Ноябрь. Дождь, дождь, дождь… Она отвернулась от окна, призадумалась на пару секунд и задёрнула шторы.
- Лиза, одеваться! – крикнула она и тут же поморщилась, раздосадованная собственным тоном.
- Я здесь, барыня, - вошедшая девушка в опрятном тёмно-синем платье с белым передничком поклонилась и, подняв голову, деловито оглядела хозяйку, - Новое? То, что давеча надевали?
- Нет, Лизок, - мотала головой Муза, - для галереи и попроще сойдёт – сиреневое.
Новоиспечённый меценат купец Конюхов открывал картинную галерею в одном из своих особняков. Как говорилось в приглашении, на выставке будут представлены работы как зарубежных авторов, известных по всему миру, так и наших, знаменитых и начинающих. Муза ни за что не пошла бы на подобное мероприятие, если бы ни одно обстоятельство: вся эта затея с галереей была задумана исключительно ради неё.
Купец Конюхов был из новых, из буржуа, без окладистой бороды под сальными губами, без толстого брюшка, он коротко стригся, носил сюртуки, на балы – фраки, говорил по-французски и по-немецки, был начитан, обладал недюжинной коммерческой хваткой и сколотил такое состояние, что не снилось и европейским миллионщикам. И отец, и дед, и прадед его были купцами первой гильдии, но ни одному из них не удалось достичь таких высот.
Она познакомилась с ним на одном из столичных раутов, и Конюхов, кажется, в неё влюбился, но, несмотря на все бросаемые им цветы и бриллианты к её ногам, Муза видела в нём жёсткую, даже, скорее жестокую, циничную натуру. Но ей нужны были деньги, и она собиралась за него замуж. Конюхов делал всё, для того, чтобы приблизить это событие и заслужить её доверие, услышав, что Муза в восторге от живописи, открыл художественную галерею.
В особняке собралось много ценителей живописи – Конюхов на весь Петербург славился своей хлебосольностью, поэтому основная масса пришедших сгруппировалась возле буфета.
- Моя дорогая! – Конюхов галантно приложился губами к ручке Музы, - Вы обворожительны!
Муза, едва заметно поморщившись, улыбнулась.
- Здравствуйте, Григорий Алексеич.
- Пойдёмте, - не выпуская её ладонь из своей, меценат потащил её ко входу на экспозицию, - ну пойдёмте же! Это несравненно…
Муза снова чуть подёрнула носом – её жених не отличался излишней скромностью.
Выставка имела большой размах, занимая несколько довольно обширных залов, она включала десятки картин.
- Мастера эпохи Возрождения, Ренуар, Репин, Маковский, - пояснял Конюхов, обводя рукой висящие на обитых красным бархатом стенах произведения, - Великие люди… Посмотрите на технику, свет, боже, как играет! – он подвёл её к небольшой картине перед дверью в следующий зал, - А это, - Григорий Алексеич изящно махнул рукой, – самое последнее моё приобретение, точнее, подарок моего отца. Помните, был такой Художник…
Муза прекрасно помнила, ведь на холсте была изображена именно она. Муза сидела к зрителям полубоком, откинув чуть назад голову, её лица не было видно, а по плечам струились волосы цвета спелой пшеницы. Когда-то Художник назвал это творение «Моя муза», но теперь, зачем-то пририсовав самые, пожалуй, нелюбимые ею цветы вокруг ней, переименовал его в «Девушку в лилиях».
- Вам нравится? – спросил Конюхов, припав к её уху, - Чем-то похожа на вас.
- Н-нет, вроде бы не похожа… - запнувшись, проговорила Муза, - А другие картины? Я хочу посмотреть всё.

В прошлом веке она была его Музой, а он Художником. Тогда он писал её обнажённой, на фоне струящегося золотистого шёлка в венке из бархатистых нежно-лиловых подснежников, тогда они кружились по его перемазанной красками мастерской под звуки вальса, играющего в его душе, тогда и у Офелии, и у Мадонны, и у незнакомки было ЕЁ лицо, тогда он не подозревал, что существуют другие черты, кроме этих: мягких, округлых, столь милых его сердцу… Тогда она любила его.
На подоконнике в старой, с трещинами, фарфоровой чашке остывал горький несладкий чай. Художник сидел у подоконника на наспех сколоченной табуретке и, скрючившись, делал набросок на листе пожелтевшей бумаги. По правую руку от него, на колченогом столе лежала пустая бутылка из-под дешёвого красного вина, которое Художник пил вчера, сегодня – лишь чай: времена меняются, тем более что было холодно, и этот напиток согревал пальцы, если подольше держать чашку в руках.
Ноябрь застал Художника врасплох: стены его угловой комнатки прогнили от старости, потолок протекал, ветер нещадно бился в стёкла, одного из которых недоставало, и оно было заменено фанерой. Художник потёр одну ногу об другую, покосился на собственные незаштопанные носки, поёжился и снова потянулся к согревающей чашке, теперь он поставил её на пол и обхватил стопами – стало теплее. Эх, видели ли бы его сейчас бывшие поклонники!..
Конечно, нужно пойти и узнать насчёт отопления, правда, за него также нужно платить, только нечем, неплохо было бы заштопать носки или купить новые, но у него опять же не было денег, тогда – связать, и Художник посмотрел на дремлющего в углу пушистого чёрного кота Стёпку.
- Марусь, ты умеешь вязать? – спросил Художник у натурщицы, сидящей напротив него на продавленной, в жирных пятнах тахте.
- Отчего же не уметь – умею, - пожала дородными плечами дородная девушка, - Только деньги плати – свяжу.
Художник приуныл – вспомнил, что и за сегодняшнее позирование с Марусей придётся расплачиваться.
- Всё, больше не приходи, - заявил он, откладывая набросок, - Я закончил.
На листе углём было изображено подобие не то девушки, не то морского тюленя – ни одной отточенной линии, ни одного выверенного штриха. Художник пошарил в нагрудном кармане своей куртки, нашёл какую-то мелочь и отдал натурщице, та, состроив недовольную гримасу, удалилась из его каморки.
Художник обернулся на рисунок, рывком схватил его и порвал в мелкие клочья, и заплакал от отчаянья. Что он представит заказчику через неделю? Картина должна была называться «Девушка в лилиях» - это сам покупатель придумал, он богатый, из купцов, обещал хорошо заплатить, только, говорит, «найди девушку помясистей», через одного старого приятеля нашёл этого мясоеда, тот заверил, что сам Художник будет писать, «конечно, он уже не тот, что прежде, но мастерство-то осталось»… В сущности же, купец не разу и не слыхивал о Художнике, просто ему хотелось сыночку своему сделать подарок да побыстрей, все другие отказались так спешно работать, а Художник согласился – на свою голову…
Понятно, что художник должен быть голодным, но не таким же, что готов бросаться на тараканов, в изобилии проживающих в его апартаментах. Тяжело вздохнув, он лёг на тахту, на которой давеча царственно восседала Маруся, поджал ноги к груди, зарылся носом в рукава своей куртейки и заснул. Нет, ему не снилась еда и даже деньги, ему снился большой хороший холст, новые кисти, мольберт и краски. Спящий, он поднял руку и, улыбаясь, водил ею в воздухе, сжав пальцы.
Художник проснулся рано и продолжил поиски мало-мальски подходящего холста, начатые ещё четыре дня назад, но за это время ничего не переменилось – чистый холст не материализовался, и оставалось лишь рисовать поверх одной из написанных ранее картин. Их было не очень много – в основном неудачные, по мнению критиков, с которыми, собственно, Художник был согласен, большинство невостребованных произведений он просто раздаривал друзьям, прохожим, количество последних всегда превышало скромную цифру два – как раз ровно столько, сколько осталось у него друзей.
На отобранных им для переделки картинах повсюду была его Муза, её добрые глаза, её столь любимая им улыбка, её распущенные пшеничные волосы. Художник, чтобы не смотреть в её прекрасные нарисованные глаза, взял картину, где Муза была изображена со спины, и принялся отколачивать раму. У него дрожали руки, удары молотка были неточными, пот градом тёк по его лицу, и Художник разломал раму. Обломки её он отбросил по обе стороны от себя, схватился за холст двумя руками, приблизил его к лицу и дотронулся губами до её волос… Они пахли полевыми цветами, летом и счастьем, таким диким и всепоглощающим, что можно было сойти с ума.

В тот день Художник сидел в трактире с утра и пропивал свой гонорар. Слёзы текли из его покрасневших глаз и капали в стакан с дрянной разбавленной водкой. Пьяницы за соседним столиком завели какую-то грустную песню расшатанными голосами, и ему стало совсем плохо. Отдать собственными руками! Продать! ЕЁ!! Она терпеть не могла терпкий, въедливый в кожу запах лилий… Какая пошлость! «Девушка в лилиях»! Тьфу… От злости он начинал трезветь и заказывал себе ещё выпить. Как сказал этот купец: «найди девушку помясистей»? И он отдал ему, этому старому развратнику, Музу! Они не покупали его работы вот уже пять лет, голодных долгих лет, а теперь они хотят заказать ещё несколько картин с той же натурщицей. Невыносимо… Художник как-то обмяк и уронил голову на сложенные на столе руки.
Проснулся он лишь под утро. Давешние пьяницы мирно спали рядом, прижавшись друг к другу. Художник взглянул в их сторону и подумал, что вовсе не хочет просыпаться так всю жизнь. Стремглав он вылетел из трактира, ноябрьская промозглая погода вмиг его освежила, и даже некое подобие улыбки появилось на его помятом небритом лице.

Свадьба, разумеется, была пышной, со множеством приглашенных, которые осыпали молодых рисом и лепестками роз.
Всю ночь перед торжеством Муза уговаривала себя, что не делает ошибки, выходя замуж за Григория Алексеича, что он, по большому счёту, хороший, а главное – богатый человек, а ей так нужны деньги!

Художник согласился продавать ЕЁ портреты Конюхову, но не настоящие, а нарисованные по памяти, вероятно, в этом не было смысла, так как её заново воспроизведённые черты ничем не отличались от написанных пять лет назад, да и деньги он получил бы скорее, но Художник не мог снова продать ЕЁ, а те копии, которыми он теперь занимался, были, по его мнению, жалким подобием, и с ними не жаль было расстаться.
Он вспомнил Музу юной девушкой, которую он когда-то встретил, рисуя этюды. Мгновенно запечатлел он её летящий стан и хрупкость черт. А затем подарил ей портрет. В то время он уже был известен и довольно богат – ему заказывали картины сами члены императорской семьи. У Музы не было никого, кроме больной сестры, и она одна несла эту ношу.
Художник забрал её с улицы, выделил для неё в своём доме уютную спаленку, подыскал для больной лучших врачей и рисовал, рисовал, рисовал… Её, только её и больше никого другого. Десять лет его творения поражали свет, десять лет он рассказывал миру о своей любви, десять коротких счастливых, пронзительных лет он жил иллюзиями… Флёр рассеялся, и Художник увидел реальность, уже поразившую его самого: никто не желал более Мадонн, Офелий и русалок с ликом его Музы, деньги заканчивались с такой скоростью, будто их кто-то сжигал, Муза очень переживала за него, оттого её личико, столь нежное и милое, омрачила маска не то печали, не то сожаления, не то разочарования. Художник более прочего склонялся к последнему. Начались ссоры, грубые, бьющие по щекам и режущие сердце. Не было денег. Их не было совсем, и однажды они даже просили милостыню.
Потом Муза стала где-то пропадать – появилась еда, какая-то одежда, сестру из госпиталя для бедных поместили в хорошую клинику. Художник подозревал, чем занимается его Муза, и поначалу закрывал на это глаза, затем недвусмысленно намекал, что догадывается, откуда берутся деньги, и, наконец, совсем потеряв над собой контроль, приказал ей прекратить всё это. Она кричала: «На что же мы будем жить?» Он орал: «Можно найти работу поприличней!» Она отвечала: «Так найди!» – и всё оставалось по-прежнему, то есть шло по одному и тому же кругу много раз, набирая обороты, словно центрифуга, пока всё не оборвалось в один миг. Он ударил её, сильно, по лицу, когда она в очередной раз пришла домой – в его теперешнюю каморку – в подпитии, размалёванная… В ответ она моментально вскрыла себе вены.
Он на всю жизнь запомнил цвет этой тёплой, толчками выбрасывающейся жидкости. Муза не умерла, но больше не захотела его видеть. Кажется, он уже прожил две жизни: первую – счастливую, тёплую, сытую, вторую – полную противоположность первой, и вот началась третья – неизвестная и, наверное, худшая из всех.
Он не ошибся.

Прошёл целый год с тех пор, как Муза вышла замуж. Слава Богу, с её сестрицей всё стало благополучно – с конюховским-то капиталом! Муза и сама переменилась: сделалась строже как-то, увереннее. Муза стала полновластной хозяйкой в доме Конюхова: ни одно решение не принималось без её ведома, Григорий Алексеич во всём советовался с супругой, чем, однако, несколько донимал собственного отца. После открытия галереи Муза предложила Конюхову заняться благотворительностью, и тотчас начались реставрационные работы примерно десяти церквей, отданы деньги на строительство сельских школ, ремонт больниц – Муза и не предполагала о том, как публичная деятельность спасает от безысходности.
Конечно, постепенно она привыкала к нему – своему богатому и циничному супругу, большей частью времени его не было дома, да и у Музы, погрузившейся в «расточительство» - как называл благое дело отец Григория – было немного свободных минут.
Однажды она прогуливалась по городу в открытом экипаже – многие кланялись, почтительно приветствовали её – и именно в тот момент, когда редкая для столицы хорошая сентябрьская погода улыбалась ей, лаская тёплым, совсем не осенним ветерком, Муза подумала, что всё бы она отдала, лишь бы никогда больше не возвращаться в нищету, в холод тёмных переулков, исторгающих помойный запах, в тесные комнатушки с дребезжащими от любого звука стёклами, с облезлыми стенами и шумящими за ними соседями.
Муза едва заметно поморщилась и огляделась, изящным движением повернув голову сначала вправо, затем влево. О, сколько же вас здесь, бывших клиентов, искателей молодого тела!.. Вот один растянул губы в подхалимской улыбке – теперь вы все заискиваете передо мной: на подобное чудо способны лишь деньги… Она, не в силах справиться с отвращением, запечатлевшемся на её лице, поспешила отвернуться. Я буду решать, к кому поворачиваться лицом.
Вернувшись домой, она застала там мужа.
- Дорогая, - произнёс тот торжественно, поцеловав её руку, - посмотри, что я купил! Это великолепно!
Они находились в вестибюле их огромного дома. На одном из пристенных комодов стояли две картины. С её изображением…
- Это тот самый Художник, - радостным голосом объявил Григорий Алексеич, - Восхитительно! Какая грация, какая поза – совершенство! Богиня!.. И какое поразительное сходство с тобой, моя ласточка! Такое впечатление, что живописец тебя знал.
По телу Музы пробежала нервная дрожь. Нет, Конюхову не могло быть известно о её отношениях с Художником, о её первом муже.
- Взгляни, - не прекращал восхищаться Григорий Алексеич, - как она прекрасна: и нагая, и в подвенечном наряде!..
- Да… - комок в её горле мешал произнести хоть слово, - Мне что-то дурно, Гриша, я пойду прилягу.
У себя в комнате Муза рухнула на кровать, и мысли её лихорадочно закружились. ОН снова пишет – её! Причём, новые картины, он помнит её, он запечатлел в точности, до мелочей, все её черты. Они не виделись несколько лет, кажущихся вечностью, вернее, пропастью, разделяющей две её жизни: с ним и без него, и вот он вновь рисует, и вновь – только её одну…
С тех пор в их доме постепенно собралось более пятнадцати её портретов, на которых Муза, как и прежде, представала в образе то Офелии, то купальщицы, то нимфы, то Мадонны с младенцем. У последней картины Конюхов останавливался всё чаще – он хотел ребёнка, продолжателя рода, наследника гигантского состояния. Но Муза не могла ему сказать о том, что не может иметь детей: операционное изъятие плода в раннем возрасте лишило её дара деторождения.

Художник, выручив крупную сумму за свои произведения, обосновался в благоустроенной квартире, обзавёлся экономкой, приличной одеждой и дорогой выпивкой. Образ Музы, подёрнутый прозрачной бледно-голубой дымкой, неотступно преследовал его, и Художник непрестанно её рисовал: не ел, не спал сутками, но даже не чувствовал усталости. Иногда ему чудилось, будто картины появляются сами собой, в одночасье, из призрачной голубоватой дымки.
Конюхов, как безумный, скупал все его творения. Около полугода назад Художник узнал, что Муза вышла за того замуж. В нём произошло какое-то замешательство: он рисовал её в подвенечном платье, с горящей свечой в руках, с полузакрытыми глазами.
Они обвенчались давно, около десяти лет назад, в старой церквушке одной захудалой деревеньки – там когда-то жили предки Художника. Ни одна живая душа не знала об этом, да они ни с кем и не общались, кроме сестры Музы, однако, и та ни о чём не подозревала.

В четверг Конюховы принимали гостей. После ужина Григорий Алексеич повёл всех на экспозицию произведений Художника.
- Это вы? – спрашивали Музу все без исключения.
- Нет, ведь я незнакома с автором.
На одной из нескольких картин, посвящённых венчанию, было заметно плечо мужчины, стоящего сбоку от невесты.
- Это, должно быть, жених? – поинтересовался кто-то из приглашённых.
- О, возможно, - смутившись, ответил Конюхов. Признаться, он только теперь его заметил.
Присмотревшись же и к другим полотнам, Григорий Алексеич обнаружил, что на всех них подле невесты, окутанный тёмными красками, изображён мужчина, и если на первой картине можно разглядеть лишь край рукава его фрака, то на последующих незнакомец проявляется всё больше и больше. Лица, однако, видно не было. Муза побледнела.
- Простите меня, распоряжусь насчёт чая.
Она шла по коридору прочь от толпы, обступившей её изображения, и уже совсем отдалившись, расслышала чью-то фразу: «Гениальный художник! Вы должны познакомить нас».
Утром Григорий Алексеич сообщил, что на следующей неделе Художник будет к ним в гости.
- Приедут Саловские, Домниковы, Мельников Пал Михалыч… - Конюхов, завидев разительную перемену в лице жены, прервал себя на полуслове, - Да что с тобой? – он приложил ладонь к её похолодевшему лбу, - Матушка?..
- Всё хорошо, Гриша, - она через силу улыбнулась, - Но зачем всё это?
- Зачем? – Музе показалось, что глаза мужа зло сверкнули, - хочу поучаствовать в его судьбе – кое-кто из людей, названных мной, заинтересовались его произведениями. Быть может, это принесёт мне прибыль. Нам, - поправился он и натянуто улыбнулся, глядя в растерянные глаза Музы и приглаживая её волосы.

Это решение далось Художнику с невероятным трудом. Сначала он твёрдо отказался, он говорил и себе, и Конюхову «нет, нет и нет», расхаживая по своей квартире, он мотал головой так, что, казалось, она вот-вот отвалится, он курил, раскинувшись на диване, затем рывком вскакивал, тушил окурок в большой бронзовой пепельнице, размахивал руками, что-то бормотал под нос, потом приказывал себе успокоиться и долго, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел в глубоком бархатном кресле, глядя в одну точку. Прошёл день, и Художник подумал, что он должен её увидеть, узнать, какой она стала, заглянуть в её глаза, чтобы отыскать в них ответ. Вот только вопроса придумать ему было не под силу. Ты помнишь? Ты… думаешь обо мне? Ты люб… Нет.
Нет. Он никуда не пойдёт – к чёрту все эти вопросы, он и так знает на них ответ: нет. Они расстались. Давно. Насовсем.
На следующее утро шёл снег, его белые холодные хлопья влетали в раскрытое настежь окно. «Я заболел, - думал Художник, - Да. Или заболею. Это уж наверняка. И совершенно никуда не смогу пойти. Да!» Он даже стащил с себя рубашку, чтобы процесс ускорился, но вдруг сорвался с места, закрыл окно, задвинул штору и бросился к мольберту. Разумеется, он пойдёт к Конюховым – ведь решалась его судьба.

Муза решила всё рассказать Григорию Алексеичу и уже даже направилась в сторону его кабинета, как передумала. Зачем? Она хочет что-то изменить? Нет, пожалуй. Она когда-то любила Художника, в прошлой жизни, теперь – она не знала, что теперь…
Муза слишком упрочилась в этом доме, слишком привыкла к этой жизни и своему положению, всё изменится, если она поведает мужу о том, что их брак недействителен. Конечно, во избежание неловкости можно всё-таки признаться, что они с Художником были когда-то знакомы, но тогда вмиг выяснится, что это с неё он рисовал картины, а значит, их связывало нечто большее, чем просто знакомство. Нет. Нет. И нет.
Уйти из дома? Уехать? Сбежать навсегда? Зачем? Она хочет быть с Художником? Н-нет… Но почему же тогда всякий раз при упоминании о нём она бледнеет, и её бросает в холодный пот? А он сам? Об этом лучше не думать… Но Муза так и не смогла уснуть той ночью – путаные, бессвязные мысли теснились в её голове и совершенно извели к утру.

В назначенный день Муза выглядела абсолютно измождённой, тёмные круги под глазами не маскировались пудрой и выдавали проведённые без сна ночи, волосы лежали как-то не так, но ей было всё равно.

Художник места себе не находил, собираясь к ней, то есть, к Конюховым. Бреясь, он несколько раз сильно порезался, сюртук смотрелся мятым и то ли немодным, то ли цвет какой-то не его – да какая разница, какой цвет!.. У него тряслись руки.
У неё норовило выпрыгнуть из груди сердце.
У него перехватывало дыхание.
У неё дрожали колени.
У него не было сил идти.
У неё не было сил остаться.

- Здравствуйте, дорогой вы мой! – протянул Конюхов своим зычным голосом и пожал Художнику свободную правую руку. В левой он держал большой прямоугольный свёрток, - Что это у вас? Неужели?..
- Да, - кивнул Художник, - это последняя моя работа.
- Познакомьтесь, это моя жена, - представил Григорий Алексеич, указывая рукой на стоящую поодаль Музу.

Она была так прекрасна, как никогда: декадентская бледность кожи, широко распахнутые грустные глаза, волосы, лежащие как-то иначе, наверное, лучше, чем прежде… Его Муза.
- Здравствуйте, - это сказал он - она не смогла.
Она не смогла и хоть раз взглянуть на него за весь вечер. Однако, беседа текла непринуждённо, обед приготовлен на славу, гости восхищались талантом Художника, тот вежливо кивал и смущённо улыбался.
- Если бы мы не знали, что вы не знакомы, можно было бы подумать, что вы писали картины с супруги Григория Алексеича, - произнёс тучный бородатый Пал Михалыч – тоже из купцов, тоже именующий себя ценителем живописи.
Муза содрогнулась и на секунду остановила свой взгляд на муже – долее не выдержала. Тот же, лучезарно улыбнувшись, проговорил:
- Так оно и есть.
Художник мог поспорить, что ни один из присутствующих не понял истинного смысла сказанного, но только не он.
- Простите, - он поднялся, - мне нужно идти.
Он не смотрел на людей вокруг него, но знал, что на лицах каждого написано изумление.
- Идти? – переспросил Григорий Алексеич, - Но позвольте, вы нам ещё не показали свой последний шедевр.
- Я бы не стал так громко говорить об этой картине, - заметил Художник.
- Но ведь это правда – не надо её бояться, - возразил Конюхов, аккуратно промокая губы салфеткой.
- Я её не боюсь, - жёстко ответил Художник.
- В самом деле? – вскинул брови Григорий Алексеич.
Гости в недоумении молча наблюдали за внезапно возникшей словесной перепалкой.
Муза закашлялась. Повисла недолгая недобрая пауза.
- Ну что ж, - тяжело вздохнув, вставая, произнёс Конюхов, - Тогда давайте взглянем правде в глаза – полюбуемся на новое творение вместе, и вы поймёте, что я был прав.
Все послушно поднялись из-за стола и проследовали за Григорием Алексеичем в малую залу, где всё так же завёрнутая в бумагу на столе лежала картина.
- Господа! – с деланной игривостью воскликнул Конюхов, обернувшись на гостей, - Давайте угадывать, что там изображено! – предложил он.
Муза и Художник стояли чуть поодаль ото всех, но с разных сторон. Художник был мрачен и не глядя смотрел на свёрток. Он уже сожалел о том, что пришёл сюда, что принёс эту дурацкую картину, происходящее было фарсом и ничем иным. Что делают здесь все эти люди? Что делает здесь он и что делает Муза в этом доме, с этим чужим неприятным человеком? Конечно, он обо всём догадался, Конюхов ведь неглупый человек, не зря же ему удалось сколотить такое баснословное состояние. Но к чему этот цирк? К чему метание бисера перед свиньями? Ему нужна публика, чтобы вывести Художника на чистую воду? Но ведь это, по меньшей мере, бессмысленно. Ревность? Но Художник и Муза не виделись несколько лет. Он взглянул на неё – Муза была бледна и совершенно потеряна.
Конюхов и остальные присутствующие с энтузиазмом высказывали предположения относительно изображенного на холсте и то и дело поворачивались к Художнику. Тот отрицательно мотал головой. Они никогда не сумеют отгадать, что там. Он совершил ошибку.
Художник повернул голову туда, где несколько мгновений назад была Муза.
- Постой! – он бросился за ней. Присутствующие обернулись на шум.
- Прошу вас, уйдите отсюда! – крикнул Художник, не веря, что это звучит его голос.
Муза бежала и бежала по коридорам большого, холодного дома Конюхова. Она искала выход, но выхода не было. Вот и галерея с её портретами. «Как же я вас!..» Она остановилась. Где-то здесь была сткляночка… Где же она? Муза выдвигала ящики резного дубового комода один за другим. Вот она. И спички.
- Пожалуйста! Не делай этого! – кричал на бегу Художник, - Пойдём со мной… Я не могу без тебя…
- Зачем ты пришёл? Зачем ты писал все эти… - её глаза были безумными, она размахивала руками, норовя расплескать керосин.
Он пытался остановить её, отобрать стклянку, но всё было тщетно. Музе удалось осуществить задуманное: когда Конюхов подоспел, она уже облила одну из картин горючей жидкостью и чиркнула спичкой. Кто-то закричал «Пожар!». Пламя расходилось быстро, охватывая новые площади. Люди бежали прочь от огня, размахивая руками, отчаянно глотая воздух, крича и задыхаясь от углекислого газа.
С Конюховым случился какой-то припадок, он начал срывать со стен горящие картины, Муза, окаменев, неподвижно стояла в центре огненного кольца, Художник безуспешно пытался вытащить её оттуда. Накрывшись сюртуком, он схватил её за руку и потянул.
- Муза! Муза…- он закашлялся и почувствовал, как невыносимо жжёт руку, - Муза! Пожалуйста…
Она, как заворожённая, смотрела невидящим взглядом на сужающийся огненный круг. «Вот бы я…» - но что-то или кто-то тащил её из пламени, не дав закончить мысль.
- Муза!.. - ему уже совсем не хватало воздуха, но он что было силы выкрикивал её имя, не замечая, что лишь беззвучно открывает рот.
Муза думала о том, как было бы хорошо сейчас оказаться в старой каморке Художника, устроившись на скрипучей продавленной тахте, потягивать дешёвое, но удивительно вкусное красное вино из соседней лавчонки. Потом Художник внезапно вскочил бы, подбежал к мольберту, как он делал это прежде, и стал бы рисовать Музу, приговаривая: «Надо же, как удачно падает свет!» Она втянула ноздрями едкий запах краски и закашлялась. Её глаза широко распахнулись. Господи, пожар!
- Руку, руку! – хрипел Художник. Муза, едва разглядев его пальцы в клубах дыма, тут вцепилась в них.
Всё. Вырвались.
Художник поискал глазами Конюхова, но того не было видно.
- Гриша, Гриша! – давясь газом, попыталась позвать его Муза, но напрасно – пламя уже давно поглотило Конюхова.
- Сюда, сюда! – она натолкнулась на взволнованный взгляд Художника и словно прочитала его мысли, - Быстрее! – он уже давно не мог говорить.
Насилу выбежав из галереи, Художник и Муза долго не могли отдышаться. Боль была нестерпимой – он получил ожоги лица, а она – всего тела. Художник ослеп и больше не мог писать, Муза находила утешение в том, что тот никогда не увидит, во что превратился объект его поклонения. Долго, до самой революции она хранила последнюю работу Художника: всего две строчки чёрной гуашью на белом фоне – «Верните мне Музу» и часто плакала, разглядывая её. Горькие слёзы тихой грусти текли по её изувеченным пожаром щекам, слишком дорогую цену они с Художником заплатили за то, чтобы снова быть вместе.
А впереди была революция, гражданская война, побег из ставшей чужой страны, новый дом, новая жизнь, неизвестно которая по счёту…

Конец