Часть VII
«А ОСТАЛЬНОЕ Я СКАЖУ ТЕНЯМ В АИДЕ»


1

На место прибыли благополучно. После холода родного города окунулись в нежданное, дивно ласковое тепло. В Италии стояла необычайно тёплая зима. Необходимые распоряжения от Виталия Васильевича Олег получил заблаговременно. Он встретил парней в аэропорту Рима и вечером того же дня доставил их в «Тростники».

Откуда взялось такое название? Ведь никаких тростников во всей округе, на всём побережье этом с роду не водилось. Может быть, его дал поместью какой-нибудь из прежних хозяев в память о Паскале или о Куперене? Во всяком случае, оно прижилось. И жители местной Вероны давно привыкли использовать его в обиходе, не прибегая к какой-либо метонимии.

А сам посёлочек, действительно, был небольшой, человек на триста. Располагался он непосредственно у побережья Адриатического моря. Никакого отношения к знаменитой Вероне с её ещё более знаменитой парочкой влюблённых англичан XVI века он не имел. Чтобы отличать свой городок от «большой» Вероны, здешние жители при случае называли его не без некоторого апломба Вероной Адриатической. Впоследствии синдик Вероны как-то заметил Андрею с гордостью, что название их местечка имеет совершенно иную, и куда более интересную историю, нежели у одноимённого города, да и возникло поселение тут не во времена императора Домициана, как другая Верона, а ещё в эпоху республиканского Рима. Правда, существование посёлка прервалось приблизительно в X веке, и до начала XIV века место это пребывало в абсолютном запустении, покуда его не возродил один трансильванский граф.

Сам домик оказался небольшим. Это, между прочим, очень понравилось Андрею. Он-то опасался, что предстоит жить в хоромах, следить за которыми у него не окажется ни желания, ни сил (постоянных слуг нанимать он принципиально не собирался). А тут – добротно, со вкусом отделанный одноэтажный особнячок, почти что на самом краю обрыва, сбегающего прямо к пляжу. Пляж, кстати говоря, песчаный, и насыпан он был, и защищен от размыва волнорезом специально, всего-то лет пять тому назад. Сам вход в воду оказался идеальным для пловца: метров пять песчаного берега резким откосом – и бездна. От дома к пляжу вела добротная деревянная лестница с широкими ступенями и мощными перилами по обе стороны. Такие же деревянные перила, продолжаясь вдоль кромок обрыва и дальше, надёжно предохраняли от нечаянного падения. А справа от лестницы разместилась очень удобная душевая кабинка.

И вокруг пляжа, и вдоль лестницы буйствовала густая растительность. Вообще, всё это небольшое имение было замечательно защищено от любого проникновения со стороны, будь то физического или визуального. Сам пляж оказался небольшим, метров двадцать-двадцать пять в длину и не более десяти в ширину. Идеальное расположение и размеры для двоих человек.

Имение же в целом представляло собой узкую полоску земли, шириной не более двухсот метров, вытянутую километра на полтора вдоль повсеместно крутого берега и огороженную со стороны материка высоким забором, оборудованным, как и сам дом, лазерной сигнализацией. Кроме жилого здания, был здесь ещё гараж на два места и каменная беседка. Если проследовать по песчаной тропе вправо от особняка вдоль берега, постоянно поднимаясь довольно круто вверх через густые заросли, то метрах в трёхстах можно было обнаружить живописный утёс, выдающийся вперёд и нависающий прямо над водой метров на семьдесят-восемьдесят. А на вершине этого утёса, куда и вела тропинка – мраморную балюстраду, овально огибающую самый его краешек. Пол балюстрады был выложен мраморными плитами, но никаких скамеек или навесов устроено не было. Лишь два небольших дерева росло по соседству.

Особняк представлял собой в плане квадрат с небольшой выдвинутой вовне открытой верандой. Внутри имелись две уютные спальни, кухня, небольшая гостиная (или – смотря по обстоятельствам – кабинет), и самая просторная комната – зал. Обставлено всё было по минимуму. Андрею это тоже очень понравилось. А полы оказались уже обклеенными тактильными лентами. За пару дней и Роман здесь тоже совершенно освоился.

В основной спальне для молодых людей была установлена заказанная Андреем ещё в предыдущий его приезд в Рим новая Г-образная кровать, расположившаяся вдоль двух смежных стен. Таким образом, Рома должен был ложиться на одной стороне ногами к углу, а Андрей – на другой, только к углу уже лицом. Так парни получали возможность свободно общаться вечером или ночью, и даже, в сущности говоря, вместе спать. Ведь с первой же ночи, проведённой в их новом доме, Андрей почти всегда засыпал, обнимая руками находившиеся прямо напротив него ступни Романа, а иной раз даже прижимаясь к ним лицом. Роман потом много раз говорил ему, что это и есть для него настоящее счастье, – чувствовать во сне губы, щёки Андрея, ощущать на подошвах его дыхание. «Ты ведь понимаешь, – прибавлял он, – мои ноги – это же я сам. И значит именно меня ты в них ласкаешь, а не свой дурацкий фетиш». Андрей не знал, что и ответить на это. Потому что ноги Романа заводили его теперь больше всего на свете. И именно по указанной самим Романом причине. Андрей воистину сроднился с ними.

Естественно, особняк был оборудован всеми необходимыми удобствами, включая канализацию, бойлер и мощные кондиционеры, а также отоплением и тёплыми полами. Ванная и санузел оказались великолепны. Правда, не было таких особенных унитазов, которыми в прежней Андреевой квартире последние полтора года пользовались её обитатели, зато существовало достаточно удобное биде, и Андрей без каких бы то ни было проблем взял на себя ещё одну заботу о своём милом птенчике.

За первые три недели, пока ещё с ними жил Олег, Андрею пришлось совершить множество поездок по различного рода бытовым и юридическим вопросам как в Верону, так и в соседний город. Его и Романа статус и вид на жительство без каких-либо проблем и проволочек оказались благополучно подтверждёнными (в перспективе молодые люди рассчитывали получить полноценное гражданство). Съездили также они, уже вместе с Романом, и в одну из частных клиник города, рекомендованную, по словам Олега, лично Виталием Васильевичем. Там Андрей оформил для себя и для Романа статус постоянных клиентов, передал лечащему врачу историю болезни Романа и согласовал график осмотров и обследований. А также оплатил услуги на полгода вперёд в соответствии с представленной ему калькуляцией.


2

На третий или четвёртый день по приезде Андрей в сопровождении Олега (который немного разговаривал по-итальянски и на первых порах выполнял роль переводчика) посетил веронскую магистратуру и встретился с местным синдиком, высоким, достаточно пожилым, но при этом не лишённым своеобразной элегантности сеньором с роскошной седеющей шевелюрой. Для жителей местечка было далеко не безразлично, кто поселится по соседству с ними в «Тростниках» и как вообще будет в дальнейшем использоваться это имение. Кроме того, между прежними владельцами имения и муниципалитетом Вероны существовал застарелый конфликт по поводу небольшого прибрежного участка на противоположной от утёса стороне.

Поначалу синдик настороженно отнёсся к необычному одноногому посетителю. Но по мере продолжения беседы парень стал ему всё больше и больше нравиться. А главное, понравилось то, о чём этот русский поведал. Андрей сказал, что жить он здесь будет вдвоём со своим другом, с которым в дальнейшем планирует официально оформить партнёрские отношения. Что никаких посторонних лиц в их имении вообще никогда не появится, и значит, не возобновятся здесь весёлые вечеринки с алкоголем и наркотиками, какие были в ходу, например, при позапрошлом владельце (этот момент, как оказалось, волновал синдика больше всего). Да и вообще, как сам синдик, так и другие жители Вероны могут быть совершенно спокойны относительно «широкой русской души» их новых молодых соседей.

Далее Андрей во всех подробностях описал физическое состояние Романа и особенности его образа жизни. Даже столь много повидавший на своём веку человек, каким был престарелый синдик, оказался потрясён до глубины души. К этому Андрей, впрочем, и стремился. А подытожил он свой рассказ подчёркнуто мрачно и торжественно:

– Уважаемый сеньор! Поймите меня правильно. Два инвалида просто желают провести здесь в абсолютном уединении и покое остаток своих сломанных жизней. Только и всего.

Говорить подобным слогом было не в обычае у Андрюши. Но, как он сам однажды заметил Лёшке, «в принципе это не важно, что употребляются «красивые слова», – главное, как они расставлены». А здесь-то ему и хотелось любым способом раз и навсегда привить синдику такое отношение к себе и своему другу, которое он считал для себя наиболее удобным.

И это у него получилось. Синдик проникся.

Что же до самой использованной Андреем выспренной формулировки, – ему тогда и в ум придти не могло, насколько точно она соответствовала ожидавшей и его, и Романа участи.


3

Так уж совпало, что в эти самые дни на родине молодых людей события стали развиваться поистине катастрофически. Ибо Андрей и Роман уехали из страны как раз накануне полного обрушения той политической системы, которая незыблемо господствовала в ней последние тридцать лет. Конечно, все вокруг понимали, что назревает страшное. Но никто и представить себе не мог, что всё произойдёт так быстро и в столь апокалипсической форме. Только сейчас Андрей осознал, насколько же оказался прав в опасениях за своё будущее Виталий Васильевич. Конечно, подавляющее большинство лиц из «золотой тысячи», как принято стало с некоторых пор именовать бывшую правящую верхушку, «вызнали накануне, то что завтра произойдёт», «откупились зелёным налом» и были таковы. Теперь они, воссоединившись на Западе с семьями, образовали так называемую «пятую волну» эмиграции, и все поголовно в своих виллах, домах, квартирах и пятизвёздочных номерах уже поднимали до небес хлопоты о статусе беженцев и о новых гражданствах. (Здесь, кстати, Андрей с Ромой и для себя также усмотрели новые перспективы. Более того, уже через два месяца они, после длительных обсуждений и консультаций с юристами, решили всё-таки отказаться от гражданства своей страны, о чём и уведомили через поверенного официальные инстанции обоих государств. В дальнейшем друзья вполне обоснованно рассчитывали получить гражданство своей новой родины. И то, что этого в конце концов всё-таки не произошло, обусловлено оказалось лишь недостатком времени.)

Но кое-кто, однако, «убежать не успел». Особенно много таковых оказалось среди чиновников «категории А», которым волей-неволей приходилось изо всех сил пыхтеть на своих должностях и держаться до последнего. Всех оставшихся постигла воистину страшная участь. Не прошло и недели после переворота, как разразилась пресловутая «Ночь Жёлтой Гекатомбы».

Вообще-то это была не одна-единствнная ночь, а целая неделя массовых расстрелов, – бессудных, «по спискам», – приспешников старого режима, осуществлявшихся новыми властями по всей стране. В соответствии с официальными сводками, уничтожено оказалось не менее трёх тысяч человек. Казни продолжались до тех пор, пока не было объявлено, что государство наконец «в основном очистилась», а значит может снова возвратиться к «гражданской жизни». Самое интересное, что на повседневном существовании основной части населения события эти почти никак не отразились. Да, произошёл резкий всплеск инфляции и кратковременный обвал национальной валюты (вскоре плавно заменённой «червонцем»), – но разве такое не случалось на памяти двух последних поколений уже как минимум раза четыре? Более того, на этот раз люди даже не потеряли свои сбережения! Складывалось впечатление, будто от страны попросту отвалилась (а точнее сказать – была отсечена) некая уродливая опухоль, ранее попросту удерживавшаяся за её тело посредством присосок (через которые из этого же тела сосала, сосала...), – но никогда не представлявшая с ним единого целого. Конечно, жестокость, с которой эту опухоль отсекали, у многих вызывала и оторопь, и страх, и гнев, и даже раскаяние. Поскольку кем бы все эти расстрелянные люди ни были, в первую очередь они оставались всё-таки живыми людьми. И теоретически имели право на жизнь.

Тем более, что с первых же дней «революции» мало-помалу на месте прежней стала отрастать совершенно новая опухоль. И организм страны на первых порах её отнюдь не отторгал. Ну как же, теперь-то ведь уж точно «победили Добро и Правда»!


4

А в самый разгар казней «Гекатомбы» произошло событие, потрясшее Андрея до глубины души и почти на целую неделю лишившее его сна. Просматривая новости на сайте Би-Би-Си, он периодически пробегал также и списки расстрелянных, публиковавшиеся новым правительством. И неожиданно, подобно грому среди ясного неба, во главе очередного такого списка увидел фамилию Виталия Васильевича! Андрей похолодел и окаменел. – Но этого же быть не может? – В «коконе» погиб не тот? – Нет, Андрей не сошёл с ума. – Тогда как же олигарх угодил в проскрипционный список? – А тут ещё вспомнился репортаж, в котором Виталия Васильевича упоминали в связи с открытием благотворительной выставки, как раз наряду с расстрелянными теперь премьером и министром экономической безопасности... Совсем иначе воспринимался сейчас этот репортаж! Самое интересное, что главным беспокойством Андрея в этот короткий период неопределённости сделалось даже не сомнение в гибели Виталия Васильевича и не вопрос о настоящей личности расстрелянного на днях человека, а страх, что это не он, Андрей, по-настоящему убил олигарха. Что случилось нечто невообразимое, и Андрею так и не удалось его уничтожить. Что означало бы, в свою очередь, провал, с каким Андрею справиться оказалось бы не под силу.

Эта интересная особенность его души ещё от Игорька некогда получила достаточно необычное, однако весьма и весьма меткое определение. Игорь однажды как бы вскользь заметил, скорее шутливо, нежели серьёзно, что Андрею присущ «гюбрис». И попал точно в цель! Поскольку греческим словом ‘ύβρις, как известно, в античные времена обозначалась не просто знакомая всем нам по обыденной жизни гордость или дерзость, но способность человека, исходя только лишь из своей гордости, по собственному произволу делать выбор между «хорошим» и «плохим», «жизнью» и «смертью», «собой» и «всем миром». Иначе говоря, ставить на кон самого себя и обязательно выигрывать при этом. Всегда безусловно выигрывать. Игорь вряд ли подразумевал такое, но мы бы добавили ещё, что гордость эта, – а правильнее сказать «гордыня», или даже «надмение», – именно в качестве высшей формы гордости, – должна иметь в виду уже отнюдь не мир людей, но само бытие. Недаром древние считали, что водворение «гюбриса» в существо человека – фатальный шаг, который рано или поздно приводит носителя «гюбриса» к зависти со стороны богов, а значит и к неминуемой погибели. Ведь з а в и с т ь бога – худшее, что может приключиться с человеком.

И вот теперь, узнав о расстреле олигарха, Андрей ужаснулся: а что, если и в самом деле н е он погубил Виталия Васильевича? Нет, но ведь это д о л ж е н быть он!

Именно так. Именно он. А иначе – как жить?

Ибо снова во весь свой исполинский рост поднялось и полыхнуло то страшное, что обожгло его нестерпимо в момент Ромкиного рассказа про виллу, – и что было потом если и не побеждено, то хотя бы взято под контроль, усмирено, или, точнее бы сказать, просто прикрыто, задрапировано в его душе лишь ценой совершённого им запредельного, немыслимого деяния.


5

И Андрей незамедлительно принялся действовать: вечером того же дня позвонил Андрею Анатольевичу. Тёзка оказался рад звонку. Андрей не стал отвлекаться на посторонние темы, а сразу попросил любым возможным образом выяснить, что на самом деле произошло с Виталием Васильевичем. Представил дело так, будто этим интересуется убитый горем племянник. (А Роману-то вообще ничего на сообщил!) Против ожидания, Андрей Анатольевич не начал сходу отнекиваться, ссылаясь на непосильность выполнения этой просьбы. Как выяснилось, один из бывших его однокурсников очень быстро делал карьеру при новой власти. Здесь не было ничего удивительного: в подобные переломные периоды всегда бывает особенно высок запрос на «молодую кровь». А продвигался молодой человек, – эдакий метастаз новой опухоли, – как раз по линии вновь создаваемых органов государственной безопасности. И Андрею Анатольевичу, бывшему с ним в дружеских отношениях всё время учёбы, через несколько дней удалось узнать следующее. Действительно, на одной из вилл, зарегистрированных в учреждении юстиции на имя Виталия Васильевича, был задержан человек, сходный с ним, что называется, как две капли воды. С другой стороны, все последние недели семья уже разыскивала олигарха. Правда, в предреволюционном угаре никто в силовых ведомствах всерьёз к вопросу о его исчезновении не отнёсся. Похожие таинственные «исчезновения» с Виталием Васильевичем случались уже не однажды. А о существовании виллы, на территории которой в гостевом флигеле он был якобы арестован, семья ничего не знала. Кроме задержанного лица на вилле находилось лишь три человека прислуги. Зачем Виталию Васильевичу понадобилось это небольшое секретное поместье в нескольких километрах от города, особенно не доискивались (тут информация была смутная и в ходу оказались самые разные предположения). Ибо главная проблема для властей, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, состояла теперь в самом Виталии Васильевиче. В тот же день с большим апломбом было объявлено о его задержании. Ведь не так много олигархов даже такого масштаба – пусть и не из первого десятка! – удалось отловить. Но задержанный человек с самого начала настаивал, что он является совсем иным лицом. Он утверждал, что давно уже, без малого двадцать лет, вынужден был работать (правда, за хорошую плату) как бы... двойником Виталия Васильевича. Так, например, он появлялся иногда вместо хозяина на каких-то маловажных мероприятиях, где отсутствовали достаточно близко знавшие последнего лица, и потому не существовало особенной угрозы «провала». А Виталий Васильевич получал за счёт этого возможность надолго ускользать за пределы поля общественного внимания. Задержанный рассказывал, что олигарх появлялся на этой вилле чаще всего даже не на машине, а попросту приезжая на метро (поместье располагалось недалеко от конечной станции одной из веток). В последний раз двойник сыграл свою роль приблизительно две или три недели тому назад, а когда вернулся на виллу, хозяина там не обнаружил. И никаких сведений ни от него, ни о нём самом больше не получал. Как результат, испугался, затаился и ждал дальнейшего развития событий. Семья, конечно, ничего не знала. Проведённая генетическая экспертиза незамедлительно подтвердила справедливость утверждений задержанного. Новая власть на тот момент вовсе ещё не была кровожадной в отношении людей простых и не принадлежавших к более или менее строго очерченному кругу лиц из «золотой тысячи». Поэтому двойника отпустили, взяв с него лишь подписку о неразглашении. Однако проблема, тем не менее, никуда не исчезла. Это ведь был отнюдь не единственный двойник, оставленный в стране олигархами перед тем, как втихую «соскочить». И об ошибочных арестах на тот момент сообщалось уже как минимум дважды. А потому в этот раз «на самом верху» было принято принципиальное решение больше не позориться. Поскольку арест Виталия Васильевича стал как бы свершившимся фактом, решено было объявить также и о его дальнейшем расстреле, тем более настоящее местонахождение олигарха и в самом деле никому не было известно. Общее мнение людей знающих сводилось к тому, что «настоящий» Виталий Васильевич, будучи человеком редкого ума и дальновидности, «соскочил» ещё раньше остальных. Ничуть не удивляло также и то, что семья оказалась не предупреждена. Третья по счёту, между прочим, его семья. Видать, хорошо старик залёг на дно, а придёт время, и... Но когда это случится? Сообщение о расстреле к тому моменту уж точно потеряет всякую актуальность. На том и успокоились.

Как только Андрей Анатольевич раздобыл эту информацию, он сразу позвонил в Верону.

– А ведь знаешь, я же был наповал сокрушён, когда услышал, что Виталия Васильевича расстреляли! Наповал – просто убит – честно – ночь не спал! Такой человек! А тут – радость какая! Спасибо, что подтолкнул выяснить! Значит, убежал, ну и в добрый час, – тараторил почти взахлёб Андрей Анатольевич.

Да, точно радость. Всё объяснилось, включая эфемерное появление Виталия Васильевича наутро после эпизода в «коконе». У Андрея просто камень свалился с души.


6

Жизнь у парней вошла тем временем в стабильную, хотя и несколько однообразную колею и протекала теперь довольно-таки ровно и упорядоченно.

Роман, разумеется, много читал – как правило, в первой половине дня. Андрей же тогда занимался хозяйственными делами, ездил в город, подолгу сидел в интернете. Разными способами убивал время.

Месяц спустя он купил себе новенькую машину, «Фиат», – и остался ею чрезвычайно доволен.

С началом весны молодые люди взяли за правило ежедневно после обеда проделывать длительную прогулку к балюстраде. Чтобы иметь возможность помогать Роме, Андрей даже заказал для себя специальный костыль с упором под мышку и ремнями, закрепляющими его на плече. Именно такой, какими иногда пользуются люди, лишённые рук. Теперь обе руки Андрей оставались свободными, и он мог с б'ольшим удобством водить Рому, не дёргаясь к тому же в моменты прыжков. Но путь к балюстраде Рома очень быстро изучил и сам. Дорожка, ограниченная по краям вытянутыми тёсаными камнями, была засыпана мелким морским песком, привезённым одновременно с тем песком, из которого бывший хозяин поместья заказал соорудить пляж. И Рома с большим удовольствием путешествовал теперь по этой тропинке совершенно самостоятельно, купаясь ногами в мягком песочке. (Тропа почти на всём своём протяжении была скрыта в тени прибрежных зарослей, и песок никогда не нагревался.) Лишь на поворотах Андрей направлял друга в нужную сторону, аккуратно дотрагиваясь до его торса. Вскоре, однако, расстояния между всеми шестью поворотами также оказались выученными Романом по числу шагов. Единственно, за чем следил Андрей, – чтобы Рома случайно не напоролся своими пальчиками на бордюрные камни по сторонам тропы.

После всегда прохладного, мягкого как пух песка ноги парней соприкасались наконец с твёрдой и почти зеркальной поверхностью мраморных плит балюстрады. Ближе к вечеру белые плиты эти оказывались уже не так нагреты, как, например, в полдень, но всё ещё очень теплы. Роман говорил, что обожает этот момент – ступать на твёрдую разогретую поверхность после свежего податливого песка, в котором тонешь... (Происходило это вроде как неожиданно: между первым рядом плит и песочным покрытием дорожки не существовало никакого зазора или уступа.) Ну а Андрей, между прочим, каждый раз внимательнейшим образом наблюдал, с какой ноги Рома ступит на первую плиту. Так получалось, что чаще всего этот шаг приходился на правую ногу, и Андрюша оказывался доволен данным обстоятельством.

Усевшись прямо на плиты в тени дерева, парни получали возможность разговаривать. В первые две или три прогулки Андрей подробно описывал для Ромы и саму балюстраду, и вид, с неё открывавшийся. Рома снова и снова просил Андрея повторить свой рассказ, подмечая при этом мелкие несовпадения с прошлыми вариантами повествования или желая уточнить те или иные детали.

Но затем по большей части говорил уже Роман. Ведь он всё ещё столь много мог и хотел рассказать о музыке, поэзии и философии...

А вечером, когда солнце уже садилось в холмах, друзья спускались по деревянной лестнице к пляжу. Роману ведь было категорически противопоказано загорать. И только сейчас он мог сидеть на своём пляжном лежачке совершенно голеньким. Начиная приблизительно со второй недели апреля парни взяли за правило вообще не брать с собой на пляж никакой одежды. Полностью обнажёнными выходили они из дома и спускались по лестнице. Лестницу эту Роман освоил быстро. О её деревянных ступенях он как-то заметил, что это настоящий рай для его ног. Иногда он просто подолгу стоял на них, как бы прислушиваясь – переступая с ноги на ногу, переминаясь на пяточках и двигая пальчиками.

На пляже Рома гулял по кромке воды и по сухому песку, а когда Андрей совершал свой регулярный заплыв, оставался на лежаке. И каждый раз умолял Андрея быть осторожным и надолго не пропадать. Андрей, к слову, сразу обнаружил, что плавать без ноги совсем не так уж и сложно, как он это себе представлял. Зря он не вернулся в бассейн, как несколько раз советовал ему Матвей Григорьевич. И неважно, что скорость не та, главное ведь у него снова получалось полноценно плавать!


7

Здесь же между парнями происходило то весьма своеобразное общение, которое применительно к их положению можно было, тем не менее, смело именовать настоящей сексуальной близостью. Не так-то и далёк оказался Алёша в своё время от правды. Начать с того, что, вернувшись после заплыва, Андрей пристраивался у ног Ромы, отряхивал их от песка, и начинал разговаривать в прямом смысле слова языком: он выводил им буквы на подошвах Романа – на обеих по очереди. Рома же большим пальцем той или другой стопы отвечал Андрею на его щеках. И молодые люди прекрасно понимали друг друга. В разных, конечно, смыслах, но для обоих именно такое общение становилось воплощением их мечты. А после уже Андрей и целовал, и лизал, и обсасывал и подошвы Ромины, и пальчики, и пятки. И явственно чувствовал при этом, наблюдая за реакцией Роминых ступней, насколько тому приятны подобные ласки. Лишь затем дело доходило до кульминации: Андрюша становился в ногах Роминого лежака на колени, и начинал дотрагиваться до Роминых подошв головкой эрегированного пениса. А когда выделялась смазка, снова приступал к разговору. Писал залупой крупно, используя всю поверхность стопы. В каком-то смысле именно такого рода общение делалось для Андрея несомненной кульминацией его сексуальных желаний. Да ещё – когда Роман пытался о т в е ч а т ь ему, – иногда успешно, иногда не очень, – пальчиком прямо на стволе... И не без причины вспоминались иногда Андрею слова Лёши, брошенные в запале их последнего разговора. Да, бесспорно Лёшенька тогда был прав. Прав на все сто.

Андрей не говорил в эти минуты Роме ничего по существу, ничего содержательного. Только множество раз называл его на все лады «милым» и признавался в любви. В общем, говорил именно то, что говорят в подобной ситуации все. Тем более, подолгу такое общение и не могло продолжаться. Почти сразу Андрей, пульсируя членом прямо в подошвы Романа, заливал их горячей спермой. Рома сказал однажды, что больше всего обожает именно этот момент – когда начинает чувствовать на своей стопе тёплую липкую влагу Андреевой спермы.

Бывало, что Роман заранее просил Андрея не кончать ему в этот раз на ноги, а дать полизать возбуждённый член. И как же мило он это делал, да ещё периодически охватывая – будто щупая – головку губками! По-настоящему в рот, конечно, не брал, – слишком маленький был у него ротик для такого мощного инструмента, да и Андрей вряд ли бы разрешил, учитывая состояние Роминого горла. Поэтому кончал Андрей при подобных обстоятельствах всегда Роме на грудку. Это Роману тоже чрезвычайно нравилось.

Иногда Андрей брал у Романа. Просто держал подолгу во рту этот маленький мягкий отросточек кожи. Роман при минете, разумеется, никогда не возбуждался и тем более не кончал, но всё равно очень любил такие ласки. А ближе к концу он просил Андрея сосать свой член уже каждый раз. Кончал же обыкновенно ночью, во сне. Примерно один или два раза в месяц.


8

Как уже говорилось, иногда по утрам Андрей наведывался в посёлок или даже в город, оставляя Рому одного читать какую-нибудь книгу или же текст, закаченный в планшет. Ходил по магазинам, делал покупки, заказывал необходимые услуги с доставкой на дом, время от времени забегал в кафе перекусить.

Именно здесь, в Италии, Андрей впервые за все последние годы почувствовал себя свободно. Нет, правильнее бы сказать – комфортно. Начать с того, что он почти не ощущал на себе липких взглядов. Да, без ноги, да, передвигается прыжками и без костылей, да, всегда ходит босым (за лето и осень не надел обувь ни разу), – но ведь у каждого свои особенности. Разница лишь в том, что особенности эти у кого-то заметны меньше, а у кого-то, ну конечно же, – больше... Но дела ведь это менять не должно! И во всём, что касалось внешнего вида и поведения, Андрей мог теперь оставаться самим собою вполне, встречая со стороны незнакомых или малознакомых ему людей одну лишь неизменную ненавязчивую доброжелательность.

Да и настоящее удовольствие от хождения босиком он стал получать только здесь. Не некую отвлечённую радость от самой идеи, что ходишь вот так, босоногим, а чисто телесное наслаждение, можно даже сказать физиологическое, каковое неизменно настигает тебя при каждом соприкосновении голой подошвы с той почвой, по которой ступаешь. Вероятно, для появления подобного чувства необходимо уже не просто разуваться от раза к разу, но приобрести привычку к долговременной босой жизни и, значит, опыт хождения босиком как бы в статусе «само собой разумеется», а кроме того достигнуть немалой выносливости всегда открытой миру ступни.

Однажды, правда, имел место довольно-таки неприятный инцидент. При очередном посещении парнями клиники, Андрея (тогда ещё плохо понимавшего по-итальянски) отвёл в сторонку ортопед, у которого Роман наблюдался. Но речь пошла отнюдь не о Роме. Как оказалось, доктор счёл своим долгом сделать русскому молодому человеку строгое внушение на предмет того способа, каким Андрей теперь чаще всего передвигался. Он заявил, что Андрей крайне беспечен и «non pensa al futuro». Оживлённо жестикулируя, что-то долго рассказывал о деформации суставов ноги, плоскостопии и сколиозе. И ещё о необходимости протезирования. Андрей, с бахилой на своей единственной босой ноге выглядевший до крайности нелепо, сходу прибегнул к своему обычному аргументу, внешне здравому, но при этом весьма дилетантскому: что он ведь мог весить не 60, а все 100 кг, да ещё заниматься бегом. И тогда нагрузка на каждую ногу (будь у него их две) получалась бы едва ли не большей, чем теперешняя; тем не менее, это было бы вполне нормально. В результате оба остались при своём мнении. Врач, отворачиваясь, в сердцах даже бросил: «Stupido!» Главное, однако, состояло в том, что Андрей на самом деле перестал задумываться о будущем.

С местным синдиком у Андрея сложились прекрасные отношения. Не в последнюю очередь благодаря тому, что Андрей охотно откликался на все просьбы магистрата о помощи в тех или иных делах общины. Почти сразу после приезда, к примеру, новоиспечённый владелец «Тростников» согласился передать поселению небольшой участок земли, располагавшийся у моря приблизительно в километре от его дома по другую сторону от балюстрады. Об переуступке этого участка под общественный пляж магистратура давно просила прежних владельцев, но неизменно получала отказ. Андрей же даже не продал этот участок, и в самом деле не представлявший для него никакого интереса, – нет! – но передал его общине в д а р. И после этого ещё не раз совершал крупные пожертвования в различные местные фонды.

Не удивительно, что во время своих наездов в посёлок он частенько появлялся в мэрии и подолгу беседовал с синдиком или его заместителем, практикуя заодно и свой пока ещё весьма убогий итальянский.

Так прошло лето, а за ним и осень, мало отличавшаяся от привычного на родине лета. Зима тоже выдалась достаточно тёплой, хотя парни теперь всё чаще сидели дома, и на прогулки Андрей выводил Романа обутым (сам же обувался через раз, смотря по погоде). Зато у них появилось ещё больше времени для общения. Этой зимой они совместно перечитали все три романа Кафки, предложение за предложением, тут же обсуждая прочитанное. Кроме того, Роману удалось открыть для Андрея поэзию Тютчева и А.К. Толстого. Что-что, а уж скучать Андрею в Ромином обществе не приходилось никогда.

К слову, Рома стал чувствовать себя заметно лучше. Итальянский воздух воистину творил чудеса: вместе с ним в Кукушонка вселилась какая-то особенная, несомненно позитивная бодрость. Почти исчезла бессонница, и теперь Роман должен был принимать снотворное едва ли чаще, чем раз в неделю. Вероятно, не наобум всё-таки советовали врачи этому пациенту сменить климат на средиземноморский!

Потом наступила весна, а вместе с ней снова балюстрада, снова пляж... Как раз к началу этой второй их весны в Италии Андрей вдруг заметил, что теряет счёт времени. Сейчас ему было просто хорошо. Никаких забот. Никаких волнений. Никакого напряжения. Такое замечательное место, такой прекрасный климат. Рядом – любимый человек. С которым ему всегда так хорошо и интересно. Связь с прошлым оборвана навеки, «прошлого» более не существует. И всё это оказывалось так близко к врождённому Андрею представлению о настоящем счастье. Даже о Рае.

Однажды Андрею припомнилась песенка, много раз слышанная им в детстве:

Манит, звенит, зовёт, поёт дорога,
Ещё томит, ещё пьянит весна,
А жить уже осталось так немного,
На висках белеет седина...

Да, конечно, это был столь ценимый его отцом Вертинский.

А сама песня, «Палестинское танго», рассказывала точно о таком вот земном Рае, в котором пребывал сейчас Андрей:

И только сердце знает, мечтает и ждёт,
И вечно нас куда-то зовёт,
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где зацветает миндаль.

«Интересно, – вдруг подумал Андрюша, – а что Мана мог бы сказать о Вертинском? Спросить?» Однако в конце концов решил этого не делать, сочтя подобный вопрос теперь уже не слишком уместным.


9

Наличествовала, разумеется, обратная сторона и у этого счастья. Для Андрея полностью перестало существовать любимое занятие всей его жизни – программирование. В первые месяцы он ещё пытался восстановить связи со своими прежними работодателями. Однако быстро выяснилось, что перемены коснулись не его одного. Революция в мире компьютерного программирования приобрела глобальный размах. И, по иронии судьбы, происходила-то она как раз при непосредственном, – хотя в одинаковой степени как неосознанном, так и невольном, – участии самого Андрея! Смог ли бы Виталий Васильевич, воспользовавшись Андреевыми наработками, получить для себя хоть какую-то выгоду, – осталось неясным. Но те компании, на которых Андрей работал изначально, – смогли. Конечно, в данном направлении работал не один только Андрей. Сколько всего существовало подобных Андрею Моцартов программирования, откуда, кем они были, – навсегда осталось глубокой тайной. Но результат был на лицо: мировой рынок программного обеспечения обслуживался отныне, называя вещи своими именами, искусственным интеллектом, построенным на основе разработок, – а надо бы сказать: озарений, – Андрея и таких как он. В услугах живых программистов никто из серьёзных заказчиков, распоряжавшихся отныне этими «программами второго порядка», более не нуждался. Оставалось решение второстепенных и абсолютно неинтересных задач, заниматься которыми Андрей считал ниже своего достоинства.

Так никогда более и не испытал он той угарной эйфории при разрешении трудной проблемы, минуты погружения в которую считал наилучшими в своей жизни.

Иногда, – не чаще раза в два или три месяца, – звонил Андрей Анатольевич. Звонки эти вовсе не досаждали Андрею. Они даже будто бы подчёркивали, оттеняли его теперешнее счастливое состояние отрешённости. Андрей Анатольевич, надо сказать, многократно пытался если и не помирить Андрея с братом и Алёшей, то восстановить между ними хотя бы минимальные личные отношения. Но при каждой такой попытке наталкивался на одинаково жёсткий отказ со стороны последних. Говорилось при этом приблизительно следующее: «Этого человека для нас больше не существует». И Андрею Анатольевичу не оставалось ничего другого, как просто рассказывать тёзке новости из своей жизни, – о том, что у него родился третий ребёнок, снова девочка, о том, что он переехал в свой собственный дом, двухэтажный с мансардой, что фирма его расширяется, и он уже занялся торговлей чем-то там, совсем не связанным с потребностями инвалидов. Не преминул рассказать, что в своём новом особняке по примеру Романа заказал обклеить полы тактильными лентами, и расхаживает теперь совершенно свободно по всем помещениям, этажам и лестницам. Ну и о Руслане с Алёшей тоже, конечно, что-то рассказывал. Что они так никуда и не переехали, живут в прежней Руслановой квартире, отцовской. Что живут, кажется, душа в душу. Руслан работает, как и раньше, в проектной мастерской. Алёша успешно учится. Полностью самостоятелен. И на военную кафедру попал, и даже в школе два месяца проходил практику в качестве учителя по НВП. Более того! Что он время от времени где-то выступает, ведёт какую-то работу в школах и уже при новом режиме удостоился ещё одной медали и звания почётного гражданина столицы. Представь, говорил Андрей Анатольевич, Лёшка же наш когда-нибудь просто неотразим будет в новенькой форме, с золотыми погонами лейтенанта и при всех своих наградах... (Андрей тут подумал: «Точно Вера всё напела!») А вдруг не в школу даже потом пойдёт, а получит должность в министерстве? Ведь его «шеф»-генерал, как оказалось, одним из первых поддержал новый режим и сделался заместителем министра обороны (или, как теперь стали называть эту должность, «стременным – товарищем конюшего боярина»). Ну а последние события в стране сами по себе ничего в их жизни не изменили, беспокоиться не нужно. Господа передрались, не наше дело...

Андрей слушал внимательно, но не выказывал никакого интереса.

Лишь однажды он пережил неприятную минуту. Когда...

Именно когда тёзка заговорил о Лёхе, – каким, мол, неотразимым тот окажется в парадной форме и т.д., – Андрей, сразу же вслед за мыслью о Вере, вдруг явственно, до последнего произнесённого слова, до последнего напряжения мускулов на своём лице, припомнил все свои идиотические старания удалить голого рыдающего Алёшу из квартиры за несколько минут до решающего прихода Виталия Васильевича. Прямо в руки братца удалить, как выяснилось. (Так он полагал и теперь.)

Ибо собственное поведение к этому времени оказалось уже напрочь вытеснено из его сознания предполагаемым поведением братца... и самого Лёхи! («Сговорились же, сволочи!»)

...Когда пресловутая «практика» (которая, как нас учат, и есть «критерий истины») продемонстрировала с наглядностью солнечного затмения, что царственный «гюбрис» Андреевой души пересилил в ней её любовь.


10

Морок рассеялся лишь вследствие одного очень яркого сновидения, посетившего Андрея в самом начале второй веронской весны.

Сон этот лишний раз доказывал сколь ветхую, столь и избитую истину: ни одна по-настоящему сильная страсть души не умирает в ней. А лишь вместе с ней.

Уже с вечера Андрей проникся каким-то особенным ощущением внутреннего тепла и безотчётной радости. Быть может, состояние это прорвалось в его сознательную жизнь из предыдущих его сновидений? Или попросту сказывался выпитый за ужином бокал «Асти»? Как бы то ни было, но беспричинный восторг снова и снова теперь сжимал, нет – скорее расширял! – его сердце. Будто Андрюша находился сейчас в самом что ни на есть преддверии некоего очень важного события, способного перевернуть всю его жизнь... Или накануне какой-то встречи?.. А ночью, заснув, он уже всецело погрузился в это страстное, упоительное и одновременно нетерпеливое предвосхищение чего-то... или ожидание кого-то. Вот он сидит в комнате. Вот идёт по коридору. Вот снова возвращается с улицы... И всё более напряжённо, всё с большим нетерпением ждёт... Чем отчётливее ощущение, будто счастье разливается в груди, растекается по венам и согревает его изнутри, тем томительнее, тревожнее и нестерпимее становится ожидание. И тем острее беспокойство. А находится он, между прочим, именно там, где прожил некогда семь самых счастливых месяцев своей жизни. В доме Игоря. И конечно, в дверях столь знакомой ему комнаты уже видит и самого Игоря! Игорь... он где-то... он давно, кажется, в Израиле... Да нет же! Здесь он! Вот! И Андрей понимает – его-то он и ждал все эти часы... да нет, не часы, – годы! Но... это ведь вообще тот самый день... Ну да, естественно, ничего же другого и не происходило, остальное – сон, а Андрей снова оказался ныне именно там, где для него всё и остановилось! Тем днём, тем вечером... Но тогда... Стой-ка, Игоря же тогда не было. Игорь как раз не возвратился ещё с того злосчастного свидания. Это и дало Андрюше возможность спокойно собрать вещи. Но теперь-то Игорь – здесь! И всё, всё окажется совершенно иначе! А на Игоре просто лица нет... Он подходит к Андрею молча. Берёт его как-то странно под локоть. Он сокрушён. Говорит тихо: «Прости меня». Только и всего... И Андрей всё понял. Сколь же простым словам, некогда не сказанным, а вот теперь явственно произносимым, окажется под силу спасти его любовь, да и саму его жизнь! И он упивается теперь этим счастьем, глядя на своего обожаемого босоногого Игорька... Но в ту же секунду сознаёт, что это вовсе не Игорь. Нет, конечно Андрей не сошёл с ума, и перед ним стоит именно Игорь. Но только вот слова-то эти произнёс не он! Андрей неожиданно понимает, что такие слова должен был произнести он сам. Сам Андрей. А ведь они реально произносились. Они б ы л и произнесены. Ах, так значит сам же он их и произнёс! Подумать только, какая путаница вышла! А раз не Игорь их произносил, то Игорь здесь вообще ни при чём. Ведь, произносимые Андреем, обращены они могли быть единственно к...

Тут всё растаяло. Андрей, так и не пробудившись, долго ещё ощущал в своей груди почти нестерпимое, зовущее куда-то, терзающее душу неопределённое чувство...

Однако теперь ему снилось другое. Будто бы произошло невозможное, и ему позвонил Русля. И братья, как бывало раньше, долго болтали о жизни. Рассказывали друг другу какие-то забавные истории. Руслан, по своему обыкновению, на что-то жаловался... Но Андрей совсем не вникал, из-за чего конкретно хныкал теперь брат. Он пропускал это мимо ушей... Он-то всё хотел задать вопрос совсем о другом, всё порывался спросить о... как там?.. И не мог. И снова не мог. А в самом конце бестолкового разговора вдруг бросил Руслану ледяную фразу, математически выверенную, безупречную, и, как ему тогда казалось, абсолютно неоспоримую... сам от неё обомлев: «По разным причинам мы живём не с теми, кого любим. Ты вот любишь Даню, но живёшь с Лёхой. А я люблю Лёшу, но живу с Романом».


11

Этим сон и завершился, оставив вместе с Андреем внезапно возвращённое ему горькое счастье потерянной навеки любви. Терзать душу его дни напролёт.

Ну а решающий пробой изнутри зияния затмившейся души к ясному как солнце рациональному осознанию реальности был совершён несчастным уже наутро, сразу после пробуждения. В памяти его сперва зазвучала – весьма отдалённо, обрывочно, «мелодически», – вернее сказать – забилась, завибрировала обжигающим энергетическим сгустком, – «...тебя... не тяжело... без тебя... не тяжело», – а затем мало-помалу кристаллизовалась наконец аккордом рыдания в своей настоящей словесной структуре строчка какого-то стиха:

Нет, без тебя не тяжело.

Первое время Андрюша не в силах был сообразить, откуда это... Лишь спустя час или два, с большим трудом, уже по дороге в город (куда должен был отвезти Романа на плановое обследование), наконец припомнил. Находясь в больнице после аварии, на принесённом Русланом ноуте он целыми днями лазил по всяким-разным сайтам, читая при этом всё что ни попадалось под руку. Просто от нечего делать. Вот и зацепило его тогда одно стихотворение... Ему не запомнилось, на каком именно ресурсе. Не помнил он теперь и имени автора. (Кажется, вместо имени был псевдоним.) Но помнил, однако, что прочёл это стихотворение несколько раз подряд. И на следующий день вернулся к нему через историю обзора, и прочёл снова. И, кажется, потом ещё пару раз возвращался. Даже хотел Лёше прочитать, но остановил себя.

Размышлял он тогда, разумеется, об Игорьке...

Однако после выписки начисто упустил из виду.

А вот сейчас, когда он думал о... снова... исключительно о... И надо же, – каково свойство памяти! – мало-помалу восстановил, проявил из небытия забвения, – в точности, как проявлялись некогда снимки на фотобумаге в тёмной комнате, – целиком весь заключительный куплет:

Мне без тебя не тяжело.
Ни час, ни год, никак, ни с кем-то.
Всего-то солнце не взошло,
Да сердце выжило зачем-то.

Как Андрею и прежде ни было горько, а ясные слова эти, повторяемые им теперь снова и снова, и про себя, и даже вслух, полушёпотом, всякий раз прожигали его сердце ещё большей горечью.

Прожигали окончательно обнажившейся лишь вместе с ними правдой. Ничем не заместимой, единственной в своём роде правдой его личной судьбы. Его личной катастрофы.

– Да ну, а выжило ли? – Неужели и взаправду выжило? – Или прикидывается? – Или нет, лучше: с м о ж е т ли выжить?.. – неожиданно громко принялся бросать самому себе вопросы Андрей, остановив машину у крыльца «Тростников» и помогая Роману выбраться из неё.

Немного позже стал ещё прикидывать: а что, если бы Лёха вот умер? Ну в прямом смысле. Взаправду. Что бы он т о г д а испытывал? Ровно то же самое? Да, – отвечал он себе. Ровно то же самое. Просто потому, что ситуация оказывалась зеркальной: ибо теперь умер он сам, для Лёхи. Только и всего. Как не поверни, а между ними встала смерть. Правда теперь-то... просто одна реальность окажется приведённой в соответствие с другой. Скажем так.

Вот так за одну лишь ночь и одно утро всё и встало для Андрюши на свои места.

Но внешне его жизнь не претерпела никаких изменений. Всё так же он заботился о Роме, общался с ним, всё так же жил с ним как парень с парнем. Не думая о будущем и по мере сил стараясь не окунаться в прошлое.

Разве что почти каждый вечер, засыпая, вспоминал теперь об идоле своего отрочества Жюльене Сореле. О том, как Жюльену на определённом этапе его жизни довелось вдруг возлюбить простое состояние сна без сновидений.
____________________
В настоящей главе процитировано стихотворение Алексея Морозова «Нет, без тебя не тяжело...» Источник: http://www.proza.ru/avtor/almoroff


12

Однако продолжалось это совсем недолго.

Приблизительно через месяц после того памятного сновидения, тёплыми весенними сумерками ребята лежали в своих кроватях. Их ночное общение на этот раз как-то по-особенному затянулось. Всё началось с того, что Роман напомнил Андрею об одном его вопросе, или, точнее, нескольких связанных между собой вопросах, неоднократно задававшихся уже здесь, в Италии: Андрей интересовался, во-первых, сколько всего – и каких – сочинений было написано Кукушонком (в их «прежней» жизни публично – то есть перед самим Андреем и перед Алёшей – автором оказались прочитаны всего лишь два рассказа и три эссе); во-вторых, можно ли что-то из этого почитать теперь; и, в-третьих, не задумывался ли Роман над тем, чтобы когда-нибудь опубликовать свои работы. Однако Рома всякий раз отшучивался и уходил от ответа. И читать ничего больше не давал. А вот сегодня сам вернулся к этой теме. «Знаешь, Дрю, я всю жизнь испытывал потребность что-то сочинять, правда, вещи выходили всегда очень короткие. И, надо сказать, немногочисленные. Штук десять рассказов. Плюс ещё пятнадцать-двадцать эссе, там и философские, и о музыке. Они все теперь на моём компе. У меня же одна директория, ты когда-то видел, и там есть папка под названием «Писанина». Дрю, знаешь что я хотел бы... Когда собираешься высказать какое-нибудь пожелание, почему-то так и тянет привести аналогичный исторический пример на эту тему... Так вот. Кафка. Да, он настоящий писатель был, и великий. И как здорово мы с тобой его прочли! По-настоящему счастливые часы были для меня! Конечно, свои вещи я никак с его сочинениями не сопоставляю. Тут именно аналогия, и не больше. Так вот. Он ничего не публиковал. Писал всю жизнь, ежедневно, – но как бы исключительно для самого себя. Разве что близкие друзья знали, очень немногочисленные. А умирая попросил своего друга все оставшиеся после него рукописи уничтожить. Сжечь. Понимаешь, это ведь не рисовка была! На смертном одре не рисуются и не рассчитывают на «а вдруг», когда подобные распоряжения отдают. Ну а Макс Брод в конце концов нарушил последнюю волю Кафки. Всё сохранил и опубликовал. Я много размышлял над этим. В общем, существует консенсус, что молодец он. Пусть и нарушил волю умершего. Но ведь ради благороднейшей цели грех на душу принял! Ну да, конечно, как Цветаева заметила, «Мёртвый – нищий, всё съест, Не сморгнёт...» А я вот думаю, и всерьёз, и убеждён в этом – Брод плохо поступил. Даже низко. С другом поступил уже не как с человеком. Ну конечно, раз ты умер – не человек же! Пустое место! Да так ведь и есть, и это было бы глупостью по-прежнему относиться к тебе, как к человеку... Дважды два... Ладно. А тем более, Кафка ведь здесь был безупречен. Он знал, что делает. Он просто не хотел приращения боли в мире. Как он это себе представлял. А не будь у нас такого писателя, как Кафка, ничего бы ведь не изменилось, по существу... И подумай, сколько таких Кафок на самом деле пропало! Просто в силу случайности! Ранней смерти, пожара, забывчивости друга, лени редактора, сломавшегося компьютера, да тысячи причин! Прекрасно горят рукописи, и файлы легко стираются! И нет их только потому, что мы о них не знаем, а вовсе не потому, что их не было. А Кафка как раз не хотел, и всерьёз не хотел, чтобы о нём знали и чтобы его читали. Но увы, воля эта была нарушена». – «Как странно ты рассуждаешь! – вклинился давно нервничавший Андрей. – Как будто автор является владельцем того, что он создаёт». «Ладно, эта дискуссия увела бы нас слишком далеко, а успеть сказать нужно ещё многое. Жаль, что ты так настроен, ведь моя к тебе просьба совершенно аналогична кафковской. Потому о Кафке я и вспомнил. Дрю, когда я умру, пожалуйста, будь добр стереть с моего компьютера папку «Писанина». Всю целиком, и не читая. Хорошо? Других копий я сейчас не держу». «Если ты хочешь, я это сделаю, Мана. Жаль, конечно. Но я надеюсь, ты ещё успеешь передумать. Твои рассказы были по-настоящему интересны!» «Спасибо, Дрю, но это моё последнее слово. Я, конечно, не Кафка, но и ты не стань Бродом! Идёт?» И Андрей обещал.


13

А потом Роман ни с того ни с сего завёл речь – чем немало удивил Андрея! – о прежнем своём отношении к сексуальной жизни. Точнее, о юношеских своих мечтах. И даже о своём идеале. По какой-то причине он принялся теперь говорить на эту тему совершенно открыто, вовсе не опасаясь как-либо задеть, если не больше – обидеть Андрюшу своими признаниями: «Знаешь, Дрю, мне всегда, с самой юности ещё, лет с 13-14, хотелось бы когда-нибудь встретить какого-то особенного парня, и как бы подчинить его своим ногам. Именно ногам! Да, ступням! Конечно, это была такая... ненормальная фантазия. Безумная игра. Чтобы парень искренне воспринимал меня самого только как ноги. То есть так, более или менее, как я сам себя воспринимаю. Чтобы мы с ним в этом совпадали. Чтобы всё остальное, что во мне, – приложение к ним, по одну сторону, чтобы он – их раб, да, их раб, по другую сторону, а в центре – сами они, мои стопы! Но я выражаюсь сейчас общим языком. На моём языке было бы: в центре – я сам. Я же хотел для себя раба ног не потому, что я футфетишист, а потому, что из-за травмы в жизни моей сложилось так, что мои ноги – это моё единственное окно в мир. Я уже тебе много раз говорил, – они в большей степени я сам, чем что-то другое. Ведь я не врал и не преувеличивал. И мне просто нужно было в парне найти соответствие именно этому обстоятельству. Так что, как видишь, всё донельзя рационально». – «Вижу, – отвечал Андрей. – Я и сам о чём-то подобном догадывался. Или ты думаешь, я не понимал тебя?» – «Вот и отлично. Хотя кто кого понимает? Я вот и сам себя не понимаю». – «Да ну, Мана! Ты же такой рациональный, прибедняешься просто». – «Эх, знал бы ты... На что я вообще способен... Знаешь, Дрю, я часто думаю... Не случись в моей жизни травмы – кем бы я тогда стал?» – «Профессором философии!», – теперь уже Андрей был настроен благодушно. Наивное признание Ромы не только не расстроило его, но даже позабавило. И он не сразу уловил, что собеседник всё ещё оставался более чем серьёзен. «Низко же ты меня ценишь! Нет, Дрю. Только ты не смейся, хорошо? Знаешь, я бы перевернул этот мир. Понимаешь?» Андрей вдруг осознал, что Рома произносит это с болью. «Выражаясь образно, а может и не образно, я бы стал вторым Наполеоном. Тебе не смешно?» – «Нет, что ты! Я как раз понимаю». – «Знаешь, я короткое время интересовался политикой. Целенаправленно интересовался. Что, например, в такой-то ситуации делает такой-то президент. И другой, и третий. И меня поразило знаешь что? Какие же это идиоты! Вот точно так! Находясь в таком положении, во-первых, руководствуются своими мелочными личными интересами, во-вторых, не способны увидеть всю ситуацию в целом. Это поразительная слепота! И отсюда – не могут просчитать ситуацию и на пять ходов вперёд! Не говоря – на десять! И какая же кустарщина тогда начинается! Да знаешь, в этом окружении я был бы на десять голов выше всех этих клоунов! Я всё это просто видел воочию, прости за метафору! Вот ситуация, вот как эти идиоты поступают и реагируют в режиме реального времени, так сказать. А вот – как нужно реагировать, если предвидеть именно на д е с я т ь, не меньше, ходов! Как я бы делал. Вот это по-настоящему мучительно, Дрю. Зачем притворяться? Я неудачник. Настоящий неудачник. И ты же замечал, наверное, какая у меня власть над людьми. Да ведь? Представь, кем бы я стал, не случись эта травма со мной. Вот так, Дрю, как хочешь, так и понимай. Как хвастовство, да? Или как страшную реальность». Андрей ответил: «Что же говорить о несбыточном...»

...Он хотел как лучше. Он не ожидал последовавшей реакции. «Ну да! Несбыточное! Оно для всех – одинаково несбыточное, да? Да кто угодно окажись на моём месте, для любого твои утешения подошли бы! А для меня – нет! Потому что это именно я, именно такой, как я есть, и почему-то – вот почему? – оказался на этом месте! С моими качествами, с моими возможностями! И всё это погибло во мне, понимаешь? Как у того генерала, помнишь, из Кавафиса? Лежит, уже без движения, а внутри клокочут такие планы, такие дерзания! Вот и мне никогда не стать таким, как я есть! Из-за глупой случайности не стать».

И тут Андрей спросил вроде бы наобум, но, как оказалось, угодил, что называется, «в десятку»: «Мана, милый мой, ну а к а к о й же ты есть?» Кукушонок ответил вычурно, и слова его сразу как бы вернули Андрею прежнего, привычного и давно знакомого ему Романа: «Дрю, знаешь, всю мою жизнь я говорю в вакууме. Но когда-нибудь нервный тик моего сердца наконец уймётся. Я уже почти не верю в это, но это когда-нибудь всё-таки произойдёт. Да? И вот тогда, но не раньше... Ведь только смерть служит нам индульгенцией... Как там ещё выразился твой Кавафис? «Всё остальное я скажу теням в Аиде». У Андрея тотчас мелькнула мысль: «...А я вот у с л ы ш у от теней в Аиде». Но сказал он совсем иное: «Не Кавафис, а Софокл. Кавафис цитировал Софокла». И раскаялся, потому что Роман сразу пожелал ему спокойной ночи.


14

В тот вечер Андрей так и не успел поразмыслить над содержанием этой новой исповеди Кукушонка. Он сразу уснул. А назавтра уже не позволили обстоятельства. Он задумался над ней несколько позже. И было, над чем задуматься...

Тою же ночью Рома умер. Тихо, во сне. Андрей, даже не заметил, как это произошло. Получилось всё-таки не очень хорошо: устав от полуночного разговора, он повернулся на другой бок, и, против обыкновения, предоставил Ромкины стопы самим себе.

Как беззащитный птенчик, мирно лежал его Мана утром мёртвенький в своей постели, подобрав ножки к животику. Даже не остывший ещё. И будто улыбался. Так показалось Андрею.

Перед похоронами в городском морге сделали вскрытие. Причиной смерти оказался оторвавшийся тромб, закупоривший сердечко. Мгновенная, заверили Андрея, и совершенно безболезненная кончина. Во сне.

Блаженная смерть. «Не смерть, а смёрточка», – подумал Андрей; ему пришло вдруг на ум бабушкино словечко.

Похороны между ними заранее никогда не обговаривались, поэтому Андрей должен был решить всё сам. Во второй половине дня, сразу после посещения медиков и полиции, съездил в соседний город. В самом дорогом из трёх похоронных бюро заказал лучший гроб (служащий уточнил – не для ребёнка ли?), выбрал цветы – хризантемы и белые розы. Обсудил устройство могилы. И тут же заказал надгробную плиту из красного мрамора. Велел высечь на ней лишь имя и фамилию покойного на русском и итальянском, а также годы его короткой двадцатидвухлетней жизни. Никаких служб заказывать не стал.

Вечером позвонил Андрею Анатольевичу. Что бы там ни произошло у него с Кукушонком два года назад, но Андрей Анатольевич едва не заплакал. Это явственно угадывалось. О присутствии кого-то из бывших знакомых Романа на его похоронах речи вроде бы не шло, но Андрей Анатольевич неожиданно во всех подробностях стал объяснять (и даже напрямую извинившись), почему лично он прибыть не сможет. Андрей сообщил, что от Ромы остались кое-какие девайсы, и они, возможно, окажутся полезными собеседнику... Андрей Анатольевич проявил заинтересованность, поблагодарил, а в конце разговора, спохватившись, выразил Андрею соболезнования и от себя и от Ники. Разумеется, они давно уже рассматривали отношения Андрея и Романа в качестве супружеских.


15

Каково же было удивление Андрея, когда на следующий день ему позвонил... Да, он сразу узнал этот восхитительно-неуклюжий басок!

Ярослав вежливо объяснил, что находится сейчас в Риме на конференции в качестве синхронного переводчика-консультанта (так и выразился) вместе с большой делегацией Общества инвалидов и каких-то сенаторов и бояр из вновь избранных Правительствующего Сената и Боярской Думы (ибо новой власти теперь, судя по всему, жизненно необходимо было продемонстрировать перед Западом своё «человеческое лицо», в особенности вслед за первыми после переворота всеобщими выборами, принесшими столь неожиданные результаты). Непонятно, правда, зачем понадобился в Италии «англичанин», но интересоваться и уточнять Андрей не стал. Затем Яр сообщил, что ему звонил Андрей Анатольевич с огромной личной просьбой посетить от его имени Андрея в день похорон (вероятно, при этом Яр намеренно избегал выражения «посетить похороны Романа»). Андрей поблагодарил его и назвал дату. Похороны были назначены на послезавтра. Яр заверил, что Андрей Анатольевич уже всё организовал и обо всём договорился. На день Ярослава должны были отпустить с конференции, а довезёт его один из нанятых делегацией автобусов.

Так всё и произошло. Ровно в полдень к готовой могилке подвезли гроб. И как раз в это же самое время у ворот имения остановился автобус, с выдвижного пандуса которого на дорожку выкатилась коляска Ярослава. Да, теперь Ярик перемещался в громоздкой электроколяске. Правда наличие закреплённых за спинкой сидения костылей свидетельствовало, что парень всё ещё способен ходить самостоятельно.

Андрей поспешил к воротам и поздоровался с гостем за руку.

Ярослав был облачён в чёрный костюм (с зачем-то оставленном на лацкане голубым бейджем «Chief administrator, а ниже, мелко: Yaroslav Favorsky») и чёрный галстук. За истекшие со времени их последней встречи два года он чрезвычайно возмужал. Только вот крупные черты лица его от этого стали совсем уж гипертрофированно аляповатыми, если не сказать нелепыми. И вряд ли он напомнил бы сейчас Андрею Лёшку, пускай даже в виде карикатуры.

Конечно, Андрей не преминул сразу же обратить внимание на одно исключительно пикантное обстоятельство: Ярик прибыл в своей коляске необутым. Вероятно, до того уж неудобна даже в сидячем положении приходилась для его ног та обувь, которую он вынужден был носить, что без необходимости он не собирался мучить себя ею. Сами буцелы, как можно было догадаться, лежали в сумке, прикреплённой к спинке коляски, как раз между костылями. Конечно, оставлять свои ноги полностью обнажёнными молодой человек счёл бы неуместным, поэтому увечные ступни его, раздвинутые широко в стороны и плотно упиравшиеся на «кулачках» в особой формы подставки, оснащённые ремешками, были облачены в тонкие чёрные носки. Синтетические носки эти донельзя плотно облегали стопу, нигде не морщились и в сторону не сползали, таким образом явственно обнаруживая все изгибы и особенности каждого из Ярикиных «копыт», вплоть до немыслимой формы пальчиков.

Так Андрей совершенно нежданно получил возможность осуществить своё давнишнее желание: он рассмотрел ступни Ярослава во всех подробностях. Рассмотрел их хищно. В свою очередь, Ярик пару раз бросал недоумённый взгляд на босую лапу Андрея, ходившего, разумеется, без костыля, но одетого при этом в костюм. Однако тактичный юноша, конечно, так и не задал никакого вопроса по данному поводу.

Накануне Андрей вспомнил, что ещё в прежней жизни, на старой квартире, у него однажды произошёл с Кукушонком разговор о траурной музыке. В тот день хоронили кого-то из соседей. Под самым окном грохал литаврами марш Шопена. «Нет, это хуже, чем пошло, это неуместно – оркестровать одну из частей сонаты для фортепиано, – заявил тогда Роман. – Этим разрушается целое, во-первых, и, во-вторых, подменяется инструмент. Но и «Гибель богов» тоже ужас! Я однажды слышал... Вот Бетховен с Седьмой симфонией или Чайковский с Шестой гораздо лучше, если вообще что-то подобное требуется... Мендельсон хорош, но это ведь опять переложение с фортепиано! А я бы, к примеру, предпочёл для себя нечто совершенно в ином роде. Хотя, увы, тоже выдернутое из контекста». И тут Ромой было названо некое Andantino ed innocentemente, 2 часть из трио Гайдна. Как раз необычность названия (innocent!) позволила Андрею тогда – запомнить, а сейчас (хотя и с некоторыми усилиями) разыскать эту пьесу на сайте Бизар-трио. И вот над открытым ещё гробом полились из заранее выставленных динамиков умиротворяющие тихие звуки, невинные, как наполняемый ими воздух, как весь окружающий пейзаж, как и тот, над кем и ради кого они звучали...

Андрей заранее не прослушивал скаченную запись. Без сомнения, он вообще никогда не слышал этой музыки. И всё-таки уже слышал её. Эту – точно нет! В таком вот составе: скрипка, виолончель, фортепиано? Нет. А всё же она знакома ему. Когда-то он имел возможность слышать её... И не раз, не два. Так ему показалось.

Похороны прошли весьма скоро. Андрей и Ярослав, а также подоспевший синдик и его помощник минуты две молча постояли над лежащим в гробике Ромой (Яр вытащил костыли, отстегнул ремешки на подпорках под ступнями и приподнялся с кресла; Андрей сглотнул: так и оставшиеся необутыми ноги парня упирались теперь в гранитные плиты; и получилось, что минуту-другую Ярик простоял рядом с ним босой). Потом Андрей поцеловал Рому в губы и, через чёрную повязку, в изувеченный лоб. Затем обошёл гроб и поцеловал пальчики на обеих его ножках (он заранее распорядился уложить Ромку в гроб без обуви). И только после этого дал команду. Рабочие закрыли гроб четырьмя щеколдами и на широких чёрных лентах опустили в могилу. Присутствующие (включая Яра, подъехавшего к самой яме) покидали горстями землю вслед Кукушонку, а похоронная команда довершила дело. Положили на холмик заказанные Андрюшей цветы. Андрей напомнил распорядителю процессии, что плита должна быть установлена в течение месяца (он был уже способен неплохо изъясняться по-итальянски). Распорядитель заверил, что всё будет сделано безукоризненно. (И в самом деле, изящная плита со скромной надписью появилась на могиле Романа через три недели.)

А Ярослав уже нервничал. Он хотел выбраться из этого странного места как можно скорее. Андрей едва успел всучить ему предназначавшиеся для Андрея Анатольевича два самых маленьких и наиболее дорогих из оставшихся от Ромы планшета. Потом проводил гостя до автобуса, в последний раз окинул взглядом его вожделенные стопы и пожал на прощанье руку.


16

Удивительная вещь: невозможно было сказать, что Андрей ощутил одиночество после ухода Кукушонка. Точнее – какое-то н о в о е одиночество. Конечно, одиночество и теперь оставалось его повседневной стихией. Но возникло оно гораздо, гораздо раньше этой смерти. Ведь Андрей, живя тут вместе с Ромой последние полтора года, постоянно ощущал, насколько он одинок. Поистине одинок. И общество Ромы – само по себе общение с ним – будто бы даже обостряло в Андрее это чувство. (Забавно, но один из излюбленных афоризмов Романа именно так и гласил: «Настоящий друг – тот, с кем ты чувствуешь себя в большем одиночестве, нежели наедине с собой».)

Да ещё этот «вакуум»...

А вот когда жил с Алёшей, одиночества не испытывал вовсе... Успел даже отвыкнуть. Как некогда не испытывал его и с Игорьком.

Было ещё и другое удивительное обстоятельство: Андрей теперь едва ли не радовался за Рому. Не просто испытывал облегчение, а именно по-настоящему радовался тому, что Кукушонок освободился. В этом случае правильнее даже сказать – «соскочил». Туда, где ему, несомненно, лучше, чем было здесь. Куда бы ни было... И все последующие три месяца Андрей никогда по нему не тосковал. А вот размышлял о нём часто.

Кукушонок оставил после себя три исповеди. И каждую из них Андрей помнил едва ли не дословно. Сомневаться в их искренности не приходилось. Однако в сознание Андрея исподволь проникали кое-какие вопросы и недоумения, поневоле заставлявшие рассуждать и взвешивать эмоции на весах рассудка. Благо, времени для этого теперь оказалось предостаточно.

Прежде всего, Андрей получил наконец возможность обдумать всерьёз всё то, что было сказано Романом в последнюю ночь его жизни. Обдумать именно как нечто, взятое само по себе, безотносительно ко всему прочему. Да, Кукушонок, можно понять так, признавался в своём тщеславии. Но какого рода было это тщеславие? Андрей вдруг осознал, до какой степени подлинное тщеславие может сжигать человека изнутри; он понял это всего лишь путём несложной и всецело рациональной операции переноса структуры одного явления на другое. Если существует обычная людская гордость, но существует также и высшая форма гордости, – иначе говоря, гордость, отнесённая уже к самому бытию, и названная когда-то Игорьком «гюбрис», – то должна существовать, помимо и вне обычных людских взаимоотношений, также и ещё какая-то высшая форма тщеславия. Тот же самый «гюбрис»! Даже принимая во внимание, что гордость в известном смысле является противоположностью тщеславию. Интересно, существует ли и для подобной страсти тоже какое-нибудь красивое именование? (Ведь и сам Андрей оказался способным распознать и внятно определить отличающую его характер особенность лишь благодаря Игорьку с его «гюбрисом».)

Итак, говоря яснее, это уже такого рода тщеславие, которое жаждет прославления и возвеличивания отнюдь не среди людей, но среди богов. А значит, ведёт к тому, чтобы обладающее им лицо и само сделалось богом. Без чего для него и жизни нет. Именно таким тщеславием отличался, скажем, Александр Македонский, предоставивший нам наилучший исторический пример достижения в этом чувстве полного торжества и удовлетворения, поскольку он и вправду сделался новым богом среди современных ему Олимпийцев. Или же Цезарь, – ещё до того, как Римская империя превратилась настоящий конвейер по производству богов...

Андрей вдруг подумал: «Если бы не травма, из Кукушонка получился бы эдакий интеллектуальный Гитлер! И где бы мы оказались в результате?» (Мы – то есть страна... Странное суждение, но как-то само собой выскочило, и именно в такой вот слегка гротескной форме.)

Ну да, конечно, ещё бы не «сильное чувство»!


17

А если так, Андрей многое в Кукушонке стал понимать по-иному, нежели понимал прежде. Ведь немудрено осознать, что принудительное ограничение т а к о г о тщеславия – ибо последнее обязательно должно быть врождённым человеку; привитым, воспитанным оно оказаться не может, – неизбежно должно тем или иным образом привести обладающую им личность к катастрофе. Можно ли предполагать другое, если на пути столь мощного потока образовалась непреодолимая запруда!

Но подобное понимание вело к ещё одному довольно занятному выводу. А именно, оно как бы невзначай, весьма доброжелательно, и вместе с тем с настойчивостью чрезвычайной, советовало любую боль человеческого сердца непременно ставить под сомнение. Не верить на слово самой по себе этой боли, пусть даже исключительной, запредельной, – до того, пока не прояснится вполне её индивидуальный контекст.

Андрей вдруг подумал, что Роман всё это и сам должен был прекрасно сознавать, а значит мог бы при желании сформулировать примерно в таких же словах. Но говорил-то он совсем иное.

Нет, ещё раз, нет! – искренность любой из трёх его исповедей, – настоящих воплей души! – ни при каких обстоятельствах не могла быть поставлена под вопрос... И всё-таки, задумавшись о них теперь, что называется, «в упор», Андрей сразу обратил внимание, что что-то в содержании и, главное, взаимном соотношении их не сходилось... Они все были одинаково искренни, но при последовательном переборе всегда выходило так, что какая-то одна обязательно оказывалась как бы лишней. Правда, в искренность самой первой исповеди, – об отношении Романа к смерти, сделанной сразу после чтения им заметок о времени, – следовало верить безоговорочно при любом варианте дальнейших выводов. И действительно, всё, что было сказано потом, в равной мере могло обосновать содержание этой исповеди. Вторая исповедь, последовавшая после судьбоносного разговора Андрея с Виталием Васильевичем, также была очевидно искренней. И самое интересное, она косвенно подтверждалась позднейшим обнаружением у олигарха как двойника, так и «секретной» виллы. Ведь и Рома вёл тогда речь именно о «вилле». А уж та информация, которая содержалась в наиболее важной для Андрея части этой исповеди, тем более н е м о г л а стать известна Роману вне контекста тех событий, о которых он поведал. В самом деле, иначе о т к у д а?.. А уж третья, предсмертная исповедь, которая только что была Андреем всецело продумана и понята в самом её существе, – тем более не могла вызвать никаких сомнений. Ведь получалось так, что именно в ней Кукушонок оказался наиболее безжалостен к себе. Говоря о своих страстях и явно не без умысла вспомнив о Кавафисовском генерале, он был как-то даже слишком демонстративно откровенен. Неужели чувствовал смерть свою? Но... этот Аид...


18

Да! Вот что не давало теперь покоя Андрею. Аид. Да, «расскажет только в Аиде». И тут довольно-таки настырно вклинивалось ещё одно обстоятельство. Если подходить к исповедям этим с практической, что ли, точки зрения, то сразу оказывалось заметно следующее: ни первая, ни третья исповеди не имели никаких практических последствий. Последствия, – и ещё какие последствия, поистине катастрофические! – имела только вторая исповедь, да и то не вся. Если бы Кукушонок остановился в ней лишь на персоне Виталия Васильевича, – конечно же, всё бы не кончилось столь страшно. Несомненно. Но существовал ведь в ней ещё и этот ужасный как раз для её адресата – исключительно для него! – «довесок», при воспоминании о котором Андрей содрогался до сих пор. Содрогался, и мог успокаивать себя лишь тем, что в ту же секунду снова и снова сознавал: деяние совершено, Виталий Васильевич истреблён, равновесие восстановлено. Но и при незаинтересованном и как бы отстранённо-критическом взгляде на этот «довесок», всё опять-таки подталкивало Андрея к тому же самому выводу: та конкретика, которая содержалась во второй части исповеди, могла стать известной Роману и с к л ю ч и т е л ь н о из личного опыта.

Весь многодневный анализ приводил Андрея именно к данному пункту. В общем-то, это и был единственный пункт, который его по-настоящему волновал, и ради которого он упорно вращал в своей голове – и в вышеприведённых словах, и во многих различных иных, – все эти мысли.

А жизнь продолжалась, как ни в чём не бывало. Утром – поездки в деревню или город, хозяйственные дела, интернет. Занятия итальянским (Андрей не хотел нанимать репетитора, учил язык самостоятельно.) Потом иногда чтение, иногда слушание музыки. Обязательная ежедневная прогулка на утёс к балюстраде. Вечером заплыв. Непременное чтение на сон грядущий.

Продолжался в каком-то смысле и секс. Ежедневно перед сном имело место скорое самоудовлетворение на фото или видео очередного босоногого красавца из сети. Здоровый мужчина под тридцать, естественно, не может обходиться без чего-нибудь в этом роде. А ещё Андрей очень часто, особенно по ночам, вспоминал о необутых стопах Ярика, столь счастливо увиденных им накануне. Вспоминал и то, как молодой человек, тяжело опираясь на костыли, босиком стоит рядом с ним на каменных плитах дорожки. И будто бы вновь и вновь рассматривал его огромные увечные ступни под разными углами зрения, во всех особенностях их необыкновенной формы, в каждой мельчайшей детали их чудовищных деформаций. Фантазировал, как бы он снимал с них эти классные чёрные носочки... синтетические, да вероятно ещё и мокрые от пота, – хоть выжимай, – на такой-то жаре! Снимал, конечно же, ртом... Но на этом месте своих мечтаний Андрюша как правило уже кончал, так и не добравшись в воображении до ласк самих по себе вожделенных босых ног и особенно пальчиков этого невероятно притягательного и будоражащего плоть юноши...

В общем, wonderful life. Совсем без иронии.


19

В один из особенно жарких летних вечеров, месяца три спустя после Роминой смерти, Андрей вернулся домой с обычной своей прогулки к балюстраде. И вдруг почувствовал, как сильно его сморило. Перекусив круасаном и включив кондиционер на полную, перед вечерним заплывом решил даже ненадолго прикорнуть на кровати.

Он не заметил, как заснул. И его посетил кошмар. Отличие этого сна от всех предыдущих Андрюшиных сновидений состояло в том, что реальность как бы и не прервалась. Дело происходило здесь же, в освещённой закатным солнцем уютной спальне. Получалось так, будто Андрей снова заходит сюда, возвращаясь со своего утёса. А в комнате уже кто-то есть. Гость. Сидит. Андрей почему-то совсем не удивился. Да и что ж здесь необычного? Вот некий господин присел на стульчике у стены, как раз напротив его постели. Благообразный такой господинчик.

Был это вполне изящный в своём роде джентльмен, от пятидесяти или что-то около того, выглядевший совершенно не по-современному. Несмотря на жару, носить он умудрялся плотный коричневый пиджак смешного покроя, немного потёртый и кое-где даже как бы лоснящийся в бликах солнца. Брюки же на его подобранных под стул ногах казались до странности узкими. Не тронутое загаром лицо тоже довольно необычно: худое, востренькое. «Иконописное», – определил для себя Андрей. Худобу и продолговатость этого лица ещё сильнее подчёркивала бородка клинышком. Эспаньолка? – Андрей пригляделся. Нет, именно клинышек, козлиный, каких сто лет никто уже не носит. Волосы гость имел всё ещё густые, тёмные, хотя и с заметной кое-где по вискам проседью. Руки его покоились на коленях, тонкие пальцы с острыми выпирающими костяшками были сомкнуты в замок. На среднем пальце правой руки поблескивал массивный золотой перстень, увенчанный мерцающим непрозрачным камнем. Старомодная широкополая шляпа лежала на соседнем столике.

В целом, весь подобранный такой, услужливый, и сидит на самом краешке стула, будто уже заранее изготовившись к чему-то. Как бы не к прыжку. Пусть несколько чопорный, но вполне доброжелательный джентльмен с чрезвычайно учтивым выражением глубоких тёмных глаз.

Кого же он Андрею сразу напомнил?.. Вероятно, – благодаря своему экстравагантному одеянию и бородке, – какого-то персонажа старой литературы?

Надо заметить, что в юности Андрей читал не одного только Кавафиса, Гофмана или Уайльда. Прочёл он достаточно много, в особенности если брать по нынешним меркам. И на самом деле ведь искренне любил и Толстого, и Достоевского, и Стендаля, и Чехова. Только вот после двадцати ни разу к ним не возвращался.

Так и не смог теперь догадаться, на кого столь удивительным образом походит этот любезный дядечка.

Между тем гость, не поднявшись навстречу Андрею и не подав ему руки, сказал просто: «Здравствуй, Андрюша!» Андрей вежливо ответил: «Здравствуйте!» А господин без промедления продолжил: «Кукушонок-то твой – тебе накуковал! Накуковал!»

Андрей хорошо запомнил, что в сонном состоянии своём он без каких бы то ни было сомнений, совершенно однозначно воспринял это «накуковал», как «соврал». Конечно, уже бодрствуя, он подивился эдакой странности восприятия. Ведь подобного тропа в нашем языке просто не существует. Но во сне всё обстояло именно так. И кровь заледенела в жилах Андрея.

А посетитель ещё прибавил... впрочем, довольно благодушно, едва ли не ласково: «Так что делай выводы, Андрюша. Делай выводы!»

С тем Андрей и проснулся, весь в поту.

Он сразу всё понял.

Стул, с которого пару минут назад говорил с ним Чёрт, пустовал.


20

Сказать, что Андрей не сделал вообще никаких выводов из этого сна, точнее говоря из той и н ф о р м а ц и и, которую содержали слова посетителя, было нельзя. Андрей обдумывал случившееся и во время последующего своего заплыва, и после, уже вечером, за чтением какой-то ерунды. (Мураками, кажется.) Но главный его вывод оказался следующим: никаких выводов впредь не делать. Принципиально. Не раскручивать. Разрубить. В самом деле, к чему всё это? Разве Андреем была построена та сцена, где ему теперь предлагалось играть в делателя «выводов»? Нет. И плевать он хотел на все эти чуждые ему правила.

Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чия советь, как чистый хрусталь, –

как нельзя кстати пришло Андрею на ум в этот момент (после Роминой декламации он разыскал стих Сковороды на инете и перечёл пару раз).

Но ведь его совесть, говоря по совести, чиста! Причём, в л ю б о м случае. (Поросячий визг, – взятый сам по себе, безотносительно к чему бы то ни было! – понятное дело, не в счёт. Ибо как раз за э т о Андрей готов был заплатить. Причём любую цену. Тут уже говорил в нём его «гюбрис». Что же касается Алёши… в данную минуту Андрей не думал о нём вовсе.)

А ещё – и это главное! – сразу делалось ясно, что в теперешнем его положении, – или, говоря точнее, в теперешнем его одиночестве, – решить что-либо окончательно по сю сторону было бы просто немыслимо. Чтобы так решить, требовалось присутствие трёх человек. Однако все они пребывали уже на той стороне.

Но «трое», конечно, – ещё слишком сильно сказано. Из этих троих Андрей по-настоящему хотел бы (точнее – счёл бы целесообразным) поговорить только с одним, ушедшим как раз раньше всех. Даже нет, не поговорить, – лишь услышать его. Услышать, что он...

В общем, – так уж получалось, – последнее сновидение снова подталкивало Андрюшу всё к тому же. К тому же самому.

Что жизнь закончена, Андрей специальным образом никогда не сознавал. Момента осознания этой истины с ним не приключалось вообще ни разу. Бог миловал. Просто с каких-то пор, приблизительно через месяц после смерти Кукушонка, он стал исподволь обнаруживать себя именно в таком вот состоянии. Как у ж е в нём пребывающий. Но нет! – пожалуй, ещё и прежде смерти Ромы, как раз начиная с того самого сна, в котором он говорил Руслану о настоящей любви. Или, ещё точнее, – с вопроса, перед лицом которого поставил его вспомнившийся наутро после этого сновидения пронзительный стих: а выжило ли, собственно, его сердце? Проблема отныне заключалась лишь в том, каким образом следует наиболее достойно организовать всё, что оставалось пока ещё необходимым. И главное – когда.

Разумеется, Андрей отчётливо понимал, что не может ничего предпринять в данном направлении, покуда остаётся жив Роман. Как раз поэтому уход Романа не сделался для него концом некоего отрезка жизни, как обычно происходит в случае смерти близкого человека. Ведь и для самого Андрея оба состояния с некоторых пор уже находились рядом, едва ли не переплетаясь; смыкались...

Итак, смерть Романа стала первым разрешающим обстоятельством.

А новый сон, как его понял теперь Андрей, напрямую сообщил: сейчас уже можно.

Поскольку никаких вопросов по сю сторону больше не оставалось, всё теперь встало на свои места, всё разъяснилось.

И наконец-то можно было с лёгким сердцем предоставить этому сердцу «не выжить».

По причине того, самого главного.

Банкротства его души.

«А прочее узнаю я в Аиде».


21

На следующий же день с утра пораньше Андрюша сначала съездил в город, в нотариальную контору. Он решил оформить новое завещание, поскольку сомневался, действует ли теперь, после революции и утраты гражданства, прежнее, составленное им несколько лет назад, сразу после выписки из больницы. Для верности отдельно перечислил всё своё имущество и активы: имение в Вероне, немецкий счёт, два небольших итальянских счёта, кое-какие акции, четверть квартиры брата (бывшей отцовской). Не забыл указать и новую машину. Затем добавил на всякий случай ещё и права на интеллектуальную собственность. Мало ли как в дальнейшем обернётся дело с написанными им программами.

Всё это он завещал Алексею.

Затем Андрей сделал кое-какие практические распоряжения на случай своей смерти. Для чего пришлось посетить также и похоронное бюро. То самое, которое занималось похоронами Романа. Андрей предписал как можно быстрее (желательно на следующий день после кончины) кремировать своё тело, прах поместить в урну (выбрал самую красивую), урну эту не запаивать, а в дальнейшем передать её указанному в запечатанном конверте лицу, либо тем лицам, которые будут последним уполномочены. В день смерти Андрея этот конверт надлежало незамедлительно вскрыть и поставить указанное лицо в известность о случившемся.

Все необходимые и сопутствующие услуги Андрей оплатил на месте. Более того, ещё и внёс достаточно щедрое пожертвование на организацию похорон для неимущих.

Вернувшись домой, Андрюша вытащил из шкафа Ромкин принтер. Сел за компьютер и составил письмо, которое сразу же распечатал на специальной бумаге шрифтом Брайля. В заголовке указал подробно своё имя, отчество, фамилию, адрес и дату.

«Дорогой Андрей! – значилось в послании, – Твой полный тёзка рад приветствовать тебя ещё раз. Но теперь уже в последний. Этим письмом я прошу тебя об одной услуге. Жизнь моя сложилась таким образом, что ни к кому больше, кроме тебя, я не могу обратиться с подобной просьбой. Извини, что приходится тебя обременять. Дело в том, Андрей, что моя жизнь подходит к концу. Не хочу утомлять тебя излишними объяснениями. Заверяю лишь, что такое решение является безусловно правильным, выверенным, единственно возможным и наилучшим как для меня, так и для всех близких мне людей (тех, кого я после всего случившегося всё-таки беру на себя смелость именовать «близкими»). Скажу лишь, что существует одно-единственное слово, которое объединяет в себе разом все причины происходящего, равно как физические, так и душевные. Это слово – усталость. Ну, а теперь о главном. Я прошу тебя после моей смерти, о которой тебе будет незамедлительно сообщено, либо самому прибыть сюда в любое удобное для тебя время, либо назначить для выполнения этой задачи кого-нибудь другого по своему усмотрению. Время может быть выбрано любое. Через неделю или через год – не важно. Согласно моей воле, моё тело окажется кремированным. Прах будет дожидаться тебя (или другого человека, кого ты попросишь об этом) в урне в похоронном бюро, поставившем тебя в известность о факте мой смерти. Твоя задача проста. Ты должен взять эту урну, проследовать от моего дома по дорожке до балюстрады над утёсом (она здесь единственная, и ошибиться невозможно) и развеять мой прах над морем именно с этой самой балюстрады. Проезд и проживание в гостинице для двух человек мною оплачены заранее через похоронное бюро. Прилагаю также электронный ключ от моего дома. Им открываются и ворота «Тростников», и дверь в сам дом. Сразу же по приезде обязательно свяжись с синдиком Вероны. Он всегда был ко мне чрезвычайно благожелателен. Он поможет тебе. Также хочу сообщить, что всё своё имущество, включая домик и имение «Тростники» в Вероне, а заодно и все сбережения и активы на общую сумму приблизительно миллион долларов, я завещал Лёше (составил новое завещание в местной нотариальной конторе сеньора Андреотти). С имением пусть делает, что сочтёт нужным. Может приезжать сюда вместе с Русланом на отдых, может продать. И скажи ещё Лёшке, скажи что я его по-прежнему люблю. Для тебя, Андрей, я выложу на столе в большой комнате все оставшиеся ещё от Романа девайсы, которые не смог для тебя забрать Ярослав. В том числе брайлевский принтер, на котором печатаю сейчас это письмо. Может быть, чем-то они и пригодятся. Вот и всё, Андрей. Спасибо тебе за дружбу. Передавай привет Вере. Я желаю вам счастья. Как говорится, не поминайте лихом. Ведь я не был таким уж плохим человеком».

В письмо вкралась незначительная опечатка, точнее говоря повтор слова, но Андрей решил не перепечатывать.


22

Однако с чего это вдруг понадобилась такая помпезность? – уместно было бы теперь задаться вопросом. Почему бы Андрею просто и без особого пафоса не распорядиться поховать себя, например, прямо перед входом в особняк, рядышком с Ромкой? И зачем непременно тревожить Андрея Анатольевича? Для чего вообще «гнать волну»?.. Конечно, Андрей, по своему обыкновению, действовал в данном случае под ни чем не преодолимой властью «навязчивого состояния». Некоторым представлениям, возникавшим в его голове, он вынужден был повиноваться беспрекословно. В той же степени, как и тремя месяцами ранее при проводах Романа, хоронить которого надлежало именно рядом с домом, напротив крыльца, обязательно с необутыми ногами, да ещё и облобызав ему их напоследок. И самому при этом, в довершении нелепости, непременно оставаясь босым.

Как ни странно, однако, но теперь весь этот новый ритуал, вплоть до самой последней ниточки своего роскошного одеяния, был облачён в строго рациональные мотивы. Во-первых, Андреем совершенно явственно владело непреодолимое желание полностью, в каждой мельчайшей структуре, его составляющей, быть разъятым: распасться, рассыпаться в ничто и исчезнуть с лица земли. Во-вторых же, он ни в коей мере не собирался это последнее своё преобразование оставить хотя бы в малейшей степени на волю случая. Нет, последний акт его замысла непременно должен был проконтролировать и осуществить человек, близкий ему лично. При сложившихся обстоятельствах – наиболее близкий.

И это всё было чистейшей правдой.

Но тут Андрея внезапно осенила совсем иная, и, как сразу стало понятно, бесконечно более важная для него мысль.

Ведь отнюдь не всё в данном раскладе оказывалось столь уж простым и механистичным. Или сложным – смотря с какой точки зрения взглянуть на сложившуюся ситуацию. Как раз в самом-то главном всё обстояло совершенно иначе. Причём вышло это настолько естественным и незаметным образом, что Андрей сперва ничего не понял. Ибо, составляя своё последнее письмо, он, казалось бы, всего лишь формально подводил некий итог. Ставил в известность, констатировал, просил и распоряжался. Разумеется, это относилось, среди прочего, и к его коротенькому личному обращению к Алёше.


23

И вот, осознав вдруг, что же вместе с этим невинным обращением произошло на самом деле, Андрей впервые за последние месяцы ощутил форменный восторг. Оказался захвачен врасплох ошеломительным приливом давно не испытываемой им чистой, ничем посторонним не замутнённой радости. Лицо его просветлело, от избытка чувств он даже привстал, прошёлся по комнате туда-сюда, вернулся к столу, развёл руки широко в стороны и... засмеялся. Ведь после принятого им накануне решения ситуация в корне переменилась. Что глупое его сердце не смогло выжить – так ведь на это были собственные причины у одного лишь данного сердца. Вместе с тем обнаружилось, однако, что наличие живого сердца отнюдь не является таким уж обязательным условием для продолжения жизни. И с умершим сердцем при благоприятном стечении иных обстоятельств можно прожить достаточно долго. По-настоящему-то всё решал один только рассудок. А точнее говоря, гордость. Она же, в свою очередь, оказалась способна вынести своё окончательное определение лишь после вчерашнего кошмара.

Но теперь-то выяснялось, что, как бы под залог этого самого решения, а точнее сказать уже под залог его фактической реализации, – и умершее было сердце тоже нашло для себя последнюю отдушину и немалый профит: для Андрея вдруг стало не только возможным, но даже неизбежным впервые в жизни, пусть через письмо и в пересказе другого человека, обратить к Алёше напрямую те главнейшие слова, которые с самой первой ночи их знакомства так ни разу и не прозвучали из его уст. Да, безусловно, они подразумевались. Да, до известных событий они одинаково были признаны ими обоими в качестве некоей самоочевидной истины, данности и основного условия их взаимоотношений. Опять-таки, со своей стороны, неоднократно произносимые Алёшей в адрес Андрея, в те же самые мгновения они по умолчанию предполагались взаимными. Но вот Андрей-то не говорил Алёше эти три слова никогда. Никогда в жизни. Никогда! И вот...

Так уж вышло: тогда не сложилось, а сложилось, как ни странно, именно теперь. И оказалось неслыханным счастьем – получить всё-таки возможность произнести такие слова через голову своего идиотизма, своей гордости, своей измены, судьбы своей, всего... Заодно и участие Андрея Анатольевича вдруг обнаружило исключительную значимость: конечно же, любое письмо, бумажное или электронное, направленное непосредственно Алексею, не было бы последним не только прочтено, но и вскрыто. Уж за это Андрей мог поручиться. Да и что бы он вообще написал, если вот так, лично?.. Начать с того, как бы он обратился к Алёше? Лёха? Алёша? Алексей? Друг? Милый? Любимый?.. Боже!.. Несомненно, любое личное обращение прозвучало бы хуже, чем по-дурацки, – фальшиво. А значит, уже заранее лишало смысла и те самые слова. Да и не «прозвучало» бы оно вообще... И они бы не «прозвучали»! В письменном-то виде – не могли же они п р о з в у ч а т ь! А вот Андрей Анатольевич передаст. Просто озвучит. Скажет вслух. В лицо. От лица его, мёртвого. Всё произойдёт, как надо. Теперь Андрей в этом не сомневался. И ему сделалось хорошо.

Правда, следом на какой-то момент мелькнула ещё одна мысль, и снова о написанном: «Я ведь так и не попросил прощения!» Как попросил в том сне. Боже, какая глупость. Как будто его вообще можно было простить, а он, ко всему, ещё и настолько дурак, что не понимает этого. Или лицемер, если прикидывается. Но он ведь не дурак и не лицемер.


24

Покончив с письмом и вложив заодно с ним в конверт электронную карту-ключ, а затем разыскав на интернете адрес фирмы Андрея Анатольевича, Андрей вдруг усомнился, сможет ли он отправить послание должным образом уже сегодня. На завтра откладывать не хотелось бы, а ведь шёл ни много, ни мало, – третий час... Но курьерская фирма в городе, как выяснилось, работала круглосуточно. Андрей строго указал курьеру, что письмо должно быть передано адресату лично в руки послезавтра в первой половине дня. Не раньше, но и не позже. Согласился заплатить для этого по самому высокому тарифу. Он рассчитал так, чтобы его письмо оказалось в руках Андрея Анатольевича уже после его смерти, но ещё до уведомления о ней, которое поступит из похоронного бюро, вероятно, дня через три.

Затем Андрей заказал на первую половину завтрашнего дня встречу с юристом из местной адвокатской конторы. Пригласил его к себе в имение. Повод придумал. Он не собирался слишком надолго задерживаться в своём доме.

Вот, собственно, и всё.

О способе, конечно, он задумывался и прежде. С улыбкой вспоминал Ромку и его ребяческое предложение: голодать. Нет, конечно не это. С другой стороны, кровавые способы, будь то даже наиболее чистый из них, а именно повешение, ему претили. Было ещё одно на первый взгляд неплохое решение: заплыть далеко-далеко, вплоть до полного истощения сил. И выглядело бы, как несчастный случай. Но Андрей даже не мог себе представить, что тонет. Ещё с детства, с того самого воображаемого падения с моста в реку, – не мог он принять этого. «О Боже, как мучительно тонул я!» Нет, тоже не его вариант...

Итак, словами героя какого-то глупого детектива, который некогда навязал ему прочесть настырный Лёха, «пусть это будет веронал». Ну не веронал, конечно, просто сильное снотворное (тут очень пригодилось оставшееся от Романа). И передозировку Андрей рассчитал небольшую, в точном соответствии с массой своего тела. Предварительно даже взвесился. Чтобы хватило уверенно, но только-только. Пусть происшедшее выглядит всё-таки как несчастный случай.

Писать какую-то ещё записку в дополнение к письму, отправленному Андрею Анатольевичу, он счёл излишним и даже вредным.

А затем (поскольку прогулка к утёсу с последующим заплывом были на сегодня отменены) сделать оставалось совсем уж мало: сходить в душ, выложить Ромины причиндалы в большой комнате, стереть со своего компьютера всю личную информацию (в основном, переписку и фотографии). Аннулировать пару аккаунтов. Подключить к компьютеру Романа монитор и стереть, не открывая, папку «Писанина» (Андрей тянул с этим до последнего). Оставить незапертыми внешние ворота и нараспашку – входную дверь в дом (клерк завтра утром должен сразу его обнаружить).

Почистить зубы, принять лекарство, улечься в постель.




Конец седьмой части.