ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



С Абрамом Терцем по Израилю трусцой

Автор:

Предпредисловие или впереди лошади.

Фёдор Глебов – это не псевдоним. Это возрождение фамилии моего русского деда.


Фёдор Глебов

С АБРАМОМ ТЕРЦЕМ ПО ИЗРАИЛЮ ТРУСЦОЙ



Прозаическая поэмка, длиною во всю мою оставшуюся жизнь.


Предисловие

Каждый раз, когда очередной новоприбывший кидается ко мне с неугасающей надеждой….
- Вы знаете русский язык?!
…Я отвечаю одно и то же, - Пока еще не забыл. – И каждый раз удивляюсь, насколько он, буквально всем своим существом, отличается от поживших здесь хотя бы несколько лет.
Никто не знает, каким станет этот человек через очень короткое время, а пока что все они просят указать им ПУТЬ. В ближайшую аптеку, в местное отделение министерства по манипулированию его сознанием, военкомат, а на худой конец – приехав и тут же не на шутку обеспокоившись своим драгоценным здоровьем – ищет пункт выдачи противогазов. Одно я знаю совершенно точно – вот этот вот человек, стоящий воз-ле меня, через очень короткое время изменится до неузнаваемости, из-менится до такой степени, что даже его разговор по телефону с родст-венниками и друзьями, оставшимися в славянском поле притяжения, бу-дет напоминать беседу слепоглухого с глухонемым.
Что-то подобное происходит и со мной. Я вынужден, в связи с от-сутствием поэтического таланта и вдохновения, писать вот эту прозаиче-скую вещь, так как при этом в моем сознании создается иллюзия, что ли-тературный процесс в мой пустой башке продолжается, и где-то там, на полуночном горизонте и для меня появляются хоть и падающие, но все-таки поэтические звезды.
И последнее. В отличие от предыдущих моих опусов – ЭТО ДЛЯ ВСЕХ. И даже избранным разрешается читать мою поэмку. Только не на-до морщиться господа святые люди, как будто бы Вам предлагают съесть копченую французскую лягушку с болот Плю-Фо. Уж очень у Вас при этом непрезентабельное выражение лица вырисовывается.


Забег№ 1

Что-то сдвинулось в моем сознании в ту ночь. Может, дошел таки до ручки, а может быть, во всем был виноват израильский политический климат. Но я вдруг увидел, как из предутреннего тумана формируется и подплывает к моему окну неясная и колеблющаяся человеческая фигу-ра. Как будто я снова, в который раз смотрю по телевизору очередную серию голливудской шварцнегеровщины. Она подплыла совсем близко и стала просачиваться через металлическую решетку на окне. А потом что-то внутри нее заурчало тигриным рыком, и – ЭТО исчезло, растворилось без следа…..
Спать пора ложиться, подумал я, но тут в дверь начали звонить, и звонили беспрерывно, можно сказать нагло, и до тех пор, пока я не при-открыл дверь, предварительно, мало ли что, набросив на свою брониро-ванную израильскую дверь защелку. Но! Не помогло мне это, ОНО тут протиснулось в оставленную щель, в мановение ока, трансформирова-лось в человечишку, ниже среднего роста, затвердело, оформилось в одеждах старинных, запахло сургучом и сеном, и покатилось к моему любимому креслу со словами.
- Вот, идиот, насмотрелся на терминаторов в телевизоре своем за-долбанном, тебя бы самого через железную решетку протянуть, больно же, ну, идиот, форменный идиот. Ты, батенька мой, еще больший ду-рень, чем тот, которого придумал господин Достоевский…. Что смотришь, чур, мое теперь это сидалище…. Рот закрой, а то колибри влетит в рот то. Я в твоем городе видел несколько штучек. А город этот, посреди пус-тыни, чудо ваше рукотворное, как нарекли? Господи, да живой я, живой, не привидение. Если хочешь знать, я плод твоих же подтекстов.
Оно бубнило и бубнило о том, какие все-таки молодцы эти евреи, что захватили у этих проклятых англичан кусок святой земли и засадили его садами и лесами, и понастроили городов и деревень, и оросили по-ля…. При этом оно ни минуты не сидело на месте, переливалось ртутью по квартире, жестикулируя ручонками и вздергивая вверх головенку свою…. А я никак не мог отделаться от мысли, что этот кошмар я уже ко-гда-то видел, было в облике пришельца что-то такое, до боли знакомое и родное…. То ли марокканец, у которого я покупаю картошку на рынке. Но он без бакенбардов….
- Александр Сергеевич, Вы ли это?!
- Если бы, если бы, душа моя! … Но отношение имею. Давай мы с тобой в игру поиграем. Я тебе фамилию писателя, а ты тут же, не осо-бенно задумываясь – его единственное произведение, которое в твоей памяти от него осталось. Итак. Эренбург!
- Люди, годы, жизнь.
- Рыбаков?
- Дети Арбата.
- Солоухин?
- Камешки на ладони.
- Синявский?
- Прогулки с…, Вами, Александр Сергеевич!
- Ох, какой же у тебя твердокаменный лоб, вьюноша. Никакой я не Александр Сергеевич и даже не господин Синявский, царство ему небес-ное, я – Абрам Терц собственной персоной. И не надо меня любить, хва-тит, что будешь жаловать.
- Я присмотрелся повнимательнее. НОС!!! Как я не заметил сразу, нос наш, чисто израильский, выдающийся, можно сказать, нос был у это-го порождения моих ночных фантасмагорий. Куда там пушкинскому до него…. И даже гоголевскому. Абрис не тот. Ну, конечно же, это был гос-подин Терц, как я мог подумать иначе.
- Только учти, папа с мамой у меня чисто русские люди, так что, я тот самый нееврей по Галахе, который даже на репатриацию не имеет никакого права. Туристом явился я пред твои светлые, - он подбежал ко мне и, зыркнув мне в глаза, продолжил, - нет – в подслеповатые зёнки твои. И буду здесь жить до тех пор, пока ты не угомонишься и преста-нешь задирать местное литературное общество, подумаешь, придумал, что он снова в галуте, на иудеев буром попер, один против всех и снова не в ногу. Орел ты наш, степной. Ты чего это из шкафа пироги тянешь, сколько раз тебя твоя благоверная поучала, что жрать надо меньше, меньше надо жрать, а ну-ка, – Абрам воспарил к потолку и начал рас-творяться в моем помутневшем сознании.
– Спать…, спать…, спать….


Забег№ 2


А поспать толком он мне так и не дал. Содрал с меня одеяло и во все горло, не попадая ни в такт, ни в ноты, заорал мою любимую – Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами.… И так далее. Хорошо хоть водой из чайника не обжег, как мой папа меня …в детстве. А потом завел – вставай страна огромная, побежали в Гуш-Катиф, пока это восьмое чу-до света не разрушили ваши недоумки. Это ж, надо, как какое-то чудо на этом свете сотворят, так его сразу и разрушать принимаются, и снова про идиотов и Достоевского лекцию мне начинает читать. Да, неужели и у Синявского тоже жгучий африканский темперамент прорезался. А с виду не скажешь. С виду спокойный был, а после лагерей так вообще флегматиком стал, а этот еле-еле дал зубы почистить, а завтракать – ни-ни, от этого, говорит, сразу не умирают, потом пожуешь чего-нибудь, а сейчас, батенька, недосуг. Ну, мы и побежали. Без пропусков и разре-шений, стену эту, иудейскую перемахнули, и там. Он меня за шкирку, на водонапорный бак гуш-катифский усадил, сидим, любуемся видом. Трак-торки по поселку туда-сюда снуют, люди на работу движутся, балаболят между собой. Абрам смотрел, смотрел, а потом и выдал.
У вас тут что, - спрашивает – Китайская автономная область, что ли? И давай с этими, в капюшончиках, по-ихнему пытаться говорить. А они, ну, ничего не понимают. Филиппинцы потому что. У них свой, фи-липпинский диалект, наверное. А может, туда бутанцев уже завезли. Или, не дай бог, северных корейцев пригнали…. Через южную границу с Египтом.
Тут петухи запели. Из переселенческих хибарок, это возле почти каждой – бассейн, запашком кошерной пищи потянуло. А мне уже не есть, жрать хочется. Пушкин мой посмотрел на меня внимательно и – нет его, как ветром сдуло. Через минуту возвращается, в одной руке чашка кофе, в другой – пита чорти, чем напхатая. Питу понюхал, покивал одобрительно и мне сует, а сам кофе попробовал, скривился и хотел уже вылить. Я еле-еле успел руку его перехватить. А тут из ближайшего до-мика выскакивает хозяин съестного с винтовкой наперевес. Спохватил-ся, где его завтрак. Побегал, побегал, а потом руки к небу и проклинать нас стал…. Но, голод не тетка, под эти зававывания я и примостился зав-тракать. Но не тут то было. Тот, седобородый прямо с винтовкой напере-вес в синагогу бежать намылился. Тут Терц и предложил – пошли, гово-рит с ним вместе, там и познакомимся, я у этого, который с винтовкой бегал, кофе свой разыскивал, а теперь к раву бежит рассказывать о са-тане, пару кип из ящика стырил, у него их, говорит – Амон! Оказывается мой попутчик, в отличие от меня, еще и иврит разумеет. Пока шли, он у возвращающегося из святого учреждения святые тексты позаимствовал, хулиган он этакий, открыл их и всю дорогу, пока шли, читал и мотал го-ловой, как лошадь. А я в синагогу эту не пошел. На улице остался. Не смог себя пересилить, не мое это. Сел на камешек и приловчился досы-пать, пока неугомонный мой к глубинам иудаизма приобщался. А тут и эти, познакомившиеся из святого учреждения выползают, обнявшись. И костерят на все лады латифундиста нашего, и клянутся, что костьми ля-гут, но не отдадут и пяди чистой, как слеза ребенка, израильской земли, и что Шимон, так, оказывается, зовут переселенца, призывает своего лучшего друга Абрама не покидать Гуш-Катиф никогда. А когда придут эти чудовища в зеленом, чтобы осуществлять трансферт иудеев с их свя-той земли…. В общем, попался мой правозащитник, как кур в ощип, под-дался под тлетворное влияние Ближнего Востока. Махнул я на все это своей левой рукой и… проснулся. У себя дома. Рядом со мной пита не-доеденная, на подносике посеребренном лежит, и чашка кофе дымится. Значит, не приснилось мне все это. Огурчики, помидорчики – целовал я свою милку в коридорчике, колбаска, пирожки с капусткой, а на телеви-зоре все русские программы – все это в моем доме водилось, когда день-ги были. Но, пита! Фалафель! Никогда!!! И вот еще ирония судьбы, при-дется эту гадость доесть и допить. Не выбрасывать же. Все-таки денег стоит.
Дозавтракать на этот раз, я все-таки успел. Но сразу после этого я услышал звук открываемого замка и, появился герой Сопротивления в оранжевых штанах и с апельсином в правой руке.
- Вот, витаминчики тебе принес, дезертир. А теперь отвечай, гой еси, добрый молодец – ты сможешь дотянуться до неба?! Вот, и мой но-вый брат по ненасильственным действиям против суммы компенсации за причиненный ему ущерб, Шимон, не может. Но у него хотя бы есть ил-люзия того, что он когда-нибудь сможет, а у тебя, материалиста нет, и никогда не будет того, чего уже добился мой единомышленник. И виллу новую ему за счет государства возведут. И крепостных из …Камбоджи пригонят, и море будет плескаться у ног его. А ты? Ты, подсак, свои взгляды на тарелку не положишь, и новых зубов из них не сваяешь. Так и будешь всю оставшуюся жизнь лоббировать вечные вопросы справед-ливости и свободы, то бишь, биться лбом своим толоконным о Великую Иудейскую Железобетонную Стену? Побежали, я с главой поселкового комитета договорился. Они дают тебе шанс – работу на их форпосту, сторожем. В ночную смену. Если ты будешь хорошо себя вести.
- Как это я должен себя там вести?
- Господи, это так просто, ты должен знать свое место в избранном обществе.
- Ну, и где оно, мое место?
- А позади меня! Делай, как я, думай, как я, и вот еще…. Пере-метнувшийся вытащил из-за пазухи огненнооранжевый шарф и попытал-ся накинуть его мне на шею.
Но я уже знал, как бороться с этой заразой, махнул я на все это опять левой своей рукой, и развеял видение непотребное в дым до дру-гого раза.

Забег № 3

Другой раз наступил через несколько дней. И снова в пять утра. Вам смешно, но если ты израильский старпёрчик, так и не приспособив-шийся к местному климату и интенсивно громкой ночной жизни у тебя за окнами, то засыпать на святой земле ты будешь не раньше двух часов ночи. А этот, вызванный с того берега реки забвения, тряс меня, как я когда-то свою любимую грушу, предварительно расстелив под ней все имеющиеся на даче матрасы. И к тому же, этот придурок никаких матра-сов и не думал расстилать, так что, я сверзься с диванчика своего прямо на каменный пол. Хорошо хоть, на этот раз не головой, а …мягким ме-стом.
- Гутен морген, маста хир.! О чем задумался детина, чем мыслишь, потирая зад?
- Привет…. Как дела? Что-то ты сегодня припозднился.
- И не говори! А, в общем, какие у нас потусторонних могут быть особенные такие уж дела?
- Ну…. Растрепанный ты какой-то. И сам на себя непохож.
Саша и вправду выглядел обескураженным, и в его облике явно проскальзывали черты русского разночинца. А может, это Андрей выгля-дывал из глубин его души. А раздвоенная, и тем более расстроенная личность – это, знаете ли, уже граничит с легким помешательством.
- Колись, Сергеич, может легче станет. – Напирал я.
- Легшее не станет, мин херц. Но и особого секрета в моем время-препровождении не вижу. Все очень просто, мой друг. Навещал я одну девицу на выданье в ее наисовременнейшем дворце, в Ашдоде. – Абрам потянулся, закрыл воспаленные от недосыпа веки и после продолжи-тельных зеваний, во время которых он был так похож на мартовского ко-та после случки, продолжил:
- Поспела…. Ух, поспела! …Охальница.
- Слушай, а как это все у вас происходит?
- Что это и почему все?
- Ну, свидания эти?
- Ух, ты, серость средиземноморская! А сны на что? Знаешь, как девицы в своих снах расслабляются. Бери любую. И, потом. Русская де-ва, единственная дочь новорусского нуворИша, знаешь ли, в двадцать вашем проклятом первом веке – она, прямо-таки, отвязанная какая-то. Любит одного, причем, совершенно без взаимности с его стороны, замуж выходит за другого, а в любовниках у нее – шофер, Му-Му какое-то, двух слов связать не может….
А мне – как ты думаешь, что она под утро заявила. – Дедуля, - го-ворит. – Ты что, всю жизнь только с женой, что ли? Или может ты приви-дение из позапрошлого века? Про камасутру, хотя бы, знаешь хоть что-нибудь? Целую ночь, одно и то же, одно и тоже? …Слушай, а и вправду – что это у вас за термин – миссионерская поза, миссионерская поза? Что он обозначает?
Я, как мог, объяснил сексуально озаботившемуся, что к чему, предварительно извинившись, что я, в общем-то, не дока в этих вопро-сах. И посоветовал ему, присниться какому-нибудь знаменитому сексо-логу, объяснив дедуле, чем занимается этот уважаемый специалист – помогает недоразвившимся достичь половой гармонии со всеми своими, пусть даже и случайными сексуальными партнерами. И в заключение, добавил, что сегодня на гения нашего, господина Пушкина он никак не тянет, в нашем представлении господин Пушкин был гораздо возвышен-нее и, если и грешил, то по очень большой любви, а, раскаявшись, тут же писал об этом, какое-никакое, но обязательно гениальное произве-дение. Мой собеседник слушал меня вполуха, и как будто бы грезил на-яву, а потом встрепенулся, как воробей после дождя, и произнес.
- Так, …что такое современный секс и чем он отличается от того, что случалось в мое время между мужиком и бабой – мне объяснили. Сам профессор Кронгауз из частной лондонской лечебницы мне сейчас лек-цию об этом прочел. И должен тебе сказать, душа моя, что большего свинства, чем эти ваши ухищрения, чтобы встал, я в жизни своей не слышал.
Вот так, - я ему о возвышенном, а он в это время…. Ладно, попро-буем взять его в полон с другой стороны.
- Послушай, а зачем тебе все это – девки, переселенцы….
И тут он меня сразил, можно сказать наповал:
- Как ты не понимаешь, тунгус ты этакий, если уж я прибыл в это ваше, глобализированное завтра – должен я осмотреться, понять – что к чему. И если меня что-то и заинтересовало в этой одичавшей от беско-нечных военных, почти кавказских по жестокости стычек, местности, так это не переселенцы, а переселенки….
Ну, что взять с того же жителя Катифа, например…. Ведь казак, форменный кубанский казачок. Орел степной. Кипочка набекрень, боро-да нечесаная, винтовочка на плече. И так же фанатично религиозен, и функция его такая же, заброшенный своим же государством жить на границах его, защищать, так сказать рубежи. Живописен, но недалек….
А вот поселенки! Все, как одна – кровь с молоком, форменные донские казачки, и особенно, почему-то, похожи на Аксинью из «Тихого Дона». В исполнении …той, …самой знаменитой советской актрисы, черт, как быстро забываются фамилии артистов….
- Быстрицкая?
- Да, да, она! Я имя вспомнил – Элина, это ж музыка, какая…, Эл-лина! Роза греческая, амфора критская, изумруд византийский, а не ба-ба…. Так вот, в этих женщинах всё – поэзия, очарование, порыв, взлет. Недаром, ох недаром, современные иудеи национальность считают по материнской линии. Уж очень любвеобильные мамочки у них оказались. Такой в душу заглянешь, а там бездна звезд полна, а душа, душа, взры-вая все оковы и препоны закрытого сообщества, стремится в бесконеч-ность
И тут мой всегдашний гость исчез в первый раз сам собой, так бед-ный переутомился. И если бы не крики и уханья из моей собственной спальни, то я так бы и думал, что сексуальноозабоченный герой наш ис-парился в неизвестном направлении. А так – все путем, спит в моей кро-вати и бредит, бредит. По всему видно, что окончательно решает вопрос северо-сомарийских поселенок, гад. Вот, из-за таких, и произошло раз-деление нашего племени на чистых и нечистых по этой самой…. Галахе.

Забег № 4

Выспавшись, Терц превратился как бы в совсем другого человека. Тарасом Бульбой, вообще-то не стал, но зуд поперевоспитывать кого-нибудь саблей, а за неимением этого кого-то, меня – у него проявился очень выпукло. Сначала, он потребовал ужин прямо в постель, а когда я ответил, что пособие по старости через неделю, и что в нашей стране этого пособия хватает, в общем-то, лишь на половину месяца, а во вто-рой половине наступают явно советские времена – суп да каша – пища наша, а вечером – ждем-с до следующего утра, а вообще-то, если хо-чешь, то кушай тюрю – Саша, молочка то нет. На такие мои язвительные слова он тут же заявил, что я законченный неудачник, и послал меня мыть подъезды в Тель-Авиве, чтобы потом хватало на ужин с вином. Для себя и тем более гостей, которых сам же и вызвал из тартарараров. А ко-гда я ответил, что попасть на такую работу не так-то просто, конкурс примерно такой же, как в театральный институт времен коммунистиче-ского застоя, то он не поверил и испарился, сказав, что этот вопрос он разрулит за несколько минут.
Не было нашего неугомонного примерно неделю, после чего он появился передо мной в тот самый момент, когда я, получив, наконец, вожделенную сумму на выживание, встал на тропу покупки продуктов, для чего ковылял потихоньку пешком на другой конец города в самый дешевый супермаркет, объявивший в этот день скидки на некоторые жизненно необходимые мне и моей семье продукты. И тут же снова на-чал меня учить жить. Почему это я иду по такой жаре пешком, когда вот они – автобусы. Ездят туда, сюда – полупустые…. А может быть, я боюсь террористов, взрывов, карманников, заразиться гриппом – так давай, предложил Абрамчик тут же, закажем такси. Смотри, сообщил он мне, сколько таксомоторов бороздят дороги твоего родного города. Так и мелькают перед глазами. И тут черт меня дернул спросить, где это он ошивался столько времени, и как обстоят дела с моим трудоустройством. Терц пришел в неистовство, подпрыгнул без шеста на величину мирово-го рекорда и, рухнув на землю передо мной, заматерился так, как нико-гда не матерились даже тамбовские повстанцы во время последней кре-стьянской смуты, а уж они считались в этом деле непревзойденными специалистами. А потом, признал свое полное поражение и предложил отдавать наш ужин лично бывшему министру финансов нашей страны – Беньямину Нетанияху. Пусть давится тюрей каждый вечер, и никакого молока. Вода из-под крана и подорожавший за время его правления хлеб для самых бедных.
А вообще-то, удачно заметил он мне, на наших с тобой теперь уже общих еврейских территориях, что-то не наблюдается лежащих на зем-ле, как во времена украинского погрома и голодомора, а также голо-дающих коммунистического Поволжья. И тебе, друг мой, совершенно в точку попал он, не мешало бы, сбросить пяток кило лишнего веса. Так что, с этого утра, мы, в оправдание заглавия нашего бессмертного с ним опуса будем, за неимением других вариантов и вина на ужин, передви-гаться по Израилю трусцой. И мы побежали…. И этот процесс уже никак не напоминал мне волшебные перемещения из предыдущих глав, так как я тут же покрылся потом, суставы скрипели, как колеса в гоголевских повестях, голова болталась туда, сюда, а через полкилометра я оконча-тельно выдохся и где-то, по не очень большому счету, сдох.
- Вперед, орловский тяжеловес, мувит, мувит, кадима! После пер-вой тысячи километром станет легшее, а там, смотришь, еще и научишь-ся бегать по святой земле. – Издевался надо мной бес телесный, паря, как тот, в венчике из роз, впереди меня. И в подтверждение его слов, мимо нас промчалась парочка, вся в мыле, он, сверкая бритой лысиной, а она, ультрафиолетом навсегда перекрашенных седых своих волоси-ков. Я попытался догнать этих двух, ведь они были явно старше меня лет на десять, но куда там…. И тут меня осенило!
- А куда бежим-то? – спросил я парящего надо мной. Он брякнулся на землю и возопил обреченно. – Ты же за продуктами ковылял, дрома-дер потертый. И обещал с получки бутылку вина, лично мне. Я эту бу-тылку уже две неделю жду, как манны небесной. Бутылку полусухого, розового, смотри, не ошибись. Я не ошибся, и по выходу из магазина, Терц мой, угнездился на верхушке ближайшей пальмы, вышиб пробку по-русски, ударом о донышко и присосался прямо к горлу, а на все мои вопли, чтоб оставил хотя бы глоток и мне, не обращал никакого внима-ния…. А, допив, тут же метнул пустую бутыль в машину, на которой раз-вевалась синяя ленточка противника оставить в покое бедняжек из Гуш-Катифа, но, слава богу, не попал.

Забег №5

Все последующие дни, стараясь соответствовать, я пытался трени-роваться даже смог пробежать, ну, очень медленной трусцой километра два. И когда во время одной из таких пробежек обнаружил у себя за спиной человека с всклокоченной бородой, который утверждал, что он есмь переродившийся в господина Синявского – тот самый Терц, я не удивился. Возрожденный Андрей, так он великодушно разрешил назы-вать себя, тут же попросил заменить эту дурацкую, проевропейскую ма-неру бежать куда-то, вполне интеллигентной пешей прогулкой и тут же напал на меня, тесня своим плотным правым плечом к обочине тротуара. - Ах, господин мой, дорогой ты наш товарищ Скородинский …. Ты называешь себя этаким литературным Сальери и всегда носишь с собой малую толику яду для окруживших тебя плотным кольцом русскоязыч-ных литераторов этой страны. И предлагаешь любому желающему яд этот, в качестве наисовременнейшего лекарства, в микродозах, полез-ных для избавления их бессмертных душ, воспламененных от осознания своего величия и святости, и для того, чтобы остудить их перекипевшие на жаре, но и не только от жары, но и от безграничья ближневосточного варианта свободы, и от всего этакого, размягченные мозги местных лит-гениев. А также тащишься в надежде, хоть как-то поправить их пошат-нувшееся поэтическое здоровье, продезинфицировав сознание от про-явившихся в нем бацилл ксенофобии и изоляционизма. И с величайшим для себя и, особенно для меня, прискорбием, я должен констатировать, что все твои усилия пропадают втуне, лечиться никто не желает, наобо-рот, каждый из вас, вброшенный в плавильный котел сразу же по приез-ду сюда, прямо таки мечтает отчейнжиться как можно скорее. А ты при-зываешь их: - Господа! Поймите, я не советский дантист из какой-нибудь районной больнички! – орешь ты, как резаный…. - и продолжая свой никому не нужный монолог.
- Вы что думаете, это просто так – жить в этом полусумасшедшем миру, да еще и в плотном окружении граждан, которые, все как один, считают себя супер-стар Моцартами. Да и Сальери сейчас не просто так стать. – Жалуешься ты на свое пиковое положение. - Мне, например, по-надобилось почти сорок лет, - хвастаешься ты, - Чтобы постичь, разъять, так сказать на уровне высшей теперь уже математики, гармонию Вашего блядского мира после пережитых человечеством двух мировых боен, и хоть как-то, в душе своей, смириться с Пиренеями масскультурного му-сора, который Вы хотите оставить в наследство потомкам. Поймите, о гармонии речь уже не идет. Речь идет о выживании для наших с Вами правнучек и правнуков.
- Неправда твоя! – не смог сдержаться я, по-израильски и грубо перебивая бессмертного своего собеседника. - Ничего такого я никогда не….
- А чего же ты так закипятился. Знает кошка, чью сметану слопа-ла, а это значит, что я попал прямо в твою любимую болевую точку. Ты очень сомневаешься, всю свою грешную жизнь мучаешься – писать или не писать. Вот в чем твой главный вопрос!
И окончательно остановившись, взял свою палку наперевес и предложил мне приземлиться на ближайшей к нам садовой скамейке для продолжения беседы. Но когда мы присели, то откуда ни возьмись, возле нас возникла вполне потертая личность и, на местном языке под назва-нием иврит, предложила нам дать ей шекель или даже пять на автобус до Иерусалима, где, по утверждению этой личности, она проживала…. Когда-то….
Господин Синявский попросил меня перевести, я перевел, и тут ра-зыгралось такое…. Андрей царственным жестом сунул руку в карман пиджака и подал псевдонищему банкноту. Тот взял ее, рассмотрел Кремль на бумажке и с диким криком на чистейшем на русском языке: - Что ты мне даешь, Бен (сами знаете чей)! – скомкал банкноту и швырнул ее на землю…. И, бормоча трех - и даже четырехэтажные словесные кон-струкции на испанском, удалился.
Андрей поднял советские три рубля, разгладил бумажку, и по его недоуменному виду я понял, что он в шоке.
- Чего это он? Это же, бутылка водки и плавленый сырок. Чего ему еще надо было?! …О, господи, боже мой! Как я не подумал. Здесь, на-верное, все товары в местной валюте, как же это я не подумал, обидел человека....
И попросил перевести про Бена. А когда я это выполнил, опять за-мотал головой.
- Ну и нравы тут у вас. Ничем не отличаются от воркутинских.
Я заметил классику, что он неправ. В Воркуте сейчас минус три-дцать. А у нас плюс тридцать пять. На целых пять градусов больше. И еще я посмел утверждать, что никакие такие литераторы меня не окру-жают, а приходится бегать за каждым и навязывать свою точку зрения. А насчет безрезультатности – согласился. А тут еще, очень и кстати, вер-нулся наш единственный общий знакомый, подкатил к нам на переклад-ных, и, умильно глядя прямо в глаза правдолюбу и отказнику, попросил его вернуть ему его законный трояк. И получил в ответ, что он сукин сын, мошенник и проныра. И завязалась дискуссия, в которой оба при-меняли все мыслимые и немыслимые выражения сразу на пяти языках, включая феню. Я слушал, слушал все это, но разборка продолжалась и продолжалась…. И я гаркнул на надоевшего мне лично билингвиста.
- На хрена тебе эти, деревянные?! Ты что, солить их будешь?
Наступила тишина. А потом примкнувший к нам объяснил, что он буквально на следующей же скамейке нашел ностальгирующего ватика (ватиком в Израиле почтительно кличут человека, который исхитрился прожить здесь многая лета), который согласился на этот трояк купить нам всем литр водки в пластиковой упаковке и банку огурцов, потому что не видел советских денег уже двадцать с плюсом лет и очень соску-чился. Литр на троих – это много, заметил Синявский, и поднялся.
- Веди, шаромыжник! Я тоже «хочу видеть этого человека»…. И выпить с ним на брудершафт! Это ж надо, вытерпеть на такой жаре поч-ти четверть жизни! Да за такое памятник ставить надо…. Нерукотвор-ный….

Забег № 6

Очнувшись через какое-то время от алкогольного отравления де-шевой водкой и с дикими резями в печени, я обнаружил Синявского си-дящим за моим любимым компьютером. Гений тыкал одним пальцем в клавиатуру, хмыкал о чем-то сам себе на понятном одному ему птичьем языке, одновременно попивая из бывшей огуречной банки оставшийся там рассол. Я застонал, не в силах подняться, и увидел возле своего ли-ца торжественно ухмыляющееся изображение творца нетленок.
- Да, были люди в наше время…. Но это, увы, не вы. Растрениро-ваны вы все здесь в веселии пити, после второго пластикового стакан-чика попадали, как перезревшие финики со своих пальм, на грешную землю…. Ну ладно, а чем на Руси опохмеляются, ты еще не забыл?
И в руке моей оказалась бутылка холодного пива, к горлышку ко-торой я и прильнул, приходя в себя. А потом спросил, соображая на хо-ду, но все еще туго.
- Пиво…. Пиво - откуда?
Андрей вытащил из кармана пиджака пачку зеленых советских трешниц и торжествующе помахал ими над головой.
- Идут родимые, в качестве ностальгической валюты хватают их тут местные старожилы, как горячие пирожки. Один даже пообещал в рамку вставить и повесить в своем туалете рядом с дипломом о высшем образовании…. Ну да, ладно, к делу! Я полистал на досуге твои литера-турные выпендроны и понял, зачем ты своим подсознательным вызвал меня из небытия и забвения. Все дело, как недавно выразился раввин в седьмом поколении и удивительно чистый русский поэт Александр Ба-раш в том, что ты никак не можешь идентифицировать себя в вашем из-раильском зоопарке. И я, как мне кажется, понял, в чем тут дело.
Сказал мой Андрей эту сакраментальную фразу и исчез. Уж как я гукал, мекал и бэкал, махал сначала левой, а потом и правой рукой, да-же пассы пытался изобразить – дупель пусто. Остался от классика дур-ной сивушный привкус во рту и горячее желание узнать, кто же я все-таки есть на самом деле. Но желание, желанием, а нужно было жить дальше, в совершенно неиндефицированном состоянии, что было и гру-стно и горько. А уж о том, чтобы руку пожать какому-либо чистокровно-му иудею – так об этом нельзя было не то, что вслух сказать, но и креп-ко выразиться. Даже на языке суахили, который я, к тому же, не знал совсем…. И одна, единственная надежда осталась у меня – появится ко-гда-нибудь, наконец, прямой, как штык, Абрам Терц, и все, все, как есть, объяснит, как когда-то, и мне и всему просвещенному миру.

Забег № 7

И он явился, взошел, как когда-то самый известный премьер изра-ильский на Храмовую гору, на мой третий этаж, и, отдуваясь, тут же по-требовал отчета о том, почему это я до сих пор не присоединился к из-бранному народу, не стал, так сказать в ряды борцов, а остаюсь в этой стране форменным клоуном и отщепенцем.
Я объяснил бессмертному, что когда-то, в силу необоримых жиз-ненных ветров, разбрасывавших людей, как листья желтые, по шестой части суши «с названьем кратким – Русь», мои еврейский папа удрал от седобородых в разночинство советской культуры, прокляв иудаизм и его апологетов навсегда. Но, оставаясь инвалидом пятой графы советского паспорта, и, обладая лицом с ярко выраженным еврейским характером, так и не смог ни морально, ни идеологически освободиться от вторичных признаков человека, который до самой своей кончины думал на языке идиш. Он даже диплом защищал на немецком языке. А меня назвал та-ким хорошим русским именем – Исаак Хаимович. С другой стороны, са-мая русская в мире, мама. Наш гениальный русский дед, когда семью начали раскулачивать, схватил трех своих детей подмышку, и вместе с бабушкой, царствие ей небесное, не дожидаясь тамошней полиции и чу-довищ в черном и с касками на голове, совершенно добровольно отде-лился от всего, что семья нажила, поверив первичным лозунгам больше-виков, – земля крестьянам. И после многих мытарств осел в город Ку-дымкаре Коми-Пермяцкой АССР, где мои родители меня и родили. И я, дуралей, не разобравшись в сути вопроса, совершенно необоснованно гордился тем, что я советский еврей.
И только, по недоумству и жажде ехать хоть куда-нибудь, попавши в самое твердокаменное общество на Земле, я понял, да и то не сразу, а только после того, как мала-мала, выучил государственный язык страны доживания, что отделен от своего выдуманного еврейства НАВСЕГДА. И для того, чтобы это понять, такому, как я, обязательно нужно стукнуться лбом о Стену Плача. Ведь, что такое израильский иудей, и чем он отли-чается от просто человека земного. Это человек, рожденный от матери, которая, по мнению ортодоксальных раввинов Израиля, и как это любил говаривать товарищ Косыгин – «является еврейкой». Все! Других вари-антов нет. Все остальные люди этой планеты – гои. И, внимание, псев-додемократическое израильское общество в законодательном порядке полностью поддерживает этот ранневековой постулат, причем в государ-стве создан специальный институт управления, который самым тщатель-нейшим образом следит за тем, чтобы это разделение осуществлялось, а тех приезжантов, которые наврали в анкетах, неправильно указав свою национальность или вероисповедание при въезде, тут же лишают граж-данства и изгоняют из страны целыми семьями. И поделом, нечего при-мазываться к избранному народу, если ты – гой.
Абрам, с недоверием пофыркивая, слушал этот мой монолог, не пе-ребивая. И только тогда, когда я остановился, произнес, сделав губы бу-бочкой.
- А что тебе мешает перейти в иудаизм?
И я ответил в том духе, что после десяти лет жизни отдельно от ве-ликого иудейского народа, я, так же, как когда-то в России гордился, что я еврей, теперь горжусь тем, что я – гойский интеллигент Эрэц-Израель, потому что гордиться мне в этой стране больше нечем. И напомнил не-утомимому борцу, что для того, чтобы придти к богу, надо в этого самого бога верить, а притворяться жизнь меня так и не научила, бог миловал, не сломали меня еще, не заставили…. просто потому, что никому это не было нужно….
- Ну, нечем, так нечем…. И не нужно! – констатировал борец за справедливость, и мы побежали по просторам туманной пустыни трус-цой. В первый раз мы бежали без какой-либо цели и молчали всю доро-гу. А потом Терц вдруг рванул куда-то, оставив меня наедине с моей собственной судьбой.

Забег № 8

Ни один из святой троицы моего, такого поэтического, во всех от-ношениях, повествования так и не появлялся ни наяву, ни в мечтах…. А сны я не запоминал никогда, всю жизнь видел их, точно знаю, а вот, проспавшись, тут же забывал…. Так что, придется мне подкармливать гривуазных тварей моей неудавшейся поэмки иносказаниями в виде ритмических повторов и поворотов в неизведанное…. Мною, конечно, мня и мямля.

Легчайшие отблески лета метались в причудливо взбитых воланах не-бес….

…А их письмена, как тогда мне казалось, застыли навечно в щебечущем небе.

О чём-то своём, заповедном бродил и бубнил зацелованный плёс….

И блёстки чудес оседали на лунной дорожке, искрились в волнах …и, взъярившись, чертили на влажном песке нам послания….

…Мысль о побеге.

…Куда-то туда.

…Где.

Легчайшие отблески лета и блёстки чудес на губах.

Или, вот такое….

Чуть-чуть занесённая снегом,
двуокись осин
в пейзажике осени нашей….

На фоне
чернеющих мокрых проталин,
размытого света,
неясных слепых очертаний
прорезало ножиком сизым изогнутым
лист….

В нетронутой Книге Природы….

И мне на мгновение стали понятны
и надписи – тучами в небе
оставленные.

…И хохот холодных ручьёв,
расплескавших
дрожащие в плёсах лучи заходящего солнца.

…И блики, несущие смерть от дыханья морозного
всем, кто не сможет, не должен, не смеет
дожить
до весны.

Ну, и…. Не только бог троицу любит….

Ну, и кем я стал, на век почти, пережив стриженого….

И почему,
даже с его высоты,
снова, как и он,
ни хрена не вижу я,
кроме
…голошкурости обезьяньей,
тупости и тщеты.
Ну, почему?!
Если я понимаю, ЧТО
СНОВА –
яйцеголОвы готовят нам
очередную Мировую Бойню –
только и могу, что –
ПРО ЭТО,
слов полову,
пережёвывать,
грудью своей волосатой упираясь в ихнее барное стойло….

А мир навсегда стреножен во имя собственности частной,
сбит
в стаю
народ мой
во славу процента прибыли,
а я –
фантомом поэта
складным паяцем,
наблюдаю в экран Интернета,
как будущее наших детей –
заложили и тибрят.

А мне там рисуют картины,
аж,
ух,
какие
ино и странные,
призывая идти,
и голую руку свою совать
в дерьмо их кратий,
а я,
башку засунув
в Беер-Шевский
мешок целлофановый,
веселящим газом травлюсь,
становясь
всё более и более
…аляповато-придурковатей.


…Господи!
Боже ж мой,
стыдно то как,
как стыдно….
Ведь я уже,
на десятилетие
и рыжего тоже….

Пережил….

Рыжего….

Забег № 9

И не появился главный герой нашей с Вами поэмцы наяву. А вместо этого явился миру дух его, и голос его. И рявкнул он на меня басом про-фундо. И сделал он это непотребство, чертяка, как раз в тот момент, ко-гда я не то, чтобы полуплакал, а, в общем-то, полуспал еще. И от этого рёва я, самым неестественным способом подхватившись с постели, ока-зался на полу.
- И какого черта ты, лысый дурень, раздвоился! Чего это ты, имея такое красивое имя-отчество, стал вдруг Фёдором Глебовым. От кого по верёвочке бежишь!
А я, вместо того, чтобы обматерить клубящегося во мраке, так об-радовался, что он снова со мной, что потянулся, растянулся, на голом каменном полу, положив руки под голову и попросил невидимого спеть про ужас смерти…. Это, который «сеял мой булат». И тут такое нача-лось, что лучше бы не просил. Всё пошло между нот и с такими подъез-дами, что…. А оно, после того, как спело еще и язвить начало, что если не нравится, то и не слушал бы и что его песнь намного лучше тех опу-сов, которые я опубликовал в предыдущей главе, потому, что все не в лад, не в склад…. Про кобылий зад тоже сказал, не задержался.
И я понял, что сегодня у меня в гостях, как ни как, сам Терц. Ну, не мог же Александр Сергеевич материться правильно и по-современному. А Синявский, тот ведь, чистейшей души правозащитник и гораздо добродушнее своего евреизированного псевдонима.
- Почему, почему…. По качану. Это моя поэма, хоть и прозаиче-ская, и она не обо мне, а о Вас, джинн, – ответил я не человеку, но ещё и не паровозу.
- Кстати, а желания ты выполняешь, раз уж появился в таком виде?
Вместо ответа из предутреннего тумана появился породистый нос Абрама. И как истинный Терц, он принюхался и ответил вопросом на во-прос.
- Ты завтрак мне собираешься готовить? Если да, то появлюсь, как ты и хотел.
Ну вот, приехали. Он уже, как супруга господина Сахарова, даже в мои мысли проник. Ну, не ответишь же гостю, что, таким как я, даже по-собие по прожиточному уже месяц не выплачивают. Без объяснения причин. Но, видно, уж очень я трогательно вздыхал, и этот безобразник возник, паря в красном углу вместо иконы, и даже пробормотал.
- Верю, верю, не переигрывай. Но, только ты учти, хорошо там, где нас с тобой нет. И, ответь, если сможешь, что, Фёдор твой, исчезнет, когда ты покончишь со мной?
- Как это исчезнет, окстись, классик. Да поэмка о нашем забеге уже в виртуальном пространстве планеты. Её уже читают. И потом, не так уж много осталось мне топтать своими поношенными сандалиями пески библейской пустыни. Так что, я её, ещё незаконченную, по глав-кам и размещаю в Интернете.
- Ну, ладно. Я тебе спел? Спел. А теперь появись-ка ты, как не-признанный инернет-писатель Ицхак Скородинский и продекламируй мне своё самое любимое стихотворение. Ведь, поди, сорок лет бумагу марал перед тем, как компьютер купить.
Пришлось декламировать. Вместо завтрака.

- Старуха.
Заунывным голосом произнёс я…. И продолжил.

Комком тополиного пуха к скамейке моей приближалась старуха –
берет, макинтош, ридикюль…. Роговые очки?!
Ну вот, подошла и, ко мне наклонившись, спросила она
церемонно и сухо:
- Не занято? –
села, согнувшись, пространство вокруг придавив ощущеньем тоски….
Потом, распрямившись, глядела, глядела на небо….
Вдруг, вздрогнула!
После, закашлявшись, чуть не упала,
ко мне повернулась,
вдохнула
и
забормотала –
всё громче и громче она бормотала о чем-то своём,
теряя и вновь находя ту единую связь,
когда говоришь просто так …. Ни о чем?! Обо всем?!
…И время от времени вскрикивала.

- Зажилась!!!

Затихла….
Опомнилась….
Сжалась в хрустящий комок,
сухою ладонью прикрыла дырявый чулок,
а после чуть слышно.
- Уйдите….
Прошу Вас…. Уйдите….
Прочитав это, я обнаружил своего гостя, сидящим в моём любимом кресле и печатающим на клавиатуре компьютера что-то такое, от чего лицо его просто таки забронзовело.
Вот, - сурово произнёс превратившийся в сетевого литературовье-да подельник мой. – Читай! Вслух и с выражением. А потом отксероко-пируй, вставь в рамочку и повесь рядом с компом. Чтоб она тебе до гро-бовой твоей доски глаза мозолила..
- Справка, - прочёл я, - дана совершенно непризнанному никем автору текста – Старуха, в том, что своим чтением он окончательно под-твердил непреложную истину о том, что именно этот вышеупомянутый автор, поставив последнюю точку, и тем самым, закончив любой текст, должен немедленно в этом тексе умереть, и никогда не распугивать сво-их потенциальных читателей тем стоном, о котором он, автор, думает, что это его последняя песня. И подпись – Н. Гоголь.
- Гоголь тут при чём? – понедоумевал я.
- Гоголь всегда при чём. Ответил слепок гениев и предложил.
- Побежали? А то, жрать сильно хочется.
И мы побежали.

Последний забег, клянусь.

Я так и знал, что мой последний забег придётся прошаркивать по Беэр-Шевским тротуарам и в полном одиночестве. Предощущал в неис-требимом и воображаемом этот «старческий марафон без классических костылей» ещё до того, как задумал эту мою, переспелую фантасмаго-рию. И теперь, понимая, что ощущение игры, которую я затеял с блиста-тельной тенью господина Синявского-Терца, прошло, и что ничего уже не будет, я предался воспоминаниям о самом последнем сломе моей судьбы, который и сделал меня, в конце концов, тем, кем я и пригодил-ся виртуальному человечеству – записным сетератором.
Вы, мой просвещённый читатель ещё не забыли, что мне пришлось бросить всё и навсегда в стране, где я прожил почти всю свою театраль-но-абсурдную, с четырех до пятидесяти двух лет, жизнь и уехать в единственное, куда позволяли обстоятельства, место доживания, в Изра-иль. А всё почему? Миллионы таких же, как я, прекрасно ассимилирова-лись, правильно оценив ситуацию и сориентировавшись в обстановке, прикипели, так сказать к нашему общему коммунистическому вчера… . Ну, и фразочка - язык сломаешь. А я не смог, потому что неповоротли-вый.
И всё было бы хорошо, если бы, да кабы, я с годами превра-тился бы, в этакого важного и пузатенького Исаака Хаимовича. Но, не случилось. А случилось так, что от этого существования среди чужих, самым моим наилюбимым художником стал мой тёзка-Левитан. Потому что ненавидел писать на холсте изображение окружавших его людей.
А тут, нате вам, свобода, но не для всех, и полный раздрай для ос-тальных, кто этой свободы так не смог выдрать из глоток стариков со-ветских и только, только народившихся в ту пору детишек. И осталась мне одна единственная опция – дочку подмышку и лететь в святые Па-лестины. Благо, раскулачивать меня к тому времени было уже не от че-го.
И всё это было бы, как Он сказал, то есть хорошо, но мне тут же и, популярно так, объяснили, что если я хочу попасть в страну, текущую молоком и мёдом, то я должен немедленно стать русским. Потому что, оказывается, я им и был всю свою бессознательную жизнь, а евреем на-зывал себя совершенно безосновательно, и теперь это нужно было пра-вильно и прямо в израильском посольстве оформить. Процедура чем-то напоминала советский Юрьев день, когда в шестнадцать моих лет я ре-шил, кем же я стану по национальности, русским или простым советским евреем. Представьте себе – Исаак Хаимович Скородинский – русский. Представили. Так вот, в пятьдесят два своих годика я и обернулся подо-бием того. А что, заполняешь анкету и совершенно добровольно пи-шешь, что и мамочка твоя и ты сам… .
…И тут же, с беспредела, виртуальным, опять же, громом проро-котало что-то, может быть даже и одобрительное: - Хрен тебе, вью-ношшшш!!! Ну, какой из тебя москаль! Кууурам на смех! В зерцало, в зерцало буууркааалы то… . Воззрииии!!!
А вот какой есть. И нас таких уже почти полмиллиона сюда наби-лось, непьющих и работящих.
Но не об этом моя прямая речь. Вышел я из посольства тогда и чувствую – взорвусь сейчас. И бросился я, помчался на метре в самое моё заветное место в Киеве, есть такой волшебный парк на берегу Днеп-ра. И побежал по тропинке того парка, сколько было силы, и куда глаза глядят. А потом вспомнил своего любимого афроамериканского ессея, его глаза перед смертью, которую он принял в самой, что ни есть демо-кратической стране нашего безумного мирка, и как заору:
- Я русский, русский, наконец!!!
С тех пор так и бегу от стиха к стиху, сам не зная, хочу я хоть че-го-нибудь, но точно понимаю – в конце концов, вот это – то, не знаю что, найду всё-таки. А иначе, зачем мучился всю свою неправедную жизнь.


И хохот холодных ручьёв

(личная вариация после добровольного отъезда от Родины)


Чуть-чуть занесённая снегом,
двуокись осин
в пейзажике осени нашей….
Последней….

На фоне
чернеющих мокрых проталин,
размытого света,
неясных….
Как будто бы полуслепых очертаний
прорезало ножиком сизым
изогнутый горечью лист….

В котором стихи о побеге….

И мне на мгновение стали понятны
и надписи – тучами в небе
ос
тав
лен
ные.

…И хохот холодных ручьёв,
расплескавших
дрожащие в плёсах колючки лучей заходящего солнца.

…И блики, несущие смерть от дыханья морозного
всем, кто не сможет, не должен, не смеет
дожить
до весны.

И добегу ли я до окончательного варианта этого стихотворения? Кто зна-ет, кто знает… .



Читатели (758) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы