ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА – 13

или НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ


ГРЕХ УТАЁННЫЙ НАПОЛОВИНУ ПРОЩЁННЫЙ


Последний разговор с мужем, подтвердивший его непреклонность решить судьбу дочери по собственному усмотрению, привёл Анну в отчаяние. Обманывая самое себя, обеспокоенностью судьбой Агнесс, просчитывала неизбежные потери, понимая, что свести их к минимуму невозможно, но, вопреки всякой логике, надеясь на спасительный для себя исход.


Надежду, что решение мужа можно изменить или отсрочить, даже её воспаленный ум трезво отбрасывал. Но шанс на то, что воспротивится сама Агнесс, всё же был. Она не проявляла обычного для девушек интереса к молодому человеку, часто попадающего ей на глаза, что не прошло мимо внимания насторожённой Анны, к большому для неё удовлетворению. Конечно, это могла быть игра, требующая, однако, тонкости, присущей женскому опыту, а не девичьей восторженности. Такому же испытанию подвергся Эдуардо, выдержавший его вполне удовлетворительно. Но то, что радовало до сих пор, было омрачено, тяжело легшими на душу предчувствиями.


Хотя своё решение муж высказал Агнесс лишь намёком, Анне бывшей тому свидетельницей, показалось, что рушится всё, созданное ею с усердием муравья. И это «всё» заключалось для неё в одном её приобретении, лишится коего значило не просто обесцветить, но и обессмыслить её жизнь. А потому главным вопросом, её мучившим, было, знал ли об этом Эдуардо? Воспользовавшись отъездом мужа на очередной процесс в Рим, она назначила Эдуардо свидание, прежде ими не предусмотренное, высказанное им по этому поводу удивление насторожило, но, охотно принятое, обрадовало.


Как всегда, они бросились в объятия друг друга, срывая с себя одежду, чтобы удовлетворить обострившуюся в недолгой разлуке жажду обладания. А когда его объятия разомкнулись, словно раскрывшиеся двери рая, покидать который им не хотелось, но придётся, они по-разному возвращались из радостного забытья в тревожную реальность. Судя по всему, новость, припасённая для Эдуардо, ещё не дошла до него, но большой радости Анна не испытывала. Во встревоженном её состоянии неопределённость казалась худшим из зол. Продолжать любовную игру, сознавая, что в любой момент можно потерять обретенное, испытание, непосильное особенно для тех, кто уверен, что вырванная у жизни радость, последняя, что связывает с нею. А потому, даже в моменты эротического вдохновения, не впадала в сладостное забытьё, ещё острее ощущая неизбежность утраты. Да и неловкость из-за предстоящего соперничества с дочерью, добавляла горечи в сладкое блюдо совокупления, а потому старалась раствориться в удовольствии, дабы не позволить неизбежному украсть хотя бы крупицу оставшегося в её распоряжении счастливого мгновения.


Эдуардо, в ожидании прощальной пробежки её губ по своему, утомлённому страстью телу, не спешил одеваться, и лишь осознав, что, казавшийся неизменным, ритуал нарушен, воззрился на Анну с нетерпением избалованного младенца, у которого отняли привычную конфетку.


И это не прошло для Анны не замеченным. Неизбежность объяснения сделалась очевидной. Но неуверенность в том, как отнесётся любовник к услышанному, сковывала, а потому о решительности, требуемой обстоятельствами, не могло быть и речи.


Сам того не ведая, Эдуардо пришёл ей на помощь. Настойчиво-вопросительный взгляд невозможно было оставить без ответа, и Анна, не отрывая глаз от его тела, источника стольких наслаждений, скорее мысленно, чем вслух, спросила:


– О чём ты думаешь?


– И хотя ответ последовал не сразу, поняла, что услышана.


– О тебе, – сказал он.


– С чего бы это? – не удержалась Анна от обычного, в таких случаях, притворства.


– Твое поведение сегодня кажется не совсем обычным. Что-то случилось?


– Случилось и давно. Я тебя люблю.


– Слушаю твои слова и думаю, ведь точно такие же говоришь и мужу... Молчание знак согласия?


– Отчасти.


– Означает ли это, что я только отчасти не прав?


– Это означает, что ты понимаешь только свои права, но не осознаёшь, что известные права на меня есть у другого.


– Ты имеешь в виду моего шефа?


– Разве этого не достаточно?


– Больше чем.


– Он мой муж, милый мой мальчик.


– Означает ли это, что после меня...


– Угадал. И после, а иногда и до.


– Но ведь это... это... Знаешь, как это называется?


– Скажи, узнаю.


– Ладно, оставим наш разговор.


– Зачем же, раз мы его начали.


– Хорошо, скажу. Это проституция.


– Ах, вот как! Тогда вырви меня из этого омута.


– Что ты предлагаешь?


– Женись на мне. И моя верность тебе, если необходимость в ней так остро ощущаешь, будет абсолютной.


– Что за бред!


– Согласна, бред. Но ведь это ты требуешь невозможного.


– Но одна мысль...


– Понимаю и разделяю твою скорбь. Единственное, чем могу тебя успокоить, с ним, я думаю о тебе. К тому же с ним я реже, чем с тобой.


– И всё-таки, ты чем-то обеспокоена.


– Обычно ты не очень ко мне внимателен.


– Но как не заметить то, что бросается в глаза? Ты сегодня...


– Продолжай.


– Не такая, как всегда.


– В каком смысле?


– Надо подумать.


– Вот и подумай.


– В твоих объятиях нет времени на размышления. Ты поглощаешь меня всего, без остатка.


– Возможно, теперь его будет больше.


– Объясни, наконец.


– Именно это я и пытаюсь сделать, но что-то мешает мне.


– И ты не знаешь что?


– Знаю. Но не знаю, как ты воспримешь услышанное, и это меня мучает.


– Но всё-таки я жду.


Он выскочил с постели с лёгкостью ястреба, насыщенного добычей, утолившего одновременно и голод и жажду. Анна невольно залюбовалась его обнажённым телом, как если бы видела его впервые. И, как впервые, не удержалась от громогласного выражения восторга. Метнувшись к нему, упала на колени, обхватив руками его упругие ягодицы, и стала безумно целовать, начав от ступней и подымаясь всё выше.


– Эдуардо, дорогой, если бы ты знал, как я люблю тебя, и мысль о том, что могу потерять, сводит с ума.


– Потерять? С чего бы это? Или шеф о чём-то догадывается?


– Пока ни о чём. Но именно он разлучает нас.


И в немногих словах, прерываемых слезами и вздохами, поведала любовнику о том, что введён в статус жениха, а уж от него, руку подать, до свадьбы. И хотя услышанное не было новостью, следуя наставлениям мэтра, ничем не проявил своей осведомлённости.


И все ещё, не вставая с колен, глядела, подняв голову, на любимое лицо, надеясь вычитать в нём тайну своей печали, но увидела маску, прорваться сквозь которую не смогла бы даже ясновидящая. Был ли это сфинкс или только показалось её взбудораженному воображению, но в затуманенном сознании, казалось бы, неспособном к логическому мышлению, промелькнула трезвая мысль, не потерявшаяся в сутолоке возникших впечатлений, что медовый её год завершился окончательно и бесповоротно, и единственный для неё выход, приспособиться к новой ситуации как можно быстрее.


Она глядела, как он одевается, и каждое движение, скрывающее под одеждами его прекрасное тело, кричало ей, что теперь оно принадлежит другой, а эта «другая» её дочь — дура, счастья своего не ведающая, а когда узнает, вряд ли оценит по достоинству.


Одевшись, он обернулся к ней, всё ещё обнаженной, но взгляд его был пуст, как комната, по которой прошла мокрая тряпка служанки. Он был не «здесь», но где бы он ни был сейчас, её, Анны, рядом с ним не было.


Прежде, чем исчезнуть за дверью, он обернулся и сказал:


– Пойду, у меня ещё много незавершенных дел и не в моих интересах злить мэтра Бульони.


Он произнёс это так просто и естественно, как если бы она была совершенно ему посторонней, и для повода избавиться от неё достаточно первого, пришедшего на язык, предлога.

Борис Иоселевич