Часть V
БАБОЧКИ В ЖИВОТЕ


1

Если бы Алёша умер тем же вечером или даже на следующий день, – он бы умер счастливым человеком. Некогда одна эллинская женщина молила богов о смерти для двух своих сыновей: юноши только что одержали Олимпийскую победу и как раз накануне с триумфом вступили в родной город через разобранную по обычаю стену. Мольба матери основывалась на наиболее глубоком из доступных человеку знании: д'олжно ограничить себя тем, что заведомо уже никогда превзойдено быть не может. И если достигнут бесспорный триумф всей жизни, д'олжно ограничить им также саму жизнь.

Алексею, разумеется, и в голову не приходили подобные мысли. Ведь он теперь был так счастлив! Но был ли он счастлив когда-либо в дальнейшем? Понятие счастья многомерно. Тем счастьем, в сиянии которого ему довелось прожить остаток дня после ухода гостей, Алёша никогда больше в своей жизни, конечно, похвалиться не мог. Но и несчастным ведь он от этого тоже не сделался. И пусть вскоре несчастье восторжествовало над ним, – но лишь на краткий промежуток времени. А после – его существование вошло наконец в действительно прочную колею, постепенно погрузившись в атмосферу ровного покоя, самодовольной доброжелательности, самоуверенности и предсказуемости, то есть перейдя именно в такое состояние, которое обыкновенно и считается среди людей «настоящим счастьем».

Спал Алёша той ночью как убитый. А вот Андрею привиделся странный сон.

Вообще говоря, Андрей редко видел сны. Носили они обычно характер размытый, обрывочный, а главное – довольно-таки бесстрастный. В виде исключения, правда, его иногда посещали кошмары. И о кошмарах своих он помнил подолгу во всех подробностях.

Но на этот раз сон оказался совершенно иного рода. Андрюша будто бы снова посетил город, в котором давным-давно, ещё совсем маленьким, год или два прожил вместе с отцом. За окнами панельной десятиэтажки, где отец арендовал на восьмом этаже однокомнатную квартирку, вдоль огромного пустыря с чередой прибрежных сараев и складов тянулась достаточно широкая и спокойная река. По другую сторону её блестящей глади также громоздились ветхие склады, перемежавшиеся, правда, с уже гораздо более высокими кирпичными строениями, по всей вероятности цехами заброшенного завода. Когда-то, как смутно помнилось Андрею, была там и островерхая кирпичная кирха, плохо сохранившаяся и при каких-то неясных обстоятельствах перед самым их отъездом исчезнувшая. За реку вели два больших моста, расположенные на значительном удалении по разные стороны от дома. А как раз напротив окон стоял неиспользуемый подъёмный мостик, не разводной, а именно вертикально-подъёмный, некогда бывший железнодорожным. Рыжая колея с полусгнившими шпалами (считавшаяся по неким неясным соображениям «стратегической» и потому препятствовавшая строительству новых многоэтажек) всё ещё подходила к нему с обеих концов, а под самыми Андрюшиными окнами плавно закруглялась и убегала куда-то вправо, почти параллельно реке... Несмотря на то обстоятельство, что мост был навечно зафиксирован в поднятом положении, некоторые люди, как слышал Андрей, тем не менее рисковали перебираться по нему через реку ради сокращения пути. Это одновременно и ужасало, и манило мальчика. Много раз представлял он, как и сам тоже пытается перейти через мост, однако срывается на самой середине пролёта, падает прямо в воду, а потом барахтается там, долго, мучительно захлёбывается и тонет (удивительно, но в дальнейшем он никогда не боялся воды и даже сделался отличным пловцом). И всё-таки, несмотря на подобные страхи, тот берег, постоянно открытый взору, но одновременно такой далёкий, загадочный и неизведанный, продолжал манить Андрея...

Позже эти впечатления пяти-шестилетнего ребёнка оказались накрепко забыты. За всю свою сознательную жизнь Андрей так ни разу больше и не вспомнил ни реку эту, ни мост, ни тот удивительный, недостижимый берег с кирхой...

А ныне в своём сновидении вдруг снова очутился именно там... и сразу же перед мостом. Вот он (чего, конечно, никогда не случалось в реальности) уже карабкается по отвесной металлической лестнице и достигает почти самого верха быка. Спрыгивает на пролёт. Потом, держась за раскачивающиеся поручни и стараясь не смотреть вниз, по узенькому обжигающе холодному стальному тавру (будучи, вероятно, бос) шажками перебирается на ту сторону...

Для чего? Да понятно же, для чего!

Вот он, испытывая огромное облегчение, уже быстро-быстро спускается по лестнице со второго быка. А здесь, на т о й стороне, среди неясных строений и деревьев, его поджидает дорога, ведущая в строго перпендикулярном от реки направлении. Он следует по ней, но почти сразу сворачивает в сторону, перескочив с этой целью через невысокое ограждение. Направляется куда-то вправо и вниз. И видит перед собой вскоре, – нет, не часовню с острой в прорехах крышей, – а некий гигантский и вместе с тем приземистый прямоугольный цех, мерцающий со всех сторон фиолетовым и тёмно-синим светом. Или просто в такие необыкновенные цвета выкрашены его стены, а сейчас уже вечер? Андрей заходит в сияющее сапфирами здание, будучи абсолютно счастливым. Он чувствует, что именно тут и суждено ему вступить в атмосферу подлинного счастья, окунуться в неё по-настоящему, быть ею согретым... Только нужно ещё из первого большого помещения попасть во второе. Но это совсем не сложно, миновав какие-то станки и поднявшись по лестнице на техническую балюстраду под самой кровлей. Он легко находит нужную дверь и оказывается во втором зале, почти ничем не отличающемся от первого. Здесь опять всё лучится тёмно-синим... И снова Андрей испытывает прилив счастья. Но лучше бы, думает он, всё-таки вернуться в первый зал. Да, да, несомненно, так будет лучше. Вновь переступает через высокий порог дверцы, и будто бы окончательно погружается в эйфорию: вот теперь всё именно так, как д'олжно. С этим чувством Андрей и проснулся. И полдня ещё прожил всецело погружённым в море сладостного, упоительного, бесповоротного счастья, – хотя конкретные обстоятельства сна помнились ему уже весьма неясно.

Но к вечеру экстатическое чувство незаметно выветрилось, а вскоре Андрей и вовсе позабыл о своём необыкновенном сновидении. Оно начисто стёрлось из его памяти, перестало существовать для дальнейшей его сознательной жизни. Как не бывало.


2

А вскоре произошёл чрезвычайно странный инцидент.

На пятый день Андрей Анатольевич выполнил своё обещание и принёс Роману две или три пластиковых книжки (только Клоуза оставил у себя). Добрался самостоятельно, на такси, поприветствовал ребят и почти сразу скрылся в комнате Кукушонка.

– Что, отбили у тебя дружка, а? – пошутил Андрей, подмигивая Лёшке. Лёха только поморщился.

Гость пробыл у Романа не меньше полутора часов.

– Ну и умный он у вас! О таких вещах порассказал, мне бы и в голову не пришло! Вот же повезло ума-разума набраться, – весело сообщил Андрей Анатольевич, появившись, наконец, в гостиной. Хотел сказать ещё что-то, но передумал.

Андрей, разумеется, пригласил тёзку пообедать.

За столом Андрей Анатольевич поведал, что ему наконец-то удалось найти инвестора для своей новой фирмы. Он и раньше иногда заговаривал о каких-то планах «вести настоящий бизнес», но до поры до времени все его прожекты выглядели по меньшей мере малообоснованными. Когда Лёха (постоянный конфидент Андрея Анатольевича) делился ими со своим Андреем, последний реагировал всегда одинаково:

– Мечта-ает!

Но и мечтам подчас суждено сбываться. Теперешняя идея Андрея Анатольевича состояла в том, чтобы наладить продажу самого передового западного оборудования для инвалидов прямо отсюда. Идея являлась безумной только на первый взгляд. Ведь речь шла именно о сложных средствах помощи, требовавших индивидуального проектирования и наладки. И вместо того, чтобы заказывать подобные средства за тысячи километров (да ещё зачастую нуждаться при этом в приезде специалистов или даже самим туда ехать), потребитель смог бы теперь решить свои проблемы чуть ли не по месту жительства. Предполагаемая фирма должна, конечно, сама заказывать требуемое оборудование у непосредственных производителей, но в ней ведь будут и свои собственные инженеры, электронщики, наладчики, механики и ортопеды.

Что рынок для услуг такого плана огромен, сомнений ни у кого не возникало. Сомнения крылись в другом: в платёжеспособности среднестатистического клиента.

– А стоит ли игра свеч? – первым же делом усомнился Андрей.

Андрей Анатольевич отвечал с жаром:

– Нет-нет, тут самое главное... Тут ведь именно в том интерес, когда что-то индивидуальное требуется. Уникальным образом. Именно для данного человека. Ведь очень часто не просто коляска, например, нужна, пусть даже лучшая, самая удобная, но стандартная, или что-то там ещё, а конкретно под человека нужно организовать, под его возможности. Вот у нас в Обществе мальчик один подрабатывает, ну, скорее парень уже, шестнадцать вроде как скоро. Максим, Максик... Он вроде как сисадмин, программы ставит, компы обслуживает, систему мне вот вчера переустановил... В общем, всё такое. Прекрасно справляется. А ведь ДЦП у него в очень тяжёлой форме. Он вообще не ходит, не владеет руками и не говорит. Только мычание какое-то, знаете же, как это бывает? И постоянные непроизвольные движения. Даже я сразу чувствую, когда рядом. И во рту не может палочку держать, чтобы работать, и на голове, head-stick, ничего не получается. А работать может на компе, да и вообще что-то делать, всего только одним большим пальцем правой ноги. Даже разговаривает этим же пальцем. У него на досочке расчерченный алфавит, он и показывает буквы по очереди. Или на компе набирает. А ведь интеллект не то что не нарушен, – наоборот! Такой умный парень. Вот я его в фирму обязательно возьму, как раз сисадмином. Так вот какой это позор в наше время, что у него нет нормального синтезатора речи, приспособленного именно для его возможностей, удобного! Правда ведь? И не так, чтобы пальцем по буквам, зачем? А чтобы перед глазами электронный алфавит, и на каких буквах он взгляд фиксирует, те и складываются в слова, и сразу произносятся. Уже ведь есть такие системы. И коляска! Мне вот позавчера описали, на чём его к нам привозят! А ведь можно сделать электроколяску с пультом управления под тот же самый его пальчик, и он сам будет способен перемещаться везде. Самостоятельно! Но, получается, всё это есть где-то далеко, и ужасно дорого, сейчас не по средствам обычным людям. Но это если делать всё т а м, всю проектировку, наладку и так далее. Ну, а если всё тут? Конечно, сейчас отдать миллион или пятьсот тысяч мало кому по карману. Да и дальнейшее техобслуживание... А если всё здесь, и пусть, скажем, триста тысяч? Или двести? Такую сумму уже любая семья осилит. Любая! Вот сразу и спрос! Ведь сотни тысяч таких людей есть, как вот наш Максик, с очень разными проблемами, кто нуждается именно в индивидуальном подходе!

В этом-то и состояла главная мысль: резкое снижение расценок при переносе «места действия» на родину обещало предельно расширить клиентскую базу. Что, в свою очередь, привело бы к увеличению прибыли, и, значит, позволило снова и снова снижать цену. «Идея же Форда, идея конвейера!», – неоднократно подчёркивал новоиспечённый бизнесмен.

Как оказалось, подобная логика убедила отца одного из однокурсников Андрея Анатольевича ссудить некоторую сумму под более или менее сформированный на тот момент бизнес-план. Через своё Общество Андрей Анатольевич сразу же вышел на крупную фирму по производству инватехники в Мюнхене. Там идеей заинтересовались. В общем, подготовительная фаза как раз теперь находилась в самом разгаре. Только вчера были утверждены уставные документы и согласованы наиболее важные финансовые условия. На Лёхином празднике Андрей Анатольевич ничего про это не говорил, как выяснилось, из чисто суеверных побуждений:

– Сглазить просто не хотел! А сейчас уже дело пошло!

Лёха слушал с интересом и постоянно поддакивал. Андрей был сдержан. Несколько раз при каждом удобном случае замечал:

– Только будь осторожнее, тёзка! Как можно осторожнее...

«Тёзкой» он всё чаще теперь называл Андрея Анатольевича вместо прежнего довольно-таки нелепого обращения по имени-отчеству.

Роман внимательно слушал, но так и не высказал своего отношения к мега-проекту гостя.

Сразу после обеда Андрей отвёз тёзку домой, запретив ему вызывать такси.


3

На следующий день Андрей Анатольевич пришёл опять. Что было достаточно странно при его нынешней загруженности, – как-никак, отец семейства, предприниматель у самых истоков нового бизнеса, студент выпускного курса... И проследовал он снова к Роману. На этот раз провёл наедине с ним часа три.

Однако исход новой встречи оказался непредвиденным.

Андрей сидел в спальне и читал (в «коконе» делать ему было нечего, да и не стал бы он работать при посторонних). Лёха зависал за своим компом в гостиной. Андрей же Анатольевич, выскочив от Романа, проследовал, как и вчера, именно туда. Но выглядел он странно.

– Ты чего? – удивился Алексей.

Можно было догадаться, что его друг прилагал теперь огромные усилия, чтобы не выдать выражением лица своего подлинного состояния. И это ему отлично удалось. Не вполне удалось другое – скрывать на своём лице самих этих усилий.

Вряд ли Лёшка постиг настоящий смысл подобной замысловатой игры мускулов. Но настроение гостя сразу уловил и обеспокоился сильно.

Андрей Анатольевич полушёпотом произнёс:

– Ты здесь один? Давай не тревожить Андрея! Я должен бежать!

– Что такое? Вера что ли позвонила? Да?..

– Нет, она ни при чём... Хотя да, да, пусть так. Срочно!

– Андрюха подвезёт!

– Нет-нет, сам доберусь. Ты меня проводишь? Андрею передай извинения!

– Блин, да что такое!

Но Андрей Анатольевич уже тянул Лёху за плечо в коридор. Когда они оказались у дверей, гость, обуваясь, сказал Лёхе, и снова шёпотом:

– Если он вас сейчас не трогает – это не потому, что так и должно быть, а потому, что он сам пока не хочет.

– Кто он? – опешил Лёха. И сразу, конечно, догадался – кто.

– Тише! Это только для тебя... Понимаешь, беда, если человек инстинктивно получает удовольствие, делая гадость другому...

Но тут на противоположном конце коридора уже раздались шлепки Андрея.

– Что такое! Это куда же ты? А обед?!..

– Нет, Андрюша, нет, я бегу... Срочно!

– Я подвезу! Постой, оденусь...

– Нет-нет, не нужно, ничего... я на метро, знаю, по улице и на проспект... два шага! Я же помню путь!

Говоря это, Андрей Анатольевич сам нащупал замок и попытался открыть дверь. Он-то заранее уже решил вызвать такси с улицы. Адрес, разумеется, помнил. Или всё-таки лучше было попробовать до метро?..

– Пока, друзья! Спасибо вам! Я доберусь, не беспокойтесь!

За дверью раздалось характерное поцокивание трости о каменный пол.

– Что случилось? – Андрей уставился на Лёху.

– Не знаю! – ответил тот. Однако, о последних загадочных словах Андрея Анатольевича, произнесённых полушёпотом, не сообщил ничего. Потом горько пожалел о своей дурацкой скромности...

Дело, однако, этим не кончилось. Вдруг из своего коридорчика в прихожую вышел Роман. Очевидно, он сознавал, что оба друга теперь находятся именно здесь, а посетитель только что ушёл.

Вышел, и сразу же громко продекламировал:

– В смертных изверясь, зачароваться не тщусь!

Удивительно, но невольно создалось впечатление, будто Роман выплеснул в этой несколько странной (если не экстравагантной) фразе отнюдь не нечто, заранее им обдуманное. Нет, это был именно спонтанный порыв... Точнее говоря, срыв. А слова «не тщусь» Кукушонок и вовсе будто бы выплюнул. С каким-то ненормально растянутым звонким «щ». В точности, как другой на его месте выругался бы в сердцах: «Бля, сорвалось!»

И удалился восвояси, не сочтя нужным пояснять что-либо ещё. Оставив друзей в абсолютном недоумении взирать друг на друга.

– Нич-чего не понимаю! – по привычке спародировал Андрюша Колобков и отправился к компу прогуглить, что же именно только что изрёк их Кукушонок. Оказалось, ничего необычного: всего-то цитата из Цветаевой, самое начало её цикла «Деревья».

За обедом Роман вёл себя, как ни в чём не бывало. И именно таким своим поведением будто бы принудил друзей к отказу от ненужных расспросов.

Тем и завершился данный инцидент.

Правда, Андрей Анатольевич больше уже не приходил. Ну, это-то было теперь вполне объяснимо, учитывая всю его нынешнюю занятость. Учитывая также и новую беременность Вероники, о которой будущий дважды отец радостно сообщил Алёше по телефону недели через две. Новая фирма спустя месяц-два также начала работу. Одним из первых, Максик уже получил через неё и новое кресло, и новый генератор речи. О чём Андрей Анатольевич также не преминул рассказать другу.


4

А после обеда в тот же самый вечер Роман внезапно выразил желание прочесть ребятам некий «философский ответ», только что им составленный. Мол, интересно,– по выражению доморощенного философа, – как опус этот может быть воспринят «со стороны», да и лишний раз «прогнать» текст вслух, дабы составить более отчётливое представление о его убедительности, никогда не мешает. Сама по себе степень подготовленности слушателей, а значит и способность к пониманию с их стороны, очевидно, в данном случае Кукушонка совершенно не интересовали.

– Сейчас бродит в умах идея, – начал давать необходимые пояснения Роман, – что Витгенштейн был не позитивистом, не логицистом, – ранний имеется в виду Витгенштейн, – а трансценденталистом. Это идея здоровая, по-настоящему философская, в отличие от того разложения мысли, которое сейчас в философии господствует. Ну да ладно, речь не об этом... Так вот, по этому направлению, соответственно, Витгенштейна сопоставляют, разумеется, с Кантом. И в интернете это обсуждается активно, даже кое-какие есть интересные статьи. Вот я с одним человеком... вот обсуждаю именно эту тему. Просто так вышло, что Кант и Витгенштейн, я уже раньше говорил, мне близки больше всех, и идея сопоставить их на почве трансцендентализма мне очень понравилась. Показалась весьма многообещающей. Мне кажется, я бы и сам до неё со временем додумался. Вот об этом я вчера и сегодня готовил ответ на вопрос... того человека, простите, я имён не называю...

Умел-таки Роман индуцировать в людях серьёзность и концентрировать их внимание на чём-то, по его мнению, наиболее важном.

– Да, да, конечно! – поспешил согласиться Андрей.

– И если хотите, я вот этот ответ и озвучу. Отправить-то завтра собираюсь, ещё можно что-то изменить! А сам вопрос был о... Но это неважно, это тонкости... О понятии «синтеза» вопрос, у того и другого философа.

– Учти только, что мы ничего не поймём! – заметил Андрей.

– Тогда может...

– Нет-нет! Ты читай, всё равно интересно... Интересно же послушать о Канте человека, кто в э т о м смыслит! А то про Канта все слышали... Вот могила Канта сохранилась, я прекрасно её помню! А за что такая честь – кто ж понимает?..

– Отлично! Ну, тогда я за писалкой схожу, а то по памяти не удастся, – сообщил обрадованный Рома, вскакивая с места. И через пару минут, вооружившись планшетом, продолжил:

– Тогда ладно, сами виноваты! Так. Где же это? Ага. Давайте, значит, обратимся к Канту и его понятию «синтеза». Я не буду приводить никаких цитат, на память можно и ошибиться, да и незачем. Но я попытаюсь сформулировать кантовский подход в целом. Мне не кажется, что я при этом как-то модифицирую его или искажаю, но со стороны, конечно, будет виднее. Вы ведь имеете представление о кантовской философии хотя бы в общих чертах?

– Нет! – ответили в унисон Андрей и Алёша.

– Так тем интереснее будет послушать, – прибавил тут же Андрей, как бы повторяя уже сказанное им только что, – ума-разума набраться!

(Тут он невольно повторил вчерашнее словцо Андрея Анатольевича.)

– Э, нет... Так ума-разума не набираются. Ну да ладно. Итак, продолжаю. Очевидно, что «синтез» для Канта совсем не интересен как апостериорный синтез. Например, суждение «стол есть коричневый» само по себе является подлинным синтезом, поскольку связывает два независимых и не выводимых друг из друга представления. Так, друзья, я сразу прервусь. Стол здесь взят чисто от балды. Просто собеседник что-то говорил о столе, вот я его и взял. Всё что угодно можно было взять, любую вещь, здесь это несущественно... Продолжим. Также при желании можно рассматривать это суждение – то есть «стол есть коричневый» – как синтетическое «обобщение» всех столов, являющихся коричневыми и тэ-дэ. Такого рода синтезы не являются предметом внимания для Канта. Но теперь рассмотрим суждение «стол есть коричневый» в другом аспекте, а именно, подразумевая: объект «коричневый стол» дан в опыте; упрощая: «стол есть» («стол дан»). И это тоже синтез. Представление стола, образуя для представляющего субъекта «объект», необходимо предполагает априори: а) предпосланность интуиции, дающей возможность объективного восприятия вообще («пространство»); б) наличие правил, согласно которым данному объекту априори сообщена сама его «предметность» (начиная от: его единство, его реальность, его самостоятельность, его возможность, случайность его существования, - и так далее...). Да, и это осуществляется, согласно Канту, посредством законосообразного сведения, связывания «многообразия вообще» «аффицирующей чувственность» вещи самой по себе, только и обеспечивающего субъекту возможность «познавать» (то есть «рассудок»). Это, как помните, были условия а и б. Теперь, также в) наличие интуиции, позволяющей субъекту осуществить действие указанных правил связывания применительно к «многообразию» в чувственном представлении, подводя последнее под эти правила («время» в теории «схематизма»). Кстати, ощущается, что я кавычки часто употребляю? Да, это на письме, конечно, виднее...

– Да-да, – заверил Лёха. – Ощущается.

– Ну-ну, – хмыкнул Андрей.

– Поэтому в основе познания, то есть прежде всего любого сколь угодно малого объективного чувственного представления (в нашем случае простого, но состоявшегося в качестве объективного, восприятия стола, адекватно протоколируемого в познании суждением «стол есть коричневый») лежит всегда – в данном случае уже «чистый» и «трансцендентальный» – синтез. Как осуществляется (в том числе и, – замечу в скобках) данный синтез? Кант даёт на это ответ развёрнутой системой упорядочивающего, «объективного» законодательства рассудка в разделе «Трансцендентальная логика». И вся эта система служит для Канта только одной цели: объяснению возможности «синтеза», притом такого синтеза, который давался бы априори и применительно только к предметам возможного опыта, то есть под условием данности в чистых формах интуиции. Иначе говоря, «синтез» для Канта как бы располагается в пред-ставлении пред-мета в целом (чувствуете дефис? «пред-» !), но, подчёркиваю, не односторонне в суждении. То есть трансцендентальный синтез по необходимости онтологичен. Да, собственно, главный же вопрос Канта так и звучит: «как возможны синтетические априорные суждения?», то есть сами «суждения» этим ставятся под начало более широкой сферы; из самого по себе суждения извлечь («выковырять», словами самого Канта, из чистой логики «реальный объект») его «возможность» в качестве синтетического и априорного нельзя, не впав в «диалектику»! Улавливаете?

Лёша замялся, Андрей же честно ответил:

– Нет. Но ты продолжай, всё равно интересно!

– Ладно. Итак... Таким образом, «синтез» олицетворяет для Канта точку (способ) «превращения» вещи самой по себе (или лучше сказать «самой вещи»? или просто «вещи»?) в «предмет», познаваемый (тождественно говоря, объективно созерцаемый) субъектом, с одной стороны, а с другой – олицетворяет основание для самой возможности «предметности», поскольку этот синтез объективно же, то есть законосообразно, «полагается» самим субъектом (таков смысл трансцендентальной дедукции чистых понятий рассудка). То есть «связывание» в этом роде не является «формально-логической» операцией ни у Канта, ни у Витгенштейна в одинаковом значении: оно является «материальным» («онтологическим») в смысле «трансцендентальной» логики Канта (призванной по существу отобразить субъективное полагание объективности, – и потому онтологической на первом шаге, и только на втором – гносеологической; ведь если «рассудок познаёт в природе то, что в неё сам вкладывает», – то сначала надо эту форму «вложить» (шаг онтологии), и только затем её «познать» (шаг гносеологии). Разделение, впрочем, скорее дискурсивное, нежели существенное. А правильнее сказать, что у Канта гносеология СОВПАДАЕТ, – Роман почти выкрикнул это слово, – с онтологией! Но ведь и Витгенштейн прямо заявляет: «логика трансцендентальна». И это говорится не в каком-то там другом смысле, чем у Канта, а ровно в том же самом. Иное дело, что у Витгенштейна отсутствует какая бы то ни было детализация процесса синтеза: «субъект» даётся как бы «вообще», и «логическая форма» также даётся «вообще», на интуитивном уровне, как «бог из машины». И если понимать «как?» (как возможны... и т.д.) в смысле «каким путём?», «как технически?» – то ответить за Витгенштейна здесь мне не представляется возможным. Но к самому существу поставленного вопроса о трансцендентальной дедукции это не относится. Фигура (сам жест) дедукции субъективного начала, синтезирующего объект (в кантовском смысле) или факт (в витгенштейновском смысле), – и только на таком основании познающего объект или описывающего на своём языке факт – в обоих случаях тождественна. То есть, в обоих случаях, – как «есть» объективного полагания субъекта и предикатов суждения, так и связь «объектов» в атомарном факте – ставит вопрос об онтологии этого с'амого «есть» как бы в перпендикулярной к функции «есть»-логической связки плоскости (что очень хорошо показано у Хайдеггера в работе «Тезис Канта о бытии»).


5

Воцарилось молчание.

– Вы не заснули там? Я закончил!

Андрей засмеялся:

– Нет-нет... Просто мы слушали тебя, словно... птичка щебечет, что ли!

– Ах, вот оно что! Ну да, это же метафизика...

– Метафизика, да... – неловко встрял Алёша, и поневоле вышло так, будто бы он передразнивает Кукушонка. Притом достаточно грубо.

– Ладно-ладно... А вот и представьте себе! – Роман не показал обиды. – Это, конечно, всего лишь аналогия, но очень уместная. Иллюстрация, так сказать. Картинка. Просто чего далеко ходить! Вот лично моё представление об этой квартире, – знаете какое? Вот центр. Это моя комната, точнее, скажем так, компьютер. А дальше в разные стороны разбегаются пути, каждый по отдельности, как лучи. Именно в разные стороны! И только анализируя чисто рационально все их длины и повороты, я как бы свожу воедино всю геометрию и оказываюсь в состоянии представить себе настоящий план квартиры. Но это именно интеллектуальная работа, а чувствую-то я только центр и лучи... Вот вам и иллюстрация к Канту! Что, мол, чувства без рассудка слепы, а рассудок без чувств глух, ну или наоборот!

– Да, наверное похоже... – отозвался Андрей. Лёха промолчал.

– Грубо говоря, раз уж до азов нужно добраться... Весь вопрос в том, что такое сознание... Как функционирует сознание. И именно в том, прежде всего, что сознание-то никакое не «что»! Оно не объект. Ведь любой объект только для сознания объект и есть. Сознание уже должно быть, оно само условие... Ладно. Опять понесло! А вот хотите, просто анекдот расскажу?

– А мы поймём? – усомнился Андрей.

– Да тут ничего такого! Про бихевиористов!

– Про ко-го? – одновременно задали вопрос оба слушателя. Н-да, вот тебе и «ничего такого»!

– Ах... Это направление было очень популярное в психологии первой половины двадцатого века. Доктор Уотсон и другие... Нет, Холмса среди них уже не было... Умер к тому времени. Ладно, шучу! Вот они-то как раз полностью исключали сознание из рассмотрения. Всё, так сказать, «внутреннее» исключали. А изучали исключительно внешнее – поведение, действия... Раньше ведь психологи как бы отождествляли психику с сознанием, или, как Фрейд, с бессознательным. А эти исключили всё, кроме внешних проявлений субъекта, то есть его поведения. И изучали, в основном, на крысах. Опыты с ними различные придумывали, именно их поведение и изучали, реакции на то и на это. Отсюда и название, от слова behaviour. Как раз для анекдота это важно!

– Теперь понятно! – заверил Андрей. – Ну, давай же свой анекдот!

– Итак, встречаются два бихевиориста на симпозиуме. «Приветствую, – говорит один другому и внимательно его осматривает, – Я очень рад! Вы превосходно себя чувствуете, коллега!» И тут же с нетерпением продолжает: «Скажите мне скорее, а как чувствую себя я?»

Ребята сдержанно захихикали, Андрей заметил при этом что-то наподобие: «Забавно».

– Просто этот анекдот хорош и для понимания сознания тоже. Весьма метафизическая сценка получилась... И вообще бихевиоризм хорош сам по себе, как некий масштаб, что ли. Как абсолютная противоположность философии. Абсолютная не-философия.

– Это почему же? – удивился Андрей.

– Да видишь ли, опять сознание. Всё оно, проклятое! Каждый человек, каждый сознающий уникален. Онтологически – как весь мир, онтически – как неповторимая индивидуальность. Я тут хайдеггеровским жаргоном пользуюсь, но ничего, всё понятно, надеюсь. Каждый есть единица, нечто одно и неделимое. Знаете, есть такой принцип, давным-давно открытый, но не очень-то принимаемый во внимание: можно быть только самим собой, не-собой стать нельзя. Нет, физически, психологически можно, конечно. Но тогда теряет смысл говорить о «себе». О первом себе, понимаете? И снова можно быть только собой. А какая разница? Ведь рядышком же их не положишь. В неразрывности одного и того же сознания. А форма осталась незатронутой! То есть или так, или никак. Даже если взять на простейшем, на эмпирике, вот на чувственном восприятии. Ну, зрение, слух и так далее. Как всё это организовано? Ведь видит каждый человек не как-то «вообще», одинаково со всеми. Первое, что я мог бы тут заметить: человек, например, не может воспринимать мир одновременно из двух различных точек пространства. Ведь верно? Тут же грубо всё и просто, в философии. Вот Андрей, ты видишь сейчас то, что видишь. Но ты ведь не можешь увидеть в тот же миг и то, что видит Алёша, который сидит рядом. Рядом же сидите, на диване? Вот. Ты можешь, конечно, пересесть, и тогда увидеть. Но это не будет уже одновременно, в один и тот же момент. Каждая точка всегда уникальна. Всегда. Расположение каждого единичного сознания и восприятие им мира может быть только одним-единственным и незаместимым ни чем другим. Или оно, или ничто. Вне зависимости от содержания сознания, то есть от мыслей и впечатлений, его наполняющих. Ведь это форма, разомкнуть которую невозможно, поскольку любое размыкание опять возвращает её к ней же самой. Вот и получается то, что я раньше говорил – каждый является сразу всем миром. И это ещё какое наплевательское отношение к людям – говорить, мол, все одинаковы! Не в проявлениях, не в психологии или ещё чём-то вторичном, а поистине. Люди ведь не семь или восемь (простите, забыл) миллиардов болванчиков, стоящих рядами. И знают они сами об этом, или нет, неважно. Всё устроено именно так, совершенно независимо от их знания о реальности. Каждый единственен исключительно за счёт того, что каждый и есть в е с ь мир. Невероятно? Так в это же вся философия с самого начала и упирается! Это ведь вообще не разрешимо в понятиях. Вот как быть с этой заведомой неразрешимостью – и есть основной вопрос философии! Ладно, если не понимаете, ничего страшного.

– Нет, отчего же! – встрепенулся Андрей. – Я понимаю. «Кто спасает одного человека – спасает целый мир», – так мне бабушка в детстве много раз повторяла.

– Верно, ох как верно! В самую точку! Мудрая женщина она была, если так учила внука.

– Мудрая.

– Ах да, кстати, а вот ещё и это! – как бы спохватившись или вспомнив о чём-то, перескочил на другое Роман. – Кстати о птичках, как говорится. О метафизических. И как мне сразу-то к слову не пришлось? Ведь такая занятная история! Вот я расскажу теперь, что такое метафизика по-настоящему! Мне эту историю один мой интернетный знакомый рассказал, совсем недавно, именно о самом себе рассказал. Занятный такой момент был в его жизни. Ему уже за сорок, а в молодости, в университете, он оказался на военных сборах. У них военная кафедра была, вот лейтенантов получали. Как и ты, Алёша, получишь! И их там учили стрелять, ну не то чтобы учили, а просто были у них стрельбы. Будущий офицер должен ведь хоть раз в жизни подержать в руках пистолет и выстрелить из него, правда?

Замечание это прозвучало весьма двусмысленно, но внимания обращать на данное обстоятельство никто не стал. «Не слишком-то тонкая месть, если это месть!» – подумал Андрей. Алёша лишь выпятил губу.

А Кукушонок как ни в чём не бывало тем временем продолжал:

– Вот. Их проинструктировали, всё как полагается. Он говорит, что стреляли не в тире, а на территории воинской части. Прямо на опушке леса. Там мишень поставили, расстояние отмерили. И подошла его очередь. Прапорщик ему даёт пистолет, уже заряженный, понимаете? По-настоящему! И он должен – что? Медленно поднимать руку, зажмурив левый глаз. И как только увидит десятку на мушке, мягко давить на спусковой крючок. Не держать на весу, целясь получше, а сразу. Чтобы рука не успела дрогнуть. Но он мне рассказывает, что как только заряженный пистолет оказался в его руке, а прапорщик отошёл шагов на пять назад, он понял... Вот стоя там, летним утром, на опушке леса, солнце кругом, – это он рассказывает! – птички метафизические, наверное, щебечут, да? – и тут он понял, что одно движение!.. да – доля секунды, это же всё так реально! А он говорит, мол, именно реальность этого жеста ощутил... Лёгкий жест! Доля секунды! Вообще ничего! Представляете? – Роман замолк.

Ребята не ответили.

– Просто мой знакомый в тот миг внезапно осознал, что может прямо сейчас выстрелить себе в висок. И никто не остановит. Никто просто не успеет, понимаете? И вот – он оказывается в миге от того, чтобы попасть по ту сторону и солнечного утра, и леса, и самого себя! Вот что он осознал в тот момент. Миг – и по ту сторону! То есть он, говорит, ощутил всем существом, кожей вот ощутил – что всё это, всё что вокруг, что он видит – как бы всего лишь тоненькая плёнка на чём-то... А он – р-раз, и снимет эту плёнку! И эта мысль моментально как бы «отслоила» его теперешнее состояние от будущего. Он оказался в одной-единственной секунде от какого-то другого существования, а все элементы этого вдруг потеряли всякое значение. Всё «реальное» вмиг представилось внешним покрытием, шелухой, под которой и было то, к чему он оказался так близок. И заметьте, внешним покрытием представилось ему не только всё непосредственно воспринимаемое в данный момент органами чувств, но и вообще вся система связей и отношений с внешним миром и с самим собой. Вот э т о я называю метафизикой, друзья. Вот это и е с т ь метафизика, а вовсе не щебет птиц, как может показаться. И у Канта, поверьте, поистине то же самое творится. Понимаете? Мета-та-физика, – то, что за физикой, что следует за физикой. То есть за чувственным восприятием вообще, за лесом, за утром, за самосознанием...

– Как это странно всё же, – заметил Андрей.

– А вот странно. Да, странно!

– И что, чем кончилось? – не вытерпел Алёша.

– Он выстрелил. Говорит, попал в девятку, в восьмёрку, и ещё раз в девятку. Самый меткий из группы оказался. И отдал пистолет старшине. Всё!

– Н-да. Интересно. – Андрей о чём-то задумался... – Хорошо хоть не помечтал там ухайдакать старшину!

– Ну, это уже были бы преступные наклонности! – засмеялся Роман.

– А так – разве нет?

– Так – нет. Так – ярко выраженные философские наклонности. Почти по Шопенгауэру. Ладно, больше не буду цитировать! – Этим замечанием Кукушонок и поставил точку в сегодняшнем разговоре.


6

Спустя приблизительно месяц, в самом начале декабря, спокойное течение жизни обитателей квартиры на бывшем переулке Гаше было нарушено. На этот раз Лёшка уж учудил – так учудил! Целую неделю в величайшей тайне, всегда в то время, пока Андрей занимался с Ромой, почти каждый день кому-то звонил, а когда друг возвращался – слышно было всегда загодя – прерывал разговоры. И наконец, в один прекрасный день, часа в четыре попросил Андрея помочь ему одеться для улицы (на дворе было морозно, лежал снег). А затем предупредил, что обедать в обычное время не будет. Андрей отбрил сразу:

– Ты что, спятил? С ума сошёл! Никуда тебя не отпущу, пока не скажешь!

И Лёхе поневоле пришлось расколоться. Оказывается, он нашёл на интернете некие психологические курсы с массой положительных отзывов. Точнее сказать тренинг, направленный на освобождение всех желающих «от комплексов». Реклама утверждала, что любой человек в течение месяца может избавиться от стеснительности, социофобии, развить в себе коммуникабельность и т.п., и т.п. И Лёшка загорелся. Поскольку любые затраты для него не были проблемой, – курсы эти, надо признать, стоили очень дорого (а хорошая вещь, – говорилось всё в той же рекламе, – дёшево стоить в принципе не может), – он в тут же позвонил по указанному номеру. Выяснилось, что группа уже набрана и занимается целую неделю. Но как только тренер-психолог (так это у них называлось) узнал о Лёхиных обстоятельствах, сразу предложил не ждать два месяца, а подключиться к теперешней группе. Предложил также снизить на 30 процентов оплату. Выяснилось, что здание «Академии психологии» (так называло себя данное учреждение) расположено в девяти станциях метро на той же самой ветке, неподалёку от которой находился Лёшин дом. Наконец, после двух или трёх телефонных разговоров, психолог назначил своему новому клиенту в качестве первого задания добраться до аудитории совершенно самостоятельно, а потом подробно рассказать в группе, как это происходило, и какие с ним случились непредвиденные события или инциденты. Лёха согласился.

– Ладно, пусть будет по-твоему, – согласился также и Андрей, выслушав рассказ друга.

– Ну да, это же правильно! – всё ещё не мог остановиться Лёшка. – А в универ, что, думаешь ты меня сможешь отвозить? Зачем! А это... Ты же понял, я решил просто готовиться к универу. Пока ещё к ЕГЭ не надо готовиться, и время есть! Точно же должны помочь!

– Будь осторожнее! – напутствовал Андрей уже одетого Лёху у двери, снабжая его карман мелочью для метро.

– Можно подумать! Вот сам и будь осторожен!

– Я всегда осторожен, это на тебе головы нет!

Вечером, когда Лёха вернулся, все трое собрались в комнате Романа. Лёхин энтузиазм не только не остыл, но даже разгорелся с ещё большей силой. Он рассказывал и о поездке, и о занятии, и о том, как рассказывал о своей самостоятельной поездке (прошедшей, впрочем, без приключений) остальным членам группы. И психолог ему понравился : «Видно же, знающий человек!» Потом рассказал ещё о самом тренинге, а главное, процитировал слова психолога, сказанные ему на прощание: «Боюсь, с вашим появлением половина группы завтра разбежится, потому что обнаружит свои комплексы рассеявшимися, как дым!» Занятия проходили дважды в неделю, по вторникам и пятницам, и уж теперь Лёша был твёрдо настроен пройти весь курс.

– А вот интересно, – заметил вдруг сидевший до того тихо на своём стульчике Роман, – на самом деле, кто из нас чего стесняется? И главное, до какой степени?

– Лёшка точно – самый стеснительный, просто ужас, какой зажатый! – не задумываясь, бросил Андрей.

– Ну, я бы не сказал, – не согласился Роман. – Я же тоже замечаю всё. Лёша, ты же последние месяцы более раскрепощён стал? Андрей наверняка старое время подразумевает?

– Да вроде так! – Лёша был в ударе. – А всё равно недостаточно, недостаточно ещё! Надо подготовить себя! Вот я как представлю, как в универе придётся быть... Но точно, справлюсь! Я сегодня увидел, как они это делают, ну точно перепрограммируют! А Андрею нечего тут... Тоже стеснительный до ужаса, хоть показать не хочет!

– Да ладно тебе...

– Ребята, а давайте действительно проверим Андрея, –произнёс вдруг Кукушонок с неподражаемой серьёзностью, и в то же время очевидно шутя.

– Давай, давай! – незамедлительно подыграл ему Лёха.

– Что значит – проверим? – насторожился Андрей.

– А вот просто! Прощупаем тебя! Постесняешься ли ты сейчас признаться в одной вещи!

– Какой же?

– Да ничего особенного! Перед Лёхой-то ты не должен этого стесняться, ясно. А передо мной? Уж меня-то чего стесняться, да? Просто я же многое замечаю... Так вот, это как бы продолжение той темы, о которой мы раньше уже говорили. И которая, заметь, была для тебя предметом сильного стеснения! Ну что, согласен продолжить?

– Давай!

– Ну мы о ногах тогда говорили, помнишь? Точнее, о хождении босиком, о том как ты это любишь и всё такое...

– Да-да, помню, – снова встрял Лёха. Уж как ему сейчас хотелось поддеть Андрюшу! А то ишь, «головы-то нет»! – Андрей этого точно стесняется, весь красный сидел, как рак!

– А ну замолчи, негодяй! – сейчас Андрей не был рассержен, наоборот, ласково потрепал Алёшу по затылку (они, как обычно, сидели рядышком на диване).

– Ну вот, а это будет у нас продолжение! – Рома выводил слова, будто пел. – Именно про ноги. Точнее про стопы, мужские необутые стопы, да, Андрюша? Я тут из разных мелочей... в общем, не важно, – заключил, что тебе в парнях нравятся именно босые стопы ног. Разве нет? Это же прямо к вопросу о стеснении! Напомню, что Алёши тебе нет никаких оснований стесняться по одной причине, и меня тоже нет, хотя и по другой!


7

Лишь на секунду или две воцарилась тишина.

– Бог мой! Ну и зачем так торжественно! – под влиянием ли Роминого голоса, а может по причине сегодняшнего необычайного поступка друга, Андрей не только не удивился вопросу, но и остался совершенно беззаботен. – Ну подловил, молодец! Спросил бы просто, что я футфетишист! Что уж такого в этом!

– Отлично! – Рома сделал порывистый вздох, который был нацелен изобразить облегчение. – Тогда начнём!

– Что начнём? – Андрей опять несколько насторожился.

– Разбираться в тебе! Ведь «футфетишист» это ещё слишком общее определение!

– Что ж тут сложного! Обожаю босые ноги парней, вот и всё!

– Да-да! – подхватил не могший теперь усидеть спокойно Алёша, – Он же так круто ноги лижет! Сначала мне было не по кайфу, а потом так во вкус вошёл! Обалдеть ощущения, даже кончить можно!

– Ладно тебе!

– Ну вот. Начнём. Уточни мне пожалуйста всё-таки, ты футфетишист или аретифист?

– Что? Аре... Прости, я недогоняю!

– Хорошо, скажем так: что для тебя важнее – сам принцип или всё-таки объект?

– Не-е... Яснее выражайся, пожалуйста!

– То есть принцип, ну, что парень босиком, ты видишь его разутым. Или же сам объект, а именно босые ступни парня, которые ты можешь ласкать? Я понимаю, в любом случае возбуждать будет и то, и другое. Но что-то же на первом месте будет?

– И то, и другое!

– Тогда так. Тебя больше возбуждает внешний вид парня, очень красивого парня, скажем, стильно одетого, но босого при этом, или вид того же самого парня, но совершенно голого, и тоже, разумеется, босиком? Именно в смысле его босых ступней! Только в этом одном смысле!

– Ну тут ясно же, когда одет и босиком гораздо сильнее! Голое тело само может возбуждать, это понятно. Но вот ноги... Когда парень стильно одет, красивый парень, и босиком при этом, он особенно привлекателен. Для меня, конечно. Его ступни как бы выделяются этим и выходят на первый план. Что они оставлены босыми на фоне прочего!

– Отлично, Андрей! Туман понемногу начинает рассеваться! А вот скажи, представь, ты ласкаешь ступни какому-то парню... Ой, Лёша, прости! Здесь же всё теоретически, это тест такой! Так вот... парню. Андрюша, а для тебя важно, чтобы ты видел ещё и его лицо? Или нет, лучше так спросить. На инете ты же картинки разглядываешь? Вот. Если на фотке классные, офигенные босые ступни какого-нибудь юноши, для тебя этого достаточно?

– Я понял! Нет, Рома, как раз не достаточно. Я понял, что ты имеешь в виду. Особого кайфа нет именно сами ступни разглядывать, я бы очень хотел и лицо одновременно увидеть!

– Вот! Супер! А скажи ещё, большое для тебя значение имеет форма ступней, ну, скажем так... её совершенство, что ли? Само по себе.

– Нет, – быстро ответил Андрей. – Само по себе почти никакого. Ну конечно, аккуратные, ухоженные. Правда, если парень часто босиком, у него подошвы делаются выносливыми, грубыми... Это другое. Это тоже классно!

– Значит лицо всё-таки главное, а ещё фигура?

– Да, точно! Вот Лёха... Меня же личико его прельстило сразу! А какие ноги, – какая разница! Для меня главное вот ему ноги ласкать, именно ему! А сама форма ступней... Какая разница! Главное, что босиком.

– Всё отлично я понял! Андрюша, ты никакой не футфетишист!

– Здрасти-приехали! А кто же я тогда?

– Аретифист!

– Не слышал такого!

– Разница в том, я же и говорил, помнишь? – что для футфетишиста... по-научному, кстати, подофила... но мы таких страшных слов произносить не будем, так ведь просто букву одну недослышать или опечататься!... Так вот, для футфетишиста важен в первую очередь сам объект, а именно босые стопы. Чтобы они были некоторой совершенной в его понимании формы. А прочие особенности парня находятся уже как бы на втором месте. В том числе лицо. Футфетишист будет наслаждаться именно ступнями. Самими по себе. Другое дело аретифист. Само слово образовано, как отрицание обуви. То есть аретифисту интересен всё-таки именно парень, его внешний вид, его лицо... но при условии, иногда желательном, иногда даже необходимом, отсутствия обуви и носков на его ступнях. Хотя носки вопрос спорный...

– Мне в носках тоже нравится!

– Ещё бы! Даже ртом любит снимать! – заложил в очередной раз друга Алёша.

– Ну вот! Так мы и разобрались в тебе, и никакой стеснительности!

– Согласен, разобрались. А всё же, очень зыбкая эта грань!

– Да зыбкая, конечно, есть и переходные формы... На самом-то деле это просто как два идеализированных полюса. А все реальные влечения располагаются где-то между ними. Да и вообще... Невозможно понять, почему какому-то объекту у человека адресована его чувственность. Именно этому, конкретному. В «первичное соблазнение» я что-то не очень верю. Такую чувственность можно лишь принять к сведению и руководствоваться этим в последующем, как фактом...

– Ой! А заторчал-то!.. – Уж это был Лёшкин апофеоз!

– Кто? – Роман, конечно, сразу понял – кто, но надо же было акцентировать ситуацию, чтобы вдруг не испарилась бесследно!

– Да вот, Дрюха! – Дело в том, что член у Андрея от этих разговоров и в самом деле набух до неприличия. Он и не подумал этого скрывать, поскольку скрывать было не от кого: не от Лёхи же! А Рома всё равно не мог видеть. А Лёха тут возьми, да и выдай свой тур-де-форс!

– Да ладно тебе! Нашёл, что ляпнуть! Ну похоть немножко взыграла, доволен? Что такого, блин, как институт благородных девиц!

– Вот-вот, похоть, и я о том же! – безжалостно добил Алёша.

– Ладно уж вам! – пропел Рома. – Зачем так? Ну да, пусть. Грубо это называется торжеством похоти. Но мы-то люди культурные, у нас ведь просто «бабочки в животе»!

И захихикал.


8

Так Лёха стал ходить на курсы психологического тренинга. И от раза к разу нахваливал их всё больше и больше. На второй раз, кстати, сам по пути к метро зашёл в соседнее отделение Сбербанка и с помощью сотрудницы заплатил за обучение со собственной карточки. Тоже своего рода практикум!

– Какой же я дурак был! Какой дурак! Столько времени зря потерял! Ну и чего стесняться было, глупость какая! И люди совершенно нормально меня воспринимают, если я сам нормально себя веду. Поставить себя надо, это да. Этому там и учат. А уж стеснение – это точно, как они говорят, мираж, фантом, помотать головой – и разогнать! – Все эти и подобные им вещи Алёша высказал, разумеется, не за один раз, но регулярно и на все лады возвращаясь к одному и тому же. По окончании курсов, демонстрируя Андрею диплом «с отличием», заявил:

– Я вооружился по-о-олным пофигизмом!

Теперь он с нетерпением ожидал поступления в ВУЗ.

Андрею тоже улыбнулась судьба: появился настоящий серьёзный заказ. Кстати, как выяснилось в дальнейшем, последний. Заказы продолжали поступать и потом, в особенности от упомянутого Виталием Васильевичем «Нимба», но назвать их «серьёзными» или хотя бы просто интересными было нельзя. Андрею теперь приходилось буквально выкраивать время для работы в «коконе». Хорошо ещё, Роман тревожил во внеурочное время очень редко.

Так незаметно подошла зима, а с нею и Новый год.

Отпраздновать хоть в сколько-нибудь широком кругу на этот раз не получилось: Руслан заболел гриппом, Андрей Анатольевич остался, разумеется, со своим семейством, а пригласить одних только Артёма с Яриком все трое сочли не очень уместным. Так и отметили скромно втроём, с шампанским «Вдова Клико» (это был личный выбор Андрея) и блинчиками с чёрной икрой (на которых в особенности настаивал Алёша). Знакомый ресторан, как и всегда, организовал угощение наилучшим образом.

А первого января неожиданно позвонил Ярослав. Он не забыл о данном им Роману обещании. Зимние каникулы как раз только начинались.

Роман оказался чрезвычайно рад, когда Андрей сообщил ему о звонке Яра. Он сразу же попросил набрать оставленный Яриком номер, и искренне , как умел только он, поблагодарил мальчика. А затем позвал его в гости уже назавтра, в любое время, когда он пожелает.

Артём доставил Яра около одиннадцати. Забрать обещался ровно в пять, а сам заглянуть к ребятам хотя бы на минутку не пожелал. Вероятно, очень спешил в свою мастерскую.

В коридоре Андрей помог гостю надеть на башмаки принесённые им с собой бахилы и сразу проводил к Роме. По пути успел, пригласить на чай в гостиную часам к двенадцати.

Казалось, Роман просто засиял лучами счастья, когда Ярик вошёл и сдержанно поздоровался.

На этот раз Яр, поощряемый хозяином комнаты, долго разглядывал Ромины стеллажи с музыкальными дисками. Сам он о классической музыке имел весьма смутное представление, но интерес к ней в других уважал до крайности. Ещё со времён учёбы в музыкальной школе.

– Ба! Так ты в музыкалке учился? – упоминание об этом факте Ярикиной биографии вызвало у Романа бурный всплеск эмоций. – Ну до чего же ты и скрытный юноша! Я же у вас тогда битых два часа провёл, и о чём только не говорили... А потом н'а тебе – английский! А теперь ещё и это!

– Да я... Когда-а то было... И всего год! На скрипке учился.

– Да ещё и на скрипке!

– Да-да, у меня же ещё дед был, скрипач, первая скрипка в Оркестре Консерватории... Вот меня с детства пытались учить, да не в коня корм... видно... У меня же руки нормальные, не поражённые, была бы воля настоящая, то смог бы. Но видать не судьба была стать... вторым... Ох, не помню уже кем.

– Перлманом?

– Да, точно! Да, Перельманом!

– Ну так всё равно, что-то же осталось! В голове, в душе!

– Не знаю. Сам не знаю. Зато вот английский удался...

– Ну и ладно! А всё равно интересно... Ну что, почитаем?

И Ярик читал Роману различные статьи из буклетов часа три (правда, прервавшись почти сразу минут на двадцать на обещанный Андреем чай).

Потом Андрей его накормил (на общий обед Яр не успевал остаться).

В оставшееся же время Роман предложил уже не читать, а, как он выразился, «просто поболтать о том и о сём». Яр, безусловно, чувствовал себя немного не в своей тарелке, во-первых, впервые общаясь с практически незнакомым ему человеком один на один, во-вторых, принимая во внимание известные особенности физического состояния собеседника. Пока читали буклеты, было проще. А сейчас Ярик совсем уж было потерялся.

Роману захотелось продемонстрировать свои книжки. «Похвастаться», как он это назвал. Яр, конечно, не возражал, и Рома тут же вытащил какую-то из шкафа, совершенно спокойно дотянувшись задранной вверх ногой аж до третьей полки (судя по всему, сделал он это намеренно). Потом вынул ещё одну, уже с нижней. При его путешествиях от компьютера к шкафу и обратно особенно сильно бросалось в глаза, с какой точностью он ориентируется в пространстве своей комнаты. Именно последнее обстоятельство больше всего удивило и заинтриговало Ярослава. Больше даже, чем походя продемонстрированное Ромой умение абсолютно свободно читать брайлевские книги пальцами ног. И в очередной раз не зная, что сказать о тех стихах, которые уже минут пятнадцать столь задушевно читал ему Роман, он ухватился за другую возможность. Пробасил при очередном путешествии Романа к шкафу:

– А ловко ты... ходишь! – На ты Рома заставил его обращаться к себе с самого начала. – Ты же буквально всё тут... будто видишь?

– Ну да, можно сказать и так, конечно. Для меня это не проблема.

– Это какой же силищей воли надо обладать! Чтобы так всё выучить.

– Да ну, Яр! Я же вырос в таких условиях, всё постепенно и сложилось.

– Нет, это же воля, я понимаю! Мне вот воли ни на что не хватает!..

– Эхма... воля! Яр, пойми, это же настоящий предрассудок, воля! «Волевой человек» и всё остальное...

– То есть как это предрассудок! Чтобы достигнуть такого, ведь т'ак надо работать, во как! А это воля и есть!


9

– Нет-нет, Яр... Если говорить серьёзно, «воля» – это миф. Послушай. Человек в своих действиях, любых, руководствуется мотивом. Вернее не так, – за каждым действием человека, ну, пусть за каждым достижением человека, если он смог чего-то реально достигнуть, обязательно кроется мотив. Понимаешь? Как мотор. И если мотив есть, а его ведь не надумаешь себе просто так, от балды, то человек достигнет чего угодно. Не потому что он «волевой», а потому что в нём есть вот это! Выложится тогда до последнего, и всё у него получится. Ну а нет, – то и нет. На нет – и суда нет!

– Так а разница? Ну пусть мотив, а всё же равно!

– Понимаешь... Когда употребляют слово «воля», то этим обязательно приписывают какую-то особенную ценность тому человеку, которому эта «воля» приписывается. Мол, это его личное качество такое, его заслуга. А мотив, на самом деле заставляющий человека что-то делать и с чем-то справляться, это ведь не его личная особенность. Или характеристика. Он ему либо дан, либо нет. Его не предпримешь на пустом месте, не сочинишь. И если он есть, человек будет действовать по нему до последнего, уверяю тебя. Если есть интерес, – выложится полностью. Но неизбежно получается так, что мотивы, стоящие за поведением людей, если сместить их как бы уже в социальную плоскость, оцениваются по-разному. Есть мотивы, приводящие человека к таким действиям, которые социально осуждаются. Например, безделье. Лень. Или какая-нибудь там разновидность стяжательства. Неважно. А есть, наоборот, такие, которые считаются чем-то ценным. И вот людям, которые действуют исходя из последней категории мотивов, приписывается личное положительное качество – «воля». А в чём, скажи, их особенная заслуга, что в них проявился именно такой мотив к действию? А не какой-нибудь другой? Вот наш Лёша, например. Научился писать ногой, вообще обслуживать себя ногами, да? Ты же видел, конечно? Ну вот. И нам говорят, воля в парне. А какая же тут воля? Мотив появился, интерес, – другое дело! Знаешь, это же как цвет волос! Хотя нет, волосы ведь можно перекрасить... Или может лучше какой-то вообще самый крайний пример взять, ну самый что ни на есть фантастический, чтобы совсем понятно стало?.. На пределе. Вот... Ты о Симеоне Столпнике слыхал?

– Нет...

– Это был такой христианский святой подвижник первых веков. Он сорок лет – вдумайся! сорок лет! – просидел на высокой колонне, на столпе. Потому и Столпник. За ради Бога, во исполнение своей веры. И это в Сирии, а представляешь, какой климат в Сирии! Вот это отличный пример. Разве мыслимо оценить его жизнь на столпе фразочкой, наподобие: «Ну и сила воли у человека!» «Силища», как ты сказал. Если неделю просидеть, то да, обязательно так скажут. Но сорок лет уже принудительно, что ли, заставляют отказаться от таких глупостей, как «воля». Тут именно мотив был, сильнейший фанатический мотив, который способен сотворить со своим носителем всё что угодно. Теперь видишь – при чём тут индивидуальная заслуга, приписываемая вместе с «волей» конкретной личности? Ведь нет же здесь ничего личного! Сплетение страстей, мотивов, в принципе у всех одинаково, – не важно, столп это или стяжательство. А на поверхности – «воля» или её отсутствие... Ну что, хоть что-нибудь понял?

– А я и сам иногда думал, как же можно делать что-то без интереса? Заставлять мол себя?

– Вот-вот! Заставлять себя без интереса, без мотива, – нонсенс. Я бы сказал, даже идиотизм. Но вот если мотив в человеке есть, – он будет уж так заставлять себя, что только держись! Он сделается самому себе тираном, чтобы реализовать этот свой интерес. Да, это же именно интерес! Ты прав!

– Ну, а всё же... У кого-то ведь тоже есть интерес, а не получается... Руки опустил, и всё, баста. Вот и безвольный!

– Так значит мотивчик слабоват был. И всё! Ненастоящий мотив, надуманный! Не своё что-то подцепил, попытался реализовать, и конечно же не смог. А при чём тут «отсутствие воли», если и основания-то для её приложения отсутствовали!

– Да, да, может ты прав! Ведь вот я... Как ни заставляли меня пилить на скрипке, а при любой возможности сбегал, увиливал. И твердили – безвольный, безвольный! А английский долбаю, могу и по шесть часов подряд, что Артамон даже прогоняет с компика. Говорит, вредно...

– Ну вот, сам видишь! Живой пример. Просто люди себя воспринимают часто как некие самоценные личности как раз там, где надо немного расслабиться и увидеть сплетение мотивов. И только! Да... но конечно, тут есть ещё другие моменты. Если уж продолжить. Вот я сказал – самоценные личности, да? И «воля». Само собой получилось, правда ведь?

– Что?

– Как бы само наружу выскочило, даже на уровне словоупотребления! А вот что! Не правда ли, что «воля» у нас связалась с самоценностью, с ценностью личности? Так вот, заметь, где «воля» – там всегда и самодовольство. Я про социальную оценку говорил уже, это близко. Но тут другое. Тут ведь личное, тут самолюбование: «ах, какой я волевой!» и всё прочее вместе с этим. А что по-настоящему получается? Чтобы реально совершить что-то, в том числе и с самим собой, нужно что? Тут вряд ли любить себя полезно будет, любоваться собой! Разве нет? Да я больше скажу! Тут ведь нужно всерьёз, искренне, до глубины души невзлюбить себя, какой я есть на самом деле. Именно вот так, буквально – ненавидеть себя требуется. От всей души возненавидеть себя. Только тогда получится чего-то достичь. Насиловать, истреблять себя надо. Истязать. Причём ежедневно. Ну, вот как тот же Лёха. А они – сила воли... Эх!

Роман замолчал. Молчал и Яр.

– А вообще, это же постоянная тема Ницше. В принципе, это всё его мысли. Во всяком случае, в заданном им направлении...

Ярослав нахмурился.

– Ни-ицше? – настороженно переспросил он, – это тот?.. Кто служил в СС, что ли?.. Ну типа того...

– Ого! Вот это да! В СС! – Роман от избытка чувств аж привстал и едва не прыснул со смеху. – Это где, скажи, ну где такого можно набраться?! Ну не совдепия же давным-давно! Всякое слышал... Но такое! Впервые! В СС! Служил в СС! Нет, эсэсовец герр Ницше! Яволь-хендехох! Ругался бы, так ругнулся! Ну где же, скажи, слышал?

– Да уж не помню, – Ярослав был ужасно сконфужен. Чего-чего, а иронии такого накала от этого человека он не ожидал. Хотя обидно не было, ведь Роман вовсе не издевался, нет... – Просто что-то слышал... Не помню уже. Про фашизм. А кто же он тогда... Ну, на самом деле?

– Ярослав, это был немецкий философ второй половины девятнадцатого века. А когда СС случилось?

– Ну, перед Великой Отечественной... В сороковых, тридцатых...

– Видишь ли, бывает такое. Случается в жизни, к сожалению. Ницше сначала оказался не понят, затем оболган, а сейчас уже почти забыт. В своём существе, я имею в виду. Я вот его читал четыре месяца подряд. Это было настоящее чудо, настоящее открытие жизни! Насколько же и я сам себя лучше стал понимать!

– Угу, – неопределённо хмыкнул мальчик.

– Это не к тому, что я его советую читать. Совсем не к тому! Это само придёт, я имею в виду чтение. Когда созреешь. Или никогда не придёт, не важно. Просто имей в виду, что именно он... как бы сказать... Самое настоящее олицетворение совести!

– Со-овести? – в который уже раз Яр оказался сбит с толку. Ладно там философ, ладно непонятый, а тут оказывается ещё и «совесть»!

– Да-да, и не удивляйся! Просто понять это нужно в правильном ракурсе, один раз понять, и всё сразу станет ясно! Ну вот скажи, ведь обманывать – бессовестно?

– Конечно!

– Но почему-то обычно под этим имеется в виду обман другого человека. Друга там. Коллеги. Супруга. В общем, кого-то другого! И вот почему-то обманывать именно других – это, оказывается, бессовестно. Да, конечно бессовестно. Ну а если себя? Как с самим собой быть?

Яр молчал.

– Ну так вот, «совесть» – это ведь качество, проявляемое также и по отношению к самому себе. Не в меньшей мере. И, может быть, даже в первую очередь к себе. Не врать себе. Не говорить, например: «Вот какой я волевой!». Даже если ты и горы своротил. Или ногой научился писать. А наоборот, задуматься о своих мотивах, которые тебя подвигли свернуть эти горы. Откуда они взялись. Твоя ли это заслуга, что они в тебе возникли и бросили тебя во все тяжкие. Об этом Ницше и говорил, именно об этом! О честности перед собой. И делал выводы, знаешь, страшные иногда выводы. И в отношении культуры, и морали, и общества. А его за эти выводы называют фашистом. Такие вот дела, Ярик.

– Понял. Я понял. Буду знать. Спасибо что просветил дурака!

– Да ладно тебе. Не принимай всего так серьёзно! Просто на всякий случай имей в виду, да и всё!

– Да я не... В смысле конечно... понимаю!

– Ах, да, вот еще, кстати, в тему! Ну, это конечно хохма. Просто... у меня в детстве один был забавный случай... Это к тому – ты не думай, что таким вещам у философов учатся, у того же Ницше, например. Дело-то житейское. Только выводы делать нужно... Выводы. Так вот, о детстве... Я тогда ещё был... ну, как все. То есть и видел, и там... всё остальное. Как раз перед тем как это со мной случилось... за месяц может, два. То есть пять с чем-то лет мне было. Но я тогда уже взрослым себя считал! Читать и писать умел. Ну, не важно. Так вот, взрослым-то взрослым, а обожал шоколад! Просто безумно! Наверное, как все дети, но мне почему-то кажется, что гораздо более... страстно! Тем более не часто позволялось, мол, вредно... И именно не шоколадки больше всего, а батончики. С начинкой. Ну, это-то никуда не делось, и сейчас люблю, да. И ещё как!

Ромино личико светилось, Яр невольно хихикнул.

– Смейся, смейся, а сам чипсы трескаешь!

– Откуда?..

(Ярик и в самом деле иной раз тягал со дна сумки, из пристроенного там пакетика, чипсину-другую.)

– Да постоянно! Нет? И тихонько так... умудряешься! Ладно, проехали, все хороши. Так я о... силе же воли! И вот что тогда произошло. Однажды отец специально купил шоколадный батончик, и именно мой самый что ни на есть любимый, с лимонной начинкой, и... берёт, кладёт его на стол в моей комнате и заявляет: «Посмотрим-ка сынок, какова у тебя сила воли!» Мол, насколько меня хватит, чтобы его не сожрать. И вот отцу тогда невдомёк же было, что если он так сказал, то для меня этот батончик превратился... нет! как бы вообще перестал существовать, испарился, понимаешь? Он не то чтобы перестал быть объектом вожделения. Но как будто вот нету его, и всё! Мог лежать, мог не лежать, с одинаковым успехом. Прошла, если мне не изменяет память, неделя. Батончик так и валялся там, куда его положил отец, я изредка поглощал другие отводимые мне батончики и конфеты, а этого, как я уже сказал, для меня не существовало. Ни днём, ни ночью. А ведь я спал с ним один на один, в полутора метрах! А его вроде как и не было. То есть, я хочу сделать вот на этом слове ударение: не было. И я не сопротивлялся всё это время соблазну его съесть. Не тратил на это какие-то душевные силы. Потому что такого соблазна просто не существовало! Почему, представь себе? Потому что не существовало никакого повода для него! А отец терпел-терпел, и дней через пять, может неделю, наконец заявил: «Ну и сила воли у тебя!» Искренне сказал, потом повторял, всем знакомым рассказывал. И отдал мне батончик. Ну я, конечно, сразу его слопал, мечта же, не батон! И отчетливо помню при этом недоумение: за что отец хвалит? Какая сила? Какую я волю показал, если мне это вообще ничего не стоило? Понимаешь, Яр, вообще ничего! Конечно, тогда я не мог сделать никаких выводов, или обобщений и тому подобное, ребёнок. Но этот случай послужил в дальнейшем одним из... скажем так... поводов, чтобы задуматься. Да ещё Ницше этот, будь он неладен!


10

Общение Романа с Ярославом все последующие дни было чрезвычайно интенсивным. Роман обнаружил в этом мальчике благодарного слушателя, постоянно готового выходить поистине на предел своих интеллектуальных возможностей. А возможности эти, судя по всему, были незаурядными, только не вполне ещё развитыми. И неспроста Ярослав оказался – без преувеличения! – захвачен потоком мысли Романа, его историями, рассказами о музыке и поэзии.

Как-то раз Андрей зашёл по делам в комнату Ромы и услышал такой обрывок разговора, а точнее сказать монолога хозяина комнаты.

– ...Потому что в прозе всегда присутствуют два пласта, два уровня: можно наилучшим образом организовать сам текст, сами звуки! – но за этим реально ничего не окажется. А может получиться и так, что за неотделанным корявым текстом есть такое содержание, что ты летишь по строкам, не думая о тексте, а видишь сразу же то, что за ним. Текст, конечно не должен быть настолько испорчен, чтобы на каждом шагу сбивать и препятствовать чтению, но он вполне может быть несовершенен и абсолютно неинтересен сам по себе, ну, с точки зрения стиля. Совпадения редки. А последнее – сплошь и рядом, например, в философии. Как у Канта, например. Да, и ещё: не следует, конечно, путать прозу с поэзией по э т о м у критерию.

И только закончив свою мысль, Роман обратился к вошедшему:

– Андрюша, ты тут? Это мы о стилях разных авторов говорим. Ты же вот Гофмана очень любишь?

– Ну да... – неопределённо протянул Андрей, слегка насторожившись.

– Так мы с того начали, что... Яр, скажи!

– Да что... Мы сейчас «Преступление и наказание» проходим, я и спросил...

– Вот! Представляешь? В десятом классе! «Преступление и наказание»! Андрей, какое «преступление»! В шестнадцать лет – какое «наказание»!..

– А сам ты во сколько прочитал? – неожиданно подсёк Романа Андрей.

– Но я-то другое дело! В двенадцать. Это другое. А на общих основаниях с Достоевским ведь нужно очень аккуратно обращаться. Это же не Лев Толстой! «Война и мир» в шестнадцать – это я понимаю. Достоевский – нет. Об этом и говорили. И вот о самом стиле Достоевского. Это ведь шедевр какой-то! Ты же читал?

– Да, читал раньше...

– Ну вот, стиль. Абсолютное завлечение читателя! Такой бархатный, речь шёлком так и льётся! Знаешь, как Росянка для комарика! Слышали ведь?

– Да-да, Росянка – Комариная Смерть, – поспешил ответить Ярослав.

– Точно! Это вообще, по-моему, лучший стиль речи в литературе. Недостижимый с какой-то точки зрения. Как и у Толстого тоже по-своему недостижим, но там другое. Там «В ледяных алмазах струится вечности мороз», что ли. Это из одного стиха, и к делу не относится... Так вот, а у Достоевского именно человечный, и людей затягивает. Как в воронку.

– А Гофман тогда при чём? – вернулся Андрей к вопросу, заданному Кукушонком в самом начале.

– Да так, просто к слову пришлось... Просто Гофман, я считаю, как психолог круче Достоевского. В принципе, потому что у него дело не затемняется собственной изувеченной психикой. А у Достоевского ещё как затемняется.

– Ну, это ты хватил!

– Да я больше скажу! Это не только Достоевского касается, но и Толстого, и вообще русской литературы. Знаете, чего у них нет? В принципе. Нет какого-то изначального, инстинктивного чисто человеческого понимания, «что такое хорошо, и что такое плохо». Они вот и ищут постоянно это «хорошо» и «плохо», блуждают в бездне различных ходов и лабиринтов, но без компаса... Можно сказать, эталоном на интуитивном уровне не обладают. Вот таким, как килограмм в Парижской палате мер и весов. Нету у них доступа в эту Палату! А вот у Гофмана, у Кафки, у кого угодно из «западных», и у Уайльда, кстати! – это интуитивное понимание присутствует. Что хорошо, – просто, по-человечески, – и что плохо. Изначальное понимание. Точка отсчёта. Вот так же, как и у Канта есть. С его чудовищным литературным стилем. Это мы уже на стили и перешли, из-за Канта.

Тем временем Андрей, стоя в дверях, исподтишка наблюдал за Ярославом. Его забавляла простодушная захваченность Ромкиной болтовнёй, отчётливо проступавшая теперь на лице подростка – о, этот подавшийся вперёд подбородок, полуоткрытые пухлые губы, слегка приподнятые брови над расширенными веками!..

«И точно ведь – Росянка. Комариная Смерть», – подумалось вдруг Андрею.

А Рома, как ни в чём не бывало, развивал начатое ранее.

– Знаешь, Ярослав, что меня поражает? Не уровень отдельных личностей, в смысле интеллектуальный, или творческий, духовный... Мы ведь как раз об этом говорили, когда на Канте прервались?.. Так вот, – а уровень окружающей их среды. Окружающей этих выдающихся личностей. Потому что один в поле не воин.

– Как это? – Ярик изо всех сил старался не упустить ни единого из Роминых слов, и даже не обратил внимание, что Андрей ушёл.

– Ну вот, возьмём Канта, например. Ты же представляешь... ну не представляешь конечно, – так я тебе говорю, что его «Критика чистого разума» – сложнейшая вещь, очень трудная для понимания, написана к тому же ужасным языком, стилистически крайне тяжёлым. И огромнейшая по объёму. И вот, что происходит? Он её издаёт, и тут же находит читателя! И тут же его идеи – пусть с известными и понятными искажениями – воспринимаются современниками, усваиваются. Входят в обиход интеллектуальной жизни. Как такое вообще возможно? Я, честно говоря, не представляю, чтобы такое могло произойти, издай Кант книгу сегодня. Именно т а к у ю книгу. Да её бы просто никто не заметил! Или же это объяснимо тем, что в кантовские времена круг его возможных читателей был гораздо уже, но их уровень подготовки заведомо выше? А теперь такой круг неимоверно расширился, но при этом его средние способности к пониманию мысли резко упали? Да, я тут ещё одну милую деталь вспомнил! Кант писал «Критику» очень быстро, то есть созревал долго, а когда всё встало на свои места, писал с огромной скоростью. И, кстати, нагромоздил ошибок... Так вот, а человек был хлебосольный, друзей на обеды приглашал всегда. И с одним из завсегдатаев этих обедов регулярно обсуждал разные моменты этой «Критики». Пока создавал её. А с кем обсуждал? С купцом Грином. Понимаешь, с купцом! «Критику чистого разума» обсуждал, не с профессором! Вот как просто всё было тогда...

– Да, интересно...

– А вот ещё, противоположный пример. Или просто по ассоциации. Тоже о писателе и о среде, которая его усваивает, т'ак можно сказать, что ли? И как раз о нашем любимом Достоевском! Достоевский в «Подростке», так получилось, одну героиню называл сначала Дарья Онисимовна, а потом, во второй половине – уже Настасья Егоровна.

– Правда? Забавно!..

– Ну просто ляпсус такой. Героиня-то второстепенная. Ну, может сначала мыслил даже две разных героини, потом они объединились, а имена разные так и остались. У них ведь и характер отличается... Но это не важно, не об этом. Роман выходил в журнале, и ведь читали его не два десятка человек! Пусть две тысячи... Ну, хотя бы двести! Так никто же не заметил! Представляешь? Письмо не написал, не сообщил! Потому что при жизни Достоевского этот роман вышел и отдельной книгой, и тоже с этой дамой под двумя именами! И только при первом посмертном издании уже редактору пришлось решать, что делать. Да он так и решил – оставить всё как есть. Два имени. И сноску, которая разъясняет произошедшее. Но я не об этом! Я хочу поинтересоваться, как нужно читать было, чтобы такое не заметить? Автор-то ладно, писал в запарке, частями, сразу отсылал, какая тут корректура! Ему без вопросов простительно. Но читатели каковы, а? Те самые, у кого Достоевский был, видите ли, «властителем дум»! Вот вам и «властитель», вот и «среда», внимание там, понимание!.. Вот как!

– А ты знаешь, что Достоевского однажды чуть было не расстреляли? – ни с того, ни с сего выпалил Яр. – Нам учительница рассказывала...

...Хотя повод затронуть именно э т у тему, если не осознанный, то подспудный, всё-таки присутствовал. И очень весомый повод! Ведь только что, буквально двумя днями ранее, в стране была восстановлена смертная казнь. Точнее говоря, оказался снят мораторий на её применение...

– Ну да, конечно, это же факт его биографии. Что постоял малость на эшафоте.

– Нет, а я против! В смысле смертной казни, против.

Может быть, по данному вопросу какой-то спор произошёл в школе, и Ярику захотелось теперь узнать мнение Романа? Или просто наверстать что-то упущенное?..

– Ну и молодец, если так. Нет, здесь же всё ясно, как день. Я считаю смертную казнь недопустимой в любом случае. Правда, за одним исключением, но это не столь существенно... Для обычных людей – недопустимо. Категорически.

– Ну а серийные убийцы?! – Это был главный аргумент «сторонников» из Яркина класса.

– А! Вот на них-то лучше всего и видно! Вот убил человек, скажем, десятерых. Ну и расстреливают его. Он, вроде, отплатил. Куда уж больше! Жизнью рассчитался, да? Но что, за каждого рассчитался из десятерых? Или только за кого-то одного? А остальные девять тогда как? Разве можно этого убийцу казнить все десять раз? В смысле, не страданий причинить много, это же ничего не решит. А именно саму его жизнь отнять десять раз? Вот так же, как он десять жизней отнял, фактически! Это и есть настоящая бессмыслица смертной казни. Я уже не говорю об общеизвестных моментах. И о возможных ошибках. А вот это – просто экзистенциальная бессмыслица, понимаешь? Просто по сути вещей промах. Даже и в том промах, что, казнив такого убийцу, его делают как бы «чистым», расплатившимся. Говорю же, большего отобрать в расплату нельзя, чем саму жизнь. А какое там он «расплатился», по сути! Ведь десять убил, а погиб только сам. Может тогда бы лучше предоставить ему умереть когда-нибудь, чтобы само собой, наравне со всеми? Как раз чтобы не расплатился вот так, по-лёгкому? Может, не человеческое это вообще дело – назначать расплату за подобные вещи? Ведь можно подумать, – без смертной казни человек бессмертен! Не умрёт никогда, и это нужно срочненько исправить, – казнью! Но именно такая глупость и подразумевается, когда человека казнят!

– Интересно... Да, но ты же говорил... есть исключения! Значит...

– Да. Но здесь уже о другом идёт речь... Долго объяснять. Я бы принципиально сохранил смертную казнь для руководителей государств. Исключительно для первых лиц.

– Э-это ещё почему? – чего-чего, а такого поворота Ярослав никак не ожидал.

– Понимаешь... Они же тем самым из разряда людей переходят в разряд монстров, разве не так? Иногда, конечно, добрых монстров, но иногда и злых. А значит, стал ты первым лицом – тогда помни, что самим этим фактом ты подпадаешь уже под возможность смертной казни. Хотя бы теоретически. Никто ведь не принуждает человека становиться первым лицом, да? Дело-то сугубо добровольное! Но тут пояснить, конечно, надо. Для ф а к т и ч е с к и и х первых лиц. А то, например, ни Сталин, ни Муссолини в своих странах не числились главами государств, де-юре. Но такие вещи, конечно, легко определяются. И однозначно. Вот знаешь, меня почему-то даже радует, если подобных уродов в конце концов казнят. Слышал, может, что когда-то давно Чаушеску казнили. Потом Саддама Хуссейна, потом Каддафи, ну убили, хрен с ним. Или ещё Милошевич подох в тюрьме. Вот это невольно радует. Что существует кара уже на земле. Для небожителей этих. Не метафизически, где-то там, а очень даже физически! Здесь! Когда вот Саддам приказывал расстрелять каких-то там людишек, целую деревню, – не думал, урод, наверное, что формально именно за этот мелкий инцидент получит петлю. Меня убеждает в справедливости уничтожения таких, с позволения сказать, лиц, одно-единственное обстоятельство: что для этих монстров человек – ничто. Ноль. Это ведь никакое не возмездие. По сути. Неправильно я его назвал карой! Это... простое приведение к общему знаменателю. Превращение живого монстра в мёртвого человека, не так ли?

– Ну... ну не знаю... – Ярик, очевидно, был не согласен, но не знал, как выразить это своё инстинктивное несогласие. Не мог подобрать нужные слова.


11

Но чаще они говорили о музыке. Всё-таки основным их занятием были не разговоры, точнее не монологи Романа, а систематическое чтение Ярославом статей в буклетах к компакт-дискам. Тех, с которыми Роман ещё не имел возможности ознакомиться. Или которые хотел освежить в памяти. А отвлечённые разговоры почти всегда начинались уже с каких-нибудь замечаний Романа по поводу прочитанного.

Обычно Ярик читал в среднем темпе, ровным голосом, практически без выражения:

– «People think that an interpreter can play well only things that accord with his nature. The very opposite is the case. A true interpreter is someone who can transform himself into something that he is not. In Germany it’s always said “That suits him”. But that is really no interpretation», тут пропуск... «One must have the ability to move into different worlds: otherwise one is not a real interpreter».

Роман частенько прерывал:

– Как здорово сказано! Сильно, да? Аррау знал, что говорил...

Однажды, завершив читать очередную статью, Ярослав набрался храбрости и спросил, с чего, по мнению Романа, лучше всего начинать знакомство с классической музыкой.

– С чего начать? Да со всего, что под руку первое попадёт! Ну ладно, если серьёзно. Я бы две вещи посоветовал. Во-первых, «Страсти по Матфею» Баха. Они длинные, конечно, ну, хотя бы первые номера. И обязательно заключительный хор «Мы плачем». И затем ещё второе... Если ты, в общем, настроен меланхолически, а я вижу, что это так, то пускай «Зимний путь» Шуберта. И с тем, и с этим нужно работать, так сказать. То есть не один раз послушать и разочароваться, потому что после первого-второго раза разочаруешься обязательно. Ничего не поймёшь. Надо ещё и ещё раз вернуться. На первых порах заставить себя, да. И потом, если, конечно, произойдёт понимание, ты ни с того, ни с сего начнёшь слышать их в себе. Походя, между делом. И захочешь снова послушать. И снова, и снова. И другое что-то, может быть, захочется. Вот так. Да, и важно ещё, в чьём исполнении. Очень важно! Тут ведь ошибиться можно, и навсегда закрыть для себя вещь. Даже если исполнение сильное на самом деле... Взять тот же «Зимний путь», я считаю, что самое сильное исполнение – это Петер Андерс и Михеэль Раухайзен. Это запись, представляешь, 15, кажется, марта 1945 года сделана, и в Берлине. Да-да, вот так, прямо под бомбами! Последняя запись в студии немецкого радио. Так вот, Андерс исполняет как бы... на наивысшем накале. Это пароксизм какой-то. Но если слушать впервые, и особо не вникать, может показаться – игра, театр. Т’о ещё актёрство и кривлянье. В общем, получится как в народной песне:

Мне казалось, он смеётся,
А он с жизнью расстаётся.

Поэтому, что касается «Зимнего пути», я бы посоветовал тебе Фишера-Дискау. Однозначно! С ним и вообще никогда не ошибёшься. Ни в чём... Он раз двадцать записывал эту вещь, у меня есть семь его записей, включая и самую первую, и самую последнюю. Но лучшая, по-моему, первое стерео с Джеральдом Муром. А «Страсти», ну, предположим, Карл Рихтер. Самый глубокий, конечно, Фуртвенглер. Да... вот Америку открыл! У него, правда, не все номера исполнены, концерт всё же. И Ярик, ещё раз говорю – главное, не спешить делать отрицательный вывод. А стараться, работать. Тогда гарантирую, пускай не сразу, но понравится. Втянешься, за уши не оттащишь!

Позже Яр многократно имел случай воздать должное справедливости этих слов Романа...

А ещё, он страстно хотел узнать, как Роман относится к Цою. Слушал ли его вообще. И что думает. Долго подготавливался, всё прикидывал, как лучше подступиться к этой теме, как правильнее построить свой вопрос... Чтобы точно получилось, безошибочно. Но так и не решился. Постеснялся. Да и случая подходящего не подвернулось. Потом и сам был рад, что не спросил, что не замарал святое.

Иногда затрагивались и другие темы. Притом, совершенно случайные. Например, как-то раз Роман зачитал по памяти присланный ему недавно кем-то из интернетных знакомых древнегреческий стих. В переводе, разумеется.

– Послушай, Яр, какая прелесть! Это предположительно Ивик, 6-й век до нашей эры:

Флейта напевом нежным...
искусный гимн по душе моей
Муз Пиэрид растекается,
в нём я мальчика, что нежнее фиалок,
воспою, который нежно ласкает меня
глазами...
...когда, бледная ланитами, любезная
Эос взойдёт на великое небо,
Рано рождённая, неся смертным и богам
Священный свет...

Красиво, правда? Какая нежность, какая тонкая чувственность! И вот, пропал стих, только на папирусе и нашли случайно. А сколько же таких шедевров исчезло безвозвратно?

– Да, красиво... – Ярослав стиха особо не понял, хотя «ласкает глазами» и в самом деле показался ему красивым оборотом речи. За это и зацепился. Вообще-то он никогда не врал Роману, не пытался как-нибудь подладиться и подстроиться к его мнениям при помощи пустых и ничем не подкреплённых слов. Если чего-то не понимал – говорил об этом честно. Так что Роман имел теперь все основания обрадоваться:

– Здорово, что тебе понравилось! Вот странная в людях есть особенность – если кому-то что-то нравится, то он хочет донести это и до других, чтобы и ещё кто-то испытал точно такое же чувство!

В другой раз (после чтения статьи о той самой «военной» записи Петера Андерса с Раухайзеном «Зимнего пути») Роман почему-то стал говорить о «Прекрасной мельничихе», упомянув заодно, что с неё тоже было бы прекрасно начинать знакомство с классической музыкой (порекомендовав первую запись Фишера-Дискау с Муром). Но вёл явно не к этому.

– Ведь этот цикл песен – как бы дневник первой любви. Как она зарождается, как кульминирует, как приводит героя к катастрофе. А «Зимний путь» – уже то, что происходит потом, при условии, конечно, что герой выжил. Кстати, ты замечал?.. Читаешь же классику, литературу классическую, хотя бы по программе?

– Ну да...

– Замечал, что всегда ведь описывается, к а к, при каких обстоятельствах человек полюбил другого человека. Но никогда – за ч т о, то есть каузально, по какой причине (за изгиб носа, например, или за тембр голоса). Так и любой соседний с героем человек тоже ведь мог полюбить, перед обоими ведь находится тот же самый человек, и проявляет он себя совершенно одинаково. А полюбил этот. Тебе не кажется это странным?

– Ну... Я и не замечал никогда! А точно. Странно, да...

– А вот сидит же у всех в головах этот стереотип о мире, что есть причина, и есть действие. И что все люди – одинаковые болванчики в ряд. А ведь получается в действительности, что полюбил этот. А соседний не полюбил. При одинаковых «причинах».

– Ну да, странно, я и не задумывался...

– Ну и ладно, задумаешься ещё! Не бери пока в голову.

– У каждого своя судьба, наверно.

– Вот это правильно сказал! Так и есть. Нельзя мерить разных людей одной судьбой. В том числе и судьбами друг друга. Каждый же – это свой отдельный мир. А скажи, в каком ещё мире их можно было бы поставить рядом, чтобы сравнить? Измерить? Не внешне, а по сути! Тогда ведь обязательно что-то пропадёт – или первый, или второй, или гипотетический третий. Ведь мир может быть только один. Один-единственный! По определению!

– Извини, я потерял... не понимаю.

– Да ладно, говорю же, не бери в голову. Судьба, так судьба! Тем более, людьми множество абстракций управляют. Толпой в смысле. Не только «причина–следствие», или что «все в ряд равны».

– А ещё какие?

– Ну... хотя бы, назовём так... генерализация. Это когда свойство малой части распространяется на весь объём, а затем, исходя из отрицательного результата, эта часть объявляется непригодной.

– Да, что-то смутно... Вроде понимаю!

– В своём роде доведение до абсурда, только злокачественное. Я называю это «парадоксом соли». Вот, скажем, есть соль. А кто-то говорит: что за вредное вещество! И приводит аргумент: если оно хорошо, то пусть его и будет много. Пусть всё тогда станет солью! Хорошо же! Но сразу обнаружится, что жить будет невозможно, питаясь одной солью. Все умрут. Значит, делается вывод, соль это смерть.

Яр улыбнулся:

– Глупость какая! Ясно же!

– Ясно-то ясно. Это с солью ясно. А с другими субстанциями совершенно не ясно. И особенно с людьми. Поверь мне, ещё и на ура принимается!

– А с какими?

– А чего далеко ходить-то?
____________________
Цитата Клаудио Аррау: Translation: Lionel Salter/ CD: ORFEO C 459 971 B 1997


12

Если Артём не мог забрать Ярослава вечером (а чаще всего так и случалось), тот уезжал на такси. Андрей первое время настойчиво предлагал свои услуги, но Ярослав отказывался категорически. Единственное, на что он сразу дал согласие, – чтобы такси оплачивал Роман из своих «карманных». (В распоряжении Ромы всегда находилась известная сумма. Он любил, например, давать время от времени «на чай» своему мастеру педикюра, или оплачивать лично какие-нибудь мелкие заказы и покупки, делавшиеся для него Андреем.) Зато Ярослав принципиально и даже с какой-то обидой отклонил сделанное в первый же день недвусмысленное предложение Романа оплачивать его «чтения». Яр был настолько категоричен, что Роман к данной теме не больше возвращался.

И оставить Ярика на общий обед получилось далеко не сразу. Лишь на четвёртый или пятый день, после настойчивых совместных уговоров Романа и Андрея (а последний появлению Яра, снимавшему с него в некотором смысле хотя бы часть ответственности за подопечного, был особенно рад), он неохотно согласился. Роман будто бы ощущал за собой обязанность как-нибудь сгладить эту неловкость и неуверенность в себе Ярослава, и поэтому вышел из положения единственным доступным ему способом – разразился очередной «лекцией».

Сначала, как водится, исподволь навёл Ярослава на вопрос. А затем уже начал:

– Да, вот Шпор, это же так интересно! Он немец, правда южный, но такой мягкий, – по характеру, по эмоциям, я имею в виду. Именно Луи, как он себя и называл, – никакой не Людвиг! Жаль, конечно, что такие композиторы полностью забыты. При жизни-то он был ох как знаменит! После Бетховена считался композитором номер два, потом после Мендельсона. Тоже ведь, можно сказать, ярко выраженная эмоциональная индивидуальность, как Мендельсон, как Брамс. Пусть несколько до них не дотягивает, ну так и что. Вот Телеман, – ясно, конечно, не дотягивает до Баха и Генделя, а ведь тоже совершенно незаменим именно как он сам, в своём роде. Ни кем другим не подменишь, даже хотя бы и Бахом. Вот так и Луи Шпор. И знаете, что интересно? Это, конечно, моя очередная завиральная идея, а всё-таки не лишённая смысла. Вот что такое, в принципе, классическая музыка? Это же ограниченное число имён. Композиторов. Пусть пятьдесят. Вот их творчество. А почему? Да потому, что возможности среднестатистического любителя музыки воспринять и «переварить» за всю жизнь некий объём этой самой музыки определённым образом ограничены. Да ведь? И «переваривать» он будет, конечно, лучших. А на тех, что чуть-чуть уступает, как тот же Шпор, например, – на них уже этого объёма не хватит. Ведь так получается? Вот остальные и отсечены от каждодневного живого восприятия. А я так скажу, что они не сильно-то и хуже! Вплоть до моей теории «двух рядов»...

Тут Роман умышленно сделал паузу. Он ожидал реакции.

На удивление, голос подал отнюдь не Андрей, как можно было бы ожидать, а Ярослав.

– А расскажешь?.. Я вот, честно, заметил. Уже хотел спросить. Когда читаем, сколько там разных... неизвестных совсем... и я... – Яр запнулся и покраснел.

– Да, конечно выкладывай, что там у тебя за теория! – поддержал Андрей.

– Да, Ярик вот точно заметил! Неизвестных. Но ведь они в той же системе существовали, в широком смысле, в творческой системе. И известным уступали немногим. Вовсе не качественно, я хочу сказать. То есть, если, предположим, вдруг исчез бы весь первый ряд композиторов... Если бы, скажем так, выбыли титаны. Ну, если немцев взять, это Бах, Гендель, Глюк, Гайдн, Моцарт, Вебер, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шуман, Брамс, Вагнер, Брукнер, Вольф, Малер, Рихард Штраус. Ну, и ещё примкнувшие к ним Шопен, Лист и Григ. Я специально так тщательно перечисляю, чтобы стало нагляднее. И вот исчезли бы. И что? Музыка, как культурная... эмоциональная целостность тоже бы исчезла? Вовсе нет! На их место сразу заступил бы тот самый «второй ряд» ныне неизвестных композиторов. И справился бы, уверяю вас! Вот пример, просто недавно попался... Знаете ведь, есть знаменитая, общеизвестная песня Шуберта «Лесной царь». На слова Гёте. Она у нас считается классикой. Супер-пупер. Да, она хороша, кто же спорит. Да, каждый раз мурашки бегают. Пробивает насквозь. Но все ведь забыли, что есть ещё один «Лесной царь». Карла Лёве. И уверяю вас, что он сильнее. То есть у Лёве это не романтическая картинка, это по-настоящему страшная вещь. И психологически, и метафизически. И вот – никто не помнит, никто не слыхал! А ещё в девятнадцатом веке помнили. Вагнер, например, однозначно отдавал Лёве предпочтение перед Шубертом. Вот так. Думаете, мало таких примеров?

– Ну а кто же тогда в этом «втором ряду»? – подыграл Роме Андрей.

– А я и собираюсь перечислить, поимённо Опять же немцев, поскольку в других я не силён. Итак, пусть это будут Букстехуде, Пахельбель, Телеман, Платти, сыновья Баха, Вильгельм Фридеман, Карл Филипп Эммануэль – это же колоссальные композиторы! А Иоганн Кристиан – непосредственный вдохновитель юного Моцарта, Моцарт в буквальном смысле на коленках у него сидел... Далее, Шоберт, ещё один вдохновитель Моцарта, который грибами отравился вместе со всей семьёй и друзьями. Отец и сын Стамицы, Хассе, Вангал, Россетти, Михаэль Гайдн, брат Йозефа, Краусс, которого называли шведским Моцартом за совпадение дат жизни, Клементи, Плейель, Дюссек, Гофман тот же самый, он же и композитор тоже был, затем уже наш Луи Шпор, Лёве, далее Мошелес, Маршнер, Макс Брух, Ганс Ротт. Это же ещё на вскидку, что называется. Не всех же можно знать. Многие и не исполнены, не записаны до сих пор. Из них, конечно, некоторые на самой грани вхождения в первый ряд. Конечно, Букстехуде, Телеман, старшие сыновья Баха, – они уже в первый ряд выбиваются. Но я их оставил во втором ряду для большей весомости, что ли. Это не так важно. И что многие из них не немцы, тоже не важно. Они немцы исключительно в смысле культурной общности. А так, чехов, например, особенно много. Иоганн Баптист Вангал – это же Ян Крштител Ваньхаль, Росетти – Рёзлер, Дюсс’ек – Д’усик, Стамицы тоже чехи. Вот так.

– Никого не знаем! – заметил Андрей.

– Ага, хоть бы первых ещё знать! Из первого, в смысле, ряда, – подал голос Алёша.

– Ну, этих-то стыдно не знать! – с неподражаемо комичной серьёзностью указал Роман. – Вот в Германии даже... таксисты знают, и именно кое-кого из второго ряда!

– Почему это т а к с и с т ы? – удивился Яр.

– Да в Тюбингене как раз, едем в такси однажды, а шофёр распевает балладу Карла Лёве! Представляете, как я удивился? А когда я встрял и спросил что-то об этой балладе, удивился уже таксист! Ярик, ты что-то о таксистах так сказал... плохо к ним относишься, что ли?

– Нет-нет. Просто я же на такси часто теперь… У нас таксисты не поют... а так нормальные мужики, и помогут если что, без всяких... С ними нормально вообще можно общаться.

– Да, понял. Знаешь, а я вот что заметил, – Роман тотчас переключился на новую тему. – Говорю же, меня возили на такси, изредка. Правда, на Западе. И с одним парнем общался, на инете, который таксует. Я именно на нём, кстати, изучал такую вещь, как акротомофилия... Вообще замечательный человек и собеседник! Но это к слову, так а мы же о таксистах. Вот мне кажется... Если бы жил сегодня, положим, Сократ, для него не нашлось бы лучшего занятия, чем таксовать!

Слушатели засмеялись.

– Это уж ты хватил! – заметил сквозь смех Андрей.

– А чего хватил-то? – с уверенностью продолжал Роман. – Это ведь глупое такое отношение к философии, как к чему-то святому! Или тупому, академическому... Или что? Вот подумайте! У таксиста голова ни чем не занята, свободная совсем голова! Вот философу и карты в руки – свободна голова для размышлений, это раз. И второе, таксист ведь постоянно общается с пассажирами. Именно то, что Сократу и нужно было! Хоть всю дорогу занимайся своей майевтикой! Уж точно, через три каждый четвёртый клиент будет охотно предоставлять себя для таких диалогов! Нет разве?

– Ну прав, прав ты конечно, как всегда, – всё ещё улыбаясь, согласился Андрей.

И Ярослав добавил:

– Так и есть. Со мной вот постоянно норовят трепаться. Я не люблю.

– Значит, ты из первых трёх будешь. А напрасно! – заключил Роман.

Примерно в таком духе происходило общение Романа с Ярославом все эти две недели, и один на один, и за общим столом.

И в дальнейшем, когда уже случилось то, что случилось, Яр вполне ясно отдавал себе отчёт (совершенно в духе всё той же пресловутой максимы «быть честным с самим собой»), что именно эти беседы как бы вывели его интеллект и, как выразился бы при случае сам Роман, «культуру эмоционального восприятия», на совершенно новую, немыслимую прежде орбиту.


13

Однажды, уже к самому концу каникул, Роман осведомился у Ярослава сразу же после его прихода:

– Ты вот английский по-настоящему знаешь! Редко кто так знает. А ты хоть классику-то английскую читал?

– Читал что-то... Какую?

– Ну Шекспира! Скажем, «Ромео и Джульетту».

– Это как раз читал! Трогательно...

– Слушай, интересно, и почему я именно про эту пьесу спросил? Да, ты же сейчас как раз вот в возрасте Ромео! Любовь там...

– Джульетты скорей уж. Мой Ромео-то постарше будет. Раза в полтора. А я всё взрослею-взрослею, никак не повзрослею. Чтобы, ну...

Яр замялся. И куда его понесло? Роман между тем подбодрил:

– Что? Да не стесняйся ты так всё время! Яр! Свои же люди!

И Ярик закончил мысль:

– ...Ну, чтобы нормально с ним жить. С Роме-ео. Без боязни... Но ты же знаешь, как мы аккуратны в этом деле. Тут шутки плохи!

Как же крепко, однако, сидела тема эта в голове Ярослава, если он по самому невинному поводу тут же на неё сорвался! Или что-то такое произошло у них там именно вчера? Сегодня?..

Роман откликнулся живо и с самым тёплым участием:

– Какая же это глупость, что взрослый возраст у человека с точки зрения закона считается с 18 лет! Это же надо... Лучшие годы жизни юноши – 15, 16, 17 лет, – и бросать на них такую чёрную тень, и самое главное ненужную! – в смысле формирования нормальной человеческой чувственности ненужную, и этим вгонять в криминал! Самое печальное, речь идёт о лучших годах человека, ничем не заменимых потом...

– Эх, какие же это мои лучшие годы... – шумно вздохнул Ярослав. – Ты же меня просто не видишь, вот и думаешь, что я просто мальчик такой милый. Ромео. С дядькой живу старым. А увидел бы, так и ужаснулся, как и все нормальные люди. Моим копытам вот. Как я хожу. Ты не в курсе, мою же обувь самое дело копытами называть. Меня вот в школе теперь называют «парнокопытное». Не в лицо, да, убью же. Но слышал. Да, но на самом деле правда ведь. Правда. И сами ноги настоящие копыта тоже. А ты вот про это. Про лучший возраст.

– А всё равно, Ярик, мне кажется ты такой светлый человек! Я так многим тебе обязан. Ты так мне помогаешь. Я чувствую, что это – искренне, бескорыстно...

– Да что ты, Роман. Ну, это же ясно, человек должен помочь другому, если ему трудно.

– Я это и имею в виду, Ярослав. Но ты ведь тоже правду сказал сейчас, тебя ведь судьба тоже не пощадила, да ещё как не пощадила!

Роман остановился, как бы ожидая реакции собеседника. И реакция последовала незамедлительно:

– Да, правду. Ещё бы не пощадила! Всю жизнь урод, – серьёзно сказал Ярослав, насупившись, став ещё угрюмее. – Всегда как на выставке. «Парнокопытное». Как ещё с ума не сошёл. Спасибо Артёму.

– Эх... Мне вот проще, живу за стенами, а если и на людях, то не способен увидеть их взгляды. Но я будто кожей тогда их чувствую, Ярик! И ты поймёшь меня – они прожигают!

– Да! – подхватил встрепенувшийся Ярослав, – Как верно ты подметил! Прожигают. Бывает так, что невыносимо!

Ярослав на мгновенье замолчал, потом продолжил:

– А иногда наоборот... Помочь бы, а морду воротят, – и мимо. Подряд десять человек. Такая вот участь, нас либо не замечают, или замечают слишком!

– Ну вот! Кто как не ты меня понимаешь! И помогаешь поэтому...

– И то правда. В смысле, тебе же круче. Ну в смысле ты совсем... то есть...

– Да понял я всё Ярик, понял. Я да, совсем, дальше ехать некуда. А знаешь, кстати говоря, я вот думаю... точнее, у меня надежда есть... Может, я хоть примером своим тебе облегчаю немного жизнь...

– Ну, так нельзя говорить... Но, в общем... Честно? Да. И ты здорово держишься! С таким задором! А как о себе подумаю на фоне тебя – да, фигня. Даже если хуже будет, то всё равно...

– Как хуже?

– Ну, в коляску сяду.

– В коляску?! – воскликнул Роман.

– Да не бери в голову, – угрюмо буркнул Яр. «И чего это я вздумал грузить Романа? Нашёл кого грузить!»

– Эх Ярослав... Ты немного преувеличиваешь. Да, объективно ты прав, насчёт моего положения. Но у каждого ведь свой подход, свой мир... Просто я живу... иначе! И для меня тяжело, может быть, как раз не то, что казалось бы тяжёлым другим, со стороны. Ну хорошо, вот представь. Я с тобой уже две недели каждый день общаюсь. И я изучил твой голос и твою манеру говорить. Я понимаю твой образ мыслей. Представь! Мы даже, – и я с гордостью могу это сказать, – стали друзьями, – Роман не мог видеть, но Яр при этих словах как-то по-особому распрямил грудь и немного вскинул подбородок.

– Но понимаешь, – продолжил Роман, – ты для меня... как бы точнее слово подобрать... бестелесен. Ты чистый дух, что ли.

Ярослав молчал.

– Ну, вот как объяснить? Я тебя совсем не представляю внешне. Даже хозяев этой квартиры, где живу, я представляю. – Здесь Роман, правда, немного слукавил. – А о тебе просто знаю, что ты... высокий, мощный парень, красивый, вроде как похож на Лёху. Что инвалид, что ДЦП, что ноги поражены... Я слышу, у тебя костыли.

– Трости, – поправил Яр.

– Трости? Ну вот, а я и не знал... Думал, как у Андрея, когда он идёт на улицу.

– Нет, я пока на тростях справляюсь.

– А ещё когда ты ходишь, всегда что-то шуршит...

– Ах... – Яр невольно издал смешок, – Так ты не знаешь до сих пор...

И вдруг он отчётливо представил себе эту необъятнейшую стену, – стену, изолирующую Романа от внешнего мира, – во всей её непроницаемости, несокрушимости... Ему стало очень грустно.

– Роман, я всё расскажу. Это бахилы, знаешь, полиэтиленовые, с резинками, одевают прямо на обувь... там в больнице, или где, чтобы не тащить грязь в чистое место. И я обязательно тут в них хожу. И Артамон тоже. Вы ж все тут босиком.

– Ого... так... послушай, ты не разуваешься?

– Я босиком ходить не могу! Если босиком, то только на коленках...

– Ножки такие? Прости, если что!

– Да что ты. Нормально. Да, у меня ноги крестом. Понимаешь, коленки вовнутрь, а ступни разбросаны в стороны.

– Я видел в детстве!

– Вот. И хожу на самых мысочках, на косточках... Вот пока ходить получается, надо носить спецобувь. Мне в протезной мастерской делают, конкретно под мои стопы и по слепку. Чтобы стопа облегалась везде внутри, тогда получается упор, и я могу ступать. А стопы помалу ослабевают, кости, больше и больше. Я к двадцати в коляске буду, уже это конкретно. Операция вряд ли спасёт, говорят... Может, отсрочит, да и то... риск есть. А дома на коленках хожу. Мы так оба. У Артёма же нет ног. Ты же знаешь? Ну вот.

– Яр, я теперь знаю, но... ты мне позволил бы потрогать твои ботинки, просто представить до конца хочу... Если что...

– Конечно Роман! Что за вопрос!

Роман, сидевший напротив дивана на своём стульчике, при этих словах вытянул ноги вперёд, а Яр подставил ему свои буцелы прямо под пальчики. Нащупав на ботинках бахилы, Роман как бы перебрал их пальцами и воскликнул:

– А! Понял!

Яр быстро сказал:

– Я сниму пока, – и, наклоняясь боком к каждой ступне, снял бахилы, положил на пол рядом. – Ну вот и посмотри, какие у меня копыта.


14

Роман, деловито ощупав грубую поверхность левого ботинка, произнёс тихо и с чувством:

– Это же как нужно быть ножкам исковерканными, чтобы носить такое! Бедный мальчик...

– Да что там! Это всё равно ерунда. Хожу же. Просто да, крайне неудобно жить, и всё. Ходишь да, на копытах, с тростями, все оборачиваются, и ходить ох как трудно...

– Так стопа у тебя сосем на подошву не становится? или пятку?

– Да где там пятка! Совсем!

– Только на пальчики, значит, на мысочки?

– Ну как сказать... Не совсем...

– В смысле как это?

– Ну, на пальцах да, но на кулачках... как бы...

– На кулачках?

– Ну понимаешь, пальцы вообще под низ загнуты. На обеих ногах. Под низ. Как на руках, если в кулак ладонь сжать. Но ступня ведь так не сожмётся...

– Яр, я честно скажу, теперь не успокоюсь, пока не увижу, как это!

– Увидишь?

– Я имел в виду... как вижу всё.

– А...

– Ладно, ладно, я чувствую, это тебя стремает. Оставим.

– Нет! Что ты! Я тебя ни в чём не стремаюсь!

– Я просто хочу как можно лучше понять, какой ты, как тебе приходится жить... Составить для себя твой внешний облик...

– Да что такого! Хочешь, я разуюсь?

– Конечно... если тебе не...

– Всё норма!

И Роман сразу же услышал, как Яр, скрипя диваном, принялся расшнуровывать свои башмаки, потом стаскивать их с ног... Было понятно, что самостоятельное разувание даётся ему с трудом. Он явно прилагал огромные усилия, чтобы просто дотягиваться до своих ног...

– Меня обычно Артамон разувает. И обувает. И быстрее получается, и легче, – как бы оправдываясь, говорил при этом Яр. – Но я и сам могу! Ленюсь просто. Сложно ведь. Ну, всё.

И снова Рома вытянул ноги, а Яр подвёл под них свои, точнее сперва одну, правую.

Стопа Яра, вся мокрая после непроницаемо-душного башмака, действительно оказалась изувеченной до предела. Ему и вправду приходилось опираться на внешнюю сторону скрюченных больших и вторых пальцев – «на кулачки», как он выразился, – а все прочие пальчики бесполезно висели в воздухе, точнее облегались ботинками, и никакого упора на них не было. Из-за постоянных перегрузок на ходячих пальцах, на самих их костяшках, образовались вечные мозоли толщиной, наверное, в сантиметр. Мозоли эти наплывали на ногти, имевшие длину чрезвычайную, особенно на больших пальцах. Они сантиметра на два выступали за пределы пальца. Яр, очевидно, за их счёт стремился увеличивать опорную поверхность своих ступней. Значит, и обувь для него тоже изготовлялась в расчёте на эти отросшие ногти... Мозоли и ногти как бы представляли собою те пуанты, на которых Яру приходилось перемещаться, при условии, конечно, что ботинок крепко стягивает всю его ступню и сообщает ей дополнительный упор, не позволяя вихлять по сторонам.

Можно себе представить, как выглядели эти мозоли, эти ногти у шестнадцатилетнего мальчика! Да и сами пальчики его – расплющенные, вывернутые вовне... А вот громадные выпирающие косточки с внутренней стороны стопы, прямо над большими пальцами, покрытые мозолями уже от ботинок, наоборот, перекашивались далеко вовнутрь. Зато сморщенная кожа подошв была очень нежной. И пяточки, как у младенца. Разве что огромные. Вообще, на впечатление, производимое ступнями Ярослава, весьма его усугубляя, оказывала исключительное влияние сама по себе их величина. Если бы Яру посчастливилось жить без увечья, он носил бы, вероятно, обувь 47-го, если не 48-го размера.


15

Пока Роман изучал его ноги, Яр испытывал странное чувство. Всю жизнь ему было остро неприятно, когда другие люди, – пусть даже врачи, даже ортопед из протезной мастерской, – смотрели на его босые ступни или трогали их. (Исключение составлял лишь Артём.) Но сейчас... Как бы за вычетом этой неприятности, которой теперь попросту не существовало, он ощутил непонятное будоражащее чувство... Мурашки бежали по его телу, сосредотачиваясь в конце-концов почему-то на затылке...

Однако Роман довольно быстро закончил.

– Эх, крепко тебе досталось. Ну, я хоть в общих чертах понял. Не обувайся пока, хорошо? Мне почему-то так приятней, что твоим ногам сейчас свободно. Ведь тяжело им в твоих ботинках, да? Взмокли как! Тебе ведь никуда идти не надо?

– Да нет... А ничего, что воняют? А то я обуюсь! – Яр задал этот вопрос по-деловому, без тени смущения. Он попросту не видел оснований стыдиться перед Романом за тот действительно очень крепкий и неприятный запах, который распространялся теперь по комнате от его разутых ног.

– Да ну, что ты!..

– Я же ноги мою каждый день, то есть Артём моет... И носки каждый день меняю. А вот что делать с запахом, не знаю. Ничего не поделать. В таких ботинках, и как я хожу, без этого никак, наверное...

– Ничего, ничего, Ярик! Это совсем не страшно... Подумаешь там, запах... Посиди так... – И вздохнул после паузы, – Эх...

Ярослав насторожился:

– Что?

– А всё равно ты остаёшься... Понимаешь, я в таком дурацком положении. Вот обычный слепой. Он видит руками. А я, уверяю тебя, ничем не хуже. Я всё вижу так же, но не руками, а ногами и ртом. Губами и языком. Но слепой может, например, осмотреть лицо человека, а я – нет...

– Почему?

– Да представь! И руками-то стрёмно бывает полезть, а уж как я...

– Ногами?..

– Ну да... – сокрушённо вздохнул Рома.

– Ну да... – эхом отозвался Яр. И вдруг с энтузиазмом продолжил:

– Ну и что? Что ж такого? У тебя ж чистые ноги! Ещё почище моих рук! Посмотри на меня, как ты умеешь!

– Спасибо тебе, Яр! – тут же подхватил Роман. – Искренне... искренне...

– Садись может рядом, на диване?

– Да, так лучше! – и Рома живенько перескочил на диван, перебросил обе ножки в направлении Яра, а сам полулёжа опёрся на мягкую ручку.

Яр взял его за лодыжки, на сколько смог отклонился на другую сторону дивана, где не было ручки, а лежала только большая плюшевая подушка, и без лишних слов поднёс обе подошвы Романа прямо к своему лицу...

Маленькие Ромины стопы с пальчиками в ряд оказались тёпленькими и на удивление мягкими, с гладенькой кожей, без единой мозоли, даже на пятках... «Как ладони у девушки!», – подумал вдруг Яр, вспомнив о руках своей одноклассницы, гладивших как-то раз щёки его и лоб...

Снова обратил внимание на сросшиеся пальчики. Никогда не видел ничего подобного...

И ещё, ноги Романа совсем не пахли! Ещё и поэтому Ярослав не испытывал ни малейшего дискомфорта при столь необычном «осмотре»...

(Нежность кожи и отсутствие запаха объяснялось довольно просто: утром Роман вызывал из салона своего мастера, и тот сделал ему внеурочный педикюр. Обычно педикюр делался раз в неделю, но по прошествии нескольких дней, конечно, стопы Ромы успевали слегка грубеть. Он это знал, и принял соответствующие меры в ожидании сегодняшнего прихода Ярика...)


16

И Рома, балансируя своим гибким, почти невесомым телом, держа ступни всё время едва ли не на весу, самыми кончиками пальцев принялся подробно исследовать лицо Яра. По нескольку раз проводил он подушечками пальцев по бровям, носу, губам мальчика. Охватывал сразу обеими подошвами его щёки, изучал волосы, уши, подбородок, шею... Ясно чувствовал юношеский пушок над верхней его губой...

Длилось это действо довольно долго, едва ли не десять минут. Наконец, Роман отвёл свои ноги от лица Яра и, усаживаясь, опустил их на пол.

– Спасибо! – с чувством произнёс он. – Теперь я вижу тебя воочию. Как ты прекрасен, Яр. Какого цвета у тебя глаза?

– Голубые... Ярко голубые.

– Волосы?

– Тёмные... Чёрные.

– Яр! Нет, ты красивее Лёхи!

– Да ну...

– Честно! Правду говорю!

Вдруг что-то проскочило в мыслях Яра.

– Так ты его... видел?

– Да, я своих хозяев по нескольку раз уже осматривал, – соврал Роман. – И не только лицо...

– Правда? А меня...


< Окончание главы исключено из публикации >


17

< Глава исключена из публикации >


18

< Глава исключена из публикации >


19

< Глава исключена из публикации >


20

< Начало главы исключено из публикации >


– Роман! Блин, это же... что же это... как же б...ля это произошло!

Марево рассеялось. Яр будто пробудился. Пришёл в себя. И получалось – он вот так просто изменил Артёму? Или же, как всегда, чего-то недопонимал?..

– Я расскажу Артамону! Я должен.

– Не сметь.

Фраза Романа прозвучала тихо и уверенно, как окончательный, раз навсегда утверждённый и не подлежащий обжалованию приговор некоего суда свыше.

– Ты ничего не скажешь. Этого просто не было.

Яр сделал попытку встать. Он потянулся за тростями, прислонёнными к дивану.

– Я пошёл.

– Ты куда? Мы ещё не дочитали с тобой аннотацию к тем симфониям Бетховена!

– Иди на xер. Я собираюсь.

– Яр, останься! Ничего же не было. Ну, ты не сдержался, и всё... Со всеми такое случается. Забудем.

– Нет.

– Ну вот!..

– В смысле не так. Ты изнасиловал меня.

– Ого-го! И ты собираешься рассказать об э т о м Артёму?

– И Андрею с Лёхой тоже! Сейчас же.

– Ты совсем мальчик... Ничего не понимаешь... Посмотри на меня! Я? Изнасиловал тебя?

– Да, бля, морочил голову. А я дурак...

– Нет, Ярик. Ты никуда не пойдёшь и ничего не скажешь. И мы с тобой сейчас дочитаем про Бетховена и Зиммера.

– Ну так схвати меня! – запальчиво крикнул Яр. Он уже поднялся с дивана и стоял, опираясь на трости, прямо напротив Ромы.

– И схвачу! Видишь эту кнопку? Вот браслет на ноге, да? Я её нажимаю. Вот так. Ну, пока не нажал, просто показываю... И через пять минут здесь будут секьюрити. Ты и собраться не успеешь! < 1 фраза исключена из публикации > Ты изнасиловал меня, используя мою беспомощность. Что, нет? Докажи обратное!

– Я всё расскажу...

– Эх Ярик, Ярик... И кто ж тебе поверит? Тростями дрался, а теперь вот кончил изнасилованием... Извини за каламбур. Ну, уголовки тебе, конечно, шить не будут, ты ещё маленький, – Рома ласково улыбнулся. – А вот отдел по делам несовершеннолетних точно светит... Хотя нет, не это даже главное! Мой дядя! Вот не дай Бог, не дай Бог он узнает. Тебе не станут ноги ломать и ступни дробить, ну зачем же, не правда ли, зачем? А вот руки – да, переломают, и во многих местах. Заодно и шею.

Ярослав помертвел.

– Кстати, < 5 слов исключены из публикации > ещё три-четыре дня, ты это имей в виду. На всякий случай. Да ты одумаешься, Яр! Я знаю это, точно знаю! С моих моральных высот открывается прекраснейший вид! Ничего ведь не было? Ну? Давай-ка, бери Бетховена и читай.

В тот день Ярослав, как-то по-особенному напряжённо насупленный и гораздо более неразговорчивый, чем обычно, наотрез отказался обедать вместе с обитателями проклятой квартиры. Он ушёл в полпятого. Не сказав ничего Андрею, сам вызвал такси. Конечно, Андрей и Алёша были чрезвычайно удивлены и встревожены, однако догадаться о причине странного поведения мальчика они не могли. За обедом Роман посетовал:

– Эх, переломный возраст, переломный возраст... Так мне Матвей Григорьевич когда-то говаривал, с такой вот точно интонацией! А теперь по поводу Ярьки вспомнилось... Переломный возраст. Любовь там какая-то, наверное. Кто-то позвонил ему, что-то сообщил... И не рассказывает ведь ничего, негодник! Да выпутается парень, небось все через это проходим, правда? И живы же.

На следующий день Ярослав попытался повеситься, закрывшись в туалете. Однако Артём, со всё возрастающей тревогой наблюдавший за своим птенчиком ещё с вечера накануне, оказался начеку и спас мальчика. Ничего по-настоящему страшного, к счастью, не произошло: Артём вовремя сорвал хлипкую щеколду, вытащил Ярика, взобравшись для этого на унитаз, из не успевшей ещё как следует затянуться петли, повалил на пол, сдёрнул с коридорной вешалки широкий кожаный ремень, увенчанный массивной металлической пряжкой, принялся стегать им наотмашь. Стоя, как и всегда дома, на коленях, не глядя, куда бьёт, отвернув лицо в сторону, плача.

– Что же ты делаешь, придурок?! Что же ты сука вытворяешь? – снова и снова повторял он в промежутках между взмахами руки с ремнём, задыхаясь, сквозь частые всхлипы.

А Ярослав даже не пытался отвернуться, укрыться, – наоборот, он будто бы нарочно подставлял себя под удары...

– Бей, бей меня! Это говно бей! – кричал в истерике мальчик, изо всех сил стараясь поймать поцелуем бившую его руку...

В какой-то момент оба они в унисон зашлись в рыданиях, завыли... и упали на пол в объятия друг другу. Ярослав оказался уже без сознания.

Через несколько минут, облитый водой из графина, мальчик пришёл в себя. И опять любимые принялись душить друг друга в объятиях, и целовались исступлённо, до умопомрачения... Казалось, после произошедшего не существовало уже такой силы в мире, в чьей власти было бы оторвать эти души друг от друга. И если всепоглощающее, во веки вечные неразрывное единство между двумя людьми возможно – Артём и Ярослав представляли собою теперь именно такое единство. Единство своей любви... или общей неисцелимой боли... или чего-то среднего между тем и другим.

Разумеется, об имевшей место попытке суицида решено было никому не сообщать. Ярослав наотрез отказался признаваться в причине своего поступка. Так и не рассказал о ней никогда. Да Артём больше не настаивал... О чём-то он, конечно, догадывался, но не более...

И последствий эта история в дальнейшем никаких не имела.

Кроме соединения на вечные времена двух теперь уже одинаково взрослых душ...

Разумеется, после случившегося друзья совершенно перестали бывать на квартире Андрея. Без объяснения причин всяческое общение между двумя семьями было прервано.


21

В течение следующего месяца никаких особенно значимых событий в жизни друзей и их квартиранта не происходило. В середине января, правда, имел место один довольно неприятный для Андрюши инцидент. Алексей редко общался с Романом один на один, но в какой-то из этих разговоров Рома, услыхав топот двигавшегося по коридору Андрея, сказал Лёше что-то наподобие:

– Вот и наш Кузнечик сейчас подскочит.

Алёше очень понравилось такое прозвище, он засмеялся. «И точно – Кузнечик!» И до того это ему понравилось, что не утерпел, в тот же день проболтался о новой кликухе самому Андрею. Ожидал, конечно, смущения, досады, – а возможно именно на них-то как раз в тайне и рассчитывал. Но Андрей воспринял информацию холодно. Он просто сказал:

– Давай так. Я этого не слышал и больше не услышу никогда. Хорошо?

И, не ожидая ответа, направился к Кукушонку. Что говорилось там, Алёша не знал, но и с уст Романа слово это не сорвалось больше ни разу.

Потом отметили в своём кругу день рождения Андрея. Лёша подарил любимому забавный фонарик в виде алого сверкающего сердечка, купленный ещё заранее в каком-то магазинчике прикольных вещиц по пути на курсы. Роман прочёл какое-то стихотворение...

Уже тогда он периодически как-то странно покашливал. Но где же мог он простудиться, если с осени не выходил за порог дома?

А через две-три недели, в середине февраля, у него вдруг сел голос. И не просто сел, – пропал начисто, до полной немоты. Дошло до того, что Рома оказался вынужден при общении с Андреем использовать монитор, который был теперь вновь подсоединён к его компьютеру. Иной же раз, вдали от компа, – просто чертить большим пальцем на полу буквы. «Я думал, придётся снова пользоваться нормальными буквами для разговоров уже когда оглохну, а получилось в обратном порядке!», – заметил он при этом. Более или менее бегло понимать речь Кукушонка в таком виде у Андрея, к его большому удивлению, стало получаться почти сразу и без особого труда.

Андрей, конечно, в экстренном порядке связался с врачом (невзирая ни на какие Ромины: «Обожди пару дней, вдруг наладится!»). И следующим же вечером Рому увезли в медицинский центр, в котором он ежегодно проходил плановые обследования. Сопровождал его возникший из ниоткуда Олег.

Вернулся Роман на пятый день, уже владея голосом. И сходу заявил:

– Ничего страшного! Жизнь продолжается.

Но Андрей не очень-то поверил. Тем более, доктор – впервые за всё время их общения! – отказался обсуждать с ним проблемы Романа, прямо сославшись на «врачебную тайну».

Сам же Роман следующим утром объявил, что создал (именно так он и выразился!) в больнице новый рассказ, и желает теперь прочесть его друзьям в обычное послеобеденное время. Андрей обрадовался. Он решил, что это хороший знак.

Однако тема рассказа, как быстро выяснилось, была достаточно тревожна.

– Он пока что никак не называется, – сообщил Рома. – Просто так, о жизни и смерти, что ли. О различных вариантах восприятия смерти. Я прочитаю по памяти, ведь только что написал. Итак, слушаем.

«Я знал этого человека довольно давно. Он был совершенно бесцветным человеком. В разговоре никогда не находил нужных слов, говорил неловко, ходил не очень уверенно, а главное – слишком часто фальшивил – и в своих словах, и в поведении, и в поступках. Есть ведь такой т и п – более или менее фальшивые люди. Глядя на него, я всегда спрашивал себя: «Что вот к э т о г о внутри? Для чего он живёт? Для чего такие в о б щ е живут?» Отношения между нами были добрыми, хотя и несколько натянутыми. Такой тип отношений был обычным для него – он всеми силами избегал наживать себе врагов; оттого его дружба была поддельной. Но, в моём случае, он всё-таки хотел получить нечто большее. Однако ’я не хотел! И в этом подвешенном состоянии проходили годы...

Но вот позапрошлым летом всё переменилось. Мой приятель изменился на глазах у всех столь решительно, что в нашем кругу стали даже поговаривать: «Уж не ж е н и т с я ли он?» Его манера поведения вдруг сделалась совершенно раскованной. Он говорил теперь с людьми, глядя им в глаза с какой-то очень тонкой, и г р а ю щ е й насмешкой, и говорил уже, собственно, т о, что сам думал. Он оказался остроумным человеком; его шутки имели одну особенность: они никогда не относились п р я м о к своему предмету, а всегда с к о л ь з и л и по его поверхности – как если бы этот предмет сам по себе был лишь п р е д л о г о м для них, – и моментально, оторвавшись от всякой конкретики, уносились в даль... Примерно такое же впечатление оставляло теперь и п р о с т о общение с приятелем, само его н о в о н поведение. Однажды мы шли с ним по улице и говорили о каком-то фильме. Мы вышли на солнечную сторону из тени большого дома. Тут мой приятель неожиданно остановился, на полуслове прервал начавшуюся было шутку и, прикрыв глаза, подставил лицо солнцу. Я глядел на него с удивлением. Через пять секунд он открыл глаза, посмотрел на меня и продолжил... Я замечал ещё, что в последнем его поведении была какая-то о т с т р а н ё н н а я н е н а с ы т н о с т ь: так я определил для себя его манеру вглядываться в предметы и собеседников, вслушиваться в любые доносившиеся до него звуки. Он был готов, казалось, воспринять и отдельно п е р е ж и т ь каждое самое маленькое раздражение, приходившее к нему из окружающего мира. Что бы он теперь ни делал, с кем бы и о чём ни говорил, за ним стелился шлейф мельчайших, пунктирных вспышек, восприятий, переживаний, радостей. Меня поражала эта вновь открывшаяся его г л у б и н а...

Однажды, примерно через месяц после произошедшего с ним переворота, мой приятель направлялся со мной куда-то по улице. Разговор наш что-то не очень клеился; после довольно долгого молчания, неожиданно, друг взял меня за руку, выше локтя, и тихо произнёс:

– Мне кажется, ты понимаешь меня... больше других. Только не пугайся, это не так страшно. Я ведь сейчас болен, у меня рак. Я уже месяц как знаю об этом. Через два дня будет операция. Завтра я ложусь в больницу. Ты ко мне заглянешь?

Через неделю после операции меня впервые пропустили к нему в палату. Я его еле-еле р а з л и ч и л на белой подушке, под белым одеялом.

– Ну что?.. – произнёс он и вяло улыбнулся... Я узнал п р е ж н е г о моего незадачливого приятеля.

Через полгода после операции он умер».


22

Первое, о чём подумал Андрей, услышав концовку рассказа, был отнюдь не Роман с его странным поведением и внеплановой диспансеризацией. Нет, нет! – опять Данька, опять Данечка! Видимо, крест знания об обстоятельствах смерти Даниила Андрею так и предстояло тащить на хребте вплоть до самой гробовой доски. Поделившись однажды с Романом, ношу эту он ничуть не облегчил. Быть может, потому именно сейчас и не сдержался, позволил себе довольно резко заметить:

– Эх... Ты же знаешь, какие боли бывают при раке! Тут не до рассуждений о смысле жизни. Не до... позёрства!

– Нет, не всегда! То есть не при всех формах. Да и обезболивающие сейчас мощные... – Рома внезапно спохватился, – Ну, практически... почти во всех случаях... Я специально уточнял. Вот Витгенштейн, например. Он умер от рака простаты. А жил более или менее нормально почти до последнего. И работал ещё над трактатом «О достоверности». Последняя запись была за три дня до смерти, даже ходил на прогулку в тот день! И помучился так себе, не запредельно. Среднестатистически.

– Ну, может быть...

– Да ведь самое-то главное вообще не это! Тут же не причина смерти важна, а конкретные обстоятельства, в том числе и внутренние! Вот, скажем, я. Не сочтите... чем-то неправильным, а всё равно скажу. Ведь мне большая выпала удача здесь у вас поселиться! Понимаете? Я всю жизнь, сколько себя помню... Ну исключая самое-самое раннее детство с родителями... А так – всю жизнь на казённом положении. Хоть и с отличным обслуживанием, это конечно завсегда... Хотя и общаясь с интересными людьми, как в Германии. Да и здесь, по скайпу. Но всегда, понимаете, как в казённом доме. А тут... – Рома как-то необычно вдохнул и выдохнул, – Хоть пожил... ну по-человечески, что ли! Как человек с людьми.

– Ну, если так... Мы очень, очень рады, Рома, – ответил Андрей за обоих. – Мы просто счастливы, что помогаем тебе. Что... в общем, что у нас получилось.

– Ну а я благодарен вам... Я знаю, конечно, что дядя платит, и всё такое. Но я-то лучше всех знаю, что никакими деньгами э т о г о не купишь. Да, ты вот точно сказал... получилось. Ну ладно, я всё же о смерти хочу досказать. Именно об обстоятельствах смерти. Просто мысль потерять боюсь. Да, так вот, одна и та же смерть – смерть смерти рознь! То есть кажется, мол, какая разница, при каких обстоятельствах умирать от одного и того же. Например, в семье или в казённом доме. А есть разница! Я приведу очень яркий пример, чтобы всё сразу стало понятно. Даже шокирующий пример. Вот, предположим, человек умирает от истощения. Скажем, в Освенциме кто-то умер от истощения за неделю до освобождения лагеря. И значит, умер рабом. А кто-то дожил до освобождения, но организм уже не выдержал, и человек умер через неделю после. Умер на свободе, свободным человеком. Казалось бы, какая разница? Физиологически, да и просто по ощущениям, – одна и та же смерть! А ведь разница колоссальная. Фактически – земля и небо.

– Да, конечно, – заметил Андрей, – Но ведь любая смерть всё равно остаётся ужасной вещью. По ту сторону любых обстоятельств. Разве нет?

– Как сказать. И да, и нет. Знаете, есть ведь и по-настоящему блаженная смерть. Даётся ведь и она кому-то! Конечно, обстоятельства тоже важны. Но уже в этом смысле, о котором ты сейчас сказал, не меньше важен и сам человек! Пусть это будет ещё один пример, но прекрасно выраженный пример! Знаете, у Григория Сковороды есть знаменитый стих «Всякому городу нрав и права...» Его мне, кстати, Матвей Григорьевич однажды прочёл. Я и заинтересовался... Это вообще прекрасный стих, в нём каждая строка на вес золота. Но заканчивается он вот как. Тут старый язык, необычно звучит, но всё понятно.

Смерте страшна, замашная косо!
Ты не щадиш и царских волосов,
Ты не глядиш, где мужик, а где цар, –
Всё жереш так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чия советь, как чистый хрусталь.

Видите, как просто и ясно всё? И мне ещё по этому поводу Глен Гульд вспоминается. Всего одна фраза о нём. Уже лежавшем на смертном одре. Он же умер довольно быстро. Вот представляете, его пятидесятилетний юбилей пришёлся на субботу. А в следующий понедельник он встал, как обычно, очень поздно, и в ванной почувствовал, как о сам говорил, что «с ним случилось что-то плохое». Это был удар. Позвонил друзьям, его отвезли в больницу. И ещё во вторник он был в сознании, играл с двоюродной сестрой по телефону в слова, ему принесли в палату телевизор и так далее. А в среду потерял окончательно сознание и в четверг впал в кому. Просто инсульт продолжил развиваться. В субботу уже отключили системы поддержания жизни, родственники так решили, поскольку была констатирована смерть мозга. И Гульд умер. Так вот, я к чему. Ведь он уже во вторник понимал, когда отнялась половина тела, что играть больше не сможет. Пусть и останется жив. Хотя к тому времени он явно завершал уже свою фортепианную карьеру, как он сам считал. Он записал почти всего Баха и Бетховена, всего Моцарта, Шёнберга. Баха не записал только самое нелюбимое, что считал поверхностным. Ах, как жаль, что юношеские сюиты не записал! Это так, к слову... И он успел уже переключиться на дирижирование. За три недели до удара записал Зигфрид-идиллию. Может, он думал, что будет в состоянии дирижировать и будучи полупарализованным? Как Клемперер! Но это пока ещё, считайте, развёрнутое вступление. А я веду рассказ всего-то к одной-единственной фразе. Сохранилось мнение медсестры, которая ухаживала за Гульдом в больнице. Совсем юной девушки. Так вот, она потом сообщила кому-то из родственников: «Я никогда не видела человека, который был бы до такой степени в мире с самим собой». Вот что самое главное! Вот это и есть, наверное, единственное условие для блаженной смерти.

– Да, ты прав во всём, Рома, – твёрдо согласился Андрей.

– Да, а я же тут ещё и коротенькое эссе сочинил недавно, просто к теме подвернулось... К этому разговору. Об одной песне Шуберта. Хотите послушать? Коротенькое!

– Ну, давай! – согласился Андрей. Можно было подумать, что в гостиной вместе с Романом находится он один. В тот вечер почему-то сложилось так, что Лёша не подал голоса ни разу.

– Итак, слушаем! Да, но перед основным текстом идёт ещё как бы эпиграф. Тоже мой, не как обычно бывают эпиграфы... Он таков: «... и до последних секунд в его душе не умирала уверенность, что всё происходящее отнюдь не приближает его к смерти. Он как бы проходил по ступеням различных жизнеощущений, но смерть была качественно отделена от них. Он не понимал связи смерти с теми состояниями жизни, которые наполняли его душу одно за другим, а между тем смерть являлась всего только последним звеном в их длинном ряду». Ну а теперь основной текст. «После создания «Голубиной почты» Шуберт прожил ещё месяц, не написав ни одной песни. «Голубиная почта» выразила с абсолютной полнотой понимание смерти, она исчерпала это переживание, а ничего за этим переживанием в «ряду» человеческих чувств уже не следует. Человек как бы становится л ё г к и м, он не ощущает тяжести своего тела. Как это ощущал к концу жизни Кант: «Лёгкое тело не может слишком тяжело упасть». И Шуберт ведь за сколько-то дней перед смертью говорил, что у него такая слабость, что он не чувствует своего тела. Именно такова эта песня – момент отрыва от земли, какой-то новый взгляд на всё вокруг, взгляд, «после» которого уже ничто не «д'олжно». В этом есть своя упоительность. В таком состоянии даже физическое страдание не делает в душе погоды. Ничто не исчезает, ни внешне, ни внутренне, – но за всем как бы возникает второй план. У человека не возникает никакой потребности об э т о м поговорить с другими людьми. Вообще поделиться с кем-то, рассказать. Ведь говоря, рассказывая, мы полагаем другого человека, своего слушателя, в каком-то смысле субстанцией. Рассказ всегда есть некое приложение усилия к точке опоры, в точа опоры эта – человек, собеседник». Да, прервусь тут, замечу в скобках... Просто мысль пришла! Это же отличная иллюстрация к доказательству «Опровержения идеализма» у Канта. Ну ладно, это просто к слову. Итак, продолжим. «...Точка опоры эта – человек, собеседник. А умирающий остаётся целиком в себе, потому что для него все люди становятся как бы прозрачными. Проницаемыми. Он-то теперь уже понимает и х соотношение с миром и и х судьбу. В такой ситуации говорить о чём-то просто не имеет смысла. Это излишне. Ведь перед тем, как умереть, человек, очевидно, внутри себя должен найти и испытать о т к р ы т о с т ь смерти. Живущий же человек живёт именно в силу внутренней открытости ж и з н и. Новая открытость смерти – всегда толчок к пониманию, к ясновидению, – но не к такому, какое обычно подразумевается, то есть ясновидению «среди вещей», а к ясновидению с у д ь б ы, о т р и ц а т е л ь н о м у ясновидению (то есть не «для...», не «о...», а скорее «без...»). Вот «Голубиная почта» и есть высочайшее воплощение этого состояния «открытости смерти». В ней отчётливо ощутим тот самый м о м е н т, когда человек меняет свою ориентацию в мире внутреннего понимания. Иначе выразим ту же мысль следующим образом. Смерть для человека – это тень, которую его тело отбрасывает в солнечную погоду, и по наличию которой он угадывает, что за его спиной есть солнце. Тогда открытость жизни будет предполагать наличие тени, а открытость смерти – догадку о наличии солнца.» Всё. Конец. Ну как, понравилось?

– Да, очень интересно, и так образно, – сказал Андрей. – Хотелось бы потом ещё раз почитать...

– Я рад! Конечно, возьмёшь у меня...

– Да, но и темы же ты сегодня подобрал, Рома!.. С чего бы вдруг? – Андрей чувствовал, что разговор этот был затеян Романом не просто так. Боялся признаться себе, но явственно ощущал, что это всего лишь подготовка. И напрямую связано с последней Роминой поездкой в больницу.

Он не ошибся. Роман будто бы только этого вопроса и ждал.

– Да друзья. Не просто так. Знаете, мне даже неловко рассказывать. Я вот и врачу запретил пока что вам об этом говорить. Вы же сами всё время слышите, как я кашляю и как иногда плохо разговариваю? И голос терял. И на обследования ездил. Да? Просто комическое что-то выходит! Трагифарс! Мало мне прежних бед, так ещё и это. Просто нелепость, не человек, а двадцать два несчастья! Точно говорю, фарс какой-то, комедия! Анекдот ходячий, не человек!

– Да ладно тебе, – не выдержал Андрей, – прекрати! Говори, что такое.

– Знаете, как бы сказать… Даже боюсь сказать! Ведь гораздо проще справиться, что ли, с собственной смертью, чем с отношением к ней окружающих... Да? Так вот, у меня позавчера диагностировали рак гортани. Вы же понимаете, я предрасположен к различным новообразованиям. Это не первый раз. Но раньше бывало только на коже. На рубцах. А сейчас, не то чтобы запущенный, как говорят. Но кто их там поймёт. Может всё на этот раз и закончится, по крайней мере я бы не возражал. А пока вот придётся удалить гортань. И как я смогу говорить после этого, никто ещё не знает. Возможно, не смогу вообще. Но это вряд ли существенно. Если процесс вышел из-под контроля, всё должно закончиться в обозримом будущем. И хоть бы уже закончилось... да.


23

Переговорив с врачом, Андрей понял, что Рома всё же несколько сгустил краски. Действительно, ему предстояла операция, которая должна была лишить его голоса, да и вообще осложнить дальнейшее существование. Однако реальной угрозы жизни «в обозримом будущем» заболевание вовсе не представляло. Опухоль оказалась диагностированной на достаточно ранней стадии. Метастазов, к счастью, выявлено не было. Так что дело пока что заключалось лишь в полном удалении гортани и голосовых связок. Как выразился доктор, «тотальной ларингоэктомии». Что в совокупности с курсом лучевой терапии должно было остановить болезнь. А вот химиотерапия вряд ли могла быть применена вследствие исключительной слабости Роминого организма, но в ней, вероятно, и не было особой необходимости. Врач снова подчеркнул, что опухоль хотя и распространилась вдоль почти всей гортани, метастазов, как показало обследование, дать не успела... И тут же посоветовал как можно быстрее задуматься о способах дальнейшего общения с Романом.

– Ведь он же останется жить с вами?

– Да, да, конечно! Как же иначе!

– Так вот задумайтесь об этом. Прямо сейчас. Любую возможную консультацию и помощь вам, конечно, предоставят. Только вот Роман... Такую странную позицию занял. Он наотрез отказывается от необходимого при таких обстоятельствах курса адаптации. В любом виде. Вероятно, вбил себе в голову, что долго не проживёт. Его понять можно. Но, в общем, на вас теперь ложится большая ответственность. Да, и ещё конечно ухаживать в дальнейшем за его трахеостомической трубкой, за канюлей. Но это на самом деле несложно. Научим.

В тот же день с Андреем по городскому телефону связались из секретариата Виталия Васильевича. Через десять минут уже и сам олигарх был на связи.

– Значит так. Только не возражай, пожалуйста. С Ромой дела плохи, но ему следует по крайней мере дожить по-людски. Сколько отпущено, уж не знаю. Может месяц, может год. Он же скоро ни говорить, ни слышать не будет. Вы там как, ещё не решили сдать его куда-нибудь?

– Вы что! – Андрей отвечал холодно. – Нет. Об этом и речи не идёт.

– Хорошо. Но всё равно. Это новая тягота. И ответственность. Я прямо с текущего месяца буду начислять вам за проживание Ромки не пятнадцать, а двадцать пять тысяч. Просто нужно соблюсти приличия. Как, снова пополам?

Андрей не стал ни возражать, ни возмущаться. Ответил сухо:

– Да, пополам. Искренне благодарим вас.

Ну а с Романом принципиальный разговор у Андрея состоялся уже на следующее утро. И начал его именно Роман, взяв, как говорится, быка за рога.

– Андрей, нам необходимо обсудить заранее, как мы с тобой будем общаться. Я вскоре потеряю слух, но ещё прежде этого, как выясняется, и голос.

Тут следует обратить внимание: Кукушонок, в отличие от своего дяди, даже не ставил вопроса – пусть хотя бы вскользь, хотя бы «ради приличия» – о том, останется ли он жить после предстоящей ему операции в этой квартире. Теперь для него, видимо, подобного вопроса не могло существовать в принципе.

– Я уже думал об этом. Писать буквы на коже? Если пальцем. А ты сможешь их понимать?

– Ну вот, ты сразу и ответил. Именно то, что я и предполагал. Да, это проще всего. Я тут уже консультировался. Есть разные способы общения со слепоглухими через прикосновения, и довольно интересные. Например, азбука Лорма. По руке заранее всё как бы расписано, прикосновения к каким точкам и на каких пальцах, или на ладони, и какие там линии, и так далее, – каким конкретно буквам всё это соответствует. Довольно просто было бы. Но там именно руки ведь имеются в виду. А для меня нужно сильно видоизменять эту систему. И я думаю, незачем. Лучше те же самые усилия приложить к более простому варианту. Да и учиться тогда специально не нужно будет. Это как раз то, о чём ты сказал. Называется не очень благозвучным словом «дермография». То есть письмо на ладони. Ну, у тебя на ладони, а у меня на стопе.

– Да-да, я об этом и говорил.

– Ну, да. Вот. Ты пишешь буквы на моей подошве, например, левой, а я пишу буквы у тебя на левой ладони большим пальцем правой ноги. И всё! Сложность в том, чтобы мне научиться понимать твои прикосновения. Ты-то будешь ещё и видеть, что рисует мой палец. Тут даже по большому счёту и твоя ладонь не нужна. А вот мне придётся распознавать твои буквы по ощущению на коже...

– Слушай, а ты не побоишься щекотки? Подошва же! – неожиданно спросил Андрей.

– Не-ет! И даже наоборот, мне будет приятно! Ты вообще не думай об этом!

– Ну а буквы ты помнишь?

– Помню. Ну ты даёшь! Да если бы и забыл, нетрудно вспомнить. А вот посмотри, Андрюша!

Роман вдруг вынул из-под компьютерного столика листок и подал его Андрею.

– Я тут уже распечатал со специального сайта рисунки, как рекомендуется рисовать на коже все буквы. Какое направление обводов деталей букв.

– Ну ты даёшь! Разве этим с тобой не будут заниматься... Ну специалист какой-то!

– А зачем нам специалист в этом случае? Что, мы сами не сможем найти с тобой общий язык? Это же просто, только тренировка нужна. Давай сразу пробовать!

Первые попытки удачными не получились. Андрею приходилось всё медленнее и медленнее вести пальцем по стопе Романа, всё крупнее и крупнее изображать буквы...

– Сейчас... да не дави так сильно! Это, наоборот, мешает... «Р»? нет, «А»?..

С этого вечера Андрей ежедневно проводил в два-три приёма по нескольку часов, читая таким способом Роме различные тексты. Сперва он озвучивал то, что читает, потом пропускал какие-то места, и их старался озвучить уже Роман.

В течение оставшейся до отъезда в швейцарскую клинику недели Рома научился более или менее сносно, – пусть иногда переспрашивая, да и с частыми повторами, – воспринимать тактильную речь, и не только от Андрея. Так с ним теперь разговаривали и психолог, и врач, и даже мастер педикюра. Пробовал разговаривать и Алексей. То обстоятельство, что говорил он тоже при помощи ног, ничего принципиально нового не вносило, тем более, речь Романа было возможно воспринимать и зрительно.


24

В тот день Алёше исполнилось 24. Он ещё заранее (как только стало ясно, что с Ромой дела плохи) решил не отмечать. Утром Андрей подарил любимому давно припасённую для этого случая книгу "Маршалы Советского Союза" с офигенно классными иллюстрациями. Днём с поздравлениями звонили Андрей Анатольевич и (что удивительно, без напоминания со стороны Андрея) Руслан. Потом, к огромной радости Алексея, позвонил Матвей Григорьевич. Артём с Яром так и не поздравили. То ли забыли, то ли посчитали излишним, учитывая, в общем-то, поверхностный характер своего знакомства с Лёхой (что о дне рождения знали, было несомненно: Артём ещё осенью уточнил у Андрея и записал в блокнот дни рождения всех своих новых знакомых).

Всё утро было посвящено сборам Романа. Андрей почти постоянно находился в его комнате. В 11 часов приехал Олег. Заранее было договорено, что заберёт Рому в аэропорт именно он. За пределами квартиры обязанности Андрея в отношении Кукушонка заканчивались.

А около часа дня Рома, всё ещё одетый по-домашнему и разутый, неожиданно вошёл в гостиную. Во рту он держал коробку с компакт-диском. Подойдя к столу и ощутив торсом его край, аккуратно положил диск на столешницу.

– Лёш, ты тут?

Алексей как раз сидел за компьютером и выполнял очередное задание по математике. Подготовке к экзаменам он посвящал теперь почти всё своё время.

– Да, Рома...

Приход Кукушонка несколько... не то, чтобы насторожил его, но скорее... обескуражил. Неужели?.. Сегодня они не виделись, да Лёха и понимал прекрасно, что не до того. Не до поздравлений. И совершенно искренне не обижался.

– Поздравляю тебя с Днём рождения! Давай, поступай, учись и работай! В общем... чтобы всё шло по плану. И здоровья.

– Спасибо! – Лёха внезапно почувствовал, как комок подступает к горлу. – Спасибо, дорогой...

И вскочил, подошёл к Роману, чмокнул его в щёчку. Впервые в жизни. Потом во вторую.

– Спасибо! И тебе... Давай там, знаешь... Справляйся! И возвращайся поскорее... Ты выкарабкаешься! Там же классные врачи... – Лёха больше не знал, что сказать на эту тему.

– Ладно-ладно. Спасибо, конечно. А вот, Алёша, и подарок, – Роман кивнул в сторону стола. – Это диск с разной музыкой... Но тут не музыка важна. А исполнитель. Это валторнист, Феликс Клизер. Ведь знаешь, что такое валторна?

Лёша промямлил нечто неопределённое.

– Труба такая, – продолжил Роман. – Разновидность медных духовых. А Феликс родился без обеих рук. То есть совершенно. И вот научился играть на валторне с помощью ног. И вполне прилично играет. И там хорошие есть вещи, послушай обязательно. Шуман в особенности, это аутентичный вариант, именно с валторной. Не переложение для виолончели или чего-то ещё. Ну и... понимаешь. Это тебе со смыслом, конечно. Всё у тебя получится, Лёша!

– Спасибо, родной! Огромное спасибо! – Лёша, мельком осмотрев диск, снова чмокнул Романа в щёку. А в дверях уже стоял Андрей и с грустной улыбкой наблюдал завершение этой трогательной сцены.

В три часа дня Роман наконец распрощался с ребятами и в сопровождении Олега на микроавтобусе, присланном, очевидно, Виталием Васильевичем, отправился в аэропорт.





Конец пятой части.