Посвящаю всем тем, кому 8 марта хочется сломать нос. Одним ударом…

Он. Синий как небо над головой. Головой пахнущей ромашками, у которых бывает отвратительный запах, такие росли в полях где-то. Вроде бы. Плохо пахли эти ромашки. Этой весной он так и не смог даже раз посмотреть на небо, потому что голова не поднималась никогда, так ломило в затылке и висках. А он был синим, был таким же, как небо и плыл к нему в рот, в окнах сверкало солнце, белые лица людей, цветочки-глаза. Заворожило. Хотя с другой точки зрения синева немного раздваивалась в красных глазах и вот уже плыла ему в нос. Он хотел устоять на месте, ноги путались под ногами, шатало. Он мог смотреть вниз. Чтобы боль перекатывалась только ко лбу. С грязных джинсов грязь капала на кроссовки и там затеривалась. Потому что они были черные, да, так желтые кроссовки или белые, были черными в красивой земле. Эти медленные глухие удары капель убивали его, весь мир убивал утром. Мир так начинал жить с убийства человека, с хорошей традиции. Садистски, звуками и мигающими цветами. Ссадины на загрубевших руках бежевых незагорелых, тоже грязных, изнывали. Раньше они были вроде бы как кроссовки. Он просто упал там около дома. Но вчера или сегодня это уже не вспомнить, просто мелочи жизни, о которых зачем это вообще думать. Его заворожил, приковал синий цвет, заставлял, не отпускал от себя, но он пересилил себя, чтобы оторваться и сделать с утра что-нибудь еще такое. Глаза закрывались на секунды, потом открывались, он вроде бы моргал, но делал это очень медленно. Ах, эти опухшие веки. Ах, это немое кино. Он оглянулся и теперь смотрел на тени, чувствовал себя безвыходно тупым. Весенняя остановка в окурках и его друзьях. Вот Ваня допивает выдохшуюся пену из прозрачной черной бутылки, засунул туда язык, все капельки будут его. Чужая перебродившая слюнка на этом весеннем солнышке. Вот и Женя, он сегодня с утра, он пришел со своей восьмилетней дочерью. В смысле пьяный он, одеколон, лосьон, он выглядит уже распятым на этом туалетном столике. Он клянчит деньги у прохожих, некоторые из них, может, родители детей, с которыми его дочь учится и иногда разговаривает. О куклах там. О жизни. Женя тянется к людям, они к нему не тянутся, шевелятся грустно и нежно большие губы в ударах его жены. Упрашивая слезно. Девочка не понимает папу, он шатается и шатается тоже она, держа его за рукав. Коля вон стоит. Его куртка кожаная запачкана местами, в которых он побывал за последние годы. Может просто ветер дует сильнее на слабенькие ножки. И другие тоже стараются найти здесь чего-нибудь, в этой жизни. И кружится вокруг них кусочками фольга. Из пачек. И этот запах, и этот вкус во рту, зализанные зубы в постоянных поисках. И блеск бутылок, впереди еще целый большой день. Портвейн. Люблю тебя. Его атаковали мурашки, отвращение прокралось в рот, он вздрогнул, ему захотелось выплюнуть все. Что-то внутри было недовольно. Два невидимых пальца в горле. Ему сегодня очень сильно не хотелось, он был против. Он медленно, чтобы не раздражать свою голову в противных ромашках, повернул ее обратно к гладкому синему цвету опять. Глазам стало безумно приятно. Он почувствовал внутри эту гладкую голубую зовущую мечтательность. Он сорвался с места прочь, бросился к нему, ворвался в этот троллейбус, в сказку, споткнулся на ступеньках, голова вперед, в каркас сиденья. Захлопнулись двери. Он свалился на пол, кровь шла, но со стороны он не видел, куда. В окна отъезжающих дверей он смотрел, на их шатающиеся тени ног и голов только, Женя некрасиво улыбался, глядя на дергающую рукав девочку. Кто она такая. Стало плохо сначала, но вскоре за окном пошел лес, красивое солнце, на небо стало чуть проще смотреть. Он обнял руками свою стонущую красную мокрую голову, и он успокоился, уезжая.