КОЛЛЕКЦИЯ

/ рассказ неизвестного француза /


Это было давно, когда Париж был не такой, как вчера, а я не такой, как сегодня. Вспомнить, и то страшно. А вы настаиваете на точности? Нет уж, увольте. Раз было и не проросло быльём, значит, имеет право на воспоминание. Впрочем, определённая примета в памяти сохранилась. Машины, в ту пору бывшие ещё в диковинку, скромно давили кур, тогда как кареты, предчувствуя свое поражение, отводили душу на пешеходах, вызывая поощрительные улыбки дам, прежде достававшиеся счастливым дуэлянтам, ныне запрещённого способа проявления мужской состоятельности.


При столь малой для нашего брата возможности выбора, приходилось навёрстывать там, где запреты, если бы даже кому-то пришло бы в голову их вести, оказались бессмысленными. В том причина моей истории, начавшейся в Булонском лесу, тогда, как глупость, — в её продолжении.


Всё произошло как бы случайно. Два-три слова на скамье в боскете, окаймленном декоративной красотой, этакий пейзаж и натюрморт в одном бокале, пить из которого можно бесконечно, но делать это с умом, у меня, по крайней мере, в ту благословенную пору, никогда не получалось. И всё это лишь для того, чтобы подчеркнуть красоту юного лица, кажущегося неотразимым. А час спустя она раздевалась в моей спальне, преподнося по частям своё солнечное тело, как это делают дети, снимая обертку с шоколадного батончика.


В постели она была великолепна без преувеличения, и если всё-таки, по обыкновению, преувеличиваю, то не в выражении восторга, а причин для него. Во всяком случае, происшедшее подтвердило то, о чём догадывался прежде: опыт женщины не зависит от возраста. Я долго размышлял, чем обязан столь счастливой для меня встрече, надеждам незнакомки на будущее или прошлым любовным разочарованиям? Но поскольку исчезла прежде, чем я проснулся, вопрос так и остался открытым.


Постепенно загадка, меня занимавшая, истончалась, превращаясь в оплывающую свечу, а огарок, как высоко его ни поднимай, только освещает тьму, никак её не рассеивая, зато неумолимо сужая пространство для сожалений. Мне и в голову не могло придти, что наша новая встреча произойдёт в неожиданном для обоих месте.


Пока я горевал об упущенном, судьба озаботилась возможностью не просто смягчить горечь моего разочарования, но и забыть о нём, пусть ненадолго. Да и какие могут быть к ней претензии, коль скоро сама наша жизнь короче воробьиного носа. Не исключено, что именно готовность безропотно переносить потери и радоваться находкам, сподвигла судьбу на ещё один подарок, которым не замедлил воспользоваться, не обратив внимания, на слабый, как писк цыплёнка, голос благоразумия.


Какое-то время спустя, в том же Булонском лесу, на той же аллее, в том же боскете, нахожу... Нет, не прежнюю, но вполне способную её заменить очаровательницу, отличающуюся от предшественницы не только цветовой гаммой / блондинка, а не брюнетка /, но тем, что называется женской тайной, так никогда нами не разгаданной. Хотя уверенность, что это когда-нибудь случиться, сопровождает нас от первого обладания до последнего потрясения.


Воздержусь от подробностей, дабы лишний раз не травмировать душу. Скажу лишь, что, бросающаяся в глаза странная последовательность событий, и на сей раз меня не насторожила.


Совпадение, повторенное трижды, поневоле взывает к размышлению. Но размышлять начал не прежде, чем выдержал очередной искус, на сей раз с шатенкой. И только последующие, совершенно непредвиденные события, открыли мне глаза на причину столь аномального явления.


Я был ограблен. Целью этих прекрасных офелий оказался не я, а коллекция саксонского фарфора, оставшаяся в наследство от какого-то предка, полковника доблестной нашей армии, ставшая его добычей в одном из кровопролитных боёв ещё за испанское наследство, и бывшую предметом неприкрытой зависти всех коллекционеров.


Полиция доказала, что её усилия, подкреплённые щедростью искателя, гарантируют нужный результат. Коллекция вернулась на своё законное место в шкафу, изготовленному, по специальному заказу того же предка, одним из лучших французских краснодеревщиков, правда, основательно повреждённому. Но что в нашей жизни обходится без потерь?


Преступницы оказались наложницами некоего типа, специализировавшегося на краже произведений искусства, к которым проявляют интерес богатые привереды, для коих, кроме денег, всё в прошлом, и нет другой возможности насладиться жизнью, как скупать то, что другим не по средствам даже содержать.
 
Полностью овладев сознанием и волей влюбленных девушек, что неудивительно при его внешних данных, использовал их в качестве наводчиц, а в таких деликатных случаях, как мой, для оценки ситуации на местности. Разведали расположение комнат, местонахождение коллекции и сняли на воске отпечатки ключей от дома, и всё это не вылезая из постели.


В результате чего квартет оказался на скамье подсудимых. Разумеется, я был главным свидетелем на этом юридическом торжище, и мои показания припечатали виновных к месту, на котором сидели, так прочно, что не оставалось сомнений: они подымутся с него лишь затем, чтобы пересесть на тюремные нары.


Однако за две недели судебных процедур я пригляделся к обвиняемым девушкам, и воспоминания о времени, с ними поведённым, смягчили моё ожесточившееся сердце.


Здравомыслие столь же мало присуще моему характеру, сколь и осторожность. Мне стало жаль бедных птичек, оказавшихся в крепкой юридической клетке. Будь они простыми воробышками, я бы не увидел в этом ничего, кроме торжества правосудия, но, созданные для любовных песен, в неволе вряд ли найдут слушателей, достойных их щедрого таланта.


Зато неприкрытый гнев мой обрушился на главаря, наглость которого ничуть не уменьшилась даже в оковах. Этот тип вёл себя так, будто украл не он, а у него. Он, видите ли, лишь восстанавливал справедливость, поскольку ценные вещи должны принадлежать тем, кто в них разбирается, а не тем, кому достались случайно.


Поверьте, я видел на лицах судей некоторое замешательство, свидетельствующее, что даже правосудие пасует перед напором, ему противостоящим.


Да и я сам моментами попадал под влияние его облика и красноречия, а мои мимолётные любовницы подтвердили то, о чём и без их признаний легко было догадаться, ради него готовы на годы заключения, лишь бы в одной камере, и на новые преступления при выходе на свободу.


Ах, сколько воспоминаний и живых картин роилось в моих мыслях, когда Лолита, Жюли и Фаншетта, краснея и сбиваясь, давали показания суду. Здесь я впервые убедился, что, в отличие от светофора, покрасневшие от смущения щёки женщин, не запрещающий, а разрешающий знак. Хотя бы, искусница Лолита... Настоящая цыганка, а в постели фурия. Чтобы её утихомирить, приходилось изрядно попотеть. Зато Жюли предпочитала любовь изысканную, грациозную, осмелюсь даже сказать, куртуазную. Хотя, какой из меня рыцарь?


Своя особенность была и у Фаншетты, казавшейся фригидной, или старавшейся выглядеть таковой. Но лишь потому, что обычные способы любви не вызывали у неё никаких эмоций. Чтобы её расшевелить, приходилось прибегать к хорошо известным изыскам языческой фантазии, о существовании которых впервые узнал в ту, единственную проведённую с нею, ночь.


Моё странное поведение не осталось, повидимому, не замеченным, чем и воспользовался адвокат подсудимых. В перерыве между заседаниями, он подстерёг меня в баре и, отбуксировав за дальний столик, с улыбкой сластолюбца нашептал, что как мужчина отлично понимает мои чувства и готов содействовать тем тайным помыслам, которые, скрываю от самого себя, но не от него.


– И каковы мои помыслы?


– По всем приметам, знакомым по роду моей профессии, вы не прочь вновь вернуть неудачливых грабительниц на, лучше ими освоенную, стезю сладострастия. Угадал?


– Но вы-то причём?


– Притом, что без меня ваши мечты не осуществятся.


– А разве это возможно?


– Почему бы и нет? Необходимо лишь открыть дверцы клетки, позволив любовным певуньям привычно чирикать на свободе.


Я был поражен совпадением наших мыслей, но на всякий случай притворился непонимающим.


Нельзя ли подробнее?


– Я постараюсь доказать, что девицы не преступницы, а жертвы. Их красота и моя логика должны расположить суд и присяжных к мысли, что есть вещи выше их понимания, а посему следует доверить эту обязанность тому, кто готов принять её на себя.


– Всё это слишком сложно.


– Вы правы. Но моё мастерство и ваш энтузиазм, придадут убедительность общим нашим намерениям.


– И какова моя роль?


– Возьмите их на поруки. Заявите суду, что ходатайствуете об их досрочном освобождении.


Подбить меня на то, что ещё минуту назад показалось бы полной несуразицей, не составило для него большого труда. Чувствуя себя в юридической казуистике, как рыба в ухоженном аквариуме, легко убедил меня, что в обход закона можно добиться всего, тогда как добиваться чего-то по закону решаются только неисправимые глупцы.


– Но поруки... – усомнился не столько я, сколько мой кошелёк. – Пожалуй, слишком дорогое удовольствие.


– Дешевые, – вмешался адвокат, – лично мне неизвестны. – Вы согласны со мной, месье?


Склоняясь перед профессиональной уверенностью моего Мефистофеля и радостным видением будущего блаженства, позволил провести себя через пропасти и напасти изнурительной судебной тяжбы, несмотря на воркотню кошелька, продолжающего противиться уменьшению своего содержимого. Зато сколько сладких минут испытал, снова оказавшись в объятиях, всё ещё не верящих в столь счастливое избавление, Лолиты, Жюли и Фаншетты.


Как выяснилось, никакие испытания не смогли поколебать их весёлого нрава и любовных предпочтений, о чём свидетельствовали вздохи сожаления после оглашения приговора сутенёру. И хотя обязательства передо мной остались для них священны, радость моя оказалась столь же скоротечной, как и окончание этой истории.


Впрочем, ничего неожиданного. Тогда как каждая женщина в отдельности способна усладить душу и тело, собранные вместе, они производят эффект гвоздей с грохотом вбиваемых в крышку гроба, забывшего об осторожности либертина. Обычная история обычного «конца», не рассчитавшего свои силы, и оставшегося, что называется, «с носом» перед дилеммой: либо испустить дух на одной из них, либо вернуть троицу работодателю.


Пришлось снова обратиться к пройдохе адвокату, приведя сопротивляющийся кошелёк в неописуемую ярость. Время ли думать о деньгах, когда речь идёт о собственном здоровье, если не жизни. Пускай, даже ценой неуместной попытки, вернуть закоренелого преступника к честной жизни прежде того, как тот ответит за бесчестную.


Чем, в конце концов, всё закончилось? Молодым не объяснишь, не рискуя подвергнуться насмешкам. Те же, кто побывал в моей шкуре и доконтовался до моих лет, в объяснениях не нуждаются.

Борис Иоселевич