День сегодня странный. Все хотят напиться и умереть…


Утром позвонила Сонька. Сначала рыдала, выкрикивая что-то бессвязное. Потом начала всхлипывать, эпизодически протяжно подвывая: «Ки-и-ра-а-а! я хочу сейчас напиться и умереть…». Я безуспешно пыталась уловить в её нетрезвых откровениях причину столь своеобразного желания. Пыталась бодрым голосом втолковать, что напиться – бывает на пользу, а вот умереть – всегда успеем. Когда же наконец уловила, то растерялась. И такими пустыми и фальшивыми показались все мои оптимистичные призывы.


У её мужа роман. Вот уже целый год. С двадцатилетней девицей. Да уж…Девицу знаю. И даже симпатизирую. Рослая неулыбчивая красавица, трудяга и умница. Учится, работает, сама себя содержит. Да знала я про этот роман, чего уж там. Видела их раз на улице. Есть такие моменты, когда всё сразу становится ясно. Этот был именно таким. Только вот надеялась, что Сонька не узнает. Узнала. И теперь хочет напиться и умереть. Наверное, мне в её ситуации хотелось бы того же.


Заразное это, что ли? Желание напиться и умереть? Знаете, что я натворила? Я всю жизнь себе сейчас поломала. Теперь уже я звоню, не Соньке – она, выполнив пункт первый, спит. Аннушке. Только не рыдаю, а хохочу истерически. А что ещё остаётся? Что ещё остаётся, когда своему Самому Главному в жизни Мужчине по ошибке отправляешь сообщение, адресованное поклоннику? Неоднократно посылаемому на фиг – американцу русского происхождения? Нудный такой американец, всерьёз-то его никогда не воспринимала, но не обижать же человека, ответить надо. Ответила. Только вот отправила не на тот номер. На другой – родной, знакомый. Автоматически.


Наш сумасшедший роман уже разменял второй десяток. За это время я получила не менее двадцати предложений руки и сердца. От него, Самого Главного. И не менее двадцати раз случалось нечто такое, что разбивало впрах наши матримониальные намерения. В последние полгода что-то изменилось. Он перестал, отлучившись на полчаса, появляться через три дня, как ни в чём не бывало. Начал подолгу играть с Ромкой, сынишкой наших соседей. А я – невероятно – не разбила ни одной чайной чашки, доказывая в спорах свою правоту. Расхотелось как-то. Доказывать. В этот раз предложения не было. А была какая-то тихая нежность, радостное желание уступать, и мы без слов поняли – пора…


И вот, чёртов этот американец, принесло его не вовремя. Тоже ведь с предложением, чурка заморская, в Нью-Йорк зовёт. Может, и поеду. Потому что Самый Главный Мужчина теперь никогда не переступит порог моего дома. Потому что он – собственник. Ревнивец. Потомок монгольского хана. Ураган. Тайфун. Цунами. И наличия американца в моей биографии никогда не простит.


Продолжаю истерически хохотать. И вдруг ощущаю, что больше всего на свете сейчас хочу напиться и умереть. Аннушка пытается втолковать, что из-за пристойно-целомудренной смс-ки отношения не рвут. Навсегда. Ей не понять. Она любит нормального человека. А я – прапраправнука диких кочевников. И мне остаётся только одно…


Хорошо сейчас Соньке. Потому что она спит. Пункт второй отложен, по крайней мере, до утра. А мне хоть сразу с него начинай. Я ведь серьёзно. Он действительно больше никогда не появится в моей жизни. Такой уж он есть.


А день, и правда, странный. Что это – тоже истерика? Когда-нибудь видели мужскую истерику? Однако…Отправлено в 2 часа 07 минут…Судя по времени и стилю письма, Игорёк пунктом первым не пренебрёг. Ему тоже хочется напиться и умереть.


Игорёк – друг детства. В одном дворе выросли. Десять лет за одной партой просидели. Так и дружим. Все 35 лет нашей жизни. Что это он пишет? А… тупик, хождение по кругу, безысходность. Два года назад рвал по-живому, разводился. Слёзы, ультиматумы родственников, по Наташке, дочке, сердце изболелось. Чего разводился-то? Непонимание, невозможность услышать друг друга, простить. К ней рвался – которая понимает, слышит, прощает. И вот через два года – опять двадцать пять – тупик и безысходность. Ничем она от той, первой, не отличается. А Наташка растёт без отца…


Нет, сегодня это неизбежно. Напиться. Иначе просто не вынести. Что-то происходит вокруг меня. Все как сговорились. Хватаю зонтик – и в ночь, по узкой, тёмной аллее – к спасительному маячку круглосуточного супермаркета. Ливень - под стать настроению. Вдруг становится бесшабашно весело, и отчаянно лечу вперёд, и не пугают ни пьяно матерящиеся юнцы впереди, ни этот тип, который тащится рядом, то замедляя, то убыстряя шаги в такт моим. Мне не страшно! Сегодня я потеряла Самое Главное в моей жизни – и теперь мне ничего не страшно. Я дико хохочу, а тип начинает отставать, и юнцы почему-то не замечают меня.


На обратном пути спотыкаюсь обо что-то мягкое. Чёрт, чуть пиво не разбила! Что можно делать в песочнице в два часа ночи? Плюхаюсь рядом. Господи, да она же совсем ребёнок, и худенькая такая, и могла бы быть моей дочерью, если бы я тогда…Вдруг пронзает острая жалость, не материнская даже, а какая-то вселенская, невероятная – к этому не до конца ещё оформившемуся тельцу, к острым лопаткам под промокшей насквозь маечкой, содрогающихся в первых недетских рыданиях. Укрываю своим зонтом, обнимаю за вздрагивающие плечики, она, не переставая всхлипывать, прижимается ко мне. «Тебе тоже хочется напиться и умереть? На!» - и протягиваю ей бутылку пива – я две купила, чтобы уж наверняка. Она послушно пьёт. А я говорю, что он её не стоит, и хорошо, что они расстались, что таких козлов нужно за километр обходить, что она достойна большего, и впереди её ждёт большая любовь…Вкус пива смешивается со вкусом наших слёз, разбавленных дождём, мы плачем каждая о своём, и в то же время об одном и том же. Этот вечный крик женщины, потерявшей свою любовь, как его описать? Мы теряем её по-разному, а плачем всегда одинаково. Плачем и хотим в эту минуту только одного –умереть, перестать существовать, чувствовать…


Утром я застала Соньку за странным занятием. Она копошилась в огромной дорожной сумке, стоящей посреди комнаты. Вторая – чуть поменьше – ждала своей очереди. Господи, куда это она собралась? Беременная-то? По тому, как она стыдливо пыталась загородить едва округлившимся животиком содержимое баула, я догадалась, что вещички-то – Алёшкины, и не собирается она никуда, а раскладывает по местам вещи своего неверного муженька. Которые собрала ему вчера. Когда хотела умереть. Похоже, прощён Алёшка…Не в первый раз. И, думаю, не в последний.


Я и раньше замечала, что наутро людям становится стыдно за вчерашнюю откровенность и искренность. И страшно – осуществить принятые накануне решения. Пугает шаг в неизвестность, одиночество, непредсказуемость завтрашнего дня. Ведь в этом, пусть порой мучительном, сегодня, всё так знакомо, надёжно, распланировано.


«Кирюха, прости за ночную истерику, - писал Игорёк. – У меня всё ОК!».


Да знаю я.


У меня тоже.