либо подозрения. Версия Филиппе о том, что кто-то воспользовался «фордом» Арсенио Мара, была верной. Это сделала Фернанда, когда ее муж был в командировке, а потом утопила автомобиль в реке, разогнав его на мосту и выпрыгнув из салона. Дело было совершено гладко и чисто!
Теперь было на одного лгуна меньше. Он не любил ее, а был обязан, но вместо этого сам требовал любви. Постигшее его наказание было менее суровым, чем могло быть: он не увидел лица своего убийцы!
Когда все кончилось, Фернанда чувствовала приятную усталость. Ни один из ее мужчин не был способен подарить ей такие ощущения!
***
Она долго ждала – три месяца мучительных ожиданий!
Ее ребенок кричал и требовал о себе заботы. Муж мало бывал дома, приходил уставшим, мало интересовался ею как женщиной. Сесил Абандорадо тоже редко ее навещал теперь – то ли боялся, что жена все узнает, то ли тоже выматывался на работе. Фернанда с трудом скрывала негодование:
- У тебя есть кто-то еще? Или ты и есть такой размазня?
- Да что ты, любовь моя! Я даже почти не разговариваю с женой… - он пока еще не хотел говорить ей, что собирал документы для своего развода с Амалией.
И Алехандро Берано нагло лгал ей о своей любви. Но еще раньше этих двоих стал лгать Томас Сантос…
Фернанда в траурной одежде была похожа на черную кошку, свободно идущую в темноте: никем не замечена, видящая всех. Она пришла к дому Сантоса. Ей он открыл без промедления, словно и не дулся на нее за свою отставку.
- Какая красивая! – ахнул Томас, прикасаясь к ее руке, на пальце которой сверкало изумрудами золотое кольцо с листочком.
- А ты постарел, - жестоко промолвила она, возможно, солгала: это не имело значения. Она окинула взглядом обставленные со вкусом комнаты. – Процветаешь?
- И ты, я знаю, хорошо живешь… В смысле: материально. Я так сожалею, что твои родители… - он опустил глаза.
- Все под Богом ходим… - Фернанда достала из кармана складной нож, раскрыла его лезвие и со всей силы ударила им доверчиво стоявшего перед ней мужчину. Всю накопившуюся энергию она вложила в этот удар.
Томас еще успел удивленно взглянуть на нее, но сказать не успел ничего. Он упал на пол к ее ногам, а Фернанда смотрела на него, на вытекавшую из раны кровь, приоткрыв рот и взволнованно дыша. И ей было невообразимо хорошо. Ведь она была в жутком напряжении, пока шла к нему, – и это состояние было сменено нервной реакцией. Она вся дрожала и тихо смеялась, наклонив голову, опершись локтями о комод, ощущая приятную слабость. Все сделать оказалось очень просто… Страсть и смерть вполне могут вытекать одна из другой, страсть – Фернанды, смерть - наивного Томаса. И кто из инертно мыслящего общества подумал бы, что хрупкая женщина, любящая мать могла бы такое сделать, причем нанести удар – такой силы?
Фернанда успокоилась и отерла пот со лба. Жара сделает свое дело – и труп начнет быстро разлагаться. В доме никого не было. Руками в тонких перчатках Фернанда порылась в ящиках письменного стола: она знала, что еще в Эль Виньедосе Томас незаконно хранил пистолет «глок» с глушителем и патроны к нему в ящике своего стола – в книге с вырезанной серединой страниц. Что ж, раз он такой предсказуемый… Она ушла, забрав с собой оружие, удержавшись от киношного прощания с бывшим любовником…
***
Алехандро Берано пришел к ней, когда ее мужа не было дома.
- Милая моя, я так скучал… - он стал жадно обнимать ее.
Рука Фернанды, скользнув по его одежде, в его кармане под тонкой тканью нащупала какой-то предмет.
- Что это? – она отстранилась от него и достала пакетик с ампулами. По его испуганному виду она догадалась сама. – И давно ты имеешь дело с наркотиками?
- Ты не так поняла, это вовсе… Это витамины – мне врач прописал…
- Как кстати. Не возражаешь? Мне тоже не хватает витаминов… - она крутила в пальцах пакетик с хрупкими стекляшками, рискуя разбить.
- Я солгал – это не витамины…
- Я поняла. Пусть побудут у меня – так надежнее. Соберешься сбыть – заберешь… - она обожгла Алехандро томным взглядом.
Он согласился бы с чем угодно, раздразненный ее игрой. Он обнимал ее, а Фернанда опустила руку с наркотиком к ящику комода… Потом Алехандро и не вспомнил об ампулах, которые собирался удачно продать. Но сам он придерживался принципа неприязни к наркотикам, говоря себе, что никогда не попробует их действие на себе. Какое заблуждение…
Фернанда пришла к нему вечером. Он был в гараже – возился в двигателе своей машины.
- Да ты не отвлекайся на меня: я подожду. Ты ведь не вечно будешь копаться там?
Он опять наклонился к машине. Рука Фернанды сделала выпад – как бросок змеи: игла легко пронзила ткань рубашки и кожу под ней, застряла в мышце. Берано и вскрикнуть не успел, как наркотик, выпущенный из шприца, стал циркулировать вместе с кровью по его сосудам, тканям и органам, умерщвляя их. Его мозг затуманился, Берано повалился на пол гаража. Фернанда опустилась перед ним на колени и рукой в перчатке обняла так нежно, какой нежности он никогда от нее не видел:
- Спи, спи, мой хороший…
Фернанда была горда собой: какой изысканный способ она нашла для осуществления этой части своей мести!..
***
- Дорогая, ты забыла свой алый шарф у меня дома… Помнишь его? – при встрече сказал ей Сесил.
- О, Боже! И где он?
- Я подарил его своей жене… Понимаешь, она первой его заметила. И я сказал, что не успел упаковать подарок…
Фернанда засмеялась, обнимая его:
- Ты такой находчивый! Не зря же я люблю тебя.
Но и она не была простушкой. Зайдя в его дом, Фернанда знала, что и где ей нужно было искать: она видела у Сесила это. Самодельная взрывчатка лежала, хорошо упакованная, в шкафу.
Как-то из «любопытства» Фернанда спросила его об этом:
- Это ведь опасно – в доме…
- Ничуть. Если не поджечь фитиль – ничего не сработает.
- Зачем тебе это?
- Для защиты от воров…
- Нельзя ли что-то более безопасное?
- Эта штучка может показаться страшной, но не разнесет и этой комнаты. В некоторых случаях нельзя воспользоваться другим оружием. Эта вещь может сработать – через пять-десять минут после ухода хозяина: если фитиль такой длины поджечь – через десять минут будет взрыв, если половину отрезать – через пять…
Хорошая идея…
В случае с убийством Сесила Абандорадо, вышла небольшая неувязка. Убегая с места преступления, когда она выстрелила в одного бывшего любовника из пистолета другого бывшего любовника – Сантоса, что произошло в саду, Фернанда вдруг выскочила из-за угла улицы прямо перед полицейским в форме – Леоном Перфекто. Она тут же сыграла роль и, вместо возможной подозреваемой, оказалась напуганной женщиной, которую мог преследовать преступник.
Мужчины даже в виде полицейских – просто мужчины, слабые перед очарованием женщин, которые умеют им пользоваться и уверены в себе…
***
Тучи со стороны гор налетели внезапно и закрыли звезды. Грянул гром, сверкнула молния. Фернанда проснулась и сумела тут же сообразить, что гроза будет недолгой, как всегда. До этого она несколько дней думала о том, как все провернуть, чтобы не навлечь на себя подозрения. Сейчас она вдруг все поняла и быстро приняла решение.
Ей не нужно было включать свет, чтобы достать нож, ведь она могла ориентироваться в своем доме на ощупь. К тому же молния сверкала так ярко, что вспышки освещали и улицу, и, проникая в окно, - пространство комнаты. Себастьян спал, но вдруг проснулся, словно почувствовав угрозу. В голубом снопе света молнии он увидел, как ему показалось, демона, принявшего личину его жены. Фернанда ударила его ножом в сердце. При этом она не чувствовала ничего, кроме радости, ведь убить для нее значило то же, что для большинства женщин - лечь в постель с желанным мужчиной.
В детской комнате плакала напуганная зловещим громовым раскатом маленькая Роса. Фернанде было не до нее, ведь предстояло сделать еще несколько дел. Она достала из шкафа ботинки, которые муж никогда не носил, ведь они были на два размера больше, чем нужно, подаренные как-то его приятелем – для смеха, что ли… Фернанда снаружи обошла весь дом и, когда сильный удар грома последовал за вспышкой молнии, разбила оконное стекло: и звона не было слышно, и в наступившей темноте не было видно ее действий. Запачкав подошвы ботинок в мокрой грязи, она оставила их след на подоконнике и вернулась в дом, сняв у крыльца свои туфли, вымыв их дома. Еще отпечатки подошв ботинок она оставила внутри комнаты.
Затем она обернула их тканью, положила рядом с детской одеждой в шкафу: если бы она стала при ком-то из полиции собирать вещи для своей дочери, то незаметно забрала бы с собой и эту улику, чтобы потом выбросить. Вложенный в кожаный чехол нож она обернула бумагой и положила в непрозрачный домик в клетке хомяка. Затем она ударила стулом по тумбочке, стоявшей в коридоре, - так, что та сдвинулась с места, а стоявшая на ней фарфоровая статуэтка упала на пол и разбилась. Если бы полиция осмотрела тумбочку лучше, то на ней обнаружилась бы небольшая царапинка.
Затем Фернанда схватила на руки все еще плачущего ребенка и выбежала из квартиры – босая, в одной ночной рубашке… В доме у сеньора Грасиас, аптекаря, она нашла яд – и перелила немного в пустой пузырек от снотворного, найденный там же: пригодится…
***
Ночь. Фернанда знала, что сеньора Луиса всегда, ложась спать, затыкала уши ватой и теряла многие звуки из всего их многообразия: иллюзия тишины…
Фернанда хотела все сделать в следующую ночь. Но он сам пришел к ней. Франко Марино постучал в ее окно. Фернанда вышла и, не желая, чтобы их застали, просила его пойти в сад. Под назойливый стрекот цикад, при душном благоухании магнолий он сказал, что все еще любит ее…
- Вы еще не поняли, что для меня все уже в прошлом? – ее слова прозвучали грустно, на ее глазах лежала тень. – У меня нет и не может быть будущего…
- Почему? Ты больна?
Она тихо усмехнулась – совсем весело:
- А почему моя жизнь должна зависеть только от каких-то обстоятельств? Я сама не могу решать: жить мне или нет? И вообще вам-то я зачем? Только не лепечите о любви – до чертиков надоело! Хотя бы в последние свои секунды не лгите… - Фернанда вывела из-за спины руку с пистолетом и нацелила его на Франко Марино.
Может, он ничего не понял, увидев в тусклом свете далекой звезды дуло пистолета. По крайней мере он ничего не сказал… «Глок» был с глушителем – выстрела не было слышно.
- Значит, не лгать ты не мог…
Далее действия мстительницы были четко спланированными. У нее было все готово, хотя она и хотела было отложить до завтра. Фернанда облила бензином недвижное тело своего первого любовника, затем подожгла его. Луна то испуганно мерещилась за облаками, то вообще пропадала. Фернанда обрезала телефонный кабель, затем, наложив мокрый лист бумаги на стекло окна в своей комнате, она выдавила его совсем бесшумно, чтобы разбить на земле, не создавая до времени шум.
У нее на пути не возникло никаких препятствий. Сердце стучало – не только в груди, но и во всех крупных кровеносных сосудах. Горячий воздух обжигал легкие. С помощью металлического инструмента Фернанда сломала замок входной двери.
Ей осталось сделать совсем немного.
Она зашла в дом, испортила замок и в запасной двери, потом нанесла себе неглубокий порез на шее, даже не почувствовав боли – она так горела страстью, что у нее не было других чувств. Фернанда устроилась на кровати с Росой, перепуганной тем, что ее вдруг разбудили среди ночи, затем она выстрелила из газового пистолета – в сторону разбитого окна…
А взрывчатку она подожгла (укоротив фитиль) – когда Луиса бросилась к своему телефону. Фернанда с дочкой успела выскочить из комнаты до взрыва.
***
Уезжая из Эль Виньедоса с Росой и Филиппе, Фернанда тогда успела положить яд в банку с «Nescafe», когда все уже угостились этим напитком: Луиса о нем вспомнила бы лишь через неделю, когда Фернанды это уже не касалось бы.
Без любви…
Ария 19. Хозяйка браслета
В безмолвии и темноте утопал дом Филиппе Риоса. Утро бросило в его окна сквозь металлические прутья сначала зеленоватые, затем золотистые и белые лучи. Они озарили три недвижных тела: два лежали на полу, третье, детское, - на сиденье дивана. Напрасно трезвонил телефон – его никто не мог услышать. День начал медленно сменяться ночью…
Эстелла хотела поблагодарить Филиппе за снятую им для нее квартиру. Она решила, что он, скорее всего, уже вернулся домой. Он не открыл дверь, когда она постучала, - и ей представилось, что его все же не было, как и Фернанды, ведь окна приоткрывали лишь черноту чрева дома.
У Эстеллы все еще был ключ, забрать который Филиппе не решился. Она открыла дверь и вступила в мертвую темноту. Озноб пробил ее до костей, сообщив тревогу.
Зная обстановку этого дома еще с юности, Эстелла на ощупь нашла выключатель и включила свет. Он ослепил ей глаза. На миг зажмурившись, Эстелла вновь разомкнула веки и увидела Фернанду и ее ребенка – окровавленных, недвижных…
- Что случилось?
Филиппе сидел на полу, сонно протирая глаза, не привыкшие к яркому свету. Его волосы были взъерошены, взгляд – таким растерянным, словно он не понимал, куда попал. Затем, будто что-то вспомнив, он бросил тревожный взгляд на застывшую в растерянности Эстеллу, и, наконец, – окинул глазами комнату…
- Фернанда!.. – сдавленный крик его был полон мучительной боли, словно он расстался с какой-то частью своего тела. – Фернанда, Фернанда… - ощутив жжение в слезных железах, он старался сдержать слезы, чтобы при Эстелле…
- Она мертва, мертва…
- Не переживай из-за нее! Тише, тише, милый… - утешая, она обняла его. От ее приставаний его опять передернуло – от Volare, как всегда.
- Пойдем! – Эстелла сдавила его плечо, принуждая следовать за ней в коридор – подальше от тяжкого зрелища.
Перед дверью она еще раз окинула взглядом гостиную – вместилище двух трупов. При виде мертвой Фернанды Эстелла едва ли почувствовала сожаление, но содрогнулась, еще раз наткнувшись взглядом на открытые недвижные детские глаза.
Вдруг Эстелла увидела стеклянный пузырек на столике с кофейными чашками. Она, конечно, могла ошибаться, ведь многие принимают это снотворное. Но нет: на этикетке шариковой ручкой была написана цена лекарства – специфическое переплетение закорючек. Она помнила эту надпись…
Эстелла решительно захлопнула дверь и осталась наедине с Филиппе. Тот уже пришел в себя и, ненадолго отогнав подальше горюющего и напуганного подростка, дал возможность действовать себе полицейскому: он позвонил дежурному в полицию.
- Что ты помнишь? – спросила Эстелла, прикасаясь к его руке. – Ты пил кофе, который она приготовила?
Филиппе кивнул, собрав в одно целое кусочки картины в своем представлении. Голова казалась ему не своей, то есть казалась очень тяжелой, мозг работал не в полном объеме, причем мысли рождались медленно, ведь еще не отступило действие снотворного.
В это время приехали полицейские и сонный Хулио Маньянас.
- Он все-таки достал ее? – Спросил Хулио. Должно быть, он спросонья, и правда, плохо соображал, не лучше Филиппе, проспавшего целые сутки от большого количества снотворного. Хулио не сразу заметил, что все улики указывали не на убийство. – И тебе досталось? – он окинул сочувственным взглядом Филиппе, потом перед зеркалом поправил волосы и одежду – и вновь стал спокойным и элегантным.
- Она пыталась убить и его, очевидно, просчиталась и в его кофе добавила снотворное, пузырек с которым я случайно забыла в его квартире, когда здесь была в последний раз. Понимаете? Это она убила себя и свою дочку! – выпалила Эстелла на одном дыхании. Ее бесило, что Маньянас стоял с равнодушным видом, этот франт…
Хулио сосредоточенно думал.
- Там оставалось совсем мало лекарства. Пузырек, должно быть, выпал из кармана… Я нигде не могла найти… И вот он лежит в гостиной, на столике… Вы понимаете, что это может означать? Она все спланировала, но сделала ошибку!.. – Эстелла нервничала, от этого захлебывалась словами, ее речь сбивалась. Словесная рвота – от сильного потрясения: Эстелла понимала, что Филиппе мог бы умереть.
- Сеньорита, мы все проверим! Проверим и то, были ли вы замешаны…
- Да как вы смеете! Я пришла лишь полчаса назад, а она уже давно гниет… - Эстелла осеклась, встретив горестный взгляд Филиппе.
- Хулио, ты забываешься! – устало сказал он. – Она пришла только что.
- Наши показания запишете утром, - сказала Эстелла, опуская руку на плечо Риоса.
- Сеньорита, вы будете указывать полиции? Кроме всего прочего, Филиппе – тоже полицейский, и он ведет это дело…
Однако, старший инспектор Риос подчинился Эстелле, которая тащила его за руку к выходу.
На утро все чувствовали себя гораздо лучше. Маньянас нашел под кроватью в доме Риоса флакончик, снаружи совершенно такой же, что и тот, который потеряла здесь Эстелла. Только этот не был пустым: в нем был яд – совсем немного жидкости, на донышке. Но этого хватило бы, чтобы убить нескольких человек! Очевидно, убийца просто перепутала пузырьки… Неужели это была она?..
Хулио подумал о том, что произошло чудо, хотя и дьявольщины было в этом деле немало: Филиппе по счастливой случайности избежал гибели, а ангельски прекрасная женщина оказалась убийцей! Выходит, что Пабло Уно не виноват во всех преступленьях, в которых его обвинили, кроме нападения на сеньору Месас с целью грабежа. Угораздило же его нарваться на Фернанду в присутствии поблизости полицейского!
Филиппе был убит горем. Но это было не смертельно. Эстелла ничего не говорила о Фернанде – разве это помогло бы? Она обняла его, но он опять отстранился:
- Прости меня – я такой размазня…
- Ты сильный и смелый. Но у всех бывают трудные времена. Переживание – не признак слабости, а лишь то, что ты – живой человек, способный чувствовать.
Он коснулся ее руки с привычной робостью – и вдруг отдернул пальцы, словно ожегся, прикоснувшись к браслету – золотому, с золотым листочком, сверкавшим, словно росой, в которой отражалась зелень, тремя изумрудами.
- Что это? – Филиппе почувствовал, как капельки пота стекают по его вискам.
- Ты же видишь: браслет. Просто я его никогда не носила прежде, а сегодня мне захотелось… Обними меня – как друг, просто так…
Филиппе отошел от нее.
- Откуда он у тебя?
Эстелла стряхнула с себя поволоку нежности, в упор посмотрела на него умными глазами, похолодевшими вдруг до цвета хаки:
- Твой отец подарил пятнадцать лет назад. Перед тем, как это случилось с ним. Ты помнишь? Я тогда не могла носить эту вещь, но сейчас… Не думай о нем плохо. Ты еще успеешь во всем разобраться. А сейчас – доверься мне, самый лучший мужчина. Ты что, думаешь, что покажешься мне недостойным?..
Без любви…
***
Все началось много лет назад…
Продолжение следует

Испания – ясность солнца и кровь…

ОПЕРА ВТОРАЯ
МАРИНОССКИЙ ПОТРОШИТЕЛЬ
__________Даже в пороке есть свое
__________разделение труда. Одни предаются
__________размышлениям, другие действуют.
__________У.Хэлитт (англ.критик, философ)
Ария 1. Камень вместо сердца
__________Было бы сердце, а печали найдутся…
__________В.О. Ключевский (рус.поэт).
Они шли вдоль реки, впадающей в Средиземное море, берущей начало в горах. Река несколько обмелела от недостатка влаги – в такую жару! Заросли пальмито, карликовой пальмы, перемежались с высокоствольным кустарником и невысокими деревьями – фисташковым, земляничным, мандариновым, ладанником, миртом и колючим дроком. Они стали редеть – поселок был уже совсем близко. Но за холмом его не было видно. Солнце медленно опускалось за горы позади них, по всему огромному небу разбрасывая обрывки красноватой дымки и вперед них высылая немых спутников – тени стволов и их собственные, две.
Объятый синим полумраком, лес дышал ровно, своим дыханием сроднив такие разные явления: томление, ужас, предвосхищение смерти и счастья. Каждому из двоих предстояло ощутить свое…
Кончи́та росла единственной дочкой среди четырех братьев. Ее матери – Виктории можно было бы дать определение «романтичка». Но на данный момент уста, которые в будущем произнесут это слово впервые, были заняты разговором о другом. Все куклы с темными локонами и сшитыми Викторией нарядами, все мягкие игрушки, кружевные рюши и бантики, всё воскресное клубничное мороженое, а также сю-сю матери и ее подруг были обращены на девочку. Ей читали сказки про испанскую принцессу Изабе́ллу, ставшую потом королевой, про ее возлюбленного – Франси́ско Серра́но, храброго и отважного. Эти сказки, а позже – романы про героизм воспитали в девочке тягу к подвигам.
- Вот встречу своего рыцаря – и за ним пойду хоть на край Земли! Он поймет, что я не как другие девчонки – я смелая и готовая на жертвы ради него.
Девушка вязала ажурные салфеточки из розовых шелковых ниток, вышивала не менее шелковистые и розовые цветочки на наволочках. Вся ее комната была словно сироп с зефиром – полна романтической розовости и сладких цветов. Но сажать горькие на вкус травянистые лилии и колючие, хоть и прекрасные, розы в садике возле своего дома девушка не рвалась – слишком она боялась всякой ползучей мелюзги – червячков, гусеничек, букашечек… И хотя Кончита помогала матери прибирать в квартире и готовить еду, весь сад был на Виктории, ведь мужа-моряка вечно не было дома, как, впрочем, и более сухопутных мальчишек. Мать была готова нянчиться со своей подросшей дочкой все время, свободное от тяжелой работы, однако, не выбившей из нее тягу к слащавости и романтичности. Мать и дочь вдвоем вышивали цветы и сердечки, обсуждая новый шарфик и босоножки съездившей в Альмерию соседки, родинки на щечке новорожденного ребенка подруги Викто́рии, всякие знаки судьбы, даже мальчиков из класса Консепсьо́н:
- Нельзя во всем потакать мужчинам, - говорила Виктория.
- Какие еще мужчины? – рявкнул внезапно появившийся отец семейства, услышав эту фразу. – В пятнадцать лет! Вот если увижу с кем-то…
Красноречивое троеточие впечатляло в этом случае круче развернутой фразы – обещания расправы.
Девочка-сю-сю поспешила расцеловать засыпанного пылью морских ветров папеньку и уверить его, ненаглядненького, что не собиралась пока практиковаться.
И когда Консепсьон влюбилась-таки, она боялась даже признаться в этом своему мальчику-зайчику – однокласснику, поэтому тайно от родителей принимала ухаживания другого – кто не побоялся подарить ей бумажку, мятую и истертую едва ли не до схожести с письмами рыцарей Средневековья, исписанную бездарными, но искренними стихами своего сочинения, где клятвы в любви чередовались почти только с запятыми… Но разве могла бы Кончита посметь выйти вечером – даже когда строгого папаши не было дома?..
В этот день они случайно встретились у реки, где Кончита собирала веточки для гербария, и, болтая об умильной ерунде, ведь давно не виделись, медленно шли к поселку по сухой почве, жаждущей влаги.
- Если любишь его – почему все усложняешь? Глупо как-то, не находишь? За любимым не страшно и в огонь. Ведь так пишут в книжках? Ты же много читаешь – всё романы о любви, самоотверженной и прекрасной?
- Ты так говоришь, будто не веришь в любовь…
- Верить в то, что́ кто-то давно придумал, донеся до всех в книжках? Ты права: не верю. Я верю в это: это – реальность, а не туманная фантазия… Впрочем, туман более реален, ведь состоит из капелек воды, так что…
- Что это?
- Ты же видишь. Можешь и потрогать. Это не ускользнет при приближении твоей руки, не то, что образы сновидений при пробуждении… Ты сейчас почувствуешь это, отличишь от своих выдумок, которые, бесплотные, оказывают на тебя влияние лишь потому, что ты это себе внушаешь…
- Что ты делаешь? - Кончита не была напугана. Она была удивлена. – Это шутка?
Лезвие ножа и на вид было острым, его рукоять сжимала твердая рука, оранжевая от плевков предзакатного солнца, равнодушного, сонно улыбавшегося. Тошнотворный запах тухлой рыбы, умершей в плену пересохших ям на дне обмелевшего русла реки, которая текла теперь, похудев, только по его середине; сухой горячий воздух, духота, от которой пересыхала слизистая оболочка – и щекотало в носу…
Наконец, Кончита догадалась. Ее всю передернуло от озноба, когда ужас понимания, что с ней не шутили, проник до глубин ее души. Но как такое могло быть? Перед ней был сам дьявол, принявший знакомое лицо, но не такой, каким его представляла девушка в своем еще таком недавнем детстве. С самого своего рождения она видела мир слишком ласковым, с чем контраст настоящего мгновения был ужасен.
Шестнадцать лет. Свежесть и юность. Наивность и романтические мечты. Надежды, которые не суждено будет осуществить. Ощущение радости от своей жизни, от того, что вокруг такой прекрасный мир, - кроме того, что́ было перед ней
в тот миг. Неужели этот мир померкнет через пару мгновений, через полминуты? Нет, рухнет только ее внутренний мир, а этому ничто не помешает и дальше дышать, суетиться и жить…
- Ты не можешь так… я же с детства с тобой знакома… - Кончита в ужасе подалась назад, лишь оттягивая неизбежный конец.
Но нож не знал немощи, а сжимавшая его рука – пощады или хотя бы неуверенности.
Это только эксперимент: его результат будет свидетельствовать в пользу человека или нет?
Свободная рука схватила девушку с неожиданной силой. Лезвие вонзилось в ее шею и легкий свист, с которым нож преодолел расстояние до ее тела, был последним звуком, который она слышала в своей жизни. Тишина обволокла ее уши. Кончита еще хотела бороться, но не могла шелохнуться – ее сковал страх: так сковывает легкой прохладой нежные тепличные растения, отчего они гибнут, не стойкие и слабые. Она еще успела удивиться, что из ее сонных артерий выбрасывается так много крови – на равнодушную землю, покрытую мхом и травой. И еще – что все было не как в романтическом кино, когда герой умирал, хватался за рану, красиво падал с прощальной улыбкой на лице, умильно прощая своего убийцу…
- Если бы ты не была так напугана, твои ощущения были бы восхитительными. И я хочу их изведать… Но еще не пора: дождусь… Жара не пламя…
Безжизненное тело распростерлось на сухих веточках полыни и тимариска и высохшей почве, еще не впитавшись в нее, капли крови казались черными, а солнечные пятна – алыми.
***
Мужское население Лос Мари́носа, небольшого поселка в провинции Альмерия, что на юго-востоке Испании, возле границы с провинцией Гранада, состояло в основном из моряков. От рода их деятельности и произошло название поселка*. Поселок с юга был омываем Средиземным морем, с другой ограждался от материка невысокими складчатыми горами Кордильера-Пенибетика, тянущимися вдоль южных и юго-восточных окраин Испании.
Моряки – это, можно сказать, особая нация, причем объединяющая моряков со всех стран. Все они схожи в том, что к морю испытывают жаркое чувство – к нему либо пылают страстью, либо ненавидят. Все они не могут оборвать паруса и бросить якорь в порту, чтобы на веки вечные обосноваться на суше. Бо́льшую часть своей жизни они в море – это и есть территория нации моряков. На суше они – как туристы в другой стране.
Оттого в Лос Мариносе преобладает женское население, а так же дети, подростки и старики, чей пол пока еще или уже не играет роли в их деятельности. Они почти никогда не отлучаются от своих маленьких мрачных. Зато прохладных внутри, кирпичных домиков и тащат тяжкий крест ведения домашнего хозяйства и работ на всех объектах в поселке. У них нет возможности думать, пылают они страстью к суше или нет. Им никуда не уйти. Они не могут запретить возвращаться или уходить тем, кто уходит или возвращается.
Здесь не бывает холодов – с точки зрения северных народов: средняя температура января здесь +8 градусов. Деревья и кустарники никогда не обнажаются перед ледяным взглядом не виданной здесь вьюги, относительное постоянство их убранства создает впечатление бесконечности природы, на чьем фоне еще более жалко и тщедушно выглядит человек…
Бывший моряк – старик Родри́го, у которого давно никто не мог вспомнить фамилию: в молодости его коллеги называли его по имени, а после списания на берег никто не знал, как с ним заговорить. Старик был зол на всех и вся: на хозяина яхты, где он матросом загубил около пятидесяти лет своей жизни, на всех бывших коллег, которые померли раньше него и уже не мучались жаждой моря, теперь закрытого для них, и на само море – за эту неутолимую жажду, на всех молодых моряков, кому еще предстояло утолять ее на время, но до конца они не смогли бы это сделать, – и на всю свою жизнь.
Родриго жил один в крохотном домике – каменной коробочке; каждое утро на рассвете он ходил гулять с собакой, у которой имя было Франче́ска. Он завел ее сразу после своей ссылки на берег...
Когда-то это имя носила молодая итальянка. Родриго видел ее лишь раз в жизни – и она его видела лишь раз. Причем, он был последним, кого она вообще видела перед своей смертью. Ее корабль терпел крушение, а Родриго и его коллеги-моряки стали спасать команду и пассажиров.
Родриго был еще юным, впечатлительным и чувствительным, не успев привыкнуть к жестокости мира. Он на своих руках поднял ее на борт своего парусника – с тонущего корабля. Франческа смеялась и говорила, что ей ни чуточки не больно, хотя ее платье все было в крови от раны на животе. Она обо что-то ударилась, когда корабль накренился. Она и умирая кокетничала с ним, угасающим голосом лепеча то на итальянском, то на испанском. И после этого он ни разу не влюблялся в самих девушек, с кем встречался, а любил лишь ее отражение в некоторых из них…
На мгновение Родриго решил, что выжил из ума: перед ним был призрак Франчески. Юная, прекрасная в бледности своей кожи, на выжженной солнцем траве, она светила своим платьем. Ткань на ее груди была пропитана кровью.
Старик Родриго хотел молиться, но не мог пошевелиться из-за сковавшего его ужаса: он вдруг понял, что мертвая девушка не явилась ему из его прошлого, а была в настоящем – еще более жутком, чем, когда он был молодым матросом, полным сил, желаний и надежд. Он узнал в ней Кончиту – шестнадцатилетнюю дочь своего соседа Мигеля…
- Как же могло такое случиться? – забубнил себе под нос Родриго. – Ее загрызли хищники? Или забил кабан?
Старик был так напуган и потрясен, что совсем забыл: следы звериных зубов или клыков кабана на теле жертв выглядят несколько иначе, чем раны от оружия, изобретенного человеком. Родриго уже не мог выносить чудовищного зрелища. А вид увядшего цветка тем кажется ужаснее, чем прекраснее был этот цветок, полный жизни. Родриго приковылял в поселок, чтобы надолго нарушить покой его жителей…
***
Двое участковых инспекторов и инспектор из полицейского Управления Альмерии, которому поручили возглавить расследование по этому делу, смотрели на труп девушки, с первого взгляда определив, что она умерла от ножевого ранения в шею. Двое экспертов-криминалистов, тоже прибывших из столицы провинции, осматривали каждый сантиметр на месте обнаружения убитой.
Инспектор Ромо́н Сьемпре́. Молодой инспектор одет был с иголочки. Ровный пробор на боку делил на две разные части его мягкие каштановые волосы. Рост его был чуть выше среднего, но его голова с молодым и чуть полноватым красивым лицом не умела покорно опускаться на грудь – из-за спокойного осознания своей важности, отчего он казался высоким не только для недоростков, но и для тех, кто был выше него, но сутулился под гнетом своих комплексов. Инспектору было тридцать четыре года, но при такой осанке ему можно было бы дать больше. Свежесть его лица могла показать, что ему не более двадцати семи. Интересный диссонанс…
Ромона Сьемпре и двух криминалистов командировали в этот мелкий поселок, о существовании которого они даже не подозревали. Однако, Ромон не терял самоуверенной улыбки – то ли он так хорошо владел собой, то ли ему, действительно, была по душе эта поездка, явно не смахивавшая на веселую экскурсию. Он уже успел всем наулыбаться, демонстрируя свой веселый нрав.
И лишь увидев предмет, ставший причиной его срочного перелета на служебном вертолете в это захолустье, он спрятал улыбку. Однако, его красивые губы не хотели ровно сомкнуться, будто не умея бездействовать, - и слегка надувались в задумчивости…
Единственный патологоанатом поселка был очень старым, готовым развалиться на части, собираясь стать одним из тех, на кого употребляют свои знания и навыки специалисты его профессии. Сеньор Хуа́н Окту́бре.
В морге, в своем мире холода и молчаливости, Хуану Октубре полицейские помогали вспомнить позабытые им термины. В итоге, коллективно потрудившись, следственная группа составила сначала поверхностный осмотр тела:
- Кровь на груди – это из раны на шее. Да, она умерла от ножевого ранения в шею: перерезаны трахея и артерии сонные…
- Ей просто перерезали глотку – как овце, - коротко сказал полицейский Са́нто Ба́рсе. – Эту сеньориту зовут Кончита Торрес…
- Звали, – подсказал его напарник Виоле́тто Катало́нес.
Санто Барсе не любили в полицейском участке. Заносчивый и вспыльчивый, стремившийся командовать, решать все за других, хотя (возможно, не заметно для себя) он увиливал от ответственности.
Санто в пятнадцать лет заменил умершего отца и стал главой семьи. Мать, тетя, младшие сестра, братья и две кузины стали подчиняться ему. Взрослые женщины считали себя неспособными управлять семейным кораблем. Наверное, так оно и было: лидер должен быть уверен в себе, в своих силах.
Барсе очень скоро привык наслаждаться звучанием своего громкого голоса, привык, чтобы его голос слышали все домочадцы. Он был правителем – часто не особо умелым. Но ведь, как известно, когда неурожай фасоли, и горох сгодится. Барсе раздавал указания, сам при этом ничего не делая. Вредная привычка – особенно для полицейского, который не являлся начальником… С такой привычкой ему никогда на работе не подняться до той ступени, где эту привычку иметь – привилегия. У Барсе было слишком много видимости действий – прямо рвения. В его случае это – все равно, что рисовать на воде: силы затрачены, брызги летят, но вода не терпит на своей поверхности статичного изображения.
Даже одной из таких тихих и наивных женщин этого поселка этот субъект надоел-таки по полной программе: его жена развелась с ним. Детей у него не было – не появилось и после развода. Мать и тетка умерли, сестра и кузины вышли замуж, братья женились. В своем доме Санто был подобен королю без подданных в опустевшем королевстве… или петух в пустом курятнике. Командовать ему было не кем – вот он и пытался установить свои порядки там, где они уже были устроены другими – более могущественными…
Лучше бы Барсе не покушался на территорию Сьемпре, который, хоть порой и выглядел белым голубем, но по сути своей был орлом…
Полицейский Виолетто Каталонес, с невзрачным лицом и бесцветными глазами, вовсе не был так прост, как казался. Молчаливый, с тупым видом, он был очень осторожным и редко допускал промахи – смелые и умные высказывания. Обычно он выполнял свою работу молча, не получая много наград, но и не получая щелчки от разгневанного начальства.
Виолетто рос в большой семье, где было пятнадцать детей. Он родился где-то в середине по хронологической линейке дат их рождения, поэтому ему могло доставаться как от старших братьев, так и от родителей – в случае жалоб на него младших кляузников. Здесь надо было разработать стратегию проскальзывания между скал, подобно умной змее. Стратегия выживания в доме, похожем на казарму, где бедность состыковывалась с многочисленностью потребителей, жесткостью воспитания, вечным недовольством родителей, устававших на работе и знавших, что и дома им покоя не будет.
Чтобы у него был ужин, мальчишке приходилось всячески прятать что-то от обеда – а то голодные сестрицы и братцы отлупили бы его и, конечно, поживились бы его припасами, предварительно разодравшись и между собой.
Жизнь правит – кнутом, редко – пряником. Она редко лепит гармонично нежными прикосновениями мягкую суть человека, не давая ей черстветь в течении жизни. Чаще всего она дает высохнуть этой живой глине, загрубеть, чтобы выреза́ть из нее – заостренным металлом.
Каталонес стал хорошим полицейским под камуфляжем заурядного. «Не выделяться» - было его жизненное кредо. Он женился на обычной, ничем не примечательной женщине, у которой было лишь одно увлечение – выращивание апельсинов. К ним она, должно быть, пылала страстью, не заметной для других.
И это было неспроста – то, что он остановил свой выбор на ней: если женщина не увлечена своим мужем, то и контролировать его, ревновать она не станет. И ведь сам этот брак был создан Каталонесом лишь с целью замаскировать его связь с замужней женщиной - такой же любительницей шпионских заморочек…
Жаль, что навыки этого мастера подполья, по большей части, тратились на мелочи. Ведь они не помогли ему найти след маньяка, разоблачить этого демона, чтобы взглянуть в его человеческое лицо…
Такие разные, даже противоположные, Санто и Виолетто, были схожи в одном: постоянные напряжение и раздражение не только мешали им чувствовать вкус жизни, но и могли бы стать когда-то причиной нервного срыва или инфаркта…
– Это дочь моего друга – Мигеля Торреса. Он – моряк. Будет дома не раньше, чем через неделю. Надо сообщить жене и вообще всем… - сказал Барсе.
- Подождите. Следствием по этому делу руковожу, кажется, я? – инспектор
8 Ромон Сьемпре улыбался, но тон его голоса был тем же, если бы ему надо было,
допустим, легко и просто сказать: «казнить». – Позвольте мне решать, кому, что, как и в какой последовательности делать. Полицейский участок это не базар, полицейские не сплетники.
Санто заткнулся и смущенно опустил глаза.
Ромон про себя подумал, что здесь жили слабаки: их сумело испугать одно убийство. Вот если бы они пожили и потрудились бы, скажем, в Мадриде!.. По сравнению со столичным уровнем преступности, в Лос Мариносе – просто детский сад!..
На вскрытии присутствовал ассистент судебно-медицинского эксперта Октубре, который показался инспектору Сьемпре не компетентным, но шустрым и услужливым.
То, что в морге был холод, показалось инспектору смешным: летом на юге и юго-востоке Испании нужно попасть в морг, чтобы освежиться и почувствовать себя бодрым и полным жизненных сил!..
- Что это такое? – спросил инспектор Ромон, обращаясь, скорее всего, к себе, а не к патологоанатому, который был в состоянии свалиться на кафельные плитки пола – возле стола с трупом.
- На теле рана под одеждой. Но ткань не порвана… На рану наложен шов… шов – грубо выполненный, словно это делал дилетант…
Двое участковых полицейских и ассистент доктора Октубре тоже обратили свое внимание на то, что у трупа на груди, в области сердца, был свежий рубец, сантиметров пятнадцать длиной – края раны были сшиты наскоро, они немного расходились.
Санто Барсе стало нехорошо. Побледнев, а потом позеленев, он отвернулся, не заботясь о том, что его сочтут слишком чувствительным.
Сеньор Хуан Октубре велел своему ассистенту зафиксировать данную деталь на бумаге перед тем, как начать вскрытие. Затем доктор, трясущейся рукой сжимая скальпель, стал перерезать нитки, чтобы создать для себя и присутствующих более точное представление о ране под ними. Даже полицейские этого поселка, не часто видевшие наложенные хирургом швы, заметили, что в данном случае швы были наложены совершенно по-иному.
Раздвинув кожу на месте разреза, доктор открыл глубокую рану: грудная полость была вскрыта, разрезаны мышцы и удален кусок ребра – в области сердца…
- А где сердце? – наивно воскликнул ассистент доктора.
Пятеро присутствующих уперлись недоуменными взглядами во что-то красное от крови, но, со своими жесткими гранями, мало напоминавшее орган, который должен был находиться в грудной полости.
- Зафиксируйте, Бруно, в отчетной документации… - сказал судебно-медицинский эксперт Октубре.
Он пинцетом вынул и положил на металлический поднос то, что́ занимало место исчезнувшего органа. Постучав по предмету пинцетом, доктор прислушался к звуку и констатировал, словно присутствующие сами этого не поняли:
- Это камень, гранит.
- Кто-то зашил ей вместо сердца камень! – с восхищением воскликнул занимавший явно не свое место ассистент судебно-медицинского эксперта и добавил философским тоном: - Вот уж где истина: у женщин не сердце, а камень…
Инспектор Ромон Сьемпре подумал о том, что ему придется еще задержаться в этом поселке идиотов…
***
Поселок охватила кипящая волна паники – почти сразу после произведения вскрытия трупа: напрасно инспектор Сьемпре хотел сохранять обстоятельства убийства как можно дольше в тайне – в интересах следствия. Люди были напуганы, главным образом, таинственностью и необычностью, пропустившими свои щупальца во все детали этого дела. Это было неслыханно! Ну, акула оставит на воде лишь кровавое пятно – как недолгую память о моряке, упавшем за борт лодки; ребенка с непонятной для медиков Лос Мариноса болезнью не смогут во время довезти до города; пьяницу убьют в драке; во время родов умрут и не ставшая матерью, и ее не родившийся ребенок, – все же естественно, значит, не безобразно. Но намеренное убийство, тем более молоденькой девушки, да еще так ужасно – вырезав ей сердце и зашив вместо него камень… Даже нечто подобное никогда не происходило в Лос Мариносе в мирное время. И не зря были вызваны полицейские из Управления – уж точно, дело серьезное!
- Какой-то ненормальный живет и ходит среди нас. Бедняжка Кончита – испытала, должно быть, дикий ужас!..
Мать Концепсьо́н, Виктория Торрес, была подавлена и полна отчаяния. Единственная дочь была мертва, причем умерщвлена жутким способом. У Виктории осталось четыре сына. Но с этими разбойниками она никак не могла найти общий язык. Четырнадцатилетний Анхе́ль, семнадцатилетний Па́бло, восемнадцатилетний Ма́рио.
И еще двадцатидвухлетний Осва́льдо, который уже пять лет жил отдельно от своего семейства – в другом, более крупном поселке. Зачинщик хулиганских выходок, к которым он приобщал и братьев, и своих сверстников из других семей – когда жил дома. Виктория испугалась, что он что-то натворит, - когда он собрался жить один вдали от дома. Но он не спрашивал ее мнения – просто поставил перед фактом, что в другом поселке нашел работу и снял квартиру, не сообщив, откуда он взял деньги на это. Наверное, заработал, на несколько месяцев перед этим уезжая в Альмерию – тоже работать. Но тогда он часто навещал свою мать – каждый выходной.
Отец Освальдо, первый муж сеньоры Виктории умер почти сразу после рождения Освальдо. Отчим, который бывал дома редко – как в гостях, не мог оказать какое-либо влияние на своенравного и дерзкого юношу. Решил жить один – так и будет! И не приезжайте к нему: у него все хорошо.
- Ах, Кончита, бедная моя малышка… - рыдала мать, дрожащей рукой комкая у носа розовый носовой платок. – Ни с каким пареньком она не встречалась, инспектор Сьемпре. Она была скромной девушкой. Подруги? Да, милые девушки… Она никому не могла причинить зло, кисонька моя…
Всегда одни и те же байки. Судя по словам родных жертв убийств, можно подумать, что все они невинны и далеки от той среды, где обитают преступники… Инспектор Ромон с тоской смотрел в пожелтевший потолок кабинета, выделенного ему в обветшавшем здании полицейского участка. На крышке стола его пальцы выстукивали похоронный марш. Но улыбка, легкая, с оттенком грусти, какая была к месту в данной ситуации, - утешающая и ободряющая, - не покидала его губы.
Сколько еще могло все это продолжаться? Инспектора теперь раздражало в этом поселке буквально все – из-за бесплодности собственных усилий. Он, конечно, не убивался особо, расследуя это дело, но ведь столько же стараний было вложено с его стороны всегда в работе. В Альмерии он с легкостью раскрыл уже несколько дел, даже те, которые поначалу ему казались очень сложными. Но в этом случае Ромону казалось, будто он совершал обороты по одной и той же траектории: он опрашивал местных жителей и каждый из них твердил одно и то же, что не имел понятия, кто из поселка мог быть способен на подобное преступление, или на убийство конкретно сеньориты Торрес. Она же не была изнасилована, у нее и до убийства не могло быть при себе ни денег, ни драгоценностей, которые могли бы прельстить убийцу. Значит, без причины – просто убита… Нет, не просто, очень не просто…
Вскоре жители Лос Мариноса стали испуганно забиваться в свои каменные скорлупки – дома с решетками на окнах, приобретать оружие, готовясь к самозащите. Возвращавшиеся моряки не узнали родное селение и свои семьи, в которых все были словно поражены этой эпидемией страха.
Удивительно, но из всех, кто не был в море во время совершения убийства, из тех, кто физически мог совершить его, - все имели алиби. Да и их было не много. Поселок в то время был, действительно, маленьким – и каждый его житель был у всех на виду.
Оставалось только предположить, что убийство мог совершить кто-то чужой – кто не жил в поселке постоянно.
_____________________
*Los Marinos – моряки (исп.)
Ария 2. Шутка
Семеро мальчиков-подростков четырнадцати-пятнадцати лет на летних каникулах бесновались в свое удовольствие. Их бандой руководил Анхель Торрес, перенявший эстафету старшего брата – Освальдо, не уступая ему в организаторском мастерстве и в изощренности выбираемых забав. Самой главной причиной безнаказанности бандитов-недоростков было то, что никто ни разу еще не поймал их на месте преступления. Даже точно зная, что это было дело их пакостных рук, никто не мог бы доказать это. И полиция была беспомощна против них. Впрочем, после того, как грянула весть о загадочном и ужасном убийстве сеньориты Торрес, все стали воспринимать их делишки как шалости.
Однако, раз она была сестрой главаря банды малолеток, то инспектор, видя связь между ними, хотел вызвать на допрос Анхеля Торреса.
- Тебя полиция ищет, - сообщили главарю его «люди». – Наследил, что ли?
Мальчишки с едва скрываемым ехидством смотрели на еще недавнего кумира. Он нервно комкал в руках свою бейсболку.
- Это ты у Энганьосов стекла в доме поразбивал, когда хотел там пошарить … Я же говорил, что тебя засекли…
- Никто меня не видел, не неси чушь! И вообще – вы в своем уме?
- Естественно, шеф! Тут дело пожарче: помнишь, как мы к Линаресам в дом пробрались? Ты еще ступил в рассыпанную муку и наследил по всему дому… Ох, привлекут тебя…
- Тебе надо спрятаться. А мы прикроем…
- Не вопрос, шеф! Скажем, что тебя похитили и выкуп велели передать через одного из нас.
Всех эта идея более, чем устроила: очень хотелось погреть руки на дельце, которое для их главаря могло принести плачевный результат.
Анхель побежал в Серое ущелье, чтобы отсидеться там до лучших времен, то есть до его «освобождения похитителями». Ребята направились в поселок, заранее нацепив на лица гримасы наивного испуга.
***
Оставшись один в своем кабинете, инспектор Сьемпре разложил перед собой протоколы по этому делу и апельсины. Читая первые, он задумчиво сдирал кожуру со вторых. Когда в его кабинет ворвались Барсе и несколько подростков, перед Ромоном возвышалась целая гора апельсиновых корок. Неужели за столько времени у него так и не возникло никаких новых мыслей?
- Я, наверное, ошибся – и вместо своего кабинета прикорнул в базарной лавке? – улыбнулся инспектор. – Это что за балаган такой?
Барсе побледнел:
- Не верьте этим молокососам!
Но подростки уже начали свой рассказ, перебивая друг друга…
- Нафантазировали – голову даю на отсеченье! – твердил Барсе, никого не слушая. - Инспектор, это – здешняя шпана. Они и во время учебного года прогуливают уроки и пакостят. А на каникулах – так совсем с цепи срываются. Их отцы – в море, наказывать не кому…
Инспектор мрачно надул губы.
- Вы не слишком ли расторопны, Барсе? – как топь болотная скрывается под торфом и травой, образовавшими трясину, так и за его вдруг объявившейся улыбкой была скрыта угроза. Дети видели лишь улыбку. – Можно мне заняться расследованием, а? – он словно спрашивал разрешения.
Инспектор Сьемпре еще раз внимательно выслушал разрозненные реплики мальчишек, составившие повесть с криминальным сюжетом о жутком похитителе, напавшем на их друга Анхеля и увезшем его в неизвестном направлении. Марки машины и тем более номера они не помнили, только цвет – синий. К концу допроса подростки прониклись натуральным страхом, поняв, с какой серьезностью были восприняты их слова инспектором из Управления Альмерии, которая им казалась чуть ли не центром Вселенной. Потом «слишком расторопный» Барсе воскликнул:
- Я буду не я, если это дело рук не того ненормального, кто убил Кончиту. Этим убийством он хотел показать, что не намерен шутить. А теперь он нам выставил свои требования: два миллиона песет – это уж слишком…

- Два миллиона – за никчемную жизнь этого ублюдка! – в раскрытую дверь кабинета вошел Каталонес, который словно забыл об осторожности. Он тут же прикусил губу, боясь гнева инспектора Сьемпре.
Но Ромону было не до того. Он разрывался между двумя чувствами, не в силах определить, которое из них было для него весомее: с одной стороны, его раздражала необходимость еще какое-то время задерживаться в этой дыре; но, с другой стороны, он уже почувствовал профессиональный азарт. Пусть, следов пока еще не было обнаружено охотничьей ищейкой, но уже прозвучал сигнал начала охоты – и он был полон ее предвкушения.
Добровольцы из мужской части населения собрались прочесывать окрестности Лос Мариноса. С этой новостью в полицейский участок прицокала на шпильках охваченная дрожью ужаса и возмущения сеньора Виктория Торрес:
- Они собрались здесь, не далеко… Преступник же убьет моего сыночка, если не выполнить его требования! У меня нет столько денег, но и как они – делать нельзя… Они все прямо с ума посходили – что-нибудь натворят!
- Мы не допустим, сеньора…
- У вас одни обещанья. У вас есть детки, инспектор?.. – и она зарыдала, размазывая по лицу тушь. Даже в трауре эта женщина вся прямо дышала вычурностью – и не отказалась от черных кружев собственной работы и розовой помады…
Виктория Торрес… Без своих бантиков и розовых цветочков она бы ничего из себя не представляла. Вот, например, некоторые картины художников или фотоснимки выразительны лишь своей цветовой гаммой: чистота оттенков розового, голубого, желтого – свежее летнее утро; красно-оранжевое – закат; красное с легкими, едва уловимыми оттенками цветов окружения – кровь. И черно-белые их репродукции не могут передать и десятой доли эмоций…
Виктория Торрес… Заботливая мать, переживавшая, что ее сыновья не считались с ней, творили все, что им угодно. Ворковавшая с дочерью, растя из нее свою копию, и подругами, тоже безликими и бессодержательными станками для бесчисленного количества кружев и вышитых розочек…
Юная Виктория была такая же, как и после тридцати лет: кроме морщинок и обвисшего из-за нескольких беременностей живота, ничего нового в ней с возрастом не появилось. Крайне наивная и живо реагирующая на льстивые слова, если они произнесены красивым человеком ласково и с улыбкой, она очень скоро вышла замуж – за первого, кто ей предложил, осыпая ее розовыми лепестками. Пожалела ли она об этом? Да – лишь когда это повлияло на ее самочувствие: сильная тошнота в первые месяцы беременности, боль родовых схваток заставили ее заливаться слезами и проклинать весь мир. Но потом кружева на детской колыбельке в розовой детской комнате, новая тема для лепета с подружками вернули ее к жизни.
Первый муж Виктории умирал, держа ее за руку. Виктория была вся в слезах. Более всего ее умиляла своя схожесть в тот момент с героиней сентиментального романа, которая, отпуская в мир иной своего возлюбленного, просила его исповедаться ей.
- Ах, любимая, как же поздно я понял, что только тебя любил всю жизнь, как поздно понял, какую ошибку совершил, думая, что это не так. Я тратил время на других. Сейчас я так счастлив, что ты рядом. Поверь, мне не страшно умирать, зная, что ты меня любишь, что ты будешь жить в нашем доме, ухаживать за нашим садом. Вот когда зацветут апельсиновые деревья – знай, что это я к тебе пришел на свиданье… - он не дал любимой и слова сказать – так рвался очистить свою душу! Словно в предсмертные мгновения его язык был отдельно от тела, которое не могло не быть тогда больным и слабым.
И Виктория, надеясь, что у умирающего воздуха в легких хватит на такую тираду, шептала ему:
- Тебе будет легче, если ты расскажешь все, что́ скрывал прежде…
Эрне́сто не осилил роли, которую приписала было ему жена. Он не смог спеть ей душераздирающую историю своих пригрешений – ни о раздавленной букашке, ни о цветочке, в детстве сорванном для другой девочки… Однако, он все же пытался сравняться с нею. Эрнесто жестом показал на изголовье своей кровати. Из-под его подушки Виктория извлекла небольшой непрозрачный мешочек.
В этот миг в соседней комнате заплакал ребенок. И тогда умирающий из последних сил произнес:
- Освальдо… - Он нарушил традицию кино – и умер не сразу после того, как успел сказать самое важное, по мнению Виктории. Хотя и других слов он не произнес, впав в беспамятство.
- Да, я передам нашему сыночку…
Но позже она стала сомневаться, что правильно его поняла, когда увидела содержимое пакетика…
Потом она плакала на плече у Мигеля, жениха своей подруги, нежная, хрупкая, нуждавшаяся в поддержке. Мир она не проклинала.
Виктория вышивала лиф своего свадебного платья, разместив его у себя на коленях: на фоне черного траурного наряда – белое кружево…
До свадьбы Мигель нежничал с ней, потакал ее пристрастиям к вычурным мелочам. Возможно, он не догадывался, что для этой чувствительной особы более всего значили лишь они и ее хорошее самочувствие, чего бы не было без них и без соответствия ее жизни – подробностям примитивных сентиментальных романов. Виктории нравилось представлять себя средневековой дамой, ожидавшей своего возлюбленного. О таком же обычно мечтают девочки-подростки, начитавшиеся сказок про принцев и принцесс, те девочки, которые не в силах еще отличить фантазии от реальности. Как и их, Викторию не коробило несоответствие: например, то, что муж не позаботился о наличии на ней пояса верности, какой вовсе не походит на милое украшенье, наподобие броши, а также о замке на дверях и строгих стражах, чтобы из замка ни-ни. К тому же она, возможно, и не любила его, ведь не чувствовала грусть в разлуке; она была вынуждена работать, чтобы зарабатывать деньги для семьи – для жизни в настоящее мгновение, а не когда мореход привезет свою зарплату… Вот это она – средневековая дама?
Приезжая на день-два, а то и на неделю, Мигель привозил с собой дурное настроение, темный загар, не стираную одежду, запах разлагавшихся
водорослей и щетину на лице. За такого выходила замуж она, нежная, чувствительная, прекрасная?
Время шло, дети рождались и росли. Приезжая, Мигель пытался их воспитывать – грубо, неумело. А ведь до этого ими занималась нежная и мягкая мать, баловавшая их…
Мигель Торрес…
Есть принципиальные люди, есть беспринципные. Принципы делают людей бескомпромиссными, что, выражаясь просто, - и плохо, и хорошо. В беспринципных, кроме плохого, есть, конечно, и хорошее… Впрочем, «плохо» и «хорошо» - слишком субъективные понятия: решайте сами…
Свобода Мигеля не знала ни оков, ни хотя бы шор. Когда-то бросив невесту, вместо нее, он затащил в загс ее подругу – вдову, потрясенную горем, не дав ей опомниться. Потом и ее променял – на море… Ему нравилось делать то, что нравилось, что приходило в голову…
Но в отношениях с другими он часто бывал непоколебимым. Приезжая домой редко, как и все моряки, он проверял стойкость своих порядков в доме… Принципы? Или опять же – свободолюбие? Червь от того может в клубок скатываться, что он имеет длинное гибкое тело… Мигелю не удавалось приструнить сыновей, лишь – жену и дочь. Было ли ему что-то нужно, кроме свободы?..
Инспектор Сьемпре сделал нетерпеливый призывный жест здешним инспекторам и вместе с ними и своей улыбкой вышел к взбесившейся толпе – массе, откуда торчали лопаты и палки, сыпались грязные и грубые ругательства, шевелились черные головы и загорелые руки со сжатыми кулаками. Проявляя всю дипломатичность, сдерживая свой гнев, инспектор Ромон стал уговаривать людей разойтись по домам:
- Полиция уже создала штаб для расследования этого дела. Мы как раз сейчас разрабатывали план по спасению мальчика. Но мы не можем действовать по этому плану и надеяться на благополучное завершение операции, пока вы подвергаете и себя, и Анхеля опасности. Вы ведь прежде не имели опыта общения с преступниками такого… качества…
- И не хотим мы с этим мерзавцем общаться! – послышались разрозненные выкрики.
Сьемпре стал объяснять, но красноречие инспектора потонуло в бездне общей тупости:
- Ничего вы не сделаете! Кончиту убили, этого сорванца Анхеля тоже грозят убить…
- Да что вы сделали, чтобы остановить этого ублюдка?
- Вы допустите, чтобы наших детей и жен всех перерезали – и принялись вырывать сердца у нас!
- Полицейские методы устарели – тогда как методы всяких гадов становятся все изощреннее…
Инспектор поднял руку, чтобы успокоить шум:
- Я согласен с вашим негодованием, но…
- Еще бы вы были против! – кто-то в толпе рявкнул громко, перекрикивая другие вопли. – Да кто вы такой? Городской кабинетный интеллигентишка! Вы в наших горах-то боитесь заблудиться – вот и не суетесь туда…
- Да чего с ним говорить? Пойдемте к правительству: пусть алькальд нас защитит. Потребуем – и все тут!
Разъяренная масса потекла к зданию поселковой Администрации. Взбивая ногами сухую пыль с прогретой солнцем песчаной дороги.
Инспектор театрально развел руками. На самом деле ему была противна эта роль, которую пришлось только что сыграть. Он подумал: «Цивилизация не захотела соваться в эти дебри – и стороной обошла этот чертов поселок!»
Ромон вновь обратился к подросткам, перепугавшимся при виде разгневанной массы людей – своих земляков, ярости которых боялись сильнее, чем ареста, зная на практике мощь этой ярости.
- Значит, он велел вам принести деньги в пещеру в Сером ущелье? До заката – сегодня?
- Нет, инспектор, - один из подростков не выдержал пронзительного властного взгляда Ромона, когда тот остановил этот испепеляющий взгляд на нем – направив лазер прямо в его душу через глаза. Мальчишка тут же превратился в нервный комок, моргающий и дрожащий.
- Да вы ведь так сказали? – инспектор улыбнулся своей улыбкой, у которой было двойное дно.
- Никто его не похищал…
Его тут же стали «вразумлять» товарищи. Он возвращал им толчки локтями…
- Ну-ка тише! – пресек их действия своим внезапно ставшим громоподобным голосом инспектор Сьемпре.
Мальчишки затихли, обреченно опустив головы, подсчитывая убытки: сколько денег они не получат и что неприятное могут схлопотать… Уже по этому их поведению Ромон понял, что они все хотели скрыть что-то важное, а лишь один из них проговорился.
- Продолжай, - сказал ему Ромон. Он в упор смотрел на мальчишку, словно этим взглядом, как клещами, желая вытянуть из него правду.
- Он сам сбежал, узнав, что за ним полиция идет: решил таким способом отмазаться…
- Вот дурак! – проворчал Барсе.
Ромон улыбнулся: надо же, его провели эти малолетки! Но более всего ему было смешно из-за присутствия при этом откровении местных полицейских, предупреждавших его о коварности мальчишек. Он расхохотался, хотя, что творилось в его мыслях на самом деле, этого никто не мог знать… на тот момент. Его смех удивил тех из присутствующих, кто не расслышал негромких слов заикавшегося от волнения и страха подростка.
- Господа полицейские! Кто-то хотел проверить нашу бдительность. Только нас не предупредили, что тревога – учебная. Пойдемте-ка со мной, умники…
Санто Барсе лучше всех из присутствующих знал, что улыбка красивых губ инспектора Сьемпре – подобна вспышке света перед ударом грома и поглощением мира мраком.
- Это же дети. Чего вы хотите от них? – спросил он, хотя и этот страж порядка весь сжался от страха перед начальством.
Ромон поманил Барсе в сторонку:
- А вы – полицейский. Но при этом не знаете, чего нужно от вас вашему руководству и народу. Вы заблуждаетесь насчет моих полномочий – слишком занижаете. Я волен внести дисциплину в ваше учреждение, забытое Богом, а прежде – и руководством полицейского Управления.
Никто больше не решился ему перечить. Барсе нервно схватился за пачку сигарет. Открывая коробок спичек, он высыпал их на пол, поднял одну, поджег сигарету – и лишь после этого нагнулся собирать спички, пряча смущенное лицо в облаке сигаретного дыма.
Полицейские повели подростков по мрачным коридорам здания, где стены были покрыты сетью трещинок и пылью, а воздух был сырым и затхлым, хотя за этими стенами была жара.
- Знаете, что это? – Ромон показал провинившимся мальчишкам камеру с решеткой в квадрате окошка. – Здесь чисто и спокойно, ведь здесь содержат лишь временно. А хотите узнать, куда попадают несовершеннолетние нарушители закона после суда?
Мальчишки решительно замотали головами, на которых волосы взъерошились – то ли от неряшливости их обладателей, то ли от ужаса, который они испытали, живо представив себе, во что могли бы вляпаться…
- Идите домой: по домам, а не куда-то еще, пока ведется следствие (а об его окончании раструбит ваша расторопная газетенка), сидите дома. Помешаете вести расследование – уже за одно это вас можно будет арестовать и посадить вот в эту камеру. Вам понятно?
Дружные кивки головами указали ему на то, что до незрелых мозгов ему удалось достучаться.
- Кстати, дома вам быть безопаснее: и к убийце в руки не попадете, и этого тюремного меда не отведаете. И чтоб я не видел вас вместе друг с другом – до моего отъезда! – Ромон под конец своей речи сделал голос грозным – для лучшего эффекта, ведь подростки могли и не понять, что его улыбка – лишь маска. Его глаза прожигали малолеток неумолимым взглядом непреклонного человека.
Мальчишки пообещали и разошлись – молча, страшно торопясь достичь своего дома. Никогда еще кара за хулиганство не казалась им столь близкой, как несколько мгновений назад. О спасении шкуры своего главаря никто из них и не вспоминал уже – целостность своей слишком заботила. В их банде не было той сплоченности, что придает силу любому коллективу: где один за всех, а все за одного, это общество трудно победить!
Инспектор направил Барсе и Каталонеса в Администрацию, чтобы донести до сведения алькальда, что с Анхелем ничего не случилось, а заодно – и успокоить ушедшую туда толпу возмущенных защитников своих семей. Он сам собирался пойти в кафе, чтобы пообедать, воспользовавшись неожиданной возможностью передышки.
- Инспектор Сьемпре! – раздался вдруг женский голос, словно мармелад – после горького лекарства. – Можно пригласить вас отобедать у нас?
Женщине было на вид лет сорок. Ее отличала приятная полнота, миловидное лицо, хотя и покрытое вуалью мелких морщинок. Это лицо как бы само по себе казалось воплощением незатейливой просьбы, словно не она делала одолжение. Собранные на затылке черные волосы сильно вились. В них не заявляла о возрасте седина – очевидно, они были окрашены.
- О, инспектор, Энри́ка готовит лучше всех в поселке – лучше профессиональных поваров! – заметила проходившая мимо женщина.
Инспектор Ромон снисходительно улыбнулся и решил воспользоваться открытостью хозяйки, чтобы кое-что разузнать касательно своего расследования.
Простота была в убранстве ее небольшого дома, снаружи побеленного, с красной крышей. Все блестело чистотой, словно только что вымытое и начищенное – каждое ажурное изделие из кованного железа, прочные и легкие украшения. Пряный аромат исходил от закуски из мяса, маслин, перца чили. Все остальное хозяйка стала выставлять на стол при его приходе: блюда из рыбы, креветок, овощей, фасоли, сала…
Пока сеньора Энрика заполняла каждый сантиметр на плоскости стола, накрытой цветастой скатертью, этими соблазнительными кушаньями, Ромон подставил руки под струю холодной воды, открыв кран на бачке, висевшем на стене в ванной комнате. Бачок был наполняем водой из ведер – должно быть, ее носили с реки. Такую систему нельзя было бы назвать водопроводом. Но ведь это было захолустье!
Он намылил руки и ощутил сильный аромат пачули, который некоторые считают символом изобретательного ума, жажды свободы, чувственности… По выбираемым человеком ароматам можно судить об его характере – так думал инспектор Ромон Сьемпре. Ему нравилось узнавать об окружающих его людях больше, чем они говорят о себе и другие – о них.
- Кориандр, перец чили, апельсиновый сок и виноградное вино придают этим соусам, если все в верной пропорции, очень тонкий вкус, - откликнулась Энрика на скупую похвалу Ромона – ее искусству.
Инспектор перевел разговор в нужное ему русло – стал задавать вопросы о тех или иных жителях Лос Мариноса, причем его заинтересованность этим могла казаться простым любопытством никогда не бывавшего в этих краях человека. Он вытирал руки о бумажную салфетку, делая вид, что рассматривал убранство комнаты, что не напряжен, ожидая ее рассказа – нужных ему деталей.
Энрика была очень словоохотливой, даже более того: смотрела на Ромона как на божество. Так ему, по крайней мере, показалось. Сьемпре подумал даже, что Энрика была обделена вниманием мужа, который не часто причаливал к берегу.
У нее было пятеро детей, о чем Энрика сама сказала ему. Но они не присутствовали на обеде. Словно чуть волнуясь, Энрика теребила локон своих волос. Сьемпре был подобен гитарной струне под чехлом улыбчивости: она еще ничего путного не сказала…
- Дети гуляют, ведь каникулы. Они, конечно, не пойдут в Серое ущелье, где этот монстр убил Кончиту… Как ужасно, инспектор…
Она много чего рассказала ему о своих соседях и знакомых, а так же – о некоторых знаменитых в этом краю личностях, среди которых, как уже понял Ромон, ему еще долго придется пожить.
***
- Ты? – подросток удивленно присвистнул. – А тебя, вроде, и след простыл…
- Всему свое время, Анхель. Скучаю по вашему семейству. У вас, кажется, горе?
- А тебе-то что? Ну, сестрицу мою прирезали…
- А кто, не знаешь?
- Придурок какой-то… маньяк, кажется, называется…
- Смелый и находчивый, наверное? Ведь не побоялся полиции. Да еще как оригинально поступил с трупом – забрал сердце…
Анхель насторожился:
- А ты откуда знаешь? Тебя ведь давно здесь не было…
- Каждому – свое. Ты не согласен?
- Чушь какую-то говоришь… - он опять беззаботно ухмыльнулся, радуясь тому, что так удачно избежал ареста, ведь был уверен, что за ним не просто так бы пришли из полиции.
Он носком ботинка чертил на песке бесформенные отпечатки своих мыслей, словно конь, бьющий копытом землю, готовый бежать. Руки в карманах – пытался скрыть мысли и чувства.
Солнце светило прощальной улыбкой. Затененные стороны стволов и крон деревьев и кустов казались темно-синими, напоминали недвижные и мертвые фигуры. Запах реки, деревьев, гор угнетал, неприятно волновал, томил и тревожил. Скорей бы что-то случилось – чтобы скорей все закончилось…
Тишина. Лишь эти двое говорили – все тише с каждой фразой: так становится тише голос электронных часов, когда заканчивается заряд батарейки. Время их встречи истекло. Придя сюда из других миров, они стали частью этого ущелья, каменно-растительного, умевшего хранить свои и чужие тайны бережнее, чем чайка – свое гнездо. И сами по себе они уже ничего не значили.
Жара, духота… Анхель почему-то почувствовал озноб. Он усмехнулся – нервно и наигранно:
- Ты – никто. У меня есть свои люди… Так что уходи с моей дороги, проваливай! Если кому-то скажешь, что я здесь… - руки в карманах сжались в кулаки. Он чуть не поддался первому порыву сжаться целиком, чувствуя себя слабым.
- Никому не скажу. Но тебе от этого лучше не будет.
- Ты мне угрожаешь? Да мои люди…
- Не горячись, Анхель. Все проходит. Поверь, ничего не бывает просто так. Что ты и твои приспешники можете? Человек не Бог. Ты же знаешь, что жара не пламя…
Подросток все еще кривил губы в подобии ухмылки, но они вдруг резко потеряли свой цвет, побледнев, как заспиртованные розовые лепестки. Это было видно даже в тусклом свете сонного солнца. Бесстрашный маленький негодяй внезапно почувствовал дрожь во всем теле – дрожь ужаса. Ему почему-то тогда пришло в голову, что такой же ужас предшествовал смерти маленького щенка, которого он недавно бросил в кольцо средиземноморской гадюки – здесь, в ущелье… Анхель почувствовал себя слабым и беспомощным щенком. Он дрожал, его дыханье рывками выбрасывалось из легких, сердце бешено колотилось… пока еще…
Он, кажется, начал понимать, что его настигло возмездие. Вот только – за что конкретно? Если за все сразу, то кара будет более, чем суровой…
- Ты злишься за пробоину в вашей лодке? То, что весь груз затонул? – начал он – уже примирительно, даже жалобно. – Ты что! Это же не я, это – мои ребята. Спроси у них…
- Их здесь нет. Здесь есть лишь ты и я. Неужели ты меня боишься?
Он боялся – безотчетно, но старался еще не показывать этого.
- Не все ли тебе равно: злюсь я или нет, и, если злюсь, то за что? Я просто не могу поступить иначе… Ты только представь, как хорошо: ты никогда не постареешь, не превратишься в слегка живые руины… Как красиво у меня получилось сказать, не находишь?..
Анхель не понимал смысла этих слов, но они его пугали.
- Ты – часть того мира, где все хрупко и не вечно. Тот мир уже давно пошатнулся, осталось лишь слегка толкнуть ветхие стены…
Анхель, обычно дерзкий и упрямый, впервые за несколько лет захотел побежать к матери, которая давно не видела от него ничего хорошего, заплакать у нее на руках, добрых и пахнущих пряными специями или мармеладом. Едва ли не первобытное желанье – как и у большинства в их последний час… Он хотел бы ей во всем признаться – только бы найти защиту возле нее. Он хотел бежать, но не мог, чувствуя себя лягушкой перед неподвижным гипнотическим взглядом удава. И он был столь же безмолвным, ведь, как ни старался закричать, позвать на помощь, ничего не мог извлечь из своих голосовых связок…
Анхель… Смелый и наглый подросток, изобретательный, активный, ветреный…
Анхель Торрес с детства видел доброту матери и отсутствие дома отца.
Чье-то отсутствие, конечно, можно объяснить: ну, скажем, заалевшая во весь горизонт заря не позволила ему от себя отвести взгляд, позвала в море, где этого добра – целый купол. Но это не всегда можно понять – даже тому, кто пытается оправдать действия ценителя алых облаков. И уж тем более трудно принять.
Мужчина – как ветер, что гуляет где-то вдали, а при своем появлении вызывает сильное колыханье, поднимая пыль, ломая ветки… Таким виделся отец Анхелю. Между тем, значение всех мужчин было больше, чем женщин, со всей их палитрой слабости, набожности, добродетели. Контрастные или оттеночные это мазки, можно воображать себе, не только и даже не столько от знаний художественного мастерства, но более всего – от своих интересов: «мне хочется считать набожность добродетелью, но не слабостью»; «мне видится, что набожность – слабость, но не добродетель»…
Кто-то – дует, кто-то – гнется… Анхель желал быть ураганом. Ему примером был еще и старший брат Освальдо, который виделся Анхелю сильным в своем отказе от комплексов, не знавший поражения. Освальдо водил за собой банду. Он умел в нужное время бросить слово в эту кучку ребятни, чтобы его слушались беспрекословно – и не только когда они были перед его глазами…
Но и не только поэтому… Анхель пытался противопоставить себя сюсюкающим матери и сестре, которые тянули нескончаемую песню, прерываемую лишь на время отлучек которой-то из них. «Ля-ля-ля» - могло заполнить пять шестых этой песни, а то и больше. «Ля-ля-ля» пели и бесчисленные подруги Виктории и Кончиты. Сироп какой-то…
Но далеко не сладкими словами мать и сестра угощали его и братьев: женщины постоянно одергивали мальчишек, упрекали, критиковали образ каждого из них, созданный самими подростками. Он не понимал их, они не понимали его.
Анхель… Одинокий, в своем большом семействе (а часто бывает, что в больших семьях каждый более одинок, чем в тех, где родители не могут нарадоваться на единственного ребенка, который отвечает им тем же), в своей ватаге.
Анхель… Непостоянный и непоследовательный в своем стремлении найти себя: какой он, ветер? Без солнечного уголка, в котором мог бы устроиться передохнуть… И вообще без обозначенного места в этом мире. Он метался от одного чужого закутка к другому, завидуя, принося вред или что-то у кого-то отбирая, выпендриваясь перед своими «воинами», но… все же не получая реальной радости.
Анхель… Подросток, почти беспризорный, предоставленный сам себе, своим страхам (например, страх быть мягким и малозначимым, как его мать), и ищущий способы борьбы с ними, со своей болью.
Пабло и Марио тоже не могли долго, более ночных и обеденных часов, находиться под крышей родительского дома, как и Анхель. Царство женщин, которых уже не выносили, считая слишком чувствительными, хнычущими, дурочками, наконец…
Вот мальчики, тогда еще будучи намного младше, давно не видевшие отца, прониклись доверием к матери, читавшей им книжки, готовившей сладкие компоты и булочки. Отца – нет, мать – Королева, и Фея, и сама Нежность… Но появлялся мореход – и пошатывал ее значение, спихивал с трона, нанимая его своей долгожданной персоной… По какому праву? Еще не вникнув в человеческие неписаные законы, дети полны тяги к справедливости, ведь ее легче всего понять и принять: мама ласкает – и ее надо ласкать… Трещинка стала разрастаться, но не по границе черного с белым (как при нормальном воспитании), где черными через тире были «ПРОСТУПОК – НАКАЗАНИЕ», белыми «ПОХВАЛА – ПОДВИГ», а поперек: первое черное с первым белым и вторые соответственно – отдельно от них, через образовавшуюся пропасть непонимания, неприятия. Вот так и получается, что за преступление награждают и казнят за геройство. Пабло и Марио, как, впрочем, и их брат Анхель, выбрали первое: и не так утомительно, и, как они поняли, несет награду. Но люди не рвались их гладить по голове за пакости – и подростки стали находить для себя новые «дела», чтобы, совершив их, награда сама приходила к ним, а не нужно было ее ждать от кого-то…
Что ж, пусть женщины - прачки, стряпухи, няньки, швеи, болтушки, - сидят дома, а мужчины - твердые, властные, непредсказуемые и изобретательные, - будут гулять на всю мощность!
У силы – свои законы…
…Анхель увидел сверкнувшее диким ядовито-оранжевым блеском лезвие ножа, на которое бросило свою усмешку догоравшее солнце. Мальчишка был безоружен, хотя обычно таскал с собой нож или хотя бы заостренный кусок металла – как оружие. Он меньше бы ужасался, если бы не догадывался о существовании жуткой тайны…
Лезвие, холодное даже в такую жару, не тронуло сердце, сжавшееся в последний раз и в последний раз вытолкнувшее кровь бежать по привычным руслам сосудов: как волна дезертиров в бесполезной войне, кровь хлынула в лазейку – в отверстия рассеченных сонных артерий. Жизнь не сразу покинула Анхеля: он еще сцепился с убийцей – неосознанно, когда его сознание было загипнотизировано страхом, ум бы ему подсказал, что это бессмысленно. Он успел увидеть плевки своей крови в мох и то ли пляску оранжевых солнечных человечков на лице убийцы, то ли зловещую улыбку самого дьявола…
А потом руки в перчатках из латекса решительно и умело расстегнули рубашку на груди мертвого подростка, стали резать плоть, еще теплую, резать секатором ребро, доставать горячее, мягкое, липкое от крови остановившееся сердце, чтобы заменить его холодным и жестким куском гранита, едва тронутого мхом, словно пытавшимся оживить этот камень, прежде валявшийся на опушке леса… Но и камень был мертв, как теперь и это сердце, которое, к тому же, было менее прочно…
Теперь он окончательно сроднился с лесом, шептавшим ему колыбельную – монотонным стрекотом кузнечиков…
***
Полиция не успела-таки остановить толпу, ринувшуюся к Администрации, – и взбешенные жители поселка устроили митинг протеста прямо на площади перед ней. После этого, не получив должного результата, так как к ним не вышел алькальд, который в тот день отсутствовал, они растеклись по окрестностям поселка Лос Мариноса – искать подозрительных типов, в числе которых мог оказаться кровожадный преступник, зверски убивший юную девушку Консепсьон Торрес.
Инспектор Ромон Сьемпре сидел в своем кабинете, положив ноги на письменный стол и откинувшись на спинку кресла – потрепанного, с выехавшими в нескольких местах внутренностями. Он размышлял насчет новых сведений о местных жителях, пытаясь найти их возможные связи с расследуемым им делом. Барсе ворвался в его кабинет, пыльный, вспотевший, со взъерошенными волосами, нервно ударяя себя ладонью по щеке, отчего у его лица стороны были разного цвета: бледная и покрасневшая.
- В чем дело? – ухмыльнулся в своей манере Сьемпре.
- Местные жители стали обыскивать горы…
- Все-таки пошли туда… - он надул губы. – И что?
- Они нашли его… Боже… - он задыхался, вновь ударил себя по лицу – для равновесия по другой щеке.
- Кого? Скажите же четко, черт возьми! – Сьемпре уселся нормально и в упор смотрел на Барсе, чуть лишь улыбаясь.
- Мальчишку, того хулигана, Анхеля Торрес…
- Ну, и что? Наказали за попытку задурить полицию? Где он? Мне нужно его допросить насчет убийства его сестры…
- Если бы все было так просто, инспектор! Он убит – как и Кончита… - Санто повалился на стул, залпом выпил стакан воды со стола, морщась, будто это был спирт. – Двое наших экспертов уже работают возле трупа, пока свежи следы преступления. Если и вы хотите…
Барсе ударил себя по лицу с такой силой, что из его разбитой губы потекла кровь.
Инспектор подумал, что ему нужно поудобнее здесь обосноваться: уехать отсюда в скором времени ему не удастся…
Ария 3. Раздавленная, но не сломавшаяся
Город Малага.
У Пало́мы сегодня был выходной, то есть – этот день, следующая ночь и следующий день, а не всего лишь один день. Она не могла заснуть, но и подниматься с постели не хотела. Уже был полдень. Палома плохо себя чувствовала. Шторы, которыми было занавешено небольшое окно в ее маленькой комнатке, были из довольно тонкой ткани. Солнечные лучи легко просачивались сквозь нее, проникая в комнату. От этого света, от облаков золотистых пылинок в воздухе, от прячущихся под столом, под кроватью и за платяным шкафом теней девушке становилось еще хуже – на все эти контрасты было больно смотреть. Ужасное ощущение – слабость во всем теле, когда нет ни сил, ни желаний – даже двигаться. Неужели это – близость смерти? По крайней мере – ее подобие…
Ее спекшиеся губы были бледнее обычного, рот был чуть приоткрыт, пропуская в легкие воздух. Паломе было холодно… при температуре воздуха +35 градусов.
Небольшой квадрат – площадь ее комнаты, которую Палома снимала в частном доме. Это – рамки ее жизни. Нет, она, конечно, не круглые сутки там находилась. К сожалению. Именно здесь она еще как-то жила, отрешенная от мира, отдыхая от ночных работ, пытаясь заснуть. Как наивно с ее стороны и жестоко со стороны Бога было считать эту субстанцию, наполнявшую ее тело, ее ограниченный стенами пыльной комнаты и скудностью желаний мир – жизнью!..
Сегодня она была печальней обычного, не в силах отогнать от себя так жестоко взбудораженные этой ночью все воспоминания о прошлой жизни, о, хоть призрачном, но все же счастье…
Когда ей было четырнадцать - семнадцать лет, ее ровесник Ка́рлос был очарован ею – столь изящной девушкой. Внешне она почти не изменилась за три года, которые казались ей вечностью… Тогда она была чуть менее вялой и более жизнерадостной. Тогда она питала иллюзии…
Нежная и грациозная Палома являла собой мечту Карлоса, внешне грубоватого и неуклюжего, но в душе – очень чувствительного, ранимого. Искренностью своих чувств он сумел внушить ей доверие и симпатию к себе. И подарил надежды…
Очень талантливый художник. В его работах проглядывали те черты, которые были присущи его душе, но не телу: изящество, грация. Именно таким он ощущал себя… Он летал в облаках, очарованный Паломой. Гуляя с ней, он не знал, о чем с ней можно было говорить и, чтобы заполнить молчание, говорил о чайках, кружившихся над морем. Поселок Лос Маринос, где тогда жили они оба, находился у самого моря. Карлос рисовал изящными линиями птиц, ветер, волны и их брызги. Одним движением кисти ему удавалось передать на картине движение, форму и свето-тени.
В Паломе Карлос замечал лишь прекрасное, ведь был в плену ее чар. Ее болезненную бледность видел как белизну кожи, слабость движений воспринимал как спокойствие и нежность…
- Я тебе нравлюсь? – он однажды отважился спросить ее.
И Палома зарделась от смущения. Она сказала, что да, сама удивляясь своей смелости, – как легко у нее получилось это произнести, открыть самое сокровенное из своего потаенного мира.
С Карлосом она стала проводить времени больше, чем с двумя своими подругами. Прежде Палома всеми секретами делилась с ними, но им она не сразу сказала, что он ей нравится.
Карлос лишь раз поцеловал ее… Он не знал, что этот день окажется последним счастливым днем в его и ее жизни…
В ее доме на празднике присутствовали и он, и две ее подруги. Палома вдруг потеряла сознание, ее увезли на «скорой» в больницу. Сердечный приступ…
Когда ее выписали оттуда, ее ожидал разговор «начистоту» с матерью. После этого Палома уехала из Лос Мариноса, чтобы затеряться в недрах солнечно-мрачной каменной Альмерии – на самом дне. Она не знала, что Карлос эти три года пытался ее найти.
Узнав о роде ее занятий, не имея возможности встретить ее где-либо в другом месте, он пришел на ее место работы… как клиент…
С семнадцати лет Палома зарабатывала деньги – занимаясь проституцией. К своим двадцати годам она сделала пять абортов…
- Уйди, я не буду с тобой! – впервые заартачилась она на своем рабочем месте.
Палома смотрела на него, красивого, милого, и не знала, что он вовсе не смеялся над ней, а с болью видел ее бледное милое лицо, похожее на маску, где живыми были лишь глаза – яркие, кричащие…
- Я тебя люблю. Я так давно хотел тебя встретить…
- Лжешь, конечно…
- Палома, милая, как ты можешь?
Ей было тем больнее смотреть на него, чем прекраснее он казался ей с каждой минутой – он был из ее прошлого, почти счастливого…
- Научился красивым словам? Мне всегда было смешно, какой ты… - Палома усмехнулась, чтобы обидеть его, тем самым навсегда отрезать путь к отступлению.
Она хотела бы больше всего на свете обнять его, заплакать в его объятьях, довериться родному человеку – единственному родному на всем свете, дрожа и горя, снова почувствовать яркое счастье. Но это было бы унижением…
Карлос сверкнул глазами: она задела своими словами самую больную тему. Он был исступленный в своей настойчивости – и попытался ее обнять. Он думал, что Палома лишь стесняется его, раз была прежде с ним знакома, а теперь встреча была в несколько другом качестве. Но он думал, что она хотела того же, чего и он. С недавнего времени, насмотревшись телефильмов, он стал считать, что каждая женщина, говоря мужчине «нет», на самом деле готова пойти навстречу его желаниям – если он проявит побольше упорства и будет более убедителен в своих доводах…
Палома в ужасе отшатнулась от него к стене, спиной ощутив нереальный холод камня. Унижение… Она думала только о том, чтобы этого не допустить: она его любила…
Девушка схватила со стола канцелярский нож, выдвинула лезвие – тонкое и острое, как бритва. Она приложила его острие к своей шее, нащупав пальцем пульсацию в сонной артерии.
- Уходи, а то мне с каждым мгновением все больше и больше хочется это сделать…
Палома видела удивление и испуг на лице Карлоса. Она догадалась, что его самолюбие было уязвлено ее отказом – словно лезвием ножа, который держала в руке. Он так и не заметил крика боли в ее угрозе.
- Потому, что я – из поселка? Тебе нравятся утонченные и крутые мужчины Альмерии? Я тебе противен, да?
- Я тебя терпеть не могу…
Он ушел. Паломе не дано было узнать, что в его жизни так и не возникло больше сильного счастья, какое он однажды испытал с нею – от их подростковой влюбленности. Его кисти остались валяться возле дома в Лос Мариносе, где он в последний раз рисовал. На них рос слой грязи. Он более не увлекался живописью. Потом Карлос женился на грубой девушке, молчаливой и помешанной на накоплении денег в семейной казне, на очищении дома. Она была постоянно хмурой, следя за тем, чтобы ни он, ни их дети не сорили в доме, чтобы лишних песет не было истрачено на какие-либо покупки. Она была опрятна, словно выскобленные доски столешницы, и ее ум и стремления были ограничены пространством квартиры – мрачной, хоть и вычищенной… Карлос стал выращивать оливы – и уже не мечтал ни о грации, ни о гармонии в жизни…
Без любви…
Палома горестно вздохнула, вспомнив о встрече с ним этой ночью. Она была уверена, что он не пожалуется ее сутенеру. Ей нужно значиться хорошей проституткой – чтобы получать больше денег. Хотя… какая из этих девушек, этих чаек, вынужденных искать заточения в клетках, - какая из них не хотела бы быть лучше других, чтобы иметь больше клиентов и, следовательно, денег?
Но на себя у Паломы оставалось совсем мало денег. Она уже почти вернула долг своей матери, оставленной ею в Лос Мариносе, откуда три года назад уехала.
Палома с рождения была больна. Порок сердца – вот короткое название причины ее проблемы длиною в жизнь, ее проклятья. Мать тратила и силы, и время, и, главное, - деньги на лечение дочери, отрывая все это от себя и младшего сына Элеута́рио. Мать прежде молчала – заставляла себя затыкаться, обрывать свои реплики, когда гнев накапливался в ней и был готов вырваться наружу. Она выполняла предписания равнодушных докторов и молчала. Но однажды она не выдержала – и, как камни, посыпались на бедную девушку упреки, накопленные за семнадцать лет - с ее рождения. Последней каплей, переполнившей чашу, было то, что та потеряла сознание на вечеринке в их доме, ведь мать не хотела, чтобы о болезни дочери узнали ее знакомые.
- Я тебе все деньги верну, - сказала тогда Палома.
Альмерия – город как город. Может, города и различаются чем-то, но не более, чем своими мясом и кожей. Хребет у всех городов один и тот же - жесткий и колючий, несгибаемый.
Палома не смогла бы найти другой работы: сельская девушка, только что закончившая школу, без профессионального образования, без рекомендаций – в городе, где каждый прилипает к своему месту под раскаленным солнцем, готовый за него драться. Она долго и не искала, быстро оценив свои реальные возможности. Ее нужны были деньги. Любой ценой…
У Паломы для себя оставалось всего несколько песет. Недавно заработанные ею деньги были обернуты бумагой – приготовлены для отправления их почтовым переводом. Последняя часть суммы ее откупа – матери, которая перед отъездом дочери, наверное, не веря, что та решится, не поленилась посчитать количество истраченных ею на лечение Паломы денег, вытащив из кованного железного сундука все квитанции об оплате за лекарства и услуги медиков… Мать еще усмехнулась тогда:
- Ну, как ты вернешь мне все это?
Паломе гордость не позволила бы не вернуть…
У нее не было куплено продуктов: рано утром возвращаясь в комнату, она не купила, так как магазины были еще закрыты, а потом, чувствуя слабость, не могла заставить себя встать с постели. Правда, она давно уже перестала различать чувство голода и сытости. Она даже жажды не испытывала – ела и пила три раза в сутки, по часам определяя время для этого. Палома часто забывала есть и пить – значит, тогда количество ее трапез в сутки сокращалось…
- Как у тебя дела? – пару раз стукнув в дверь, вошла ее подруга.
- Хорошо, - Палома сказала привычную фразу. Она сделала над собой усилие и вылезла из постели, вся дрожа от холода. Мороз в 35-градусную жару…
Она надела махровый халат поверх ночной рубашки из розового ситца с белыми мишками. Кто бы мог подумать, что проститутка спала у себя дома в ночной рубашке детского покроя! Может, Палома хотела сохранить хоть что-то от детства, ведь от него у нее осталась лишь болезнь. Этой ночью она простилась с последней надеждой на свое счастье… С гордостью она не смогла бы совладать…
Подруга не знала о роде занятий Паломы, считая, что та работала официанткой в казино, куда вход для женщин–посетительниц был закрыт.
- Ты опять забыла поесть? Ты – такая худенькая! Вот мне приходится соблюдать диету, - затараторила милая щебетушка – подруга Паломы. – Я не могла к тебе вчера придти, так как уезжала – лишь сейчас вернулась. И уже встретила Долорес. Она пригласила нас в закусочную: шикует…
- Я не хочу выходить, - Палома улыбнулась, делая над собой усилие.
- А я не хочу видеть тебя такой вялой. Одевайся… Долорес хочет угостить нас паэльей. Будем все втроем, как в школе. Как ты можешь так жить? Надо же развлекаться, - она продолжала настаивать.
С горящими черным цветом волосами, со свежим, по юному пухленьким лицом, губами очень красивой формы – что называется «бантиком». Небольшой остренький носик, черные брови, аккуратно выщипанные, чтобы образовались тонкие правильной формы дуги, легкий пушок над верхней губой, придающий ее облику особое очарование. Вьющиеся от природы волосы тугими черными локонами–пружинками падали ей на плечи. Она, наверное, кокетничала, говоря о проблемах со своей фигурой, которая была у нее изящной, как у топ-модели.
Взгляд по-детски наивный, губы – улыбчивые. Ее жесты походили на жесты ребенка, когда тот еще не вступил в подростковый возраст и не начал смущаться и неуклюже себя вести.
Если Палома судорожно цеплялась за какой-либо атрибут детства, а ее все равно утягивала воронка будничности суровой взрослой жизни, то ее подругу детство словно и не готовилось когда-нибудь покинуть. И как она работала по такой профессии, как медсестра, по мнению Паломы, ужасной, ведь эта работа полна жестокого и отвратительного?..
Беспечная, веселая, со своим детским выговором, не знавшая смущенья. Ее фигура была сложена как у взрослой девушки. И этот диссонанс придавал необычайный шарм и очарование. Ее наивное упрямство: если мне хочется, то почему нельзя? все равно сделаю по-своему! Не спрашивайте меня об этом – я не знаю, лучше спросите вот о чем… И она никогда не могла что-то утаить – все болтала, о чем думала. - это нисколько не придавало ей схожести с глупой, ведь в ней казалось все очень естественным…
Палома не без зависти думала о своей подруге, которая работала в поликлинике в Альмерии, где и закончила учебное заведение. Кроме работы, все ее усилия были направлены на развлечения: прочесать город в поисках симпатичной и модной вещицы или даже не одной, обойти косметические магазины и выбрать новую помаду или лак для ногтей, купить лимонад, мороженое или шоколад, посмотреть модное кино, картинки на страницах глянцевых журналов, покататься на карусели, поболтать с подругами…
Палома надела скромное темно-синее платье, своей темнотой визуально усиливавшее ее худобу. Свои черные волосы она заплела в косу. Не нанося на лицо краску, она хотела выглядеть как можно скромнее – чтобы при случайной встрече никто из ее ночных клиентов не узнал в ней проститутку. Она спать не хотела, а чувствовала лишь слабость во всем теле.
По дороге к закусочной Палома зашла в почтовое отделение и отправила деньги матери. У нее словно груз упал с плеч и… ее слабость усилилась.
Палома с подругой сели за столик – и к ним тут же присоединилась Долорес – третья подруга. Она заказала им мороженое и паэлью, пока, весело щебеча, ее и Паломы подруга пересказывала сюжет недавно увиденного ею кинофильма.
«Какая жизнерадостная», - думала про нее Палома, знавшая о ее горе, как и Долорес. Пять лет назад…
У Долорес волосы были чуть светлее, чем у двух ее подруг. Но, хоть это и было не часто в Испании, этим она не выигрывала, так как от этого ее смуглая кожа казалась еще темнее. Они были подстрижены и слегка завиты, спрыснуты лаком, чтобы прическа была жестко зафиксирована. Лиловая помада, черные очки, перстень с бриллиантом. Костюм – от модного кутюрье. Высокая и худощавая, с сухой кожей и сетью мелких морщинок вокруг глаз, что ей не удалось скрыть слоем грима, - слишком ранние предвестники старения для двадцатилетнего возраста. Актриса театра… За ее блеском хранилась страшная тайна – наподобие той, что у Паломы. Однако, Долорес, Палома и их подруга хранили общую тайну, более страшную.
Три двадцатилетние девушки, невозможно разные, заболтались о чем-то, отвлеченном от их будничности. Они даже смеялись, ожидая, когда официант принесет паэлью, которой их угощала Долорес, желавшая блеснуть мишурой…
Палома проглотила лишь ложку этого кушанья – рис с овощами, рыбой, креветками и мясом, обильно сдобренный острым перцем, карри, чесноком. Резкая боль вспыхнула в ее желудке, прежде не напоминавшем о своем существовании ни чувством голода, ни сытости. Тихо вскрикнув, она согнулась пополам, держась за живот, едва не теряя сознание.
Палому на «скорой» увезли в больницу, где ей срочно сделали операцию.
- Доктор, хоть скажите, что у нее за болезнь, – Долорес обратилась к вышедшему из операционной палаты хирургу.
- Обострение язвы желудка.
- Но ведь у нее никогда желудок не болел…
- Бывает, что болезнь протекает в скрытой форме. У вашей подруги она выявилась только в момент кризиса…
Хирурга тут же позвали обратно – и белая дверь вновь закрылась, открыв новую бездну неведения и тревоги: что-то случилось в операционной, где все еще находилась Палома.
Сердце пациентки не выдержало – и она умерла, даже не придя в сознание после наркоза, ни о чем не думая, не сожалея.
- Порок сердца, скорее всего, врожденный, до вскрытия точно не определить… В нашей поликлинике нет ее медицинской карты. Она не выдержала наркоза. Вы знали о ее болезни?
Конечно, им это не было известно…
Подруг, знавших друг друга с детства, осталось всего две. Две из трех, знавших тайну…
Ария 4. Безвольный мышечный мешок
Металлический сейф закрывался на кодовый замок. Высота и длина сейфа были по семьдесят сантиметров. От стенки и до стенки шли полки.
Взгляд, обращенный к стоявшим на полках стеклянным сосудам цилиндрической формы, был полон нежности, даже благоговения. Дневной свет не мог заглянуть в комнату сквозь плотно завешенное окно. Весь мир оставался снаружи, а здесь был свой мир. И в нем было свое солнце, мелкое, как и сам мир: на потолке сейфа была электрическая лампочка, загоравшаяся каждый раз при открывании дверцы, распахивании этого мира. Желтоватые блики скользили по стеклу нескольких сосудов, по поверхности жидкости в трех из них, не достигавшей до плотно завинченных пробок лишь на пару сантиметров, по поблекшим розоватым предметам, плававшим в жидкости, по одному в каждом из заполненных сосудов. Пустые сосуды были таковыми лишь временно…
- Как красиво… - голос хоть и прорывался наружу, но он был обращен как бы вглубь себя.
Рука по очереди чуть толкнула заполненные сосуды, жидкость в них колыхнулась, подобно маятнику, отсчитывавшему секунды. Качнулись и предметы, два из которых были величиной с кулак подростка, а один меньше сливы. Они по форме напоминали вытянутое книзу яблоко. Из их широкой части торчали обрубки трубок разного диаметра. Лишь толчком руки они могли быть приведены в движение. На несколько секунд. Теперь.
Снаружи на всех сосудах были таблички, но лишь две имели надписи – на сосудах с более крупными предметами. Эти предметы имели человеческие имена:
Консепсьон Торрес
Анхель Торрес
Третий предмет был безымянным.
Три оборванных жизни, три погибших вселенные, три сердца.
- Как банально! Тысячелетиями люди знали, что сердце – лишь мышечный мешок. Безмолвный. Безвольный, совершающий одни и те же манипуляции, с разницей лишь в интервалах между действиями. Или замирающий на мгновение – или навсегда. Но сам по себе он не может действовать. Работой сердца руководит нервная система плюс биологически-активные вещества… Или приборы, созданные человеком, - в случае, когда нарушены пути проведения импульсов от головного мозга к сердцу. Они заставляют его сжиматься и расслабляться. И ни на что другое сердце не способно.
И при всех этих знаниях анатомии и физиологии, люди твердят, как зомби: «мне сердце шепнуло», «мое сердце плачет без тебя», «найдет ли моя любовь ответ в твоем сердце?..»
Любовь… На дворе – восьмидесятые годы 20 века, а людям еще не надоели эти романтические штучки средневековых дам, способных лишь расточать красивые словечки, сидя в заточении в своих дворцах, ожидая своих мужей – странствующих рыцарей; или чушь похотливых бездельников, шаставших под окнами этих дам и для привлечения их внимания посвящавших им стихи.
Да, эмоции и частота сердечного ритма напрямую связаны: второе зависит от первого. Но одну и ту же ситуацию воспринять и эмоционально отреагировать на нее можно по-разному. Так что здесь регулировщиком может быть только головной мозг.
Сердце… Как же его превозносят! Но сколько реальных неприятностей доставляют сбои в его работе. Хотя бы – тахикардия: сердце бьется, словно попавшая в силок чайка. И человек по-настоящему страдает.
Но зачем присваивать этому органу нереальные для него функции? Его называют тонко слышащим или глухим, видящим или слепым, чутким или равнодушным – даже далекие от поэзии, основатели которой еще в древности придумали эти «красивости», но никто так и не догадался изменить символику – даже близкие к поэзии… Ведь в реальности у него нет и не может быть своих органов чувств и тем более – души!
Теперь я точно это знаю, ведь вот они – сердца. Что они теперь могут, отдельно от мозга? И где в них место для любви?
Что такое любовь?
Если люди одушевляют неодушевленное, придавая простому мышечному мешку, одному из внутренних органов – значение возвышенное, то и с любовью дело должно обстоять так же. Любовь – это неприглядность физиологии под гримом романтики. И сердце здесь замешано лишь косвенно, ведь в процессе любви более непосредственно задействованы головной мозг и половые органы… Как все банально…
А как отозвались бы обо мне, когда бы заметили, с каким наслаждением я смотрю на это зрелище? А я наслаждаюсь – видя эти неподвижные предметы, атрибуты возвышенного. Сказали бы, что у меня нет сердца…
Смех прорвался сквозь приоткрытые губы, словно пламя из окна горящего каменного дома, горящего лишь изнутри, где пламени есть за что зацепиться…
- А я еще умудряюсь жить без сердца! Или я все-таки не живу?..
А может, у кого-то в сердце есть-таки эта прославленная любовь?
Надо продолжать поиски…
Ария 5. Образ злодея
Инспектора Сьемпре вновь пригласила на обед сеньора Энрика. На этот раз она угостила его фаршированной креветками и маслинами рыбой, под особым соусом из острых специй – и новыми рассказами. Она была красиво одета, хотя в Альмерии и тем более в Мадриде такое уже вышло из моды. Энрика чуть взволнованно потирала пальцы, порой ее взгляд туманился и на чем-то останавливался в задумчивости…
- Я понимаю Викторию Торрес, несколько лет назад у меня тоже умерла дочь… - она вдруг заткнулась, словно спохватившись, что чуть было не стала пытаться вызвать к себе жалость…. Энрика улыбнулась: от мыслей о мертвой дочери ее отвлекло появление в гостиной двух живых сыновей. Два юноши пятнадцати – семнадцати лет сели за накрытый стол, за которым уже сидели Энрика и Ромон.
- Это Федери́ко и Габриэ́ль – мои сыновья, - Энрика представила их с гордостью и качнулась на стуле, словно собираясь встать, но передумала.
Сьемпре кивком приветствовал их, с любопытством следя за их действиями.
Юноши сами положили на свои тарелки куски рыбы из большого блюда.
Оба они были удивительно похожи на мать – с приятными мягкими чертами лица, блестящими черными кудрявыми волосами, с красивой легкой полнотой.
- Опять не все дети за столом – ведь каникулы… Но мои мальчики никогда не безобразничают. У меня все дети такие – добрые и милые.
В это время с улицы в гостиную вошли две девочки лет одиннадцати – двенадцати. Они у порога скинули с ног туфли и босиком прошли по плетеной циновке к столу. Повисло молчание. В тишине раздавался лишь негромкий звон посуды.
Насколько одна из девочек была похожа на мать, настолько же в чертах второй не находилось и отклика внешности Энрики. Молочно-белая кожа, не принимавшая дар солнечных лучей – ультрафиолет, сквозь нее на щеках просвечивала тонкая сетка сосудов. Белокурые прямые волосы с голубым оттенком, собранные в хвост, короткий и тонкий. Серебристо-серые светлые глаза. Такая тощая, что казалось, будто скелет вот-вот прорвет ее кожу. В движениях девочки были плавучесть и нежность, в глазах – настороженность. Взрослые женщины такого сорта, распустившиеся лилии, очаровывая, ищут себе прежде всего опору и защиту: в холоде, без защиты от ветров, их лепестки быстро опадут, стебель сломается…
Вторая девочка, которая была, возможно, младше блондинки, вся искрилась энергией, озорством. Ее черные глаза с любопытством обшарили всего инспектора. В легкой полноте девочки была та изящность, что сквозила в фигурах Энрики и ее сыновей. На ее висках были заколоты волосы - черные тугие локоны, почти как у девиц в девятнадцатом веке.
Ромон знал, что дети бывают непохожими на родителей. Но когда он глядел на светловолосую девочку, ему казалось, что видит негатив облика Энрики, словно природа не потрудилась все расставить по местам. Или она унаследовала черты своего отца? Мужа Энрики Ромон до сих пор не видел.
Ромону лишь на миг показалось, что Энрика метнула на обеих девочек неласковый взгляд… Легкая вуаль отчуждения? Нет, конечно, показалось…
- Это Луи́са – моя дочь, - сказала Энрика и чуть запнулась, когда пришла очередь огласить имя второй девочки – словно фарфоровой статуэтки. – Это… тоже моя дочь – Гло́рия.
- Очень приятно, сеньориты, - Ромон подарил им улыбку - одну из своего бездонного арсенала, учуяв какую-то семейную тайну, прозрачной пленкой обволакивавшую семейство. – Ваш пятый ребенок – старшая дочь появится к обеду? – он смотрел на Энрику в упор.
Женщина смутилась, укололась вилкой, улыбнулась. Ему было интересно наблюдать за этими признаками нервозности – это как смотреть на обнаженного человека: людям трудно притворяться, если они нервничают. Но ведь она не лгала – она могла быть взвинченной по другой причине: это он ее смутил своим пристальным вниманием. Ромон догадался об этом, словно опытный психолог. Но он уже успел понять, что она была способна сама ой как смущать мужчин!
- О, нет. Она работает в Малаге. Медсестрой. У нас давно не была. И хорошо – хоть подальше от этих ужасов!
- А ваш муж – скоро вернется?
- Кто его знает, - она смутилась и, помолчав, добавила: - Он уже давно мне не докладывается… А вы кушайте… Хотите вина? Из соседнего поселка – там такие виноградники!..
Энрика легко вывела разговор в другую сторону – как опытный капитан уводит свой парусник подальше от рифов, которые лишь чуть видны над водой. Ромон наблюдал за ее жестами – и все больше ею восхищался. Ее грация была не той меланхолической, что у Глории, а энергичной, что свидетельствует о физическом здоровье и желанье жить.
Дети молча отобедали вместе со взрослыми и вышли из-за стола, унеся с собой свои опустевшие при хорошем аппетите тарелки на кухню.
- Хозяйственные они у вас: хорошее воспитанье! – Ромон скользнул наиобаятельнейшей улыбкой по нервам женщины.
- Спасибо, сеньор. Матери приятно слышать такое о детях… А как же иначе их воспитывать? Муж ведь не помогает по хозяйству: как в гости приезжает раз в два-три месяца. Не могу же я одна обслуживать всех детей! Они ведь уже большие.
- Вы совершенно правы. – Ромон был так мил, с жонглированием своих улыбок: выбирая самые искренние из них, не заготовив подводных камней. Он не хотел воспользоваться в своих целях, ей на вред, тем, что прочитал кое-что между строк. Он не узнавал сам себя. Его речь была похожа на журчанье ручья, а взгляды солнечно лучились. – А ваша старшая – еще более самостоятельна, если решилась жить одна в городе? Или она там вышла замуж?
- Нет, она живет одна. Но там живут и ее подруги детства. Хорошие, порядочные девушки. А насчет нее самой – вы правы, инспектор: она очень самостоятельная. Без этого в жизни никак. Лет пять назад, когда она жила здесь, и была жива другая моя дочь, - обе они были моей надеждой и опорой!
- Не сомневаюсь: вы же их воспитали!
Какой дуэт: им бы впору петь вдвоем на сцене…
Энрика улыбнулась, кокетливо накручивая на палец вьющуюся прядь волос, и продолжила, раз инспектор слушал ее, затаив дыханье:
- Моя дочь хорошая девочка, инспектор. Когда еще училась в школе, учителя хорошо о ней отзывались: говорили, что моя умница многое сможет достичь в жизни. Она могла бы и на доктора выучиться… Но в то время, когда выбирала профессию, думала, что будет работать здесь, а в нашем поселке женщину-врача не восприняли бы адекватно… Но она способная, хорошая!..
***
- За тобой следили.
Они уже ушли довольно далеко в Серое ущелье, идя вдоль реки.
- Я заметил толпу и сделал крюк. Они ищут маньяка. Ты, наверное, не знаешь, что здесь уже двоих детей Торресов убили… - сказал Габриэль
- Не произноси при мне эту фамилию!
- Не знаю, за что ты их ненавидишь. Их жалеть надо – в этой-то ситуации!..
Габриэль… Правильный и педантичный, он считал своим долгом убеждать людей в том, что́ считал правильным. «Ханжа…»
Хороший во всех отношениях – правильный. Впрочем, «во всех отношениях» - тоже очень относительно…
Педантичный, любитель порядка. Учителя в школе часто поручали ему проверять тетради у всего класса. Неподкупный. Он также проверял и пересказ текстов, вместе с зазубренными книжными фразами выслушивая и нытье, и просьбы завысить оценку, и угрозы…
- Ты не знаешь на «отлично». Учить надо лучше!..
- Ну, и пошел ты, приспешник учителишек!..
У Габриэля не могло возникнуть дружбы с кем-то из его класса, ведь учителя часто противопоставляли его – одноклассникам: «Габриэль – умница, учитесь у него!», «Габриэль у вас проверит, как вы усвоили материал с прошлого урока…»
Отличник Габриэль никогда не отступал от правил – это часто его выручало в новой обстановке, где многие бы набили себе шишек.
Очень аккуратный, чистюля, он не допускал повреждения или помарки своего костюма.
- Исабель, смотри, как опрятно выглядит одежда Габриэля. А ведь он мальчик: девочки должны быть более чистоплотными и аккуратными.
И с соседскими мальчишками Габриэль не мог найти общий язык: он все время их поправлял – когда они говорили, ходили, что-то другое делали… Никто не вынес бы постоянной критики, тем более, от сверстника.
Влюбившись в девочку, Габриэль стал галантно ухаживать за ней: дарил цветы, целовал руки, чинно прогуливался с нею в парке. Сначала от непривычки он смущался, но потом его бдительность протерла запотевшие от тумана глаза – и он стал делать девочке замечания. Сначала она смущалась, потом – обиделась, поняв, что он уж слишком расстарался, после этого настала новая стадия отношений – отчуждение. Даже привыкшие к понуканиям своих родителей и бабушек, девочки не хотели терпеть это от сверстников, тем более от того, с кем дружат…
Учителя и вообще взрослые его обожали. И это было не потому, что у них не было недостатков. Он не одергивал их – опять же из любви к правилам: взрослых надо уважать!
Но все это было – из-за его желания защищаться от всего: от нападок мира, не терпящего нарушения своих законов, от упреков взрослых. Он выбрал путь с меньшим количеством препятствий, что было в лице не принимавших его подростков.
Габриэль… Уязвимый, пытавшийся найти в этом мире свое место, сохранить себя без примесей, то есть без чужого влияния, однако, был замешан на чужих суждениях – стереотипах, правилах, от которых боялся отступить. В отличие от многих, он даже в мыслях им следовал…
- Прекрати, Габриэль! Я еще спою куплеты на могилах этих ублюдков – когда найду время. Черт с ними!.. Ты дочитал записку? Я не хочу, чтобы кто-то…
- Никто не узнает: я никому из наших не говорил, куда пошел.
Они приблизились к скрытому тонким плоским камнем входу в пещеру, отодвинули его, вошли и утонули во мраке – в пространстве, хоть и мягком, но тесном. Так это ощущал юноша. Он не решался пошевелиться, словно при любом движении рисковал удариться о своды темноты.
- Где Федерико?
- Придет через полчаса, как и было в твоей записке. Но что за таинственность, игры в шпионов? Черт, как темно…
Габриэль не боялся темноты. Но ему было не по себе от того, что он не понимал, к чему нужно было все это. Хотя бы вход не закрывать – чтобы было светлее, ведь снаружи еще не испепелился закат.
Пещера была с высоким потолком – в человеческий рост, но сравнительно небольшая по другим параметрам – около трех метров в длину.
- Я хотела увидеть вас обоих: сначала тебя, потом – его.
- А к дому тебе было не придти?
- Я не хочу, чтобы весь поселок узнал о моем приходе… А что говорят о смерти Кончиты и Анхеля?
Ее голос звучал тихо, словно был всего лишь эхом, отголоском. Габриэль едва мог ее слышать. Он рассказал о панике, охватившей Лос Маринос: будто бы поднялась на берег морская вода.
- Все жители считают, что убийца прячется, здесь, в горах…
- Иногда и этим простакам приходит в голову что-то путнее… Иногда. А каким его себе представляют? – спросила она.
В пещере было не только темно, но и жутко холодно – для теплолюбивых испанцев. «Как в морозилке!» - подумал Габриэль, не представляя, с чем бы еще можно было сравнить холодное и темное помещение. Снаружи, за слоем гранита и земли, температура воздуха к вечеру снизилась лишь до +30 градусов.
- Думают, что он не из поселка: наши-то все друг друга знают. Полиция даже посылала запросы во все другие населенные пункты нашей провинции: вдруг выяснилось бы, что там уже убивали кого-то подобным образом… Ты знаешь, как их убивали? Перерезали горло, а потом вырезали сердце и вшили камень… прямо в мясо…
- А ты откуда все это знаешь? – донесся из темноты ее голос.
- Ну, так ведь… - он смутился, потом все-таки решил сказать – ведь так было правильнее: - У нас обедал инспектор, который ведет расследование. Вот он и сказал матери, - чтобы успокоить, наверное: значит, никакой не серийный маньяк этот ублюдок, раз более нигде ничего подобного сотворено им не было. Ох, и жуткий, наверное, тот мерзавец! Так вести себя нельзя. По мне так все равно он – ненормальный, урод…
- То есть ты считаешь: у него на лице должно быть написано, что он – убийца? – в ее голосе звучал уже не скрываемый сарказм.
- Ну, не так, чтобы… Но глазища у него точно должны быть безумными, рот перекошенный… и пена – как у бешеной псины. И руки – сильные и грубые, черные и волосатые. Он ведь должен быть грубым. Иначе не вытерпел бы такое – копаться в мясе, в крови…
- Ты так говоришь – потому, что сам готов хлопнуться в обморок при виде крови!
- Да брось ты! – голос прозвучал опять с оттенком смущения, неуверенности. – Я не такой. Но и зверьем, как он, не стал бы…
- Звери не так жестоки, как люди. Ты считаешь, что правильнее быть человеком?.. А я смогла бы, как думаешь?
- Что? – Габриэль расслышал, даже понял сам вопрос. Просто ему было не понятно, как она могла спросить такую глупость. Ему казалось, что он вот-вот потеряет равновесие – так бывает, когда встаешь на одну ногу, вторую отведя назад, закрыв глаза. В темноте многие процессы проходят по-другому – когда ничего не видишь… Впрочем, и при свете увидел ли бы он реальную суть ее?
- Ну, скажи: написано ли на моем лице, что я убила тех двоих ублюдков Торрес и вырвала у них сердце? Сейчас, конечно, темно, но, пока мы сюда шли, ты же мог разглядеть на моем лице черты убийцы? Они есть у меня?
- Нет, конечно, какие черты? Тебя что ли кто-то подозревает? Ты из-за этого скрываешься?
- Лучше бы ты вообще не думал: правильнее ничего не делать, чем пахать трясину… Вот ты – олух, но лицо умеешь сделать ой какое умное!
- Да прекрати ты! Ты врешь, ты не права…
- Это ты – бродишь в потемках – покруче, чем даже здесь. И все - так же, считая, что обшивка строения должна обязательно кричать об интерьере. Но ведь размещают же в старинных, века восемнадцатого, зданиях – кабинеты для правительства, нашего современного. У кошек под черной шерстью может быть розовая кожа. Осужденный за зверские убийства многих людей может быть примерным семьянином, сюсюкающим со своими чадами. У черных родителей может родиться белый ребенок. Умерший и оплаканный может открыть глаза перед тем, как соберутся заколотить его в ящик, напугать этим кого-то из свидетелей своего «воскрешенья» и тот, умря от сердечного приступа, займет место в его гробу… Об этом многие знают – и верят в эти, вроде бы, невероятные вещи…
- К чему ты клонишь?
- Ну, говори после этого, что ты не идиот! Я хочу лишь сказать, что люди, особенно мужчины, могут признать что угодно, но не способность хрупкой и милой женщины совершать значительные поступки: например, то, что называют «зверством».
- Какая женщина? Ты знаешь кого-то? – в голосе Габриэля появилась тревога. – И как это – женщина…
Ему было не по себе – оттого, что он ее не видел, скованный темнотой и холодом.
- С днем рождения! Ну, чем не новорожденный? Это отец тебе внушил, что крайности, которые люди творят на земле, – дело рук мужчин? Мужчины – либо приносят несказанную пользу, либо вред глобального масштаба? Способности к жестокости у тех и у других – равноценные. Просто у женщин они проявляются ярче в одних обстоятельствах, у мужчин – в других. Но в мире продолжают ужасаться жестокостью мужчин. Ведь и ты так думаешь? И женщинам остается лишь тешить себя сказками о любви – к образам, то есть идеализированным, лучшим представителям мужчин, придуманным самими романтичками. Таких мужчин нет и быть не может. Это лишь пустышка, игрушка для отвлечения идиоток от более важных дел, творя которые женщины утерли бы всех мужиков! В медицине называется плацебо…
- Любят все – какого бы пола ни были…
- Это тебе пела мать в колыбельных песенках? Романтичка: до сих пор мечтает о «принцах на белых конях»… У вашего инспектора есть конь?
- Все не так, он просто гость… Ты и насчет другого не права: я без чьих-то советов знаю о любви, ведь и сам люблю своих родных… И тебя я люблю!
- Уж не всем ли сердцем?
- Да, всем сердцем… - он чувствовал давление пространства, которое в темноте казалось не более, чем заключенное в свои пределы тело – в том масштабе, каком каждый себя представляет. Выходит, его стала потихоньку оставлять уверенность в себе.
Это переполнило чашу, вернее – цистерну: ей надоело, что он пытался убедить ее в том, в чем сам-то был асом со знаком «минус».
Ее голос вдруг изменился: это был уже не шепот, а гром, ронявший на подсудную землю раскаты своего звучания:
- Идиот! Все идиоты! Обезьяно-попугаи!..
Что-то звякнуло совсем рядом с Габриэлем, ударило его в шею с ужасной силой – так, что он потерял равновесие, судорожно цепляясь за воздух, но тот ускользал от юноши. И Габриэль полетел на каменный пол пещеры, после чего вдруг почувствовал второй удар… перед тем, как темнота растворила его мир, вытеснив из него жизнь...
После того, как с ним было покончено, она нашла свечи в пещере, даже не ощупывая пространство. Она не могла и видеть в темноте. Просто она сама их туда положила. В ее пальцах вспыхнул огонь зажигалки, блеснув на черных локонах волос. Тут же, как по цепочке, начало загораться множество фитилей возле стен, спрессовывая сумрак, загнанный за затененные стороны двух больших валунов и каменной столешницы, лежащей на них, накрытой длинной грязной тряпкой, подобием скатерти. В пещере стало так светло, как под синью небесной, но этот свет не удостаивал своим озарением тех, кто мог оказаться снаружи.
Делая это уже в четвертый раз, она была уже более точна в движениях, рассекая вместилище сердца.
- Любовь! – она со злостью едва не бросила еще теплое окровавленное сердце на пол. Но она взяла себя в руки – и аккуратно положила его в сосуд со спиртом, намереваясь позже отделить от него кровь и переселить в чистый спирт – в другой сосуд. Она плотно закрутила крышку и положила сосуд в поясную сумочку – какие носят мужчины.
И в этом сердце не было любви…
Она успела оттащить тело за стол, с которого до самого дощатого пола тянула свои кисти грязная скатерть из поблекшей ткани, а так же – снять окровавленные резиновые перчатки со своих рук, набросив на лужу крови на полу рваную циновку.
В пещеру, еле отодвинув камень, вошел пятнадцатилетний Федерико.
Голос у него был уже не детский, но еще не мужской. Он звучал надрывно и резко. Поэтому подросток и сам предпочитал говорить шепотом. Федерико спросил, зачем она его позвала и где Габриэль. Федерико был не только пунктуальным, но и очень ответственным. Он готов был нести ответственность за всех членов своей семьи. То, что Габриэль, обещавший придти чуть раньше него, не появился до сих пор, Федерико хотел было сам исправить – пойти искать брата.
Федерико… Второй сын Энрики, тоже любимый – Федерико. Красивый мальчик, которому в эту весну исполнилось пятнадцать лет. Тоже хороший, как о нем отзывалась мать… «Плохо тебе…» - с этими словами он шел на помощь любому, кто в ней нуждался…
От него были в восторге все учителя: не грубил, выполнял все, что от него требовали, сам вызывался помочь, когда что-то было нужно, – порой даже вызывался выполнить непосильную работу. Учителя видели, как он общался со школьниками из своего и параллельного класса. Мать (отец мало присутствовал в жизни ребенка) видела Федерико в компании соседских детей. Они благодарили Бога, что он был общительнее своего старшего брата: если Габриэль невольно отталкивал других подростков, чему причину взрослые понять не могли, то к Федерико тянулись многие дети – разных возрастов, даже более старшие. Даже девчонки, которые в подростковом возрасте осторожны в выборе друзей.
Федерико… Общительный, добрый, отличник…
Федерико был не просто младшим из сыновей и средним из детей вообще. Он был последним из любимых детей Энрики. Как паук плетет свою паутину, так и в юном сознании заплеталась сеть – навязчивая идея: мать не любила младших сестер Глорию и Луису из-за него. Причем не из-за любви к нему, а вообще потому, что он есть. Она никогда его ни в чем не упрекала. Но чуткому мальчику, воспринимавшему малейшие изменения в настроении Энрики как глобальные, казалось, что она на него злилась и скрывала свое негодование. Стоило ей, еще когда Федерико было десять-одиннадцать лет, велеть ему убрать за собой посуду со стола, как он воспринимал себя ужасным грязнулей, лентяем и вообще плохим сыном, то есть недостойным жить, раз сам не догадался сделать это…
Чувство вины – ужасная вещь. Причем вина и это чувство не напрямую зависят друг от друга. Например, тот, кому бы в пору рвать на себе волосы и втыкать себе под ногти иглы, чтобы искупить свои пороки, часто даже не подозревает, что таковым словом можно было бы назвать его действия. А кто-то, кто совершил «страшное преступленье», по сравнению с его всегдашними благодеяниями (даже если он просто кому-то наступил на ногу в автобусе, где была давка), - этот человек может помнить свою вину до конца своих дней, приближая его – или нервозностью, уничтожая себя изнутри, или просто воспользуется предметом быта (веревкой, опасной бритвой, крысиным ядом) и умертвит себя… Чтобы избавиться от этого осьминога, прилипшего к совести, некоторые ограничивают себя в удовольствиях, сжимаются в комок. Но эта «маскировка» не всегда помогает в борьбе с присосавшимся монстром-усовестителем.
Федерико хотел помогать своей матери – чтобы загладить свою вину. И для этого же он рвался помогать другим – кто бы о чем его ни попросил. Он был не просто безотказным – он был постоянно начеку и старался первым заметить, если у кого-то возникнут трудности. Со словами «плохо тебе» он бросался на помощь. Если у него не получалось выполнить что-то из всего, чем он себя загрузил, Федерико страдал еще мучительнее, ведь это означало не только отдаление искупления его вины, но и то, что ее шипы впивались еще глубже в его совесть, его кровью питаясь и увеличивая это чувство. А для его разрастания было много и другой подкормки: Федерико устраивал себе экзекуции – и из-за чужих ошибок и пакостей.
Дружба это все-таки что-то другое. Хотя бы взаимность помощи, не говоря уже о том, что дружеские отношения состоят не только из стрелок, направленных от каждому к каждого из друзей.
Федерико… Тревожный, почти без чувства собственного достоинства, не имевший настоящих друзей, крайне зависимый от мнения окружающих, надрывавшийся под гнетом чужих проблем, которые считал своими…
Она услышала отдаленный лай собак.
- Они что, идут сюда? – воскликнула она, невольно оборачиваясь к закрытому камнем входу.
- Ищут маньяка…
- И ты боишься маньяка?
- Здесь кто-то живет? Ведь стол… Надо помочь прибраться… Конечно, боюсь. Как и ты, наверное…
- Нет, не я. Но ты боишься не напрасно. Посмотри, что́ он сделал с Габриэлем! – она указала на труп. Ее лицо ничего не выражало.
Подросток успел еще ужаснуться от такого зрелища и проникнуться чувством своей вины – что его не было рядом с братом в момент нападения на него убийцы: в следующее мгновение из рукава ее спортивной куртки в ладонь скользнул складной нож, щелчком раскрыв который, она несколько раз вонзила его лезвие в шею Федерико…
Она оставила свечи горящими, убрала завитки своих волос под бейсболку и выбежала из пещеры, не затворив вход. Ее спортивный облик был довершен кроссовками, легкими и удобными. У нее на поясе в сумке, в спирте, колыхались два безвольных сердца…
Солнце где-то далеко разбросало слезы равнодушия и скуки, ущелье было погружено во мрак, словно его бог уже уснул до утра.
Люди шли с электрическими фонариками. Они вели с собой собак. Она видела, как приближалось светлое разряженное пятно. И собачий лай приближался. Жара не пламя… Словно дразня судьбу, она дождалась того, чтобы ее увидели, а потом побежала к обрыву, с которого без промедления кинулась в объятья речной воды: в том месте была глубокая яма, сохранившая относительную полноту русла, к тому же дно и стена высокого берега образовывали прямой угол, то есть мели не было и у берега – и вода поглотила убийцу, скрыв от преследователей…
***
- Он прыгнул в реку – собаки потеряли след…
- Это был мальчишка, я точно видел!
- Точно? Да там темно было, как в аду!..
- Будто ты бывал в логове чертей! К тому же у нас были фонарики. По размерам, по движениям не тянул он на мужика!
- Какой глазастый! Когда Федерико и Габриэль шли в горы – никто не заметил… Этот подонок разделал их прямо перед носом у нас, а мы – как сопляки неопытные!
Криминалисты осматривали каждую пылинку домика, фотограф тоже занимался своим делом. Каталонес руководил отрядом добровольцев, рыщущих в поисках неведомого убийцы, скользкого, как змея. Барсе был в панике, преодолевая тошноту, ведь его здорово мутило при виде трупов… И лишь инспектор Сьемпре был в полной растерянности и ничего не делал, пытаясь собраться с мыслями.
Было ясно, что убийца прикасался ко многому в домике, но нигде не было отпечатков его пальцев.
- Этот парень хитер, как неверная жена! Его и псарне не выследить…
- Оправдывайтесь теперь, олухи!
- Прикройте рты, господа! Он один умнее нас всех, вместе взятых. Если бы такой молодчик стал полицейским и трудился бы на совесть, то ему смело можно было начислить оклад – суммируя все наши, ведь нам в полиции не было бы места: он один раскрыл бы все мыслимые и немыслимые преступления!..
- Этого быть не может, - прозвучал весомый голос инспектора Сьемпре. – Полицейские никогда не смогут быть умнее преступников – особенно тех подонков, которые не по обычной причине крушат закон: не из-за денег или чего-то в этом роде (такие тоже не семи пядей)… Просто тем, кто ни на кого, кроме себя, не надеется, кого ничто не сдерживает, но кто хочет добиться своей цели и при этом не попасться, - они раскручивают свой ум на 360 градусов! А мы – стиснутые законом, дипломами, где написана специальность… С самого начала учебы мы надеемся на кого-то. Да и нужда нас не берет за горло: не смертельно же то, что не поймаем гада. Они всегда будут хотя бы на шаг впереди нас…
Когда инспектор вновь вступил в дом Энрики, там уже знали о случившемся. Удивительным было то, что, хотя новости здесь и передавались с быстротой нервного импульса от рецептора к мозгу, но никто не заметил убийцу в поселке… Или на него смотрели и не видели?
Энрика и обе девочки не спали среди ночи. Луиса и Глория теперь казались похожими и друг на друга, и на мать – страхом в глазах, который они пытались скрыть. Но инспектор без труда распознал эти значки зубцов, впившихся в душу.
- Мы найдем его, - Ромон утешающе положил руку на плечо Энрики, когда никто этого видеть не мог: дочек она отправила спать, а полицейские ждали инспектора на крыльце, не желая более оставаться в этом храме горя.
От этого его жеста она вздрогнула.
Поверила ли ему Энрика? Могла ли она еще верить в полицию? Ромону было жаль мальчишек, которых еще днем он видел живыми, но более всего – жаль мать, недавно такую разговорчивую, улыбчивую, а теперь кусавшую губы, чтобы сдержать слезы.
Вдруг Ромон услышал громкие голоса на крыльце. Это появился отец семейства, уставший, но кипевший от гнева. Ничего, что он не мог защищать семью в нужное время, главное – что он теперь явился и стал грозить «никчемным полицейским» оторвать им что-то и куда-то приставить… Полицейские удерживали его – а то Гонса́ло тут же осуществил бы свою угрозу в отношении инспектора Сьемпре.
- Лучше бы к себе предъявили претензии, - молвил инспектор в ответ на рычание сеньора Гонсало, в которое были вложены обвинения во всем случившемся. – Сами гуляете бог знает где! За это время кто-нибудь мог бы и жену у вас увести, и девочек удочерить! – Ромон не сразу понял, что́ сказал. Слава Богу, все присутствующие были так взбудоражены, что даже не признали бы своего короля, появись он в те минуты перед ними.
Ромон резко вышел из дома, не дожидаясь ответа от пожелтевшего в порыве возмущения Гонсало…
Родители запретили своим детям выходить из дома вообще, раз запрет на поход в горы на некоторых не действовал. Мужчины не торопились поддаваться морскому соблазну, хоть их глаза и смотрели на море с вожделением, но нужно было защищать тылы, то есть своих детей, которые им будут помогать в старости. Собаки уже не могли найти след: либо запутывались в переплетении следов, либо трусили по пути лисицы или косули.
А горы все дышали своим угаром, тихо смеялись над людской глупостью мудрым в своих постоянстве и спокойствии шелестом листвы и пеньем голосами цикад. Камни и деревья были не против, чтобы их территория орошались свежей человеческой кровью, а воздух насыщался страхом. Горы не ставят человека выше животного или растения. Животные и растения умирают здесь чаще, людей. горы не считают кровь человека священной… С объективной точки зрения, человек менее других существ достоин жизни – учитывая масштаб его вреда природе, планете Земля, причем, с его-то данными, с него и спрос должен быть больше.
Ария 6. Отчуждение
- Как такое могло случиться?
С перламутровыми бусинками слез, на пороге дома Энрики и всех, кто остался в семействе, появилась девушка, красивее которой Ромон еще не видел в своей жизни. Слезы и покраснение век придавали ее облику умилительную прелесть.
Свежесть ее лица, упругость черных локонов (как заметил инспектор, у всех детей Энрики, кроме Глории, волосы были такими – от матери) и с изящной фигурой топ-модели (что не было чертой Энрики и ее детей)…
Однако, прекрасная юная дочь Энрики, хоть и потрясла Ромона своей внешностью и невинностью блестящих глаз, но она не смогла очаровать его больше, чем это удалось ее матери, многодетной, средних лет…
Девушка скинула у входа в гостиную свои босоножки, белую сумочку на ремешке бросила в кресло, - то есть вела себя как дома. Это подтвердило его догадку относительно ее родственной связи с Энрикой. Она пахла корицей, но без примеси тех запахов, что сопутствуют свежей выпечке с этой пряностью. Аромат соблазнительных, изящных…
Гонсало подтвердил мысль инспектора Сьемпре.
- Это наша старшая дочь Мальвина, - он был краток, но уже умерил свой гнев, будучи (или делая вид из своих соображений) во власти своего горя.
Ромон заметил, что Энрика и ее муж избегали взглядов друг друга.
- Зачем ты приехала? Здесь опасно, - грозно добавил Гонсало Хунтос.
- Я не могла оставаться вдали, когда вам здесь так тяжело! – Мальвина хотела обнять родителей, но оба отмахнулись от нее:
- Утешай лучше сестренок.
Мать рассматривала занавеску на окне – скорее всего, собственной работы, с квадратами, без цветов или рюшей. Гонсало вытирал изнутри пепельницу углом красивой яркой скатерти, перед этим выкинув из нее окурки, несколько месяцев ожидавшие его прибытия. Чистюля Энрика не выбросила их – чисто его мусор?
Девушка ушла со своими ароматом и блеском локонов в комнату Луисы и Глории.
- Мальвина приехала! - дрогнувшим голосом воскликнула одна из девчонок.
Но они не позволили ей обнять себя: перед тем, как туда захлопнулась дверь, инспектор услышал фразу:
- Я и забыла, что здесь это не принято…
Ромон подумал, что в этом семействе каждый переживал свое горе отдельно от других членов семьи, как убирал и конкретно свой мусор?
***
Актриса театра Долорес… Загадочная и артистичная, она с детства мечтала стать актрисой. Не в силах прогарцевать по миру кино, она стала штурмовать мир театра. Какой бы талантливой она ни была, просто так пробиться на театральные подмостки в Альмерии было бы сложно, не проходя через постели заведовавших этим делом лиц: чтобы перебраться на другой берег грязной канавы, сквозь дымку загадочности манящий своей отдаленностью, нельзя миновать купания в вонючей жиже… Лишь бы не утонуть…
Не имея специального образования, лишь после окончания школы приехав в Альмерию, Долорес не приходилось привередничать…
- Покури со мной, девочка, - режиссер посадил ее к себе на колени. – Это лишь сигаретка… - он поднес пламя зажигалки к кончику ее сигареты…
Это было вместо первого испытания при вступлении в актерскую труппу. Долорес научилась курить, вдыхая не никотин, а более сильный наркотик.
- Ну, как? Расслабилась? Умница! Пойдем в комнату отдыха… Что – роль? О твоей роли поговорим после…
Это было вместо второго экзамена.
Долорес никому не рассказывала эти подробности. На картине не видны ошибочные мазки под слоем краски, создающим прекрасное изображение; на вышитом шелке не видно крови из исколотых иголками пальцев… Это была ее страшная тайна…
После спектакля Долорес расчесала свои короткие волосы, с которых тут же осыпался лак, она собралась смывать с лица слой грима.
- Любимая, ты играла великолепно! – ее нежно обнял Авгу́сто, тоже актер.
- Ты что! Ме́мпо увидит тебя здесь! Он же режиссер – нам обоим влетит…
- Да я за тебя хоть убью его, хочешь? – он страстно целовал ее шею.
- Не говори глупостей. Я тоже потеряю работу…
- А тебе не противно спать с ним?
- Я с ним не сплю: сплю я в своей комнате. И с кем я перед этим? – она заговорщически улыбнулась, закуривая сигарету, глядя сквозь серое облако на свое отражение в зеркале.
- Ты же поняла, что́ я имел ввиду…
- Я только тебя люблю. И наша любовь живет, хоть на ее пути и множество препятствий. Уйди лучше отсюда. Жду тебя ночью. Я сброшу тебе лесенку… - Долорес снова улыбнулась, выпустив изо рта облако дыма и отодвигая от себя сигарету, чтобы губами встретиться с ним.
Августо был самой большой ее слабостью. Она порой думала, что, если бы от этого зависела его жизнь, она бы отказалась от наркотика. А что за пытка – хотя бы день продержаться без кокаина, она знала: легче было бы умереть…
Долорес тогда еще была более строптивой – и не хотела соглашаться с властью над собой этого мерзавца Мемпо. Она тогда все еще не знала, что курила не простые сигареты. И вот он не дал ей новой порции кокаина. Купив обычные сигареты, она не получила и крупицы нужного результата. Ломота во всем теле, голова – будто футбольный мяч в разгаре матча на поле, тошнота, отсутствие какого-либо желания, кроме наркотика… Она была готова лизать его ботинки – лишь бы он дал ей сигарету…
Долорес поняла разницу между своим отношением к разным мужчинам и людям вообще. Это случилось – когда она встретила Августо – и втюрилась в него по уши. Ей сначала даже было смешно. Но потом поняла, что вместе со счастьем к ней пришла беда – и все в его лице. Он пробил брешь в ее стойкости, но именно перед ним она не должна была выглядеть жалкой. Ни за что!
Если Долорес могла умолять Мемпо о наркотике и плакаться с подругами, унижаться перед любым, кто был волен прервать ее карьеру или даже жизнь, - то перед Августо она бы не смогла так унижаться – как себе представляла унижение. Красивой и сильной она хотела быть для него…
И он был гордым и сильным. Он смеялся над трудностями перед тем, как их одолеть. Но он не смог ни заставить, ни упросить Долорес уйти из театра – перестать играть свою постоянную роль наложницы режиссера.
Видя ее такую энергичную, страстную на сцене, Августо думал, что без театра она не смогла бы жить. Прекрасная актриса – даже он верил ее игре… Он думал, что от него ей было бы проще отказаться, чем от сцены. Если бы она выбрала кулисы, Августо пришлось бы сдавать позиции – и согласиться на ее условия. Тогда он унизился бы в ее глазах. А мнение этой девушки для молодого мужчины значило ничуть не меньше, чем для нее – его мнение.
Хотя они понятия не имели об этом…
Пробираясь к ее окну раньше обычного, Августо вдруг увидел в щель между шторами в окне на первом этаже сцену, от которой омерзение охватило его – как пасть акулы ее жертву…
Он увидел Долорес – на коленях перед ублюдком Мемпо: она такое делала…
Августо, конечно, не был наивным мальчиком – и знал, что люди могут делать и такое, оставаясь наедине, в порыве страсти. И прежде не видел в этом ничего плохого. Но Долорес… Какая страсть? Или она лгала, что терпеть его не может…
Августо еле смог дождаться, когда она покажется в своем окне на втором этаже и спустит ему веревочную лестницу. Забравшись, наконец, в комнату к любимой, Августо чувствовал себя жалким существом: как слаба страна во время гражданской войны, так и он был слаб, раздираемый войной двух противоположных чувств – омерзения от увиденного действа, где одну из двух ролей играла Долорес, и любви к ней. Второе взяло верх над первым, когда чуть сгладилось впечатление от увиденного.
Августо применил свой актерский талант и обнял Долорес. Она смеялась, красивая, яркая и влекущая. Но что-то было не то. Он чувствовал свою слабость… От ее слов: «Ничего страшного, отдохни, ты так сегодня играл, что не удивительна твоя усталость», - ему стало по-настоящему не по себе. Когти по душе – скверное чувство. Не понять, от чего боль – от борьбы с врачом или от его лечения…
Августо представил, каким жалким виделся он в те мгновения ей – невозмутимой, сильной, величавой… Прежде с ним подобной неприятности не случалось.
- Я видел тебя с ним… в окно. Какая низость… - он пытался добиться своего возвышения в ее глазах за счет унижения ее… - Как ты могла?
Ласкавшая его виски рука Долорес замерла в воздухе – девушка вся оцепенела и, должно быть, побледнела. Но этого не было видно в тусклом свете ночника…
- Что ты видел? – спросила Долорес шепотом, хотя уже впустила в душу эту змею – догадку…
- Тебе пересказать – языком из «Камасутры» или лучше сразу на практике?..
Долорес отстранилась так резко, что чуть не упала с кровати.
- Уходи, - она стала быстро одеваться.
До Августо дошло, что, стараясь защитить себя от опасности (не выдуманной ли им?), он нанес ей слишком сильный удар. Но он даже представить себе не мог, насколько близко к сердцу Долорес воспримет его слова. Стоило ли ему радоваться, что она забыла о его конфузе? Он хотел было ее остановить, но она выбежала из комнаты…
Встретившись с Долорес за кулисами театра на следующий день перед спектаклем, Августо заметил ужасную в ней перемену. Ее глаза нервно дергались, избегая чужих взглядов.
Он и сам был готов провалиться сквозь землю – но только бы не приближаться к ней, даже играя на сцене. Но он подошел… Долорес заметила его, не поднимая глаз, - и тут же ушла, не обращая внимания, что ее окликают коллеги и режиссер…
Долорес уже не вернулась в театр…
***
- О, Боже, что за манеры, - сеньор Гонсало чертыхнулся, вдруг заметив ее - неожиданно подошедшую.
Рано утром, когда еще едва стало светать, он стоял возле могил своих сыновей. Кладбище было ограждено от поселка высоким холмом, обросшим кустарником. Сюда не был слышен лай собак. Мужчины все еще надеялись поймать убийцу, ночи напролет гоняясь за ним.
Уже пять дней прошло после убийства Федерико и Габриэля. Полиция была уверена, что маньяк исчез из поселка и его окрестностей… или даже утонул в реке. Но жители Лос Мариноса не могли избавиться от напряжения, ожидая еще более жутких событий…
- И что за одежда?
Она легонько тронула локон, словно ненатуральный, затолкнула его под бейсболку. Спортивный костюм придавал ей схожесть с юношей.
- Такой наряд Сеси́лии тебе был приятен, - она пожала плечами, с удовольствием заметив, что он побледнел – так, что это стало заметным даже в тусклом свете зари. – Мне хотя и было семь лет, но я помню ее, похожую на мальчишку. Ты ведь любил свою любовницу? – она топнула ногой, взрыв носком кроссовки сухую землю, скудно затянутую выжженной солнцем растительностью.
- Не смей! – зрачки сеньора Хунтоса уменьшились до черных точек – так он взбесился. Ему нужно было сделать что-то грубое – и он неосознанно рвал молодые ветки куста, и так потревоженного при захоронении двоих юношей.
- Любил, да еще всем сердцем? Что у тебя в сердце может присутствовать, кроме гнилой крови?
- Ты, дрянь, еще не доросла, чтобы…
- А Сесилии было всего шестнадцать лет, когда ты ее соблазнил. Мать знала – и Сесилия знала об этом. Эта дерзость засчитывалась блондинке – как достоинство?
- Прекрати, Мальвина!..
- А в семнадцать она родила и тут же отправилась в мир теней – там ей и место, костлявой… Но перед этим – тоже из-за любви? – она вымолила у тебя обещание взять в свою семью ее выродка… Она же была сестрой Марти́на… Как ты посмел…
Гонсало уже не мог найти слов, ведь за всю свою жизнь не встречал подобного к себе непочтения. От ее слов эффект был намного ярче не только из-за того, что все это так смело говорила женщина, но и от того, что это была она.
Он не знал, что́ на это можно было сказать. Гонсало хотел ее ударить – никогда прежде не желая унижаться до того, чтобы мериться силами с женщинами. Но Мальвина вся прямо светилась силой и энергией.
Гонсало Хунтос… Ветер, бравый моряк, обожавший море, смелый и решительный, не боявшийся шторма, акул и морских террористов… Забывавший о своей семье, уходя в изумрудную пустыню, неверный муж, эгоист, скандалист, не умевший держать себя в руках…
Ну, хотя бы – смелый, решительный, влюбленный в море: при сравнении двух его досье, совпадает только это.
Но любил ли он море, как могло показаться окружающим? Или лишь для заработка денег семье он оставлял невидимые следы на своевольных морских просторах?
А может быть, он лишь там себя чувствовал хорошо? Не нужно было ни притворяться, ни сдерживать себя. Хотелось грубости – поднимал паруса, ощущая приятную усталость в мускулах рук и плеч, боль в задубевших от натягивания канатов ладонях, с которых порой бывали содраны клочки кожи, лицо было загорелым и обветренным… Хотелось ярости – боролся со штормом, обдаваемый холодной солью брызг, жесткостью дождей и ветров…
Жена ли, любовница… Или обе… Гонсало была противна мысль, что женщин надо любить постоянно, а не лишь когда появляется желанье сблизиться под черным парусом ночи – изредка изменяя морю, свободе, грубости и неудержимой силе. Сделать женщину посвященной в тайны своей души? Никогда! А сколько в ней чертей – в душе? Энрике было не дано это знать. Все дело в том, что, кроме чертей, разжигавших под котлами огонь, в душе Гонсало были и такие существа, которым люди названия еще не придумали. Не ангелы, не демоны, - слабые, кричащие варящиеся в котлах… Сильному мужчине показать своих слабачков жене – женщине? Да ведь это – добровольно склонить голову, признать свою уязвимость! Он же не сопляк, хватающийся за материнскую юбку!
Гонсало Хунтос… Никому не доверявший, боявшийся выпустить на прекрасную волю хрупких и болезненных существ, которых своими же средствами пытался погубить в кипятке – пытался отнять часть себя…
Она сделала выпад первой – выбросив вперед руку, раскрыв лезвие ножа. Из горла Гонсало хлынула кровь. Он схватил ее за руку, но, слабея от раны, не удержал – и, вырываясь, она рассекла ножом его ладонь и тут же еще раз ударила лезвием в шею. Он еще подумал, почему она такая скользкая, почему такая сильная, ведь женщина не может… Но красное и черное замелькали перед его глазами и тут же импрессионизм сменился угольной чернотой…
- Жара не пламя…
Вскоре его сердце было опущено в спирт, покинув свою естественную среду…
Тело нашли не сразу. Во-первых, не сразу обнаружили пропажу, ведь семья была привыкшей жить без Гонсало. Во-вторых, когда же заметили его отсутствие, жена и дочери решили, что он ушел с другими мужчинами травить маньяка. Труп был изрядно потрепан воронами…
«Вороны – совершенные птицы… Их ненавидят, не осознавая, что это - за их превосходство перед людьми, а сами объясняют эту неприязнь по-разному. Ничтожные люди пытаются самоутвердиться, их преследуя. Но совершенные существа снисходительны к низшим в спокойном сознании своего величия. Я хочу перенять хоть что-то от них…»
***
- Он встретился с Потрошителем один на один, - сказал кто-то из сочувствующих.
Три дочери были заняты своим горем – в отдельности друг от друга. Энрика осталась одна с инспектором Ромоном. Он уже не боялся себе признаться, что ждал этого. Но он не знал, как ему вести себя с ней: она не признавала утешений в виде прикосновений или, тем более - объятий.
Энрика не почувствовала себя от смерти мужа более несчастной, чем была после смерти любимых сыновей. Гонсало и она уже давно утратили способность понимать друг друга. Они были чужими людьми…
Возможно, это началось – когда он завел любовницу, а потом принес в дом своего ребенка от нее – даже не спрашивая мнения кого-то из своей семьи, хотя сам мало бывал дома, - не только поставил жену перед фактом, но и фактически вручил ей свою дочь от другой женщины:
- Энрика, Глория будет нашей дочерью, а вам, дети, родной сестрой.
Тогда была еще жива их другая дочь, Габриэлю было пять лет, Федерико и того меньше, Луисы еще не было в проекте, да и в последствии ее рождения никто из супругов уже не желал… Мальвина на всю жизнь запомнила слова отца…
Мать была расстроена – дети это видели, но, раз она сама ничего не говорила, то и они к ней не подходили и не стремились утешить. Это была первая серьезная неурядица в их семействе – и каждый ее переживал в себе, хотя улыбаться и ликовать по случаю – это у них было в семейном кругу…
Ромон потянулся к Энрике, опрокидывая чашку чая, не заметив этого, обнял ее. В испуге от неожиданности и непривычности ощущенья она хотела отстраниться.
- Все хорошо, все хорошо… - он нежно, но крепко сжимал ее в своих объятиях, прижимаясь горящими губами к ее прохладному побледневшему лицу под вуалью страдания, хотя и ее Энрика прикрывала – маской равнодушия.
– Вы уедите из этого поселка. Там вас никто не обидит…
И вскоре Энрика, Луиса и Глория уехали из Лос Мариноса. Мальвина вернулась в Альмерию.
***
У Мальвины весь подоконник в квартире был в цвету: фиалки разных оттенков – цветы тех, кто нежен, романтичен, мечтателен; белые лилии – любимицы чистых душой людей… Аккуратная паутина тянулась по диагонали от края подоконника к стене под ним. Красивый откормленный паук, раскинув лучи своих лапок, недвижно ждал свою добычу. Мальвина обожала пауков…
К ней пришла Долорес, с опухшими от слез веками, с потерянным взглядом, уже не пытавшаяся пускать пылинки в глаза зрителя. Она была в отчаянии. Мальвина растерялась: так же, как мать отстранялась от утешений, Долорес искала их.
- Все кончено, понимаешь? – Долорес размазывала по лицу слезы, грим, вся дрожала, на ее лбу выступили капли пота.
Мальвина никогда прежде не видела ее такой. Она не знала, что к горю Долорес прибавилось еще и страдание от потребности в наркотике, которого ей не где было взять.
- Я не понимаю ваших отношений. Если говорите, что любите, если есть возможность быть вместе, то как не можете понять друг друга… Что же такое он видел, от чего ты готова умереть от стыда?
Долорес открыла ей линялую изнанку своей парчовой карьеры.
Мальвина была поражена. Она, должно быть, невольно вымолвила:
- Как же ты могла?
Долорес всю прямо затрясло, как в приступе лихорадки, когда она услышала из уст подруги эхо слов Августо. Она выскочила из квартиры подруги, чтобы уйти от нее и… из жизни: она бросилась с моста в реку, чтобы под покровом темной воды скрыть себя, свое страдание от унижения.
Не стало второй посвященной в страшную тайну.
- Жара не пламя… Так и должно быть… - она видела это: ей ничего не пришлось делать…
Ария 7. Мальвина
…Городской банк – надежный во всех отношениях. Служащая стучала пальцами по клавиатуре компьютера, концами длинных ногтей ловко лавируя между кнопками. Очередь из пяти человек, не считая девочки.
- Дорогая, вашей дочери ведь уже семь лет. Ах, как быстро растут дети!
- А мне кажется – очень долго. А вы все там же работаете – в ресторане? И как платят? Хорошо?
Пожилой с седой бородкой мужчина представлял себе красную комнату – спальню: огромная кровать с балдахином, как у королей века восемнадцатого, возлежащую на белоснежных шелковых простынях обнаженную девушку лет семнадцати. Она улыбалась – ему, вошедшему в спальню…
«Карлос обещал приехать. Но где уж там исполнить обещание: молодые все куда-то спешат по своим делам, а остальное… Они словно не думают о стрости, а она наступит – не заметят… И внука Пако хотел привезти… У внучки Марты уже зубки режутся… Давно ли у Карлоса – тоже… Обещал приехать… Ах, окно забыла закрыть: вдруг воры…»
«Блин, на лекцию по физике не успею… Эта тетка у компа не шарит ни фига… Думал, что в ларек за куревом залечу, но с этими-то темпами… Да провалились бы вы все!..»
«Опять компьютер завис… Хорошо хоть, в разгар рабочего дня: народа не много… Перезагрузить – это как? Ведь помнила…»
И тут началось. Черная женская фигура в маске, с пистолетом ворвалась в зал – и выстрелила в студента, кто был ближе всех к выходу.
«Не успею…» - он умер раньше других. В панику ударились живые. Убийца скомандовала всем не двигаться, схватила девочку семи лет, отошедшую от матери, занятой нудной беседой, затем распахнула дверь в кабинку кассы, обустроенную в целях безопасности. Наставив дуло оружия на девочку, она выкрикнула в окошечко из бронированного стекла свои требования. Нажали ли служащие кнопку тревоги? Убийце было все равно. Она наслаждалась чужим страхом. Она считала секунды. Служащие вели свой отсчет – медлили, как и должны были, пытались успокоить террористку, чтобы дождаться приезда полиции.
На ее часах их время истекло. Она выстрелила в девочку, трех женщин, старуху и старика. До кассирши за броней было бы не добраться. Ей не нужны были их деньги. И их имена ей не были нужны, а лишь мысли, в которых не было любви, и то, что в это мгновение они оказались там, где она хотела развлечься. Она предоставила безымянный список – смерти, ведь не всегда же сама смерть трудится – тычет пальцем в первых попавшихся… Хотя убийцам часто нужны не только обрывки историй, но и имена – и тогда ей предоставят именной список.
Ей даже не страх их был нужен. Она читала их мысли, она поставила свою подпись в акте проверки: любви нет; все живут, плодятся, растят себе замену, таких же, как они, безо всякой любви – в одном притворстве…
…Она зашла в ванную комнату, где, не задернув полупрозрачную занавеску, в душевой кабинке стоял мужчина под струями воды. На этот раз она не знала ни его мыслей, ни имени, - ничего, кроме того, что он был перед ней, голый, мокрый, беззащитный. Ее взгляд был взволнованным – из-за привлекательности его тела или от предвкушения того, что́ будет? Она выстрелила в него – и красная вода закружилась на полу душевой кабины, стекая в решетку. В его сердце тоже не было любви…
…Красный свет – закат солнца. Более темные красные пятна – кровь. Она бъет фонтаном и брызжет прямо в мягкий мох. Нет резких линий – сумрак стирает границы между предметами. Одна картина – воплощение чьей-то радости и чьей-то боли. Там, где нет жалости, - счастье от чужих страданий. В этом мире и так случается мало счастливых мгновений, поэтому как можно добровольно отпускать свой шанс?..
Паук без страха ползал по ее рукам, лапками нежно щекоча ее кожу. Мальвина откинулась на спинку кресла и не шевелилась. На языке таял кусочек шоколада, нежная дремота окутывала девушку своим туманом. Это было мечтанием или сновиденьем? Ужасно приятно, восхитительно… Можно было бы даже сказать: «божественно», - если бы существующие понятия допускали связь божеств – с этим…
Нежная фантазия, прекрасный сон…
***
В небольшой поселок Калуросо приехала благодетельная вдова и две ее дочки.
Вскоре к ним присоединилась старшая дочь – Мальвина:
- Я не могла найти себе места, зная, что вы здесь одни, в таком горе… Я устроюсь работать здесь, мы будем жить вместе, как прежде… - она все сумки выпустила из своих рук на блестящий паркет пола, потопала, чтобы стряхнуть с каблуков песок, потом сняла туфли и аккуратно поставила в углу. Энрика хмуро наблюдала за этим вандализмом.
Похоже, она не была рада этому известию: она не хотела, чтобы были свидетели ее связи с инспектором Сьемпре, какую до сих пор держала в тайне. Она уговорила дочку купить себе жилье:
- Ты же продала свою квартиру – у тебя есть деньги для покупки жилья здесь, ведь в поселке оно еще дешевле, чем в городе.
И Мальвина стала лишь иногда приходить к ней и к сестрам в гости.
- Знаешь, что́ мне сказал Ромон… инспектор Сьемпре, - Энрика нахмурилась, прикусив язык: изнемогая от жажды поскорее поделиться тяготившей ее информацией, она, кажется, себя выдала…
Но Мальвина, по своей наивности, должно быть, никакого подвоха не заметила, воспринимая все в том виде, который на поверхности. Она ела шоколадные конфеты из вазочки для гостей, сидя за столом с гостеприимной матерью.
Энрика сидела перед растущей кучкой кусочков бумаги – она рвала какие-то старые документы, не желая хранить возле себя лишнее.
- Того маньяка поймали. Я бы его растерзала своими руками. Моих мальчиков убил, гад… Представляешь: он не может даже сказать что-то конкретное – зачем совершил эти убийства. Ублюдок! Ну, ничего, тварь заплатит за свои безобразия!
- И кто это? – она развернула еще одну конфету, разломила, заглянула внутрь, но передумала – и завернула обратно, как и было. – И он жил в Лос Мариносе, рядом со всеми нами?
- Нет. Потрошителем оказался какой-то бродяга, без прописки. Видать, от безделья у гада крыша поехала… Но врачи не признали мерзавца психом. Ну, как такое можно творить на здоровую башку? Дьявол какой-то, а не человек!.. – она вся прямо кипела от гнева, не замечая, что, размахивая руками, разметала по полу, словно хлопья снега, обрывки своего прошлого.
- А доказательства? – она сползала в шкаф и, зная повадки своей матери, нашла там заначку – еще конфеты. Энрика так распалилась, что за разговором на горячую тему не замечала мелочей вокруг. - Тебе известны подробности: что́ указывает на виновность?
- Я знаю только, что с ним был нож – весь в кровище и одежда окровавленная… - она разорвала какой-то документ с фотографией покойного мужа.
- А группа крови на ноже – как у кого-то из жертв? А ДНК?
- Я не медик, не разбираюсь в этом – и спрашивать не стала, - Энрика смутилась, потом уперлась взглядом в две вазочки, где на донышках осталось лишь по паре конфет… - Но если и не совпадает группа крови и что там еще… то ведь это может значить, что этот звереныш убил кого-то еще… может, и не в Лос Мариносе… Мало ли кто в лес ходит, а потом труп звери разорвали…
- Ах, какие ужасы ты говоришь!.. – Мальвина между фразами развернула сразу две конфеты и слопала их – Энрика, глядела на нее в упор, открыв рот. – Хорошо бы это был именно он. Мне прямо не верится, что злодей наконец-то получит то, что́ заслужил, и больше никому горло не перережет и сердце не вырвет…
Однако, уже через полгода стало известно о новом убийстве двух человек – в «традициях» Потрошителя – в Лос Мариносе.
Эту новость раньше всех в Калуросо узнала Энрика – вновь от инспектора, которому опять, вместо привычного курсирования между Альмерией и Лос Мариносом, приходилось проезжать через третью точку – Калуросо, ведь он не хотел прекращать встречаться с Энрикой. Эти встречи он конспирировал, используя свои навыки работы следователя.
Убитыми были супруги Виктория и Миге́ль Торрес. И опять судебно-медицинский эксперт при вскрытии трупов наткнулся на грубо выполненные швы, стягивавшие кожу над кусочками гранита в рассеченной грудной полости. И опять ужас запустил свои щупальца в души жителей поселка…
***
В Калуросо мирно текла жизнь – без вмешательства маньяков, кому жизнь человека была лишь помехой для осуществленья своих дьявольских опытов, поэтому ее нужно было отнимать у намеченных жертв…
Мать была слишком занята своей личной жизнью, чтобы ей что-то в поведении старшей дочери могло показаться странным, тем более, что они не жили под одной крышей…
***
Самолет медленно и горделиво задрал свой нос, поднимаясь к синему куполу, который при приближении казался туманным. Ей казался. Она была в предвкушении… Неспешно фаршируя крыску опилками, она готовилась.
Удивительна сила оружия. Опускаем при этом физическую разрушительную мощь – она у разного оружия разная. Но если его видят, уже боятся – и это зависит, по большей части, от нервов зрителей, а не возможностей оружия. Блеск черного пистолета – и людям кажется их дальнейшая жизнь уменьшенной до размера круглого отверстия дула.
Стюардесса завизжала, уставившись на крысу сверкающими черными глазами. Она замолчала, увидев оружие, направленное на нее.
Словно театр: зрители замерли с удивлением и ужасом, глядя на актеров перед захватывающей сценой, в напряжении ожидая ее.
Их было две, на которые раздвоилась одна черная, в маске. Первая приказала пилоту открыть дверцу самолета, вторая столкнула вниз стюардессу, онемевшую в тисках ужаса. Потом обе прыгнули за ней следом. Пластмассовый пистолет, не очень-то похожий на настоящий, но на фоне страха сыгравший свою роль блестяще, полетел на пол салона. Раздвоившиеся вновь стали одной при полете – черной вороной, с облаков летящей вниз. Она летела в ледяном воздухе, встречая более низкие – теплые его потоки. Она чувствовала радость свободы и полета – нереальную радость.
Испугавшаяся крысы девушка не была так свободна: от страха она умерла еще до своего падения.
Люди так наивны, полагая, что, находясь на вершине мира, они имеют свободу. Но они даже своей высоты боятся! Страх – это уже оковы. Что же это скованные пыжатся, стремятся залезть все выше и выше, отталкивая друг друга и огрызаясь, этим себя же обрекая на приближение конца?
- Бр-р, неужели только сон? – она сладко потянулась, сбросила с себя крошки шоколада и жареных орешков.
Мальвина мечтала. Она отправляла в рот кусочки шоколада, съедала его неимоверное количество, при этом ее фигура и не думала реагировать на это адекватно. Она лишь чуть прикрыла глаза с блаженством на лице, представляя, как ее руки держат нож, рассекая живую плоть. Она представляла себе ужас в глазах жертв ее опытов, фонтаны крови, липкой, со специфическим запахом… Так сладко… Воображаемое зрелище или шоколад?
***
Инспектор Ромон Сьемпре жарким выходным днем приехал к Энрике Хунтос, надеясь, что встреча опять будет в тайне. Дверь была не заперта. Так бывало – когда Энрика куда-то ненадолго уходила, а дома оставалась ее старшая дочь, пришедшая в гости, а не только младшие девочки.
Он угадал: Мальвина была в квартире. Она сидела на широкой и мягкой спинке кресла, обитого ворсистой тканью, поставив ноги на сиденье. Она хрустела шоколадной плиткой, запивая томатным соком кровавого цвета. Шоу, которое она смотрела по телевизору, тоже было кровавым – коррида. Прямая трансляция.
Тореро держал в руке шпагу, уже обагренную кровью быка. Могучее огромное животное, со склоненной головой, с выставленными вперед острыми рогами, било копытом, раздувало ноздри и вообще кипело от ярости. На трибунах вокруг арены неистовствовали зрители, возбужденные видом крови. Ставки уже были сделаны: кто проявит себя лучше – тореро или бык? Более всего ставили на человека, веря силе железа, а не костяных рогов. Некоторые ставили и на быка. Но ему не было дела до визга исступленной публики, до телезрителей, прилипших к экранам, до их жажды зрелища, до подъема рейтинга телеканала, до денег, - всего того, что вложило эфес шпаги в руку его врага. Бык видел лишь одну цель – нанести смертельный удар ничтожному человеку, мечущемуся перед ним и уже поранившему его.
Вся Испания следила за ходом битвы человека с животным. За кадром раздавался голос комментатора – то разочарованный, когда грубая и простая сила готовилась взять верх над напыщенной и пафосной самоуверенностью, то восторженный, когда было наоборот. Раскаленный круг солнца слепил своими лучами, кровь была хорошо видна… Желтое и красное – солнце и кровь. Не даром это – символ Испании, цвета на ее государственном флаге. Как жарко, но Испания жива и активна.
Жара не пламя…
- Вам не жутко на это смотреть? – спросил Мальвину инспектор Ромон, сам едва сумев отвлечься от захватывающего зрелища.
- Мне нравится тореро, - сказала юная девушка.
Инспектор подумал, что эта девушка смотрела корриду как мультфильм, не сознавая, что все действие разворачивается на самом деле. Ужасный риск. Ромон и сам часто рисковал. Но в его профессии риск был оправдан, более того – необходим. Но здесь…
- А бык – он же не здесь, а на арене. Чего его бояться? – она распечатала новую шоколадку.
Шоколад, отломленный от плитки, таял у нее в руке, когда она, как и инспектор, с открытым ртом замерла, уставившись на экран. Пары мгновений хватило быку, чтобы пробить насквозь суетливого наглеца-человека – тореро, свалив его на землю под страстные вопли зрителей. Такого они не видели давно! Человек предстал пред себе подобными во всей своей сути – ничтожным, беззащитным перед силой, которая была выше его. На трибунах каждый был за себя. И вряд ли у кого-то появилась хоть маленькая жалость к тореро. Даже о потерянных деньгах они не думали, получив, наконец, зрелище, по мощи пережегшее все фильмы ужасов! И многие были разочарованы, когда после нескольких выстрелов бык, победитель, все еще не желавший отступать от своего поверженного врага и превратившей его в окровавленную куклу, всей своей тушей рухнул. Замерла эта мясорубка, пропустившая сквозь себя слабого в сущности, но задиристого человека. Хоть бык и был мертв, но он пал победителем, свершив свою месть.
В это время пришла Энрика и увела Ромона в другую комнату – «поболтать». До слуха Мальвины долетел звук их удаляющихся голосов: речи Ромона были ласковые и нежные, как морской бриз…
Энрика была все еще красива. Но ее двадцатилетняя дочь была и более красива, и полна энергии - так полон меда венчик цветка, еще только начавшего разворачивать свои лепестки навстречу солнцу. Мальвина только сейчас открыла для себя источник наслаждений в мужском обожании… или – в игре с ними?
- Считается, что мужчины не столь эмоциональны, как женщины. Тогда почему первые так легко поддаются игре с ними вторых, основанной на воздействии на чувства?
Она заметила, что ее сосед Анто́нио Вело́зес был очень красив. Взглянув на него объективно (эта объективность тоже относительна, ведь красота не статуя, не есть сама по себе – во времени и пространстве происходит смена эталонов), можно сказать, что ни его лицо, ни фигура, ни даже манеры не были особо красивы. Но его волосы – мягкие, каштановые, то свободно касавшиеся своими чуть завивающимися кончиками его плеч, то стянутые в пучок на затылке. Пожалуй, второй вариант его прически Мальвину впечатлял больше. Она видела его просто сногсшибательным. Эта его черта просто сводила ее сума! Горя от страсти, Мальвина искала с ним встреч, забывая, что у длинноволосого Антонио была жена. Ба́рбара Вело́зес – с короткой стрижкой черных волос, отливавших синевой. Очень синие глаза…
Чтобы Мальвине было проще встречаться с Антонио и еще – для развлечения, она пошла даже на такое ухищрение: завела дружбу с Барбарой.
- Мальвина! Как я рада тебя видеть, - Барбара разжала пальцы – ее дорожная сумка упала в солнечный четырехугольник, негатив оконной рамы, на полу и оказалась под ним. Должно быть, следующий ее жест смутил Мальвину, у себя дома не привыкшую к такому обращению. Барбара обняла ее и, как обычно, несколько мгновений побыла прилипшей к ней, словно получая от этих объятий51 удовольствие – как чувствуют взаимные объятия мать и дочь или две сестры, очень привязанные друг к другу.
- А ты куда-то уезжаешь? – Мальвина, на миг захваченная искренним чувством (каждый раз неожиданным для нее, но неизбежным при встрече с Барбарой), вновь стала лишь играть роль подруги.
- Да. В Альмерию: за покупками… Но пять минут для тебя у меня есть…
Мальвина, как любящая подруга, растерявшаяся из-за внезапного отъезда Барбары, тут же забыла о цели своего прихода. Они заболтались на общую тему – за «пять» минут стрелки на часах прочертили четверть окружности. И лишь перед тем, как пальцы Барбары вновь сомкнулись вокруг ручки сумки, Мальвина попросила у нее книгу об искусстве кулинарии.
- Она там, на полке… Антонио тебе подаст. До свидания, дорогая! - Барбара ушла, самолично вложив в руки подруги пропуск к тет-а-тет с Антонио.
- Да, книга эта, спасибо… А что это? Вы увлекаетесь охотой? Какую смелость надо иметь… Вы сами убили этого медведя?
- Да, только вчера обработали эту шкуру и принесли сюда…
Мальвина наклонилась к медвежьей шкуре на полу, у дивана, чтобы потрогать сквозь шерсть жесткий череп зверя. Она выронила книгу. Антонио смущенно вернул ей – и книгу, и комплимент:
- А вы увлекаетесь кулинарией? Из всех наук эту – люблю более всего…
- Вы должны как-нибудь попробовать мою паэлью! И салат «improviso» - мое изобретение: ананас, бекон, взбитые сливки… - вкус потрясающий!
- Вы просто виртуоз!
Они сели на диван, разговаривая об охоте и кулинарии. Рука Мальвины красноречиво скользнула от его плеча к ремню брюк, отчего Антонио вздрогнул. Он не понял, как получилось, что они упали на сиденье дивана – какое-то неловкое движенье? Он испуганно отстранил ее от себя и сел, закрывая руками отражение смущения на лице.
- Вы хотели унизить меня? – пролепетала Мальвина, он молчал. – Но у вас это не получится! – легкое злорадство, обжигавшее на менее страсти, озарило ее голос, когда она отвела его руки от лица, чтобы видеть его глаза и чтобы он видел ее. – Это не позорно – что мне трудно победить в себе желанье: вы такой обворожительный… Я даже ненавижу вас за это!..
Он совсем покраснел и спросил:
- Если ненавидят – всегда говорят комплименты?
- Я ничего такого не говорила. Я лишь подобрала подходящее определение. Я и так при вас только что выглядела глупой – так зачем давать вам лишний повод для смеха надо мной? Ведь надо быть совершенной дурой, чтобы не заметить ваших достоинств… и думать, что втюрилась в обычного…
Она могла бы добавить: «ваша жена вас не ценит, раз оставляет с другой женщиной – одних», - но в данной ситуации это бы не пошло на пользу ей. Ему было приятно ее внимание, но не соперничество с женой, что напомнило бы ему о его неверности - очень неприятное ощущение…
Антонио был сражен – Мальвина торжествовала. Теперь он выполнил бы любую ее прихоть. Если у него и не вспыхнуло любви к ней, то очарован он был ею на всю катушку!
Это было начало. После этого Мальвина стала менять любовников, ни на ком долго не останавливая свой выбор, не давая при этом им повода упрекать ее в неверности: они друг другу ничего не обещали, кроме минутного удовольствия…
***
Мальвина внешне нисколько не изменилась за четыре с половиной года – с того времени, как мы увидели ее, спешно вернувшуюся из Альмерии в объятый трауром родительский дом. Нет, слезы, конечно, и не думали оставлять на ее лице следы надолго. Она внешне не повзрослела и к двадцати пяти годам. Наивный взгляд, по-детски выговор слов, свежесть щек и губ, упругость черных локонов, точеная фигура, на которую шоколад, съедаемый ею где-то по килограмму за день, совсем позабыл оказывать влияние.
Наверное, с влюбленными в нее мужчинами она была жестока не нарочно. Если бы она была расчетлива и цинична, то как можно было бы объяснить ее внебрачную беременность, сулившую ей позор? Да еще то, что отцом ребенка был не очень респектабельный мужчина! Да, в Мальвине можно было видеть лишь наивную девушку…
Но ей повезло. На горизонте появился белый парусник надежды – в ее поселок прибыл молодой человек, вчерашний юноша, Браулио Росандо. Мальвина, наверное, не знала, догадывался ли он, что ее ребенок был от другого мужчины. Может, страсть застилала его глаза розовой иллюзией счастья?
Счастье – вещь ужасно относительная: так относительно наблюдателя – находится линия горизонта. Счастливым может быть бомж, нашедший втоптанный в землю окурок; счастлива и влюбленная пара под пальмой, с бокалом вина на двоих и лучистыми планами на будущее; и в нищенской одежде художник в своей неприбранной, пропахшей краской одинокой квартире, забывший вчера пообедать и поужинать, всю ночь без сна проторчавший у холста, наконец-то дождавшись вдохновения. А так же – относительна во времени: кто-то счастлив сейчас, а через миг – готов повеситься; кто-то счастлив мечтой о будущем, кто-то воспоминаньем о прошлом. Счастье – лишь галлюцинация, какие бывают у наркомана или алкоголика, но разница – в том, что каждый может быть счастливым или несчастным – в зависимости от своего восприятия ситуации, а не самих факторов. Счастье – то, что кажется. И здесь влияние соответствующих стереотипов – как при приеме плацебо: человек думает, что молодость, красота, взаимная влюбленность, планы на будущее и так далее, - все это должно привести его к счастью, поэтому он считает себя счастливым…
В голубом халате, в бело-голубом колпаке на голове, из-под которого на спину спускался хвостик из локонов, блестящих в своей черноте. Фельдшер в медпункте. По образованию – медицинская сестра. Но владелец фирмы принял ее на работу сразу, когда она пришла на собеседование. Мальвина закончила небольшие курсы повышения квалификации, на экзамене показав знания на уровне… терапевта.
- Смерьте мне, пожалуйста, давление, - у Эмилио Дуэньоса сердце было готово выскочить наружу. Возможно, тому виной была не гипертония.
Он говорил серьезно, вид у него был усталый. Мальвина выполнила его просьбу: его кровяное давление оказалось выше нормы. Она порекомендовала ему лекарство и выдала пузырек, изящно крутанулась на своем кресле. У Дуэньоса даже голова закружилась, хотя от лекарства ему уже полегчало.
Как бы просто поболтать или желая побольше узнать о своей новой работнице, он стал расспрашивать у нее о ее семье, о личной жизни. Мальвина рассказывала увлеченно, улыбаясь, демонстрируя этим не только свою доброжелательность и легкий характер, но и симпатию…
После этого Дуэньос стал часто бывать в медпункте, очевидно, желая основательно поправить свое здоровье. Общества прекрасной Мальвины жаждали многие мужчины, работники фирмы, и отыскивали всякие болячки, причем стараясь приходить к ней с более эстетичными из них. Шеф стал им делать выговоры, застав там кого-то более двух раз в день.
Мальвина краснела, смущалась, как растроганная робкая школьница, когда Дуэньос с улыбкой расточал похвалы ей как специалисту и не только.
Однажды он пришел к ней за пять минут до конца рабочего дня. Запнувшись о коврик на полу медпункта собственной фирмы, он сел на кушетку с таким видом, как будто был на грани обморока, лишь его щеки предательски румянились.
Мальвина уже собиралась идти домой, но, увидев его, отложила свою сумочку и поверх своего костюма набросила на плечи халат, поверх свей соблазнительности – деловитость…
- Сеньорита! Мне так плохо. Прошу вас, задержитесь. Я повышу вам зарплату…
- За то, что один раз задержусь? Да я бы для вас все сделала… - должно быть, вырвалось у нее. Мальвина зарделась от смущения.
Она умела играть свою роль.
- Вы такая красивая… И нет жениха? Вы, должно быть, шутите… Ах, простите… - он, наверное, случайно скользнул ладонью по ее руке, при этом у него был вид кота, выпрашивавшего у хозяйки сметану.
Дуэньос не заметил в лице Мальвины ни возмущения, ни растерянности: кот понял, что выбрал верную тактику, и продолжил мурлыкать. Она посмотрела на него чуть смущенно и взволнованно. Не сводя с нее глаз, котяра Дуэньос потянулся к ней и, обнимая, чувствуя на своей щеке ее горячее дыхание, замурлыкал еще слаще. Сидя на кушетке для осмотров, он привлек ее, стащив ее с вертящегося кресла, на котором она сидела. Облик медика слетел с упавшим на пол халатом, Дуэньос запутался в пуговицах ее блузки и замешкался с расстегиванием пряжки своего ремня на брюках…
Он счел, что соблазнил наивную девушку, имевшую мало опыта общения с мужчинами. Причем самолюбие указывало ему еще одну, самую важную причину: девушка была покорена его обаянием. Он не перешагнул еще и через свой сорокалетний юбилей, но выглядел очень неприятно, что было следствием всяческих излишеств.
На утро Дуэньос смущенно замялся на пороге медпункта. За минуту до него на свое рабочее место пришла Мальвина. Она тоже выглядела смущенной.
- Простите меня: вчера я не сдержался…
Она словно с грустью вздохнула:
- Хотите все забыть? Никто от меня ничего не узнает, я не напомню вам о себе… Если хотите, даже напишу заявление на увольнение…
- Никогда! – вырвалось у него. Он сжал ее руку – ее пальцы, должно быть, по наивности так нежно и соблазнительно пожали его ладонь. – Я ничего не хочу забывать…
Она улыбнулась словно с мукой и томлением во взгляде:
- Это так ужасно…
- Что такое? – Дуэньос встревожился.
- Это чувство… Чтоб мне сквозь землю провалиться! Я не знаю, как объяснить, это неприлично…
- Что такое? Что?!
- Пойдемте скорее в процедурный кабинет: мы закроемся, туда никто не войдет… Я не могу ждать: я так хочу быть с вами…
Все его болезни – реальные и вымышленные – отступили перед этим счастьем от встреч с нею, которые стали частыми. Мальвине была значительно повышена зарплата. Но самое для нее важное было то, что прямо на рабочем месте она могла встречаться с мужчиной, причем он был готов выполнять любые ее изощренные эротические фантазии.
Поняв, что беременна, Мальвина должна была найти себе лучшую перспективу, нежели стать матерью-одиночкой или женой Дуэньоса. Он ей уже надоел к тому времени.
Любви искать ей не было нужды, так что она была не так уж и требовательна, делая выбор. Браулио Росандо показался ей красивым молодым мужчиной. Респектабельный, имея хорошее образование и не бесплотную поддержку богатых родителей; наивный, доверчивый.
Ощутив на себе ее пронзительный взгляд, Браулио не мог не покраснеть от смущения, но более – от удовольствия. Мальвина выглядела на двадцать лет. Он принял ее за свою ровесницу. Мальвина при нем смущалась и выглядела крайне застенчивой, предоставляя неуверенному в себе юноше взять инициативу в свои руки. Приглашая ее на свидание, он, конечно, старался выглядеть как можно круче, чего хочется всем юнцам.
- О себе?..
За рассказом о своей жизни Мальвина сказала:
- А еще мне нравится коллекционировать – маленькие мягкие игрушки. В моей спальне уже много экспонатов коллекции…
Мальчик решил, что понял намек, - он подарил ей несколько новых экспонатов для коллекции, постеснявшись напроситься взглянуть на уже имевшиеся – в ее спальне… Мальвина была в восторге от его подарка и согласилась пойти с ним в кафе. Что ж, путь до постели несколько удлинялся, пролегая через дополнительные точки…
- Я лишь однажды пила спиртное – на выпускном вечере в школе… - Мальвина смеялась, очевидно, не в полной мере владея собой, выпив шампанского – дозу, которой не хватило бы, чтобы опьянить привыкшего к таким напиткам, но для того, чтобы окосел трезвенник, было бы как раз.
Мальвина висела у него на руке, когда они вышли на улицу, то и дело спотыкаясь на ровной дороге, словно ее ноги находили там для себя препятствия. Она тихо смеялась, страстно прижимаясь к нему и, словно в порыве пьяного откровения, шептала, что безумно любит его.
Браулио было неловко. Он хотел скорее отвести ее к ней домой, чтобы причина для подпаливания его совести была не так близко – словно его совестью были руки, горевшие от прикосновений Мальвины. Он винил себя, что довел ее до такого состояния.
- Скоро уже твой дом…
- Браулио, с тобой так хорошо… Я не хочу оставаться одна… Не оставляй меня…
Его словно обдало новой волной жара – уже целиком, а не только одни руки: он этого боялся или… желал?
Поняв, что уговоры бесполезны, молодой человек словно покорился судьбе, то есть перестал мучиться выбиранием.
Он пришел к ней домой. И то, что́ было потом, – на это не влияло его материальное положение: вначале ею двигала цель найти отца своему будущему ребенку, потом – желание настолько естественное, которое всегда будет сближать человека с животными – без чего не возможно продолжение человеческого рода. Она бросилась ему в объятья, выйдя из душевой кабины в одном белье. А он еще надеялся, что прохладный душ ее отрезвит. Или ее окатило горячей водой?
Уже не сдерживая себя, он обнял ее. Стоило им прислониться к спинке дивана, на который они присели, как что-то хрустнуло – диван раскрылся, и оба оказались распростертыми на его плоскости. Браулио от смущения готов был провалиться сквозь землю, не ожидая попасть в такую ситуацию.
- Ой, у меня диван с причудами… - она засмеялась, нисколько не смутившись, полуголая лежа в его объятьях. – Жарко же, раздевайся…
Он послушался, ужасно стесняясь своей промокшей от пота рубашки, дырки на носке. Мальвина не стеснялась ничего – даже положив его руки на себя, поверх своего белья, чтобы он помог ей раздеться… Она позволила ему себя соблазнить, увлекая в свои объятья, как в воронку, утягивая, словно русалка, на дно…
Дальнейший сюжет (в общем-то, банальность) в этом поселке был воспринят как из ряда вон, то есть очень любопытное. То ли сплетники прохлопали крыльями, то ли Браулио из самоуверенности не отнесся серьезно к их болтовне, но он всю свою жизнь был уверен в том, что ребенок Мальвины – его собственный. Он был очарован ею тем более, чем менее было в ней любви к нему: он души не чаял в ней… И как он мог бы предположить, что прекрасная девушка все подстроила, ведь считал, что сам воспользовался ее беременностью, чтобы затащить ее в загс? Браулио… Что же он такое? Сын преуспевающего бизнесмена и уборщицы.
Хуа́на работала на фирме Луи́са Роса́́ндо и страстно выполняла свои должностные обязанности, ни к чему более не стремясь. Была ли она глупа в юности, на момент ее двадцати шестилетия было трудно судить: настолько Хуана была равнодушна ко всему не касавшемуся ее работы, что это отреченье от других интересов могло послужить причиной ее умственной деградации… или следствием врожденного дефекта.
- Хуана, вы не видели приказ № 22? Он лежал тут, на столе, когда я вчера уходил, а вы оставались прибирать…
- Приказ? – девушка искренне недоумевала. Потом ее лицо озарила улыбка: - Вы ведь шутите? Это же слово, как оно может лежать на столе…
Ну, что на это скажешь?
Однако, Луису Росандо она понравилась. Может, это – из-за ее искренней заботы о чистоте в его кабинете и в здании фирмы вообще. Кстати, она одна убиралась там, вместо запланированных по штатному расписанию трех. Она выжила их, скорее всего, невольно: на фоне ее усердия их старания казались недостаточными. Луис их уволил, но не успел еще нанять новых, как заметил, что Хуана отлично справлялась: одна лошадь пахала за тройку. Он уже не мог обходиться без ее помощи – это понял, когда однажды девушка заболела (лошади тоже ломают ноги) и в гипсе лежала дома под присмотром своей матери. Если бы она могла ходить – пришла бы на работу все равно…
Луис навестил ее… Раскаяние ударило его молотком по голове: он что, мало ей платил? Так его поразила обстановка маленькой квартиры Хуаны! Немногочисленная старая грубая мебель – как в глухой деревне у бедных крестьян, фанера на месте разбитого оконного стекла, желтые газеты, вместо обоев на стенах, одинокая лампочка, свисавшая с потолка над кроватью больной. Ее мать выглядела продолженьем общей картины. Жаль, что Росандо не увидел в ней Хуану лет через двадцать…
Он взял Хуану за руку, на ладони которой кожа была груба, - второй удар молотком по совести был больнее первого: Луис тут же принял решение. Он предложил девушке ту же работу, но у него в квартире, где площадь была меньше… Увидев в ее глазах тревогу, он решил, что она заподозрила его в грязных замыслах. У нее же ум так далеко не заглядывал: она расстроилась, что у нее будет меньше любимой работы. Луис стал плакаться, что у него уволилась уборщица, что его квартира стала зарастать грязью – он только поэтому…
- Грязью зарастает?! – упрек, удивление, азарт вспыхнули в ее глазах и проникли Луису в душу.
Он уволил свою уборщицу, дождался выздоровления Хуаны, за это время накопив обещанный ей слой грязи, и после этого уже не выпускал ее из своей квартиры и жизни, женившись на ней. Должность «жена» означала, что к ее обычным обязанностям прибавились дела, какие выполняют повар, прачка, нянька и любовница.
Луису не хватало времени для того, чтобы учиться разбираться в женщинах. Если бы у него был побольше опыт, то он бы знал, что, какова бы ни была девушка красавица, но, если она без образования, а у него – высшее, то лишь один из 57 тысячи процентов – тот, что гарантирует счастье супругам. Это все равно, что союз горного козла и самки крота. Хуана даже готовить не умела. А это считалось в то время в этом захолустье серьезным недостатком женщины. …Не умела готовить пищу, пригодную для людей, сама вполне переваривая своего приготовления бурду, какой многие фермеры кормят свой скот.
В итоге Луис оставил ей роль уборщицы и любовницы, наняв других слуг – даже няню для сына.
Да уж, как подойти к ребенку, Хуана представить себе не могла. И ее мать, для которой Луис купил квартиру, тоже не могла научить Хуану, не обладая педагогическими способностями… Молодая сеньора Росандо стеснялась даже переодевать ребенка, поручая это няньке. Когда ему было лет десять, мать стала стесняться его взглядов. Глупые и грубые не стесняются. Очевидно, сказалось-таки ее общение с Луисом, у которого было не только образование, но и острый ум. Только ум его был математическим, в людях он не умел разбираться. Кстати, после его женитьбы уровень его интеллекта стал снижаться. Не будь он генеральным директором фирмы, Луис поглупел бы быстрее и сильнее, уравниваясь с женой. Если капнуть рядом черной и белой краски, смешение тонов будет неизбежным…
Итак, мать не могла посоветовать Браулио, как ему общаться с девочками. При сыне она даже резко отталкивала руку мужа, если тот пытался ее обнять.
У мальчика было много вопросов, но даже отец не мог ему ответить, ведь его постоянно не было дома. Будь Браулио сообразительнее, он бы записывал свои вопросы в блокнот – и выдавал бы отцу при встрече этот опросник. Чтобы ответить на эти вопросы, понадобилось бы пособие «Для родителей мальчиков-подростков»…
Поэтому Браулио так легко, всеми своими перьями запутался в сетях опытной Мальвины. Он даже возраст ее не сумел определить при первых встречах…
Они поселились в доме, купленном Мальвиной: она не поддалась уговорам Браулио, желавшему купить дом самолично.
***
Она смотрела на сосуды с плававшими в спирте человеческими сердцами. Новый тайник был надежнее предыдущего, ведь он находился под землей – в подвале дома, скрытый невидимой дверью. Это было правильно, ведь такие ценности должны быть надежно утаены от случайных вторжений непосвященных. Ценность была в том, что́ крылось за этими атрибутами чего-то большого, а не в самих предметах, которые прежде были лишь органами людей, с чьими телами они могли бы гнить в земле.
Это – свобода. Можно сказать, что она добывается через возврат долгов: в данном случае, через отмщение. Это – словно отдать «благодетелю» то, что он предоставил во временное пользование, всю эту темноту тоннеля, - чтобы выйти на живительный свет свободы. Или освобождение заключалось в том, чтобы из лабиринта заблуждений, наконец, найти правильный путь?
Она рассуждала сама с собой:
- Любви нет и быть не может. Это – фантазия, бесплотная, неосязаемая, невидимая… Без нее надо жить – это не смертельно: жара не пламя…
Ария 8. Шаги к свободе
То, что отличает человека от животных и растений…
Любовь – закон сохранения человеческого рода на Земле, а не только продернутое по примитивным книжным романам, сериалам и эстрадным песням слово в купе с пошлятиной. Опошлить можно все, что угодно, даже невинного дождевого червя – были бы умельцы! Как бы ни выпендривались люди, как бы с сомнением ни фыркали, факт остается фактом: в противовес злу (чего тоже нет у других организмов на нашей планете) есть любовь – в разных ее проявлениях. Лишь она бескорыстна – и больше ничто. Все остальное – зло, равнодушие. В основе зла – всегда слабость: всех его сторонников можно купить и продать, разная лишь цена. Равнодушие – закапывание себя заживо, вред другим.
К такому выводу насчет значения такого понятия, как любовь, пришла наука, а не только недалекие писатели заурядных романов про сю-сю. Любовь… Даже подавая милостыню противному на вид, запах и качество бомжу, мы делаем это из любви - не к нему, а хотя бы к самим себе, до жути боясь оказаться на его месте. Кто не любит себя, тот не любит и никого другого, ведь и других-то мы любим из-за себя. Но и это не корысть. Это цинизм природы.
Это то, что отличает человека, от выдуманного им же образа святого…
***
Было ли это трагедией для Энрики Хунтос? То, что была убита ее падчерица – ненавистная дочь не менее ненавистной любовницы еще более ненавистного мужа?
- Эта блондинистая девица еще смела лицемерно называть меня мамой! – выступала наедине с собой Энрика.
Однако, и ее, и весь поселок потрясло случившееся. Это было подобно следствию дождя в горах – бурлящему потоку, внезапно заполняющему каменистое русло реки, похожей на ручеек, возле которого на пологом лесистом склоне горы могут играть дети. Выходит, что где-то у кого-то возникла маниакальная страсть – и в Калуросо принесла свои бурлящие воды, с камнями и кровью…
Глория Хунтос была убита тем же способом, что и пять лет назад – два ее брата и отец. У Потрошителя объявился подражатель – тот, кто убил и Викторию и Мигеля Торрес?..
Глория Хунтос… Юная семнадцатилетняя девица была очень прелестна – со своей оригинальной для юга Испании внешностью. Очень худенькая, отчего ее серебристые глаза были велики для этого личика и придавали ей некую схожесть с куклой Барби.
Глории не нравилась своя фигура. Еще с подросткового возраста девушка была во власти навязчивой идеи, что занимает слишком много места в пространстве. В семнадцать лет обхват ее талии был пятьдесят восемь сантиметров. То, что другие могли быть крупнее ее, она воспринимала как должное, с собой не сопоставляла.
Восприятие играет большую роль в нашей жизни. Одни и те же явления и предметы воспринимаются по-разному не только разными людьми, но и даже одним и тем же человеком – в разных обстоятельствах, в разное время… Одна из самых безобидных метаморфоз при восприятии, что на закате солнца и небо, и земля – оранжево-фиолетовые. Такое видится всем, хотя все знают, каковы реальные краски мира. Когда у человека плохое настроение, его могут раздражать даже (или скорее) атрибуты праздника…
Подростки, выходя из детства, оставляя в нем свою беспечность, вдруг начинают воспринимать окружающий мир и себя не так, как прежде. Вам бы понравилось, если бы вы, однажды взглянув в зеркало, увидели там райскую птичку или оленя, которыми восхищались, будучи человеком? Эти животные, рождаясь и живя в своей оболочке, ничего не имеют против… Подростки, до этого смотревшиеся в зеркало лишь чтобы покрутиться перед собой в ярких перьях красивого наряда или рассмотреть свежий синяк на лбу, вдруг замечают… себя. Кто это? Я? А почему я – такой? Я себя не так ощущал…
Глории казалось, что на ее теле под кожей слишком много жира. Она зациклилась на желании похудеть – и почти ничего не ела.
Ей нравился юноша из ее класса – Игна́сио. Эгоистичный и самовлюбленный. Она едва могла питать надежду, что он мог бы ответить ей взаимностью. Кому? Этой жирной корове? В ее случае обращение к стереотипам помогло бы: эталоном считаются параметры топ-моделей 90х60х90, то есть Глория сочла бы себя очень красивой…
Глория стеснялась звука своих шагов, едва заметного всем, но ей казавшегося топаньем слона, как и скрипа дивана под собой – этого душераздирающего звука… Она стеснялась размера своей одежды и обуви, широким поясом утягивала свою талию. О, как ей было тяжело таскать свое тело!..
Как-то девушка написала любовную записку Игнасио, долго не решаясь на это. Он прочитал письмо при всем классе. О ее достоинствах он отозвался как о недостатках:
- В ней же нет ничего красивого: белые волосы, а фигура такая, что без смеха не взглянешь…
Мальчишки ему поддакивали, как и многие девчонки: первые – давно заинтересовавшиеся ею, но считавшие ее неприступной и неуязвимой; вторые – из зависти к ее красоте…
Глория стояла на мосту над рекой, роняя в темную воду свои слезы. Уже смеркалось. Вода реки, у которой не было видно дна, манила ее, обещая погружение в чашу покоя. Самым главным для Глории было то, что река была широкой – девушка заняла бы очень мало места в ее глубинах. И ей вдруг стало настолько легко, словно она стала наконец-то невесомой и бесплотной. Ведь если жизнь ее покинет, то не будет ни тяжести, ни страдания…
Физическая боль вернула ее на землю – у нее заболел желудок, ведь она не ела много часов. И Глория с удивлением заметила, что все еще стоит над бездной. Ей стало страшно, ведь она вдруг показалась себе очень маленькой – в этом обширном пространстве, под бескрайним небом.
Глория отошла от края, незаметно для себя шагнув через границу обыденности. Вернув себя к жизни, девушка стала замечать, что в окружающем мире не могло не хватать для нее места, ведь помещались же в нем другие люди. Причем с комфортом для себя! Она стала больше есть – и уже не была похожа на скелет, обтянутый кожей. Многие парни в ее классе и параллельном с восторгом смотрели на нее, очарованные еще больше. Еще бы: светловолосая девушка стала походить на лебедя, без мрачных теней на лице. Она улыбалась – каждая ее клеточка словно пела, излучала сияние!
Но для Глории было самым важным то, что она потеряла страх смерти – самый сильный людской страх, предназначенный для сохранения жизни на земле, но на деле часто отравляющий жизнь и укорачивающий ее. Сильнее этого страха она ничего прежде не испытывала. И вот, когда она ощутила его над бездной, его резерв словно исчерпался…
Еще одно замечательное открытие сверкнуло перед Глорией: она уже не стремилась сблизиться с тем, кто прежде был для нее король и бог. Она уже не смущалась при нем и при других парнях. Теперь она радовалась самым простым вещам: солнцу, чистому небу, зелени, цветам, людям – ровесникам, взрослым, детям. Ни на чем не зацикливаясь, она вобрала в себя восхищенье всем прекрасным, что́ есть в мире…
Глория Хунтос… Сильная, мудрая, наивная и счастливая…
Глория улыбалась, увидев ее в оранжево-малиновых бликах заката:
- Что с тобой случилось? – спросила она. – Ты вся переменилась.
Глория легко рассмеялась:
- А мама не заметила…
- Ты все равно называешь ее так, хотя знаешь…
- Это неправда. Она – моя мать, как и твоя, Мальвина.
- Ты не похожа на всех ее детей.
- Наследственность может передаваться и через поколение. Я знаю это с уроков биологии.
- У нас в семье не было блондинов… Ну, да ладно. Но чем объяснить твою перемену? Уж не влюбилась ли ты? – с сомнением произнесла Мальвина.
- Нет, что ты! Я поняла, что, либо мне еще рано думать о любви, либо она не для меня. Люди называют любовью – страдание. А я не хочу страдать, когда в мире много того, что приносит счастье.
- Значит, не веришь, что счастье – в ней?
- Я не могу об этом судить: я не знаю…
- Молодец. А то все галдят о том, отзвук чего услышали, но о чем понятия не имеют… - она даже прониклась уважением к Глории. Но это не могло бы помешать ей выполнить задуманное.
- Смотри, какой красивый цвет! – Глория доверчиво повернулась к ней спиной, восхищенно созерцая последний в своей жизни закат солнца.
Убийца вонзила ей в шею иглу шприца – под ее кожу влилось сильно действующее снотворное, шприц с которым она всегда носила с собой – на всякий случай…
Глория тут же упала, не почувствовав боли, когда убийца перерезала ей горло, затем приступила к ставшему для нее привычным ритуалу извлеченья сердца из грудной полости…
Об инъекции полиция узнала после вскрытия трупа, но не нашла тому объяснения. Разве что убийца не хотел причинять боль своей жертве? Ромон подумал, что убийцу впечатлила красота девушки…
Энрика кривила губы, порой прикрывала лицо руками, делая вид, что едва сдерживает слезы. Притворщица, она считала, что Глория всегда притворялась любящей дочерью.
- Она могла бы стать проституткой – как ее мать. Что ни движение – так попытка соблазнить мужчин, которые ее видят! – говорила сама с собой Энрика о грациозных походке и жестах падчерицы. – А вот Луиса и не притворяется. Она не любима – так и не пытается завоевать любовь… Лишь Мальвина меня любит. Пусть у моей милой доченьки все будет хорошо…
Кто бы мог подумать, что из-за смерти Глории более всех будет страдать тот, кто высмеял при одноклассниках ее и ее любовь к нему? Он понял, что вел себя не эгоистично и жестоко, а как последний идиот, нет, даже мальчишка-сопляк! Куда делись легкомыслие и чрезмерное себялюбие Игнасио? Он ходил потерянный, пока не пришел к мосту над рекой – на то самое место, куда недавно приходила Глория с той же целью. Она шла туда намеренно, а ушла переубежденная. С Игнасио все было наоборот: до вступления на мост он не знал, что́ конкретно ему было нужно. Взглянув на неспокойную воду, нервно дрожавшую и блестевшую под лучами белого солнца, он вспомнил светлую красоту Глории, которая словно была отражена во всех бриллиантовых бликах воды. Живой девушке нельзя было бы стать аналогом Глории. И неуравновешенный подросток бросился с моста, чтобы уйти из этого мира, где уже не было ее, где чувствовал себя как в тюрьме, словно ему не хватало места…
***
Энрика страдала от жестокого разочарования в любви – или в том, что́ она так себе называла. Ромон, уехав в очередной раз, более не приезжал к ней. Наверное, он нашел себе другую, более молодую и привлекательную. Энрика называла себя старой клячей, умудряясь даже в страдании кокетничать и прихорашиваться, накладывая макияж…
Энрика… Прекрасная не только для своего возраста, но и вообще как женщина. Ею увлекались мужчины как божие одуванчики, так и ровесники ее сыновей. Она тщательно ухаживала за своей внешностью – и плоды ее трудов были на лицо.
Энрика… Очень аккуратная, чистоплотная, виртуозный кулинар. Все в ее доме было вычищенным, то есть безупречно прибранным. Ни пылинки! А какие блюда она готовила – ей бы быть королевским поваром! И это, конечно, тоже привлекало к ней внимание, ведь тоже было необычно и прекрасно.
Энрика… Сильная, не унывавшая, жизнерадостная. Она была такой, когда Ромон впервые вступил на территорию ее мирка, она такой оставалась для него всегда…
Энрика… Несимпатичная, угловатая, застенчивая, молчаливая, угрюмая девочка, болезненно реагировавшая на критику, а этого добра в ее сторону посылалось довольно много – когда на девочку обращали внимание. А вообще-то она была неприметной – как всё, что не прельщает, но и не мешает. Просто тень. Тень своей старшей сестры – красавицы, умницы, очень успешной. Энрика… Пустое место…
У девочки-подростка Энрики часто появлялась мысль о самоубийстве. Лет в четырнадцать она так устала жить, что чувствовала себя старухой, страдающей долголетием.
Родители и учителя почти не замечали ее. Порой ей казалось, что она невидимая и бесплотная: если бы кто-то прикоснулся к стене за ее спиной, его руки не ощутили бы, что прошли сквозь нее.
Мать покупала красивые вещи лишь ее сестре. Энрика не раз слышала, как мать, не заботясь о том, что за тонкой стенкой в соседней комнате находилась дочь, которая могла это слышать, говорила с подругами нечто подобное:
- Виоле́тта – просто загляденье! А как хорошо учится. В этом году она закончит школу и будет дальше учиться. На нее с восхищением заглядываются мальчики. Я покупаю ей всякие красивости, чтобы она ходила как принцесса.
- У тебя, кажется, есть еще дочь…
- Ой, не сравнивайте! Энрика – замухрышка. В ней нет ничего из моих черт – ни красоты, ни ума. Вот Виолетта…
Энрика глотала слезы, проклинала судьбу и себя, такую плохую, и…ненавидела всех на свете. Но при людях никогда не показывала своих слез. Она просто тупо смотрела в пол. И мать снова и снова, глядя на нее, говорила подругам… Ни одна из занятых своими интересами клуш не могла догадаться, что девочка, несмотря на свой отрешенный вид, все свое внимание направила на их разговор…
Так же и мальчики не замечали Энрику. Влюбившись в кого-то из них, она и не подумала бы во всем сознаться: слишком велика была вероятность не только грубого ответа, но и множества насмешек в будущем. А кто хочет быть вывален в грязи при всех знакомых?
Все переменилось так внезапно, словно Экватор с полюсами Земли поменялись местами, как, впрочем, и белое с черным. Словно растаяли чары древнего проклятья.
Виолетту нашли мертвой у нее дома. Она просто поперхнулась булкой, после школы торопясь на свиданье. Никто не помог ей, так как она была одна в доме. Сияющая, успешная, она умерла совсем одна – бесславно, даже глупо…
Задержавшаяся в школе Энрика, которой не хотелось рано идти домой, нашла там мать – вопящую в истерике, медиков и сестру, которую на носилках выносили из дома.
- Сеньорита, примите мои искренние соболезнования! – красивый молодой человек в белом халате обращался именно к ней – к «замухрышке» Энрике, перепугавшейся суеты и скорбных лиц у себя дома.
Это был первый цветок, брошенный к ногам девушки, которой суждено будет ступать по цветам всю свою дальнейшую жизнь. Энрику стали не просто замечать – ею стали восхищаться. Учителя стали часто вызывать ее отвечать перед классом, ставили ей хорошие оценки и даже приводили в пример другим. Родители стали наряжать ее – как прежде они весили украшения на Виолетту. Мальчишки переставали провожать девушку восхищенными взглядами только потому, что некоторым из них по очереди было дозволено провожать ее до дома
шествуя рядом, а невезунчики боялись показывать свой интерес к ней, опасаясь погрязнуть в насмешках.
Та, кто своим присутствием оттесняла ее, своим уходом предоставила Энрике пропуск в новый мир – мир наслаждений и счастья. Словно скитавшаяся опальная фрейлина Фортуны была возвращена ко Двору.
Везение? Чудо? Чудо, но оно – творение человеческого разума и рук.
Энрика, всегда чувствовавшая себя тенью сестры, смогла расправить плечи и поднять голову лишь после ее смерти. И это уже была другая девушка – словно сбросившая оковы, прежде мешавшие ей даже дышать свободно. К черту застенчивость, ведь девушка так хороша, - когда не стало той, кого считала, с чужой подачи, – красивее себя. И что Энрике было хорошего от того, что ее не замечали? Прежде это было лучшим вариантом, чем слышать упреки. Но сейчас она не хотела давать людям дышать и жить спокойно, не думая о ней. И вот результат: мужчины разных возрастов стали сохнуть по ней, женщины стали говорить ей в глаза любезности, а за спиной – всячески охаивать, даже проституткой называть, несказанно завидуя ее успеху. Родители уже не видели на ее лице тупость, стали замечать ее поклонников, поэтому решили, что девочка подросла – и ее теперь нужно наряжать и относиться к ней не как к несмышленому ребенку.
Одна и та же девушка, но по-иному и воспринимавшая, и представлявшая себя окружающим.
То, что муж перестал ценить Энрику, могло быть личной его склонностью ходить «налево». Это не было для нее печалью, ведь в его отсутствие она могла встречаться с другими мужчинами, более прекрасными и обаятельными. Она и вышла замуж за моряка дальнего плавания – из соображений, что и детей надо заводить, но и не хотелось все время видеть возле себя одного и того же, который со временем обрюзгнет, перестав следить за своей внешностью и за тем, как обращается с женой. Таково – большинство мужей, уверенных в верности им своих жен: они не пытаются прихорашиваться, вновь и вновь завоевывать своих супруг…
Несколько лет своей жизни, когда была неприметным подростком, не прошли для Энрики бесследно: всю свою жизнь после этого она стала пытаться наверстать упущенное. Она хоть и не стала известной актрисой, которую бы боготворили, но ей удобнее было очаровывать кого-то более приближенных, чем безликих поклонников актрис, и она блистала – как уважаемая жительница своего поселка, восхитительная женщина, гостеприимная хозяйка. Если бы Энрика сама вычищала и отстирывала всю квартиру и обслуживала всю свою семью сама, то разве сохранилась бы ее красота? Да, и на мужчин у нее не осталось бы ни времени, ни сил. Такова участь женщин, загруженных хозяйством и воспитанием детей: и пашут без отдыха, и выглядят как старые, заезженные клячи.
Ромон Сьемпре… Блестящий и гордый, не знавший поражений – ни в своей работе полицейского, ни в отношениях с женщинами.
Ромон Сьемпре… Под маской даже сам не зная себя настоящего – того, кто прятался под многими оболочками в нем, лишь изредка неосознанно проявляясь наружу – в минуты расслабления.
Ромон рос без матери. Что с ней случилось, почему она не читала мальчику книжки на ночь, не ругала за съеденную вместо обеда банку варенья, не хвасталась им перед подругами, - его все это не заботило, ведь он и понятия не имел, что все могло быть так. Ему достаточно было отца – вездесущего, всемогущего, который баловал ребенка (по сути – ограждал от ответственных дел) и пророчил ему стать таким, каким был сам:
- Будешь настоящим мужчиной, который все решает сам и которому все в жизни удается.
Уверенный в себе, настойчивый, умевший убеждать, он был директором консервного завода, гордясь своими банками маслин, хотя, наверное, ни разу не видел, как растут эти плоды. Он был искренне уверен, что и Ромон, когда повзрослеет и немного подучится, тоже будет обожать консервы и бизнес, закрученный на них.
Сьемпре-старший угадал лишь одно: Ромон научился заставлять себя принимать решения сам и напролом, сквозь льды и подводные рифы идти к сияющему маяку – своей цели.
Гладко можно идти только по пологому склону вниз или вверх. Рывок – болезненный, когда, выгрызаясь из своего прежнего мирка, более того – из своей прежней оболочки, приходится обдираться об острые щепки. Но это – победа, если суметь прорваться и остаться в живых. И сознание этого – лучше всех мазей для кровоточащих ран, лучший стимул для продолжения борьбы. Так Ромон вырвался из подчинения отца. Подчиняясь чужому решению сделать его решительным, смог бы он стать таким? Могут ли глаза привыкнуть к солнечному свету просто потому, что пришло время выйти из подземелья, где не было видно ни одной искры и кто-то сказал: «пора»?
И Ромон ушел из дома, чтобы стать полицейским.
Вырвавшийся из темницы часто презирает заключенных, не желая даже в мыслях себя равнять с ними, прорезая четкую грань между собой и ими, то есть – тем, что́ когда-то было его неволей. В этом была суть его лидерского блеска. Однако, страх перед прошлым заставлял его, действительно, быть решительным, но ведь настоящую силу не нужно инсценировать: имея блеск, но чувствуя себя тусклым, Ромон старательно рассыпал вокруг себя золотую пыль. Он заставлял себя быть самоуверенным – и это помогало ему, когда его силы были готовы дезертировать крысиными путями. Каждая новая победа вселяла в него гордость за себя. Но он все так же болезненно воспринимал любую попытку кого-то посягнуть на его лавры, пошатнуть его статус лидера.
В самом начале своей работы «устрашителем преступников» Ромон сильно увлекся своей начальницей – Ро́сой, которая была, конечно, старше него. Первая любовь, молчание, блуждание в тумане в поисках света или хотя бы звука – ответа на его вопрос: что это? И никто ему не ответил тогда: «Это увлечение, дорогой Ромон, - следствие того, что ты не получил материнской любви и заботы. Если бы тебе предложили выбирать себе мать, ты показал бы на эту женщину. Но тебе не дали такого шанса в детстве. Сейчас, выбирая любовницу, ты выбираешь мать…»
Молчание, молчание, священная робость… Потом – разочарование. Ромон так и не сказал Росе. Он понял, что для нее важнее всего была работа: не для того, чтобы подольше побыть с юным ассистентом, она задерживалась в полицейском Управлении и приходила туда в самую рань! Если женщина не фанатичка своей работы, на которую монополией разжились мужчины с самого возникновения этой профессии, то ей трудно удержаться хотя бы на одном месте, не съезжая вниз. А Роса сумела подняться сравнительно высоко!
Позже он понял, что добиться ответа от такой женщины означало бы для него еще одну победу.
Прельщать молоденьких соплячек Ромону удавалось без труда – девицы были в восторге от его улыбчивости и горделивой осанки. Мгновенья физического удовольствия не притупляли его жажду материнской ласки, желание довериться надежным и нежным объятиям, чтобы схлынуло напряжение, освобождая место для счастья, которое, подобно надутому воздушному шарику, требует для себя много места, имея низкую плотность.
Как-то увидев по телевизору, как мать защищала своего сына, под пытками не выдала, где он, скрывавшийся от полиции и от мафии, - Ромон тогда почувствовал влагу слез на своих щеках. Это он – полицейский, которого в этой истории должна была бы возмутить безнаказанность преступника!..
Они более осторожны в выборе партнера, они более спокойны, надежны, уверены в себе, необидчивы, они же – недоверчивы. Их любовь стоит дорого – многих усилий со стороны жаждущего их любви, за неимением той любви, которую природа обычно вручает будущей матери вместе с результатом больничного обследования, где будущее материнство – черным по белому.
В жизни Ромона было такое счастье, когда он встречался с дамой лет сорока… То есть этот возраст она позволяла себе иметь, не показывая ему паспортную сумму этих лет и числового эквивалента ее скромности. На ее лице брови поднялись выше нормы, родинка, которая была на фотографиях ее юности на щеке, уехала на висок – следствие многих подтяжек. Но ведь счастье – это как раз то, что воображается, а не конкретный и не иной результат конкретных действий (в их постоянном сочетании и последовательности, как в арифметике 4 это 2 плюс 2…
Она умерла, оборвав то его счастье.
И вот теперь – Энрика. Всегда побеждавший, не имевший на своей практике полицейского нераскрытых дел, очаровывавший женщин, Сьемпре добился и ее обожания, как, впрочем, и сам втюрился по уши! Как в рекламе: по одной цене – два кусочка мыла! В одном лице – и мать, и любовница…
Инспектор только что прибыл в Калуросо. Уже стемнело. Утром ему уже нужно будет приехать в Альмерию. Начальство и коллеги не знали об этой его поездке, а завтра будет обычный рабочий день… Будет...
Он невольно вздрогнул, заметив, что во дворе, едва он туда вошел, в тени огромного жасмина, кто-то был. Тень колыхнулась в тусклом свете ущербной луны.
- Инспектор Сьемпре, - прозвучал мягкий, вкрадчивый и будто робкий голос Мальвины Хунтос-Росандо.
«Она же не живет здесь… - подумал Ромон. – И откуда знает, что – я?»
- Я хотела бы с вами поговорить, - в темноте Мальвина коснулась его руки, как-то обнаружив ее.
Сьемпре опять вздрогнул и про себя усмехнулся: он что, боялся девчонки?
- Что вам нужно?
- Это серьезный разговор. В этом доме мать и сестра, у меня – муж. Если вы не против прогуляться до ущелья…
Ромон молча усмехнулся: с ней ему было, о чем говорить. Но она еще хотела поиграть? Что ж, он ей подыграет…
Придав своему голосу беспечность, он, и правда, развеселился:
- А чем вы хотите со мной поделиться… гм… серьезным?
Захваченный в плен азарта, он уже жаждал почувствовать себя победителем.
- О деле, которое вы расследуете.
Она шуршала листьями, очевидно, пытаясь сломать ветку с куста, цветы которого всегда вызывали восторг у Ромона.
Ромон понял, что был прав. Очень интересно…
- Я вам кое-что покажу за Вещим холмом.
- В темноте?
- У меня есть фонарик на батарейке. Когда мы придем на место – с его помощью можно будет рассмотреть и детали…
При свете звезд они пошли в сторону гор– словно две тени. Мальвина должна была бы плохо знать лес вокруг поселка, сравнительно недавно в нем поселившись. Однако, она без колебаний шла в темноте, наверное, не сбиваясь с курса.
- Хотите конфетку? Шоколад, как вы любите… - произнес он с улыбкой в голосе.
- Ненавижу. Впрочем, давайте, - наверное, она положила в карман, потому что фантиком не шуршала и в звучании голоса не было слышно, чтобы жевала:
- Я покажу вам то, что оставил убийца. Это поможет вам его вычислить.
- Не сомневаюсь. А вы сами знаете, кто он?
- Да. Я – знаю. Но вы не удивлены, инспектор?
- Очень удивлен – тому, что вы сами хотите мне о нем рассказать…
- Вам не страшно идти сюда ночью? – спросила девушка, от поселка удаляясь в горы со склонами, поросшими невысокими (10-15 метров) деревьями. Добавим к этому тень горы, накрывшую ущелье, - и становится ясно, почему там была такая непроглядная темень!
- Я хотел бы спросить это у вас. Недалеко отсюда погибла ваша сестра – от рук неизвестного маньяка…
- Мне он не неизвестен – я же сказала. К тому же я считаю: чему быть, тому не миновать. Но вы мне не ответили.
Ромон усмехнулся и с нежностью подумал о пистолете – в кобуре, у себя на поясе. Азарт знавшего о другом больше, чем тот думал о нем…
- Честно? Я не боюсь зверей: я знаю их повадки, они слишком предсказуемы.
- Вы же сами сказали, что не только звери…
- Девиц я тем более не боюсь.
- Я вас не понимаю, инспектор…
Гордый и непоколебимый Ромон улыбался в темноте. Они уже зашли достаточно далеко в ущелье. Сочная темнота вокруг недавно еще была противопоставлением далекому эху фонарного света. Но вот и он уже не был виден в чернильной тьме. Владения гор – уснувших, но и во сне чутких стражей. Где ее фонарик?..
- Вы же – убийца своей сводной сестры, - сказал Ромон. – И хотели подделать это убийство под стиль маньяка, несколько лет назад выпустившего из-под своего ножа много жертв. Чем она вам помешала? Позвольте и это угадать: она была дочкой любовницы вашего отца…
- Вы ошибаетесь, инспектор, - она засмеялась.
- Неужели? – Ромон засмеялся тоже.
- Я никому никогда не подражала… Если быть совсем честной, то – почти никому.
Почувствовав в острой темноте горячее прикосновение нежной руки, полицейский вздрогнул.
- Я безоружна, чего ты боишься? Такой желанный… - полный страсти голос вторил движению ее руки, скользнувшей к молнии его брюк.
Некоторые прикосновения некоторых женщин на мужчин оказывают будоражащее действие, особенно часто – на фоне страха, напряжения. Основной инстинкт, который нужен для жизни, часто проявляется при возникновении угрозы ей – как странно…
- Не стесняйся: совсем же темно – и никто не видит… - она утянула его вниз, на каменистую почву с редкими сухими травинками. Ромон еще успел подумать, что ничего плохого она ему не сделает: хрупкая девушка – сильному и вооруженному мужчине, полицейскому. Он говорил себе, что так не должно быть. Но было ужасно приятно от прикосновений ее рук, от его прикосновений – к ее гладкому и прохладному телу… Даже жесткость почвы перестала его беспокоить. И он очень удивился, после нескольких минут физической радости вдруг ощутив столь же реальную резкую физическую боль в груди – как от удара острым предметом. Он этого не ожидал и был удивлен неестественностью случившегося – как если бы на юге Испании вдруг вырос ледник.
А больше никто в Калуросо о нем ничего не слышал…
Уже на следующий день она удивленно заметила, что никто не нашел труп. Она увидела то место при свете дня – и не нашла ничего, кроме высохшей на камнях крови – и то хорошо приглядевшись. Звери сделали свое дело – лучше любого могильщика: уж точно они предсказуемы.
Если по месту работы и хватились инспектора, то никто из его сотрудников не мог бы подумать, что последним, кто его видел живым, был кто-то из жителей Калуросо…
***
Мальвина родила своего первенца – девочку, которую назвала Фернандой. Муж ничего не имел против этого имени. У нее не было своего молока – и она стала кормить дочку молочными смесями. При таком кормлении ребенка Мальвина была более свободна от своих материнских обязанностей – и она нашла для Фернанды няню, Марию Мими́строс.
Эта женщина была замужем, ее дочери Эстелле было одиннадцать лет.
Мальвина продолжила работать – вновь в больнице, но уже фельдшером. Она мало находилась дома. Она бы не смогла долго притворяться: ее раздражал этот ребенок, которому просто так не лежалось в колыбели.
Фернанда стала учиться ходить – это произошло у нее в год и месяц, то есть раньше, чем у большинства детей, ведь она не могла долго оставаться неактивной или хотя бы ограничить свои движения ползанием. Мальвина не знала, что́ ей делать с дочкой. Фернанда ломала все, что было доступно ее ручкам и было подвластно ее силе. Она верещала или смеялась, чему тоже научилась раньше срока. Спать она не любила, словно не хотела тратить на сон драгоценное время, которое ей требовалось для движения, чтобы дать выход постоянно распиравшей ее изнутри энергии.
Но вскоре девочка присмирела и перестала обращать на себя так много внимания матери.
Мальвина развлекалась тем, что поджигала страстью мужские сердца – одной только страстью. Даже будучи замужем.
- Жара не пламя…
Когда ей это наскучивало, и она оставалась на некоторое время дома одна, Мальвина предавалась своему увлечению.
На обороте оберток от плиток шоколада она рисовала ужасных человечков – так, как их рисуют дети, только ее персонажи творили ужасные вещи. Любви нет – значит, нет бескорыстных чувств, любое действие человека имеет практическое значение – цель, скрытую или не очень…
Ее глаза над марлевой маской не выражали ничего. Медсестры и ассистент суетились вокруг операционного стола, выполняя ее поручения. Вдруг они замерли – с ужасом в глазах над непроницаемым марлевым прикрытием его на их лицах. Они уставились на руки хирурга, обтянутые латексными перчатками. Хоть они и не были достаточно компетентны в хирургии, но даже обывателю было бы понятно: хирург делает что-то не то… Вскрыв грудную полость, она начала медленно перерезать вены и артерии… На мониторе аппаратуры, вместо зигзагов, поползла прямая линия. Сердце, теплое и мягкое, все красное от крови, замерло в ее руке…
Во всех красках Мальвина представляла подобные картины и сопровождавшее их ощущение – блаженство… Ведь это доказывало вновь и вновь, что не только не ее вина была в том, что она не способна любить кого-то – даже себя любить просто так, без поиска ярких ощущений: она радовалась лишь им, а не себе самой, хотя порой она и пыталась убедить себя в любви к себе, и то доказывала, что никто из живых существ любить не способен. Значит, не одна она была такой. Просто все умеют искусно притворяться…
Она разворачивала новую плитку шоколада и представляла себя хирургом, который у пациента проводит операцию на сердце…
***
Поселок ленивых жителей опять встрепенулся, словно задремавший на ходу конь от удара кнута. Последователь Потрошителя (если учитывать, что десять лет назад орудовавший в Лос Мариносе маньяк был пойман и еще сидел 69 за решеткой) вновь появился в Калуросо – как крокодил всплывает неожиданно в тихом месте реки, причем на поверхности видны лишь его глаза и ноздри, а не он сам: маньяка опять не могли выследить, но вынуждены были замечать атрибуты его присутствия поблизости – его творения…
Была убита Энрика Хунтос. Труп опять был лишен сердца, получив взамен камень. Это сердце пополнило коллекцию дочери его бывшей владелицы. Но пустые сосуды еще оставались…
***
Совсем осиротели две девушки – Мальвина и Луиса…
Луиса… Энергичная, жизнерадостная девочка…
Луиса… Нелюбимая дочь охладевших друг к другу родителей, между которыми, как негатив тени, стояла блондинка Сесилия. После нее осталась ее и Гонсало дочь – Глория, отдавая которую в семью ее отца, понимала ли Сесилия, юная мать, что обрекала ребенка на незавидное существование? Впрочем, другой вариант тоже не блестел…
Рождения Луисы не хотели оба. Можно сказать: судьба… На самом деле – лишь на сколько-то процентов случайность показала себя в действии: не случайность же затаскивала пьяного Гонсало в постель Энрики.
У Энрики в то время не было любовника. Вернувшийся из плавания муж предпочел ей – дружков, таких же, каким был сам, морских бродяг. Он вернулся домой нетвердой походкой, чуть не уронил маленькую Глорию, решив ее, уже уснувшую, убаюкать перед тем, как идти спать самому. Энрика забрала у него ребенка или, вернее, его – у Глории, увела в спальню. Имея блестящие навыки, она их использовала, чтобы его соблазнить. О ребенке она не думала вообще – ей надо было обратить его внимание на себя…
Когда детям лет пять-шесть, как и в более раннем их возрасте, родители не стесняются говорить при них что-то, что, как кажется взрослым, дети не поймут. Но ведь большинство людей помнят себя уже с трехлетнего возраста. Думая, что дети даже не слушали ее, занятые игрой, Энрика позволяла себе отзываться и о Глории, и о Луисе так, что, если бы такое услышала про себя, то на всю жизнь у нее было бы особое отношение к тому, кто ляпнул такую гадость.
Луиса знала, что ее не любили. Но другого отношения к себе она не представляла. Мать не нежничала с ней – так и девочка, не делая из этого трагедию.
Представление о любви Луису обошло стороной.
Когда она повзрослела, то вышла замуж за сеньора Тирадореса. Она его не любила, но симпатизировала ему, не называя это любовью. Супруги называли это дружбой. Они стали жить в Эль Виньедосе, где у Тирадореса был дом. Они были счастливы: не зная об облаках, кажется, что потолок – предел высоты. Мир и уют в их доме поддерживался почти маниакальной страстью обеих к советам друг друга: без того, чтобы мнение обоих совпало, никоторый не стал бы и шага делать для достижения чего-то. Посторонним это казалось смешным: в том, что́ принято делать женщинам, прекрасно разбирался и муж Луисы, а она – в том, навыки чего являлись привилегией мужчин. Они многое делали вместе: готовили еду, стирали, ухаживали за виноградником, ремонтировали что-то в доме.
После его смерти Луиса была так растеряна, что без его совета не решилась выйти замуж снова. Когда он умирал, она задала ему вопрос: может, ей пойти под венец вторично, после траура? Но он не успел ответить. Когда прошли годы, она совсем забыла об этом, занимаясь привычными делами, мысленно спрашивая совета у тени мужа…
Но к тому времени, когда она принимала решение, Луиса была еще молодой супругой сеньора Тирадореса. Она знала, что Луиса не лгала никому о любви, ведь этого заблуждения с детства не нахваталась…
Молодая женщина готовилась к одному из главных событий в своей жизни – то есть во что была превращена ее жизнь – к поиску свободы…
***
Лишь Мальвина являлась хранителем этой тайны. Нет, еще и он… Она опять о нем забыла. Наверное, за почти восемнадцать лет привыкла считать, что его нет.
Она пришла к нему – Осва́льдо ее не ждал. Она едва не столкнулась в дверях с женщиной, которая от него уходила в столь поздний час. Он не вышел закрыть дверь за своей гостьей, сидя в своем кабинете, слушая философские пессимистические песни, что было на него похоже:
Не верь глазам, ведь им не все открыто –
Лишь то, что видно в прорезях у масок.
Не верь ушам: слышны им только сказки
И «общие для всех» стереотипы.
Верь сердцу меньше всех других советов:
Оно и за биенье не в ответе…
Ах, Освальдо, жаль, что ты слушал это просто так, не делая выводов для себя… Он уже был не тот самодовольный подросток, что много лет назад…
Как легко ей удалось его найти – в другом поселке, с другой фамилией и внешне несколько переменившегося. Уехав из Лос Мариноса, он взял фамилию своего родного отца, умершего, когда Освальдо был младенцем. Она и не теряла его из вида – с тех пор, как тоже уехала из своего поселка и, как и он, прибыла в Калуросо.
Изменился… Он уже не гнался за самоутверждением, как когда-то будучи юнцом. Но эгоизм и себялюбие ужесточились в нем. Его сын, для которого Освальдо нанял няньку на первые семь лет его жизни, был очень чувствительным, эмоциональным, неуравновешенным ребенком – в постоянной негласной войне с отцом. То, что мальчик не вырос жестоким и эгоистичным, было не заслугой воспитания Освальдо, а вопреки ему…
И Освальдо до сих пор от женщин ждал лишь одного… Он пытался соблазнить даже подругу своего сына - Эсте́ллу…
Освальдо расслабленно смаковал салат собственного приготовления, откидывая фасоль на края тарелки. Зачем клал в салат?..
- Не ожидал, конечно? Или не узнаёшь? – она вошла в его кабинет.
Помещение было обставлено дорогой мебелью, но безо всякого стремления к гармонии. Там витал запах роз – от трех алых цветков, ронявших чуть увядшие лепестки с твердого колючего стебля. Сладковатый, но чахлый запах. Слегка душно. Тусклый свет лампы.
- Освальдо, ты сейчас кое-что откроешь для себя.
- Мальвина? Что же я открою? Что ты все же любила меня? Ведь скрывала, но думала, что это – так. Не понимаешь до сих пор, дурочка, что любви нет? – Освальдо расхохотался. – Это не новость.
- Ты не угадал…
- Неужели думаешь, что любовь есть? – он сделал удивленное выражение лица.
- Мальвина и в мыслях не лелеяла любовь к тебе. Она тебя презирала. А я – возненавидела. Жаль, что не сразу… И в том еще я отличаюсь от нее, что не в мечтах живу, а в реальности.
Его черные жесткие волосы слегка топорщились, обрамляя смуглое, покрытое недельной щетиной, но красивое лицо. Одежда Освальдо выглядела так, будто была вынута из десятилетнего заточения на пыльных полках шкафа – настолько она была измятой, несвежей. И он не пытался привести себя в порядок. Свинья…
- Не Мальвина? Кто же вы, милая девушка? Сказочная фея? Или знаменитая актриса? – Освальдо затрясся в новом приступе смеха, исказив свое красивое лицо. Он неторопливо подошел к столу, где стоял графин с вином, и налил себе в бокал, украшенный изящной золотистой росписью, словно антикварный образец. – Хочешь?
- Я не пью. Предпочитаю владеть и собой, и ситуацией. А ты любишь шаткую почву под ногами? Кстати, гарантирую: тебе будет еще смешнее через несколько минут.
По ее голосу он чувствовал, что она улыбается, но на ее лице не было улыбки.
- Присмотрись лучше к моему лицу. Зажги же настоящий свет, черт возьми! – но она сама сделала это скорее.
Освальдо смотрел на ее лицо - и улыбка медленно сходила с его губ:
- Что за черт… Вроде, я еще мало пил…
Перед ним было неподвижное лицо, где живыми были лишь глаза. Она смеялась, но кожа в уголках губ лишь оттопыривалась, не образовывая ямочки в уголках рта. Так чуть вздымается гладь воды перед тем, как из пучины всплывет акула – возле маленькой шлюпки с беспомощным гребцом на борту.
- Жутко неудобно с этой вещицей. К тому же обмануть она может лишь в сумерках. Даже таких олухов, как ты. Но твой взгляд на мое настоящее лицо меня уже не смутит… - молодая женщина сняла со своего лица тонкую маску, словно верхний слой кожи.
Освальдо с удивлением и восторгом смотрел на метаморфозы, которые происходили с ней, как на цирковой фокус.
- Кто вы? – спросил он, увидев совсем незнакомое ему лицо в обрамлении прямых коротких черных волос – когда она сняла и парик с локонами.
Лжемальвина взбила свои волосы, укладывая их рукой в обычную свою прическу. Это был привычный жест обычной женщины, привыкшей следить за своей внешностью. Это наблюдение несколько притупило тревогу Освальдо. Но его любопытство разгорелось еще сильнее. Ему хотелось отгадать, кто она, откуда его знает, но в его памяти не отыскалось файла, где было бы зафиксировано это лицо.
Она с улыбкой смотрела на Освальдо:
- Поторопилась я снять маску? С ней ты бы скорее узнал меня – и мне пришлось бы меньше трепаться. Но уж жутко надоело мне это мое прежнее лицо…
- Какое такое… прежнее?
- Ну, которое печатью лежало здесь, - она указала на свое лицо. – До пластической операции. Оно еще делало меня копией Мальвины… Ловишь мысль? Мы, слава Богу, в конце двадцатого века живем – и имеем возможность поменять не только одежду, прическу, имя, но и лицо, хоть и дорого. Быть чьей-то копией далеко не всегда интересно. Хотя я и не заморачивалась прежде на этот счет…
Освальдо все равно ничего не понимал. Он оставил бокал с недопитой янтарной жидкостью и решил, что все же перепил – вот ему и приглючилось всякое… Или это от духоты? От жары?
- Так кто вы?
- Какой вежливый… А по виду не скажешь. Неужели – ты? На данный момент можешь считать, что меня замучила-таки ностальгия по детской влюбленности… Ладно, кончай валять дурака. Я не собираюсь тебя развлекать. Вспоминай, что́ было больше семнадцати лет назад, когда я верила в то, по чему из прошлого меня вдруг заштормила тоска. Вспоминай, паршивец!
Освальдо даже не отреагировал на то, как она его назвала. Он не находил слов.
- Не узнаешь? Я не призрак, кретин. Я тогда осталась жива… К твоему несчастью.
- Росанна…
…Труп Освальдо был найден в таком же состоянии, что и другие приглянувшиеся Потрошителю или его подражателю… Нечаянная свидетельница ее прихода не заявила об этом: Освальдо не стоил того, чтобы подставлять себя под удар ради поимки его убийцы.
Ария 9. Наследство
Кто не помнит своего прошлого,
обречен пережить его вновь.
Дж. Сантаяна (америк.философ).
Начало XXI века – через тридцать три года после самого начала событий
Старший инспектор полиции Фили́ппе Ри́ос размотал этот клубок, где нитки очень походили на ядовитых змей, сверкавших своими гладкими боками. Ему нужно было оправдать – хотя бы перед самим собой – действия Фернанды, которую природа наделила слишком страстной натурой. И тех, к кому пылала страстью, кто был заражен еестрастью, она убила. Хотела убить и Филиппе, но он остался жив. А она умерла… Не повышения он добивался, хотя звание комиссара давно могло бы быть у него, если бы его начальство было хоть немного внимательнее к заслугам своих работников… Мужское самолюбие: «Она тебя использовала? Ты увлекся преступницей, возможно, ненормальной? Совершил непростительную ошибку? Нет, ты не ошибся, она не такая! Должна быть какая-то причина…» Он рылся в архивах, чертил на плоской доске отпечатки своих сформированных и тоже плоских мыслей, а так же фактические данные. Риос побывал в Альмерии и в Лос Мариносе, сдул пыль с томов дел по расследованию «подвигов» тамошнего маньяка…
В то время, когда полицейские находили трупы с «почерком» Потрошителя, они так и не смогли взять след, хотя порой им казалось, что вот он - съежился перед столом следователя, нового командированного из Альмерии, и ноет о том, что он ни-ни… Сладкий самообман. Десять лет продержав в камере осужденного за убийства бродягу, его выпустили на свободу. И этому он должен быть благодарен щелчку пальцев Судьбы, этой своевольной истерички… И еще - одному инвалиду, который исповедался врачу в больнице перед тем, как его сердце, в последний раз встрепенувшись и больно сжавшись, замолкло навсегда – когда у него вдруг случился сердечный приступ. Прочитав показания доктора Лилиа́ны Берна́рдос и подклеенную к ним выписку из больничной карты инвалида, Филиппе понял, кем был тот человек.
Парализованный после ножевого ранения в области сердца Ромон Сьемпре умер-таки, но лишь через несколько лет после того, как его убийца стала считать его мертвым. Его тогда спас лесник, при свете фонарика сделав ему перевязку и отвезя в больницу – прямо в Альмерию, чтобы не терять время на поселковую больницу, которой сам не доверял. Сьемпре долгое время находился в коме, потом его перевели в обычную палату, с разницей лишь в том, что к его сердцу был подключен аппарат, показывавший на мониторе линию его работы. Этот аппарат отключили только после смерти больного. Сьемпре, гордый и самодовольный… В последние годы своей жизни он был зависим от лекарств и врачей, не в силах пошевелить пальцем. Как же прихотлива судьба…
Энрика… Он все время думал о ней. Он никому не сообщил, что ее дочь Мальвина – убийца Глории, ведь знал, как Энрика любила свою старшую дочь. Если бы ее приговорили… Незадолго до своей сердечного приступа, прервавшего его жизнь, он узнал новость, случайно услышав ее из разговора медсестер: Потрошитель убил Энрику Хунтос. Это стало причиной первого приступа, но тогда врачам удалось спасти Ромона. Вот тогда он, потрясенный вестью о гибели любимой, которой не заявлял о себе – лишь из нежелания предстать перед ней таким беспомощным, - он все рассказал Лилиане Бернардос. Но не успел назвать имя настоящего убийцы…
Дело в том, что в расследовании, которое он вел, имел место подлог, ценой которому было то, что невиновный «прокайфовал» десять лет в камере, как, впрочем, и то, что́ случилось с Сьемпре… Молодой инспектор, гордый и самоуверенный, он не думал, что его тогдашние действия могут привести к подобным последствиям! Впрочем, из-за этого не прекратилась охота на убийцу. Сьемпре нужно было лишь представить отчет своему начальству: не зря, мол, он пахал в этом захолустье столько времени! Ведь ему грозило отстранение от ведения расследования. Он рассчитывал найти все же настоящего убийцу, чего не мог бы сделать, если бы вместо него – другому поручили это дело.
Но все оказалось не так просто. Потрошитель продолжал убивать. Из Хунтосов лишь Мальвина и Луиса уцелели в этой схватке с безликим маньяком, вырывавшим сердца у своих жертв, - скорее всего, для каких-то дьявольских обрядов. Для чего точно – Ромон не знал.
Не знал этого и Филиппе. Пока еще…
Еще одно семейство пострадало от маниакальной страсти Потрошителя. Торрес. Супруги Виктория и Мигель, их дети – Консепсьон, Анхель, Пабло, Марио. Их старший сын бесследно исчез из Лос Мариноса.
Порой кое-что торчит неимоверно близко – как грязное пятно на лбу, которое не увидишь, пока не подойдешь к зеркалу!
В списке жертв Потрошителя Филиппе нашел имя своего отца – Освальдо Риоса. Но он-то как был связан с этим делом? Филиппе знал, что первого мужа его бабушки, то есть матери Освальдо, звали Эрнесто Риос, а второго – Мигель Торрес…
Он не нашел бы все иголки в стогах сена, если бы не догадался пойти в дом, который любящая дочь Фернанда не стала продавать после смерти своих родителей. В нем изредка вытирала пыль подруга покойной Мальвины, которая жила по соседству.
Окунувшись в это расследование, как в болотную жижу, и барахтаясь в ней, Филиппе забывал все на свете – даже во время поесть или по рассеянности ел на завтрак остывший ужин. Разве он заметил бы зеленый налет недельного возраста булки или мертвенную черствость куска вчерашней рыбы, когда тени из прошлого перед его глазами в воображении повторяли на бис свои пируэты, не зачерствевшие от давности своих премьер? Обложившись бумагами с пылью, словно частицами мертвых, он включал музыку, но не слышал живого голоса своих любимых певцов. Он перестал видеться с Эстеллой (не подругой, не возлюбленной, а … лишь знакомой с самого детства), уставая, не в силах себе позволить роскошь отвлечься на общение с нею, что выбило бы его из колеи, отвернув от лика мертвых, с кем шептался уже продолжительное время…
Она чувствовала, что раб Фернанды еще не получил свободу, пытаясь расследовать преступления более, чем двадцатипятилетней давности, пытаясь связать их мыслимыми и немыслимыми способами с тем, что́ натворила Фернанда в последний год. Эстелла приходила к нему, но часто не заставала дома даже по вечерам. От выходных он отказался… Когда же она его встречала, невосприимчивый к ней Филиппе и тогда не поднимал глаз с пыльных протоколов. Она не знала, что он просто не хотел терять силы от волнений, которые его трепали при ней…
- Филиппе, на минуту отвлеку тебя, - сказала Эстелла. Он уже не стеснялся при ней того, что в кресле лежала охапка несвежего белья, на стирку которого, конечно, не мог тратить время, пленка от ветчины... Вот когда у него жила Фернанда, он старался создавать видимость порядка, то есть нарушал гармонию в своей душе, переступая через свои привычки. Для Фернанды он вообще был рабом…
- Ответь мне на один вопрос. Только честно – без увиливания. Я нужна тебе? Вообще хоть сколько-нибудь я значу для тебя? – с перекрывавшим дыханье ароматом «Volare», она вплотную подошла к его столу, опершись на столешницу, даже положив руки поверх его листов. Такая строгая, при своем по-мужски грубоватом стиле одежды…
Филиппе молчал, но по тому, как напряглись мышцы на его склоненном к столу лице, на шее, она поняла. Что он слышит ее – и делал выбор.
- Отбрось молчание и пресловутые вежливость и тактичность, наконец! Пошли меня к черту – это будет куда приятнее для обоих, чем терпение моего присутствия – для тебя и твое равнодушие – для меня.
Загнанный в угол Филиппе признался:
- Я не люблю тебя. И… никогда не любил…
- Хорошо. Найду себе другого, не импотента! – Эстелла резко отняла руки от стола, отчего тот недовольно скрипнул, оставшись без гнета…
Она ушла, не слушая, что еще он мог бы добавить, ведь представляла, что он начнет смягчать то, что сказал. Мягкого ей не хотелось – ее натура была такой, что ей больше нравилось стоять на твердом полу, а не колыхаться на мягких матах…
А он хотел сказать, что это было лишь то, как он себе представлял свое отношение к ней, и что он считал себя не способным любить вообще.
Она ушла, а его смущение не таяло, превращаясь в большое чувство вины. Закрыв лицо руками, отгораживаясь от пыли и теней, он почувствовал, как устал…
Может, Филиппе был таким из-за этого расследования, не позволявшего ему отстраниться от мыслей о Фернанде. Но вдруг, разогнав все тени по углам, Филиппе сможет успокоиться и, оглядевшись по сторонам, заметит, что мир полон живых существ, а не только призраков?..
Эстелла на этот раз уже не собиралась возвращаться. Она не была хрупкой и робкой, чтобы хвататься за воздух, видимость, лишенную плотности. Чтобы чего-то добиться, надо действовать – твердо и смело. Она была уверена, что ни она сама, ни ее помощь не нужны Риосу.
Эстелла шла быстро – в своей манере. Она поражалась себе: почему не сделала этого раньше?
«Скоро я стану заместителем директора. Это ведь не только должность на работе и повышение зарплаты. Это – уважение: на меня будут все по-другому смотреть – и мужчины, и, конечно, здешние клуши. Представляю, как будут шуршать обо мне: в здешних краях такого не было – чтобы женщина заняла такой служебный пост! А ведь многие здесь помнят меня, когда я была ребенком: ``Кто бы мог подумать…``
Зачем мне он?
Многие мужчины хотят со мной встречаться. В наше время их привлекает оригинальность, не то, что в соплячестве. Олухи здешних трущоб не представляют, что́ значит – быть рядом с женщиной-лидером. Думают, что, добившись от меня ``да``, получат и с брелком ключи от меня…
Мне это уже не грозит: я ключи свои давно выбросила. Стать наседкой и смотреть на мир из окна курятника мне уже не удастся тоже. Поработаю в этой должности – и уеду, чтобы устроиться на такое же место в городе…»
- Сеньорита Эстелла! Вы по-прежнему живете одна?
Карлос – здешний красавец, лет двадцати пяти. Сантехник, отчего думал, что знал интимную сферу ее жизни: он уже ремонтировал водопровод… Если бы поломка не была такой необычной, Эстелла бы справилась и сама.
Она улыбнулась ему в полумраке.
Карлос был грубым, самонадеянным и пошлым. То, что называют «мачо»… Но сейчас, как она заметила, он старался казаться галантным и не пошлить, за что ему уже однажды досталось от нее. Но и сейчас он не мог обрядить свою угловатость в бархат.
Руководитель не только тот, кто осведомлен о делах своей фирмы и не теряется – принимает верные решения. Он должен быть и тонким психологом. Эстелле все эти таланты были присущи. Она представила себе, что в данной ситуации он смог бы скрасить ей недели или месяцы до ее отъезда. Эстелла позволила ему проводить себя до дома.
- Вы не представляете! Ключ потеряла… - Эстелла растерянно постояла возле запертой двери, едва не плача, потом пошла обратно, склонив голову, будто что-то ища.
Увидев коричневую в желтую крапинку пушистую гусеницу на маленьком побеге ладанника, она вскрикнула в испуге и позволила своему рыцарю защитить себя, убив хищную тварь, а потом обнять себя. Такая хрупкая, чувствительная… Вот такая, она понравилась бы Филиппе?..
Карлос самодовольно улыбался: «Все женщины такие. Хоть и пыжатся некоторые, получив повышение, от того, что в нужном месте повертели хвостом»…
Ему очень легко удалось открыть замок тонким металлическим стержнем.
- Прошу! – жест фокусника «ву-а-ля» не получился. Лихой ловелас выдал свое смущение: все-таки он робел при Эстелле, помня, как она его однажды круто отчитала…
Ей было смешно. Кивком головы поблагодарив его, девушка вошла в свою квартиру. Чуть замявшись на пороге, Карлос зашел следом, стараясь придать своей походке небрежность, улыбке – развязность. Но она видела его насквозь.
С усмешкой бросив сумочку в кресло, она пошла на кухню готовить чай, по дороге поправить перед зеркалом и без того прекрасные блестящие короткие волосы. Ее глаза были холодными, зелеными. Примерная женщина-хозяйка…
- Какой у вас чай…
Она сама обняла его и утянула на пол, на ковер… Но уже раздевшись, услышав за окном отдаленный шум проехавшей машины, пенье какой-то птицы, шелест ветвей – этот вечный голос бессонницы (от которой ей осталось одно лекарство – снотворное, а ведь бывало и…), – ей вдруг стало противно, что ее обнимал не тот мужчина – совершенно неинтересный, грубый, тупой…
- Что с тобой? – наконец-то заметил – лишь когда она оттолкнула его.
- Жарко и душно… - она встала с пола и включила вентилятор, потом вернулась к нему, по-прежнему не желая идти в мягкую постель, и еще крепче прежнего обняла, но словно саму себя давила руками. Этому твердокожему не было странно, что она так груба с ним…
«Вот так же и он: ему противно быть со мной. К черту любовь и нелюбовь – мы уже не дети. Это просто отвращение. Мне противно быть с этим, как Филиппе – со мной».
Ее горло больно сжалось от обиды. Недостаточно хороша для него! Другая на ее месте попыталась бы решить эту проблему – прогнав того, с кем ей не хорошо, пойдя к желанному, стараясь быть для него той, какую он хотел видеть рядом с собой, какие нравятся мужчинам его типа…
Эстелла посчитала недостойным себя обращать много внимания на такую мелочь, как неприязнь к своему любовнику.
Она грубо и сильно сдавила его плечи, вонзая в кожу ногти, своими губами закрывая ему рот, чтобы он ничего не говорил на это…
Эстелла была полна решимости еще больше преуспеть на службе и вообще стать более страшной и отталкивающей для него: плевать ей на то, что он будет обходить ее за километр! Она сильная: она и себя победит в два счета!..
Эстелла купила пистолет, но не газовый, оставляя эти игрушки боязливым барышням.
На следующую ночь она стала искать себе кавалера, сидя в кафе. Он оказался не столь робким, в отличие от Карлоса. Ему не понравилась трансформация хрупкой и милой девицы в тигрицу.
- Ты, наверное, забыл, что не проститутку снял, а пришел ко мне в гости! – она грозно нахмурила брови.
Тогда он взбесился еще больше. Но ударить ее он все же не успел – Эстелла прострелила ему руку, сжатую в кулак для удара. Она вызвала полицию, потом сама перебинтовала хнычущего гориллу.
Глупо было бы рассчитывать, что на вызов приедет Филиппе – старший инспектор, следователь – на такую мелочь… Полицейский-остряк был ей не знаком.
Девушке пришлось при нем сыграть роль напуганной, обиженной нападением, чтобы у нее не возникло проблем: мол, защищалась, он такой ужасный, а выглядел таким милым, когда начал ее соблазнять…
***
Вечером, после своей последней встречи с Эстеллой, когда уже стемнело, Филиппе отправился в дом Мальвины Хунтос-Росандо. Он произвел обыск…
Еще за несколько мгновений до обнаружения этой находки он мог бы поклясться, что ничто уже не сможет удивить его больше, чем факт, что Фернанда оказалась убийцей, которого он пытался найти. И уж точно не это он надеялся найти в этом доме.
Филиппе удалось открыть сейф в спальне, когда он с трудом подобрал к нему шифр. В сущности, то, что шифр оказался таким, было довольно логически обоснованным:
FERNANDA
В сейфе он нашел документ, заверенный нотариусом. Это было завещание Мальвины. К нему была прикреплена записка, первой бросавшаяся в глаза:
Я знала, что ты найдешь эту бумагу.
Мальвина.
Она завещала половину своего дома, которая ей принадлежала, и свою коллекцию (?) не дочери, а ему – Филиппе Риосу. Но ведь он не знал ее при жизни. Какое отношение она к нему имела? Семейства его отца и матери Фернанды жили в Лос Мариносе, оба они приглянулись Потрошителю.
Только ли это их связывало?
Филиппе вспомнил про золотые с изумрудами украшения, которые были, похоже, из одного комплекта. Вот только они принадлежали двум разным женщинам, вроде бы, ничем друг с другом не связанным…
- Перстень и серьги были у Фернанды, которая получила их от своей матери Мальвины. Браслет – у Эстеллы, который ей подарил мой отец… Чертовщина какая-то…
И тут ему в голову пришла мысль: он мог быть сыном Мальвины, ведь своей матери никогда не знал. От этого просто с ума сойти можно!
У Филиппе уже созрела идея провести эксгумацию останков Мальвины Хунтос-Росандо, когда он вдруг вспомнил, что ему что-то завещалось.
Что за коллекция?
Обыскав весь дом, Риос не нашел ничего, что походило бы на коллекцию – однородные предметы… Еще одна загадка?
Через день измученный бесплодными поисками, но не желавший сдавать позиции Филиппе получил по почте анонимное письмо:
Сеньор Риос!
В подвале дома Хунтос-Росандо для Вас есть кое-что интересное. Вы сами сумеете найти рычаг, чтобы открыть потайную дверь, как и найти шифр к сейфу.
Удачи!
Доброжелатель.
Почему письмо пришло именно сейчас – после того, как Филиппе проявил интерес к этому дому и пытался найти там засекреченную коллекцию? Может, за ним следили?
Он ринулся в этот дом, ругая себя за невнимательность, из-за которой он не заметил никакой потайной двери в подвале.
Из-за своей всегдашней порывистости Филиппе так торопился, что, возможно, идя на риск, даже не подумал кого-то поставить в известность – хотя бы своего ассистента Хулио Маньянаса. Хотя зачем было бы тревожить его в выходной день?
- Ну, где тут тайник? Никакой двери… Чья-то шутка…
Филиппе шарил руками по кирпичным стенам подвала, ужасно холодным, хотя и на улице, и в доме воздух был теплым. С Риоса горошинами катились капли пота. Под ногтями у него скопилась пыль, ею покрылась и одежда.
Вдруг Филиппе показалось, что он услышал наверху какой-то шум. Его быстрая мысль всколыхнулась о том, что ведь некоего Потрошителя до сих пор не поймали…
Риос рассмеялся, когда, поднявшись в квартиру, увидел там соседку – Барбару Велозес.
- О, это вы, старший инспектор! – она облегченно прижала руку к груди, узнав полицейского, внимание которого и ее не обошло: он обращался к ней с расспросами, сгребая пыль с потаенных под ней секретов во время своего расследования, насчет ее умерших соседей.
Ей было на вид лет сорок - сорок пять. Черные прямые волосы до плеч, миловидное лицо, изящная даже в этом возрасте фигура, не испорченная излишествами. На ней был брючный костюм сиреневого цвета, более подходивший для города, чем для глухого поселка. Невозможно синие глаза…
- Я подумала, что воры, и так испугалась!
У этой простой женщины и выговор был как у здешних жителей. Только вот костюм… Сиреневый цвет избирают утонченные, творческие натуры, ценители красоты во всем, склонные к перепадам настроения…
- А вы часто сюда приходите? – Риос отряхивал запыленные от ползания по подвалу ладони.
- В последнее время не чаще раза в месяц – обтереть пыль. Видите ли, я сейчас много времени провожу в Картахену. Мой муж Антонио болен – он в городской больнице. И мне надо быть с ним. Но и об обещании покойной подруге я не могу забыть…
Филиппе понял, почему на ней был такой костюм.
- Все-таки как удачно, что мы сейчас встретились…
- Вы были очень дружны с Мальвиной Хунтос-Росандо? – Филиппе на заметил ее фразы.
- Вы уже спрашивали, старший инспектор. Я уже говорила, что – очень. У нее более не было других подруг…
- Я помню, что спрашивал. Сеньора, теперь я о другом. Вам ведь были известны ее интересы? Что за коллекцию она собирала?
Барбара улыбнулась. По ее синим глазам Филиппе ничего не мог бы прочесть – какого рода мысли ее донимали в тот момент: доброжелательная ли то была улыбка, или Барбара сомневалась, стоило ли ему говорить о том, что́ знала, или просто надсмехалась над его тупостью? Глаза не отражают мысли, они – лишь зеркало состояния нервной системы человека: с расшатанными нервами человек, говорящий правду, может дергаться куда больше уверенного в себе лжеца.
- А вы не нашли это?
В то же мгновение Филиппе понял, что ей все давно было известно: ее улыбка и манеры уже казались ему не простыми, а изысканными, то есть атрибутами умной женщины, которой есть, что́ сказать, но вовсе необязательно, что она это сделает. Не случайно она выбрала такой цвет одежды…
- Нет, я не знаю, какая коллекция. Но я читала завещание своей бедной подруги. Она составила его незадолго до своей смерти, словно предчувствуя, что конец близок… Ах, как жаль ее… - Барбара горестно опустила голову, но, хоть этого и опасался Филиппе, не проронила ни слезинки. – Ужасно, наверное, предчувствовать свою смерть? – синие глаза уперлись взглядом в черные глаза Филиппе.
- А как она могла предчувствовать? – спросил Филиппе, вдруг заинтересованный ее словами. – Ей что, угрожали?
- Нет, я ничего такого не знаю. Но вы недооцениваете значение предчувствий. Грубым… простите меня… не понять того, что́ доступно очень чувствительным людям. Особенно те, кто надеются на свою физическую силу, остаются невнимательными к мелочам – нечувствительными к ним. Как еще можно это объяснить?
Филиппе был разочарован: опять глупая болтовня…
- Но можно же объяснить, какое отношение ко мне имела сеньора Хунтос-Росандо? С какой стати она вдруг обратила свои едва ли не последние мысли ко мне – и завещала все свое имущество незнакомому человеку? А ее дочь знала, что ей ничего не достанется по завещанию Мальвины? Что связывало Мальвину со мной?
- А вы посмотрите на себя в зеркало, Филиппее Риос! Вы так на нее похожи!
Филиппе смутился. Сейчас он не догадался о том, что не заметил этой схожести, когда, подумав о своем возможном родстве с Мальвиной, пытался тщательно вглядеться в свой облик в стекле, молчаливо и беспристрастно показывавшем его обычное лицо. Сейчас зеркала не было перед ним, но он все равно думал, что схожести нет… Однако, он не мог больше ни о чем ее расспрашивать на эту тему – чужого человека…
- Где находится эта чертова коллекция, вы знаете?
- Может, это поможет вам? – Барбара протянула ему в руке, обтянутой тонкой перчаткой, белый конверт без почтовой марки, где было написано его имя – тем же почерком, что и в письме, полученном им в этот день.
Филиппе без вопросов разорвал конверт и прочел на листе:
Неужели я в ТЕБЕ ошиблась? Где ТВОЙ ум? Я же так на ТЕБЯ надеялась. Я помню дату ТВОЕГО дня рождения. ТЫ родился на Юге. ТЫ же можешь вести отсчет.
Удачи!
Твоя мать.
Филиппе, опаленный смыслом последних двух слов, даже не удивился непонятным фразам и скачкам со строчных на прописные буквы. Он молча, как должное, пытался угадать их смысл. Дата его рождения? На Юге родился…
В итоге он сложил цифры числа́, месяца, года своего рождения и получил цифру 9. Он снова спустился в подвал и на южной его стороне отсчитал девятый от угла кирпич, самый нижний, не затянутый паучьей сеткой, и надавил на него.
О Барбаре он не вспоминал, пока вдруг она не появилась у него за спиной. От неожиданного шороха и легкого колыханья воздуха он вздрогнул и резко обернулся. В тот же миг раздался скрип – и каменная стена стала медленно отползать в сторону, потом остановилась, когда проход достиг размера, соответствовавшего параметрам человека.
- Молодец! Догадался-таки! – то ли с восхищением, то ли с иронией отозвалась Барбара Велозес.
- Вы знали, что́ было в письме? – спросил Филиппе, хотя тут же перекинул свои мысли на другой объект: перед его взором было новое препятствие – еще одна дверца - из металла, 70х70 сантиметров. Сверху от нее до потолка и снизу – до пола пространство было выложено кирпичами. Филиппе увидел, что замок был кодовый – нужно было набрать шифр из семи букв, выбрав их из всего алфавита, изображенного тут же – на кнопках.
- Не знала. Но все и так ясно.
- А то, что́ писала его моя ма… Мальвина, ваша подруга?
- Мне передал его Доброжелатель. Имени я не знаю.
- Мужчина, женщина? – не унимался Филиппе, тем временем осматривая замок и металл сейфа, чтобы оценить: можно ли будет его вскрыть каким-то другим образом, не ища нужную комбинацию букв шифра?
- Какая разница? Впрочем, отгадайте – вы же следователь, Филиппе Риос! – она похлопала в ладоши – издевательские овации. Но ему было все равно.
Филиппе вернулся к письму и, пробежав глазами по строкам еще пару раз, наугад нажал на кнопки:
FILIPPE
Сейф открылся!..
Вот это был шок – даже для опытного полицейского! Прежде ему доводилось видеть окровавленные и разлагающиеся трупы, лужи крови, кусочки мозга, выбитого из черепа выстрелом в упор или при ударе автомобилей. Но от этого зрелища его стало мутить. Или – от того, что воздух в подвале был очень затхлым, в нем сквозили гнилостные испарения. Тепло из квартиры не спешило спускаться в подземелье, но Риос чувствовал, что у него даже волосы на голове были влажными от пота. Его сердце вздрогнуло и сжалось – лишь на миг после этого он вдруг подумал: «Вот это значит – предчувствовать».
Они все были там – сердца жертв Потрошителя, об извращениях, которые он творил над трупами, Филиппе читал в протоколах расследования, какое вел вначале инспектор Сьемпре, потом – много других таких же олухов. Филиппе прочел имена на табличках:
Консепсьон Торрес
Анхель Торрес
Виктория Торрес
Мигель Торрес
Пабло Торрес
Элио Торрес
Марио Торрес
Виктор Торрес
Алехандро Торрес
Освальдо Риос
Габриэль Хунтос
Федерико Хунтос
Гонсало Хунтос
Глория Хунтос
Энрика Хунтос
И еще пустая табличка на сосуде с маленьким сердечком…
Филиппе мог ожидать чего угодно в этой таинственной коллекции: чучел животных, гербарии, ножи, яды, - но только не этого! Там же были сердца всех его родственников, даже кузенов – Элио, Алехандро и Виктора!
- Что это? – Филиппе ни к кому конкретно не обращался. Он отер пот со лба, но лишь размазал по лицу влагу и пыль, которая была в подвале в изобилии.
- Это не все, дорогой. Видишь, нижняя полка задернута шторой?.. Лучше будет, если ты узнаешь все с самого начала…
***
Все началось много лет назад
Продолжение следует…

Испания – ясность солнца и мрак…
ОПЕРА ТРЕТЬЯ
ТЕНЬ

___________Всякий дракон порождает святого
___________Георгия и гибнет от его руки.
___________Д.Х. Джебран (ливанский
___________писатель, философ, художник)
Ария 1. Утро невинной игры
…Барбара отдернула занавеску, открыв его взору три сосуда…
Ужас – это нечто такое, что никогда не бывает банальным. Он всегда свеж, он всегда – от сильного впечатления. Сердца́ Мальви́ны и Брау́лио Роса́ндо. Его матери? В ее же коллекции?..
Нет, не это было ужасом… Место для его сердца уже было приготовлено в отдельном сосуде, на котором была табличка с его именем…
***
Лос Мари́нос, начало июня, жара, сухая, с песчаной пылью, как и всегда в «сухой» части Испании, то есть на ее юго-востоке и юге. Душное, но прекрасное цветение вишен, гранатовых, фисташковых и апельсиновых деревьев – ветки все сплошь облеплены цветками, словно снегом, которого на юге Испании не бывает.
Школа была одна на весь маленький поселок.
Когда нет других развлечений, напоминают о себе самые незатейливые. Так было и в Лос Мариносе – селении моряков, которые вечно в море. Женщины были загружены работой на суше. Им тоже было мало дела до увлечений их подраставших детей – тем более, если те не творят ничего запрещенного. Хотя бы открыто.
Любимым занятием девочек-подростков было обсуждение мальчишек – сверстников и тех, кто постарше. Но старших, по большей части, отцы забирали в море для помощи. И те заканчивали школу раньше срока. Девчонки были одеты в светлые платья и косынки и, облепив скамейку под небольшим навесом, создали подобие опустившейся до земли большой ветки цветущего плодового дерева. До начала урока они сидели во дворе школы, в тени навеса и цветущих веток, дыша ароматом, духоту которого уносили порывы ветра, и цветя всей красотой юности. В листве скользили блики. Все это навевало мечтательное настроение.
Их было три: Мальви́на, Пало́ма и Доло́рес.
Мальвина была полноватая, что делало ее фигуру более сложенной, чем у других девчонок в подростковом возрасте, когда кости растут быстрее, чем ткани на них, отчего вчерашние дети не только чувствуют дискомфорт во всем теле, но и выглядят угловатыми и нескладными. Пухленькое лицо девочки было освещено внутренним ощущением счастья, о чем она спешила рассказать своим подругам, взволнованно теребя блестящий черный локон своих волос, вьющихся от природы:
- Девочки, вы видели, как на меня смотрит Осва́льдо?
- Еще бы – так и зажарить недолго, а потом – съесть! Взгляд голодного волка, - отозвалась Палома.
Очень бледная, простая в сущности, девочка. У нее были черные волосы, заплетенные в две длинные косы. Хрупкостью молодых апельсиновых деревьев веяло от всего ее облика – и такой же изящностью. Слабость ее движений была скрыта дымкой грациозности, как пыль сухой земли – прохладным утренним туманом.
- Это тот, кто – как негр? Из параллельного класса? То́ррес? А ты знаешь, что он и в этом классе – второй год, и из предыдущего его не спешили отпускать? – спросила Долорес. – Да ведь его умственные способности… - она красноречиво замолчала, улыбаясь.
Долорес имела более светлые волосы, чем были у ее подруг, от чего подчеркивалась смуглость ее кожи. Ее шарм был чуть иной, чем искренняя жизнерадостная лучистость пухленькой и румяной Мальвины, чем грация и хрупкость бледной Паломы. Долорес умела без особого труда выглядеть такой загадочной и интригующей, что уже одно это ее качество направляло к ней взгляды сверстников и учителей.
Невообразимая оптимистка Мальвина, чуть зардевшись, парировала замечания подруг:
- Девочки, вы просто завидуете! У меня уже четвертый поклонник, а у вас всего лишь по одному.
- Зато у меня с Карлосом настоящие отношения: мы с ним гуляем. Он рисует чаек. И он обещал нарисовать меня… Он – замечательный!..
- Да, Мальвина. Что у тебя с Бени́то, Па́ко, Марти́ном? Они же боятся подойти к тебе!
- Я что – такая страшная? Мне по душе то, что я всем им нравлюсь. Но я еще не могу сделать выбор. Я не знаю, кто больше мне подходит…
В это время за густыми кустами ладанника, на заре расцветшего и готового уронить все свои цветы к полудню, кустами, в нескольких шагах от девчонок, что-то шевельнулось. Серый козырек мальчишеской бейсболки мелькнул лишь на миг.
- Не подавайте вида, что заметили, - шепнула Долорес растерявшимся было Мальвине и Паломе. – Мальвина, могу хоть на что поспорить: там прячется один из твоих воздыхателей. Вот и узнаешь, кто из них – самый нетерпеливый.
- Я же не видела, кто это. Мне что, подойти и посмотреть?
- Не глупи. Скажи вслух о том, какой твой любимый цветок. А на завтра назначь Рыцарский турнир: кто из четверки угадает цветок, еще и притащит его тебе, - тот и есть твоя судьба…
У Мальвины дух захватило от восторга. Она довольно естественно воплотила в жизнь план любительницы загадок – Долорес: она назвала «роза», немного повосхищалась ее великолепием, потом как бы в задумчивости молвила, что завтра выберет ее рыцаря сама Судьба.
- Ну, так после уроков укажи всей четверке кратчайшую тропинку к своему сердцу… то есть ее координаты – пусть поищут!
Девчонкам было по четырнадцать лет. Они были полны желанья простых развлечений и надежд на будущее – как и все, кто только начинает жизнь. И они надеялись на встречу с единственной и счастливой любовью…
Первым из четырех кандидатов в рыцари стал Пако (не тянул он на свое полное имя – Франсиска). Вечно с грустными глазами и малоразговорчивый. Одежда его была потрепанной, хотя у него не один всего был костюм, а… два. Но он забывал их менять, а его матери некогда было следить за одним из дюжины ребят, - вот он и ходил по целому месяцу в одних и тех тряпках, пока от их душка не начинали шарахаться окружающие. Но за неопрятной внешностью была добрая и ранимая душа.
Подойдя к Мальвине после уроков, он, как часто бывало, посредством одного слова предложил ей помочь отнести ее учебники домой. Он всегда это делал – просто так, даже не думая чего-то ждать взамен. Пако просто обалдел, услышав от девочки, которую обожал:
- А хочешь стать моим рыцарем? Стали бы гулять вместе… Не просто так, разумеется, можно стать рыцарем. Я должна испытать тебя. Принеси мне завтра мой любимый цветок. Если, конечно, его отгадаешь…
Он так и остался стоять в растерянности у ее калитки: ему словно дали увидеть половину Чуда, самое интересное отложив на потом, причем с риском, что на этом все и закончится. Мальвина забрала у него свои вещи. Она знала, что Пако был самой Добротой. Но излишняя доброта в дуэте с застенчивостью – это наподобие овсяной кашки: и уважения к себе не вызывает, а пользу для себя может извлечь из нее каждый желающий.
Сделав домашнее задание, Мальвина снова вышла на улицу. Она знала, что возле ее дома по вечерам в компании малолеток любил ошиваться Бенито.
Высокий, с длинными руками и ногами, которые ему будто мешали. Такое впечатление закрадывалось – когда он делал очередное резкое движение, не рассчитав своих возможностей при такой нескладности фигуры, словно хотел отбросить от себя свои конечности, а иногда – и голову. Его мысли были столь же противоречившими друг другу, готовые разлететься на мелкие осколки. Бенито никак не удавалось сформулировать правильно какой-либо текст или построить логическую цепочку. Оттого он учился в школе плохо, хотя и был очень старательным. Может, он просто не умел полезное отличить от никчемного – и выбрасывал из головы тот учебный материал (или жизненные истины), что запоминали и чем пользовались другие ученики и люди вообще?
И его удивило предложение Мальвины. Но Бенито тут же согласился участвовать в игре, затеваемой прекрасной девочкой, которой увлекся, на удивление всем окружающим, знавшим об отсутствии у него вкуса. А Мальвина была уверена, что он так быстро не найдет ответ, стушуется или просто не поймет, чего ей нужно от него.
Нет, эти двое вряд ли дошли бы до того, чтобы за ней по-дурацки наблюдать из-за кустов. Они же – проще, чем вареная фасоль на завтрак!
Освальдо самодовольно ухмыльнулся ее словам из-под козырька бейсболки. Он не удивился этому предложению то ли из-за того, что ждал чего-то подобного от нее, то ли это он сидел в кустах. Ничего, симпатичный, хотя и он тоже неопрятно выглядел. Везло ей на нерях! Но в этом шестнадцатилетнем юнце было больше глубины, чем в ее сверстниках Пако и Бенито: он так небрежно относился к своей внешности – из-за самоуверенности. Не засосала бы ее эта глубина – вдруг это топкая трясина?
Освальдо Торрес был, действительно, очень смуглым, но при этом – симпатичным юношей. Черные коротко остриженные волосы. Он ненавидел делать что-либо, если это не могло принести ему выгоды – чтобы можно было ощутить ее. Он от того и в школе учиться не хотел, прогуливал уроки и «наставлял на путь истинный» братьев и других ребят. Его слова были подобны мазкам акварели, четко отпечатывавшимся на чистом белом листе бумаги, и при их смывании все равно оставались следы, - таково их влияние было на чуткие души подростков, еще не способных к верной сортировке информации.
Самолюбивый и эгоистичный… В этих чертах Освальдо была и его единственная слабость – он жаждал единоличного своего управления людьми, любил формировать их мысли и чувства или хотя бы оказывать на них такое влияние, чтобы они сами приходили к некоторым выводам, каких он добивался от них. Он хотел играть людьми. Освальдо чувствовал себя кукловодом, дергавшим за ниточки безвольных кукол. Еще одно сломленное им чужое сопротивление духа – еще одна его победа, еще одна хвалебная песнь, вознесенная над алтарем его самолюбования.
Освальдо был очень смышленым и трудолюбивым: все, что, как он считал, ему могло пригодиться в жизни, он умел делать. Он умел управлять небольшим парусным судном, автомобилем, ловить сетью рыбу. Но более всего его радовало наличие таланта влиять на людей. Некоторые, у кого психика была еще мягкой и податливой, словно размокшая от влаги глина, на всю жизнь потом оставались с этим клеймом – при засыхании глины.
Это было почти восемнадцать лет назад…
Мартин тоже был старше нее на два года; он один в этой компании был из выпускного класса, в котором учились лишь трое юношей, чьи родители понимали толк в интеллектуальном развитии своих детей, а не спешили загрузить их по уши грубой физической работой – поднятием якорей, глядя в морскую даль, или пахотой для посадки маслин.
Мартин одевался не просто изысканно. Его наряды были почти неуместными в обыденности – с их вычурностью и блеском. «Почти» - много значит: Мартин так их носил, что казалось, будто так и было правильно – он явно был другим, не таким, как все сельские испанцы, облачающиеся стереотипично в одинаковые одежды – черные прямые штаны и светлые (чаще белые) рубашки.
Но не только одеждой отличался Мартин. Почти белые мягкие кудряшки волос, крутизна завитков которых уменьшалась, если перед выходом их дома он причесывал их и обрызгивал – о, чудо, привезенное его отцом из города! – лаком. Нежная розовая кожа, чистые серебристо-серые глаза за прозрачными блестящими стеклами очков в тонкой оправе. Гармония его черт с шелковыми рубашками, украшенными жабо и воланами, походившими на женские торжественные блузки. Нежная ткань окутывала торс атлета, а каждое движение франта было наполнено силой и энергией, гордостью и умом светился взгляд. Гармония изящества, силы и ума, хотя при первой встрече с ним казались противопоставлениями друг другу мужественность его фигуры и жестов и женственность лица, прически и одежды. Юный принц…
Мальвина тихо трепетала в восторге от улыбки Мартина. И это было не только из-за внимания к малолетке – старшеклассника, от чего бы разомлела любая девочка…
- Ты ведь придешь? – спросила Мальвина взволнованно. – Ты угадаешь? – она словно просила, чтобы это сделал именно он. Хотя сама бы не смогла выбрать из четверых…
Его обаятельная улыбка скользнула будто не только по губам юноши, но и по нервам девушки, отметая ее тревогу.
Когда простились до завтра у ее калитки, они не заметили, что за ними кто-то наблюдал из-за кустов мирта…
На следующий день прямо перед уроком и прошел этот турнир. Посмотреть на соревнования мальчишек подошли к школе за сорок минут до начала учебного дня две подруги Мальвины, она сама, еще несколько их одноклассниц, ожидавших петушиных боев. Все четыре орла (или петуха) были в полной боевой готовности, но вместо кольчуг на них были обычные одежды, вместо копий и щитов – целиком обернутые бумагой букеты.
В предвосхищении зрелища девчонки смеялись – радостно и взволнованно, таким их вниманием были воодушевлены и взбудоражены участники состязания. Мартин встретился светлым взглядом с черными глазами Мальвины – и на миг его улыбка поблекла: в них он словно увидел свою судьбу… Но девушка ему улыбнулась – и он весь просиял. Впрочем, она старалась улыбаться всей четверке. Утро было таким прекрасным, солнечным, радостным, касаясь душистых розоватых цветков на ветвях, улыбок подростков, окружения их невинной забавы, которая многим была вместо привычного завтрака…
Пако и Бенито не угадали с цветами, притащив букеты гвоздик и пионов. Два грустных мальчишки смущенно ушли на задний план, чтобы проследить за продолжением игры – с позиции зрителей.
- Мартин?
Он улыбнулся и сорвал с букета бумагу – эту хрупкую заслонку его удачи.
- Розы. Молодец! – и Мальвина при всех обалдевших зрителях чмокнула в щеку победителя, воздавая ему таким образом заслуженную награду.
- Это притворство! – заорал взбешенный четвертый участник, до которого так и не дошла очередь. – Это все подстроено! Она сама мне ска… - он заткнулся, готовый взглядом испепелить девчонку, невольно открывшую свое счастье всем присутствующим. Он со злостью втоптал в песок букет лилий…
Надо ли говорить, что Освальдо ненавидел проигрывать? Особенно – позволять смеяться над собой особи женского пола? К девчонкам он относился особо, так как не любил ни перед кем-то отчитываться, ни тем более считаться с теми, кто был его слабее. При этом ему нельзя было бы вести себя иначе, чтобы не потерять возможность бывать в девчоночьем обществе, а этого требовала от него природа. Перед ней он был слабаком. Он заметил, что девчонкам нравились франты и болтуны: первые – кто наряжаются перед ними, как павлины, вторые – воркуют как голуби, неуверенно говоря услышанные где-то комплименты. Мартин сочетал в себе обе опасности быть избранником Мальвины…
Освальдо обернулся и встретился взглядом с красивой и сияющей девчонкой, пухленькой, с черными локонами. Она неотрывно смотрела на него, словно пытаясь впитать в себя весь его облик, которым восхищалась, она ведь и все недостатки его характера видела как его атрибуты, то есть – достойные восхищения черты. Полная романтических переживаний юная душа мечтала о взаимности в любви…
С ненавистью он взглянул на нее, а она увидела в этом взгляде лишь боль поражения.
Росанна знала, что Освальдо был влюблен в ее сестру-близняшку Мальвину, которая, еще о том не ведая сама, мечтала о Мартине. Росанна питала надежды насчет своего счастья с Освальдо. Она хотела бы его утешить – чтобы он забыл все горести! Она была готова даже на жертвы ради него – лишь бы он попросил ее об этом! Неужели лишь упрямство было в его стремлении привлечь внимание внешне ничем не отличавшейся от нее Мальвины? Росанна была уверена, что Освальдо увлекся ее сестрой из-за неприступности. Но он поймет, что Мальвина его не любит, а любовь ее, Росанны принесет ему счастье, которого он, несомненно, достоин.
Но Освальдо думал иначе…
Ария 2. Черная ночь другой игры
Большинство из нас – это не мы.
Наши мысли – это чужие суждения…
О. Уайльд (анг.писат.).
Мысленно Освальдо обозвал Росанну непечатным словом. «Хотела помочь, стерва, сказала, что весь разговор своей сестрицы с ее соплячками слышала! Ну, за лилии ты еще ответишь…» - далее он мог крутить в мыслях лишь ругательства: из однокоренных их слов прибавляя к ним приставки и окончания, из существительных делая глаголы и прилагательные. Некоторым получается составить целый текст, смысл которого понятен лишь истинным матерным гурманам, как иностранные фразы – переводчикам. Например, очень емкая фраза: «ни фига себе, сколько фигни зафигачили – офигеть можно на фиг: так фигово!»
На правах победителя Мартин взял за руку Мальвину.
Тихий вскрик в стороне привлек всеобщее внимание к прислонившейся к стволу фисташкового дерева молодой девушке с огромной аномалией на животе. Мария была выпускницей школы прошлого учебного года. Она вышла замуж почти сразу после выпускного вечера и теперь была на последнем месяце беременности. Ее огромный живот вызывал смешки у всех в школе – более всего потому, что она была по уши влюблена в Мартина. Мария просто не могла скрывать это, симпатизируя ему еще с того времени, как играла с ним в песочнице, живя по соседству. Он и в детстве был очень ярким, красивым ребенком, которого часто сравнивали с ангелом. Но Мария уже тогда почувствовала в нем благородную душу – и его за это любила, а не только за красоту.
- Зачем вышла замуж, раз по другому сохнешь? – насмехались над ней подруги, которых не угораздило вляпаться в такую крутую банальщину.
Не могла же она открыть тайну: вышла замуж по залету, в чем тоже была лишь косвенно виновата – лишь из-за своей наивности. Мария не заметила подвоха, идя в гости к своему другу, а тот напоил ее вином и соблазнил. Что тут комментировать? Так было всегда – и прекратится лишь, когда девочки с пеленок будут знать о мужском коварстве или мужчины потеряют интерес к девушкам…
Мальвина была слишком счастлива, парила слишком высоко в облаках чтобы заметить подводные камни. Она была красной от удовольствия, словно Мартин, возле которого она находилась, был источником жара.
Мария не скрывала страдания, глядя на эту пару. Потом она стала медленно оседать на землю, держась за свой живот.
Подростки побежали к учителям, а те вызвали карету «скорой помощи», на которой Марию увезли в больницу. Она была без сознания…
Школьники пошли на уроки. Лишь нахохлившийся Освальдо никого не хотел видеть и исчез. Росанна с тоской заметила, что он не входил в кабинет, где на урок собрался его класс. Она не пошла на свой урок, проторчав его у того кабинета. Освальдо так и не появился. Девушка ушла его искать, чтобы утешить, понимая, что он страдает… Она хотела просить прощения за обман, объяснить, что так будет лучше для них обоих.
Не найдя Освальдо, Росанна пришла к себе домой. Матери она солгала, что с уроков отпросилась из-за головной боли. Энрика была слишком занята выскабливанием своей и без того стерильной квартиры. Росанна в окно увидела, как вернулась Мальвина – ее сопровождал блондинистый рыцарь. Сестра вся светилась и вряд ли чувствовала почву под ногами.
Росанна дрожала в тревоге. Она представляла себе, что вот так светилась бы сама, если бы Освальдо любил ее – пусть, дарил бы ей самые нелюбимые цветы… Ей казалось, что счастье скользило где-то рядом, как луч зари по подушке, такое же бесплотное, - лишь руку протянуть… Но у нее никак не получалось…
В доме ей не хватало воздуха, места…
Это было ее роковой ошибкой. Это отделило ее настоящий мир от всего, что было в ее прошлом, перековеркало будущее. Всего лишь шаг от дома, в темноту душной ночи. Один шаг в сад – и Росанна оказалась в аду, в руках демона, горевшего жаждой отмщения. И тем ужаснее был для нее этот демон, чем прекраснее казался он ей до этой минуты его перевоплощения…
Росанна не смогла даже вскрикнуть, позвать на помощь не только потому, что грубая рука зажимала ей рот, но и из-за чудовищной растерянности: она не могла поверить, может, ей это казалось, может, он шутил? Он держал ее очень крепко, что она не могла бы вырваться при всем своем желании. А ведь еще совсем недавно она мечтала об этих руках, об их объятьях, восхищаясь их силой…
Ее мечты о счастье были подобны паренью в облаках. Упасть с них прямо в ад, в одно мгновение уйти с головой в раскаленные угли страдания – что может быть хуже? Но от этого падение не становится менее естественным: она была не первой и не последней из «удостоенных» низвержения…
И никто, НИКТО не спас ее… Но на кого бы она могла надеяться? Ведь это же он и был – ее утренний рыцарь, теперь превратившийся в ночного разбойника… Или он всегда и был таким, а Росанна этого не замечала?
Где были сестры, братья, родители, которые ДОЛЖНЫ были ее любить и защищать?..
Освальдо не мог молча стерпеть тот позор, которому подвергся из-за обмана Росанны. Он решил больше не выпендриваться перед ее сестрицей Мальвиной. Но если вторая была не виновата в случившемся, то Росанне он решил отомстить – обернуть против нее ее же интригу. Ее вина была, главным образом, в том, что она унизила его перед ним же самим, поколебала его самоуверенность.
Он затащил ее в не запиравшийся сделанный из известняка сарай во дворе ее же дома и изнасиловал. Потом, крепко держа ее за волосы, шелковистые локоны которых развились у него в руке, он дышал ей в ухо, чередуя с ругательствами слова, которые ей не суждено было забыть в последствии:
- Что ты о себе возомнила, тряпка, тень своей сестрицы, шевелящаяся кучка мяса и костей? Что можешь безнаказанно высмеять меня? Еще скажи, что ты… способна на кое-что другое – любить, например, раз у тебя есть сердце?! Тебе захотелось бойни – чтобы этот сопляк отбил у меня твою сестричку, чтобы беременная дура осталась с носом? Вырвала бы у себя сердце – и, если бы успела, заметила бы: ни черта там нет ваших ахов-сопелек… У всех – так, а ты, дура, решила, что ты – особенная? Лучше меня, раз решилась шутить со мной? Ни черта в тебе нет особенного. Обыкновенная малолетка, по горло напичканная байками о сладкой жизни… И будешь жить, как все, – пока не подохнешь… Жара не пламя…
Когда он, наконец, отпустил Росанну, она не шевельнулась, лежа на земляном полу, уткнувшись лицом в солому, изгаженную крысами. Эти хвостатые твари сновали возле нее, но она их не замечала, а нападать они не решались, чего не преминули бы сделать, соберись из них стая. Впрочем, умные животные – независимо от неприязни к ним людей…
- Бери, шлюха, заработала, - Освальдо бросил ей маленький непрозрачный целлофановый пакетик, при падении на пол звякнувший, словно в нем были мелкие железки. Росанна не тронула этот пакет, решив, что там были деньги. Ей было противно…
Вокруг нее теперь был другой мир, она сама была не из мира, который ей мерещился все четырнадцать лет ее жизни.
Росанне хотелось умереть, ведь она не могла отмахнуться от случившегося. Еще меньше получаса назад она его боготворила, но резкая граница отколола ту чушь от нее. И в его словах, ужасных, грубых, она теперь видела единственную правду, хоть еще не совсем понятную ей. От того, что она жестка, правда не перестает быть реальностью. Ведь если бы он не был прав, если бы существовала на земле любовь, то разве не он бы первым должен был ее защищать, единственный, любимый?! И ее родные – кого она любила и кто должен любить ее? Где же зов сердца, воспетый в песнях и стихах? Нет, она была одна – со своим страданием, болезненно ощущая раны от осколков своего прежнего радушного мира и стальную хватку нового.
В это время Мальвина, чуть задремав, вдруг резко проснулась в холодном поту… Связь между близнецами? Может быть, она, по большей части, - из такой банальности, как привычка? Девочки привыкли ложиться спать в своей комнате в одно время. Мальвина почувствовала тревогу, заметив, что кровать Росанны пуста, - неестественно, необычно…
В то же время в больнице после нескольких часов трудных родов, наедине со своим страданием, Мария разрешилась девочкой. Эстеллой она назвала своего ребенка – Звезда, спасшая ее: как сказали медики, Мария могла умереть вместе с дочкой, но этого не случилось…
Росанна пришла в свою комнату и молча легла спать. Мальвина ничего у нее не спросила, но ей хватило одного непривычного взгляда сестры, чтобы понять: с ней случилось что-то ужасное.
Росанна никому, кроме Мальвины, не сказала о случившемся с ней. Было утро после темной душной ночи, в которую обе не могли заснуть.
- Чертова любовь! – вырвалось у Мальвины, солидарной с Росанной, хотя в душе обе не только не были готовы любить друг друга, но и даже жалеть. Каждый сам за себя…
- Ты не поняла. Не стоит ругать то, чего нет и быть не может. Думаешь, что Мартин любит тебя, а ты – его? Это вряд ли так. Просто природа с этого возраста велит обращать внимание девчонкам на мальчишек и мальчишкам – на нас. Думаешь, родители любят своих детей? Детям должно быть достаточно того, что родители их содержат и не выгоняют из дома…
Говоря это Мальвине, Росанна, действительно, уже не любила ни ее, ни кого-то еще. И уж тем более она не стала искать у кого бы то ни было защиты и просить отмщения. Одна.
Без любви…
Освальдо на следующий день опять не появился в школе. Он вообще пропал, наверное, боясь возмездия – по идее-то, родители могли и убить обидчика дочери, как, впрочем, случалось, что в таком случае кара со стороны родственников обрушивалась на саму пострадавшую девицу. Люди в глуши – простые, приверженцы традиций, а не свободы выбора…
Мальвина чувствовала себя так, словно несчастье постигло ее саму, - настолько была впечатлена рассказом сестры, к тому же обладала крайне трудолюбивым воображением, рисовавшим ей ярко и образы, и ощущения. И ведь это касалось и ее: прежде и она была под властью заблуждения, предаваясь мечтам о том, чего нет…
Ария 3. Блуждание Тени
Мальвина каждый день встречалась с Мартином. Такой красивый, с нежной кожей, светлыми вьющимися волосами. Он так ей улыбался, как никто на свете. Он не был ни застенчивым, ни робким. И именно из-за этой уверенности в себе не стеснялся быть великодушным и галантным: он дарил ей шоколад, предпочитая его – потворству облысению клумб у дома, красиво говорил – то, что, действительно, думал:
- Мальвина, можно я возьму тебя за руку? У тебя такие красивые руки…
Когда молодой человек осторожно пожимал ее пальцы, словно боясь их раздавить, Мальвина думала про себя: что́ он мог находить в этом примитивном жесте? Или это было лишь притворство – первый шаг к тому, чтобы заманить ее в постель? Освальдо не проделывал эти шажки в ритме вальса – он не кружил на месте в своих отношениях с Росанной, а сразу, сделав один скачок, использовал все ресурсы, аналогичные которым Мартин по отношению к ней, по всей видимости, старался растянуть на длительный срок. Но все равно им обоим было нужно от девушек одно и то же – и грубому, прямому Освальдо, и учтивому, обаятельному Мартину. Мальвине было смешно…
- Чему ты смеешься?
- Просто я счастлива: мне нравится быть с тобой.
- Правда? – светлое лицо Мартина все засветилось от радости.
А Мальвине стало еще смешнее. Но она смеялась над собой: как раньше она не замечала этих игр – грубых или утонченных? Ведь все люди в них играют… Теперь она смотрела словно на все ту же полянку, но видела не бело-зеленое волнующееся море, а зеленых гусениц на обглоданных ими белых лепестках.
Мартин был одет в рубашку из голубого шелка с травянистым синим рисунком, жабо и воланами на манжетах – в духе восемнадцатого века в склонной к изяществу Франции, только цветную. Чистые глаза, нежность кожи… И весь этот блеск – в глуши, в леске из зарослей пальмито, на горном склоне…
- Я хочу научить тебя метать ножи, - сказал Мартин однажды во время их такой прогулки.
Мальвина тогда очень удивилась.
Девушка знала, что он был прав.
- Ты хочешь упражняться на птицах или белках? – Мальвина надула губы и вообще всем своим видом показала, что готова расплакаться от жалости к беззащитным животным, на которых, по правде, ей было наплевать. После недавнего разговора с Росанной.
- Нет, конечно. Зачем убивать животных, которые не приносят вреда? Смысла не вижу…
Освальдо тоже не спешил заниматься тем, в чем не было смысла для него. Но не из-за лени же Мартин…
- А человека смог бы убить? - девочка произнесла это так беспечно, будто спрашивала, любит ли он шоколад.
- Да – если нужно для жизни.
- То есть: смерть одного – для жизни другого?
- Ты странно перефразировала то, что я сказал. Но впрочем, да. Если один угрожает убить другого, то стоило бы убить первого, чтобы второй остался жив.
- А за любовь? Если кто-то угрожает напакостить влюбленным – разрушить их любовь?
- Если это ничьей жизни не угрожает, то и не зачем убивать обидчика. Надо разбираться в соответствии…
- Какие ты знаешь слова… Я ничего не поняла, - Мальвина по-детски улыбнулась.
- Ну, побил бы того – мало бы не показалось. Главное – чтобы мерзавец понял силу мстящей руки. И даже если, при том, что он хотел бы смерти кого-то из влюбленных, и пришлось бы его убить, то перед этим все равно нужно заставить его понять эту самую мощь мстителя…
- Зачем? Он ведь все равно будет мертвым…
- Это, прежде всего, нужно мстителю и отмщенному. Я не знаю, как это объяснить, но эти люди не будут счастливы, если злодей будет просто физически уничтожен. Смотрела, наверное, по телевизору: перед тем, как убить врага, герой говорит ему все, что он о нем думает?
- Это так важно? – она задумалась. – А что такое любовь – ты знаешь?
И Мартин стал говорить – увлеченно, с сияющими глазами…
- И значит, за любовь нужно бороться – чтобы защитить ее?
- Именно так. Ну, давай упражняться. Я научу тебя защищать себя и… любовь…
Они ходили к морю – Мартин учил ее плавать. Плавать как профессионал, даже больше – как умелец, которому угрожает опасность.
Уроки плавания помогают не только научиться развивать максимальную скорость передвижения в воде, но и научиться правильно дышать, надолго задерживать дыхание, а также развивают все мышцы тела, участвующие в процессе плавания…
Мальвина и Мартин опять не замечали, что за ними всюду следовала тень, внимательно вслушиваясь в каждое их слово, вглядываясь в жесты, чтобы, их запоминая, уметь воспроизводить на практике все, чему учил Мартин Мальвину. Она могла бы стать лучшей его ученицей, но ее он видеть не мог. Она была еще новоселкой в этом мире. И ей нужно было приучиться к его порядкам.
Росанна очень повзрослела за ту роковую ночь. У нее на голове поседела прядь волос – атрибут старости и… мудрости. Девушка стала закрывать эту прядь другими волосами. Она продолжала казаться наивной и милой… Но на самом деле она стала серьезнее, внимательнее, вдумчивее, что было, конечно, рано для ее возраста. Острые грани, которые она сама подтачивала, были скрыты бархатом…
Ей было труднее, чем Мальвине, всему учиться, через какое-то время вспоминая наставления инструктора Мартина. Тем лучше: от бо́льших усилий – лучше результат, больше уверенности в себе. Заслуженной уверенности, а не напускной блестящей пыли.
Обе сестры-близняшки в отдельности друг от друга убеждались в одном обстоятельстве, ежедневно встречая подтверждение слов Освальдо: их родители не любили друг друга, любое горе каждый из их семьи утапливал камнем молчания глубоко внутри себя. А сердце, действительно, только колотилось и ни слова не говорило…
Но изучать биение своего сердца было обеим мало – им (не сговариваясь друг с другом) хотелось проверить у всех, кто притворялся любящим, - есть ли у них в сердцах любовь. Каждая из сестер-близняшек думала, что это только у нее не было любви, хотя и было сердце…
Внутри Росанны стало биться еще одно сердце. Это неотвратимое явление стало ею постоянно ощущаться, хотя по ее внешнему виду непосвященные ничего бы не заметили, ведь фигура у Росанны и до этого не отличалась костлявостью. Позже она стала утягивать живот плотным, немного эластичным поясом, хотя это и было вредно. Она носила более свободную одежду, чем обычно. Сельские испанки носят юбки с широким подолом и блузки с оборками. Эта одежда вполне могла скрыть своей пышностью не только скудность духовности, но и внешние излишества. Да и поведение Росанны не выдало бы ее тайну: девушка вся светилась, жизнерадостная, энергичная. Какая разница, что́ на душе у человека, ведь для всех важнее всего картинка – видимость?
Лишь Мальвина догадалась обо всем. Еще бы: она и прежде часто сравнивала свою фигуру с сестрой: кто из них хоть чуточку похудел? Подросткам не хочется как-то внешне выделяться из сверстников… К тому же после случившегося с Росанной, это вполне могло быть реальностью. В школе на уроках биологии ученикам уже объясняли, откуда берутся дети, - и впечатленные этим открытием, они очень заинтересовались этой темой. Беременные соседки вызывали у них любопытство, притягивали взгляд. Подростки искали атрибуты будущего материнства даже у своих ровесниц, особенно у тех, кто дружил с мальчиками. Но у Росанны друга не было. О ней никто не мог подумать подобное…
Мальвина продолжала быть ученицей Мартина. Он восхищался ею – и не скрывал этого. В конце концов он признался, что она не просто нравилась ему: он втюрился по уши! Хорошо, что не сказал «всем сердцем»…
Мальвина хотела бы снова поверить в любовь, наслушавшись его сладких речей. Она ведь была просто подростком, то есть сравнительно уязвимой, нежной. Лишь мысленно возвращаясь к словам Освальдо, переданным ей Росанной, как зловещее предостережение, Мальвина снова внутренне ощетинивалась.
Росанна продолжала быть ее тенью, стараясь, чтобы ее никто не заметил. Она знала обо всех подробностях личной жизни Мальвины.
Близняшки замечали, что к ним мать относилась ласковее, чем к другим своим детям. Наверное, на первенцев всегда возлагают большие надежды – хотят им помочь добиться в жизни того, что самим уже недоступно. Впрочем, Энрика ни о чем в своей судьбе не жалела – по крайней мере, так перед собой отчитывалась. Трещинка была в ее подсознании, на фоне чего происходили все явления, которые воспринимались ею как должные.
Без любви…
Других своих детей Энрика строжила и загружала работой по дому. А Мальвина с Росанной могли гулять столько, сколько им вздумается. Впрочем, ее некоторое равнодушие к судьбам детей могло быть и из-за ее занятости собой.
Энрика взяла с собой в поездку в Альмерию двух старших дочерей, чтобы показать им мир, а сама собиралась прикупить модных тряпок. Город впечатлил девушек: им бы не хотелось возвращаться домой…
***
Мальвина, вечером идя с Мартином после прогулки, пригласила его к себе домой:
- У меня дома только сестра Росанна. Она не скажет родителям.
- Но они бы не одобрили…
- О чем ты думаешь? Мы всего лишь попьем чая с апельсиновым соком. Ты ведь хочешь пить после этой прогулки на противной жаре?
Мартин не смог бы отказать ей, а еще труднее ему было бы наступить на горло своему желанью побыть с Мальвиной чуть дольше обычного. Он был смущен, а девчонка не разделяла это его чувство.
После одной чашки на ночь Росанна оставила их и пошла спать в родительскую спальню, как делала всегда, когда родителей не было дома. Ведь там было прохладнее, чем в ее с Мальвиной комнате.
Мартин со своей дамой долго пили чай, вспоминая фишки прошедшего дня.
Было уже совсем темно за окном, когда Мальвина первой спохватилась:
- Тебя родители ищут, как думаешь?
- Они работают сегодня в ночную смену. Но мне, действительно, пора…
- Ты не понял: Я же не имела ввиду, чтобы ты ушел. Раз тебя никто не хватится – оставайся. В моей комнате есть еще диван – места хватит. – Она подала ему подушку и одеяло.
Мальвина, улегшись в постель, взяла с собой пакет с конфетами. Слопав около полкилограмма шоколада с ликером, она затолкала фантики под подушку. В это время Мартин, затихнув у себя на диване, представлял, как шоколад касается ее губ… Шелест заглох – она затихла.
Жара была невыносимой: оба не могли спать…
- Ты не спишь? Можно мне побыть рядом?.. – в темноте до Мальвины донесся голос смущенного юноши. – Обещаю: никаких прикосновений – просто полежим рядом…
Но Мальвина уже уловила в его голосе подавляемые жаркие ноты пламени, которым некогда горел Освальдо, иногда говоря с ней, глядя на нее, хотя тогда она еще не знала истинного значения этим чертам.
Ей было смешно – но она лишь улыбнулась в темноте, как улыбаются озорные дети. Она с шуршаньем подвинулась на край кровати, пуская его рядом, выбросила из-под подушки все фантики на пол – как обертки от исполнившихся фантазий.
Пару минут они так лежали – не шевелясь, закрыв глаза. Мальвина изнемогала от любопытства: чем могла бы закончиться эта игра, если бы они вышли из тупика? Мартин изнемогал от другого чувства. Себе она выделила исполнение главной роли, ему – второго плана.
Она тихо позвала его – тоном ребенка, который хочет попросить игрушку у того, кто в нее уже наигрался:
- А то, что не прикасаться, - это только к тебе относится или еще и ко мне?
Он взволнованно дышал, Мальвина чувствовала в темноте его взгляд – горячий и страстный, хотя такими словами она его и не называла себе.
- А чего ты хочешь?
Ей было смешно, но она сдержалась.
- Потрогать…
- Что?
- Ну, волосы. Они такие… даже в темноте белеют. И вообще они – как кукольные. Она – настоящие?..
Мальвина играла, а Мартин весь извелся от желаний, никогда прежде не заявлявших о себе с такой настойчивостью. Он так и не смог уснуть в ту ночь. Мальвина так и не позволила ему к себе притронуться.
Тень за дверью предвидела развитие их отношений еще лучше Мальвины. Она не была удивлена, еще раз убедившись, что любви нет: есть лишь желание и страх, который у некоторых мешает любым путем осуществить желание, а кому-то не заявляет о себе…
Ария 4. Поставщица ангелов и демонов
На следующий день Мартин опять пошел с Мальвиной гулять в горы. У школьников начались каникулы, Мартину еще оставалось сдать несколько экзаменов, чтобы закончить школу.
Он показал ей книгу, которую принес с собой, аккуратно завернутую в целлофан, чтобы случайно не запачкать. Книга была большого формата, с мелованной бумагой и иллюстрациями. В книге он нашел репродукцию картины Диего Веласкеса «Коронация Девы Марии».
- Ты на нее похожа, - сказал он. – Только у тебя волосы не каштановые, а черные.
- На Святую Деву? – До этого мгновения Мальвина могла еще наивно полагать, что ничто ее уже не удивит так сильно. Но Мартину это удалось сделать – когда он придумал приволочь в лес дорогую книгу с репродукциями полотнищ, находившихся в мадридском музее Прадо, да еще и сравнил с Девой Марией!
Мальвина взглянула на картину в книге – и замерла от восторга. С опущенными ресницами, простое и отрешенное, красивое и прохладное лицо Девы Марии было словно отражением лица самой Мальвины и… Росанны. В первую очередь Мальвина увидела там не себя, а именно ее, ведь в зеркало она заглядывала реже, чем на лицо сестры.
- Я – моложе нее, - сказала она. Но сама не сводила глаз с картины.
- Конечно. Но все-таки…
- Да, я вижу.
- Написано около 1644 года. Я когда увидел – обалдел. Она такая же неприступная, как и ты! – он произнес это с гордостью и восхищением. – И так же по ангельски прекрасна!
Мальвина лишь улыбнулась ему, не сказав, что ее схожесть с Марией на картине – лишь внешняя. Над головой Девы Марии – венок из роз и голубь в луче света. Ангелы поднимают ее на облаках ввысь. Красиво…
Мальвине вдруг до боли, до жаркого трепета в груди, захотелось, чтобы это было правдой – чтобы он ее по-настоящему любил. Ведь так хочется порой сбросить напряжение, довериться кому-то… Неужели он лгал?
Тень, колыхнувшаяся за деревьями незаметно для этой парочки, тоже слегка усомнилась – но лишь на миг. Конечно, он притворялся: якобы восхищался тем, что прошлой ночью она ему не уступила. Росанна училась вот так лгать и притворяться – чтобы это притворство проглатывалось всеми как истина…
Мальвина села на большой валун и стала листать книгу. Ей впервые попалось в руки нечто подобное – как визитные карточки других миров, по-видимому, часто наслаивавшихся на мир, где жила она.
- Ой! – воскликнула юная девушка от удивления и ужаса.
После приятного созерцания нежной красоты Марии, тем более с чертами лица – как у нее самой, Мальвине бросился в глаза яркий контраст жуткого сюжета картины Питера Брейгеля Старшего, написанной около 1562 года, «Триумф Смерти».
Нечто похожее на ад на земле, на агонию: судьба поверженных уже решена, но некоторые из них еще пытаются бороться за последние мгновенья своей жизни. Служители Смерти – скелеты, некоторые из которых, очевидно, еще недавно заступив на свои посты, покрыты не догнившей плотью, - они хозяйничают на земле, объятой пламенем, своим касанием уничтожающим все живое. Владычица Смерть взирает на хаос – всегдашний кортеж бойни.
Впрочем, лишь с точки зрения живых, это – хаос, но по законам Смерти, может, это – порядок?
Неотвратимая, вездесущая, беспощадная приверженка порядка. Ничего лишнего не должно быть – лишь то, что прочно: чистые и гладкие каркасы людей и животных, голая и сухая земля и холодные камни, беспросветная ровная темень свода вверху.
Словно после взгляда в Рай Мальвина взглянула прямо в ад!
- Это что за дрянь? – спросила она, побледнев.
Вся ее дальнейшая жизнь вдруг показалась ей такой махонькой, что уместилась бы в рамку этой картины в книге.
- Не смотри на этот ужас! – Мартин захлопнул книгу и отложил на камень рядом, уже не заботясь о том, что она могла испачкаться…
Он отвел девушку подальше от этого места, которое уже ассоциировалось у обоих с жутью на плоском листе. Ужас остается в памяти куда дольше всяческих прекрасных чувств!
Мальвина не могла придти в себя от увиденного. Ей было страшно. Девушке вдруг показалось, что ее смерть – так близко, что жить уже некогда. Девочка потянулась к Мартину, ища тепла, чувствуя холодное дуновение смертельного ветра.
Мартин не воспользовался ее минутной слабостью. Мальвина в те мгновения почти поверила в то, что человеческая любовь – это выше и зова плоти, и законов смерти. Ведь когда он ее обнял, она забыла страх, охвативший ее от жуткого сюжета картины, и не нашла подтверждения тому, что у Мартин только одного и желал – ее соблазнить.
Тень скользнула возле валуна, где только что сидела эта парочка. Ее темный взгляд скользнул по странице, на которой книга открылась в ее руках, потому что Мальвина долго держала ее открытой на этой странице или книга не хотела замкнуть в своих листах эту ужасную правду. Но Росанну картина поразила не так, как ее впечатлительную сестру. Она уже знала, что бояться надо будет другим…
То светлое, что возродилось в душе Мальвины, рухнуло внезапно, осколками засыпало чуть приоткрывшуюся дверь в прекрасную, полную мечтаний, прошлую жизнь девушки. И она посмотрела на свои недавние отношения с Мартином как на издевку судьбы.
Но Росанну это не удивило: она знала, что нечто подобное должно было случиться.
Мартин умер так неожиданно и так нелепо… Впрочем, и Мальвина заметила в этом еще одно доказательство того, что человеческую глупость в состоянии исправить лишь ум Смерти. Он умер – от своего же оружия, при своей беспечности, которая из-за страсти заменила в нем трезвое благоразумие и осторожность: он напоролся на собственный нож, который хотел метнуть в ствол дерева, но споткнулся… Мартин словно сгорел, а его слова белым дымом растаяли в воздухе.
Все-таки любовь – иллюзия. Страсть – реальность. Она – стимул для преодоления оцепенения, для продолженья жизни… Она не сжигает, если к ней не подмешана глупость.
Жара не пламя, если только…
Мартин хотел метнуть нож так, чтобы, как он выразился, побить свой предыдущий рекорд. Он хотел отвлечь Мальвину от тяжелых мыслей о картине в книге, о бессмысленности быстротечной Жизни… Но сам не смог отвлечься от этой девушки. Он по неосторожности уронил и разбил свои очки и оступился – словно эти стеклышки были связаны с его жизнью невидимой нитью и, прервав ее, оборвали и связь этого тела с жизнью.
Когда он остался лежать на земле, раненый, истекая кровью, Мальвина бросилась было в поселок, чтобы позвать на помощь, - ведь так сделал бы любой на ее месте. Она сначала замедлила шаг, а потом осторожно вернулась назад и издали смотрела, как он умирал. Он ничем не отличался от смертельно раненой ящерицы, кроме размера…
Мальвина набралась смелости и подошла ближе…
Из-за широкого ствола дерева за разыгравшейся в леске пальмито сценой наблюдала подобная тени Росанна…
Мальвина увидела, что глаза Мартина были закрыты, поблекшие губы казались еще красивее, чем прежде, когда могли улыбаться. Они были недвижны, чуть лишь разомкнувшись. Глинистая почва и сухая трава вокруг него были пропитаны кровью. Но она больше не текла. Мальвина никогда прежде не видела столько крови… Она перевернула его на спину, коснулась его груди и не почувствовала того биенья, которое иногда теряла и у себя, не туда приложив руку, безумно пугаясь, но потом всегда успокаиваясь. Но у Мартина сердце точно не билось. Ей хотелось увидеть его сердце, раз оно все равно было неживым, столько всякого о нем слышав, хотела узнать, есть ли там любовь… Что же это такое: похожее на шар, вытянутое змейкой или, может, это – жидкость, которая вылилась бы ей на руку, если бы она сжала мертвый орган?
Но Мальвина была способна лишь на то, чтобы рисовать всё в своем воображении.
А Росанна после ухода сестры от места случившегося очень внимательно осмотрела труп, но тоже не решилась что-то изменить. То, что в нем не было любви, она догадалась еще при жизни Мартина.
Мальвина прибежала в поселок, плохо пытаясь сдерживать слезы, всё рассказала матери – и та вызвала «скорую» и полицию. Энрика, конечно, не стала утешать дочь, которая имитировала слегка скрываемое расстройство.
Никто не подумал бы обвинить в соучастии единственную подругу Мартина… Все в поселке любовались этой парочкой и прочили свадьбу после окончания Мальвиной школы. Жители Лос Мариноса были простыми людьми и о карьере не очень-то заботились. Зато домашний очаг, семья, хоть и без любви, но многодетная – вот это было важнее всего: количество, а не качество…
Без любви…
***
Лишь Мария с самого начала не радовалась встречам Мартина и Мальвины. Узнав о гибели Мартина, Мария не показала своего горя, но решила уехать из поселка. Она уехала бы все равно – даже если бы муж не захотел покидать обжитую землю. Однако, он, очевидно, поняв причину и желая сохранить душевный покой супруги, поддержал ее стремление обосноваться на новом месте…
- Вот эта карта, - цыганка, постучавшая к ним в день их новоселья (муж Марии купил квартиру за день до этого, потом съездил за женой и дочкой), еще не видевшая маленькой Эстеллы, указала на бубновую даму. – А эта карта – потеря. Вы потеряете свою дочь – и у вас будет мальчик, - цыганка бросила на стол бубнового короля…
Муж пытался успокоить Марию, но та была как прибитый ураганным ветром цветущий куст сирени – и прекрасна, и полна страдания. Впервые он подумал, что такой несчастной его любимая стала из-за него – из-за его безрассудного поступка. Ведь где-то около года назад не сумел сдержать порыв своей страсти и напоил вином Марию, никогда прежде не употреблявшую спиртного. Мария не распознала в напитке присутствие алкоголя, не зная даже его запах. И тем более от непривычки она быстро опьянела. Она не понимала, что к чему, и когда он стал уговаривать ее довериться ему... Он знал, что она никогда его не любила. Однако, она любила их ребенка. Но что он мог сказать ей в утешение?
- Не верь цыганкам: они либо лгут, либо ошибаются. Ведь как можно знать будущее?
- Она же угадала, что у нас – дочь…
- Может, соседи видели, что мы с ребенком приехали, вот и проболтались…
- На белом одеяльце не было написано, что это – девочка!
- Ну, тогда… Вот если у нас не будет сына – то и дочку мы не потеряем! Это не противоречит словам гадалки?
- Нет, мы сделаем по-другому. Она будет нашим сыном…
Ария 5. Закончилась игра «вничью», или главное сражение еще впереди
Росанна однажды встретила Освальдо. Был конец декабря – на редкость холодный: температура опустилась до +4 градуса. Она была одна на безлюдной улице вечером – и страх ледяным ветерком пробежался по ее коже и проник внутрь – в грудную полость, застряв в органах. Неужели несколько месяцев ее стараний стать сильной и смелой прошли впустую?
- Давно не виделись… - вдруг он присвистнул, скользнув порочным взглядом по ее животу.
Этот ублюдок, на глазах у которого прошло несколько беременностей его матери, тут же обо всем догадался и злорадно ухмыльнулся, оценив степень своего влияния, которое оказал на нее.
И тут ее страх улетучился – она осознала, что́ было уязвимым местом Освальдо. И этим было как раз то, что́ окружавшим его людям казалось его силой. До чего же он был помешан на стремлении робко обожать себя!
Росанна окинула его насмешливым взглядом. Его судьба уже была решена, хотя это и не оглашалось – даже для него самого. Она прошла мимо Освальдо, будто не слыша, как он что-то неприличное говорил ей вслед. Празднование победы лучше отложить – тогда и не спугнешь эту робкую птичку, и лучше насладишься маршем в ее честь…
Беременность – тюремное заключение; плод в своих оболочках - это клетка внутри, от которой никуда не сбежать, в ожидании казни. Казнь бывает и смертной…
Когда Росанне пришло время рожать, Мальвина, которой была уготована роль акушерки, испугалась до чертиков. У нее дрожали руки, когда она крутила диск на телефонном аппарате, вызывая подруг. Росанна была с самого начала разговора, который завела Мальвина при первых родовых схватках, против посвящения в эту страшную тайну кого-то еще. Но впечатлительная Мальвина была на грани истерики – и Росанне пришлось ее успокаивать, хотя самой ей, наверное, было гораздо хуже…
За девять месяцев, что отделяли эту ночь от ночи ее вступления в новый для нее мир, жуткий, но реальный, как тот выжженный, что на картине «Триумф Смерти», - за это время Росанна научилась не только быть сильной, смелой, ловкой, уметь задерживать дыхание на четыре минуты, ныряя под воду. Она научилась властвовать над болевыми ощущениями: могла отрешаться от физической боли, что увеличивало степень ее свободы, а это, в свою очередь, позволяло ей лучше чувствовать себя в мире, где каждый должен быть сам за себя. От хорошей жизни ни у кого особенных способностей не появляется… Акула может добывать себе пищу и защищать себя сама – она не станет плакаться перед кем-то, прося о помощи.
Росанна родила в сарае, темной громадой возвышавшемся во дворе ее дома, на том же проклятом месте, на той же грязной соломе, в крови, но с сухими глазами, без слез. Подруги Мальвины помогали роженице больше сестры.
Ребенок издал первый в своей жизни крик, впервые глотнув воздуха, наполнив им свои легкие. Воздух того мира, что еще не показал ему свои орудия пыток, но уже пугал своей неизвестностью. Прекратилось его беспечное существованье, когда ему не приходилось почти ничего делать, ведь и питанье, и кислород поступали к нему через кровь – от материнского организма.
Услышав его крик, Росанна в ужасе закрыла уши руками и вскрикнула сама – впервые за всю жуткую ночь своих мучений, виной которым был не только ублюдок Освальдо, но и его отпрыск. Себя она не ассоциировала ни с материнством, ни с родственной связью с этим выродком.
Долорес и прежде видела, как проходят роды у женщин, поэтому ее помощь была ценней всего в этой ситуации. Но поведение самой роженицы было необычным: она не чувствовала себя беспомощной перед этим природным явлением, (что не считается катаклизмом лишь из-за того, что бывает очень часто), или, как она прежде это назвала, во время казни. Для нее роды были боем – самым первым боем, в котором она не проиграла, хотя и ребенок тоже не проиграл: он не позволил ей взять верх над собой, а ведь она хотела его смерти. И теперь она смотрела на своего противника, в этом бою заключив с ним «ничью». Но Росанна знала, что им еще предстоит в будущем сразиться: кто победит тогда? В следующий раз лишь один из них останется в живых – чтобы закончилась война.
- Здесь что-то есть, - Палома выгребла из соломы и передала Мальвине маленький целлофановый мешочек с содержимым, тонкой нитью связавшим, со временем, разные судьбы... Но та не успела в него заглянуть, так как в тот момент Росанна, не видевшая этого жеста Паломы, собралась покинуть место своих страданий.
- Поклянитесь, что от вас никто ничего не узнает! – потребовала она.
И все три девчонки поклялись. Им едва исполнилось по пятнадцать лет – вчерашние дети… Страшная, не детская тайна…
Они сказали, что уберут с пола следы крови, чтобы ничего не было заметно.
Росанна подозвала к себе Мальвину у выхода из сарая:
- Оставайся с ним до утра, а я отдохну и сменю тебя. Тогда ты купишь мне билет до Альмерии…
- Да ты что! Куда собралась? – Мальвину всю передернуло от мысли, что придется еще ухаживать за этим существом, почти не похожим на человека.
- Вернуть первую часть долга… то есть пока только проценты. Не останусь же я с ним навечно! – и она ушла в дом, где мирно спали ее мать, сестры и братья, которым даже в момент их смерти не суждено было узнать, что в эту ночь, как и в ту, которая сгорела девять месяцев назад, им были уготованы роли слепоглухонемых и вообще бесчувственных атрибутов семьи. Или они сами выбрали себе эти роли?
Утром, когда мать собралась идти на работу, Росанна ей сказала, что Мальвина ушла в школу пораньше, чтобы отдежурить. А сама якобы приболела. Энрика надевала туфли и рассеянно взглянула на дочь:
- Сходи к врачу, - она даже не поинтересовалась, что́ болело у ее дочери.
Энрика более всего на свете боялась кому-то сочувствовать, как, впрочем, и принимать чье-то сочувствие. Она была глубоко уверена, что каждый должен переживать все свои несчастья в себе. И даже в момент своей смерти, слегка удивившись тому, чья рука ей даст пропуск в мир иной, не хотела бы, чтобы еще кто-то присутствовал при этом – и сочувствовал бы ей. А ее убийца холодно и равнодушно смотрела на умиравшую от потери крови Энрику – и нисколько ее не жалела.
К врачу Росанна собиралась сходить, но не в Лос Мариносе, где понятие «врачебная этика», если и существовало, то это не означало табу на трёп, как медиков между собой, так и их с пациентами. Лучше всего было бы сделать это в Альмерии. У Росанны были с собой деньги – их она понемногу тягала из кошелька Энрики, слишком занятой собой, чтобы замечать такие незначительные потери.
Это был последний раз, когда она видела лицо Росанны, которую вскоре в Лос Мариносе стали считать сначала без вести пропавшей, затем умершей, решив, что она ушла в лес, где ее загрызли звери.
***
Росанна поехала в Альмерию, где уже однажды бывала с матерью и Мальвиной. Она собиралась разыскать там отца своего ребенка, чтобы отдать «проценты» от суммы долга. После своей недавней встречи с ним до своих родов она узнала, что он устроился на работу в городе Альмерии – машинистом крана. Об этом шептались соседки возле дома Торресов – эти тетки порой знают больше информации о жителях поселка, чем стражи порядка. А остальное она узнала о нем сама – она его выследила.
Освальдо придумал себе имя и фамилию и снимал комнату в квартире одного старичка, почти отрешенного от мира, не интересовавшегося документами своего постояльца. Ко всему прочему, старик был еще и глуховат, так что он, сидя в своей комнате, не мог слышать, как к его жильцу пришла совсем юная девушка с младенцем, закутанным в одеяльце.
- Что это? – был первый вопрос Освальдо при появлении Росанны в дверях его комнаты, словно его не удивил сам ее приход. Он не перестал жевать жирную пиццу, от которой у него лоснились руки и рот.
- Не что, а – кто. Забирай своего выродка…
- Моего? Да ты, шлюха, просто не знаешь, кому сбыть его…
- Ты согласишься с тем, что я тебя – героя-самца – променяла на кого-то, чтобы залететь от него? – она говорила с легкой улыбкой, понимая, что в его мыслях происходило не просто шевеленье от ее слов – в них был скрежет от усердия.
Освальдо чуть не подавился куском пиццы, отложил остатки и вытер руки о скатерть на столе. То, что это был его ребенок, вселяло в него гордость за себя: ведь сотворил-таки! Но что-то теперь надо было с этим делать. И это пугало Освальдо. А от страха перед риском уронить себя в своих же глазах он взбесился:
- Ты никто! Ты принесла этого ублюдка мне – потому, что не знала, что с ним делать. Но я не нянька…
- Если ты его не возьмешь к себе – все узнают…
- Ничего мне не сделают. И не в таком пекле не сгорел – а уж в жаре тем более. Жара не пла… - вдруг он схватил нож, которым до этого резал пиццу, и, скорее от отчаяния, чем от злости, ударил им Росанну.
Ребенок выпал из рук раненой девушки, которая тоже упала на ковер, лишившись сознания от раны в области сердца.
Испугавшись того, что́ натворил, поняв, что ничего не выигрывал этим: убив шантажистку, он все равно не избавился бы от ребенка, - Освальдо позвонил в больницу и вызвал «скорую».
За минуту он собрал свои немногие вещи, взял сверток с ребенком, которому краем одеяльца закрыл рот, как заглушал крики его будущей матери в ночь девять месяцев назад. Освальдо покинул эту квартиру и отправился на вокзал, чтобы купить билет до какого-нибудь поселка поблизости с Лос Мариносом, но все же не до него самого. Он не хотел, чтобы все вдруг выяснилось… Его билет был до Калуросо.
В этом поселке он купил квартиру, ведь к этому времени денег у него было достаточно заработано – правильно поняла его мать, когда юноша, вернувшись в свой родной поселок за вещами, сказал ей о своем отъезде. Он взял с собой лишь самое необходимое. Освальдо не был сентиментальным, но вот уже три года – со своего четырнадцатого дня рождения - хранил эту вещицу, врученную ему матерью, которой, в свою очередь, передал в свой смертный час его родной отец. Женский золотой браслет с золотым листочком и изумрудами. Остальные украшения из этого комплекта были так неосторожно – в приступе пафосной лихорадки брошены им Росанне… Вот об этом мысль его ужаснула: а что, если кто-то найдет эти вещи у Росанны, убитой им, и выйдет на него? Ведь если полиция показала бы их его матери, она их узнала бы… Ах, он просто слишком нервничал – и думал черт знает о чем! С какой стати кто-то подумал бы о нем? Безмозглый старик, хозяин квартиры, где он жил, не знал его данных, да и лицо вряд ли смог бы описать. Альмерия – город сравнительно большой, не то что скопище мышиных нор – Лос Маринос!
Своего ребенка Освальдо не мог ни убить, ни сдать в приют. Но уж конечно, не из-за любви к младенцу, которая, как кто-то мог бы подумать, его вдруг могла охватить. Он просто не мог так себя унизить – посулить своему творению такое… Освальдо был рабом своего Я, а не хозяином своей жизни, при всем том, что ценил более других лишь себя. Когда прошла первая растерянность, отчаяние уступило перед здравым размышлением – Освальдо смирился со своей участью, хотя назвал это себе совсем другим словом...
Ария 6. Новая жизнь Тени
Росанна очнулась в больнице. Она могла бы чувствовать себя отвратительно – из-за боли в ране, которая была зашита хирургом. Но Росанна восприняла свое пробуждение от наркоза как возвращение к жизни – не к прежней, конечно, ведь ее мир, что был до кошмарной ночи девять месяцев назад, рухнул, осыпав ее своими осколками. Но тогда она выжила – и после этого тем более не хотела умирать. Но вот новость-то: врачи не знали, кто она такая! Может, она поторопилась с решением, что умирать не стоило?
- Сеньорита, доктор Гуэ́нос передал мне, что вы не желаете называть свое имя? Его нужно занести в книгу регистрации. И потом: есть ли у вас страховка…
- А вы кто? – Росанна в упор смотрела на мужчину лет пятидесяти пяти, никак не похожего на доктора. На его плечи был наброшен голубой халат.
- Я – владелец клиники. Сеньор Рохе́лио Десе́ос, - престарелый сеньор галантно поклонился – несколько неуместно в этой обстановке.
Она заговорила серьезно, направив на него умный, пронзительный взгляд:
- Я польщена оказанной мне честью, ведь не к каждому пациенту… Надеюсь, вы не выдадите меня. Ах, мне уже не чего, кроме жизни, терять на этом свете! И что теперь мне эта жизнь? Преступники хотели убить меня – и убьют, если узнают, где я. Хотя я даже не знаю, за что… Они забрали моего новорожденного ребенка…
Десеос был поражен. Ему, конечно, сообщили результаты осмотра безымянной пациентки перед тем, как он пошел к ней в палату, что было чисто из любопытства: ему сказали, что она на днях родила. Но он не хотел верить, что столь юная особа…
- Надо объявить в розыск, - сказал он, еще не придя в себя от шока: надо же было так вляпаться! А вдруг и ему будет грозить опасность? Однако, девчонка ему очень понравилась: красивая, почти в его вкусе. К тому же ей больше не на кого надеяться…
- Это бессмысленно: они не стали бы с ним долго возиться и наверняка уже убили. – Росанна залилась слезами. – Напрасно меня лечили ваши доктора: скоро и моей жизни придет конец – меня все равно выследят и убьют…
- А твои родные? У тебя кто-то есть?
- Совсем никого, сеньор… - она слабой рукой комкала край простыни, которой была накрыта, и вытирал им слезы.
- Не плачь: я кое-что придумал. Ты будешь жить со мной… Не подумай ничего плохого! - воскликнул он, неправильно восприняв вдруг вспыхнувший взгляд девушки. – Я удочерю тебя. Ты будешь наследницей всего моего состояния. У меня есть друг – пластический хирург. Ты готова поменять свое лицо?
Взгляд Росанны стал удивленным:
- Лицо поменять?
- Я не точно выразился: при пластической операции несколько изменят черты твоего лица, чтобы тебя нельзя было узнать. Под наркозом – ты ничего не почувствуешь. Потом у тебя будут новые документы, новая фамилия – моя, разумеется. Если хочешь, имя можешь оставить свое. Как тебя зовут?
- Барбара. О, сеньор, неужели вы – волшебник? – Росанна восхищенно смотрела на него.
Рохелио тоже был восхищен – своей идеей. Он сделает из нее такую девицу, о какой прежде мог лишь мечтать. То, что у нее будет лицо, какое ему захочется, - это лишь малая деталь ее образа, который будет создан взамен прежнему. Он сам, без посторонней помощи, вылепит из ее характера такой, чтобы у него была не только примерная дочь, но и … Впрочем, он был готов подождать, пока девчонка подрастет…
«Волшебник» не солгал ей – и все сделал, как и обещал. В те годы в провинциальной глуши подобное, действительно, могло казаться чем-то сверхъестественным; это и стоило баснословных денег.
Новоиспеченная Барбара Десеос, удочеренная богатым владельцем клиники, вытерпела боль, какое-то время мучившую ее после операции. В салоне красоты ей подстригли, щипцами распрямили волосы и закрасили поседевшую прядь. Ее личный каприз, дорого обошедшийся Десеосу, - контактные линзы для глаз – синего цвета, что тогда тоже было редкостью.
Итак, теперь она по-настоящему родилась заново – как Барбара Десеос. А Росанна Хунтос? Пусть она умрет. С новым лицом, как с новой маской, с новым именем, с новым домом и приличным состоянием – кто ее узнает, кто посмеет помешать жить новой жизнью? Даже ублюдок Освальдо не узнает ее при встрече. А эта встреча рано или поздно должна будет случиться. Чистый лист надо будет замарать финалом этой истории с жирной точкой в конце.
Барбара стала учиться в лучшей школе Альмерии. Она закончила учебу именно в тот год, когда и должна была закончить, будучи Росанной Хунтос. Значит, и Мальвина…
Барбара поступила учиться в медицинский институт, зная, что Мальвина с детства хотела учиться на медсестру, а в последний год их жизни дома – Мальвина даже посылала в этот институт письмо-запрос, чтобы ей знать, какие условия поступления. Барбара угадала: вместе с нею, но в другой группе, стала учиться и ее сестра. Они столкнулись в коридоре во время перерыва между лекциями.
- Который час? – Мальвина нервно теребила ремешок остановившихся часов на своем тонком запястье.
- Хочешь успеть в магазин за углом? – спросила Барбара, чем заслужила удивленный взгляд Мальвины. - Препод по анатомии всегда задерживается. У вас ведь анатомия? Успеешь купить мороженое… или шоколад.
Мальвина не узнала ее. Барбара заметила, как сестра похудела: наверное, не прекращала выполнять упражнения, которым ее учил Мартин…
Барбара стала оттачивать свою фигуру поочередно в бассейне и спортзале. Она не только «подогнала» свои параметры под стать сестре, но и стала физически сильной и ловкой.
Свободное от учебы время Мальвина проводила с подругами – Долорес и Паломой. А в те дни, когда с ними не виделась, тоже ходила в спортзал, чтобы поддерживать себя в прекрасной форме.
***
Барбара превосходно освоилась с ролью дочери богатого предпринимателя – в тени нового имени, за маской нового лица. Но она догадывалась, что обдурить ее Десеосу не составило бы труда: если бы она ему надоела, он щелчком пальца избавился бы от нее – в лучшем случае от ее присутствия. У него было слишком много денег и связей, чтобы все это мог обыграть ее ум, если бы они встали друг против друга. Да, она теперь являлась единственной наследницей этого бездетного и одинокого мужчины. Но ведь свое завещание он мог бы переписать в любой момент!
Ему было пятьдесят девять лет, но выглядел он, как, похоже, и чувствовал себя, - гораздо моложе, ведь не обременялся заботами и тревогами, от которых люди стареют раньше срока. Барбара хотела и привлечь его внимание к себе, чтобы щелчок ее пальца хоть что-то значил для него, но одновременно – и держать на расстоянии, ведь роль любовницы ей играть не хотелось.
Рохелио Десеос долго держался – видит Бог! Но чувствуя себя Пигмалионом, вылепившим свою мечту из реального материала, он хотел от нее ответа на свое обожание. Она и вела себя так, как он хотел: чуть кокетлива, наивна, доверчива, но, что самое важное, непомерно юна, - то есть соблазнительна. Все его знакомые – женатые или заядлые холостяки, с не менее порочными мыслями, чем он, - восхищались его дочуркой, задавая различные вопросы, в которых просвечивал один и тот же. Что ж, пора было, и правда, сорвать плоды с деревца, с такой щедростью взращенного им…
Барбара только что вернулась из спортзала, сползала в душ и нарядилась в короткую юбочку и футболку, что делало ее похожей на девочку-подростка. Это ему особенно нравилось. Девушка стала подбирать себе наряд для следующего дня. Она выволокла все свои тряпки из платяного шкафа и разбросала их не только на королевского вида кровати, но и на ширме ручной работы, на столе, почти что антикварном, даже на бело-розовом лохматом ковре, устилавшем пол, подобно слою опавших лепестков ладанника, цветы которого распускаются на заре и так быстро срываются вниз... Она знала, что Десеос был без ума от манеры легкомысленной девочки заниматься украшением себя.
Барбара терпеть не могла эту возню, напоминавшую ей куриное кудахтанье, сопровождаемое тем, что летят разноцветные перья, а порой и капает кровь из ран тех, кому очень завидовали… Да, женщины страдают от того, что в мире не достаточно вариантов причесок, фасонов нарядов, расцветок сумочек и туфель, ароматов духов и оттенков помады. Не достаточно стараются дизайнеры: всем нужно все сделать разное! На овцах или курицах рисуют краской несмываемые знаки, чтобы не путать животных от разных ферм, ведь по другим признакам их было бы не различить… Барбаре очень подошло бы затеряться в толпе и ничем не выделяться – стать чьей-то тенью. Это только видимая серость, но, если наружность неприметная, можно извращаться, как угодно, и оставаться при этом тенью. А то, что́ она могла бы сделать, - в ее воображении было сложено в грандиозные планы. Пусть расцвечивают себя глупые несушки, которым в голову не придет какое-нибудь изощренное нарушение правил! К тому же юбки, коротенькие или длинные, не могут не быть атрибутами слабачек, нуждающихся в защите мужчин, с древних времен присвоивших себе одежду анатомической формы, более удобную – брюки. Но не только им свойственна хитрость.
- Ах, папочка, что мне завтра надеть? – девочка уперлась кулачками в бока и с озадаченным видом рассматривала тряпичную пестроту: кофточки, вышитые блузки, юбки, платья, шарфики, сарафаны…
- Золотце, тебе в любом хорошо… Вот розовое… - он положил перед ней шелковое платье с воланами и вышивкой, потом с притворной задумчивостью отбросил обратно.
Десеос смотрел на нее, взяв за плечи, перестав сдерживать взволнованное дыхание:
- Завтра поговорим о нарядах, а сегодня мне очень хочется… увидеть тебя без этих тряпок…
- Не сегодня, дорогой, - семнадцатилетняя Барбара прощебетала киношную фразу по-детски, но уже с иным видом – как соблазнительница, а не как ангелочек. – Мне сегодня еще нельзя… Понимаешь, в такие дни… Вот послезавтра… - при этом девчонка играла бретелькой своего топа. – Я сегодня из-за этого недомоганья даже из спортзала вернулась раньше…
- Послезавтра? – поняв, о чем она, Рохелио растерянно отстранился от Барбары.
- Чего испугался? – хихикнула она. – Это не заразно. Да: послезавтра…
***
Перед назначенным днем Рохелио, обычно не жаловавшийся на сон, любящий поспать подольше, не спал всю ночь и встал пораньше, чтобы увидеть ее перед тем, как водитель отвезет ее в институт… Не предполагая, что видел ее последний раз в своей жизни…
Баврбаре сообщила преподавательница, которой позвонила горничная из их дома: отец девушки погиб…
Убитая горем дочь была, однако, переполнена тайным счастьем. В хвастовстве им она не нуждалась: она была счастлива сама собой, а не чьим-то мнением…
- Спустя столько лет мы с ним нашли друг друга… Таким недолгим было наше счастье… - осиротевшая Барбара была в отчаянии.
Губы дрожали, щеки были залиты слезами, ни намека на косметику на лице, розовый шелковый халатик – она с утра не одевалась. Такой ее увидели на следующий день знакомые Рохелио, пришедшие посмотреть на его юную любовницу. В ней они не заметили ничего соблазнительного, лишь расстроенного ребенка. Они уходили от нее разочарованные: неужели она, и правда, - внезапно отыскавшаяся дочь старого ловеласа? Вот когда узнаешь истинную суть людей: прежде они и не догадывались, что такой тип, как Десеос, способен испытывать родственные чувства…
Полиция, однако, допросила девочку. Барбара сказала, что в восемь часов вышла из дома – водитель довез ее до института к началу лекций, то есть к половине девятого.
Как показал осмотр тупа судебным медиком, смерть наступила позже этого времени, ведь труп был еще теплым, когда приехала полиция.
Водитель и преподаватели подтвердили слова Барбары.
- Вы бессмысленно тратите время: вы что, не верите девочке? Да она такая умница… - возмутилась удивленная вопросами преподавательница.
Горничная сказала, что сеньор Рохелио за все двадцать лет, что она у него работала, не вставал утром раньше девяти часов. Он завтракал в девять и к десяти уходил в свою клинику. Она каждый день приходила к нему где-то в половине девятого и готовила ему завтрак. И вот нашла его… Возможно ли, что кто-то посторонний проникал в дом? Ключи были только у Барбары, у горничной и у самого Десеоса, а следов взлома не было…
Осталось лишь проверить, лгала ли горничная, хотя следователю было и так ясно…
Десеос был отравлен. Яд содержался в пище, которую он ел на завтрак. Его труп медики увидели в столовой: Десеос сидел за столом, склонив на него голову. Горничная, не грамотная, даже никогда не смотревшая телевизор, типичная крестьянка, могла положить яд в его пищу и надеяться, что причину его смерти нельзя будет установить: внешне-то ничего не видно!
Зачем?
Месть. Пару дней назад, провожая девочку из института, водитель поднялся с ней до квартиры и услышал, как шеф ругал тупую горничную, грозя ее уволить. «Действительно, тупая, - сказал водитель на допросе. – Могла бы просто быть уволена, а теперь еще…»
Горничную арестовали – главным образом, потому, что в квартире у нее хранился крысиный яд, но крыс не было во всем доме. «Так ведь могут появиться…» - бубнила она растерянно. Она не могла объяснить, как мог попасть крысиный яд в пищу хозяина квартиры. Ее арестовали и на суде приговорили к тюремному заключению.
Надо ли говорить, что чародейкой, «волшебным» образом переместившейся во времени или каким-то иным способом положившей яд в пищу своего приемного отца, была Барбара?
Зная повадки недалекой горничной, девушка предугадала, что та вымоет посуду из-под ржаной муки, которой в банке оставалось всего лишь на одну порцию соуса (пряного соуса, которым нужно было поливать тортилью – омлет с картофелем и овощами, подаваемый на завтрак Рохелио Десеосу), и лишь потом насыплет туда новой из мешочка. Была бы горничная сообразительнее, смотрела бы фильмы с экранизацией аналогичных ситуаций, то эта деталь не ускользнула бы от ее внимания…
И открылась для Барбары новая жизнь: к приобретенным за два года новшествам добавилась и свобода – это бесценное вещество, бесплотное, но столь ощутимое теми, кто был когда-то ограничен в этом! Голодные вороны, пронизавшие всю Европу, не променяли бы свою свободу на клетку сытой канарейки. Умные птицы понимают: зависимость от других может сегодня приносить пользу, а завтра – вред.
Девушка выучилась на медсестру, как и Мальвина, хотя во время учебы старалась не попадаться сестре на глаза. Всему свое время…
Барбара стала встречаться с различными мужчинами – со всеми, кто ей был симпатичен. В отличие от других девиц, она не ждала ни рождения своей любви к кому-то, ни искренности чьих-то чувств к ней, ни хотя бы верности. Ей лгали (как она считала) – она делала вид, что верила. Если любви нет, то все так просто: ни масок, ни тумана, ни истерик, ни зыбучих песков под ногами… Освальдо был прав, - о! – как он был жесток в своей правоте, открывая ей эту реальность, к которой ей нелегко было привыкнуть!..
Без любви…
Барбара не хотела встречаться с Мальвиной, но, словно существовала между ними незаметная связь – от одной близняшки к другой тянулась ниточка, точнее, жгут, то позволявший им отдаляться, то вновь сокращавший свою длину и сближавший девушек. Барбара часто сталкивалась с Мальвиной в этом городе, каменном, из двухэтажных домов и мощеных улиц, мало озелененных, душном и жарком, полном чужих людей, чужих лиц.
Может, если мыслить реально, это была лишь схожесть привычек? Ведь первые пятнадцать лет своей жизни они жили вместе, хотя и не были подружками, какие друг без друга никуда. Разность их характеров: Мальвина – общительная, Росанна не тянулась к дружбе с кем-либо, - и была причиной отсутствия сильной душевной близости между ними. Но все же они были в хороших отношениях! Даже та роковая ночь, которая, как могло бы показаться, была в состоянии их разрознить: одна вляпалась по уши, а у второй появилась счастливая любовь, хоть потом смерть и внесла некоторое равновесие, но еще до этого вместо того, чтобы принять свое счастье, Мальвина прониклась отравой Росанны – и стала видеть мир ее глазами, хотя уступала ей в решительности, чтобы начать его исправлять.
Однако, Мальвина не узнавала свою сестру в новом обличии. Их обеих по отдельности обуревали одни и те же фантазии: о смерти – чужой и, возможно, своей…
Барбара без удивления поняла, что Росанну никто из ее родных искать не собирался. Она не могла возненавидеть лишь Мальвину, раз та тоже не лгала ей о любви, когда они виделись в последние месяцы.
Барбара забеременела и удачно скрыла свой залет, за два месяца до родов уехав на летние каникулы в глухую деревушку. Ребенок родился семимесячным. Барбара уже не была столь растеряна, как в свои пятнадцать лет. Она была спокойна и целеустремленна. Убив ребенка, она закопала его за городом, а его сердце стало первым экспонатом ее коллекции – такой молчаливой, но, в то же время, повествовавшей об окончании стольких жизней! Созданное ею сердце… Можно биться в истерике, а можно трезво оценить ситуацию: она же сама создала это существо – и решила оставить себе лишь деталь, остальное выбросив…
Барбара вышла замуж за Антонио Велозеса, не особо красивого, но с длинными волосами, как у артистов… Впрочем, и не это было ей нужно. Просто он подвернулся ей под руку, когда ей захотелось что-то сделать себе – новые ощущения: супружеской жизни – чтобы было кому изменять… К этому времени ее коллекция была собрана почти наполовину. Появляясь перед своими будущими жертвами, Барбара надевала на лицо маску, специально сделанную по ее заказу, и парик: она так делала, по сути, даже и не для запутывания следов, а для того, чтобы вернуть себе прежний облик, хоть и призрачно, но – чтобы быть и собой, и сестрой одновременно. Она мстила за себя и за Мальвину, воплощая ее фантазии.
Позже, поселившись возле дома Мальвины, Барбара стала с ней дружить. Мальвина не знала, что за коллекцию Барбара хотела разместить в подвале ее дома, существование которой просила скрывать…
Мальвина умерла не совсем по своей воле – Барбара дала ей совет…
Ария 7. Бабочка в руке
Берегись того, кто сразу
не ответил на твой удар.
Дж.Б.Шоу (англ.писат.)
Барбара пришла к Освальдо. Он словно не хотел ее узнавать с новым лицом, хотя она и делала всяческие намеки. Но вот она держала в руке и свою маску, и… его жизнь, хотя о втором он еще не знал на тот момент… Она подвела его к тому, чтобы он все-таки сам узнал ее…
Освальдо быстро справился с шоком, вызванным ее появлением.
- О, вспомнила о том, что́ когда-то называла любовью, девочка моя? Ведь ты скучала по мне, по моим объятьям, они не то, что сантименты твоих слизняков! Все эти годы у тебя не было таких ночей, как у нас с тобой, а?..
- Не слишком ли раздул мнение о себе? Не лопни…
- Ничего страшного! От этого не дохнут. Жара не пламя: не сгорю…
- Вот для этого я и пришла, индюк-философ. Ты сейчас сгоришь в своей жаре, гад.
Она нежными пальцами в тонких хирургических перчатках достала из сумочки холодный и жесткий складной нож, но столь же непреклонный, как ее руки. Словно шутя, она щелчком его раскрыла.
Тайное оружие – неожиданность: от нее этого не ожидала ни одна ее жертва…
Ее действие породило мощный взрыв смеха Освальдо.
- Любишь играть, милая?
- Не зли меня! Я сегодня нервная – у меня вот-вот начнутся критические дни…
- Не носишь колечко, - он указал на ее пальцы, как игрушку, сжимавшие рукоять ножа. Барбара решила, что он – об ее обручальном кольце, которое лежало в ящике письменного стола. Она все еще не знала о побрякушках, брошенным им ей когда-то. – И сережки… - он смеялся уже не так громко, но от всей души, похожей на банальный серпентарий. – Моя мать передала мне – сентиментальная дура…
- Ты пьян. Знаешь, что она – мертва?
- Ну, и что? Ха-ха… Ах, сантименты! Какие-то камни с золотом передают друг другу из высохшей старой клешни в молодую ладонь, и она тоже, старея, готова отфутболить этот «символ любви» потомкам. Нет бы продать и истратить деньги при своей жизни!..
Он смеялся, а Росанна смотрела на него – как старшеклассник на первоклашку, на малявку. Или кошка – на мышь.
- Ну, иди ко мне, давай вместе поиграем… - не обращая внимание на ее нож или, наоборот, лишь распалившись от его присутствия между собой и ею, в нежной руке этой хрупкой и красивой женщины, которой было лишь тридцать два года. – Обними меня! Ты же за этим пришла? Хочешь, чтобы было по-особому – жестко, тебе ведь так нравится? Вот и нож…
Росанна широко улыбнулась и, действительно, сомкнула руки вокруг его шеи. Она нежно и страстно зашептала ему в ухо:
- Кончиту помнишь, свою юную сестренку? Консепсьон тоже не поверила… до того момента, пока не увидела фонтанчик своей крови. Ее сердечко теперь в моей коллекции, дорогой мой. Правда, оно не первое. А твои миленькие братишки… Как нежно я могу говорить… Их звали ведь Анхель, Пабло, Марио… А матушка твоя и отчим? Им ведь тоже не хотелось отдавать для моей коллекции свои никчемные сердца… У меня, может, масса прекрасных качеств, но есть один ужасный недостаток: я не понимаю шуток и не люблю шутить… - и она резко вонзила ему в шею самый кончик лезвия ножа, о котором Освальдо, должно быть, уже забыл. – Хотел грубости и жесткости? Тебе ведь так хорошо, да?
Освальдо, однако, не почувствовал боли, лишь прикосновение к коже лезвия и как оно ее рассекло… Странно чувствовать – когда без боли… Ощутив сильную слабость, он стал оседать на пол…
- Расслабился, милый? Хорошенькое средство было на лезвие. Оно поможет тебе в полную мощь насладиться ощущениями – как ты любишь… Это сейчас тебе ничего не открылось: после горького мед – слаще, так ведь? Впрочем, как и наоборот… О, какие ощущения тебя ждут! Жаль, что ты не долго будешь их вспоминать… И зрелище – чистый шик!
Освальдо лежал на полу, не в силах шевельнуться или что-то сказать. Боль стала жечь его шею в месте ранения, словно его нервы вдруг вспомнили о своих обязанностях и стали посылать в мозг сигнал с коэффициентом два, если не больше…
- Мало, кому удавалось увидеть свое собственное сердце. Но тебе ведь всегда хотелось чего-то нового, необычного, чтобы… почувствовать себя тем, кем всегда хотел быть. Или твоя неуверенность в себе осталась с юношеской зеленостью?..
Росанна сбросила с ног туфли, откидывая их, словно они ей мешали. Она возвышалась над ним, стоя во весь рост, хотя и без психологических эффектов 30 ощущала свое господство над ним.
- В сердце, и правда, нет любви. Но ты-то лепетал это, беря из ничего… А теперь увидишь все собственными глазами: сердце – лишь мышечный мешок…
Росанна достала их своей сумочки хирургический скальпель. Отложив его до срока, она опустилась на колени, снизойдя до поверженного. Росанна стала медленно, словно собираясь соблазнить, расстегивать пуговицы на его рубашке, наслаждаясь его взглядом, полным смятения и ужаса, но никак не желания. Она не сводила с него глаз.
- Ты уже в предвкушении? Жаль, что не услышу твоего заразительного смеха… Впрочем, я и сама посмеюсь за тебя. Не волнуйся: ты успеешь увидеть свое бьющееся в моей ладони сердце. Это красиво, поверь мне, дорогой паразит! И я бы ни на что не променяла это зрелище. Вот ты что-то трепался про погремушки – эту драгоценную мишуру… Сердце – ведь жизнь и смерть, а золото и банкноты – металл и бумага. Вот сейчас ты стал бы радоваться золоту, деньгам? А возможности над кем-то поиздеваться, гад?
Росанна с улыбкой сделала первый надрез. К мышцам, слагающим произвольную мускулатуру, под действием препарата, от головного мозга не поступал сигнал сокращаться, чтобы приводить в движенье тело. Но чувствительность нервов осталась неизменной. И даже глаза не вполне могли выразить немыслимые физические страдания Освальдо. Интересно, что́ он сказал бы, если бы мог?..
- Я знаю, как сделать так, чтобы ты не потерял сознание и досмотрел до конца. У меня все-таки медицинское образование. Во время учебы и работы в больнице меня не подпускали к операционному столу с пациентом. Ну, и что? Я сама научилась, проходя практику… Тебе понравится быть зрителем и главным героем. Я долго высюсюкивала свои действия, чтобы не ударить в грязь лицом перед таким взыскательным ценителем искусства. Это занятие еще круче, чем ты предположил, едва я появилась сегодня здесь?
Росанна разрезала грудные мышцы, потом секатором перерезала ребро, его фрагмент выложила, предварительно показав его Освальдо. Когда он был готов лишиться чувств от болевого шока, она сделала ему стимулирующую инъекцию. Его глаза были готовы выпрыгнуть из орбит. Вселенная Освальдо сузилась до пространства между очагом его боли и безжалостным лезвием, причинявшим ему эту адскую боль. Его красота не впечатляла ни мучительницу, ни лезвие. Сильная боль, душевная или физическая, очень могущественна: никакая красота не устоит в схватке с нею…
Запах роз был перекрыт запахом крови - сладковатым, плотным и. уж точно, более живым… пока еще.
Ее руки в перчатках не дрогнули. Росанна старалась действовать осторожно, чтобы кровь не брызнула на одежду и уж тем более – чтобы случайно не порвать вены и артерии, перегоняющие кровь от сердца и к нему, и нервы. Эти связующие с мозгом ниточки: с их помощью головной мозг руководит сокращением непроизвольной мускулатуры, то есть мышц внутренних органов, в том числе и сердца. Она не лгала, что такое может быть: Росанна подсунула пальцы под быстро-быстро сжимавшийся – разжимавшийся мышечный мешок.
Освальдо проклинал тот день, когда ему в голову пришло причинить ей самое большое в жизни зло. Ведь даже ударами ножа он не нанес ей больший вред, скорее – наоборот, хотя это ничего не изменило. По его вине рухнул ее мир, а новый мир ей не мог нести больше зла, ведь она жила лишь для мести: если бы Росанне было не суждено дожить до свершения мести, может, тогда она перед смертью и взгрустнула из-за этого… Но на данный момент Освальдо проклинал свою жизнь, заполненную, не лучше, чем у Росанны, - хаосом и стремлением к власти – над самим собой, чего он пытался достичь через обретение власти над другими.
Росанна, не моргая, глядела в его глаза, сжимая в руках его сердце. В далекую ночь около восемнадцати лет назад она отрешилась от жалости: в ней просто не стало этого чувства, вытесненного более мощными… Но вот она ударом ножа обрезала все связи сердца с телом: сосуды, нервы, мышцы. Она отделила недвижное грубое тело от маленького заглохшего биологического насоса, похожего на бабочку, переставшую биться крыльями в сомкнутой ладони. Росанна положила камень на место его сердца и грубо сшила края раны – как умела. Она ведь не была хирургом – ей не приходилось «штопать» живых. Мертвому не нужны эти щепетильности…
Ария 8. Возвращение Тени к себе
Затеяв спор настоящего с прошлым,
мы обнаруживаем, что потеряли будущее.
У.Л.С. Черчилль (премьер-министр
Великобритании)
- …Вот так я убила твоего отца. Роскошно, не правда ли? Хочешь, и ты – тоже…
В руке Барбары вдруг оказался пистолет.
- Ты – самый достойный из моих ммм… поставщиков моей коллекции: без этого мне не обойтись, - она кивнула на оружие.
Филиппе смотрел на нее и хлопал глазами. Это было так нереально… и жутко – словно признать кораллового аспида в неядовитой змее-подделке… За одну ночь найти ужасную коллекцию, возомнив себя сыном убийцы – Мальвины, потом узнать, что он являлся сыном все же убийцы – Росанны… или Барбары… да еще и умереть от руки собственной матери!.. О, это уж слишком…
- Нет, я не буду тебя мучить: ты не виноват, что родился, а настоящий гад уже сгнил в могиле… И ты не лгал мне о любви… Или все же проснулись у тебя сыновние чувства?
Она смотрела на него, он – на пистолет.
- Вы ненормальная, - сказал он, не глядя на нее, все еще скованный предрассудками о неспособности матерей творить зло, тем более – своим детям. Впрочем, ее он не мог считать своей матерью. У него ее никогда не было – а такая ему была не нужна, ведь не воплощала в себе его мечту, мечту мальчика, росшего без любви.
- Думаешь так – из-за того, что я не вижу смысла жить, если потом все равно придется умереть?
- Вы ждали тридцать два года… Зачем? – Филиппе не слышал своего голоса – так гулко колотилось его сердце.
- Из любопытства. Я хотела, чтобы все произошло именно так: не с сопляком разговаривать, а с мужчиной. А с полицейским – так это вообще предел мечтаний! С разъяренным бульдогом драться приятнее, чем топить слепых щенков…
- Вы не в своем уме: я – разъяренный бульдог? Если честно, мне плевать на ваши угрозы. А если еще честнее, то лучше сдохнуть, чем иметь такую мамашу!
Она засмеялась.
- Да, с мечтами у меня туговато: мечтать было привилегией и ярмом моей сестрицы… Мальвина была ни на что не способна. Лишь убить себя и мужа – и то не догадавшись сама. Знаешь, зачем она наняла нянькой Марию, некогда столь сильно любившую Мартина? Чтобы эта женщина навредила ее девчонке, раз сама ничего не могла сделать…
- Мать Эстеллы, - прошептал он. – Она же ничего не сделала Фернанде. Не все женщины – змеи, как вы…
- Тебе хватит того, что я – такая, - она вновь улыбнулась и взвела курок, целясь ему в голову, так просто, словно собиралась отрезать кусок жареной дичи и положить в свою тарелку…
Сработал рефлекс полицейского – Филиппе бросился на нее, желая отобрать оружие, отвести его дуло в сторону.
Выстрел грянул – мир словно раскололся на кусочки…
Впервые обняв свою мать, Филиппе видел, как жизнь угасала в ней.
- Молчи… хоть сейчас-то… Я… сама… - голос стих, даже эхом не отозвался. Она умерла, больше ничего ему не сказав, не дав и ему сказать ни слова. Что она имела ввиду? То, что убийцей была она, а сейчас ей не удалось ни его, ни себя убить?
- Нет, нет… - крик сожаления, боли, ни капли радости за свое спасение.
Филиппе было все равно. Пусть бы на него смотрели тысячи людей, он все равно бы не сдержал мучительных рыданий, словно рычания зверя – раненого зверя. Но ведь он был жив и даже не ранен… убив свою мать! А она просто умерла, не пустившись в долгожданные для него объяснения материнской любви… То есть он давно хотел этого, но не сейчас, не от нее… Впрочем, и правда, лучше бы он сам умер…
Филиппе позвонил в полицию и заявил, что он убил человека…
***
Филиппе шел ночью по улице. Лучше бы его арестовали… Но впереди будет лишь формальное судебное разбирательство – для заполнения бумажек, которые будут лежать на полках архивов и зарастать пылью… Зачем он рассказал обо всем, что́ услышал от нее, что́ накопал сам по этому делу? Зачем сказал, что она пыталась его убить? Он и не думал о том, что вовсе не ее ему было жаль, а свою детскую мечту, которая умерла вместе с Росанной.
Дом Эстеллы, белевший во мраке за садовыми деревцами. В ее окне горел свет. Филиппе позвонил в дверь и стал ожидать – как космонавт, придавленный невидимой рукой к спинке своего кресла, прорываясь сквозь оболочки Земли, ждет встречи с Космосом… Ужасно тяжело…
- Вспомнил об мне? - ее глаза, позеленевшие в свете фонаря в коридоре, были холодны. Но сама она была теплой, с чуть влажными от пота сливово-черными волосами, в футболке и шортах. Теплый, чуть ощутимый, запах подросткового отчаяния Volare…… Его приход либо прервал ее занятия аэробикой, либо вытащил из постели. Но она словно нарочно старалась получше закрыть в себе всё чувствительное и живое. – Не смог заснуть один? Или нужен советчик в твоих трениях самого с собой?
Она не собиралась его впускать, не отходя в сторону, стоя напротив двери.
- Я убил свою мать… - только это сказал Филиппе.
Эстелла на мгновение замерла, чуть отступив назад. Но Филиппе уже развернулся и пошел прочь…
Эстелла бросилась в дом, чтобы одеться… Она пришла к Риосу. Еще подходя знакомой тропкой к дому, она услышала льющуюся оттуда музыку, но это не успокоило ее тревогу: прежде он никогда не включал магнитофон так громко. Сквозь грохот ударных инструментов едва были различимы слова певца:
Я сделал в жизни все не так,
Мне свет не мил, мне дорог мрак…
Эстелла возникла на пороге его спальни, где Филиппе, отвернувшись к темному немому окну, держал у виска дуло пистолета. Его палец стал медленно искать курок…
Я в жизни многого не знал –
Но всё подскажет мне финал…
И я хочу уйти совсем –
Уйти ни с чем…
Рок-музыку Эстелла всегда считала творчеством пессимистов, криком боли неудачников, несчастнейших из людей, а тех, кто ее слушает. – либо тоже неудачниками, либо временно потерявшими вкус жизни и ищущими поддержки.
Щелчок прекратил эту звуковую какофонию: магнитофон замер.
Филиппе обернулся в ватной тишине. Ужасная пустота – без музыки, эха его боли… Может, его мать была права, говоря, что человек не может любить, что сердце – лишь мышечный мешок? Ведь о любви думают лишь те, кому не чего делать или кто зациклился на этом понятии.
Он продолжал сжимать рукоять «глока», хотя палец соскользнул с курка, так и не совершив маленького, но рокового жеста… Филиппе смотрел на нее, будто не узнавая: взгляд человека, простившегося с этим миром.
Эстелла подняла валявшийся кверху ножками стул, очевидно, не во время попавший под руку хозяина, и села в дверях спальни, как бы давая этим понять, что не намерена уходить слишком скоро…
- Расскажи, - потребовала она жестко и холодно.
Этот официальный тон подействовал, ведь раскрывать перед ней душу он не собирался. Его краткий, без эмоций, рассказ потряс ее. Но более всего – что так на нем отразилось случившееся.
- Ты – как она: что-то случилось – и все свои дальнейшие действия направляешь на разрушение себя…
- Она была права: жизнь бессмысленна, если смерть неизбежна… Без любви…
- Это были ее последние слова: «Я сама»? Ты понимаешь? Она сама хотела, чтобы так было, - голос Эстеллы перешел на доверительный шепот: - Она сама себя убила. Тебя должны повысить за поимку опасной преступницы…
Филиппе молчал. Но это был уже не тот человек, каким он был до этих слов Эстеллы. Он не был убийцей своей матери. Он не был тем, кому было безразлично – умереть ему или жить.
Ария 9. Ария Любви
__________А может быть, все это, все это зря,
__________А может, иду я не в ногу.
__________На счастье иль на беду
__________Ты сделала шаг мне навстречу –
__________И вот на свиданье к тебе я иду…
__________слова поп-песни
- Она была не права: любовь есть… - Эстелла сбросила с себя маску утешительницы. В ее глазах сверкнул огонь – как зачарованная, она смотрела на него. – Или ты продолжишь дело своей матери – и убьешь меня… за то, что была с тобой, за то, что ты не веришь в мою любовь?
Филиппе был потрясен, шокирован. Смятенье сменилось в его глазах страхом – страхом перед ней.
- Ты боишься при мне быть таким, какой есть. Тебе, наверное, теперь даже приятно думать, что никто тебя не любит, что не любишь и ты. Ведь это привычно. Не буду лишать тебя этого удовольствия. Надо быть сильным, чтобы победить привычку. Жаль, что я в тебе ошиблась… Пусть все останется как есть: диссонанс в твоей душе…
Филиппе молчал. Он злился, сам не зная, на кого. Возможно, на нее, - за то, что поняла его суть, которую он всеми силами пытался спрятать ото всех.
В войне со своим отцом он терял себя. Филиппе воевал, но не был уверен, что это было правильно: в принятых в обществе правилах поведения это значилось как преступление. Поэтому он неосознанно не ценил себя, занижал свое значение – как офицер называет себя рядовым солдатом. И его военные действия сводились к тому, чтобы не быть похожим на отца - эгоистичного, себялюбивого. О том, что он не такой, за какого себя боролся, - он мог пускать пыль в глаза кому угодно, но только не ей. Эстелла была знакома с ним с детства – и поняла эту его слабость…
- Охладись – иди в душ, - скомандовала Эстелла, поднимаясь со стула ему навстречу. – Сейчас это самое лучшее для тебя.
Она отошла в сторону, чтобы он мог пройти мимо – унося с собой свои мысли, словно конверт, содержание которого было ей известно.
– Ты просто не почувствовал еще силы своего очарования – как молодые овчарки, бывшие щенки, которые физически уже могут перегрызть горло человеку, но не знают силу своих клыков и порой поджимают хвост…
Филиппе не заметил, что открыл именно прохладную воду – как она и сказала. И содрогаясь под этим потоком, перелистывая в мыслях все происшедшие за последние несколько часов события, он терял свою ярость – ее уносила вода в дырочки решетки на полу душевой кабины. Он сделал воду чуть теплее, когда продрог до костей… Филиппе поверил, что она могла его понять – ведь поняла и то, что он не убивал Росанну, поняла, чего он боялся при ней.
Эстелла… Она увидела не только его слабости, но и более глубокую суть – что сам по себе он не слаб. Хоть у него и были проблемы с самооценкой, однако же он был сильным – куда сильнее тех, чью слабость не прикроет слой блестящей пыли или показные мускулы воли, выставляемые из желания самоутвердиться.
- Можно к тебе? – прозвучало сквозь шум льющейся воды.
Филиппе вдруг стало жарко: он вспомнил, что не запер дверь в ванную.
Молчание…
- Да.
Эстелла вошла и сбросила с себя остатки одежды, бо́льшую часть которой сняла за дверью. Она жарким взглядом карих с зеленой поволокой глаз медленно скользнула по нему… И Филиппе обжег ее взглядом.
Она приблизилась к нему – под струи воды и в его мир, со своим Volare, отрезавшим возвращение к прошлому и едва приоткрывавшим неизвестное будущее, аромат надежды…
Любовь… Отбросим сентиментальность: любовь реально необходима, что доказано наукой.