ОРЕШЕК


О том, что он еврей, Бутекин узнал случайно. Стоял в очереди за рыбой, а когда часа через полтора пробился к прилавку, выяснилось, рыбы нет.


– Так ведь была. Сам видел! – возмутился Бутекин.


– Была, кто бы спорил, – удовлетворил любопытство клиента продавец, бережно снимая обрызганный рыбьей чешуёй фартук. – Только ваши съели.


– Кто такие? – впопыхах не сообразил Бутекин.


– Известно кто. Те, кто рыбу фарширует.


Слово за слово и национальность Бутекина прояснилась. Домой он явился в смятении. Жена Клавдия не удивилась, не расхохоталась, не сказала по-дружески: «Послал бы ты этого продавца, сам знаешь куда!», поскольку сама в сложных жизненных обстоятельствах пользовалась такого рода лексикой с немалой для себя пользой. Напротив того, задумалась и, видимо, приняв решение, посоветовала: «Сходил бы, Вася, проверился. Напрасно люди говорить не станут».


– Разбежался! – вскипел Бутекин. – К нашим врачам попади, такое отыщут, что никаким продавцам не приснится.


– В этом вопросе, Вася, ты сам по себе, а я сама по себе. На меня никто подобного не скажет. А если вздумает кто, у меня всё проверено: и папаня, и маманя...


– И деданя, и бабаня, – в спину ей прошипел Бутекин.


– А тебе завидно? Надо было с родителями насчёт биографии договариваться, а не притворяться сиротой.


Жена отвернулась, а перед сном постелила себе отдельно.


Проведя ночь в мрачном одиночестве, Бутекина отправился на службу с пустым желудком и головной болью.


Надеялся, что ждут его счастливые часы рабочего забытья, а оказалось, что коллеги уже обо всём оповещены. Они великодушно избегали глядеть Бутекину в глаза, а когда он делал это сам, вздыхали сочувственно и с непривычной старательностью углублялись в служебное рвение. Видимо, в отличие от Клавдии, понимали, что есть вещи, над которыми человек, не будучи защищён природой, не властен.


Директор, вопреки обыкновению, не вызвал его в служебный кабинет, а явился лично. Раскалёнными нервами Бутекин осознал его намерение подстраховаться, как можно большим числом свидетелей.


– Послушайте, Бутекин, как же вы так оплошали? – сказал директор, явно стараясь щадить самолюбие подчинённого. Но, горько наученный, Бутекин уже не поддавался иллюзиям. Да и вид у директора был такой, словно произносил тост над любимым трупом.


– Хотели скрыть, – продолжал директор, – но от кого? От своих друзей? А что такое недоверие покажется коллективу обидным, не подумали. Да и что скрывать? Нормальный еврей, в конце концов, не преступление. Будь вы сионист или, хотя бы масон...


– Помилуйте, – взмолился Бутекин, – какой из меня этот, о котором вы только что говорили. Ни сном, ни духом. Грешил, конечно, отрицать этого не собираюсь, но исключительно по невинности чувств и мыслей. Нас ведь учили, что все люди братья. Я, с дуру, поверил. Однажды, ещё в школе, в бытность мою несоюзной молодёжью, девушку пошёл провожать. А когда узнал, опомнился. Был и другой случай, после женитьбы. Человеку не то, что в душу, в паспорт не заглянешь. Слава богу, Клавдия не пронюхала, а то бы у меня неприятности ещё тогда начались.


– Хорошо, хорошо, почтеннейший! – перебил директор, не желая вникать в опальные биографические подробности неопределившейся личности. – Не сочтите за труд объясниться письменно. Пустая формальность, но без неё не обойтись. Бдительность нынче не в моде, но разумную предусмотрительность никто, кажется, не отменял.


Удручённый сложностью обязательной бюрократической процедуры, измученный и затравленный Бутекин ощутил вдруг настоятельную потребность защитить не себя, а доброе имя предков. Но ощущение, что совершил предательство, как если бы перешёл линию фронта в неположенном месте, не покидало его. Потеряв ориентировку в пространстве, выхватил из-под себя стул и, с криком: «Бей антисемитов — спасай Россию», швырнул её вслед суетливо убегавшему директору. По свидетельству очевидцев, охотно отвечавших на вопросы следователя и любопытных, ничего, более ужасного и шокирующего, видеть им прежде не доводилось.


– Разберёмся, – плотоядно потирая руки, заверил Бутекина важный и стройный, как осиновый кол, полицейский начальник. Аргументы Бутекина, объяснившего свой поступок желанием утвердить на земле интернационализм, он отверг на том основании, что добрые дела не должны сопровождаться противоправными действиями: – Мы все за дружбу между народами, но зачем стулья ломать? И прошу заметить, я несу ответственность не за всю землю, а исключительно за свой участок.


И принялся составлять протокол. Заминка произошла на пятом пункте.


– Не ведаю, кто я и зачем. Ходят разные на сей счёт слухи и домыслы.


Милицейский начальник задумался. Должность его требовала осмотрительности, но честолюбие жаждало бурной деятельности, а потому соприкосновение, пусть и со слабо организованной, но всё же преступностью, радовало его. Он не знал, что будет делать, но был преисполнен уверенностью, что найдёт верный выход из создавшегося положения. Разгрызёт раз и навсегда этот крепкий, самой судьбой подброшенный орешек.

Борис Иоселевич