Подбежал к ней, когда она уже приняла яд. Так было видно. В темной столовой она лежала на своей руке перед чашкой горячего кофе. Кофе не разбудит ее, растворимый в ночи его коричневые цвет и суть не греют ни одной души. А дымок плыл как в рекламе, но только в таких местах ее не снимают. Спящая продавщица в белом сжалась на стуле. Ему самому захотелось замолчать в этой тишине. Но прикоснувшись к ней слегка, он так и сказал, стоит там поезд на москву, почему так поздно. Он просто опаздывал, плывя по рельсам, гонимый уставшими машинистами. Просто когда одни опаздывали, другие умирали. Свет в вагонах был погашен, люди там мертво укутались в синие одеяла, не зная ничего о тех, кто спал на соседних полках, даже если это были друзья и родственники, они про них ничего не знали. Плацкарт чуть лучше камеры, в которой больше незнакомых спящих людей. Осень стояла и не трогала их. Осень скоро съест зима. В этом городе зима перманентно убивает алкоголиков и заносит машины в сугробы. Как борьба с пьянством и ленью. Бежать отсюда как два плюс два от этих неработающих тракторов. Занесенные снегом и красные машины – они – деды морозы. От разобранных на доски домов умерших старух, от туманов. Забившийся через дверь ветер в столовой дул ей на волосы, которые шевелились, так что и в чашку опустилось несколько локонов. Глаз видно не было, и он раздумчиво определял, стоит ли убрать волосы и закрыть глаза ей. Может быть, вызвать ментов и стоять тут до утра. Баночка порошка валялась рядом и только ее пальцы на ней, но в холодном отделении его отделят от прохладных полей на долго. Он вспомнил, маленький вместе с ней наблюдал в пять утра на рассвете большую грязную корову в пятнах, которая лизала резиновую дубинку лежавшего в красной луже участкового летом. Три проводника в форме курили на платформе из одного или нескольких распечатанных окон упали банки на пути и поскакали. Пластмассовый столик с пластмассовыми тарелками, она скрыла его под собой. Руки ее. Но раз кофе был горячим, то и она была горячая. При этом ей ничто бы не помогло. Набор бутылок на стойке принимал свет редких далеких фар пробившихся в дырки вагонов. Крученые деревья неизменно приводили к грусти. Он присел рядом на корточки, глядя на ее грудь, на нее свалился крестик вместе с цепочкой. Свалявшиеся волосы, кидаемые ветром, в момент коротких его остановок напоминали осколки огромной лампочки. У них мог бы быть сын, могла бы быть дочка. Правда, одиночества никак не ощущалось. Наоборот. Она перестала его тормозить. Он не побежит за поездом сейчас, вот если поезд отойдет, тогда можно будет кинуться, зацепиться за вагон и так расставание станет более резким, более неизбежным, каким надо станет. Как будто навсегда. Он притянул пальцы к ее ноздрям, тишина. Он оторвет себя от этой платформы одним движением как настоящий мужчина. Вытащит из себя эти прутья, как герои фильмов, которых ранило в живот. Почему она не захотела ехать вперед, почему ей не захотелось двигаться, что она могла тут пересилить. На бесцветном экране телевизора смотреть старые фильмы-новости про хорошо и много, доить гнилых коз или вернуться вновь к проституции, а осенью за грибами. Большие поля загаженные, свалки из трех ближайших городов с холодильниками, разбитыми пятерками, дверями. Двухэтажные дома и весенние галки. Лес за километр. Небо такое же, как экран телевизора. Страшно, ведь тут сплошной мрак в душах людей. Но ехать тоже бояться. Ехать в никуда. Даже не представляя себе миллионную часть этого пространства вставать в очередь, в погоню за средством для очистки душ от мрака. Он вытащил кошелек из лежавшей рядом ее куртки. Все-таки, размяв холодные пальцы, краем кошелька убрал часть волос. Глаз темный был полон слез, невысохшая щека опускала капли прямо в кружку кофе. На губах были его остатки. О чем же она думала, что произошло, эти обреченные слезинки, если не можешь меняться вместе с стремительным миром. Рука номер два безвольно висела над коленками. Что это было, никогда не определят в городе, даже если просто мышьяк, никому не будет интересно. Просто самоубийство. До отправления поезда оставались минута с секундами. Минута с секундами как бабушка с гусями. Он покидает этот мир вместе с ней, и должен сделать ей искренний подарок перед присоединением. Что он мог без нее, даже если сначала он имел возможность подумать о себе без нее, то потом бред пошел. Он как будто выпил водки, и ему захотелось со всеми дружить. Ему нужен был нож позарез напоследок, чтобы уйти с какой-то частицей тепла на прощанье из этой холодной столовой для чертей. Он подошел к кассе, поискал в ящиках, нашел его язык, лезвие и опробовал на яблоке. Сладкий сок выдавился на поверхность лезвия. Сорок секунд. Он вплотную подошел к ней, положил банку с остатками в карман, ударил ладонью по кружке, которая разбилась вместе с кофе о поверхность пола. Продавщица в белом не проснулась. Он бережно откинул девушку на спину на стуле. Двадцать секунд. Смотрел на нее, думал про нее. Но поезд еще постоит.
Минуты три точно. Есть недолгая возможность, он тронул ее губы. Надо как-то попрощаться с ней и он сказал, через сорок секунд я буду все время где-то недалеко от тебя. Продолжительно смотрел и смотрел, все-таки не те слова это были. Он сказал, если тебе не жаль меня, мне все равно тебе жаль, если ты не будешь скучать, я все равно буду скучать по тебе. Упустил время, поезд задергался. Как непропорциональны действия и чувственные слова по времени. Ждать не стоило.
Он резко воткнул нож ей в сердце, посмотрел на ее ничего не выражающее лицо в редких морщинках запутанное в волосах, салфеткой вытер рукоятку и бросил ее в лужу кофе. Кровь намочила коричневый свитер, но не выделилась на нем, и даже капельки и струйки всего-навсего застряли в разлитом кофе. В этом темном царстве демократическом государстве даже крови не видно, даже боли. И он побежал за поездом. Запрыгнув в последний вагон на приступку, он думал о том, что ее отец пьяный будет на похоронах. В сером пиджаке на нормальных похоронах. Борода будет висеть над гробом с белой дочерью, над ее подбородком. На нормальных похоронах, на отпевании несчастной убитой в привокзальной столовой восемнадцатилетней девочки. Только так можно только так. В стране, которая белая, которая наполнена белыми отравляющими нас ядами, которая так навсегда далека от своей столицы, которая так чужда. Шел по этой стране поезд яды – москва.