Рассказ Филиппа Эдвардсона
В этот захолустный городишко мы с сестрой приехали поздней осенью, когда на деревьях уже не осталось ни одного листа, небо было серым и тяжёлым, а туман – обычное явление в этих широтах – казалось, заполнял собой каждый уголок пространства, так что по вечерам – темнело в это время рано – масляные фонари на улицах представлялись размытыми тусклыми пятнами, висящими в воздухе.
Мне и моей сестре Энжеле приходилось часто переезжать с места на место, однако, мы по-прежнему с трудом привыкали к новому жилью, а, в особенности, к людям, окружавшим нас.
Наш новый дом встретил нас хмуро, как, впрочем, и всё остальное в этом городе, куда мы прибыли в девятом часу вечера, и оттого кругом было безлюдно. Один туман был рад нам.
Ещё в Лондоне, где я познакомился с бывшим владельцем этого дома, я представлял наше новое жилище именно таким, каким оно оказалось в действительности. Это был старый, белёсо-серый, возможно, из-за тумана, особняк со скрипучим деревянным полом, гулко хлопающими дверями, большими, давно не мытыми окнами и старой продавленной мебелью. Здесь давно не жили. Даже эхо, раздавшееся в ответ на наш с Энжелой немногословный обмен репликами, было каким-то ленивым, отвыкшим от человеческих голосов. Сестра поёжилась и огляделась по сторонам. Заметив камин в центральной комнате дома, я немного воспрял духом и поспешил развести в нём огонь. Постоянных слуг мы не держали – каждый раз нанимали новых, поэтому пока нам самим приходилось заниматься хозяйственными делами.
Когда я, наконец, справился с камином, комната начала заполняться чудодейственным теплом, Энжела, доселе нервической поступью отмеряющая длину залы, подошла к стоявшему у камина креслу и присела на самый краешек. Озноб бил её. Я приблизился к сестре. Её глаза из-за густой чёрной вуали смотрели на меня со всепоглощающим отчаяньем. Я осторожно приподнял отделяющую нас завесу.
Сестра была плоха, совершенно плоха. Ей нездоровилось ещё в Лондоне, и лекарство, вожделенное лекарство почти было у нас в руках, но обстоятельства, извечно ломающие все планы, заставили нас срочно покинуть столицу и поселиться в этом туманном, забытом Богом пригороде.
- Я вылечу тебя, слышишь? – тихо проговорил я, с нежностью глядя в глаза сестре и легонько сжимая её ладонь. Энжела поморщилась и отняла руку, на её коже осталось несколько больших тёмных пятен.
Когда я проснулся на следующее утро, то не сразу понял, где нахожусь. Комната, которую я накануне выбрал своей спальней, ничем не отличалась от любой другой в этом доме: всё тот же облезлый дощатый серый пол, скрипучая кровать с отсыревшими простынями, старинный комод с почерневшим зеркалом и ничем не загороженное окно, открывавшее вид на проглядывающие сквозь пелену тумана пожелтевшее поле и дорогу, уходящую за город – наш дом находился на самой его окраине.
Одевшись, я спустился вниз. Энжела уже была там, возможно, она даже не спала – ночью я слышал её неспешные шаги в коридоре.
Сестра сидела за овальной формы дубовым столом, её глаза были совершенно мёртвыми, смотревшими в одну точку. Энжела уже вошла в ту стадию отчаяния, которая характеризуется полнейшей апатией и, вероятно, даже отсутствием каких бы то ни было мыслей. Я сел напротив неё. Я не знал, что сказать, и молчал. Прошло около двух минут, и вдруг Энжела взглянула на меня с такой ненавистью, заставив меня невольно отпрянуть.
- Пойду разведаю обстановку, - глотая внезапно возникший ком в горле, произнёс я.
Да, я сбежал от неё и чувствовал себя совершеннейшим подлецом, но словно бы сами ноги вели меня прочь из дома.
Спустя несколько дней мы с сестрой уже вполне знали городишко, в котором нам предстояло провести неопределённое время. Нам стало известно, что городом управляет мэр, он же является владельцем единственного в этих краях заводика, на котором служила большая часть населения, представляющего собой в целом бесхитростных, почти деревенских людей, поначалу с недоверием, а уже совсем скоро с простодушным радушием принимающих новичков. Мы обзавелись слугами: кухаркой, полноватой женщиной пятидесяти лет с одутловатым веснушчатым лицом, и дворецким, худощавым, высоким седоволосым мужчиной. Они были супружеской парой и отчего-то внушали нам с Энжелой доверие. Главное, они были немногословны.
На третий день нашего пребывания в городке сестре стало лучше, однако, к несчастью, это совпало с ужаснейшим инцидентом, произошедшим в те же дни. Пропала молодая девушка. Это обстоятельство всколыхнуло размеренную жизнь города, а весть о нём разнеслась далеко за его окрестности, и – поразительно - одновременно, с одной стороны, сблизило его участников, а, с другой – заставило их с настороженностью глядеть на окружающих.
Мы с сестрой не имели случая познакомиться с этой девушкой, кстати, её звали Хелена, однако, расследование, к которому немедленно приступила скучающая без всякого мало-мальски серьёзного дела полиция, явилось поводом для начала нашего с соседями общения.
По своему обыкновению Энжела волновалась в кругу малознакомых ей людей, но на этот раз всё было совершенно по-другому: словно какая-то тайная сила манила её в дом пропавшей девушки, и мне стоило больших усилий отговорить её не ходить к ним. Старший сын Хоумптенов, так звали родителей Хелены, Герберт, искал её общества более других. Как-то вечером, который мы, потягивая чудесный, приготовленный нашей кухаркой глинтвейн, проводили вдвоём с Энжелой у камина, я сообщил ей о своих мыслях относительно молодого Хоумптена. Энжела выглядела уставшей. Я подумал, неужели болезнь возвращается снова?
- Я не люблю его, - слабым, но уверенным голосом ответила Энжела, не глядя на меня.
Я вспыхнул, но постарался взять себя в руки.
- Я… Я просто так сказал это.
Сестра хмуро посмотрела в мою сторону, однако, снова не на меня.
- Мне плохо, - проговорила она тихим, шелестящим голосом, - словно кто-то высасывает из меня силы, - и немигающий взгляд её тусклых глаз вперился в моё лицо.

Рассказ молодого Хоумптена
Энжела интересовалась нашей оранжереей, в особенности лилиями. Не знаю, чем привлекала меня эта девушка, большей частью немногословная, однако, я был рад общению с ней, оно хоть немного избавляло меня от серости нашей жизни. Как, в сущности, коротка эта самая жизнь и недолговечна человеческая память!.. Прошло лишь немного времени с тех пор, как пропала Хелена, моя добрая, нежная сестричка, а я уже начал забывать прежние черты её лица: теперь она виделась мне мрачной, с прозрачной мертвенно-бледной кожей и безрадостным взглядом.
Но я отчётливо помню день, когда её не стало. Так же, как и всегда, она отправилась на прогулку. Вечер был её излюбленным временем суток. Хелена любила туман, она словно куталась в его обволакивающей субстанции. День, когда она ушла и больше не вернулась, ничем не отличался от череды предыдущих таких же туманных, серых, безветренных, без единого намёка на солнце, дней. Кто-то предположил, что она сбежала от нас, из этого болота, каким была наша жизнь, кто-то даже будто бы видел её с каким-то человеком, возможно, тайным любовником. Однако, я не согласен с этим: её больше нет в живых. Я знаю, я чувствую это.
Один человек, не помню, кто это был, высказал мнение, что Хелена могла увязнуть в многочисленных болотах, окружавших наш город, однако, сестра жила здесь с рождения и потому знала местность в мельчайших подробностях. Кто-то убил её. Один из нас.
Хелена сторонилась чужих людей с самого рождения, но и близких у неё было не так много – пожалуй, только мы, и всё. Вероятно, с самого начала ей было ясно, что за жизнь и люди её ожидают здесь, в нашем городе, и, не имея возможности уехать, невольно избегала всего, что было ей чуждо. Ища уединения, сестра блуждала по самым безлюдным улочкам, если таковые вообще могут встречаться в больших городах. Но, даже не смотря на это, мы не могли представить, что что-то подобное могло с ней или с кем-либо другим из нас случиться. О, какими же безответственными мы были!..
Мы не стали устраивать похороны, мать всё ещё верила, что Хелена вернётся или, по крайней мере, не вернётся, так как она сбежала из дома, но всё же жива. С утра до ночи мать, как чумная, бродила по окрестностям в поисках Хелены, по временам прерывающимся голосом выкрикивая её имя. Мы все боялись, что она тронулась умом, но доктор, вызванный по случаю, уверил нас, что это её состояние временно. Он прописал какие-то настойки, и отец с болезненной ожесточённостью взялся за их приготовление.
Спустя несколько дней оранжерея, наша чудесная оранжерея, единственное место в нашем доме, да и во всём городке, которое действительно радовало меня, сгорела. Это произошло ночью, так что утром, когда мы проснулись, от неё не осталось и следа. Мы отчего-то долго и словно в тумане бегали вокруг пепелища, обмениваясь бессвязными нелепыми фразами, когда, наконец, заметили, что из домочадцев, кроме слуг, нас всего двое: отец и я. Мать, моя бедная мать сгинула в беснующемся пламени!.. Какая сила привела её в оранжерею, неужели она искала там Хелену? Кто знает?.. Или она сама в приступе безумия бросилась в огонь, тем самым положив конец своему безутешному горю?

Рассказ лейтенанта полиции Уильяма Стейтона
В ту ночь, когда загорелась оранжерея в доме Хоумптенов, я был на дежурстве и обходил окрестности. Признаюсь, после таинственного исчезновения младшей Хоумптен эта процедура отнюдь не была лишь формальностью, коей она являлась на протяжении последних нескольких месяцев после раскрытия серии жестоких убийств. Честно говоря, во время ночной прогулки мне было не по себе: в переулках мне то и дело мерещились тени и какой-то зловещий гул вперемешку с шёпотом. Моя рука, готовая в любую минуту выставить вперёд револьвер, лежала на кобуре. Но вокруг всё было тихо и до того безлюдно, будто все жители, вслед за несчастной Хеленой, исчезли.
Туман в ту ночь был словно кем-то изодран, а его клочки всюду разбросаны: под ногами, на каменных лестницах мрачных подъездов с тяжёлыми медными кольцами вместо звонков, на металлических карнизах и покатых крышах домов. В то время, как правая моя рука лежала на кобуре, в левой я держал масляный светильник. Покачиваясь, он издавал скрип, и когда я проходил сквозь арки, соединяющие дома, летучие мыши, в огромных количествах водившиеся в наших местах, пугаясь внезапного всполоха света, с шумом разлетались.
Незаметно я добрёл до дома Хоумптенов. Пламя, разраставшееся с каждой минутой, отвоевало уже большую часть хозяйственной постройки. Я побежал в участок. Нужно было вызвать пожарную бригаду. Уходя, я заметил фигуру, появившуюся возле дома Хоумптенов и прошмыгнувшую вглубь сада. Я думаю, это был молодой Хоумптен, Герберт.
Мне было известно, что парень испытывал некоторые трудности с деньгами и теперь, получив страховку за сгоревшую оранжерею, он смог бы весьма улучшить своё финансовое положение. Впрочем, я не взялся бы утверждать это наверняка, но, судя по лёгкости и скорости движений, это мог быть именно молодой человек. Кому, кроме самих Хоумптенов, мог быть выгоден пожар в оранжерее? Однако, пусть с этим разбирается страховая компания.
После того, как пламя было потушено и Хоумптены в отчаянии высыпали на улицу, оказалось, что миссис Хоумптен нигде нет. После пропажи Хелены ни отец, ни сын не могли удержать мать от неустанных поисков дочери. Обезумев, она, точно призрак, блуждала по округе, и прохожие, завидев её, прятали сочувственные взгляды.
Вечера, накануне пожара, миссис Хоумптен так же не было дома, весь день она пропадала где-то, однако, нашёлся ни один десяток людей, которые видели её на улице ближе к вечеру. Ни Герберт, ни старший Хоумптен не могли с уверенностью сказать, возвращалась ли мать домой – настолько пошатнулся и их рассудок из-за всего произошедшего. Последние несколько дней миссис Хоумптен, вернувшись домой, совершенно опустошённая, без сил, опускалась в кресло в холле на первом этаже дома и погружалась в некое подобие сна. Горничная миссис Хоумптен обычно дожидалась свою хозяйку и укрывала её пледом. Мистер Хоумптен, удручённый потерей дочери и безумием жены, запирался в своём кабинете и по целым дням готовил для последней зелья, которые затем передавал ей через слуг. Герберт Хоумптен часто отлучался, так что никому в доме и дела не было до того, что вместе с миссис Хоумптен в тот вечер пропала и её горничная, ведь только она могла бы достоверно сказать, возвращалась домой её хозяйка в тот день или нет, но горничной и самой нигде не было. Её вещи, равно как и вещи миссис Хоумптен и Хелены, остались в доме.
Молодой Хоумптен думал, что мать погибла при пожаре, однако, ни одного обгоревшего тела в оранжерее обнаружено не было.

Рассказ миссис Хартон, кухарки Эдвардсонов
Конечно, мы с Уиллордом нуждались в деньгах, и поначалу наши новые хозяева показались нам вполне приличными людьми. Разумеется, у каждого есть свои странности, но Эдвардсоны…
Мы с Уиллордом, признаться, люди малообщительные, дети наши давно в Лондоне, друзей у нас нет, так что только друг с другом и можем пошептаться поздним вечером после всех дел.
Во-первых, мы насторожились, заметив довольно частые изменения в состоянии здоровья мисс Энжелы, и ещё эта плотная чёрная вуаль, так часто закрывающая её лицо. Однажды, подавая мисс Эдвардсон чай, я заметила на её щеке страшные желтовато-коричневые пятна с примесью ужасной синевы. Непохоже было, чтобы это был синяк – мистер Филипп всегда так нежен со своей сестрой.
Но каково же было наше с Уиллордом удивление, когда уже на следующее утро кожа мисс Энжелы была идеального оттенка. Да, кстати, у меня были большие сомнения, ела ли мисс Энжела вообще. То же самое я могу сказать и относительно её сна. По временам ночью она бродила по дому, как привидение, пытаясь ступать неслышно, чтобы не потревожить нас, однако, шаги её были тем отчётливее, чем осторожнее она старалась их делать.
Как-то раз утром, оно, как всегда, было тёмным и пасмурным из-за постоянного тумана и болотных испарений, я по обыкновению зашла к мисс Энжеле, чтобы заправить её постель. Несколькими минутами ранее я слышала звук закрывающейся входной двери и оттого подумала, что Эдвардсоны ушли на свою ежеутреннюю прогулку.
Итак, я вошла в спальню Энжелы. Комната была тёмной, шторы задвинуты. Я подошла к ним, чтобы впустить хоть немного света, и едва я это сделала, как почувствовала в спальне чьё-то присутствие. Я осторожно повернулась и увидела мисс Энжелу, лежащую на кровати. Я не заметила её, когда вошла в комнату, оттого что та была плотно укутана одеялом.
Сделав шаг вперёд, чтобы проверить, спит ли она, и, в противном случае, извиниться за вторжение в её владения, я обнаружила, что глаза мисс Эдвардсон открыты и, что более всего поразило меня, они неотрывно наблюдают за мной. От столь жуткого зрелища у меня внутри всё словно похолодело.
- Мисс Эдвардсон.., - сорвалось у меня с языка, и я невольно попятилась в сторону двери, как вдруг с девушкой будто что-то произошло, и она точно очнулась.
- Миссис Хартон? – произнесла она с таким удивлением, словно только что заметила моё присутствие, - задёрните шторы.
Я молча и как-то быстро кивнула, затем исполнила её просьбу и так же ни слова не говоря опрометью вылетела из комнаты. Остаток того дня прошёл как обычно. Однако мы с Уиллордом стали подумывать об уходе от этих странных людей. Да, вот, кстати, ещё одна странность: лилии. Не знаю, что уж в них было такого, кроме дурманящего аромата, от которого у меня всегда непременно болит голова, но только реакция на их запах у Эдвардсонов была, на мой взгляд, мягко говоря, необычной.
Мне кажется, Филиппу не нравилась та особая страсть, которую Энжела питала к этим цветам. И ещё, в ту ночь, когда начался пожар в городе, Филиппа не было дома – я видела в окно на первом этаже, как он крадучись выходил из дома, когда сгустились сумерки. И… О, Господи, надо бежать отсюда!.. Несколько дней назад была одна из тех редких лунных, совершенно безоблачных ночей, так что мне совершенно отчётливо было видно, как Филипп что-то закапывал в землю на заднем дворе. Очевидно, он делал это в спешке, иначе не выбрал бы столь ясную ночь. Не знаю, впрочем, что делала в этот момент мисс Энжела, возможно, она видела в окне мою голову, ведь я не потушила лампу. Когда на следующий день брат и сестра отправились на прогулку, я пробралась на задний двор – Уиллорд следил за тем, чтобы Эдвардсоны меня не увидели – и раскопала землю в том месте, где Филипп до этого что-то спрятал. Это были человеческие кости.

Рассказ Энжелы Эдвардсон
Я умерла давно, несколько лет назад. Вернее, Филипп убил меня. Будучи моим братом, он влюбился в меня, не как в сестру. Я не хотела ему принадлежать – его поведение пугало меня, а моё – его бесило.
С ранних лет Филипп увлекался мистикой, вуду, всякого рода экспериментами, как то спиритическими сеансами и прочей чертовщиной. Слуги, преданные мне, докладывали, что он уже перепробовал ни один любовный заговор, однако, все оказывались напрасными. Видимо, тогда он и решился на последнее средство.
Несколько лет назад Лондон кишел всевозможными шарлатанами: гадалками, знахарями, экстрасенсами, даже шаманами, с одним из последних Филипп и снюхался. Это был сумасшедший горбун с длинными крючковатыми пальцами, близко посаженными маслеными глазками и огромным противным кадыком. Негодяй сразу понял, что помешанный молодой человек выложит любую сумму за претворение своей мечты в жизнь.
Скорее всего, Филипп задушил меня ночью, потому что последнее, что я помню – это поздний вечер, я ложусь спать, в окне, между неплотно задвинутыми шторами идёт снег. Иногда мне кажется, что в ту ночь я видела в своей комнате этого мошенника, шамана. Его маленькие свиные глазки сверлили моё лицо, а губы беззвучно шевелились, потом какая-то тень накрыла моё лицо, и я словно упала в бесконечную чёрную бездну. Как Алиса в Зазеркалье, я летела и летела куда-то в непроглядной мгле, мне было страшно и холодно. Потом я услышала какой-то странный звук, похожий на скрип, тень отлегла от моего лица, и снег, только что падавший за окном, почему-то посыпался на меня. Я открыла глаза. И увидела лица двух человек, слева и справа склонившихся надо мной. Отчего-то в первые мгновения я не сразу их узнала, кроме того, кто-то из них держал в руке фонарь, слепивший мне глаза. Лица их были настороженными, но, как только они заметили, что я проснулась, расплылись в странных, жутковатых улыбках. «Энжела!» - позвал один из них голосом Филиппа. «Что вы тут делаете?» - с ужасом спросила я, узнав во втором шамана. «Вставай!» - изменившимся голосом, с властными нотками произнёс мой брат, я сумела разглядеть в его руке цветок белой лилии. Всё это напоминало какой-то сюр, но я невольно повиновалась. Из-за того, что я была так варварски разбужена, так недолго проспав, моё тело плохо мне подчинялось, да и кровать показалась мне какой-то узкой, с боковыми перегородками. Я ничего не понимала – сон не до конца покинул меня. Филипп протянул мне руку, я поднялась, запнувшись за какой-то деревянный край. Брат придержал меня одной рукой за талию, в другой он сжимал лилию. Мои глаза, помимо моей воли, остановились на этом цветке, жадно изучая его, будто впервые увидев. «Моя…» - возбуждённо прошептал Филипп мне в ухо. Я отпрянула от него, и в эту минуту из-за облака выкатилась луна, яркая и невероятно большая. Я снова обо что-то споткнулась, посмотрела вниз – это была земля, куча рыхлой, только что выкопанной земли. У меня в комнате… Я оглянулась. Это была не моя комната. Это было кладбище, и я стояла у самого края разрытой могилы. Из которой меня только что вынули. От ужаса я обезумела: я бегала, натыкаясь на холодный, покрытый шапками из снега, камень кладбищенских памятников и кричала что-то бессвязное, что было сил. Падал снег, но я не ощущала особенного холода. Наконец, я заметила, что на меня надето старинное бальное платье красного цвета, кажется, оно принадлежало нашей бабушке. Мои ступни были голыми. От этого открытия я отчего-то успокоилась, нет – скорее, остановилась. Внимательнее осмотрелась кругом. Разрытая могила, вокруг комья мёрзлой земли, рядом – раскрытый простой деревянный гроб, около него – криво, впопыхах брошенный памятник с выбитой надписью: «Энжела Эдвардсон, любимая дочь и сестра». Филипп смотрел на меня с немного виноватым, но счастливым видом, из-за его спины, сгорбившись и согнув свои отвратительные ручищи, выглядывал довольный шарлатан. В ту же секунду ненависть, смешанная с доселе небывалым приступом голода, охватила меня, и я, оттолкнув Филиппа, набросилась на колдуна. Я съела его в считанные минуты, насытившись, я остановилась, словно выбравшись из какого-то дурмана. Я обнаружила себя стоящей на коленях, в снегу, из которого, провалившись, торчали обглоданные кости. Поднявшись, я увидела Филиппа, наблюдавшего за мной с застывшим ужасом в глазах. «В кого ты меня превратил?!» - закричала я, приближаясь к нему с той же целью, что и к шаману несколько минут назад. Филипп быстрым движением достал что-то из кармана брюк и резко выбросил вперед руку, прямо мне под нос. Неведомая сила сковала моё тело – я не могла сдвинуться с места. На ладони у Филиппа лежала обычная луковица, кажется, чесночная.
Так начался ад. Мне приходилось есть людей, я не могла без этого существовать, хоть и не желала жить дальше, но не могла умереть, так как уже была мертва. Время от времени моё тело покрывалось трупными пятнами и язвами, обдиралась кожа, обнажая кости, но после того, как я съедала очередную жертву, я вновь обретала привычную оболочку. Филипп подкарауливал кого-нибудь, преимущественно, когда сгущались сумерки, убивал и приносил мне, иногда по частям… По городу поползли слухи, в поиске бесследно пропавших была задействована полиция, нам пришлось затаиться, не выходить из дома. Но мне было нужно мясо. И… И я… Я ненавижу Филиппа за то, что он сделал со мной! Его же убить я не могу – та самая луковица, с помощью которой он остановил меня, всегда с ним, дверь его спальни ночью всегда заперта, к тому же… Что я буду делать после его смерти?… Он навечно, то есть до конца его дней, привязал меня к себе…
Так вот, я… Сейчас, я должна собраться с духом. Я съела своих родителей. Нет, сначала я съела слуг, а потом уже и… После этого мы не могли более оставаться в нашем городе. И мы исчезли. С тех пор мы постоянно переезжали из одного городка в другой, пока не поселились в Лондоне, это большой город, не то, что все эти пригороды, где все у всех на виду.
В Лондоне мы прожили несколько лет, меняя один квартал на другой, пока и этот город не стал для нас опасным. Денег для переезда в другую страну у нас не было, поэтому мы были вынуждены вновь обрести пристанище в каком-нибудь захолустье. Я не могу так больше. Силы мои на исходе. Я ненавижу Филиппа, я ненавижу его за то, что мне пришлось съесть сестру Герберта, молодого человека, который так любезен со мной, я ненавижу Филипа за то, что и мать Герберта, и её служанка стали нашими жертвами, я ненавижу Филипа за то, что он сжёг их оранжерею, он ненавидит мою страсть к лилиям, он ненавидит всех, кто хорошо ко мне относится. Недавно мне показалось, что наши слуги наблюдают за тем, как Филипп закапывает кости на заднем дворе - пришлось убить и эту довольно милую пару… Я ненавижу Филипа, я ненавижу себя! И я не знаю, в чём спасение!.. Вчера я получила письмо от Герберта, в котором он назначил мне тайную встречу сегодня ночью, на месте сгоревшей оранжереи. Я совершенно не сомневалась, идти ли на это свидание, однако, нужно было выбраться из дома незаметно для Филипа. Мне это удалось – предварительно я смазала петли на входной двери, да к тому же, я подозревала, что брат по ночам боится меня и не выходит из своей комнаты – я была зверем, приручённым им, но всё-таки зверем.
Герберт уже ждал меня. В свете полной луны он был удивительно красив.
- Энжела! – с придыханием воскликнул он и сделал шаг мне навстречу. Я заметила, что он что-то прячет в левой руке. Герберт проследил за моим взглядом и произнёс:
- Посмотри, что я купил на днях, дай мне свою руку.
Я повиновалась. Моя рука, точно сама собой, вытянулась вперед.
- Мы должны восстановить оранжерею, - тихо проговорил Герберт, приближаясь ко мне, - мы посадим новые лилии.
И он быстрым движением положил в мою раскрытую ладонь несколько луковиц и крепко сомкнул мои пальцы. В эту секунду меня точно обожгло. Пожар, начавшийся в руке, с бешеной скоростью распространялся по всему телу. Хоумптен с поразительным спокойствием отошёл в сторону и наблюдал.
Луковицы будто приросли к моей ладони, кожа начала лопаться, тело выкручивало во всевозможных позах, пока, наконец, я не упала на землю и не замерла. В этот момент я поняла, что сейчас всё кончится, и я буду свободна.

Рассказ миссис Хоумптен, матери Герберта

«В этот момент я поняла, что сейчас всё кончится, и я буду свободна». Я захлопнула тетрадку, и непроизвольно выронила её на пол.
Мой мальчик… Ты окончательно сошёл с ума. Когда пропала Хелена, я сразу поняла, что это ты её увёз: слуги говорили мне о твоём странном отношении к собственной сестре, но я отказывалась верить, а Хелена, в свойственной ей манере, всё утаивала от меня. Где был мой разум? Где были мои глаза?
Мой муж после исчезновения Хелены совершеннейшим образом замкнулся в себе, Герберт старался вести себя как ни в чём не бывало, но я явственно видела его нервозность. Мой сын нечасто отсутствовал дома по несколько дней, но когда его отлучки участились и понемногу начали исчезать вещи Хелены, тайна во всей ужасающей реалистичности раскрылась передо мной. Сумрак спустился на наш дом, и я, несмотря на метафоричность фразы, остро чувствовала это. Никто не мог мне помочь. Я была одна наедине со страшной догадкой. С той минуты, как я знала, по какой-то причине я оказалась не в силах говорить и даже смотреть на своего сына. Я притворилась безумной, подумав, что Герберт не убьёт меня, если будет убеждён в том, что я больна.
Но я совершила непростительную ошибку – рассказала обо всём своей горничной. Я больше не могла молчать, ощутив, что на самом деле начинаю сходить с ума. Рядом со мной жило чудовище, а я была вынуждена этого не замечать.
Наверное, Герберт подслушивал за дверью, когда я разговаривала с горничной. Вскоре он заманил меня в оранжерею и поджёг её. Дьявол овладел моим сыном. Однако, мне удалось спастись: я нашла лазейку в непрочном деревянном строении и незаметно выбралась наружу. Мы с горничной сбежали. Естественно, мы не взяли с собой вещи, чтобы уверить всех, а в особенности, Герберта, в своей смерти.
Я сняла квартиру подальше от нашего дома, а затем стала выслеживать Герберта. Безумие заставляло его чувствовать себя неуязвимым, и оттого он вёл себя неосторожно. Он не заметил меня, как не замечал никого в последнее время.
Мне удалось выяснить, что он снял дом в предместье Лондона и жил в нём с Хеленой.
Я улучила момент, когда Герберт возвращался домой, в Лондон, и подкараулила его слуг. Хелену увидеть мне не удалось. Более того: я не знала, в доме ли она.
Кухарка, миссис Хартон, выглядела напуганной и поначалу не желала со мной говорить, но мои слёзы убедили её сделать это. Она узнала, что Филипп, очевидно, под этим именем ей представился мой сын, бил Хелену и держал её впроголодь, хотя первое время миссис Хартон не могла поверить в то, что страшные пятна на лице Энжелы, видимо, так Герберт звал здесь Хелену, следы от побоев, причинённых им. Хелена маскировала синяки и кровоподтёки гримом или прятала под вуалью. Уезжая из дома, Герберт привязывал Хелену к кровати, запрещая слуг заходить в её комнату под предлогом необходимости сестры в тишине и покое из-за плохого самочувствия.
О костях, закопанных на заднем дворе, кухарка заговорила с опаской. Догадка, пожалуй, самая жуткая за последнее время, поразила меня. «Где Энжела?» - спросила я. «Они с мистером Эдвардсоном уехали вчера» - ответила миссис Хартон, и у меня больше не было нужды в её рассказе: я побежала наверх, в комнату Хелены.
Все немногочисленные вещи моей дочери висели в шкафу, на кровати лежала раскрытая тетрадь. «Я умерла давно…» было написано почерком Герберта. Дочитав до конца, я выронила тетрадь. «Покажите мне, где Филипп закопал кости». Кухарка с минуту поколебалась, а затем отвела меня на задний двор.
Там меня встретил Герберт. Он стоял над разрытой могилой, в его правой руке была лопата. Безумный взгляд его глаз не позволял мне сдвинуться с места. Я ощущала спиной, что миссис Хартон никуда не ушла и, замерев, подобно мне, стоит сзади. Мне стало не по себе от её присутствия.
- Герберт, - мне стоило усилий произнести имя чудовища, которое являлось моим сыном.
- Подойди поближе, - проговорил он, оскалившись, и крепче сжал лопату.
Повинуясь чьей-то воле, я сделала шаг вперёд и провалилась в бездну. Бездна была наполнена запахом лилий.
Конец