ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



ВолшЕбства одиночества

Автор:
ВолшЕбства одиночества - это четвёртая часть книги "Течение Нижнего амура. Повествование в стиле блюз".

Часть IV

ВОЛШЕБСТВА ОДИНОЧЕСТВА

IV. 1. О вепре, дирижаблях и капели (Слушать: https://yadi.sk/d/YnPfRz0b3JtjU7)
IV. 2. На огонек свечи (Слушать: https://yadi.sk/d/s7ULC5Hl3JyLzg)
IV. 3. Конкретная весна (Слушать: https://yadi.sk/d/3sY0_dPW3Jyy3t)
IV. 4. Мхи меня от ветра скроют (Слушать: https://yadi.sk/d/CbHbBcYZ3Jz3NS)
IV. 5. Талу кушаете? (Слушать: https://yadi.sk/d/cdnOXYjr3JzUgM)
IV. 6. Ухта потрескивает (Слушать: https://yadi.sk/d/cdnOXYjr3JzUgM)
IV. 7. Оглянись, и ты увидишь (Слушать: https://yadi.sk/d/EdRommMi3JzuPZ)
IV. 8. А стрелы взяли? (Слушать: https://yadi.sk/d/XcZepXC83K2upJ)
IV. 9. Снимать! Снимать! Снимать! (продолжение IV.8) (Слушать: https://yadi.sk/d/lgxkJiM53K2yEj)
IV. 10. Одет в тэту и тапочки (Слушать: https://yadi.sk/d/IksNPIHr3K6EyM)
IV. 11. Когда плача не хватило (продолжение IV.10) (Слушать: https://yadi.sk/d/4dFcoQ263K6LyT)
IV. 12. Эй, волосан, подними нитку! (продолжение IV.11) (Слушать: https://yadi.sk/d/H2B8SrEA3K8Nyf)
IV. 13. Айсберги в ладонях (Слушать: https://yadi.sk/d/RAYFIAJI3K8vMg)
IV. 14. Янтарные глаза (Слушать: https://yadi.sk/d/SK19Rdj63K8zLa)
IV. 15. Маяк у Лимана (Слушать: https://www.chitalnya.ru/work/415597/)
IV. 16. Что месяц, что число (Слушать: https://yadi.sk/d/GrKnCZ2u3KAiv2)


IV.1. О вепре, дирижаблях и капели (Можно слушать: https://yadi.sk/d/YnPfRz0b3JtjU7)

Похоже, что весна всерьез подобралась к Кольчему. Капель до молока. Склон берега открылся топкой жижей. Там лодка, водомер. И вороток:

– Наверно, чтоб вытягивались сети…

На воротке ворона:

– Все! Все!! Все!!!

И воробьи с карниза подтверждают:

– Стрип-тиз, стрип-тиз! Пип-пип-пип…

Что «все», о чем эта ворона:

– Ходули, например?

Ждешь небывалого, а эти уже видят кольчемскую весну. Такой, как она есть на самом деле.

И кислород растет –

– Его несут потоки с марей…

Со свежей снеговой водой неудержимо. Не мерзнет уже прорубь –

– Ни чистить, ни долбить…

И измерения предельно упростились.

Отнесу свои ящики, возвращаюсь с ведром. С мутноватой водой начерпаю, как всегда по утрам, кое-что:

– Пипчики, пипчики, тип-типи-типи…

Йог-наставник, кому рассказать про ручьи узких улиц Воронежа, про трамваи, дома непохожие, про афишные тумбы, каштаны?

Мой наставник, наверно, задумался. Но потом, разобравшись в чем дело, рассмеялся бы:

– Смысл не в деталях!

И смотреть туда не обязательно.

Ощущаю присутствие, но – у меня и Кольчем, и подснежники:

– Черноземные, синие, первые…

С этим тоже непросто чирикать.

А пипчикам, должно быть, хорошо – за завесой капелей с карниза. С деревянных узоров окнА – части дома, забитой навеки.

Воробьи хоть обычные:

– Всюду птицы небесные?

И слетаются стаями к нам во двор спозаранку. Пират, конечно же, гоняет их с карнизов. Демонстративно выберет все до последней крошечки.

Но крошки среди щепок, конечно, остаются. И я обычно втайне подсыпаю. Те терпеливо ждут, пока мы уберемся. И за штакетом чёрте что творится.

…В почтовом ящике белеет извещенье:

– Заброшено с летающей тарелочки?

Однако как-то связано со мной и с Солонцами. Связь, несомненно, есть:

– С таможней, магазином…

Пойду без шапки, в пиджаке, ботинках:

– В носки заправлю джинсы по-кольчемски…

Во как! Тепло уже сейчас, и день вполне безоблачен:

– Стриптиз, стриптиз, стриптиз!

Краем тайги, каемкою сиреней. Подкосками на склоне береговой террасы:

– Базальт…

Из арсенала того же матерьяла, что конусы, округлости, разрезы.

Опять о нёрони? Вчерашнего севена я потерял вчера же. Теперь боюсь возмездия – за то, что вырезал, и, вырезавши это, не сохранил, как дОлжно, для действия защитного.

…Снега еще закручены кустистыми березками. Проваливаюсь, падаю. Давно промок, конечно. Пират залег:

– Ууу-бук!

Дорогой недоволен? Но нам опять к доске с маячной веткой.

Залив непроходим –

– Пора бы и признать?

А я все напролом, к той корабельной роще. Непроходим зимой, сейчас – тем более. Есть категории, что взять так невозможно.

Разлегся на доске – традиция такая. Закинул в небо голову:

– Жара…

Безоблачное небо, но за Ухтой киты – уже висят, как будто бы на нитях.

Наверно, испаренья начинаются? Ну, не киты, а, скажем, дирижабли. Такое характерно для Амура, о чем я расскажу в главе о Троицком.

…От белых дирижаблей, от запаха багульника и от воды, журчащей под доской, опять вставать не хочется. Опять же по традиции – придет неолитическая свежесть.

Аттракцион, в Кольчеме, наверно, самый ценный. Устойчив по сезонам –

– По двум, по крайней мере?

Хотя себя уже не забываю. Я сам уже давно неолитянин.

Столбы кососекущие, даурские листвянки:

– Нет, там другой залив…

Не стоит и пытаться? Мы левой просекой – так дальше, но спокойней. Куда, собственно, дальше, я не думаю.

…Тайгой водонасыщенной, тайгой почти что взрослой –

– «Зеленый шум»?

Зеленый потому, что среди шишек лиственниц – такие же пучки, как в тех букетах дома, еще зимних.

А ветерки шуршат бумажкой бересты, и всюду свиристели, явившиеся вдруг:

– Гудит от ветерков…

Вода и мхи. Вода и мхи, и корни – все время спотыкаешься.

Провалишься – тебя обдаст багульником! И солнце загорается у самого лица:

– От снеговых горошин…

От мхов водонасыщенных? И я не тороплюсь за переводом.

Пират умчался в рощи – гоняет белых птичек. Возникнет и уже –

– Там где-то, далеко…

Мне – просека с столбами, наклоненными, и провода, провисшие петлями.

Не тороплюсь –

– «Зеленый шум» гудит…

Как в заповедных рощах? В лице все отражается – летящий дирижабль, береза поворота. И отражается, наверное, навеки.

Мой йог-наставник:

– Это ничего…

До вечера (а то и до утра?) еще есть время:

– Просека…

И ты один на просеке. Пират умчался в рощи – гоняет белых птичек.

Аттракцион кончается-таки у Солонцов, где сразу свалки, лужи, пилорама. ДомА, однако, смотрят по-весеннему. Довольствуюся малым после просеки.

Таможня:

– Мдаа…

Мое письмо лежит. За давностью забрать, что ли, обратно. Там и тайфун не тот, не те бумажки. Лишь перевод весенне-актуален.

Хозяйски озираю магазин. Ассортимент и тут из каменного века –

– Отрезанность и тут…

Что даже нравится. Проверено давно на положительность.

Меня тут тоже знают:

–Что же у вас вина нет?

– У нас тут самогон!

Из очереди докторша. Я мог бы напроситься:

– Как всё же тут живее!

Не то, что с непонятными мне ульчами.

Но как-то, знаете, Кольчем уже вместительней. Как вспомнишь тишину:

– Скорей, скорей отсюда!

Конечно, по Ухте, ведь все равно промок. По мысу с теми кочками-ублюдками.

…Где, стоит отвернуться, малый флот:

– Развел пары…

Так облако нависло? Над наливной баржой, трубой колёсника –

– Свирепые парЫ…

Иллюзия полнейшая.

Такое нынче небо? Такие облака:

– Уже не дирижабли, а драконы…

Летучие мудуры в полдневной синеве –

– Драконы, добрые летучие мудуры…

Видение колёсника? Понятно –

– Играет облако…

Но ведь и это чудо! Хотя я уж давно у поворота, ублюдочные кочки попирая.

Встречный ветер и небо в мудурах! Еще чуть-чуть и глянешь пОверх них:

– Меж облаков щетинятся таежные Амбы?

Такое нынче небо незабвенное.

Как много лишних слов? В Кольчеме тоже, собственно, есть топольки:

– Вон домик…

Калины, доски теса. Под тесом и мой домик с дымочком из трубы. После реки, за нашим поворотом.

Я знаю, что когда-нибудь и это будет чудом. Уже неповторимым, как, например, зима –

– Уже, как этот день?

Я отпираю дом – лучи спокойные и всяческие зайчики.

Он ждал –

– Тут без меня…

Тут все «бо-бой», хотя и называю по-другому. И после Солонцов как будто извиняюсь –

– Ведь дом единственный…

Курьез, но это правда.

Я буду с шефом о ремонте говорить. Но это дело долгое. Пока что – люблю свой дом в таком именно виде. С побелкой, отвалившейся, с закОпченною балкой.

Все двери у меня открыты настежь. Окошки – те совсем не открываются, но льют лучи весь день, с восхода до заката, как в городских квартирах не бывает.

Как неожиданно является весна! Здесь под столом хранился мешок лука. Чеснок засох, а лук, как, оказалось, пророс былинками и с ними перепутался.

Несколько дней назад все разложил по ящикам, чтоб высадить на грядках, когда земля оттает. Сейчас смотрю, а в ящиках зеленое:

– Былинки реагируют на солнце…

Вношу сей факт в дневник –

– Потом всего не вспомнишь.

Диковина не так чтобы, конечно. Но и ручей дрожит на потолке. В окно – бурьян завалинки, что тоже не диковина.

…Благополучие. Мудрый покой. Весь огород течет под сваи дома:

– Завалинки, бурьян, сушила и дрова…

Мой новый мир, счастливый неожиданно.

Импровизация – из саго с лимонной кислотой. Туда же – полтушенки, банку скумбрии.

– И сухарей для массы…

Любой бы отшатнулся? Лемож вошел, как будто поздороваться.

Очарованный супом Лемож? Внезапно искусал Пирата:

– Ай-яй-яй…

И вот улыбчик изгнан. Пиратик же ест сахар. Но быстро миримся –

– Мы все тут незлопамятны…

…Так незаметно день прошел и канул,

– И мы опять за первым поворотом…

Желтая лампа с тучкою маренго. Минута, когда дома не сидится.

Когда забудешь все и ничего не жалко.

– Конечно, ничего такого не случается…

Но и не сразу же – вечерняя программа. Гольцы светлы –

– Сейчас зеленоваты…

«На звонкий ряд ступеней»? Но что-то есть в вазонах:

– Бухал Пират, заливался Лемож…

Псы и сейчас еще смотрят туда – пристально, через протоку.

Перешел, удивляясь себе. Новый тальник и стылые кочки. Там, в стороне, где Японское море, розово. Только:

– Они не на это…

Псы продвигаются только со мной. Пиратик было бросился, но сразу прибегает:

– Ух, клацнуло?

Да, это там, где кочки. Удыльский вепрь с железными зубами.

Поспешно выломал нанайскую рогатину:

– Молчат вазоны?

Но – встревожены собаки. Там еще что-то клацало, и лед трещал под тяжестью:

– Что-то опасное притянуто Кольчемом?

Надо б уйти, но инерция страха будет теперь постоянно в вазонах? Хоть постою, демонстрируя храбрость –

– Даже решаюсь продвинуться…

Звери мой тыл охраняют, конечно. Но неохотно:

– Да ну его к черту?

Слишком все стылое, нежное, тонкое. Нет человеку тут места.

Ладно, забудем? Опять тишина. Чистый запад, и быстро темнеет. Но с Удыля испаренья заметны, и на блокноте снежины.



IV.2. На огонек свечи (Можно слушать: https://yadi.sk/d/s7ULC5Hl3JyLzg)


Собаки забыли про вепря. А я еще переживаю, ведь первый раз кольчемская природа явила откровенную угрозу.

Конечно, можно думать, что я трус. И лед трещал –

– Ну, от температуры?

Но и собаки тоже что-то чуяли и тоже откровенно испугались.

Теперь буду бояться и вазонов? Конечно, можно что-то доказать. Пойти, скажем, туда опять прямо сейчас. Сходил бы, но туман – уже у палисада.

Не трус, но не засну. Наверно, успокоюсь и буду даже сам тревоги провоцировать:

– И полетят странички дневника…

Пока не посветлеет за окошком.

Программу сбили гости. Алла с Диной. И Динин муж с большущей банкой браги:

– Еще есть полведра!

Ну, что на это скажешь? Садитесь, слушайте. Дневник, конечно, побоку.

Я им про вепря, а они смеются:

– Это мираж тебе!

«Тебе играет»? Положим, что-то клацало, но, раз мне тут не верят, включаюсь в трепотню. Простите, в этнографию.

Динин Борис сухой, зубы торчат. Кого-то очень мне напоминает. Внимательная Дина:

– Он Ондатр!

Ну, да – Ондатр, как сам не догадался.

Ондатр и дирижер недоучившийся. Недавно, так сказать по спецзаказу, работал в магазине. Он – «золотые руки». Отделывал там вроде стены пластиком.

Загреб деньжищ – рублей под восемьсот. Только глаза известкою испортил – слезятся и один почти закрыт. Такой Ондатр – сухой и кривоватый.

Пьянеют мои гости. Галдеж неуправляемый. Алла ругает Юрия Михалыча. А Дина, не учтя земного притяженья, попала в таз с водой, всю печку измочила.

Представьте, и не чувствует кормы водонасыщенной! К Ондатру прицепилась:

– Зачем ты кровь мне пьешь?!

Пьет вроде много лет:

– Зачем, зачем?

Курбатенькая Дина накаляется.

Ондатр действительно становится буяном. Валяет табуретки, глаголы непечатные. Похоже, что забыл, что он не у себя. Меня же выгоняет из бунгало.

И к прошлой браге мало что добавилось. Завариваю чай предельной крепости. Даю понять, что кончилось веселье, что спать пора и надо расходиться.

Внимательную Дину привлекает мой ящик с луком. Жалко майской зелени, но пусть возьмет немного:

– Возьми, сколько захочешь…

А хочет целый ящик, хоть удержать не может.

…Выхожу вместе с ними в туман –

– Нет, тут все же Кольчем…

Не поверите – Дина с Аллой присели на щепках, продолжая со мной разговоры.

О, Миклуха-Маклай! Я стою на ступеньках, а они там журчат непосредственно. Отвечаю им что-то, но сбивчиво. Душит смех – так, что еле сдержался.

Донес им ящик с луком. Мы мирно распрощались –

– На полведра имею приглашенье…

Но не пойду, конечно. Пьянеют и буянят, что наблюдать совсем не интересно.

Я тоже поднабрался, но в смысле отрицательном. И даже не стоял у палисадника. Залег на канах –

– Свечку потушил…

Окошко постепенно проявляется.

Я ни о чем не думаю. Однако – хочу порассуждать о вепре и о браге. Чтобы потом не слишком нагружаться:

– И Сикачи-Алян, и киносъемки в Троицком…

Вепрь с Удыля –

– Собака Баскервилей?

Конечно, это слабо для отшельника. Но у меня в запасе чудовище чжурчжэней, вепрь Шуби пучеглазый –

– Шуби с крыльями…

Такими украшают капители? В Крыму такое видел, в Алупкинском дворце. И здесь сразу решил, что это он. Реликтовое что-то:

– Вполне к удыльской прерии…

Конечно, провоцирую, но кто в нашем застолье был более кольчемцем?

– Картина в духе Рембрандта?

Неолитянин – я, а те – просто буяны. Пьянеют с кружки браги, валяют табуретки.

И всей-то этнографии – на щепках, без стесненья:

– И даже разговора не прервали!

Мне дико, им – обычно. Природа первозданная:

– Ведь это, если в городе…

Ведь это, если многие.

Смешно, но щепки – повод порассуждать об этносах. По Джеймсу Фрезеру:

– Да, «Золотая ветвь»…

Труд капитальнейший, у нас малоизвестный. Мне тоже, к сожаленью – с опозданьем.

– «Завтра встретимся и узнаем,
Кому быть властителем этих мест.
Им помогает черный камень,
Нам – золотой нательный крест»…

У Гумилева так (поэта, не Л.Н.). Стихи волшебные, но здесь и столкновенье –

– Религия и магия…

Одно другого стоит. Мировоззрения, как говорит Джеймс Фрезер.

От первых ощущений, звериных в своей сущности, стадия магии:

– Заклятья, колдовство…

Попытка управления Природой, уверенность в влиянье личным действием.

Потом уже религия! Ответственность за все – на Высшей Силе, целях непонятных. Влиять уже нельзя –

– Только молиться…

И параллельно строить государство.

Эксперимент и там, и там отсутствует –

– Слепая вера…

Впрочем, интуиция, уменье делать выводы, простая наблюдательность – и там, и там давали преимущества.

Эксперимент и воспроизводимость – еще не все, наверно. Но скачок – тут есть кой в чем уверенность:

– В движении хотя бы…

Ну, а влиянье – тут не сомневайтесь.

Чреда мировоззрений? Границ, конечно, нет. Да что границ, ведь каждый, покопавшись, найдет в себе следы всех трех мировоззрений –

– Коктейль из трех…

Различья лишь в пропорции.

Я, например, свободен от религии и кандидат технических наук. И вдруг –

– Неолитическая свежесть?

Из чурки нёрони – для действия защитного.

Не раз и к Высшей Силе обращаюсь, но это языковое наследие. Я все-таки научный. Мое – лаборатория, но с тайной склонностью к стихам и заклинаньям.

Кольчем мне любопытен, вероятно, как раз поэтому:

– Потенциал и кладезь?

Как раз поэтому и ничего не вижу в моем Кольчеме скрытном, деревянном.

…Весьма возможно, что без Чингис-хана в Кольчеме тоже бы возникло государство. Со временем пришла бы и религия. Скорей всего –

– Из Тыра и Хабаровска?

Но Чингис-хан нарушил изолят. Потомки «Ха» с чжурчжэнями смешались. А русские –

– Добавили сумятицы?

Базис шаманский, прочее – завалы.

Теперь о бражке –

– Бражке неолита…

«Ниру» из сока груш, перебродивший. Настойки на багульнике, вино из мухоморов. Но в магазинах вряд ли продавали.

Арака (типа водки из Маньчжурии), наверно, все же редкость в изоляте. И пьянства в неолите, наверно, все же не было. Нет гена пьянства –

– Вот и безобразят?

Пьют, то есть пили, чтоб «освободиться от гнета безотрадной жизни» (по Ю. Сэму). Но наше время – время газводы, десертных вин и соков натуральных.

Ю. Сэм непревзойден в таких формулировках. Что стоит, например, передник-дорохея.

– Передник сзади?

Вещь необходимая – при сборе ягод, всякой там брусники.

Но, если ты передник, не надевайся сзади. Ханжа Ю. Сэм, ханжа непревзойденный. А это грех:

– Большой сарамбури…

Так все в официальной этнографии.

Нет в нашем магазине указанных напитков! Маньчжурские купцы араку не привозят. Вот бражку ставят ведрами:

– Какой сарамбури?

Не робинзоны ведь. И не отшельники.

«Глухая первобытность», отрезанность –

– Разлив…

Ни гаражей, ни радио на улице. Есть, правда, председательша, но как-то незаметная. Вообще неолитическая дрема.

Нет даже и плакатов типа солонцовского:

– «Сидит в бутылке разгильдяй,
Пропил всю совесть негодяй!»

Повсюду есть – и в Солонцах, и в Троицком. Проблема налицо, но не в Кольчеме.

Новейшая история течет как в неолите. Хотя Кольчем, наверное, не тот, каким его застал сподвижник Невельского мичман Петров, участник Экспедиции.

Маршрут Петрова – от реки Амгунь, то есть оттуда, чуть повыше Тыра, до Чайных гор, на озеро Удыль. До речки Биджи (Бичи?), мне тоже легендарной.

…Чем ближе к перевалу, лес становился толще. «Десять вершков» – все ель по преимуществу:

– Семьдесят верст до Бичи…

И ни одной картины? Мороз и «затруднения». «МедвЕжина», подушка.

В домах, что попадались, блохи, крысы. В одном Петрова выгнали средь ночи на мороз:

– Не пил мичман араки…

Какой-нибудь там Боря буянил генетически, как, например, сегодня.

Долбили лунки, меряли «вершки», и ничего другого, кроме чая. «Оленные тунгусы» повстречались. С протоки Уй охотники –

– Охотники Кольчема…

Кроме Ухты, к Амуру здесь никаких проток:

– Уй…

В самом устье – Ухтр! Тоже село как будто бы. Не то ли браконьерское:

– Иная география…

Но кое-что в названьях постоянно.

Бошняк тоже прошел протокой Уй. На северо-восток (моряк приводит румбы). Двадцать семь верст –

– Не до Кольчема ли?

И тоже горя тяпнул, чуть не умер.

Высокий паводок – препятствие для эллинга, военных поселений (таких как Мариинское). Хотя – «лес строевой» (на Удыле – особенно). И соболь, и оленные тунгусы.

Не та тайга? Отрезанность такая, что и маньчжуры, вроде бы, сюда не добирались. По крайней мере, так Бошняк в отчете пишет. Но без маньчжур –

– Откуда тут арака?

Кольчем упоминается, но этот ли? Ведь это мне он кажется вполне неолитическим. Однако в неолите землянки, вроде бы. Древнейший пласт культуры. Раскопки утверждают.

Скорей всего, оленные тунгусы не жили на берегу протоки Уй. Где, мне не интересно. Пусть там, где рыл Окладников, где мы с Михалычем стреляли из ракетницы.

Не видно здесь даже следов землянок? Ну а дома со стенами из бревен – лишь накануне нашего столетья и в подражанье русским, как считается.

Зато такими, верно, и остались. И оттого так смотрятся – и здесь, и в Богородском. Мой дом, наверно, самый первобытный. Сейчас в аренде.

– Где его хозяева?..

Порасспросить бы исподволь у той же тети Кати? Хотя навряд ли скажет что-то путное:

– Вот оно что?

А то и донесет – о «нездоровом интересе» к шаманизму.

Но я и без расспросов сам знаю кое-что. Наверняка лишь то, что дом шаманский. И по всему видать, что люди непростые. Все говорит об этом –

– Не сразу, разумеется…

Чем больше я читаю (Ю. Сэма хоть того же), тем мне понятней тот неандерталь. Пещера стылая, в какую мы вошли после того заката сквозь багульники.

Не знаю, чем был движим тогда Юрий Михалыч, но и Валенсий бросился топить. Наверное, Дух дома к пришельцам благосклонен:

– Покажет кабинетик за поворотом печки?

И потому я так наращиваю мелочи,

– Доступные детали моего бунгало…

Чтоб как-то навести на впечатленье, хотя задача эта, наверно, безнадежная.

И все-таки подсыплю угольков? И буду подсыпать, пока мне не покажется, что Дом доволен мной. И в рукописи книги сохранится, что бы потом со мною ни случилось.

…Положим, я в Кольчеме каким-то странным образом, стеченьем обстоятельств или там чем другим, стал сам бы строить дом.

– Не надо придираться!

Я ведь сказал «положим», а не «стану».

Допустим далее, что выстроил навеки,

– Навеки для себя спланировал жилище.

Меня едва хватает на букеты, но, повторю, не надо придираться.

План, в общем-то давно имеет место. План неплохой, но все же –

– Без резьбы?

И без навеса крыши над окошками, где по утрам чирикают пипы.

Мой план – план горожанина. Конечно, грызли б мысли – об оптимизме, то есть о непрочности – всего, что строишь тут, причем навеки. О правильности выбора и о Судьбе, конечно.

И потому навряд ли что-то выстрою. Таким, как я, любой очаг в обузу. Такими только Случай управляет:

– Кого-то поместит на время и в Кольчеме…

Но как мне хорошо бродилось в Мариинском. И на душе весна, и жизнь неисчерпаема:

– Лови неуловимое…

Под тесом и твой домик. Под тесом – власть черемухи, дымочков и мудуров.

Окошко кабинетика! Мое бы открывалось. В мансарде было бы и в сторону реки…

– Балкончик обязательно?

Мечтанье беспредметное, ведь все равно не сплю и мысли бесконтрольные.

Но, если не терять реальности –

– Окошко…

С раскошенными ставнями. С накладкой как багет. Богатое окошко –

– Со стороны листвянки…

Со стороны «таежного огня».

Труба забитой половины (трети?) дома – к реке. Там своя печка, то есть другой «огонь» –

– Огонь «духа Хозяина воды»…

Две стороны – полярность здешней жизни.

Мечтанье беспредметное –

– С недавних пор оно…

Окошко кабинетика снаружи (от листвянки) – улыбку вызывает. По вечерам особенно –

– Особенно, когда зажжется электричество…

А месяц над трубой, пересеченной проводом? Это уже с реки –

– И не тогда ли…

Впрочем, какая разница? Уже люблю свой дом. Душа не ошибается:

– Отсюда и детали…

И шаманизм, который преобладает явно – над микроскопами, тарелками висячих фотоламп, мне вовсе не враждебен и думать не мешает,

– Как вздрогнет бурьян на завалинке…

И никогда я не был тут один –

– Просвечен, изучаем Духом дома…

Хозяином, севеном постоянным. Не тем, что вылетают и влетают.

Шаманский дом, хотя и «срублен в лапу». «С остатком» по углам – так бревна выступают. Во дворике отсутствует и столб сакраментальный –

– Антенна в Верхний мир, если хотите…

Но я читал, что столб – мог видоизменяться. И у меня какой-то –

– Здесь подпирает балку?

И балка, и подпорка, наверно, неспроста. По крайней мере – так подозреваю

И полки, что вдоль стен, традиционны,

– И кабинетик тоже по традиции…

Банданы-табуретки не куплены, а сделаны. Даже моя лежанка эквивалентна канам.

Да, за перегородкой. В почетной части дома. Но (о, позор!) – для стариков топчан. Под боком заворотов дымохода и печки собственно, откуда треск поленьев.

Кой в чем традиция, однако же, нарушена? Вход, как и полагается, с реки, но сени-то, наверное, пристроены – без всякого учета и понятия.

Вход снегом заметается, отсутствует чонгко –

– Севены пролетают через щели…

Наверное, со злостью:

– Не к лицу!

Хотя щелей достаточно и дверь не закрывается.

С Ухты заметно, как нарушена идея. Не то что портит вид, но что-то привнесенное. Хотя ведь –

– Тоже данность…

Не мне переиначивать. Ступеньки лишь подправлю –

– Скособочились…



IV.3. Конкретная весна (Можно слушать: https://yadi.sk/d/3sY0_dPW3Jyy3t)


В Кольчеме просыпаешься легко. Наверно потому, что некуда опаздывать. Всем есть куда,

– Мне нет?

Злорадно улыбнешься, досматриваешь утренние сны.

Яркий шум отдохнувших нейронов? Мир, где случайности имеют здравый смысл. Где время не такое, возможности другие. Желания мгновенно исполняются.

Однако иногда (как, например, сегодня) нет утренней свободы. То ли сны, то ли вообще не спал, как ненормальный. Спешить мне некуда, но и лежать не хочется.

…Оделся хмуро, вышел на крыльцо:

– Еле видно пол старой луны…

Влаги в воздухе много? Промозгло. Стой и жди, пока солнце согреет.

Впрочем, в лунке ворчит подо льдом. Лунка, тальник и свайные домики – это есть, это все на местах,

– Но такое сегодня уставшее…

Наварил себе кофе. Лью в кружку. Кофе стынет зеркальной поверхностью. Бродят белые пятна по стеклам. И бурьян за окном на завалинке.

До того досиделся, что впрямь – ни за что не могу уцепиться. Стал срезать шишки с веточек лиственниц, но задел и пучочки. И сжег все.

Весь букет, еще зимний, заслуженный? И опять –

– Перед кружкою кофе…

Что со мной, непонятно. Как связанный. Никуда – от бурьяна и пятен.

Оцепененье Волчик нарушает:

– А где ты ночью был?!

Я на него сердит. Грызет-таки Пирата. Но просит извиненья. И вот – кормлю и глажу хулигана.

У них свои законы –

– Кто сильнее…

Обоих причесал и успокоил.

– Уходят «на брега»…

Мне – та же тишина, но на душе светлей.

– Подогреваю кофе…

…Кольчем мой исключителен, хотя бы потому, что некуда спешить и незачем кривляться:

– Всем надо, а мне нет…

Зато неясность в мыслях – здесь нетерпимее, чем где-то вне Кольчема.

Решил не вспоминать, однако сны упрямей:

– Досматривай?

А то оцепененье! Какое-то такое, что смысл в нем пропадает. Сожгу букет,

– Но разве это действие…

…КопИтся стук колес локомотива. Разбитые ступеньки. О доме рассужденья. И о Судьбе, конечно:

– О ней-то главным образом…

Сны, впрочем, ничего такого не касаются.

Досматривать мне нечего. Но нарушал табу, и вспоминалось что-то отдаленное:

– Будильник не стучит…

Но пятна передвинулись? Кольчем такое тоже позволяет.

А вышел в сени:

– Волчик и Лемож?

Пиратик за калиткой – прогнали мародеры –

– Еще смеются!

Я вам покажу, кто здесь любимчик и кто самый сильный.

Но учинять расправу немедленно не надо:

– Пошли в тайгу, ребята?

Ребята с удовольствием! Могли и без меня. Однако дожидались – хозяина, который мудр и знает.

…Все тот же зимний вид. На первый взгляд, однако. Мхи разрослись –

– Подняли фирн и держат.

Прозрачные пластины, такие уже хрупкие. Такие уже тонкие, если смотреть на небо.

И те, летучие, висящие на ветках (все больше почему-то справа по аллее), пружинят, если тронуть.

– Конечно, они первые…

Живое облачко, похожее на губку.

Багульник и брусники – тем только нагреваться? А эти уже чувствуют, чуть солнце просияет:

– Наверно, и зимой…

Ажурные конструкции лишь притворялись рваными клоками.

И те, что под ногами, уверенно пружинят.

– А это что, позвольте…

Еще микробиота? Нет, вроде не она, но только не брусника. Готов поклясться, что – не северные знаки.

Я обнимаю голову Пирата:

– Так скоро не угнаться за растеньями…

И скоро не почистишь куртку фирном и не умоешься небесными икринками.

Как глупо я потратил этот день. Икринки фирна:

– В каждой небо плещется…

Березы и листвянки, как мох, только повыше –

– Какая может быть неясность в мыслях…

Я чищу куртку. Солнце просияло:

– Завтра будет поярче гореть…

Волчик рядом лежит, как ни в чем не бывало. У Леможа улыбка затейника.

Но ревнивый Пират недоволен! Не стерпел, и опять его грызли. Вот – скулит под даурской сиренью, мой единственный, самый любимый.

Стая в общем-то? Волк самый крупный – соответственно, и привилегии. Не могу отказать – чаще с ним говорю, чаще глажу и даже советуюсь.

Драк всерьез, впрочем, не возникает. По куску сухаря, и согласие.

– И умчались к заливу…

Значит, мне туда тоже? В догорающий вечер апреля.

…Залив в снегу, но ручеек темнеет. К обрезкам свай – шумит, как вездеход. И с заводи снимаются –

– Две уточки?

В полете характерного рисунка.

Тут птичий заповедник, если помните,

– О чем гласит табличка у амбара…

Озерная страна, закрытая долина. Законом охраняется. Никто – без разрешенья.

…Но с головой неладно –

– Какой-то день давящий…

И даже уточки не дали должной радости. Глазами проводил:

– Рисунок характерный…

Ушли к вершине снежного залива.

Полдня оцепененья, полдня у кружки кофе –

– Потерянное время для отшельника…

Тайга полна «творящими словами», а мне сегодня смысл их недоступен.

Есть серо-синий вечер, краснотал, унылая река, шумящая за сваями:

– Душа бескрылая…

Тоска невероятная. Хочешь пропасть – приди сидеть у вышки.

Нет, я пробрался дамбой до вазонов! Скрипит там, и спасибо, что не клацает.

– Реликтовый субъект…

Да, где-то возле Ялты? Есть даже негатив не отпечатанный.

Маленький гад, дракончик? И Творящие слова… А голова тяжелая, весь день себя я что-то понукаю.

…Закат свершается. В тайгу не углубляясь, хотел было домой, но огород раскис. И только «через центр», вокруг библиотеки. Село, как птичий двор, весною разворочено.

Ондатр стоит с граблями. Зовет отметить Пасху. И Рита-почтальонша – о том, что мне письмо. О том, что «вертолеты заходили». Кольчемец я отъявленный –

– Теперь уж не отвертишься…

Какие вертолеты? И откуда Ондатру знать про Пасху, непонятно. Я, впрочем, и себя весь день не понимаю. Даже в тайге какой-то ненормальный.

…Варю ребятам суп. Дым плавает в пещере. Поставил чугунок. И йог-наставник зовет на огород:

– Конкретная весна…

Гармония заборчиков, сушил, раскисших грядок.

И лужа под окном, которой не замерзнуть? Ну, и листвянки контур в теплом свете: Да, да – гармония… Тут прав мой йог-наставник. Конкретная весна, день не прошел напрасно.

Такая мне подарена? Такой, кроме Кольчема, нигде –

– Ну, согласитесь…

Да, при любой погоде, при всяких освещеньях:

– Весна на огороде…

Так хорошо всегда здесь вечерами.

Печь только надымила –

– Тяги нет…

Зажег свечу. Поленья, береста. Цепь суеты, какая-то тревога. Пират извелся в вое:

– Кто-то шуршит у бревен?

Зажег свечу, а пламя с ореолом. От спички ореолы –

– Огни святого Эльма…

И в печке ореолы, пока не разгорелась. Наверно, это что-то означает.



IV.4. Мхи меня от ветра скроют (Можно слушать: https://yadi.sk/d/CbHbBcYZ3Jz3NS)


Кто бы мог барабанить так рано? Думал, что снится, а это Борис. Пиратик его не пускает. И он стучит по ставню веткой:

– Вставай, сегодня Пасха!

Нашел-таки брагу:

– В печке спрятала!

Колобродит, понятное дело. Всю ночь проколобродил, и от греха подальше Дина ушла к деду Пипке.

Кого-то будил, все его гонят –

– Мятущаяся душа…

Впрочем, возможно, и вправду такая, только не знает он этого.

Выпей-ка чаю, Борис. Со вчерашнего дня, а горячий. Надо быть гуманистом – даже в столь ранний час:

– Ощущаю давление миссии ...

Надо ж было случиться, что ни добрый буддист, ни Дерсу, ни дед Пипка (по крайности), а самый шебутной изо всего Кольчема сидит передо мною с кружкой чая.

Буян и «золотые руки» –

– Дирижер…

Я мог бы его видеть и во фраке? Ну, «Болеро» Равеля –

– Нет, пожалуй…

Для «Болеро» он все-таки Ондатр.

Приглашает к веселью, а то я отшельник:

– Ты Останко!

Опять осужденье? Все плюются:

– Не любит людей!

Боря плюнул ко мне на поленья.

Трудно быть гуманистом так рано. К счастью, Боря недолог –

– Тоже чувствует миссию?

Добудить всех, кого не успел. Может быть, заработать по шее.

…Восток закрыт, но солнце через щелку шлет красные лучи сюда в долину. Я как-то попытался нарисовать восход. Через бинокль, в пузырчатую оптику.

Гора с щетиной леса. Солнце сбоку. Мусолил глянец –

– Красным и оранжевым…

Коряво получилось, но после от рисунка – уже тот осьминог с сигарой и в цилиндре.

А вот пейзаж классический не вышел. Тут нужен запредельный реализм, которому нет слов. Тоска по коему как будто меня раньше не тревожила.

Особая тоска? А неособой сегодня вроде меньше –

– И печка разгорелась!

И тучи безнадежные рассеялись. В бунгало веселее, чем вчера.

Застелил «медвежИну», кору выметаю. Иногда прибираюсь, как видите. И непонятно как, что даже из Пирата пыль клубами. Берлога в очевидной неприглядности.

Но драю палубу и день ясней становится? Даже азарт –

– Бороться с энтропией…

Чуть молоко – не то чтоб прозевал, но Энна уже банку ухватила.

Конечно, чистота не корабельная и доски палубы еще б разок продраить:

– Опять же – Пасха!

Только – не будет здесь покоя. Ондатр неотвратим, начнется этнография.

…Еще когда ходил за молоком, машина собиралась в Солонцы. Сейчас застряла сразу же на выезде. Ни по Ухте, ни просекой с столбами.

Я – по столбам. Я гуманист-отшельник, на Пасху улизнувший от веселья. Мхи – травка мне пасхальная на подступах к заливу. Но Солонцы, наверно, не сегодня.

Тайфун измордовал? Как после изнурительной болезни, мне не до подвигов и всяких испытаний. Мне – в плавках, возле снежника на куртке полежать –

– Мхи меня от ветра скроют…

…Не спать, а то брусники! А то еще простудишься. А то и обгорю –

– А то и сразу все?

Но разве устоишь против коварства мхов –

– В ресницах голубые полыханья…

Весь мир – две веточки и облако над ними? И над вершиной пня –

– Знакомый дирижаблик…

Не спать бы, но я выставлен из дома. Пусть сразу всё, лишь бы не этнография.

Наверно, спал. Конечно, надышался –

– Мох изумрудный, мягкий и горячий…

Открыл глаза – несметные богатства? Сапфиры, хрустали и диаманты.

Чистейшие небесные огни? И каждый со своей характеристикой. Сектор луча и цветность, время проблеска:

– Смотритель миллионов икринок-маяков…

Проникнешься ярко-зеленым? Глянешь, а там – аквамарин уже немыслимый. И тут же он же колет в самый кристалл души – рубином с разных румбов:

– О, Хоттабыч!

Чтоб самые небесные огни, раскладываю фирн у самого лица. Икринки оплывают, шевелятся. Горят сменой лучей –

– И чутко реагируют…

Я даже слышу звон подвесок хрусталя. И тоже реагирую:

– Чем ближе, тем внезапнее…

Особенно в тени, как всем зерном сияя –

– Калейдоскоп…

Индиго оплыванья.

…Кочки всюду – я под ними,

– И ветерки сюда не залетают…

Конечно, надышался – почти как на Ковриге. Коварство мягких мхов, болотного багульника.

Ну, и конечно же –

– Смотритель маяков…

Здесь истинные ценности, несметные сиянья. Наверное, не так, как на Ковриге, но заигрался, грань переступая.

Раскладывал на мхах сокровища несметные:

– Сыплю с пальцев огоньки,

Рассыпаю на икринки… Тают и так? Слышу звон хрусталей, хоть, казалось бы, что невозможно.

А когда кучка фирна у глаза –

– Так, с десяток икринок…

Разгораются фокусы! В каждой что-то дрожит и меняется. Это чудо –

– И это мучительство!

Микромир? Запредельные тайны. Я не знаю, какие эмоции колют в самый кристаллик души. С разных румбов,

– Качаясь, меняясь…

Предположим, зеленое – корабельная роща? И веранда над морем –

– Сирень…

Монохром, его действие связью:

– Кто хоть что-нибудь знает об этом…

Я задел механизм Запредельного. Поначалу, конечно, приятно, но, когда это вихрем проносится, наступает момент перегруза.

Вихрем через кристаллик души? Уверяю, что это мучительно. Ведь в обычных условиях редко. Монохром –

– Скажем, луч на закате?

Вот с утра пожелал Запредельного –

– Получай?

Чем Кольчем интересен – исполняется все, как во сне. Маяки, например, их тут тысячи.

Когда встаю, приходится признать, что мне не впрок уроки той Ковриги. И, главное,

– Следы мои растаяли…

И я их не ищу уж так особо.

…Сплетения брусник и шевелюры кочек,

– Где просека?

Тайга все затянула. А тут еще стою как на ходулях. И мхи под деревяшками, как под водой, качаются.

Средство одно –

– Умыться светляками?

А если не поможет, то растереть бока. Тут ветерки и свежесть неолита, которую Кольчем предоставляет.

Да, силуэтики? Тайга явно взрослеет. Впрочем, совсем заблудиться нельзя. Если держать на закат, обязательно где-то наткнешься на просеку.

Лиственниц чаща:

– Пустые красавицы…

И никаких облаков? Только слегка кучевые (уверен!) где-то в районе Де-Кастри.

Где-то должны быть и Чайные горы? Только тайгу вроде как подменили.

– Так и теряешь доверие к плану…

То есть – к своим представленьям.

Фирном лицо! А то снова лучи:

– Я уж давно на ходулях…

Но коварный дурман даже в фирне:

– Испугаешься общего действия…

Не хочу знать предела души.

– Может, все слишком просто в кристаллике?

Там, где лирика смысл потеряет, лишь молекулы и траектории.

Спятить просто – бывали моменты. Как еще выбирался, не знаю. Память что-то иное, но душа, безусловно, обладает своими «приметами».

Это «пленница лет», безусловно. Счастлив тот, кто ее не теряет. Только как отличить, что навязано, что свое –

– Ну, хотя бы в Кольчеме?

И всегда-то так хрупко, а тут –

– Тут Кольчем…

Тут стократ все ответственней? Тут теряешь себя, как нигде, отделяя «мякину» от зерен.

Или так:

– Вот косая дубина…

И пройти можно только под ней –

– Обещающий скрип…

Ведь прихлопнет? И лежи тут среди силуэтиков.

Но наконец, награда – мы на просеке.

– Следы моих ботинок?

Не заметил бы, не впутайся в провисший моток провода и не свались с высот глубокомыслия.

Узнал следы своих ботинок лыжных. Носами, надо думать, от Кольчема. Для верности сравнил – мои, конечно. Где-то свернул, и круг сейчас замкнулся.

И ветерки навстречу – от Кольчема! Шагаю легкомысленно по собственным следам. Зеленый монохром предвижу даже в листвянке мрачной, стоящей указателем у поворота просеки.

Столбами (вкривь и вкось), петлями проводов. По лужам, что уже –

– Едва не ручейками.

Бумажки бересты летят тебе навстречу – лови их в синеве уже послеполуденной.

Снег держится лишь там, где чащи елей:

– Икринки загораются с готовностью…

Икра калейдоскопная с ладони, стеклянное звучанье бижутерии.

А сколько их еще по всей тайге? Разложены, приподняты, проткнуты. Но каждый час их меньше –

– Некасаемы…

Уйдут в настой тайги, как те зверьки аллеи.

…Кольчем пасхальный? Криком петуха. Тайгою подступившей, тесом крыш. Конечно, дирижаблем над Амбами. И небом густоты необычайной.

Но сразу окружили – Дина, Борис и Алла:

– Отшельник ты!

А дело не в отшельнике. По разнарядке водку продают. Бутылка нА дом. Стало быть, мне тоже.

Ведут, и не отвертишься. Меня арестовали. Вообще-то хорошо, что приглашают. И что заразнарядили кольчемца. И даже что ведут бесцеремонно.

Но я-таки отшельник. И сейчас – не хочется ни пить, ни разговаривать. Калории полета – в крике петуха, какие-то молчащие дороги.

Так некстати сейчас конвоиры? Топкой уличкой – до магазина можно лишь по мосткам тротуара, но упрямый Ондатр презирает.

Прет помимо мостков! С удовольствием вижу, как он вязнет все глубже и глубже. Как ведет его вбок, как он падает, наконец завершив свою миссию.

Да, такая грязища в Кольчеме – неспроста тут мостки деревянные. Топь болотная, жижа глубокая, где утонешь, тем более спьяну.

Интересно, что Дина хохочет –

– Русской бабе такое несвойственно.

Муж ползет на карачках с сапогами в руках. Половина лица эфиопская.

Интересна и Пасха в Кольчеме. Шаманизм с сотворения Мира. Ни церквей, ни икон –

– Только повод…

Без вербЫ, куличей, целованья.

Так что:

– Выпьем за нехристей…

Да, забавная Пасха, когда первые капли об пол? Я и бровью не дрогнул. И тоже – шмякнул черта:

– Меня провоцируют?

Ждут, что стану выведывать тайны. Затаился, но все-таки стану.

– Нет, мои шаманисты…

Я тоже – не люблю, когда лезут с вопросами.

Шмякнул черта об пол, как кольчемец! Сунул палец в спиртное и шмякнул:

– В свою кружку – немытый свой палец…

Я Миклуха-Маклай, я Джеймс Фрезер.

Не нужны мне шаманские тайны –

– Эти рыбьи скелеты и миски…

Интерьер? Настроение падает. Впрочем, праздник не порчу и пьянствую.

Пьем мою разнарядку:

– Эклектика…

Праздник в духе беспечных кольчемцев? Но концерта, наверно, не выйдет, потому что Ондатр «не во фраке».

Алла шефа ругает сварливо, а певунья хохочет без удержа. Хохотала еще в магазине и, похоже, что не перестанет.

Настроенье полета потеряно. Выдаю три рубля шаманистам, и они устремились к Ды-Ю. Я – к своим непасхальным севенам.

Как-то сгорбившись, с жалким лицом? Самому непонятны причины. Только дождик горбатого выпрямил. Дождь минутный и первый весенний.

Налетел и умчался к Де-Кастри. И уже восхищенье Кольчемом:

– Как тут славно без туч…

Тихий ангел, предвечернее чистое небо.

На разбитых ступенях крылечка, может, благовест жду. А Ухта –

– Отражает березы…

Вопреки расстоянью все Амбы на широкой протоке.

Трюк долины –

– Амба и луга…

Все же пьянство имело причину? Жду малиновый блАговест у пасхальной воды с отраженьем вечернего неба.

Не дождусь, но я знаю себя –

– Он окажется после в Кольчеме…

Вопреки шаманизму и пьянству, вопреки Левитану и Плесу.

Быстро – в печь бересты:

– Пусть трещит без меня… Я успею к чудовищу Шуби? Тянет сразу, от первой же спички и как будто бы без ореолов.

…Лед залива Арсеньева опустился под воду,

– Облака на воде розовеют…

Клин залива в тайгу. За тайгой возвышаются светочи Чайных.

Я иду облаками вечерними,

– Прогибается лед подо мной…

Тайна черных извилистых свай. Тайна чуткой весны и апреля.

Домой принес три веточки вербы –

– Вазоны зацвели…

Корявцы обгорелые? Я ведь туда пробрался. Никто не клацал в кочках. Пиратик был спокоен, и гасли облака.

Да, ореолов нет –я проверял на спичках. И разгорелось славно –

– Дом прогрет…

Свеча, блокнот, три веточки –

– Что еще надо мне?

Живу уже давно без электричества.

Но в сенцах тут же кто-то шебуршится. Кореец, пожелавший познакомиться,

– А то мы до сих пор лишь улыбались.

Пора и выпить вместе банку браги.

Сопьюсь я тут на браге? Не дадут –

– Побыть вполне отшельником…

Беседа? О том, что был бухгалтером, что из Алма-Аты. Обычная корейская история.

Однако в разговоре вдруг что-то промелькнуло:

– Прямо напротив дома?!

За Ухтой – есть озеро (и вроде не одно!), где обитают лебеди –

– Конечно, настоящие…

Роттенбрюк прилетел? Начинай па-де-де:

– Лебединое озеро рядом?

Вот Кольчем – кто-то, кажется, думал, что уж все-то тут видел и знает.



IV.5. Талу кушаете? (Можно слушать: https://yadi.sk/d/cdnOXYjr3JzUgM)


Бывает, что во сне я отстаю от транспорта. От парохода, поезда. А вот сегодня ночью – отстал от дирижабля –

– Хватался за гайдроп…

Меня так и тащило по болоту.

Откуда дирижабли и болото, не трудно угадать. А вот куда тащило, вопрос давнишний –

– Нет ему ответа.

Рассудочность плохой помощник в данном случае.

Тут надо досказать о двух дорогах, которые вчера мне встретились на просеке. Почти перед Кольчемом –

– Дороги параллельные…

С полосочкой тайги посередине.

Я сразу забыл – и маяки, и просеку.

– В чем притягательная сила Чайных гор?

Плывут по синеве за щеткою берез. Блистательные, снежные, далекие.

Я человек рассудочный, но тут как-то сбил ритм. Ходил вокруг да около, топтался:

– Какая-то шарада…

Почти перед Кольчемом? А впрочем, о шараде уже ночью.

Конечно, хорошо, что приглашают. Но мне хотелось в чистую каюту – осмысливать калории полета, свободу выбора и почему топтался.

Но тут тебя ведут, особенно Ондатр. Я всей душой желал, чтоб провалился. Смотрю кренится, падает щекой.

– Да, как во сне…

Великолепно вмазался.

Болото тут, таежное болото. Порядок улички из нескольких домишек. Другая сторона – жердины огородов и кое-где заборы, сплетенные из палочек.

Мой реализм? Признай, что часть Кольчема (второй порядок – с нашим магазином) болотина, тайге принадлежащая, и быть ничем другим, наверное, не может.

Каков на вкус последний реализм? Вопрос этот имеет-таки место, лишь огорчает смена настроений – от крика петуха до тех скелетов рыбьих.

Пил водку, шмякал черта, чтоб не испортить Пасху. Никто и не заметил, как радость уходила:

– Раздавленный, горбатый?

Такое крайне редко, но все-таки бывает и в Кольчеме.

Пропал и только ночью, на канах благодатных, дорос до понимания шарады:

– Блистательная цель…

Молчащие дороги? Десятки километров тайги водонасыщенной.

Весна, правда, не стала, ни ближе, ни понятней. Противоречия в программе изначальны:

– Снимай их, как капустные листы…

Но будет ли о чем после рассказывать.

Пока не подобрался к кочерыжке, считаю нужным сделать перерыв и подпереть шараду теорией и практикой, чтоб никаких сомнений в изначальности.

…Другой дневник

– Хабаровский апрель?

Начало ледохода на Амуре. Мы едем в Сикачи на «козлике» киношном – Алина, Леша, я и «профессОре».

За Черной речкой – «мари». Вот средство от обычного: назвать болото марью –

– И ты уже в пути…

Курс – северо-восток! Дорога к океану. Пересекли гигантский полуостров.

Пространство с кочками и редкими хлыстами. Смотрите:

– Цапли! Цапли?

Экзотика болот – хлыст, кочки, цапля. Это надо видеть:

– Мы вырвались из города в раздолье?

За марями дорога в коридоре осинок и берез, едва ль не подмосковных. И снова марь – философы позируют среди деревьев с «флаговыми кронами».

И мне уже хотелось бы так ехать – не в Сикачи, а дальше. Забыв об ожиданьях, о всяких полустанках, остановках. Сейчас я путешественник, и только.

Сейчас летят навстречу сухие пусмы трав, стволы березок, марких даже на взгляд с машины. Слева блеснет Амур. А справа (по пути) вдруг высунется сопка густо-синяя.

Как я тут оказался? Меня взяли. Поездка наша из-за профессОре, который пожелал взглянуть на петроглифы. Машина – с киностудии. Алина с Лешей – гиды.

Нет, он не итальянец, но часто там бывает. Рассказывает много интересного. А марь, похоже, «вскользь». Ему поговорить. Лишь я настроен ехать бесконечно.

Дорога к океану? Разбитая грунтовка. То марь, то Подмосковье:

– Смотрите: цапли, цапли!

Машины не боятся. Да и вообще машины – тут, вероятно, редки. Сейчас тут только наша.

Недавние пожары тут тоже поработали. Жак Паганель:

– В конвульсиях деревья…

Лишь кисточки кой-где зеленоваты? Но отойдут, наверное, со временем.

А кроны?! Это север и северо-восток –

– Флаговые, пламенные…

Все это под Хабаровском. Мелькнет Амур и дальний конус сопки. Таков путь к океану, Судьбою предоставленный.

…Я не люблю подпорок впечатленьям. Но начинаешь с них почти всегда, как правило. С Лонгфелло в данном случае, с Шух-Шухги, сизой цапли –

– Ведь едем по Нанайскому району…

Вигвамы, барабаны, Трубка Мира? Страна тайги, болотистых озер. Где местное названье Джари переводится, как, например, «кустарник желтых ягод».

А Сикачи – «Холм Борова»! Сворачиваем с трассы:

– И, знаете, что первое нам встретилось?

Огромный черный боров, стоявший на доске, положенной, как мост, через промоину.

Нанайское село на берегу Амура. С наскальными рисунками (они же – петроглИфы), аналогов которым – ни к северу, ни к югу:

– «Шесть-восемь тысяч лет до Рождества Христова»…

Я ничего не знал о Сикачи-Аляне:

– Пошли, что ли, к рисункам?

Рисунки вверх по берегу. По каменному пляжу в помойках и промоинах. Мостки такие же, а то и первобытность.

Помойки, но – с цветущим красноталом! А на Амуре – льдины и небеса отмытые. Конечно, петроглИфы –

– Но я без петроглИфов?

И настроение как отпуск неожиданный.

…Дела мои в Хабаровске шли плохо. Не так чтобы совсем, ведь главное случилось. Но я переживал свое крушенье. Как понимаю, больше по инерции.

Бодрился, но еще не видел выхода. Искусственная бодрость – хуже всего на свете. Я и поехал-то, наверно, по инерции. В машине место было, меня взяли.

Но мари на десятом километре,

– Вообще движение…

Разбитая грунтовка, иные небеса, путь к Океану – за Черной речкой сразу легкомыслие.

Я с ним бы и остался. Того, что уже видел, хватило бы с избытком, но Леша указует. На глыбу из цепочки по каменному пляжу. Я подошел –

– Очкастая личина?

Не скалы, не пещера, что надо ожидать бы. Лишь глыбы –

– Только глыбы?

Величиной со стол. И каждая с личинами. Внимательному глазу:

– А вот я сам нашел!

Сейчас еще найдешь.

Я прыгаю по глыбам:

– Личины, рожи, звери…

Классифицировать их руки зачесались? Нарисовать, отснять –

– В азарте неофита…

Но Леша говорит, что все давно проделано.

Рисую, тем не менее. Хотя бы для того, чтоб позавидовать неведомым художникам. Высокий класс, стиль каменного века. Истоки и вершины модернизма.

Работа мастеров, не знающих металла? Базальтовая твердь,

– Но на базальтах…

Как будто кто-то пальцем по воску размягченному. Бороздки глубиной до сантиметра.

Тут как бы для сравненья еще кто-то старался:

– Повешенье…

Ни линии, ни стиля? Не «отжимная ретушь» и явно не «ударная». Какой-то хулиган царапал твердь базальта.

Сакральное местечко? Интересно, что глыбы ниоткуда не свалились. И не стена, не дамба и не остатки крепости. И храмов никаких тут вроде не было.

Лишь ряд камней на берегу Амура. Иные погруженные, иные выступают. Бывает, что рисунки по многим плоскостям. И даже снизу, если раскопаешь.

Алина поясняет – лицо тигра, татуировка, маска –

– Стиль рентгена…

Есть почти «трехмерные личины» – под разными углами и на ощупь.

Глыбы вдоль берега, причем не в один ряд. Лежат,

– Их заливают половодья…

Ворочают их льдины в тысячелетних снах.

– В чем их предназначенье?

В бесприютности.

Та первая очкастая личина, наверно, все же череп. И большинство других –

– Тоже в очках?

Огромные очки – почти во все лицо, с оправой «обезьяньей».

Знакомый взгляд? Взгляд пней под Богородским, трагических листвянок, камней у Мариинского:

– Немало таких взглядов по Нижнему Амуру…

С поправками на время и смотрящих.

Рисую, но мой череп – лишь с будки трансформаторной. Олень еще похож и даже прыгает. Он, кстати, тут с зигзагами по ребрам, а на филейной части – с «амурскою спиралью».

Рисую, но –

– Уставились колесами?

Со всех сторон, под разными углами. Неловко как-то. Может быть – я слишком фамильярен. И мне дают понять, чтоб не чирикал.

…Я уклонюсь и спрячусь за вопросами – кто, где, когда. На два уже отвечено. И кто, тоже известно:

– Народы «Ха», конечно…

Чья родословная – с Великого Дракона.

Космический пришелец – спустился в виде молнии. Рельеф – его творение, и мудрость сверхъестественна:

– Солнечный Змей…

Хозяин изолята, а может быть – и остального Мира.

Конечно, верить в это совсем не обязательно:

– Язык утерян, письменности не было…

«Ха» как бы растворились, ушли невесть куда. И эти петроглИфы – все, что от них осталось.

Лимбы, гало, спирали и плетенки? Характер их сакрален, смысл космический –

– Черный Дракон…

Личина с поднятыми бровями. Морщины – молнии, как будто удивленье.

Символика имеет древний смысл, который скрыт от тех, кто прыгает впервые. Такому «удивленье», но ведь откуда знать, что это маска Черного Дракона.

Она тут ключевая, как говорит Алина. Откройте каталоги – она там обязательно. Внушает ужас. И – представьте ее действие в каменном веке. Здесь, на берегу Амура.

Ну, ладно – впечатление, внушение. Очки и молнии, мотивы неолита. Однако же, Сенкевич в одной из передач рассказывал о плане Сахалина.

План острова, показанный гиляком Лаперузу. С проливом, в форме рыбы (головой на норд). Рисунок грубый, но –

– Особая проекция…

Так только с высоты! Скорей всего – из космоса.

Конечно, одиночке, тем паче – неофиту, закрыто многое. Однако Сикачи лежат в «культурном ряде» и Нижнего Амура, Монголии, Китая и Японии.

А посему и «Ха» не столь уж и загадочны. Оставив космос, можно утверждать, что были рыбарями, в полуземлянках жили. Духовный мир – шаманство с атрибутами.

Да, рыбари – и только. Стоянки в Мариинском. И у села Кондон. Возможно, на Ухте, где мы с Михалычем ракеты запускали, где ночь была такой неолитической.

Да и в самом Хабаровске – на Красной речке (к югу) и у железнодорожного моста.

– Конечно, и охотники…

Культура все равно едина в проявленьях, и нити тянутся даже на юг, в Приморье.

Окладников – фигура, несомненно. Хотя и повторяет:

– Не ждите интересного!

Готов и в неолит воткнуть социализм. Исследованье вывод предрешает.

Но у него – про блесны (изобретенье местное!), кастеты вулканических пород. Не Гумилев, конечно, но все-таки читаем. А спекуляции видны и неофиту.

Да, ниточки в пространстве и во времени:

– Узоры на керамике сменяют петроглИфы…

Индиго и пурпур, что характерно. Опять же – маски, впрочем уже редкие.

И вот пример враждебности прогресса: гончарный круг искусство вытесняет. Рисунки примитивнее и краски потускнее. Круг появился в среднем неолите.

И «старый тип продукции» вообще исчез с металлами. В раскопках специальные орудия убийства. Бацилл войны, безумия, ползущего с Приморья. Дракон проспал.
Чем кончилось, известно.

Но все же что-то тлеет – в пуррукте, в ножичке-апиле, в халате «монгольского покроя», который показался мне нелепым, когда я встретил бабок-шаманисток.

А вышивка, наверно, тоже – маски, тотемные деревья, лицо тигра,

– Да, Древо Мира с птицами бо-бой

И душами людей ненародившихся.

Наверно, сами бабки не смогли бы тут что-то объяснить? Конечно, не смогли бы, как Леша и Алина в своем фильме:

– От символа до тигра…

Просто листая книгу.

О «культе черепов» (я не ошибся!) и о матриархате, что тоже как-то связано. Но я-то отрицаю матриархат в Кольчеме. Пусть в этом упражняется Окладников.

Раскопки, нити – это интересно и без матриархата, без классовой борьбы. И прочего такого, что навязло, командует и правит и вывод предрешает.

Мне интереснее снять маски с петроглифов, взглянуть в лицо людей народа «Ха». Ну, там не снимешь, разве что – лишь глыбу сокрушишь:

– Да, глыбу с электронною начинкой…

Керамика такое позволяет! Один из черепков – портрет неолитянки. Портрет реалистический, хотя глаза – «реторты». Отчасти даже рыбьи, но – не очки в оправе.

И губы уже «ядные» и тонкие? Да и рука – не с пальцами, а острыми когтями –

– Многозначительно…

Ну, пусть матриархат, но явно ненавистный безвестному художнику.

Приходит мысль о женской тирании –

– Женщина-вамп…

Послание – рассказ? Как тот, что нацарапан на базальте:

– И там, и тут, наверное, цензура…

А продолжение в раскопках сел Кондон и Сучи. Две статуэтки, женские опять же. «Огрудные», без рук (наверное, дрались?). И крайне примитивны исполненьем.

Что только не написано про эти статуэтки! Что теплота там мягкая, что что-то излучают. Очарование, «вершина искусства поколений». Все потому, наверное, что редкость.

Фигурки и осколок во времени раздельны. Но если их свести, то есть поставить рядом, то это –

– Алла с Диной?!

Та, что из Сучи, Дина. А Алка – с черепка, ей бы дать в руки бубен.

Да, сходство поразительно! Я это утверждаю, хотя, конечно же, не идеализирую. Но и смотрю порой на Алку с подозреньем. А Дина – та луна, любительница браги.

Ну и, раз так, и мужики такие же:

– Ондатры всё под Сикачи-Аляном?

Хотя группа ондатров и «отжимная ретушь», по крайней мере, мне – несовместимы.

Кольчем убог, упадочен и дряхл. Еще, куда ни шло, как отголосок, где символы сакральные у бабки на халате, самой же бабкой вряд ли объяснимые.

Ну, коврики из шкурок, плетенки и стаканчики? Все это уже вроде несерьезно. Что, как вино, давно уж перезрело и выдохлось, прокисши в изоляте.

Я даже допущу, что был матриархат:

– Какая-нибудь злая и крикливая,

С глазами рыбьими, с звериными когтями – вершила власть над неким коллективом.

И довела ондатров до «культа черепов»? Я не ошибся – в Сикачи-Аляне есть черепа –

– Объекты созерцанья…

И даже, вероятно, философии.

Но вспомним деда Пипку и мичмана Петрова. Ондатра, пьющего из Дины кровь годами:

– Конец матриархата…

Вот злились, надо думать? Хотя тысячелетия, одно и то же солнце.

Меня всегда волнует что-то первое. Простенький факт (вернее – мысль о факте), что небо – то же самое, одно и то же солнце –

– Со времени Великого Дракона?

И, сидя за скалой у родничка, следишь за проплывающим бревном, за айсбергами, чайками –

– Одно и то же солнце…

Конечно, всюду так, но здесь непостижимей.

Нижний Амур – без катастроф История. А глыбы за скалой –

– О них не надо думать…

Верней, не обязательно, хотя они там есть:

– Проедет бревно,

Надвигается айсберг…

Тут родничок, чем-то приятный бабочкам –

– Громадные, как птицы, махаоны…

Обитель махаонов? Скользит как лист бумаги. Сверкнув зеленым золотом, вдруг вспыхнув против солнца.

Тысячелетний сон? Несутся – то ли льдины, то ли тот низкий тальник на левом берегу. То ли ладьи бесстрашные, которые лавируют. Такие, знаете ли, с черными боками.

Меня сначала это, признаюсь, раздражало. Одна даже причалила. Из лодки:

– Рыбу надо?

– Возьмем!

Это Алина. За пять рублей – рюкзак, который нам оставят в крайнем доме.

…Мы еще посидели на жарких камнях:

– Неуклонное плаванье айсбергов…

Я слежу за бревном с крупной чайкой –

– Кадр типичный для левого берега…

И бородатый Ной советует снимать все это против солнца, в контр-ажуре. Закрывши до упора диафрагму и с блендой, разумеется:

– Ну, хоть твоим беретом…

Эффектно получилось и, главное, как было. День оглушающий, и я без фотокамеры не удержал бы многого. Хотя и с фотокамерой, последний реализм не очень-то понятен.

Однако у меня – и поворот Амура, и чайка на бревне, вцепившаяся лапками:

– Жаль, пленка черно-белая…

Но мне-то и без золота – тот махаон, скользивший вертикально.

Тот кадр, где мы сидели,

– Тот залив…

Такой вот, в контр-ажуре. Так близко, из расщелинки. С плаваньем льдин и небом, постоянным со времени Великого Дракона.

И черные фигурки бесстрашных рыбарей:

– Их ген ихтиофагский…

Я, верно бы, боялся, а эти вот – лавируют и рады. И я их, безусловно, понимаю.

Конечно, мне тогда все было по-другому. И если бы тогда умел рассказывать, все было бы значительно короче, честней перед собой и петроглИфами.

Но я уже другой:

– Акценты смещены…

И я уже этнограф поневоле? И линия рассказа грешит необъективностью. Подчинена тому, что будет скоро выводом.

И все-таки я пробую вернуться к тому отпуску. И, уклоняясь ради этнографии, хочу быть тем же самым. Пусть не безотносительным, но все же прошлогодним, докольчемским.

Пройдут уже мои тысячелетья. И много мест, куда попасть хотелось бы, отрежет просто-напросто. И сам не раскачаешься, не говоря о прочих обстоятельствах.

А как легко давались обещанья! Да, где-то час пути.

– А можно и на катере?

Приеду обязательно! Миллионер надежды. А солнце за зенитом –

– И нам пора в Хабаровск…

…Тогда отстал от наших. Уйти, не оглянувшись, мне все-таки казалось непорядочным. И вот один, и что-то – опять вползает в душу:

– Личины с разных граней…

Есть рельефные.

На выступах, углах и даже ребрах,

– Как бы по воску пальцем…

Но зачем? И почему их бросили на берегу, открытом – тысячелетиям, погодам и сезонам.

Возможно, дерзкий вызов. Вы все сотретесь Временем, а мы – храним космические тайны. И будем – не одно тысячелетье, под разными углами освещенья.

Попрыгай, попиши в своем блокнотике? Мы вечные:

– Другого нам не надо…

Никто нам не поможет в тысячелетних снах. И ты бы лучше шел в свое, привычное.

Я уж и так стараюсь держаться в стороне:

– Боишься бросить тень…

Уже не прыгаешь? Боишься даже мысли о начинке, не то чтоб расколоть и покопаться.

Как будто бы в камнях таится трансформатор? Да, «не влезай – убьет», с высоким напряженьем:

– Внушенье…

Отчужденье привыкших к пониманью – своей громадности:

– Гипноз неолитический…

Да, тут, пожалуй что, похлеще электроники,

– К чему крайне опасно подключаться.

Опасна бесприютность. И поэзия – спиралей и плетенок.

– Да, именно поэзия…

Поэзия сакральности, послание кому-то:

– Какие-то стихи с высоким напряженьем?

Тематика какая-то уж слишком отвлеченная,

– Но ты пойми, пойми…

А я не понимаю.

Вымаливают что-то;

– Да, да – как те листвянки…

А под очками взгляд – навряд ли угрожающий. Скорее – терпеливый, как у собак бездомных. Жаль их и жаль себя –

– На берегу Амура…

Минутный несравнимо, но все же отпускной? Что-то такое, знаете, зеленое и синее. И, если бы возможно и вправду к Океану, умчался бы предельно легкомысленно.

Возможно, что меня тут так и принимают. Минутного. С оттенком грустной зависти. К моим стихам минутным и целям неосознанным. И к счастью неизвестных полустанков.

Личины – им не надо снимать листы с капусты. Они и так все знают до самой кочерыжки. И я подозревал в них родственную душу. Хотя и без блокнота, но с базальтами.

Жаль было оставлять их – тут, на берегу:

– Личины и не могут очками по-другому…

Ведь им навязан взгляд? Навязан мастерами, в гипнозе толк, конечно, понимавшими.

Еще не отвернулся. Гипноз неолитический исполнен все-таки пугающей сакральности. Вымаливают что-то собачьими глазами, но и хранят безвестное посланье.

Мне эти черепа – не очень нравятся. И виселица тоже:

– Царапины недавние…

Возможно, что был повод, иное за стараньем. Тоже послание, отнюдь не хулиганство.

Конечно же, сакральное местечко. Новейший петроглИф, как бы в копилку. Не «отжимная ретушь», но все же приобщенье:

– Дракон в подробностях, наверно, не нуждается…

Нет, я не отказался от родства, но к глыбам больше так и не приблизился. Легко предполагать, а день не повторится. Догнал своих, и этим все закрылось.

Холм Борова, цветущий краснотал –

– Пейзаж неолитический до ужаса…

Промоина – помойки, помойка и промоины. Тут я нашел то грУзило-кирпичик.

Брюнетка-чушка путь мне преградила. Да, тоже на доске –

– Не прогнать же?

Кусок керамики лежал внизу в ручье. Настаиваю:

– Склон в цветущем краснотале.

Нагнулся, подобрал и в шутку предложил маэстро-профессоре как сувенир, на память. Как будто у них в Риме такое в дефиците:

– Конечно, Сикачи селенье древнее…

Отдал, а тот:

– Смотрите – тут рисунок?

Алина вскинулась! Действительно – лягушка, причем остроголовая –

– Бо-бой остроголовый…

Знак фирмы, крайне редкий и магический.

Вот что я выпустил из рук по недомыслию! Алина сцапала, а мне как утешенье:

– Счастливый глаз и легкая рука!

Но нужно еще что-то, чтобы сцапать.

Нет, не был я тогда еще этнографом. Не сразу осознал и домик над Амуром. Тот крайний, где оставили нам рыбу, большой рюкзак – всего лишь за пятерку.

…Сейчас бы я узнал и низкий потолок, и печку, и окошки. Сейчас, но не тогда. Тогда, как кадр, мелькнувший в телевизоре. Кадр из другой программы, случайно нанесенный.

Уставился на нарты с видом знатока:

– Ни одного гвоздя?

Ни одного, конечно. А был забор из палочек. Был берег над Амуром, да так, что огород частично обвалился.

Мы – в ярких куртках. Леша – с бородой. У нас аппаратура. Приехали на «козлике»:

– Туристы мы…

Из Рима? Такие тут бывали – народ нестоящий:

– Глазеют на обычное…

И мы глазели тоже. На девочку. Нанаечка как шарик. И в тапочках с узорами. Алина чуть не стонет от восторга:

– Нанаечка – и в тапочках…

Действительно, как шарик.

Берем своих сазанчиков. Алина обещает не далее как вечером устроить нам «талу».
Хозяйка изумилась, что мы едим талу. Как выразилась,

– Кушаем…

Конечно же, мы кушаем.

И тут как взговорит Алина по-нанайски! Я тоже сделал вид, что понимаю. Дурацкая манера, по почему-то сделал. Возможно, что уже проникся этнографией.

Был двор, за ним разлив –

– «Нанайское жилище»…

И нарты без единого гвоздя? Вот собственно и все, а мы – туристы. Наша позиция – ну, свысока, естественно.

Моя – по крайней мере. Роль, безусловно, глупая. Но здесь, на берегу, запало что-то в душу. Как моментальный снимок, еще не отпечатанный. Да, что я– еще пленка не знала проявителя.

Ну, как-то и когда-нибудь, и почему бы нет? Ответы безусловно отрицательны. Но проявитель действует на хлористый аргентум. Отгонишь –

– А оно не унимается…

После талы к нам сразу другое отношенье:

– Оленя видели?

– Да, кто его долбил?

Долбили «первобытные»! Чуть было не спросил:

– Куда ж вас первобытней?

Но сдержался.

И записал ответ. И положил начало еще не персональной этнографии, а все-таки чему-то, которое кругом, что за фигурной скобкой неолита.

Не оглушает ли весеннюю прогулку? Пожалуй, да. И если бы спросить, ответил бы, что главное – вот это двор сегодня, а петроглИфы где-то потеряются.

Ферменты проявились, когда попал в Кольчем, тогда еще далекий, тогда вполне немыслимый. И не стоЯщий в плане горожанина, как и знакомство с Юрием Михалычем.

Но не спросил никто. Несем своих сазанчиков. Рюкзак проткнули палкой и несем –

– Такое шествие…

Туристы в ярких куртках. И «козлик» наш отчасти – тоже «Машина Времени».

Селенье первобытных –

– Сикачи…

Гораздо интереснее Кольчема? И уж наверняка древней и первобытней. Древней Москвы, Помпеи, Баальбека.

Но я такой – я и в Кольчеме чувствую! Здесь что-то дозревает, вероятно. Ведь Сикачи – еще безотносительность и в основном приятная прогулка.

Однако приключенье еще длится. Алина тут кому-то заказала (еще на прошлых съемках) какие-то поделки. Я с ней, и мы идем – по Сикачи-Аляну.

Село без планировки, разумеется. Как в Мариинском, улички двоятся, карабкаются, падают. И вид не староверский (сравнение такое, не стоит придираться).

Расспрашиваем встречных. К нам как-то неприветливо:

– Не знай!

Когда втолкуем, однако все же «знай»:

– Донкан Василь Данилыч?

Нас даже провожают! Да, как с талой в том самом крайнем доме.

Идем куда-то вверх по склону Холма Борова. Алина, вероятно, рассчитала. Молчала и вела. И вдруг все объяснилось. Донкан Василь Данилыч – шаман:

– Да, настоящий!

Его в прошлом году снимали для кино:

– «Звенел в колокольчик, махал лебедиными крыльями…»

Но пленка засветилась как раз там, где камланье, хотя все остальное – замечательно.

«Мганга! Идет Великий Мганга!» Представьте частокол и черепа. Однако же снаружи и дом, и двор шаманский ничем не отличаются от остальных вигвамов.

Ну разве двор с настилом деревянным? Богато, но не так уж – грунт здесь уж очень глинистый. Грязища невылазная – Холм Борова:

– Наверно, так сложилось исторически…

И дом, и двор ничем не выделяются. Да и шаман Донкан, так скажем, в телогрейке. Лежит во дворике и греется на солнце, какую-то там шкуру подстеливши.

Заказ не выполнен:

– Ну, как дела?

– А, плохо…

Жена больная. В дом не приглашает. Лежит на шкуре (вряд ли не медвежьей). Настил горячий, разогрет апрелем.

Невозмутим шаман, всегда готов к беседе. Алина пишет. Мне их разговор пока что непонятен. Я бы вообще не спрашивал, но и молчать неловко –

– Как ревизор какой-то?

В кармане халцедон:

– Аааа, пуррукта!

На луки (на лекэ)

– Железа раньше не было…

Послушал бы Окладников, не рассуждал бы всуе о паразитах и рабочем классе.

Лекэ! Я записал даже транскрипцию.

– О, Робин Гуд, не без тебя тут пишется!

Про гаки-багдини, про нёрони. Шаман Донкан кивает, объясняет.

– А что за нёрони:

– Гриб дождевой…

Ответила Алина, но шаман – изображает ртом, как нёрони взрывается. Созревший гриб, «как задница, когда ногой наступишь».

Вот образность? Вот сходство предметов отдаленных:

– Зауважал нанайские слова…

Я ведь и сам люблю такие вот сближенья, забавные и вместе с тем реальные.

И мне настолько стало интересно, что вроде и не прочь тоже залечь на шкуре. Вести неторопливую беседу – о «первобытных» и о петроглИфах.

Наверное, и сам бы про Воронеж? Да и о смысле жизни без будильника. Глядишь – и выход бы какой-нибудь нашелся:

– Глядишь – и в домике на берегу Амура?

…Алина сплетница – я мог бы и не знать, что шаман Донкан еще и бабник. Стрелял в лицо нанайке на охоте, за что и отсидел непротивленчески.

Не вяжется с шаманством такой вот реализм? Но погодите, тут есть продолженье. Нанайка выжила (заряд дробовика!) и после этого – ну, потеряла нравственность.

«Нос отстрелил», «платочком закрывалась» – концовка, согласитесь, неожиданна. В духе легенд изустных. Таких нижнеамурских, что пропустить – большой сарамбури.

…Нас заждались у «козлика». Но Леша – это Леша. С пригоршней черепков из осыпи обрыва, что в центре Холма Борова, где берег размывается. Там тоже, вроде бы, наскальные рисунки.

«Всегда, что-то найдешь», хотя бы черепки:

– Какой их возраст?

– Первый век, конечно…

И я стал нудно клянчить, ссылаясь на лягушку. Себя не узнаю:

– Мною владеет жадность?

Воистину, с утра не дал бы и гроша. Но маски, но шаман –

– Весь день необычайный…

И голова гудит от новой информации. От лошадиной дозы новой лирики.

Алина провокатор! Из-за своих статеек сама же разжигала любопытство. И как изобретательно –

– Вот ведьма!

Записывать уже не успеваю.

Но видя такой явный взрыв активности, Алина, вероятно, взревновала. Обозвала этнографом (и даже доморощенным!):

– Этнограф доморощенный, представьте…

А я – не составляю словаря,

– Я – по другим причинам.

Но опустив иронию, «этнографа» оставил, как высший комплимент. И даже возгордился, понимаете.

Я наведу порядок в новой лирике. Кольчем откорректирует и уберет все лишнее. А лишнее как раз, пожалуй, этнография, которой безуспешно избегаю.

Этнограф я такой:

– Что мне Окладников?

Порыться, впрочем, можно, как в наносах. Тем более что были и другие – Шренк и Маак, Харламов, Генри Лауфер.

Цитаты из союзников мне как крупинки золота. И это из-за них (Кольчем свидетель!) живу я здесь – не как в простой деревне.

– Конечно, еще многое совпало…

День в Сикачи-Аляне? Ребята закаленные. А профессОре выдал любопытства не больше и не меньше, чем надо для туристов:

– Зато его никак не обзывали!

Да, взрыв энергии? Нельзя так с этнографией. Но и в Кольчеме – тоже пробирает. Тут, правда, есть хоть время разгадывать шарады, пусть даже – хоть в каком-то приближенье.

Я и главу затеял из-за этого? К чему-то подключился, как там, на петроглИфах. И «застучал контактами» – по выраженью Леши:

– Слов неолита жду…

А цель – все те же Чайные.

…Хватался за гайдроп, меня тащило:

– Возможно, в этот раз и не отстал бы…

Проснулся прежде, чем упасть в болото. И думал о шараде до рассвета.

Я знаю, что шарада нерешима. Но рассуждать о рельсах и о стрелках готов до бесконечности:

– Блистательная цель…

Туда ведут молчащие дороги.

Сначала о болоте, о брызгах до небес:

– Болото с чем-то синим и зеленым…

И солнечность! И скорость дирижабля,

– Подножка уходящего вагона?

Болото может быть заливом от Ухты, июльскими лугами под Хабаровском,

– А то и где-то в тропиках?

Во сне безотносителен. Лишь бы сияло нечто зеленое и синее.

Залив конкретнее, поскольку был вчера:

– По изумрудным мхам раскладывал горошины…

Дышал и вездесущим багульником болотным. Лучи у самых глаз –

– В подкорку непосредственно?

А Чайные всегда висели над тайгой –

– Со смыслом, безусловно!

Однако отвлеченным, поскольку далеки. Настолько первозданны, что приобщиться вроде невозможно.

И надо бы лучикам пробраться в подсознанье? Туда же и эфирные багульники. Туда, где смысл теряется, откуда нет возврата,

– Где ничего себе, наверно, не расскажешь…

Но я как-то умею остановиться вовремя. Хотя на просеке таежные настои –

– Летели брызгами!

Летели дирижабли, бумажки бересты и встречный ветер.

Наверно, в неолите не тем бы были Чайные, будь я бродягой вольным с блокнотом и лекэ. Но я неолитянин и кольчемец – игрою обстоятельств:

– Из времени не выпрыгнешь…

А тут тебе – молчащие дороги. Почти что параллельные, к тому же разделенные полосочкой тайги.

– Такое поколенье?

Вынь да положь блистательные цели.

И вот она конкретная и зримая? И радость выбора какой-то из дорог:

– Какой-то дошагаешь…

Если не тупиковая. Тайга разгадку знает,

– Спасибо за шараду…

Цель, безусловно, мнимая, но разве это главное:

– Висит над километрами тайги водонасыщенной…

И цель ясна, и километры зримы. А полюсов на всех, конечно же, не хватит.

Алина? Все Алина, ревнивый провокатор. Салат заколосился, и почва благодатная. Невольный стрелочник:

– Кто знал о продолженьях…

Судьба одним занудам предсказуема.

Но что ни говори, а этнография, помимо новой лирики, дала мне много знаний. К примеру, черепок (с обрыва Холма Борова) не первый век, а раньше, если считать отсюда.

Керамика лепленая, с прослойкой «недожога» (то есть гончарный круг не применялся). В таких вещах я тонко разбираюсь. А если есть узоры, то и тоньше.

Но мне тогда – и первый век с избытком. Действительно, открытие, что сразу под Хабаровском – страна, где рассуждают о лекэ,

– Шаман, лежа на шкуре, философствует…

Открылся мир чудес необычайных! Что удивляться, если дилетант начнет себя обманывать шарадой – при всей ее заведомой предвзятости.

Я дилетант, с меня и взятки гладки. Мои крупинки золота – по домыслам, цитатам. Однако и крупинки подспудно утверждают, как, например, влиянье географии.

Ландшафты формируют сосуды душ народностей. Напитки отличаются своим особым «привкусом». Сосуды постепенно наполняются:

– Хрустальные, бесценные, незримые…

Вообще-то это сложно, ведь напитки – втекают, вытекают, замещаются. При войнах и торговле, достаточно активной. В Кольчеме ничего такого, правда, не было.

И привкус тут шаманский и речной. История недвижна –

– Черный Дракон дремал…

И привкус выдыхался:

– Одно и то же солнце…

Новейшая история застала уже дряхлость.

Сторонние вливания, как ни суди о них, все же сторонние, чужие неолиту. И то, что я назвал условно этнографией, иным теперь и быть, наверное, не может.

Конечно, что-то тлеет и будет еще тлеть, но как-то несущественно и скрытно. Потухнет, вероятно, ведь разгораться незачем. И наблюдать поэтому тут просто – только это.

Так я расправился с историей Кольчема и объяснил попутно бесплодность наблюдений. И заодно отверг музейную предвзятость насчет рабов хороших и бяк-рабовладельцев.

Ну, разумеется, не сразу и не здесь. Я это – так, читая Гумилева. Довольно далеко от Нижнего Амура и от себя, кольчемца и отшельника.

Но и тогда я видел правоту – влиянья первозданности. И что напиток выдохся. И что Дракон давно уже бессилен и каковы сторонние вливанья.

Я наблюдал усердно, но, видимо, не то, что собирают Леша и Алина. Испытывая чувство своей неполноценности – в смысле таланта, метода, уменья разговаривать.

Прямолинейность, видимо, мешала,

– А то и установка на отшельника?

А то и опасенье быть понятым не так, со следствиями, коих опасался.

Тут и боязнь Дракона, который, хоть и дряхлый, но может и проснуться, чтоб наказать нахала. И просто так – боязнь, в конце концов. И, знаете, еще и как-то совестно.

Взять бабку с трубкой? Мог бы пригласить – на кружку «слядкой водки». И, как тому Донкану, рассказывать, быть может, про Воронеж. И исподволь выспрашивать, хотя бы про узоры.

Но нет, мне как-то совестно и перед бабкой с трубкой –

– Перед Кольчемом совестно…

Перед Драконом, домом. Космические тайны не для меня, наверное. От века, по традиции – интимны.

Вот первозданность – это для меня! Тут я и сам классический. Не слишком утруждаясь, не слишком нагружаясь. Не слишком защищая – свою безотносительность упрямую.

Наверное, поэтому отринул этнографию. А то, что бабка с трубкой навряд ли философствует, конечно, отговорки. Конечно, дело в том, что мне и не нужны космические тайны.

Я слишком был затуркан, когда попал в Кольчем. Ценней всего мне –

– Тишина целебная…

Ее не замечаешь, но как будто. Не станешь же твердить по сто раз на странице.

Да, тишина, покой и первозданность. И не заметишь сам, что стал уже другим. Нет, вовсе не отшельником и не неолитянином. Самим собой, чем быть тебе от века полагается.

Конечно, я вернусь в мир понедельников. Мой срок до навигации:

– Отмерено Судьбой…

И вот тогда, потом, вдали и постепенно:

– Ну, что тогда…

Я сам буду легендой.

Алининым советам я не следовал. Но, может быть, и так (быть может, от противного) – ценней для этнографии. Ведь я не с киностудии, поскольку глаз счастливый и легкая рука.

…Тут я могу проститься с Сикачами. Но в связи с тем, что мы уже на Трассе, нелишне будет вспомнить о Тряпицине, прошедшем здесь, наверное:

– Ведь больше пути не было?

Факт тоже исторический. Трагический настолько, что не преувеличишь. Запутанный и темный. Скрываемый так тщательно, что тоже стал легендой, вполне нижнеамурской по всем признакам.

Уничтоженье города по воле одиночки. Толпа людей, гонимых через горы. По-моему, все это достойно петроглИфов, но техника утеряна и мастера другие.

Но тут, под Сикачами, Тряпицин, вероятно, еще не ощутил вкус власти безграничной. Не знал, на что идет. Не знал, что не вернется – по этой вот дороге среди марей.

Забытый всплеск истории? Лишь факт не отрицается. Сейчас я не вникаю в детали и подробности. Я лишь о том, что эта дорога среди марей хотя бы этим фактом исторична.

…Сверкнет Амур, и высунется сопка –

– Но это все уже передзакатное…

В обратном направленье? Без подпорок – после такого дня реальность самоценна.

Летели цапли, мари, высовывались горы,

– Летели обгорелые дубы…

Дорога в Никуда, дорога Ниоткуда? Глаза слипаются, и вечер обгоняет.

Да, вечер обгонял катастрофически. Грозил, что не успеем к закрытью магазина. А ведь талу «нельзя помимо водки», сырая рыба с острыми приправами.

…Готовила Алина, знаток и мастерица. Мы пропускали рюмочку за рюмочкой. И кто-то там сказал, что это блюдо – «сырой нанаец с уксусом», нарезанный, как «саури».

Хабаровская ночь за окнами была,

– Тала была и рюмочки…

Были стихи по кругу. Уже безотносительно к провЕденному дню. Каждый свое. И я, конечно, тоже.

Леша хватался за руку, чтоб такт не отбивал. Тянул, но у меня – такая уж манера:

– Блюзовый лад…

Романсовый местами? И такт необходим, чтоб нарушать грамматику.

И профессОре стал мне симпатичней. Когда я распрощался и убрался, сказал вроде, что слышал «хорошую поэзию». Слышал меня, конечно, не Лешу и Алину.

И про нанайца – тоже я, конечно. Нет, нет, да и шарахну чего-нибудь такое –

– Из дня необычайного…

Ужасно распустился? Но вот талы в дальнейшем избегаю.



IV.6. Ухта потрескивает (Можно слушать: https://yadi.sk/d/cdnOXYjr3JzUgM)


И вновь Кольчем. День – с ветром, дымом печки. А Сикачи – всего лишь для шарады. Как марсианский кадр, мелькнувший в телевизоре, лишь потому, что нужен для рассказа.

Искусственность, конечно, нетерпима:

– Иной дневник, иные точки зренья…

Барахтанье в причинах? Переключенье скорости, необходимость что-то конструировать.

В Кольчеме я не тот, и скорость тут особая. Свое развитие и спрятанные смыслы. Мелькнет, конечно, как бы – без моего участия;

– Отмечу в дневнике для объективности…

Вниманье к мелочам тут первое условие. С утра до поздней ночи –

– Да и во сне не спишь…

А угол зрения – его не выбирают. Он сам тебе укажет, что главнее.

Сплетенье мелочей? Ничто не пропадает. Ничто не повторяется. Всему свое развитье:

– И все к тебе имеет отношенье?

Кольчем тем и хорош, что позволяет.

Кольчем, то есть дневник, тем и хорош:

– Лови что подвернется…

А если не послушен, то прямо объявляй, что ты имел в виду, а не топи детали в рассужденьях.

Ибо иметь в виду – нигде, кроме Кольчема! Но тут и свои минусы. Ведь то, что повторяется (или, скажем, вроде повторяется), в дневник не попадет, как ни старайся.

Поход за молоком, трагичные листвянки. И печка, наконец:

– Ведь это каждый день…

Но каждый день и радость доставляет. Всегда хоть в чем-то новую, кольчемскую.

Я научусь держать карандаши. Не как стило, а боком – для плавности и броскости. Таким манером можно бы и горы. Не всё, но многое, что разглядеть впоследствии.

Потом, но не сейчас.

– А как бы пригодилось…

Вот в следующий раз? Отрезано, не будет. А будет только книга, из мелочей сплетенная, причем только из тех, которые заметил.

«Холодный ветер»? Ветер с Чайных гор…

– Доносит звуки радио?

Да, несомненно, радио. Бормочет, вероятно, «последние известия». Спасибо, что хоть слов не разбираешь.

От Солонцов, конечно. Паденье, отражанье:

– От Солонцов до Чайных и обратно…

Но ведь и так обидно, что ты не в цитадели. Как банный лист приклеится к цепи чудес Кольчема.

Чудес, среди которых стояние у майны, где знаешь и без датчика о росте кислорода. А эхо, предположим, «мне играет». Да ведь и то:

– Такие расстоянья…

Да, ветер с Чайных гор, все может быть. Там лунный кратер, «бездна Марракотова». Блистательная цель, которая не цель, а тоже – приложенье точки зренья.

Мне эхо неразборчиво, как элемент апреля. Кроме того, за бЫтие в Кольчеме «роза ветров», как правило, всегда от Удыля. Всегда благоприятна для отшельника.

Нелишне вспомнить и как двери открываются? Из тамбура, к ступенькам –

– По теченью…

Заносит, но не так чтобы. Открыть все-таки можно. Наоборот

– Хоть лезь по дымоходу?

Вот мелочь из чреды:

– Ни радио, ни ритмов…

Сошел с Ухты, и дом – едва ли не превыше. Во-первых, печка требует. И, во-вторых, она же, поскольку нрав ничуть не изменился.

Зловредная, особенно – на стадии разжига.

– А сколько я одежды перепортил!

Забуду, и сгорит. Вчера – два одеяла. Ведь гейзеры –

– Фонтаны во все дырки!

А ветер всем скрипит. Всем, что ни есть в Кольчеме. Считаю, что полезно побыть дома. Отнюдь не в наказанье –

– Дом волшебный…

Готовлю завтрак, печку ублажаю.

«Роза ветров» кольчемская! И солнце пробивается. Синей слюдой окошки веселеют. Но тут же и нахмурит. Дверь хлопнет так, что сени содрогаются на сваях.

Кто-то другой (не я?) ходит по дому. Быт, хоть и покорён, но и не убавляется. Однако, бросить можно, никто не указует. Такую прорву, кажется, вообще не переделаешь.

Ну, и волна просителей, конечно. Нет денег – дай бензина. Или продай моторку. Или налей хоть спирта:

– Верят в бутыль со спиртом?

Возможно, и была при Юрии Михалыче.

Вообще лаборатория им чем-то ненормальна. И просят, просят, просят:

– Перераспределяют…

Почти по Дарвину, когда он плыл на «Бигле»:

– Ямершуннер…

Дай мне! Хотя бы – пустой ящик.

Зачем он тете Кате, например? Ведь бросила без пользы,

– Но на своих владеньях!

Лишь бы схватить? Возможно, что тут принцип:

– Ямершуннер кольчемский…

Осколок неолита.

Ихтиофаги? Нет им одобренья. Разграбили у Дины тот давний ящик с луком:

– Выдергивают сразу и начинают есть…

А уж в бутыль со спиртом просто верят.

Спроваживаю. Впрочем, придут и во второй раз. И в третий, и в четвертый:

– Никто не обижается…

Таков Кольчем – меня предупреждали. А миссия научника – отказывать.

…Шаманский дом. Букеты в лабораторных кружках. Бинокуляры, склянки;

– Эклектика такая…

Я, кажется, еще не трогал стенгазеты – и высоко, и очень уж закОпчено.

Газета над окошками, почти через всю стену. Миллиметровка – в надписях и фото. Как фреска смотрится:

– Да, именно, как фреска…

С таким же отстранением от Времени.

Плохие фотографии и юмор дохловатый. Но, стоя на бандане-табурете, я узнаю Ухту, коллег кое-каких и Юрия Михалыча в подтяжках.

Свет фотоламп сюда не достигает, а днем лучи – навылет сквозь окошки. Миллиметровка старая, и кнопки расшатались. Из-под листа побелка высыпается.

«Такую стенгазету выпускаем»! Вот юмор:

– «Где охотник?»

Ухта, и никого. Лишь марлей отгороженная заводь. Мальков, что ли, разводят ихтиологи.

А «Натюрморт»? Валенсий держит щуку (не ту ли, что на стенке, вроде маски). Опять же – марля, лодки. Такой вот натюрморт – с улыбкой хитроватой пана писаря.

У заводи спиной – кто-то с сачком и в плавках:

– «Этот в бегах»…

Нет, юмор непонятен:

– Ухта, Ухта – и только?

Вылавливают что-то. По части элементов – скудновато.

И лодки, и сачки – это работа? Своеобразная, но что это меняет. И вспомните те вздохи облегченья, когда я заявил, что «на двА срока».

Но тут еще картиночка особой экспозиции. С тенденцией, уже другого свойства. На передержке – Чайные с полосочкой заката. Подписано:

– «За это деньги плотют!»

Конечно, это Юра – его мне голос слышится,

– Да, слышится и чем-то раздражает?

И, стоя на бандане, показываю фигу и начинаю шефу все выкладывать.

Что из-за интегралов и из-за Вознесенского – ему не угадать названья Чайных гор. Заметьте это «плотют», а не «платят». Какая интонация –

– Нет, ты побудь отшельником!

Жестикулирую, а рядом щуки пасть? И балка потолка. Клубами дым. И ветер – чуть не срывает крышу, заставляя все микрогейзеры активно фонтанировать.

Так фрески оживают,

– Фрески летние…

Чужие, безусловно. И Новый год с ракетами, наверное, был тоже «в коллективе». Гитарой оскорблялась первобытность.

Не верится, что это тут возможно. Все мое бЫтие такое отрицает:

– Нет, именно зимой!

И именно отшельником? Поговорил, и хватит – слезаю с табуретки.

…Минутные лучи – навылет сквозь окошки:

– И как от них зависит настроенье…

Все нравится мне здесь. Заряжен местной лирикой, согласен, что «за это деньги плотют».

Тут важно, с чем приехать? Уж как я в Богородском выспрашивал коллег. И ничего ведь внятного. Понятно, я ведь здесь не с тем, чтобы вылавливать. И мне Кольчем не служба, как коллегам.

Валенсий, правда? Шеф Юрий Михалыч? Похоже, любят кое-что в Кольчеме. Шеф знает, что Ухта течет наоборот. Пан писарь – топит печку с удовольствием.

Но «деньги плотют» – Юрина вершина. Кольчемы у нас разные, хоть он организатор. Навряд ли жил один здесь столько времени. Да и вообще один как-то не мыслится.

Я мыслюсь! С чем приехал, по-моему, понятно. И «просто жить», по-моему, сподобился.

– Ну, а потом…

Пока до навигации, «потом» – после нее. И рассуждать тут не о чем.

…Однако я общался и слышал голоса? Какой-то тенью жаль, что не мои коллеги. Что временный и что не ихтиолог. Но это, вероятно:

– Опять мрачно нахмурило?

Букеты? Предположим, что я бы ел букеты. В конце концов – для глаза и души –

– Питание…

Но можно ли обламывать – всего лишь ради этого, не знаю.

Я торопил весну:

– Ведь хочется, чтоб бурная…

Ходули, например, предел оригинальности? И чем бы был мой дом – без веточек багульника, листвянок и березок. Без мхов тех, что развешены.

Но больше я обламывать, наверное, не стану. Мне и за эти стыдно:

– Не подорвал, конечно…

Но точка зрения уже не та, что раньше:

– Уроками Кольчема родство души с былинками…

Цветение мое не иссякает,

– Но ведь оно не вечно…

А помните, как резал? Как сжег и пожалел? Но ведь хотел на память – не то чтобы для Вечности, а как-нибудь и как-то.

…Нарезал багулей, раздвОенных и всяких. С новыми листьями, лиловыми бутонами,

– Чтоб отослать друзьям…

Обрезочки в конверты? Чтоб тоже насмотрелись на цветенье.

А веточки багульника, как на Амбе когда-то, тревожат резким запахом:

– Развитие…

Настриг и для себя и увязал в блокноте. «Потом» ведь все-таки когда-нибудь настанет.

И после бормотаний из бездны Марракота и чересчур кольчемских визитеров – я вновь заряжен порцией, вполне прямолинейной. Пою, поднявши руки, как скрипка Яши Хейфеца.

Пою, как Джойя ШЕрилл из джаза Бенни Гудмена! Стесняться некого –

– Меня никто не слышит…

А с домовым у нас нейтралитет. Мне – блюзы, а ему –

– Бурьяном по окошкам?

И нет противоречий между клубами дыма, букетами багульника и дилижансом прерий. Пою – это само:

– Как-то вперед и боком…

На каблуках достаточно высоких.

Причем – не в подражанье. Своя импровизация:

– Я называю это счастливым состояньем…

В дыму, поднявши руки, как бы на каблуках. Да:

– «Он летел, пощелкивая пальцами…»

Я не знаком с любимчиками жизни. Возможно, кто-нибудь – насмешливо плечами. Но я импровизировал, и голос был как скрипка. Да и не в этом дело:

– Это весна кольчемская…

Когда душа, как линза, шлифована с пристрастием. Чистой воды:

– Способна поджигать?

Я о такой мечтаю с Ледового похода. Но там, как ни обтачивай, листок не задымится.

Теперь же у меня в лирической копилке солидный каталог диковин первозданных. И формулы все резче:

– Пою, во всяком случае?

Казалось бы – без повода, но фокус разгорается.

…Дела мои шли плохо, как я уже рассказывал. От Сикачей до самого Ледового похода старался избегать такого реализма. Не помнить и не думать, что мне и удавалось.

Однако же к вопросу о «потом» не смел и подступиться:

– Я и сейчас не смею…

Но цепь чудес, цепь дней неолитических? Я не могу спокойно, когда все это рядом.

Судьба мне предоставила? И неспроста Кольчем? Нет, я и так не знаю, что после навигации. Не знаю, но запел, пощелкивая пальцами. Запел безотносительно, без видимой причины.

Хороший знак? Знак свыше, причем так неожиданно. Боюсь спугнуть, но, видимо, копилка – уже почти полна предчувствием того, что семафор открыт,

– Предчувствием удачи…

Сомнений нет:

– Кирпич свалился в топку!

Пламя в дыру, дымина небывалая. Ответственный кирпич, тот самый, что прикручивал. Наверно, тоже – вроде знака свыше.

Открыл все двери. Жду, чтоб протянуло. Конечно, злиться глупо. Счастливые моменты должны уравновеситься чем-то таким зловредным, а печка – существо, отзывчивое к блюзам.

Я и не злюсь. Я даже восхитился, как пламя бьет в дыру:

– Не в наказанье же?

Подмажу, подкручу, пусть только поостынет. Я все равно доволен диалектикой.

…Ветер сменился. Радио не слышно:

– Скрипучий, завывающий Кольчем…

Моя изба курная, двор Белого Клыка. Заждавшийся Пиратик на ступеньках.

Причесываю зверя – бок он любит. Зажмурится, вздыхает, но хулиган отчаянный. Сегодня оборвал мне пуговицу с куртки. Я тоже укусил его за ухо.

Ничуть не жадный, главное. Лишь смотрит с одобреньем, как я ломаю в миску сухари. Лью молоко, добавлю масло, сахар. Не требует, но знает, что любимый.

А отгрохочет миской, бросается загрызть! Спасенья нет – намеренья серьезные.

– Счастливый зверь…

Гора собольей шерсти. Медведик – уши тряпочкой:

– Медведик разноцветный…

Прикручивал кирпич – дело привычное. Но подметать:

– Увольте!

Вечерний час настал. Бросаю все ради иной обители, где Шуби-Буби ждет среди вазонов.

…В заливе лед пропилен широкой полосой. Дно – черный войлок с ростками (вроде лука):

– Сомнений нет…

Не тот залив Арсеньева? Теченье с ног сбивает – тайга водонасыщена.

Я думаю о том, что скоро все изменится. Что торопил весну, а не уверен, хочу ли я действительно, чтоб время как-то двигалось,

– Ведь фото стенгазеты убедительны…

Ростки на дне готовы присосаться какими-то тоскливыми пиявками. И черный войлок тоже о том, что элементам – присуще все же лето, не так уже далекое.

Чтоб перебить тоску, я бурно умываюсь. И результат немедленный:

– Сирени, краснотал…

Обитель? На закате – дорога безоглядная. А сам закат малиновый:

– Малинов, что поделаешь…

Закат держится дольше, чем обычно. Луга вот-вот сольются с Удылем. Льды на Ухте не выдержат и лопнут:

– Не торопи события…
Весна и так наглядна.

Роза ветров тебе благоприятствует? Пора свыкаться с мыслью, что и Кольчем не вечен:

– Ростки со дна…

Да, чтобы не забыть! Ухта весь день потрескивала явно.



IV.7. Оглянись, и ты увидишь (Можно слушать: https://yadi.sk/d/EdRommMi3JzuPZ)


Утренний, тихий, подмерзший Кольчем. Ждал солнца и нырял в каюту то и дело. Накинуть еще что-нибудь, а то дрожь пробирает. Светлело как-то медленно, но раньше, чем обычно.

Малиновое вышло:

– Это костер во тьме…

Как ягода шиповника в день серенький осенний? Был нимб, но ненадолго. И вот уже Оно, запущено пращой, подпрыгнуло, как мячик.

Из-за таких минут и просыпаюсь, хотя вставать труднее с каждым утром. Мои часы не могут угнаться за светилом. Естественно, не те, которые не тикают.

А ульчи еще спят, обмануты апрелем. Лишь петухи с воронами приветствуют светило. И я, еще несчастный и замерзший. Ну, и Пират, конечно, участник всех событий.

Минуты славные, когда костер во тьме:

– Прожекторные шарят по Долине…

Все выше, отрываясь от контура Де-Кастри. И вот уже Оно в дневной кондиции.

Такое не забыть:

– Журавль, синица в небе…

Луч и тебя найдет. И что с тобой творится, одной Судьбе лишь ведомо в Кольчеме. Стоишь, летишь. Не знаешь, что с тобою.

В небе «волосы ангела» (серебристые нити). Как следы самолета – где-то там, в стратосфере. Здешней «розе ветров» соответственно. Как всегда, в направленье к ДеКастри.

И какое мне дело до гнущихся пальм, когда лед начинает трещать? И ручьи уже действуют скрытно. И вороны кричат по-воронежски.

Но и это буквально минуты. Кто-то тащится с ведрами к проруби. И прощай, утро гнущихся пальм:

– Паруса, океан и удача…

…Дом чужой, безнадежно запущен. Нетерпим непредвзятому глазу. Здесь живет равнодушье, неряшливость, что бы там ни осталось в блокноте.

Так почти каждым утром? И почти каждым утром мне стыдно:

– Раззаботился я идеально…

Только то, что нельзя отложить. Что, как правило, и возникает.

Сегодня это лодки. Вода уже опасная, а мне не раскачать и маленькой «казанки». Увязла в супеси почти наполовину – десятком человек не обойдешься.

А где их взять? Село опять пустое. Но, памятуя Игоря (верней, его заветы), все же иду к кольчемской председательше. Хотя бы для того, чтобы свалить ответственность.

А та, недолго мудрствуя, кобылу выделяет.

– Да, да – элементарную кобылу!

Единственную, кстати, на весь Кольчем весенний. Кобыла – это выход:

– Ну, кто бы мог подумать…

Как тут не повторить:

– Нигде, кроме Кольчема!

Нигде подобным образом я не решал проблем? Конечно, подождать –

– После обеда…

Но груз с души свалился. Ведь главное, что будет.

Домой не тянет. Лучше поброжу, не очень отдаляясь от кобылы. Проведаю шараду, то да се. Часы не взял, но день отменно солнечный.

Отменно! Все отменно – и доски тротуара, калины за заборчиком и мох тесовых крыш. Так хочется зажать каждый момент в руке,

– А то обтечет и отхлынет…

И под доской нашел я черепок. Осколок чашки, видимо. С рисунком. Китайский ширпотреб ручной работы. На вид лет двести – самое большое.

Таких полно в Хабаровске. Тематика рисунков – фазаны, джонки, горы и драконы. На этом черепке – два жирных головастика. Буддийский знак:

– Экзотика фарфора…

Конечно, я набрал коллекцию подобного. Могу авторитетно рассуждать – о подглазурной росписи, диполях, о сырьевой смесИ, составе красок.

Могу, но дело в том, что и без толкований коллекция опять же – для глаза и души:

– Недаром снится?

Правда, не в Кольчеме, где и своя тематика в избытке.

Да, мир велик? И этот черепок, возможно, как-то связан с миграцией тунгусов, с торговцами аракой, храмом Тыр, который без сомнения буддийский.

Однако по рисунку и излому – лет двести и не более:

– Наверно, продавщица…

Она, хоть здесь давно, но все-таки Ды-Ю? И надо полагать, ее разбита чашка.

Но мир велик! Осколок – доказательство.

– Зажми его в руке…

И отскобли от прочего? Ведь, может, ради этого ты мерзнешь по утрам. И это не отхлынет, а попадет в коллекцию.

…Не очень-то я знаю свой Кольчем? Извольте убедиться, что заросли багульника чуть не за магазином. И отсюда – берет начало просека с столбами.

А это ведь она? С петлями проводов, оттяжками укосин и крестами,

– Только нехожена…

Наверно, потому, что через мыс дорога на Солонцы короче.

Забытая дорога, заброшенная просека. И коридор тайги в оба конца – закрыт горами свежими и синими:

– Да, там и там – по синей пирамиде…

Представьте, это Чайные и Малая Амба.

– Нет, видимо, Большая…

Ее ни с чем не спутаешь? Давно подозревал я здешнее пространство. Конечно, чепуха,

– Но горы могут двигаться?

Шел, шел, и не сказать, чтоб очень уж задумавшись. А те переползали:

– Оглянись…

Тайга не та и просека нехожена? И пирамиды свежие, невероятно синие.

Тайга действительно, но по другой причине:

– Нет прежней светлости?

Нет синеватых теней? Нет белизны. Никто уже не помнит, лишь кое-где еще таятся снежники.

Ковры из мхов, брусник, болотного багульника:

– Конечно, и брусники…

Но я-то был свидетелем? Вот – торопил весну, и вот теперь:

– Преломляют на коврах,

Если есть что преломлять…

Несметные богатства расточенЫ апрелем. Никто их не жалеет и не помнит. Лишь я у снежника о том, как удивлялся прозрачности тех теней от березок.

…Зверье гоняет птиц –

– Уносятся надолго…

Однако и меня из вида не теряют:

– Хитрец Лемож, Пират с ужасной мордой…

Легли и растянулись возле снежника.

А не насыпать ли вам перлов на башку? Пошли опять скачками в багулях, ломая клинья льда на лужах, еще утренних. Тихо без них на просеке заброшенной.

Столбы электролинии и были-то кривые. Сейчас – едва не валятся. И петли проводов – где до земли, где спутаны. Тут током не ударит,

– С тех пор как отключили в неолите…

Столбы и провода обречены стать прахом. Но эти изоляторы –

– Бессмертны…

Меня волнует Вечность на просеке нехоженой. Тут, сразу же за нашим магазином.

… «О-вэй-вэй-вэй-хем байо»! Давным-давно в весеннюю пору, «когда земля была сырой и прохладной», кого-то волновала здесь вечность изоляторов. Кто-то сидел у снежника почти что до обеда.

Зверье гоняет птиц. Таежный коридор закрыт Большой Амбой и Чайными горами, сейчас такими снежными и синими, что только оглянись:

– И ты увидишь…

Псалом? Псалом бродяги:

– Да, «Золотой каньон»…

Олень в ручье и башмаки с шипами? Псалом:

– И груз грехов…

Сбрось в придорожный ров? Джек Лондон для Кольчема изначален.

Иду по просеке, сквозь частоту былинок, которой подниматься и взрослеть. Туда, где Чайные плывут в синейшем небе и сами в синеве небесно-синие.

Я кое-что уже сообразил:

– Мой коридор отрезал полуостров?

Тот, за которым – сразу же залив. Тот, что с маячной веткой, с такими же столбами.

Таких еще штук пять до Солонцов. И, надо полагать, что точно же такие – Удыль весь окружают:

– Коробочка с картинкой…

Лес здесь, как правило, не тронули пожары.

Деревья все равно «нестроевые». Особо строевых, похоже, вовсе не было. Ну, разве, там, «в двенадцати верстах» – от устья Уй. Там, где «копал Окладников».

Простор клинообразного залива! Столбы кососекущие. Сомнений нет:

– Они…

Висят на проводах и держатся лишь ими. Ну, как Мюнхгаузен тянул себя за волосы.

И там эта картинка с коробочки сигар. Березы почти взрослые,

– Почти «Зеленый шум»…

Высокий мыс? Мой тоже, наверное, такой же, если смотреть оттуда, с того мыса.

…Однако же кобыла! Я, кажется, впервые должен спешить куда-то.

– Спешить помимо воли?

И должен заявить, что это раздражает. Совсем отвык, чтоб мною управляли.

Ну, не снобизм ли это?

– Раззаботился…

Факт несомненный! Если б не кобыла, так и оставшийся бы только в виде лозунга, а лозунги – всегда неубедительны.

Да, раззаботился – настолько идеально, что, может быть, придется платить за идеальность.

– Платить до конца дней?

Конечно, не в Кольчеме, а там, где буду после навигации.

Так незаметно повлиял Кольчем. Живу вовсю, не помню – такой универсальности.

– Не подметаю, правда…

Тут и без подметаний всегда что-то такое возникает.

«Оглянись, перед тобою благодатных гор покой»? Да, благодатные, и «силы зла далече»:

– Псалом бродяги…

Думал ли, что сам – буду когда-нибудь псаломщиком в Кольчеме.

Я бы еще о Времени, которое тут таяло. Не шло, а таяло –

– Совместно со снегами…

Все тот же клок травы? Все та же ясность мысли, что лето здесь представить невозможно.

Часы не взял. По солнцу – торопиться. ВидЕнье лодок гонит,

– Ухтою уносимых?

Поднявшейся водой, громадинами льдин, стихией половодья на ходулях.

По мысу есть тропинка, достаточно удобная. Но дальше там кладбИще (с бревном удядюпу). Схожу ради бревна когда-нибудь впоследствии. Сейчас – назад, на просеку с столбами.

…Кобыла с длинным чубом уже у палисада. Возница – тот же Боря. Все мужики на озере. И он, как и кобыла, один на весь Кольчем. Ждем председательшу, спасительницу лодок.

Село опять пустое, и мужики на озере:

– Щука пошла!

Потом «пойдет» и корюшка. Так круглый год, «с потопа, как при Ное». Тут рыбий календарь. Ихтиофагский, свайный.

Но осетров с потопа не ловили, хотя водились вроде в изобилии, чему свидетельство того же Бошняка:

– Осетр – «исчадье ада»…

Так считалось.

Насчет исчадья– грубо и неправильно. Ведь ад как таковой принадлежит религии. Да и ловили, видимо. По крайней мере, «Ха». Ловили и глушили ужасными кастетами.

Теперь на Удыле даже «исчадье ада» давно не появлялось. Да и Кольчем не тот, каким его тогда увидели сподвижники. Осетр, во всяком случае, в календаре отсутствует.

Ждем председательшу у домика под тесом. Глаз ловит бесконечно теплые детали - дугу над белым чубом у кобылы, кусты калины из-за палисада.

Курьез, но лошадей – вот так, вблизи, не приходилось видеть горожанину. Не отличаю глупую от умной. Но эта, видно, умная – от многих «потому что».

Из-за того, что дом из тонких бревен. Конечно, из-за ставень, из-за теса. И палисад тут тоже не последний – к нему-то и привязано животное.

В такой гармонии кредит предоставляется,

– Не думая, немедленно…

Еще – из-за калин, ибо они, калины, чуть не цвести готовятся. Готовятся к весне всего конкретней.

Кредит всему на берегу Ухты, к которой ты имеешь отношенье. Когда твоя работа в оттаскиванье лодок, и надо лишь дождаться председательшу.

…Она сначала просит оттащить общественный баркас на правом берегу. Такая же проблема:

– Заливает…

И завтра, может быть, уже не подступиться.

Пока вода у берега, а в середине лед. Плита еще достаточно надежна. Но снег ее уже не защищает – блестит стеклом поверхности, иссЕчена порезами.

Порезов еще утром вроде не было? Сейчас же – на манер еврейского письма. Причина же, что в каждом – по соломинке, которая притягивает солнце.

Невинные соломинки –

– Возили из стогов…

Теперь их роль для тверди роковая. Прорежут до воды –

– Лед обречен…

Притягивают солнце, погружаются.

Вода и так залила берега. С трудом перевели, ведь лед совсем прозрачен. И как бы под стеклом заметны обрастатели. И умная кобыла испугалась.

В Кольчеме так – раз грусть, то уж проймет:

– Пиратик, помнишь снег?..

Как приглашал играть? А я не признавал еще медведика, я и закат тогда еще не видел.

И колеи саней куда-то в пустоту? Позвольте:

– В колеях блестели и соломины…

Ну, как же – помню, помню! Блестели в красном свете. Потом мы оказались на просторе.

Ухта, снега, закат,

– Закат кольчемский…

Жил днем, не ведая того, что будет завтра. И «завтра» открывалось – метелью за окошком. Нет, «ведать» тут нельзя, да и не надо.

…На правом берегу сейчас неинтересно. И вместо снега супеси. Тут серо, мокро, вязко. Грусть, правда, отпустила. Без повода, однако, сюда, конечно, незачем соваться.

Отдирали брезент. Взяли бухту каната. Сеть развесили в тальнике. Я беру для себя то клубочек капрона со дна, то кусок дефицитного провода.

Вот плоды воспитанья Кольчемом? Я как ульч, как Дерсу Узала. Этим буду прикручивать, это – протяну под окном, как сушило.

Мы работаем дружно и слаженно. Зацепляем баркас. И катки.

– Да, катки…

Как Дерсу Узала? Ульчи мы, и баркас первобытен.

Я такой же ульчанин кольчемский, будто здесь получаю зарплату. Кто научник, а кто председательша, кто Борис, а кто – умная лошадь.

Подготовили, тянем скользя. Лошадь бедная –

– Мы помогаем…

Как-то странно сотрудничать с лошадью? Белый чуб, существо подневольное.

Не идет? Я берусь так и сяк. Боря хмыкает:

– Раком получше?

Председательша тут же, вот так:

– Мы этим дела не понимаем!

«Раком» лучше – загнали баркас аж на луг за обрывом:

– Катки!

Вороток поднимаем сюда же, а брезент сбросим там, у амбара.

Там покруче – лошадка не тянет. Боря вел, я толкал. Провалился – под обрывом, где центр НЛО. Летом тут глубина для корабликов.

Не утонул – иду, как водолаз. В ботфортах по галлону Ухты переливается. Но о простуде как-то тут не думаешь:

– Температура тающего льда?

Дома штаны развесил на дверях. Переоделся быстро и спешу – уже к своей флотилии. Втянули и поставили. Надежно, далеко. И на катках, естественно.

Вступить, что ли, в артель ихтиофагов? Или вот так:

– Берестяных дел мастер…

Таломы бы апу, стаканчики и мыльницы. Шить жилками, по моде из каменного века.

Мечтанье, но я, знаете, все чаще так мечтаю:

– И потолок бы выбелил…

Берестяные шляпы? Берестяные шляпы, берестяные шляпы –

– Продукция на стенах поразвешена?

Когда пройдут все мыслимые сроки, пошлю Юрий Михалычу такое заявленье:

– Остался навсегда!

Как требуют листвянки? Не хуже, чем контора – это во всяком случае.

Я уже начал было отмываться, но тут опять Ондатр. Стучит по раме веточкой:

– Пора погреться брагой!

Пиратик как дракон. Я бы сказал, как черный, но пусть без аналогий.

Оно бы и не вредно по кружечке-другой. Однако там не что-нибудь, а драка. Пиратик как дракон. Борис:

– Убью!

Нет, Боренька, спасибо. Я занят чурбаками.

Давно пора сложить, а то загромоздили. И старые еще, и новых – три машины. Курган, к которому Ухта уж подбирается. Так что и это вроде не отложишь.

Был снег, потом натаяло, потом опять замерзло. И речи не могло быть ни о какой расчистке. Никто и не ругался, но смотрят с ожиданьем:

– Теперь на берегу такая каша…

Вот ведь весна.

– Подбросила хлопот.

Чтоб не дразнить гусей, беру пока что дальние. Кидаю к палисаду – потом сложу поленницу. Курган велик, возни тут на неделю.

А солнце! А Ухта! Я даже снял рубашку. Мне хоть бы что:

– Пусть ветер с Удыля?

Кидаю, к изумлению кольчемской популяции. Кидаю – пока руки поднимаются.

…По льду ходят с шестами,

– И прорубь все яснее…

Час предвечерний? Волны дальних гор…

– Бежим за горизонт…

Но вот ведь в чем вся штука – бежать сейчас мне никуда не хочется.

Курган все с тем же профилем, внутри зимний бетон.

– Однако и поленница наметилась?

Кончаю на сегодня с полным правом. Провел «определенную работу».



IV.8. А стрелы взяли? (Можно слушать: https://yadi.sk/d/XcZepXC83K2upJ)


Что там бок проруби, когда под «тихий вечер» Ухта поверхностью зеркально оплывала? Еще бы раз – про горы, про тайгу, вплотную подступившую не только к огородам.

Сооружал поленницу, но кто я, механический? Дневник не позволяет взглянуть ему в лицо. Больше того: нет, нет – и промелькнет виденье Николаевска с колесным пароходом.

Дневник ведь все-таки? Прошу учесть, однако, что дни неповторимы и что не так их много –

– И было, и осталось…

Колесный пароход готовится к весенней навигации.

И все-таки, и все-таки – есть смысл переключиться. Кольчем не пострадает, зато долги отдам. Во-первых, Николаевску, а во-вторых, музею, что в Троицком, столице Нанайского района.

О Троицком пожалуй что «во-первых». Груз этнографии мне с некоторых пор – уже как-то мешает и должен быть исчерпан. «Круг превращений» требует, а я лишь подчиняюсь.

Но тут массив! Считайте, что пять глав:

– Все – «голубой цветочек камелины»…

Я после объясню про камелину. Сейчас опять – начало путешествия.

…Хабаровск, разумеется. Хабаровск августовский. Жара, еще сбиваемая утром. Границы теней резкие, а будут еще резче. День будет африканским и танжерским.

…Грузились до восхода различной этнографией. Будем снимать нанайские обряды. Чем меньше времени на поиск реквизита, тем проще будет в Троицком на съемках.

Куклы, шкатулки, скрипка и лекэ – все подлинное, все Алина с Лешей:

– А стрелы взяли?

Стрелы – нам сделают на месте. Двадцатый век, заметьте. Хабаровск августовский.

Меня опять – и так же на пару дней – по дружбе, хотя и без меня внутри машины забито все коробками и пленкой. И реквизитом каменного века.

И перед тем как вырваться, мы еще долго кружим. Сейчас у Дома радио, опять все в том же центре. Хабаровск нас еще не отпускает, что тоже надо помнить и лелеять.

…Заломивши берет, закатав рукава у ковбойки, я стою у машины в то «чудесное утро». Удивительно, как поднимают – киносъемки, машина со студии.

Конструктивный экран Дома радио? Конструктивный «Гигант». «Совкино». Все достойно, чтоб помнить в то отменное утро, даже башенку стиля «Модерн».

Заломивши берет,

– Закатав рукава у ковбойки…

Разгорается день африканский? Листья плещутся в ветре с Амура, и на нас обращают вниманье.

Леша раньше был медиком (и притом корабельным!). А Алина – всегда журналистка. Я не знаю, как вышло, что они, москвичи, так смогли приобщиться к Амуру.

Факт, что ездят, снимают шаманство – то, что скоро не будет в реальности:

– Неолит…

Но они не об этом. Точка зрения – без неолита.

Ленты умные, сделаны мастерски. Я уже говорил, как узоры превращаются в тигра. Мяч – в солнце.

– И такое на ленте возможно…

Говорят, дополняя друг друга. Точки зрения общие. И что мне симпатично, несомненное пренебреженье – хрусталем на серванте, коврами.

Собирают открытки и склянки. Могут музыку слушать часами. По художникам ходят. Нередко можно встретить у них знаменитостей.

Сейчас мы киногруппа (с оператором). Я вроде, как рабсила, без роли обозначенной. Опять начало:

– Дальняя дорога…

И румб наш к Океану, румб тоже тот же самый.

…То синей чешуей сверкнет вода, то высунется сопка за тайгою. Страна болот, озер, конечно, узнаваема:

– Вигвамы, Гайавата…

Смотрите:

– Утки, утки!

И те же цапли марей:

– Философы позируют…

Те же березы маркие, даже на взгляд с машины. В конвульсиях дубы. Дорога к Океану, конечно, та же самая, почти без перерыва.

Но уже август? Видно, что лето разменялось:

– Лиловые ромашки и зонтичные заросли…

Особенно ромашки – они всегда под осень. И тростники увешены початками.

Да, тростники. Початки, вполне уже созревшие. Даже на взгляд с машины:

– Такие только тронь –

И полетят пушины к Океану, как из подушки, вспоротой на ветре.

…Тайга не отросла, как бы хотелось. Плакат-напоминанье, что –

– «Из-за сигареты…»

И так дубы в конвульсиях, а тут еще и кисточки? Недавние пожары, катастрофа.

Но утки, утки! Цапли! Уже не удивляемся, как и бурундукам, бессчетно возникающим – на нашей бесконечной дороге к Океану. Перебегают:

– Милые такие…

Плакат-предупреждение там, где тогда свернули:

– Заскочим в Сикачи?

И ведь осуществимо! Куда там, некогда. А как тогда не нравилось, что мы свернули с трассы бесконечной.

Бурундукам уже не удивляемся,

– Ну, разве что увидеть бы усатую улыбку…

Смотрите – тигры, тигры? Ну, хоть бы знак дорожный. Тарелочка с костями,
обглоданными дочиста.

Лесные повороты. Осиновые чащи. В обочинах клубки – мышиного горошка. И махаоны птицами бросаются к машине, чтоб стёкла выбить шпорами:

– Намеренье…

Сто десять километров. Указатели – до Мыса, на Маяк, до Тигра и до Синды.

– Как много тут воды…

Озеро Гасси – гагара так по-местному. И это вполне рядом.

А мы летим! Нам – маркие березы, осины монотонные. И кажется, был остров, где флаговые кроны. А трава как иглы дикобраза. Я не ручаюсь, впрочем.

Тут и предел страны, на карте обозначенной – штриховкою болот и пятнами озер:

– Лидога, Джонка…

Может быть, когда-то и здесь буду жалеть, что не свернули.

…Сейчас нам предназначена гостиница «Восток», компредприятие Нанайского района. Мы в Троицком, у нас своя машина. Алина – полководец, вся – долг и озабоченность.

Мы даже не поели – не то чтоб отдохнуть! Кого-то все встречаем, дожидаемся:

– Тэту там есть?

– И муана, конечно!

Такая тарабарщина, что за голову схватишься.

Событья внешне начисто без логики. И приглядевшись, ясно, что так оно и есть. Мне кажется, что капля легкомыслия – куда полезнее, чем закусить удила.

Конечно, я безропотно иду, куда прикажут. Перетащу, что надо. С советами не лезу. Но все равно:

– В меня втыкают шпильки.

Пока что, не указывая пальцем.

Диктатор на высоких каблуках? Иронию не скроешь, а ездим неразумно:

– Опять та же контора?

Уже не улыбаюсь, но все в зачет туристам безответственным.

Изображать десяток окладниковых сразу, наверно, утомительно. И суета кончается. В КООП-столовой снова дружелюбие. Пожрали и спускаемся к Амуру.

Отсюда начинался один маршрут Арсеньева. Плыл из Хабаровска (тогда совсем другого) – на пароходике (наверняка колесном!). Высокою водой, ночными огоньками.

Тут и теперь безлюдье, а тогда – немного огоньков, наверное, встречалось. Наверно, и высаживался где-нибудь поблизости. Тут сохранилось несколько пакгаузов.

И, между прочим, горы, что справа возникали, не что иное, как отроги несомненные. Хребта романтики, чудес и приключений. Чудес отложенных и не про нас, конечно.

Джек Лондон, Майн Рид, Лонгфелло (Гайавата) – они тут и присутствуют. Арсеньевский Дерсу – из Фенимора Купера.

– И что-то от О’Генри?

С О’Генри, впрочем, долго разбираться.

Присутствуют и вложены,

– В кармане помещаются?

Но вот – читать гораздо интересней. Бесспорная удача той жизни состоявшейся. А у меня – в машине было место.

Меня всегда волнует материал Арсеньева. Завидую удаче,

– Глазам его завидую…

Без лишних рассуждений и подпорок:

– Высокая и черная вода…

Так хорошо написано, что чувствую затерянность:

– На палубе колесника, такими же глазами?

Он, правда, мог уйти в удобную каюту. И точно знал, зачем он тут на палубе.

Ему «путь к Океану» открыт без полустанков. Не то что мне, о чем и сожаленья. Но, что мне, путнику, вообще непостижимо: он вовсе не стремился – ни к пальмам, ни к лагунам.

Дальний Восток? Он тоже отчасти черноземный. Тоже в компании знакомых романистов. Но лирика его вполне реалистична. Чистой воды, без фокусов и выдумок.

Да, славный путь. И счастье сказать в его конце:

– Прощай…

Ты мне не друг, а я тебе не враг? Это он так о море, о конкретном.

…Другое время, но

– Высокая вода…

Тут сохранилось несколько пакгаузов. Конечно, дебаркадер уже другого стиля. Однако же

– Марк Твен и Миссисипи…

Ночной Амур, пакгаузы и бревна. Размокшая кора,

– Размокшие магнолии…

Вот запахи Амура, ночного и высокого? Урез воды, отчасти узнаваемый.

И из-за дебаркадера – корма. Корма романтики:

– Туристский теплоход…

Веселье и огни:

– «Миклуха» ли «Маклай»…

Да, он, конечно же, турист до Николаевска.

…Казалось бы, сегодня приехали из города? И быть нам здесь недолго, но откуда – береговая зависть к транзитным пассажирам, плывущим сейчас в сторону Лимана.

Береговая зависть –

– К аккордеону палубы…

К огням вот этим жидким на воде. Сидим на бревнышке:

– А знаешь, что за музыка?

Вальс Штирлица, из фильма «Дом на Семи Ветрах».

Меня не надо спрашивать. Ответил без запинки – на тихий вопрос Ноя бородатого.

– А может быть, и надо…

Мы выросли в том доме? И сразу узнаем наш редкий вальс с политикой.

…Сидим на бревнышке, почти что у уреза. Сидим и слушаем, конечно, неплохой, но все-таки чужой аккордеон туристов. От смены впечатлений отдыхаем.



IV.9. Снимать! Снимать! Снимать!
(продолжение IV.8) (Можно слушать: https://yadi.sk/d/lgxkJiM53K2yEj)


Дождь шевелился с вечера. А утром из окна – такой туман –

– Штакетника не видно…

Гостиница райцентра. Приют командировочных. Тоска ночевки где-то в новом месте.

До двух давали Эллу Фицджеральд – стоял под чьей-то дверью в коридоре. По «Маяку» трансляция, представьте.

– Да, джаз по «Маяку»…

Не пропустите.

Потом, когда под дождь заснуть бы по-хорошему, явились комары. Явилось отчужденье. И та тоска особая, сводящаяся к мысли, что черт занес зачем-то и куда-то.

КООП-гостиница! За окнами туман. Никто из наших не желает просыпаться. Дождь вроде перестал. И до столовки – тебе райцентр в тумане, и ничего другого.

Все мокрое – штакетник и березы:

– КООП-столовка, КООП-магазин…

Тут все КООП, похоже? И даже КООП-парк.

– И даже КООП-парк, что над Амуром…

Чахленький парк? Недавние посадки. Колонны деревянные –

– Едва ли и колонны…

Вход? Пропилеи. Тоже, как видите, закрыто. Вход тоже – липкий, мокрый:

– Не смыть издержки ночи…

Но над Амуром все-таки, хотя Амур – абстракция:

– Другого берега вообще не существует?

Млечное море сразу от обрыва. Таким залито, собственно, все троицкое утро.

И все же здесь светлее, чем внизу. Порой даже просвечивает солнце. Пусть слабо и неявно, через клоки тумана, но синева небес предположительна.

…У старого (вчерашнего) пакгауза нашел местечко, чтоб войти в Амур. Настолько ледяной и захламлённый, что робкое желание поплавать отпадает.

Гудки, гудки? Вот длительный и рядом. И из-за белой ваты –

– Строение-чудовище?

Заправщик, вероятно. Какие-то там мачты. Проплыл, как призрак, вроде Летучего Голландца.

Заплыв вокруг контейнера, не дальше:

– Мало ли что…

Зато вода чистейшая! Если не знать о ней, то галька дна – так же черна, как продолженье берега.

Лучи косые, тени и ржавые железки:

– Млечное море быстро разрушается…

Я вижу, как шары и клочья молока – уже летят к обрыву, отрываясь.

Какая-то баталия –

– Немыслимые ядра…

Обстрел обрыва ядрами тумана? Шары взлетают вверх, а там уж – синева. Конец шарам – бесследно растворяются.

Возможно, что обстрел оттуда очевидней. А тут пока что мало что меняется:

– Гудки, гудки…

Густые, тревожные. Такие, понимаете ли, влажные.

Проплыл вокруг контейнера –

– И то опасно все-таки?

Заправщик чуть ли не на расстоянии – взмаха руки пловца. И не найдешь, где берег. Да и вода – такая ледянющая.

…Вверху обстрела нет – то ли успел закончиться, то ли такое видно лишь с воды. Все то же море млечное налито под обрывом. Гудки из глубины тревожные и влажные.

Я рад своей прогулке ранним утром. Смыл комаров. И, что ни говори, нагрузка обществом – тяжелая нагрузка, особенно в начале путешествия.

А порция экзотики полезна для души? Березки и штакетники райцентра. Парк над Амуром, ядра и заправщик:

– Все этим утром…

Все, конечно же, экзотика.

Столовку открывают. И наша группа тут же:

– Снимать! Снимать! Снимать!

Ответ по существу. Но ведь опять же вызов безответственным. Не клики лебединые опять же.

Я бодр, полон экзотики. Я смыл издержки ночи:

– КООП-столовка, КООП-магазин…

Молниеносно Леша:

– КООП-Ленин!

Смеемся дружелюбно над фуражкой.

Я ничего такого, лишь спросил:

– И вдруг афронт?

Я обнажаю шпагу. Невинно излагаю все то, что видел утром:

– Это тебе не фунт социологии!

Сейчас, правда, не время для турниров. Мы грузимся в машину. И через весь райцентр – куда-то к мысу Джари (или Джаори?) снимать Колбо Никитыча, центральную фигуру.

…Крутые повороты – таежный спуск к Амуру:

– А там баталия…

Та самая, что утром. Отсюда ее видно замечательно – стены тумана, ядра, береговая линия.

И интересная реакция киношников:

– Жаль, никому не надо…

А надо, не дождешься? Шары перелетают столетние амбары и тают в небе Нижнего Амура.

Колбо Никитыч, главный персонаж, до пенсии работал, «как все», то есть вылавливал. И вдруг стал вырезать, чем и прославился. С чем и войдет в историю, благодаря Алине.

И, по словам Алины, так могли бы – почти все старики Нанайского района. Художество – в природе, а здешнее искусство столь традиционно, что закрепилось в генах.

Тут все еще нанайское:

– Стаканчики, коробочки…

И ивовое блюдо – не экспонат музея. Искусство здесь – не отошло от быта. Но, видно, отойдет – со стариками вместе.

Так что мы делаем полезную работу. И хоть в инсценировке, но на живой натуре. Монтаж аттракционов – это уже на Леше. И на его же совести трактовка.

…Мыс Джари – «чертов мыс». Амур тут изгибается. По берегу от центра идти минут пятнадцать. Но ехать невозможно– хлам, рытвины и бревна. Промоины глубокие, как в Сикачи-Аляне.

Мы объезжаем поверху, таежным серпантином. Запомнилось кладбИще с веселыми надгробьями. И то, как махаоны бросались на стекло. И поворот грунтовки с ручейками.

Сейчас мы возле сопки, очищенной от леса. Под носом у локатора –

– Под носом у циклопа?

На нас вроде как бы не реагирует. Крылья летучей мыши неподвижны.

Таскаем под обрыв все то, что навезли. Через усадьбу чью-то –

– Через джунгли…

Внизу Амур, очерченный туманом. И мы в туман ныряем, таская реквизиты.

Внутри дом в точности, как в Сикачи-Аляне. Хотя похож, скорей, на мастерскую жена Колбо Никитыча шьет тапочки, а сам Колбо Никитыч вырезает.

Тут и без нас-то тесно, а мы еще добавили. И оператор, выставив стекло, уже протягивает кабель от столба. И все нам позволяется безропотно.

Притом без всякой платы! И даже в смысле тапочек – убыток несомненный;

– Но тут живет артист?

Нашествие кино ему, наверно, лестно, как всякому артисту по призванию.

Пробуют свет – на лысине артиста. Подносят экспонометр, софиты направляют. Жара от ламп. Нанайский антураж – ковры, шкатулки, куклы:

– Работа здешней фирмы…

План предстоящих съемок заранее известен. У Леши есть рисованные кадры, где режут «саури», на скрипочке играют. Кино бумажное, на раздвижной гармошке.

Жарища, духотища, теснота? Я создаю подсветкой ореолы, то есть тот контражур, который любит Леша, а Леша сейчас главный в киногруппе.

Я безответственный, мне это надоело. До съемок, по всему, далековато. Пойду-ка подышу, а то впадаю в ересь:

– Чуть-чуть не расписался на контражурной лысине?

Тогда мне надоело, а сейчас, когда определил дистанцию – себя от этнографии, еще трудней рассказывать. Но тяготеет долг, кирпичика не вынешь из фундамента.

Ведь дом Колбо Никитыча – в "порядке" над Амуром. Двор вытянут по склону, и часть его с настилом. И огород карабкается вверх. Сарайчики. И главное –

– Амбар стоит на сваях.

Миниатюрность можно отметить при желании. Сплетенья всяких трав –

– Трав лета уже зрелого…

Да, лета, исчерпавшего свой полдень. В цветочках камелины, между прочим.

И я, привыкший судьбы примерять, как в Сикачи-Аляне, поставлен перед фактом:

– Ну, скажем, телескоп…

Там, на площадочке? Да, на площадке свайного амбара.

Оттуда и закаты, сидя в кресле? Плетеная качалка:

– Глядишь – и сам бы сплел…

И никаких гвоздей? Закаты над Амуром. Извечная мистерия. Закаты тут на западе.

Амбар из мощных досок. Строенье потемневшее, стоящее на лапах по обрыву. «Срубил» Колбо Никитыч:

– Теперь таких не строят…

Нанайская традиция, стиль каменного века.

Заметьте, что я больше об амбаре. Не дом стоит на сваях, с площадочкой у двери. И тут же – «голубой цветочек камелины». Заросший огород – вверх по обрыву.

Да, сложное влиянье? И ведь не убежишь. Особенно когда бежать тебе уж некуда. Так на корню и гибнет мой марсианский кадр, который продолжается в Кольчеме.

Но я не отдавал себе тогда отчета. И просто так отчалил – без лишней философии. На самый мыс под каменным обрывом, где роднички, обитель махаонов.

Нарушив хронологию, скажу, что где-то здесь был Бон-Даур, строенье ритуальное. Дверь «солнца», дверь – «из мира мертвых». Входить и выходить – только шаману.

«Старый даур»? Какое-то начало – то ли волшебной сказки или чего-то мрачного. Такого, что не знать бы и не смотреть в глаза, такого, что навеки остается.

Да, Бон Даур – директорша музея. Еще ее история – про бревна, которые валяются и неуклонно плавают. Относятся на мель тут, возле мыса.

У Бон Даура вечно их ловили. «Вязали кошелЯ» и «плавили увязками». Опять вниз по Амуру, когда «вода высокая». А позволяют мели – почти до Николаевска.

Сейчас – тоже высокая (наверно, по-осеннему). И бревна те же, что со времени Дракона. Валяются во множестве, затянуты песками. С ободранной корой, отполированы.

…Лежишь на полировке, как на вагонной полке. Лицом к левому берегу, где небо и вода, почти не разделенные полосочкою тальника. Едва ли не миражны:

– Туман уже рассеялся…

Лежишь, перевернешься и запрокинешь голову:

– И «кумулятив нимбус» в небесной ситуации…

Подвешены на нитках, фигурами уродцев. В промытом небе Дальнего Востока.

Такие облака – кумулятивные. Лучи через себя не пропускают. И потому их нижняя поверхность подчеркнуто-свинцовая. Ну, или темно-синяя.

Но сверху они пучатся! Уродцы шишковатые – комками животов, копытами, носами. Забавные такие – особенно к закату, когда собьются в ленты просветленные.

Лежишь? Вставать не хочется с такой вагонной полки. Действительно, как лемех серебристый. Замрет двухвостка в боевой позиции, личинки и жуки – под лоскутком коры.

Двухвостка мне напомнила о съемках:

– Как ковш воды за шиворот?

Стараюсь не сорваться, но мною помыкают –

– А то и воспитуют?

Алина – та вообще, как эта вот двухвостка.

Не знаю, почему так. Обычно мы контактны. А тут – чем я безропотней, тем больше раздражаю. В меня втыкают шпильки, третируют по-всякому. И я уже жалею, что поехал.

В Хабаровске я вот уже три месяца вне службы. Вне принуждения, каким бы оно ни было. Три месяца – достаточно для самоуважения. И в Троицком я вовсе не рабсила.

Но как-то получилось, что лишь ночной концерт стоил того, чтоб, подпирая стенку, торчать до двух часов в КООП-гостинице, не будучи этнографом и без командировки.

Однако я всеяден. Отсюда и концерт – имеет отношение к цветочку камелины:

– Как блюз?

Как блюз всеобщий, пока лишь ожидаемый. Но, видимо, присущий Нанайскому району.



IV.10. Одет в тэту и тапочки
(продолжение IV.9) (Можно слушать: https://yadi.sk/d/IksNPIHr3K6EyM)


Отсутствовал так долго, что съемки внутри дома уже и кончились. Тренога во дворе. Стоит среди картошки, цветущей почему-то. Вид ультрасовременный, почти наполеоновский.

Контраст разительный! Но, знаете, не в пользу. Амбарчик как-то ближе, хоть и на заднем плане. Опять же и березки, как пальмы, что с циновки, висящей в мастерской Колбо Никитыча.

А сам Колбо Никитыч! Тэту (оленья куртка), унты из рыбьей кожи. На унты – он натянул и фирменные тапочки. Заметьте – все нанайское, с узорами.

Устал Колбо Никитыч – заездили киношники. А тут еще и я, этнограф доморощенный:

– Дракона нарисуйте мне…

Это жестоко, но – берет блокнот, рисует методически.

Я почему – драконы у Леши на шкатулке, работа той же фирмы, то есть Колбо Никитыча. Буддизм нижнеамурский, меня всегда волнующий. Пожалуй, даже раньше неолита.

И вот – моей же шариковой ручкой, в моем блокноте, будто по шаблону, дракон нижнеамурский возникает. Я затаил дыхание:

– Дракоша…

Лицо сначала – с пуговками глаз. Две волны тулова, где плавники и лапы. И хвост с пучочком длинных волосин. Язык, как жабья ниточка, раздвОенный.

И так же медленно, и так же методически – артист снабдил дракошу чешуей, точнее ретушью, что и на халцедоне (уже моей коллекции диковин).

Вернул блокнот с достоинством артиста:

– Мудур…
– Когтей четыре?
– Да, четыре…

Откуда бескозырка, уже не стал допрашивать. Устал Колбо Никитыч – слюней не вытирает.

…Мудур? Такой же в точности у Леши на шкатулке. И попроси я, скажем, сто мудуров, все были бы такими же, на животе ползущими и с головою, свернутою набок.

Я сохранил порядок зарисовки. К деталям же добавлю, что лицо –

– С карикатуры Бидструпа на шведа. На шведа с голым длинным подбородком.

Скорей плывет, чем ползает:

– Ну, предположим, ящер?

А также предположим:

– «Лесные люди» видели?

Нижнеамурский Несси в глубинах Гасси (озера). Такое, хоть с трудом, но допустимо.

Показываю Леше с желаньем удивить:

– Хорош мудур!

Но ты бы мог и дома? Но это рисовал Колбо Никитыч:

– Ааа…

И в этом «ааа» оттенок уваженья.

Я как этнограф быстро прогрессирую? Уже не безразличен, как вначале. Рисунок «информатора» соседствует с двухвосткой и кой-какими буклями-уродцами.

Ну, а Алина странный человек? То вредность типа утренней, то вся благожелательность. С признанием во мне едва ли не собрата, пусть и не равноправного, но все-таки.

…Сидим мы на крылечке. Колбо Никитыч тут же, и я ему рисунки демонстрирую. Рисунки на Амуре и в музее:

– Эээ, аталан…

Это он так о тигре.

Нанайский тигр похож на крокодила. А этот – с оседлавшею фигуркой:

– «Как вставленная люди»…

Аталан! Двойной севен, такой «разряд» особенный.

Но этот «люди»? Вот он – живой анимализм. Колбо Никитыч, кстати, произносит -«севон», а не «севен». «Севон» и у Арсеньева, но разница на слух почти неуловима.

Скольженье гласных, чуть ли не сюсюканье. А речь уверенна, «не лишена приятности»:

– Попробуй так, произнеси, как он!

Я пробую. Конечно, бесполезно.

Зато все больше нравится мне этот славный дворик. Настил, амбарчик, ласточки и пальмы:

– Как по-нанайски «ласточка»?

– Ругательно…

– И все же как?

– Ибиске…

Ибиски здесь летают.

А почему бы нет? Есть же кекку-кукушка –

– Ведь писк?

Но одним звуком не стоит увлекаться. Вот бучиле – отнюдь не пучеглазый: где бы его увидеть настоящего?

И тут Колбо Никитыч отвернулся! Как будто не услышал, замолчал:

– Я совершил какую-то бестактность?

Ну, разве можно так! Но дела не поправишь.

Замкнется, ничего больше не скажет. Я чуть ли не поставил все съемки под угрозу. Как раз тогда, когда прилив почувствовал. Такая вот «работа с информатором».

Потом были примеры расплаты за кощунство (о них смотрите выше, где легенды). Тогда от неудачи запало что-то в душу. Застряло и осталось мотивом поведенья.

Нет, съемки не сорвались, разумеется. Но я не в состоянии сейчас о них рассказывать. Сейчас я – ближе вечеру. По берегу, пешком. Иду неторопливо и свободно.

Сейчас опять уродцы озаренные. В две краски отражаются:

– Высокая вода…

Верхушки островов, полоски краснотала:

– Душа открыта вечеру на берегу Амура…

Что рыбы сейчас чувствуют? Я тоже так хотел бы – мечтательно плыть в слое прогревшейся воды:

– Глаза и так вверх смотрят…

А в небе над водою – мудуры разноцветные опять висят на ниточках.

…В гостинице Алина задирается. Но я наполнен рыбьим созерцаньем. Меня не спровоцируешь, не втянешь. Не то чтоб выше всех, но недоступен.

Вот разговор типичный:

– Ну, где ты был сейчас?
– На берегу вечернего Амура!
– Прекрасно, ну и что?
– Там группы облаков…

Это тебе опять же не фунт социологии.

Скажи она опять «прекрасно, ну и что», я бы ответил ей, что видеть облака – гораздо лучше, чем – не видеть их, к примеру:

– Посыпятся знакомые булыжники?

«Вульгарный социолог», «тебе цветочки нюхать»? Леша молчит при этом, но тоже закипает. Мы все несправедливы в таких битвах, хотя друзья, союзники и прочее.

…Уродцев я раскрашу, но потом. Верх будет розовым, отчеркнут темно-синим. И будут эти чистые райцентровские звезды, луна пунцово-красная, березки и штакеты.

Что возразить? Однако возражал. Оборонялся, злился, раздражался. Кто был неправ, теперь уже неважно. Частенько я –

– Но ведь меня шпыняли?!

Алина в основном. Настолько допекала, что я и через годы не прощаю:

– Наябедничал…

Вновь не удержался? Причины, видно, веские. Обида проступает.

Вот и главу я скомкал. Пропустил и «голубой цветочек камелины», игру на инструментах и циновку. И двор Колбо Никитыча:

– Дал слишком схематично…

Тут, правда, сам хорош –

– Хотя, что с меня взять…

Почувствовал прилив свободы новой лирики! Развязным стал каким-то, переступил черту. И чуть ли не поставил все съемки под угрозу.

Не на Алину я тогда обиделся! Меня обескуражило, что, только ты на взлете, всегда шарахнет чем-нибудь таким. А почему так, право же, не знаю.

Не знаю, почему я в обороне. А между тем Судьба не так несправедлива. Конечно, и подножка:

– Да, поезд уходящий…

Но полустанки – тоже уходящие.

А Троицкое чем не полустанок? Не так бы и не с этим:

– Это ясно…

Но ведь и предоставлено, что надо понимать. А ты:

– Ты все цепляешься за поручень подножки?

И ты потом наткнешься на блокнот, где облака вечерние похожи на мудуров. И в боевой позиции двухвостка. И даже КООП-Ленин у столовки.

Нет, те полдня не пропадут для книги! Перегружу главу, которая за этой. А после расскажу и почему уехал. Что тоже было правильно как будто.

Я не о том сейчас. Обиды не прощаются. И много лет спустя ты прав в любой дискуссии. Смотрите, как безвинно Михалычу досталось –

– А мы ведь – ни словечка, ни про какие Чайные…

Всех разведет. Дискуссии умолкнут. И может быть, прекрасно, что даже и сейчас обиды не простились. Что масса новых доводов. И что мы все-таки всегда интеллигенты.



IV.11. Когда плача не хватило
(продолжение IV.10) (Можно слушать: https://yadi.sk/d/4dFcoQ263K6LyT)


Был! Был у меня замысел – распить с Колбо Никитычем бутылочку-другую бормотухи. Алина запрещала, но после съемок можно бы. Неловкость сгладить и пофилософствовать.

Но съемки в производстве:

– Сегодня мы куда?

Опять на Джари! Значит, опять – мимо кладбища. С крестами и надгробьями расцветок неуместных. Разнообразно ярких, как и цветы осенние.

Здесь тоже покопал Окладников, представьте. Не надо обращать вниманье на кирпич – еще назад лет десять тут еще были фанзы. Жена Колбо Никитыча их помнит.

И берег захламленный «был чистый, как вода». Насчет воды не спорю – она почти невидима. Но так загадить пляж в какие-то лет десять мог, несомненно, только КООП-гений.

…Кусты лещины с длинными орехами, эпсеки-махаоны, роднички:

– Как быстро серпантин желает стать своим?

Грунтовка незабвенная, разбитая.

Циклоп-локатор крыльями качает. Наверняка нас видит:

– Нас локируют?

А мы на них:

– Там-там-та-ра-ра-рам…

Это фрагмент вчерашней нашей записи.

Привязчивая музыка! Не то, чтоб привязалась, как шлягер «Маяка», – скорей, наоборот. Мучительно отсутствие – ее, лесной и дикой. А чтобы вспомнить, нет ориентиров.

Теперь мы как лунатики, пока кто-то не пискнет:

– Там-там-та-ра-ра-рам?

Все сразу замурлычат! Наверно, что-то есть в дремучей местной лирике. Вот нас локируют, а мы:

–Та-ра-ра-рам…

Колбо Никитыч так на дучанку. Звук низкий, резковатый:

– Козьма Прутков, умолкни…

Здесь виртуоз не знает канифоли, а музыка, как видите, привязчива.

Да, скрипка – рыбья кожа, береста:

– И никаких ладов не обозначено…

Смычок-лекэ, всего одна струна:

– Струна и тетива – волосяные…

Я не сумел извлечь какого-нибудь звука. Как, впрочем, и Колбо Никитович сначала. «Играть не хочет», ибо:

– Уголь нет…

Я притащил кусочек из кострища.

«Нашел, сейчас погромче?» Но что он там нашел – пилит лекэ, а все равно – ни звука. Снаружи, разве, кто-то:

– Та-ра-рам…

Ручаюсь, что снаружи что-то пискнуло.

Но все-таки и все-таки – это Колбо Никитыч! Лады ему лишь ведомы:

– Мотивчик получается?

Причем не писк какой-нибудь случайный. Его он повторяет многократно.

…Установили свет и форточку закрыли –

– И даже холодильник отключили…

Сейчас будет синхрон! Поймали даже муху, чтоб не гремела возле микрофона.

Артист Колбо Никитыч? Ведь кто, кроме артиста, позволит возле лысины кружиться с экспонометром. Перевернуть все в доме и выставить стекло. И тапочкам убыток несомненный.

Терпенье и достоинство? И вовсе не позирует – свободно и легко водит своим лекэ. Струна волосяная. Одет в тэту с узорами –

– Смычок его из ивового прутика…

Ответственный момент:

– Сейчас будет синхрон!

Звучит лесная музыка –

– Наплыв…

Снимают с рук, и Леша в том же темпе свернул на камере колечко диафрагмы.

Все? Жди теперь, что выйдет –

– А дом, как после битвы?

Жара, все задыхаются. Бедный Колбо Никитыч – ему больше восьмидесьти. В тэту. А окна, как нарочно, закупорили.

…Шкатулки, куклы, коврики – такого не бывает. Инсценировка, только для кино. Такое не увидеть нормальному этнографу, а что уж говорить о доморощенных.

Меня засняли тоже мимоходом. Конечно, этот кадр при монтаже отбросили. Но добрый Ной мне сделал отпечаток. Там я с подсветкой, лысина и коврик.

Единственная съемка в интерьере с моим участием (и даже непосредственным). Другие – прогулял. Потом вообще сбежал. Но все равно доволен приобщеньем.

Синхрон! Снимали с рук. И Леша с оператором срослись в одно:

– Наплыв и диафрагма…

Алина – с микрофоном, я – с подсветкой. Киношная команда:

– Мы для того и вместе…

Колбо Никитычу досталось больше всех. Бесплатно, повторяю. За чистую идею. Чтоб не пропала музыка и чтоб потомки видели, какою была скрипочка лесная.

А виртуоз! Ей-ей – без канифоли. Играл не в кинокамеру, не для инсценировки. Как именно, я расскажу чуть позже. Тут уж легенда – вне любых сомнений.

…Устал Колбо Никитыч. Мы снова на ступеньках, и разговор о стрелах для лекэ. Стрелы из ясеня:

– Никто не делал ясень…

Вот я один такой на целом свете.

Раскованный артист, молодожен к тому же. Под восемьдесят лет, как говорит Алина:

– Попробуй так жениться?

– Ну, если так, попробую…

Мне восемьдесят лет пока невероятны.

Теперь легенда:

– Что это за музыка?

В некоем племени погибли почти все. Какая-то трагедия (передрались, наверное?). Остались только двое –

– «После такого ссора»…

Остались и заплакали. И –

– «Плача не хватило»…

Тогда и сделали – мужчина муана, а женщина «там-там-тара-ра-рам». Да, дучанку: «Этим им вместо плача»…

Не слишком ли? Так сразу – струна и резонатор –

– И уголек для звука…

Конечно, это слишком. Но в музыку мне верится, как в первобытный лес:

– Так говорят очкастые личины?

Вот пьеска специально, чтобы плакать? В глухой тайге, в пурге неперестанной:

– Не это ли играет мой Останко…

Там в Резиденции, в подобных обстоятельствах.

…Алина рот раскрыла, когда я рассказал. Просила стенограмму, но мне в своем блокноте и самому-то трудно разобраться:

– Читай, если поймешь…

Не стала разбираться.

Сегодня муана, что изобрел мужчина. То ли щипковый, то ли духовой, но тоже инструмент – как будто бы для плача. Под пару дучанку, но металлический.

Алина не умеет объяснить:

– Ты сам потом увидишь…

Сейчас мы у машины. Шаманку ждем, которой своя роль. Будет «втирать» цветочек камелины.

Ну, наконец-то я о камелине? Цветочек зигоморфный, похожий на настурцию. Только гораздо меньше и лазорев. Лазорев – до наивности, почти что как подснежник.

Вот только не они, а с половины лета. И потому, наверное, почти что незаметны. И я не замечал, пока не вразумили. Лазорник, камелина (или «гачка»).

А впрочем, «гачка», кажется, – любой цветок вообще. Словарик мой страдает неконкретностью. И не ботаник я, но эта гачка – теперь в моем гербарии и на почетном месте.

Не замечал, но камелины всюду! В лесу, в кустах и в плавнях –

– И во дворике…

Наивными глазами – из-под досОк настила. Среди картошек, где была тренога.

Знакомо? Безусловно – «Алмазный мой венец». Украл «глаза» Катаева, вернее Мандельштама. Наверное, украл:

– «Глаза» избыточны…

Зато пристроил в подходящем месте.

Лазорник – ради этого сейчас мы ждем шаманку:

– Будет втирать?

Покажет, как красят рыбью кожу. Растительный пигмент, известный с неолита. Устойчив, что доказано веками.

Втирание – обряд. И потому шаманка. А впрочем, это мать одной музейной дамы. Заведующей, кажется. Да и сама шаманка – лишь только для кино и соглашается.

А ждем мы у ограды той усадьбы, через которую таскали реквизиты. Спуститься на машине просто негде, так что с машиной мы –

– Под носом у локатора…

Тут джунглей впечатленье. Тут комары и душно. Тут Леша накричал на ассистента. За то, что я спустил с цепи собачек:

– А почему бы им немного не побегать?

Ужасно раскричался, сверкая бородой! Нет хуже, быть заштатным ассистентом. Привел и привязал, но затаил обиду. Меня так– третий день, и я это глотаю.

И голубой цветочек камелины втираю в лист блокнота, пока шаманку ждем:

– Я для гербария…

Но хрупки, как настурции. И по заряду свежести –

– Подснежники…

Те камелины у меня пропали. Другие я заклеил целлофаном. Лазорник да пребудет устойчиво лазоревым, от черешков уже не отрываясь.

…Шаманка – не Колбо? Пришла-таки потом, но солнце высоко:

– Не будет камелины…

Действительно, закрылись:

– Лишь кое-где в тени…

И как снимать – тут кабель не протянешь.

И муана нам что-то не несут. Такой вот день. Алина вне себя:

– Пошли следы распутывать?

Замки – кого-то нет, а те, кто есть, как правило, не в курсе.

Все Троицкое так мы исходили. И я скажу – нет места на Амуре скучней, неинтересней и стандартней. Без прошлого и сколь-нибудь чем-нибудь заметного.

Пакгаузы, конечно. Но сразу вверх от них – стандартные коробки – где так, где двухэтажные. Кирпичик силикатный и щит на видном месте:

– «Сидит в бутылке разгильдяй,
Пропил всю совесть, негодяй»…

Конечно, я турист:

– Прошу прощенья?

Но в Троицком нет мысли о том, чтобы остаться. Стандартность силикатная, и жизнь мне непонятная. Наверно, впрочем, сытая, собой вполне довольная.

В музее выходной, но есть еще музейчик. При школе, тоже запертой по случаю каникул. Но школу нам открыли беспрепятственно, благодаря энергии Алины.

Музей почти подпольный – то «площадь» отбирают, то книги отзывов куда-то пропадают:

– Есть в Троицком один музей и хватит!

По рассужденью местного начальства. Энтузиаст – училка географии. Ее не понимают, музей ей стоит нервов. Но ведь энтузиаст, как и Колбо Никитыч. Такие люди все заведомо счастливые.

Если конкретно, то – наверняка курганы. Десятый век, то есть до Чингис-хана. КООП-потомки, но – мешок и не один, едва лишь упрекнула в равнодушии.

Курганы с черепками –

– Лонгфелло, Гайавата…

Тайга, отроги, мари первобытные. Тут черт швыряет камни, поют рыбы. Ганиги соблазнительно являются.

Но если черепки неинтересны, то черепахи затмевают все:

– Да, пара черепах в процессе копуляции…

Древнейший символ что ли устойчивости Мира.

Нашли ученики, а дяди сперли! Училка утверждает, что Окладников. Концепция такая: сопри, что вне концепции. Музейчик, тем не менее, не нужен.

И мы его не видели. Мы лишь стекла квадратик из двери осторожно выставляем. Алина лезет внутрь и тотчас вылезает. А на ладони –

– Бронзовая лира…

Двурогий камертон. Посередине – пластиночка вибрирует даже от сотрясенья. Пластинка выступает за рога и, язычок ее слегка отогнут.

Бронзовый век Китая! Пока мы добывали, отснята и шаманка, и многое другое, что
я увижу только уже в фильме. Лет через десять, во Владивостоке.

…Тренога во дворе. И вновь Колбо Никитыч – куда ни глянь:

– Амурские узоры…

Амурские спирали, зигзаги, завитки. Сидит на табурете среди цветов картофеля.

Играл действительно – не то чтобы щипково, но, знаете, и не по-духовому. Алина тут недаром затруднялась:

– Увидишь сам…

Действительно увидел.

Рогатый камертон – в левой руке. У рта, горизонтально. А правой надо дергать. При этом выдувая и как-то модулируя «красивую мелодию»:

– Вибрацией пластиночки…

Конечно, звук отнюдь не оглушает:

– Нет этим голоса, открытым солнце парили…

Наверно, бронза как-то расширяется. Кому о муанА заботиться в музее.

Синхрон, однако, будет. Оператор – откинулся, как в твисте, едва ли не ложится. И «тихие звуки красивых мелодий» дрожали среди камелин.

Вибрировали – так будет точнее. Удары гонга. Ветер. Может, стоны:

– Рогатый камертон…

Дуй, дергай, модулируй? Мелодию запомнить невозможно.

Нет, муанА – не пара дучанкУ. И бронза, надо думать, из Китая. И плач – это легенда:

– Никто из нас не плакал?

Хотя, как помните, невольно замурлыкали.

Звук тихий до того, что комары мешали. Отсюда дубли многие. Колбо Никитыч вытерпел – и комаров, и дубли. Артист он несомненный –

– И махаон сидел на лысине артиста…

На фоне огорода и пальмовых берез? И свайного амбара. В общем –

– На фоне склона…

Амур от нас был ниже, и там еще луга, отчерченные ниточкою тальника.

Маэстро встал с бандана-табуретки. О муана примерно так, что «этим – всяким играть». Хороший инструмент, хотя, конечно, вредно, если «на солнце парить».

По мне так и нормально. Скажем, зимой в землянке. Или в моем бунгало, где есть чему вибрировать. А всего лучше, может быть, хоть на Амбе –

– На ветер…

На ветер с Удыля у хаморана.

…Я не был на премьере. Лишь много лет спустя ребята привезут наш фильм в Владивосток. Перед сеансом выступит Алина. Пропустят титры. Леша прыгнет в кресле.

Вступительное слово о том, что получилось все слишком красочным – за счет тайги осенней. Что персонажи трудные для съемок. И что почти что все поумирали.

Еще о том, что фильм почти подпольный. Что даже разрешения практически и не было. Цензура вырезАла, и что материал – такой, что уже вряд ли и отснимешь.

Я не был в числе авторов – я только им мешался:

– Та-там-тарара-рам…

Ну, ладно – не мешался. Да от меня и мало что зависело. План, подготовка, прочее. Я – ассистент внештатный.

А получилось здорово! Избыточная яркость:

– Цветы в росе тумана, осенняя тайга…

Это уже снималось, очевидно, после того, как я удрал на катере.

За яркостью и сам материал действительно стал праздничным каким-то:

– Как будто, так и надо…

Как будто так всегда? Как будто – не последнее мгновенье.

Но я не просто зритель. Сижу, как на иголках:

– Там-там-тара-ра рам…

Забытая мелодия? Вот Алтаки-Ольча втирает камелину. Вот стружки саури. Вот тапочки, вот куколки.

Потом я отключился:

– Другая глубина…

Нет, лента мне понравилась. Особенно Амур. Амур, к которому мне больше не вернуться. К тому, по крайней мере:

– К тому нижнеамурскому…

…Механик опоздал чуть не на час, да и работал точно, «как сапожник». И окна плоховато занавесили. И зал в Доме печати вообще не просмотровый.

И Леша от досады чуть не подпрыгнул в кресле, когда сапожник титры пропускает. И музыку, где титры. Ту, где удары гонга. Там тоже, вроде, было вступительное слово.

Так, кстати, с нашей лентой обошлись в телепрограмме «Клуба путешествий». Сюжет (где музыкальное бревно) без спроса дали, без предупреждений.

Но в целом демонстрацию можно считать удачной. Конечно, тут не сплошь этнографы сидели. Но я не видел как-то уж скучающих. Потом даже вопросы задавали.

Да, я все как-то там? Частично – в нашей ленте. В Кольчеме, в Богородском, в Николаевске. Частично – потому что уж давно не там. И сам другой изрядно, к сожаленью.

Я все-таки еще проеду по Амуру! Турист на верхней палубе –

– Каюта в первом классе…

Хабаровск–Николаевск и обратно, чем завершу свое повествованье.

Но «тихая беседа» уже не состоится. Ни в Сикачах, ни в Троицком. Хотя бы потому, что не с кем побеседовать о разных смыслах жизни. И я уже, наверно, не сумел бы.

…Тем больше я ценю, пока умею. Пока Колбо Никитыч отдыхает. И мы еще – во дворике нанайском, в том, что так ярко вышел в нашем фильме.

Агант, джелягА и пакАри! Игрушки – не севены, а нечто переходное. Кто-то из них, чтоб дети не ревели, кого-то головой суют в кострище.

Заказ Алины. Кстати, единственно, что платное. Но гонорар сравнительно приличный. И мне не по карману просить Колбо Никитыча – ну, скажем, вырезать нанайскую Венеру.

Заказ – три молодца. Естественно, из тальника. Отсюда – и размеры, и пропорции:

– Из веточек…

Я кратко, но все же опишу, поскольку этнография на них и выдыхается.

Вот «люди» – вроде вилки. На тоненьких ногах. Одна треть – голова и красненькая лента. Лица, конечно, нет – вместо него два скоса:

– Да, под тупым углом, традиционно…

А джелягА – без ног. Надрез посередине. В виде тарелки шапочка (не та ли бескозырка?). Ну, и лицо, конечно, запрокинуто. Конечно, те же срезы характерные.

Пакари – почему-то его суют в золу. Головкой совсем крошечной:

– Самый высокий «люди»…

Прямые ножки – вовсе без ступней. Опять же – вроде вилки. Такая вот фантазия.

И первое, что хочется сказать о молодцах:

– Могу наделать сам таких сколько угодно?

Но правильнее будет – таких, но приблизительно. Надрезы грубые, но ведь и не скопируешь.

Колбо Никитыч резал! Алина утверждает, что ни одной детали не делается зря. Вплоть до той ленточки на шее у аганта. Вплоть до наклона плоскостей лица.

Все три попали в фильм. А одного – потом мне подарили, наверно оценивши мою все же активность, пусть не совсем научную. Порой даже мешавшую при съемках.

А впрочем, и не так-то уж я им тогда мешался? Это Алина все всегда преувеличит. Колбо Никитыч, может быть, вообще меня не слышал. Устал и потому, наверно, не ответил.

Сейчас мы с ним беседуем нормально. Про ту же троицу, про лица их безликие. Ни рот, ни «галяза» не делают нарочно, а почему, никто уже не знает.

Колбо Никитычу вручили гонорар. Он снял тэту. Уже в ковбойке старенькой. Блеснул талантами, в кино увековечился. И стал обычным маленьким нанайцем.

Алина создавала напряженье:

– Излишне на высоких каблуках?

Где надо и не надо, а в общем-то все время. Вот уже третий день нападки и придирки.

И лишь когда ходили в музейчик, что при школе, слегка оттаяла:

– Не грызла удила…

Я узнавал шаманки подноготную и что молодожен Колбо Никитыч.

Да, и про камелину тогда же я услышал. Про многое другое по здешней этнографии. Но ведь не забывала в каждом отдельном случае напомнить, что сюжеты отработаны.

«Использовано это!» Каков монополист? Блокнот мой, вероятно, подозрителен. А я всегда с блокнотом, Алина это знает, но здесь только и слышишь:

– Использовано это!

И тут еще нюансик. Использовано, но –

– Возможности-то разные…

Причем принципиально? Я лучше на примере, сегодняшнем, к примеру. Пока мы еще в Троицком:

– Средь бела дня пока что…

…Туман рассеялся. С обрыва левый берег открыт до горизонта –

– До дальних синих гор…

Там скачет дилижанс из «Голубой рапсодии». Там долгоносики –

– «Волшебное зерно»…

Там райские места, особенно к закату:

– Ну, почему же райские? Я знаю, что там есть…

Так мне тогда ответили, вернее – возразили. Вот где оно, занудство во всю силу.

Я как-то сделал ей шипучку, предварительно не объяснив, что это – лимонный сок и сода. Рекомендуя выпить поскорее. И, чтоб вы думали:

– Она пережидала!

Переждала, пока волшебство прошумело. Да – выпила, но после. Она неисправима. И потому скучны ее рассказы –

– Как профсоюзное собранье в понедельник…

Сказать умеет – это не отнимешь. Но это ведь – всего лишь информация. Я личности не трогаю –

– Я только о рассказах…

Рассказы о шаманстве, то есть лирике.

Здесь, в Троицком, она почти диктатор. По делу у меня нет возражений. Улыбку трудно спрятать, но стараюсь. А там, где лирика:

– Простите, огрызаюсь!

Здесь, в Троицком, она невыносима. И я за то не дал ей стенограмму. И отберу «цветочек камелины», если опять меня начнут воспитывать.

И отобрал бы даже просто так, объединив все троицкие главы. С разбивкой на подглавы, с предисловием:

– Да, «Голубой цветочек камелины»…

Хорошее названье для статьи? Мне, автору бесчисленных отчетов, разбивка позволяла давать материал едва ли не научно и «по правилам».

Но я уже связался с дневником. И не забыл о том, что «доморощенный». И, главное, я сразу пью шипучку. ВолшЕбства мне дороже осторожности.

И тут меня не перевоспитаешь! Не то, чтобы кого-то там давил. Но, если чепуха, бываю и насмешлив. А чепуха была –

– Под звездами райцентра…

…Пунцовая луна (вернее – половинка) вчера всходила в дальнем конце улицы. Там были телеграфные столбы. Конечно, и березы, хотя и незаметные.

Ночь в Троицком, на удивленье тихая. Ну, как не удивляться, что есть еще места, где тишина – нормальное явленье, причем не на каких-нибудь задворках.

Мы все как-то подпали под власть очарованья. Леша молчит задумчиво, я тоже. Одна Алина:

– Крест…

Столбы, что ли, такие? Но все как буква «П», все до единого.

Нет, на столбы не свалишь:

– Алина, где тут крест?

Я вовсе не смеялся. Лишь ждал, где переход – отсюда на библейскую Голгофу. Ждал в общем-то вполне благонамеренно.

Луна всходила как-то тяжело:

– Наверное, как в тропиках…

И крест, как образ поэтический, имеет право быть. Вопрос лишь в том, откуда вырастает.

Я и спросил поэтому. Задумчиво и кротко. Но, видимо, в вопросе послышалась насмешка:

– Что ты меня все учишь?!

Вот так мы и общаемся. Терпение мое не бесконечно.

Я мог бы не касаться подобных разногласий:

– Это меня просмотр тот провоцирует…

С какого-то момента отключился и видел уже собственную ленту.

…Колбо Никитович в застиранной ковбоечке. Артист, универсал –

– Но без тэту и тапочек…

И я как будто рад такому превращенью. Так проще разговаривать –

– Алина не встревает…

А завтра – день музейный? Скажу, что нездоровится, а сам возьму бутылочку-другую. И сядем мы, конечно, у амбара. Там есть, где так, чтобы – лицом к Амуру.

А вот мы, киногруппа, у машины –

– Локатор распростер над нами крылья…

Крылья летучей мыши? И нас не замечает – среди кустов колючего ореха.

Да, серпантин? И здесь я завтра буду. Один, без киногруппы:

– Зайду и на кладбИще…

Должна же быть причина той яркости надгробий, сравнимой лишь с осенними цветами.

А вечер будет, ясно же, у пристани. Будут опять небесные уродцы – те озаренные, отчеркнутые синим. Букли небесные, висящие на ниточках.

И дебаркадер, копия какая-нибудь сотая с шикарных пароходов Миссисипи, станет качаться:

– Ну, а Миссисипи…

Почти что целиком – из Марка Твена.

Сравнение гуляет – я сам так поначалу:

– Колесники оттуда почти на сто процентов…

Балясины и тенты. И палубы–веранды. Чарльстон и кинофильм «Дом на семи ветрах».

И тень от дебаркадера

– Да, теневой прожектор…

Пройдет заправщик с тою трубою над цистерной:

– Гудок из темноты…

Нет, тут не Миссисипи! Давно Амур, Судьбою предназначенный.

Ведь есть еще места, где тишина? Такая привилегия бесценная:

– Да, ведь и днем-то в Троицком не так уж, чтобы шумно…

КООП-цивилизация на берегу Амура.



IV.12. Эй, волосан, подними нитку!
(продолжение IV.11) (Можно слушать: https://yadi.sk/d/H2B8SrEA3K8Nyf)


Музей – не столь витрины, сколь картины. Но я уже свободен от музея. Напомню лишь "Покинутое прошлое" и то, что дождик капал через крышу.

Разматываем кабели. Рутинная работа. Съемки, вообще, занятье очень скучное. Но вот кое о чем нельзя не рассказать – пока что осторожно, в должных рамках.

Разматываем кабели, витрины освещаем. Директорша музея нам содействует. И тип еще какой-то при сем, предупредителен:

– А кто это?

Директорша – плечами пожимает.

Смущенно как-то. Вроде, кто-то с улицы. Не прогонять же, вроде:

– Пусть хлопочет…

Алина шепотом:

– Заткнись, это палач…

Заткнулся, но потом сфотографировал.

Я строго в рамках времени. И в рамках – сейчас не продолжаю –

– Но вспомните личины…

Верней, тот петроглиф, бездарно нацарапанный. Сакральное местечко – вроде почты.

А съемки отложили – потухло электричество. И мы пока решаем – за грибами. Дождь кстати перестал:

– Сияют небеса?

И мы идем в тайгу часа так на четыре.

По той самой дороге, которой и заехали. Которая видала и караван Арсеньева. Туда –через отроги и хребты. К востоку, к Океану. А мы – лишь за грибами.

Дорога тут такая – почти в четыре ряда. И насыпь высоченная, отличные кюветы:

– Отнюдь не та тропинка, которой шел Арсеньев?

Возможно, что Дракон. Скорей всего – военные.

По обе стороны – завалы и корчИ. И поначалу кажется, что вся тайга такая:

– Кошмарная экзотика…

Но там, за баррикадой, обычные березы и осины.

Леша находит гриб, и дальше – целый выводок. Все под моим кустом, что возмутительно. Алина пробегает под кустами и тоже подбирает, а мне не достается.

Уж я меняю курс, но все одно и то же. Ной натыкается, Алина пробегает. С лукошком ивовым – лукошко ей подарено, по-моему, женой Колбо Никитыча.

Грибы у них отменные. А мне – мне остаются те, что уж замаринованы. Зато несу гигантский дождевик. Такое нёрони – с футбольный мяч, не меньше.

Несу показывать. Мой целлофан пустой, и, кроме нёрони, ничто в нем не болтается:

– Танцуешь ты не так и не на той площадке!

Причем здесь танцплощадка, объясните.

Швыряю в Лешу редким нёрони. Они еще мелькают за кустами, но голоса их тише:

– Пускай себе танцуют…

Мне что-то надоело Подмосковье.

Ну, хоть бы марь, хоть сопка густо-синяя? Березки и осинки. Духота. И комары лишь ждут, чтоб репеллент повыдохся. Клещи энцефалитные опять же.

Я мудр – я возвращаюсь на дорогу. Тут ветерок продольный среди осинных стен –

– С Амура, полагаю…

Так по солнцу? И мне легко шагается дорогой караванной.

Что стоило отсыпать эту насыпь? Наворотить древесные стволы? Я, кстати, там в тайге наткнулся на блиндаж, какие-то руины казематные.

Затоплено, обрушено, заросшее. Сейчас здесь никого – «от края и до края». Шуршание осин и тростников в кюветах. И яркость та, о коей глаголила Алина.

Осины высоки. Вдали синеют горы. И о себе Амур напоминает – продольным ветерком. Иду тропой Арсеньева, такой – четырехрядной, исполинской.

Не надо огрызаться, сносить уколы шпилек? Я мудро поступил, пожертвовав грибами. И, кажется, подумал, что можно и мудрее, когда друзья пропали за осинами.

А то ведь в самом деле танцплощадка? Ну, да – спустил собачек, лайчат двух симпатичных:

– Но так сверкать?! Очками, бородой…

Всего лишь из-за этого? Наверное, не стоило.

Но это еще цветики, тут я и сам хорош, как, впрочем, и в других подобных случаях –

– Но что сегодня утром…

Я тоже промолчал, но тут уже:

– Простите ассистента?

Разматывали кабели, витрины освещали:

– Смотри, не укради чего-нибудь с витрины…

Ну, ладно – там слова были другие. Пусть даже так, пусть не запомнил в точности.

И здесь мои грибы пособирали:

– С лукошком пробегала…

Нёрони – не оценили тоже по достоинству? Жаль, не попал:

– Красиво разлетелось бы…

Так я иду, обиды растравляя:

– Дорога великанская…

Все тот же коридор? Ничем не оскорбляемое небо:

– Высокие осины,

Заросшие кюветы…

Прообраз той шарады под Кольчемом:

– Сихотэ ли Алинь…

Блистательная цель? Нет, я тогда шел как-то по-другому. Был по-другому мудр, был докольчемским.

Но тоже ведь –

– Не на пустом же месте…

Отроги синие. Амурский ветер в спину. Ну, да – и махаоны трепетали. Кюветы как с машины, когда мы заезжали.

Я, было еще сунулся в тайгу, но репеллент повыдохся:

– Набросились, как тигры…

И вот спускаюсь к группам шелестящих. Тех, что с дороги смотрятся, как вымпелы.

Нет, тут не без Дракона! Только он –

– Прополз и наломал?

Не так давно, наверное. Однако и кюветы успели зарасти, наполниться водой и разогреться.

Сижу среди лиловых пирамидок. Никто не поучает, и мне никто не нужен. И солнце, может быть, чтоб загорать, последнее:

– Прими это болотце незаметное…

Я мудр, я принимаю. И «золотую лень», и тростники в увесистых початках:

– Я мудр и загораю…

Кювет мой демонстрирует всю яркость, на которую способен.

Здесь множество стрекоз – пунцовых, синих, всяких. Я привлечен их странным поведеньем:

– Какой-то танец?

Может быть, вода их так пружинит. Бросает, как натянутая сетка.

Прыжки как на батуте? Если в моем масштабе, взлетают на десяток этажей. Переворот и снова оттолкнутся:

– Вот мне бы так…

Но я лишь наблюдаю.

Не на пустом же месте:

– Мандельштам?

Я наблюдаю их, «быстроживущих». Взлететь бы вверх ногами в полуденное небо –

– Над кипарисами лиловых пирамидок?

И отразиться в этой воде нерастревоженной. В таком же чистом небе «полудённом»:

– Тут и А.К. Толстой…

И Буратино? Ведь я – литературный, с собой едва знакомый.

Блистательные цели тогда навряд ли мыслились. И даже вид отрогов не наводил на них. А вот литературщина уже как-то мешала. Хотелось своего, что глубоко запрятано.

Но я уже себя не очень понимаю. И то, что до Кольчема, не воскресить, наверное. Что, может быть, и жаль, а может быть, и к лучшему. В чем разберусь, наверное, уже после Кольчема.

Литературным быть – заслуга, тем не менее. Куда как лучше, чем вообще не быть:

– Но я-то…

Я-то шел к синеющим вершинам:

– Капустные листы…

Ров придорожный.

Но время для меня еще было мерилом. Как ни прекрасно все –

– Замах не до отрогов?

Да, сбросил кое-что из листиков капустных, однако озабоченность еще преобладала.

Вот группы шелестящих тростников? К увесистым початкам рука сама тянулась:

– Коричневого плюша…

Представьте их в воде! В воде почти горячей и застойной.

…Но я уже притянут нашим Троицким:

– Дворы, окраина и тыквы огородов…

Казачии лампасы и хурбу? Впрочем, хурбу в «порядке» над Амуром.

Умылся у колонки –

– Так, знаете ли, щедро…

Смыл масло репеллента, напился от души. Душа всегда после таких колонок омыта и готова к решительному действию.

Я думаю, решение удрать созрело у початков коричневого плюша:

– Неважно, впрочем, где…

Я все-таки крепился, хотя еще два дня казались просто лишними.

В КООП-гостинице ребят не обнаружил. Музей тоже закрыт. В столовке перерыв. Спускаюсь к дебаркадеру, пока еще привязанный. А дебаркадер, в сущности:

– Плавсредство?

Ну, а с плавсредства волны всегда не те, что с берега! Это круги и сопки, и амебы. Цвет красного настоя халцедона и синевы размазанного неба.

И Миссисипи шлепает в борта? Нет –

– Все-таки Амур!

Цвет халцедона! И до Хабаровска – три сотни километров. Точнее – триста два:

– Так на табличке кассы…

Конечно, пожалею? Забудутся обиды. И вряд ли меня так уж обижали. Сам виноват во многом – мешался под ногами, воспринимал все слишком обостренно.

Но я люблю внезапно уезжать. Откуда-то берутся энергия и бодрость:

– Короче говоря…

Поднимем черный флаг? Что толку рассуждать, когда билет в кармане.

Когда и время только-то, чтобы схватить рюкзак? Кассирша:

– Вам два лысых!

Железные рубли? Запомнил почему-то, ведь я литературный. Да так, что уж теперь «не разбазарю».

Грибы в КООП-гостинице. Я дезертир, конечно:

– Соскучился по ванне…

Меня не удержать – даже тайгой осенней. Какая там тайга, когда билет в кармане и:

– Скоростная линия…

…Дебаркадер, свободно качаясь и играя теорией волн. Натяженьем поверхностным, оптикой. Халцедонным настоем и небом.

Мой водомет в волнах по расписанью:

– Я на крыле…

Ребята провожали:

– Эй, волосан…

Я знаю – из Конецкого. Хорошие ребята стоят на дебаркадере.

Но – скоростная линия! И шторы не мешают – лететь воде по светлым плоскостям:

– Вдруг стало удивительно спокойно…

И мне не жаль музея и всей тайги осенней.

В салоне что-то вроде курилки и буфета:

– Ступенька за ступенькой…

Никто не прогоняет? И я уже – на крыше водомета, куда вход воспрещен согласно строгой надписи.

Так больше элементов путешествия. Да и вообще, ведь многое – зависит от того, как ты сидишь на скоростном плавсредстве:

– Чтоб только голову тебе не оторвало…

А к ветру притерпеться все же можно. Лицо анестезирует, но, проморгавши слезы, увидишь свой Амур на скорости другим. Понятнее и четче, хотя и тем же, вроде бы.

Кораблики относит, как пушинки! Мы всех перегоняем –

– А встречные – вот так…

Мелькнут, как кубик пены, куда-то к Океану. Что, впрочем, несущественно на скоростном плавсредстве.

Плыть на течение, естественно, труднее. Но мы летим–

– Как на подводных крыльях!

Сравненье неудачное, но только потому, что мы летим взаправду на подводных.

…Проедет зонтик флаговый, курчавая саванна:

– А отойдет курчавая саванна…

Висит мираж-полоска. И где вода, где небо – к чему мне различать, раз все такое райское.

Отроги лишь солидны и медлительны. С воды они –

– Не то, что на машине?

Отсюда – горный очерк за тайгой, а не какие-то отдельные вершинки.

Рисуются – то падая, то снова возвышаясь:

– Еще, еще…

И вдруг обрыв синкопы? И сердце упадет, послушно блюзу. Такие ноты:

– Линия такая…

А что понятней, четче и рельефней, мне объяснят потом аэросани:

– Амурская коробка…

Кто думал о зиме? Что будет вновь Амур через полгода.

Цепь синих пирамид удыльская, конечно. Наверно, уже в Троицком присутствовал Кольчем. Я и грибы, похоже, собирал с блистательною целью, которой, вроде, не было.

Ловлю себя на слове? Ни в Сикачах, ни в Троицком – я так не говорил. Вот блюз:

– За блюз ручаюсь!

Блюз – каменной основой. И облака-уродцы. И ленты, что висели на месте горизонта.

…Ребята там грибы, небось, перебирают. А вечером – в кино сложившейся традицией:

– Как много наслучалось…

Три дня невероятные? Пожалуй, что напрасно дезертировал.

Мне самому сейчас уже не верится:

– Такие бездны времени…

Там-там-та-ра-ра-рам? Локатор, бревна, чайки:

– Со мной ли это было?

Особенно луна – пунцовой половинкой.

Блюз или «та-ра-рам» в конце концов? Но горы те же самые, тайга почти такая же:

– Цепь синих пирамид вздымается и падает…

И левый берег райский, несомненно.

Удобно развалившись на крыше водомета –

– Стремленье тростников,

Послушность никлых ив… Пленяясь фигурою каждой баржи, – и тех, что к Океану, и тех, что обгоняем.

Но я, наверно, крайне подозрителен, как человек с блокнотом на ветрах. Меня давно локируют:

– Не наш я человек?

Лишь «выйти на меня» не знают как, наверное.

И вот ко мне с бутылкой делегат:

– Спасибо, я не пью…
– Ты журналист, наверное?
– Нет, просто так…
– Так просто не бывает!

А сам – в блокнот глаз острый запускает.

Возможно – любопытство, желанье угодить. Я непонятен, что – во всяком случае. Еще куда ни шло, что журналист. Но, чтобы «просто так»:

– Так не бывает!

Я думаю:

– Что им отроги густо-синие?

Они их и не видят, они нижнеамурцы. И все друг друга знают:

– Хабаровск–Николаевск…

Не надо мне ни пива, ни ваших разговоров.

Я не люблю простого обывателя. Всегда найдется кто-нибудь, желающий общаться. А заодно, быть может, разоблачить шпиона –

– Заветное желанье обывателя!

Шпион, кто «просто так» рисует, например. А кто фотографирует, подавно:

– Шпион, кто не такой…

Кто чем-то отличается? Народец такой дружный и сплоченный.

Допустим, что я стал бы объяснять – про силуэт баржи, про каменные блюзы:

– А почему бы нет?

А потому, что стал бы окончательным шпионом.

Нет, каждому свое. И я им не понятен, и мне они, такие, не понятны. Я с ними сух и вежлив, что значит:

– Отвяжитесь!

По-разному сидим мы на плавсредствах.

Типичный делегат так и отполз ни с чем. И «бдел» уже оттуда, из курилки. До самого Хабаровска:

– Прилипчивая гадина?

Всегда такой найдется на шпиона.

Черт с ним, однако же? Насквозь анестезирован, я стереоскопичен и нездешен:

– Вода несется, рвет упругий ветер…

Мой водомет в волнах, и я на его крыше.

Причуды буклей ив по берегам. Причуды облаков –

– И пламенные кроны…

Причуды островов – с тенденцией к округлости. К бамбуковидности –

– К густой бамбуковидности…

Мелькнула махалка в вечерних лугах. Это так кажется:

– Берег там низкий?

В самом деле – торчит из воды, но реальность уже не действительна.

Приключенье кончается:

– Вот что…

Вот румяный Хехцир, останец – при слиянье Амура с Уссури:

– На пути облаков из Китая…

А вообще облаков и не надо –

– Лишь бы ветер оттуда?

Над хребтом – конденсация. Пар становится видимым, повторяя хребтину, и похож на небесных мудуров.

Хехцир перелетают небесные мудуры! И небо остальное в иероглифах. Все розовое, теплое –

– Прощальное?

Мы под жел. дор. мостом, мы уже выше.

Вдруг резкий поворот:

– Качаемся, стоим?

В группе заправщиков, что вечно – торчат под левым берегом. Заправщики вблизи еще чудовищней. И люди на них – черти настоящие.

К нам тянут гофрированные хоботы. И черти свысока на нас взирают:

– Да, тянут и взирают…

Кое-какие курят? И приключенье длится – так, с полчаса примерно.

Я слушаю, как плещется Амур. Смотрю на иероглифы небесные. И ни о чем не думаю –

– Среди надстроек, труб…

Давно не в Троицком, но все же не в Хабаровске.

…Речной вокзал, старинный и заслуженный:

– Погавкай на газоне «львиным зевом»?

Осенние цветы, осенние куртины. Гуляющие люди, горожане.

Так сразу окунаешься в вечерний теплый воздух. Надо приплыть, чтоб это все почувствовать:

– Куртины, фонари и запах вялых листьев…

И атмосферу праздника – у гордых дебаркадеров.

А я тут – с рюкзаком

– Из каменного века?

О чем сейчас и вспоминать опасно. Спешу вдоль фонарей. Мне странно, что Хабаровск какое-то ко мне имеет отношенье.

Но «львиный зев» мне близок, безусловно. Нажмешь его цветок у основанья, раскроется и гавкнет, как собачка. И запах незабвенный –

– Липуче-сладковатый…

От набережной – в парк, к тихой луне. Вдоль тополей, до Грузового порта. Никто не объяснит, зачем я и насколько:

– Прошел вдоль тополей…

И так все славно было.

В Кольчеме мне понятнее, тут я до навигации:

– По крайней мере, это несомненно…

Однако ведь и тут колесный пароход, который еще где-то в Николаевске.



IV.13. Айсберги в ладонях (Можно слушать: https://yadi.sk/d/RAYFIAJI3K8vMg)


Кольчемец я, кольчемец – и в Сикачах, и в Троицком? Замена личности – так это называется. И не заметил бы, не трогая Амура, настолько это вкрадчиво и властно.

В Кольчеме, между тем, еще тот день, когда мы с лошадью купались у амбара:

– Не странно ли?

Для рукописи странно, но только что курган определился профилем.

Таежные горы, хребты за лугами. И это не солнце, а отсвет его – озаряет Амбы. И пока не стемнело, я пройдусь по небесной дороге.

День забот – я впервые был чем-то обязан? Но заботы в конечном итоге тоже входят в программу весны, и другие здесь вряд ли проявятся.

Тем не менее – тропка по небесной дороге, где я сам по себе:

– Краснотал…

И поток по заливу расширился:

– Отраженье берез и заката…

К моей банке уже не пробраться – склон затянут разжИженной супесью. Мостовая морены. И войлок – сразу там, где вода начинается.

А заметно, что войлок поднялся? Стал послушен теченью. Ростки – из-под черного войлока тянутся, как хвощи или лук в моем ящике.

Банка, ящик – мои. Остальное – без меня в тишине совершается. Впрочем, жизнь лишь в вершине потока. Тот же лед, тот же снег, как зимою.

Завяжи рассказ бантиком, как насмешничал Шкловский? Завяжу:

– Бантик будет, конечно…

И рассказ «ни о чем» поведу, несмотря на любые насмешки.

Дело в том, что я сам по себе. Без руля, но с своими ветрилами. Свободен абсолютно, никто не управляет. Остановил будильник – и ничего, как видите.

Насчет ветрил сомненья не грызут. Сложней насчет того, чем надуваются. Не так уж я здесь долго, чтоб надувались местным. Скорей всего – из детства непосредственно.

Тем, что всегда отменно подавлялось. Что было, вероятно, уже почти проделано:

– Почти, но не совсем?

Здоровые начала, как оказалось, ждали какого-то Кольчема.

Взять Троицкое? Там – я думал по-другому. А в Сикачах – тем более. Но рассказал о них – уже в кольчемском духе. Другому незаметно, но я-то вижу разницу, поверьте.

И мой дневник поэтому не так уж и дневник. Где точка превращения, не знаю. Наверно, она есть, а может быть, их несколько. А может, превращенья постепенны.

И я теперь другой. Мне многое открыто. Пожалуй, даже больше, чем открывалось в детстве. Тогда ведь тоже мной руководили, а я был легковерен и послушен.

Но тишина целебная? Но мелочи, но повседневность здешняя – освобождают душу. Насколько, мне неведомо. Прогнозы бесполезны. А посему продолжу дневниковость.

Подробности! Побольше внимания к подробностям. Я был уже охотником, спустившимся с Амбы. Был балериной на глазах листвянок. Сегодня –

– Равноправный член артели?

И кем я еще буду, пока взревет колесник? Переоценка прошлого еще не так существенна:

– Теперь жди следствий после навигации?

Прогнозы, повторяю, бесполезны.

А впрочем, я и так внимателен к деталям. Провалы лишь сначала вероятны. Я был еще «как все», но возжелал – стать не таким. Ну, например, отшельником.

ВолшЕбство одиночества! Неповторимость дней, в чем-то, наверное, похожих друг на друга. Я думаю, что –

– Все же постепенность…

Но вот – со дна потока поднялся войлок черный.

Бредешь среди берез и облаков. Стеклянный блеск, и черная вода. Бредешь по розовым спокойным отраженьям, почти как бы по небу –

– Вверх ногами?

Пиратику поток уже глубокий. На лед не может выбраться. Пришлось переносить, а он меня – обратно не пускает. Что сделаешь, вернулись к красноталу.

Да, постепенность. Место тут унылое. Традиция сидеть –

– Какой-то мокрой птицей?

Обрезки свай, ограда из жердей и вышка, позабытая навеки.

Традиция сидеть так без мыслей и без сил –

– На самой верхней жердочке ограды…

Я говорю, как птица, вцепившись коготками. Большой такой, угрюмый птеродактиль.

То ли обрезки свай исчезнувших домов, то ли бездомный ветер, который обязателен? А может, схоронили кольчемца здесь под вышкой? Такое место:

– Сядешь, и придавит…

Конечно, черный войлок, хотя бы и поднявшийся:

– Оазис…

Только бодрость, накопленная днем, куда-то протекла. И ты сидишь, как птица. Отнюдь не та, которая чирикает.

…У вышки тот поток – уже как бурный Терек. Сравнение вчерашнее, однако – у вышки уже несколько таких же бурных тереков. Таких же мрачных, черных и шумящих.

И айсберги тогда же? И вроде, тоже здесь. Но я не оценил их истинного смысла. Погода, ореолы. Не оценил, а это:

– Начало ледохода долгожданного…

Плывут к Ухте. Оттуда – из вершины. При всем разнообразье – пирамидки. Вынул одну –

– Заиграли чернила…

Засияли ажуры знакомые.

Леденцы? Только те мы кололи. Эти сами плывут, отрываясь – от ледяных полей, еще, по сути, зимних:

– Провожаю глазами их плаванье…

Большинство уместИтся в ладони:

– Микроайсберги…

Что за весна? Что за вкрадчивость, что за ростки:

– Постепенность, волшебство и властность…

Вот ходули? Ну, как не поверить:

– Ледоход…

А напротив крыльца – та же зимняя твердь. Лишь иссЕчена – письменами еврейских соломин.

Да, такое бывает:

– Открылось…

Паруса надуваются этим. Я не прав:

– Тут Кольчем, несомненно…

Тут я сам по себе среди айсбергов.

…Гоняю волны розовых вечерних облаков. Выуживаю айсберги из Терека. Традиция нарушена – не стал сидеть, нахохлившись, как мокрый птеродактиль, вцепившись коготками.

Пиратик скачет берегом, а я бреду по Тереку. У дамбы леденцы, попав в водовороты, плывут уже вверх пузом, нижней частью. Обточены водой:

– Икра стеклянных шариков…

Законы айсбергов? Уверен, что и так надводная их часть – одна десятая:

– Не стану измерять…

Во-первых, нет линейки. А во-вторых, вазоны и Чайные – контрастны.

По дамбе? Только дамбу никто не воздвигал. И незачем, и некому, хотя очень похоже. Как бы то ни было, пробраться все же можно. Удыль вдали как море –

– А то и вправду море?

И радуга мне явлена, где Сцилла и Харибда. Там вход в другой Удыль, совсем уже миражный. До густо-синих гор за линией вазонов. Да и Амбы сейчас – какие-то подобные.

…Еще одна весенняя примета:

– Грохочет канонада…

Время уток? И здесь и там, в заливе, взлетают постоянно. А что за Удылем:

– Вот там-то и грохочет…

Готовились с зимы, патроны набивали. Технический прогресс –

– С лекэ-то ведь не очень…

Заказник-не заказник, прогресс не остановишь? Да тут и останавливать-то некому.

Грохочет канонада в Удыльской котловине:

– И никого не видно, между прочим?

Вообще, я никогда тут не видел никого. Ну, разве старика с метелками сиреней.

Пиратик между тем исчез уже давно. Возможно, с Терека:

– Впервые меня бросил…

Но вот он, за вазонами! И с ним Лемож улыбчивый. Улыбка во всю морду:

– Отпустили!

Идите сюда, я весь сахар отдам! Пиратик так запЫхался, что выронил кусок. Наверно, растерялся, когда я – через дамбу. Но знает, где искать в закатный час Кольчема.

Качаются и золотятся травы на закате. И солнце опускается за вейники Лангсдорфа. И скоро станет красным, опускаясь – за нёрони, гигантские по-прежнему.

Я на коряге. Вейник золотится. Грызутся псы, но это лишь игра. И тут же лижут в нос друг друга и меня. Всю траву золотистую измяли.

…Текут, текут закатные минуты. В траве что-то там уйкает, но нам ничуть не страшно. Небесная дорога:

– ВолшЕбства одиночества…

Я здесь и все? День не имеет власти.

Гаснут волосы ангела. Пальмы – розовеют по кругу заката. А с другой стороны уже горы. Уже темные в зареве дня.

Уходящее зарево. Знаю, что часов через десять вернется –

– Из-за ширмы Де-Кастри…

Обойдет земной шар. Добрый спрут –

– Спрут в цилиндре, с сигарою…

«Американский житель» – нигде, кроме Кольчема. Такое из-за ширмы, такое только здесь:

– Такое и ушло непоправимо…

Мне надо перебраться через Терек.

А волны колОтятся снизу об лед? Конечно же, подтаяло:

– Весна неотвратима…

КолОтятся, как сердце мое нижнеамурское. В полнейшей темноте, без электричества.

…Сосед, очевидно, «убрал территорию». Возле амбара – громадный костер:

– Я такой же зажгу…

А пока – у чужого? Постою, благо – стук и бульчанье.

Подробности – просвет между домами. И сквозь прореху крыши, что рядом с нашей станицей. Просвет напоминает о тайге, но без меня:

– Закат через багульники?

Осталось накормить Леможа и Пирата:

– «Ушедший день стал страшно стародавен»…

Остался пресловутый бантик от рассказа? Так вот он:

– Бахал лед весь день на Удыле…



IV.14. Янтарные глаза (Можно слушать: https://yadi.sk/d/SK19Rdj63K8zLa)


Первыми солнце встречают вороны. Наверно, у них так завЕдено – собраться на самом старом дереве, орать свое «всё, всё!». И разлететься.

На самом старом дереве, то есть моей дуплянке –

– Собраться всей кольчемской популяцией…

Попискивать неслышно, но лишь солнце, то хором:

– Всё! Всё!! Всё!!!

Все двадцать семь ворон.

Круги и разлетелись? До моего крыльца луч доберется через минуты три-четыре. И в этот промежуток небеса всегда являют что-нибудь такое.

…Сегодня небо в спицах. И на них – наверчены спирали. А спицы, как обычно, от Удыля к Де-Кастри, а не наоборот, поскольку ветерок прохладой пробирает.

«Волосы ангела», как я их называю. Хотя сей термин взят мной из подборки об инопланетянах, летающих тарелках. И к ангелам, конечно, не относится.

Это тонкие нити и перья, при косом освещении заметные. Только – в косвенных красных лучах:

– Испаряются вслед за воронами…

Параллельные спицы ломаются и идут повтореньем угла:

– Это сдвиг…

Это сдвиг над Кольчемом и, наверное, над Океаном.

…Солнце в бинокль – ослепительным блеском:

– Его кровавость мной преувеличена…

И если поплотнее прижаться к окулярам, то видно пятна –

– Как на циферблате…

Два темных пятнышка у правой верхней четверти. Внизу еще одно и слева

– По экватору…

Конечно же, я знал, что пятна существуют, но сам увидел только в Кольчеме и сегодня.

Надо всмотреться лишь, прижавшись к окулярам? Блеск нестерпим, но только поначалу. И пятна появляются – я их пересчитал и дал расположение на круге циферблата.

Небесная механика? Я все пересчитаю – ворон, минуты, спицы, даже – пятна. Но утро кончилось –

– Кольчемцы потянулись…

Особо раздражает тетя Катя.

Да, утренний Кольчем всегда, как декорация. Пролог, и вот статисты – бабка с трубкой, китаец одноногий, застрявший в куче дров. И я – статист, но не из этой пьесы.

Статисты браконьеры, что возле лунки возятся. На лед перебираются по лодкам, между прочим. И ходят там с шестами:

– Лед опасен…

Кончается апрель, а лунка все же тянет.

Вот лодку конопатят – это другое дело! Варят смолу:

– Костерчик, мне понятный…

Хозяин той привязанной собачки приветливо со мною поздоровался.

Кончается апрель, и где-то в Николаевске колесный пароход готовится к отплытью –

– К весенней навигации…

По льду ходят с шестами? Вода в Ухте такая уже мутная.

…Чтоб пьеса развивалась, бросаю чурбаки:

– Лед разбиваю ломом, поддеваю…

Уже освободил калитку. Раскопал – дощатый тротуар у своего штакета.

«Куча стала поменьше на пятерку нулей»? Кажется, так у О’Генри. Дело явно продвинулось в профиль:

– Крепостная стена у штакета!

Выдирать из-под льда чурбаки хорошо таким утром без майки. Поддеваешь, нажал, выдираешь:

– Руки стали подъемными кранами!

И если не простудишься, то обгоришь с гарантией. Мне нравится, что у меня дощатый тротуар. Что «территория» практически свободна – не надо обходить по топкой супеси.

…Расковырял курган, но на сегодня хватит. Долбить бетон не стоит:

– Пусть солнце поработает?

А там и до костра уже недалеко. Тут будет из чего гореть до неба.

И дома печь трещит и никакого дыма:

– Зимой бы так…

Зимой– все было по-другому. Просиживал часами у окошка, ни о каких колесниках не думая.

Теперь не усидишь –

– Весна бесповоротная…

Вытаскиваю ящики – пора сажать мой лук:

– На грядку, в грунт…

Занятье уже майское? И тоже ни о чем не надо волноваться.

…Сажаю мой пасхальный огородик. Пиратик и Лемож активно соучаствуют. Грызут ботинок:

– Что ты как кольчемец!

Все возишься и возишься, толстовец мне нашелся.

Копаю и таскаю водичку из Ухты:

– Плантация заложена во дворике…

И в сторону дуплянки – обширный фронт работ? Но тот уж – на все лето, на тот не замахнешься.

Толстовец с заступом? На дело рук своих – смотреть через окошко кабинетика. Зимой – жарить плоды и философствовать. Ихтиофаг во мне, конечно, не прорежется.

Толстовец размышляет, мечтает и таскает:

– А не сменить ли пьесу в самом деле…

Конечно, все сомнительно. Но грядка-то взмотыжена:

– Плантация зеленая воздвигнута?

Да, очень выделяется:

– Былинки из мешка…

И сам не веришь, что – тут дело рук твоих. И зелень сильная, и грядка превосходна:

– Я мог бы, если б только…

Но тут же – о колеснике.

Я знаю, почему вожусь с таким усердием. Никто не заставляет, но –

– Дома не сидится…

И для тайги нет должного заряда? А тут и обгоришь, и не простудишься.

А грядки – по наследству. Куртины тут когда-то:

– Обложены истлевшими дощечками…

Такие получились аккуратные, что сам не ожидал и умиляюсь.

Сварил лапшу попутно. Мне дома, им – во дворике:

– Пират вошел благодарить,

И убежал Пират… Нет, хватит на сегодня? И так погряз в трудах. Душе видней, куда подует ветер.

Пиратик и Лемож взносились, все понЯвши:

– Ну, наконец-то!

Взгляд на баррикаду, на грядки свежей зелени, на ставни, на Ухту. Чудесный день, не правда ли? Мой день в конце апреля.

…В аллее пятна фирна, висящего над мхами. Последнее обрушить – и весело, и грустно. Обрушиваю все-таки, чтобы весне помочь. И больше не вникаю:

– Оглядываться незачем…

Пиратик-сибарит догнал в конце аллеи:

– Опять не пожелал через ограду?

Догнал с ужасной мордой:

– Ты на меня не сердишься?

Такие пустяки. Ну, убежал, подумаешь.

И тоже принимается скакать по мхам и фирнам. Дорога вдруг сама обрушится, рассыпав – сверкания икринок, несметные богатства:

– Так как-то, вроде бы…

Ну, да – конец апреля.

….Залив сияет тоже, как из последних сил. Тайга уже не та –

– Два дыма от Ухты…

Один за поворотом. Другой, скорей всего, там где-нибудь в лугах

– Там, у Амбы какой-то…

Чем выше по ручью, тем убедительней – поднЯлись мхи со дна, послушные течению. Росточков больше и:

– Еще мини-кувшинки?!

Еще вчера их не было, заметьте.

Булыжник мостовой, и черная вода. Вода вообще-то чистая –

– Но мхи…

И взвеси, выносимые из тающей тайги, коллоидны по степени дисперсности.

И черная вода – под ветерками морщится:

– Не надо сравнивать…

Булыжник мостовой – мореной может быть, а то и дном морским. Скорей всего –последнее. Тут всюду слой булыжников.

Пиратик меня бросил, а Лемож давно запропастился еще в конце аллеи. Один бреду ручьем, никто не отвлекает. Мосты, водовороты и караваны айсбергов.

Все так миниатюрно, что вновь я Гулливер. Передо мной Амур, что возле Мариинского:

– Вот Старый, а вот Новый…

Вот сопка Батарейная? Перешагнул – ну, просто по-волшебному.

…А дым, между прочим, уже надо мной –

– Покрыло всю Удыльскую депрессию…

Жгут золотые травы? Жгут прерию Кон-Тики:

– Какие были волны океанские…

А все равно красиво? В просвете вдруг возникла какая-то Амба

– Скорей всего – Большая?

И солнце из-за дыма голубое. Я бы сказал, что чуть ли не небесное.

Да, голубое солнце летит между клубами! Запущено пращою:

– Полнейшая иллюзия…

Я наконец дорвался до метафоры, до полного ее осуществленья.

Иду, хотя ручей становится все Уже:

– Тут самый клин залива…

Кустарник начинается. И айсберги сверкают оплывшими шарами, той густотой чернил для авторучки.

Так таять, растворятся и не исчезнуть вовсе умеют лишь они:

– Я тоже бы не против…

А что? Сейчас разуюсь – мне это пустяки. Представьте – и разулся, и утонул по горло.

Как отраженья сразу закачались! Смотрю почти что снизу на ледяную кромку. И под нее – там ниша пустоты:

– Там Арктика, пустыня, сталактиты…

Ручей глубок:

– Чистейшая вода…

Но это в смысле оптики. Она – настой тайги. Всего, что только может настояться и перейти в раствор – еще, наверно, с осени.

Хотел было под плоскость, в ее тень. Но холод нетерпим, и ноги поизрезал. Ведь там подводный лед – в обратных сталактитах. Не знаю, почему так, но в обратных.

Анти-сосульки шариком кончаются:

– На разной глубине они-то и горят?

Кошачии глаза. Горящие, янтарные. Вода чистейшая, но цвет ее как пиво.

Я ног давно не чувствую. Ковбойкою растерся, влезаю в сапоги. Под синим солнцем греюсь. Дым по заливу вверх – проносится клубами. Откроет – то тайгу, то Малую Амбу.

Сидел, сидел – согрелся:

– И снова лезу в воду?

Ледяные мосты, караванчики айсбергов. На перекатах – чистота зеркальная. Там айсбергам уже не удержаться.

Зато их много кружится в заливчике под крышей. А надоест кружиться –

– Бросаются в теченье…

Там по пути покружатся еще раз, наверное. Куда-нибудь приткнутся, чтоб дотаивать.

Тогда спросить, зачем такая форма! Зачем этот хрустальный перезвон. Зачем вода шаманская, кошачии глаза? Отвечу:

– Для того, чтоб повториться…

Из года в год? И так тысячелетьями

– Со времени Великого Дракона…

Сияют и горят янтарными глазами, благодаря специфике настоя.

И что меня как громом поразило, так это мысль, что, кроме меня, в ручье торчащего, никто их и не видел за все тысячелетия. По крайней мере, здесь, где самый клин залива.

Глаза подводных кошек? Неважно, что там шарики:

– На разной глубине и разного диаметра…

Пусть даже шарики? Вторая мысль о них. И о судьбе плывущих караванов.

Я, знаете ли, тоже не зря пожил в Кольчеме. Конечно, айсберги – наглядней и эффектней. Но, кажется, согласен примерно так растаять:

– И все равно доплыть до океана?

Колесник совершенно ни при чем –

– Хотя, как знать…

Но мне уже на грядках – он был как-то неважен:

– И я уже мечтал…

Конечно, ни о чем, как принято в Кольчеме.

Бреду ручьем – на берег уж не выбраться:

– Разве под крышей льда…

А надо мной – березки и ольха, и веточки сирени. Ручей, наверно, врезался в болото.

Тут еле проскользнуть среди высоких кочек. Не повернешься –

– Дальше невозможно…

Тут дальше не пролезть по узкой щели. Конечно, не исток, а водосбор болота.

Сейчас уйду, и без меня погода пусть занимается с кошачьими глазами. И вновь тысячелетия, погоды и сезоны. Круговорот воды и прочее такое.

На ледяную кочку подтянулся:

– Да, да – кусты и кочки…

Как трактор, продираюсь. Туда, где клин залива наверняка кончается. Где тоже вряд ли кто когда-нибудь бывает.

Но я ориентируюсь? Удыль сейчас левее, а впереди Коврига, полагаю. Правее – водосбор до Чайных гор, там где-то Лесовозная дорога.

Сюда-то и несло меня после Коврижки? Несло вообще-то правильно:

– Болото моховое…

И я с тех пор ничуть не изменился. И если не багульник, то –

– Караваны айсбергов…

Передо мною марь –

– Конца ее не видно…

И хватит издеваться над собою? Улегся под листвянкой, на прошлогодней хвое:

– Скрипучая и старая листвянка…

Так славно разморило. В глазах – водовороты, сосульки Арктики и ледяные кочки. Опять перехватил всего, что только можно. И обгорел, конечно, и переохладился.

…Потом, правда, поток не столь уж и глубокий:

– Тогда и захотелось быть беззаботным айсбергом…

Кружиться, плыть, безбольно раствориться и повторить все новою весною.

Так греешься на хвоях прошлогодних. Качается листвянка, и я с нею качаюсь. Вдруг:

– Фррр…

Это Кольчем? Ветер поднял глухарь. Лемож из-за куста:

– Вот ведь охотник?

Промчался, на ходу поулыбался. Подумал, вероятно, что и я –

– Гоняю глухарей…

Ничуть не удивился! А я вот удивился, как он узнал меня.

Ведь никогда, по-моему, не видел меня в плавках? И где

– На этой мари, на моховом болоте…

Кольчемец я? Лежу, как бы в засаде. Мне улыбнутся и себе промчатся.

Охотник мой Лемож! Самостоятельный:

– Куда там до него Пирату-сибаритику…

Он и ограду-то не хочет перепрыгивать. Грохочет миской и ничуть не жадный.

…А дым распространился уже на всю долину:

– Нарочно поджигают…

Рассчитывают ветер? И с факелами бегают по прерии Кон-Тики:

– Вот ночью будет зрелище отменное?

Столбы огня и дыма гуляют по лугам. Вот уж воистину –

– Куда подует ветер…

Вся прерия сейчас струится миражами. Как душем по стеклу:

– Зеркальная витрина?

Гудит, трещит, бросается на ветер. Похоже, что и искры через Ухту наносит. Огонь как будто рядом, но ветер с Удыля. Опасней Солонцам – скорее, чем Кольчему.

Пиратик-сибарит с сконфуженною мордой? Когда я подошел, он спал на баррикаде:

– Удобная позиция…

Освоил баррикаду. Конечно, это лучше, чем шляться по протокам.

Я не сержусь. Немного постыдил. Простил и рассказал про глухаря и что я все-таки, наверно, простудился, «перехватил» всего, что только можно.

А из-под кучи дров изрядно натекло! Бетон зимы подтаял:

– Поддеваю…

Так пару раз и все? Очищу «территорию». Термин Бориса, кстати, пожившего в Хабаровске.

Таскаю чурбаки, а между тем – идет атака палов на Кривун. Гудит, трещит. Над дымом масса птиц. В закатном солнце – чайки, которых тоже не было.

А к огороду – шествие коров. И все –

– К моей плантации?!

Очкастые, пятнистые. Одна, совсем как дама, вытягивает ногу и чешет себя за ухом почти уже в ограде.

Конечно, зелень майская, и я их понимаю:

– Почешешь себя за ухом и прешь…

Шаманством-то единым, наверно, сыт не будешь

– А мне теперь еще одна угроза?

И то ли я и вправду простудился, еще до глухаря знакомая апатия. И нервная реакция – чуть не от каждой хвоинки. И дым с лугов:

– Не без угарных следствий…

Да, дым:

– Опять не тянет…

И настроенье портится. С погодой, видно, что-то происходит:

– Жди ореолов?

Печка безнадежна. Спасибо, еще чайник – на две трети.

В бунгало неуютно. Не будет электричества. Пока светло, листаю прочитанные книги:

– Манера разложить…

И как попало? Но я читаю все же избирательно.

«Что было и что будет, чем сердце успокоится»? Гаданье по волшебным книгам краеведенья. Тут главное, что будет в затерянной стране. Чем, видимо, и «сердце успокоится».

Амур, конечно, как козырный туз, определит характер ледохода. И на Ухте, и в речках вроде Пильды:

– И это я увижу в скором времени…

Но «райские места»! Но – «царство водолюбов»! Тут прерия –

– Луга высокотравные…

Тут рдесты и наяды. Тут подводницы. Но самое-пресамое тут, несомненно, кочки.

…О кочках я могу иметь свое сужденье. Опять-таки Алина подарила – ужасно обгорелую, с хабаровских лугов. Обрубок кочки, срезанный лопатой.

Я поливал, согласно инструктажу. И в скором времени тот срезанный обрубок – вверху заколосился, а по бокам оброс – разнообразным мхом с зелеными копейками.

И это все к вопросу о том, что «просто знает»? Ведь знала и про кочки, и про ивы. А вот – оборвала, когда я о закатах –

– Когда я ей про фею на пуантах…

Кочка жила в воде, в глубоком блюде. Потом так получилось, что стало жаль красавицу. И я вернул ее в сообщество подобных. В болото мыса Чуркина, уже в Владивостоке.

А здесь это – прически и метанья:

– Те золотые волны под ветром с Удыля…

Те узкие, высокие, вихлястые, среди которых только лишь лавировать.

Свое суждение, конечно, ограничено, то есть имеет рамки, без должной широты. И что вы скажете о том, что поле кочек – единый организм, где нет отдельных особей.

Торчат лишь головы, но корни у них общие. Торчит лишь тело (стелум?), что то же корневище. И хоть свое, но только – резервуар воды. А выше – «золотистый снопик Шмидта».

Вот потому-то тот обрубок обгоревший и жил на подоконнике –

– И процветал копейками…

Осока Шмидта – жизненная форма. Творение муссона, между прочим.

Нижний Амур – динамика, муссоны! Существованье трав в условьях динамических, то есть при смене засух половодьем. При частой смене, что прошу заметить.

Луга и формируют ответную реакцию. Трава – на стелуме, как бы на пьедестале. Конечно, жгут луга, но кочки, то есть стелумы, и от природы черные по высоте и форме.

Да, черные и узкие, лишь кверху расширяются:

– АмфОры…

Да, амфоры. Экзоты и творения. Тут и кусты – подобные, похожи. Те, что в лугах и издали, от моего Кольчема.

И надо отличать осоку Шмидта от вейника Лангсдорфа, «цветка душистых прерий». Последний – где посуше и без стелума. Уже другая зона, за ней – уже кустарники.

Зональность! Я и сам – все время о зональности. Такое невозможно не заметить. Но вот динамика – вот что мне недоступно. Вот что здесь наступает, замещает.

Со временем пространства между кочками, конечно, заполняются грунтами. Приходит вейник (в перистых летучках), а кочки отступают. Потом возникнут тальники.

«Медленно растительность отвоевывает сушу»? Вот, пожалуй, слова –

– От глубин до тайги…

Значит, вейник – осока – тростник? Тростники, впрочем, редки в Кольчеме.

Я лежу и мечтаю о времени, когда лодки не станут обузой:

– Флюоритовый лед…

Помню, помню? Там уже водолюбы –

– Там кубышки и рдесты…

…А снаружи усилился ветер. Выхожу:

– Он с другой стороны?

Моросящий туман, полутьма. Что-то зреет в лугах, то есть в прерии.

И палы придавило –

– Огонь на черный след?

И зрелища не будет, я зря вынес бинокль. Туман и полутьма. И моросящий дождик. И ветер от Де-Кастри. И ты – в конце апреля.

…Корзиночная ива, ива росистая? Еще пирамидальная бывает. Какой из разновидностей представлены вазоны, не разгадать сейчас и по волшебным книгам.

Я пробую, конечно, расположить названья, чтоб слушались хотя бы, как шепот торопливый. Выходит кое-что:

– «Бред невменяемый»?

Нет, не сейчас! Выходит жутковато.

Действительность со мной не церемонится. Сегодня, например, голодный день. Из-за того что печка заупрямилась. Сварил еду на вечер –

– А вечер с ореолами…

У свечки ореол. И так же, как когда-то, под торопливый шепот за окошком –

– Под шепот мОроси…

Мне чудится кораблик, несущийся вслепую под всеми парусами.

Тревожный образ? Я его – стараюсь отогнать посредством нимф, подводниц и кубышек:

– Наяды, стрелолисты…

Организмы, как прикрепленные, так и вполне свободные.

К примеру, вот еще – болотоцветник, который гасит волны своим амортизатором. Или чилим рогатый:

– Чилим – буссуэкте…

Растенье – якорь, водяной орешек.

«Квадратные розетки треугольных листьев»! Эти в воде, а верхние вздуваются:

– «Царь плавать не умел»…

«Цветенье интересное», но главное – рогатые орехи.

Созреют и утонут. Цепляются за дно, где сами себя держат, как настоящий якорь. А впрочем, что такое – «настоящий». Наверно, все же тот, что подревнее.

Третичное растение (доледниковый возраст), как и женьшень, который здесь не водится. Как та микробиота. И как «умытый лотос», знак, на котором Будда восседает.

Это Нил! Это Нил! Это Нил –

– Но Нил замерзший…

Да, сопка Батарейная? Такая же – сегодня, когда я был огромным Гулливером.

Ассоциации, случайные как будто, имеют тайный смысл:

– Вы не были в Египте?

Спешите на Уссури под Хабаровском! Там лотосы, женьшень –

– Микробиота…

Но здесь реликтам холодно – тайга здесь светлохвойная. Лишь водяной орех встречается по старицам. В озерах и болотах, в промоинах и ямах. Так что с чилимом встречи вероятны.

Корзиночная ива распустится тропически –

– Пройдет Весна в бикини…

Та фея на пуантах? Да, да – у фей, должно быть, преотличные и половые признаки вторичные.

Как видите, мечтаю, причем не беспредметно:

– У Малой ли Амбы

Или у хаморанов… А ветер сотрясает! Рвет со свай:

– Корабль в ночИ…

Давно так не мечталось.

Не знаю, сколько времени. По свечке видно – много:

– О тени я хотел бы промолчать…

Но бабка тетикатина визжала:

– Застрелю…

Да, бабка из театра тех же китайских теней.

И я слышу свой голос, дрожащий и испуганный? Что он «только играет, еще маленький». Неправда:

– Он бросается…

Бросался без меня, когда я подходил со стороны амбара.



IV.15. Маяк у Лимана (Можно слушать: https://www.chitalnya.ru/work/415597/)


Апрель кончается. Я еле успеваю вести рассказ течением Амура. И хоть не время, вроде бы – даже сейчас, но надо:

– Течением…

Колесник ждать не будет.

Колесник – чистый вымысел и даже производное от вымыслов, которые масштабней. Дорога к Океану, небесная механика, чарльстоны, семафоры, полустанки.

Кольчем дает возможность порассуждать об этом. И, хоть я и решил быть искренним отшельником, кормлю собак – под музыку. Встаю до света времени, хотя меня никто не заставляет.

И что особо хочется отметить:

– Отсюда не уедешь…

Ни при каких условиях, ни по каким капризам и причинам. Повсюду можно, только не в Кольчеме.

Никто не собирается, но на закате Чайные рисуют некий Город (по-моему, на Взморье) – с каштанами и пальмами, с звенящими трамваями:

– «Случайно к нам заходят корабли»…

Рисуют, как я думаю, в момент касанья солнца, когда из слоя туч вдруг выкатится, падая:

– Коснется Чаятына…

Снегов на Чаятыне? Да, да – в момент касания или чуть-чуть пораньше.

И оттого:

– Бежим за горизонт?

Ведь солнце раскаленное до невозможной яркости:

– Вот-вот произойдет…

Однако опускается, и ничего такого не случается.

Но в отсвете заката тает Взморье. И ты там был, оттуда – дороги во все стороны. А ты привязан накрепко. Наверное, заметно, что я после закатов всегда какой-то вздернутый.

Еще раз и о том, что страны света – в Затерянной стране всегда наоборот –

– То есть восток на западе…

И там, где село солнце, там Взморье. Если Город, то только Николаевск.

О нем-то я и должен, пока апрель не кончился:

– Возможно, что от первого заката…

От первых «теплых пальм, трамвайчиков звенящих». Вздохнешь, что не Судьба, и станешь таким смутным.

Нелепость в том, что я – ходил по Николаевску. Там нет вообще трамваев и Взморье далеко. И если полагаться на собственную память, то:

– Пустыри, заросшие ромашкой…

Там горы грубой резки на правом берегу. Там фонари пакгаузов, ломти кеты в буфете. И никаких следов Рувима Фраермана. Там город, из которого скорее бы уехать.

Я был в командировке. Еще во времена, когда теченье Нижнего Амура – не пролегло в душе. Была безотносительность. Столичное (отчасти) превосходство.

Колесный пароход оттуда, несомненно, ведь Николаевск мой – по Фраерману. Листвянка во дворе. Торговые дома. Связь жизни с навигацией и зимняя отрезанность.

…Да, городок? Чуть больше Гонолулу. Летим над тучами:

– На северо-восток…

Мои командировки на Край Света всегда берут начало из Хабаровска.

Равнина снежная? Прижмись к иллюминатору, поскольку ничего внизу не видно. Ты в разряженье газовых молекул, в их тонком слое. Выше – лишь чернота Вселенной.

Мелькали, впрочем, проруби в барашках. Там камни, камни, камни:

– Там Сихотэ-Алинь…

Но «окна» закрывались, и – новая равнина, где ходят капитаны Гаттерасы.

Да, только дикий камень. И к северу надрезы становятся все мельче и грубее:

– Дела земные…

Жаль, что короток полет. Жаль, что снижаемся и что не Гонолулу.

Стекло иллюминатора в косой штриховке капель. Куда-то падаем, как затяжным прыжком. А что, если слой туч и вправду до земли:

– Рискованный вираж,

Свалился фюзеляж…

И ты уж под другими небесами, где тучи выше сопок вообще не поднимаются. И сопки – в шкуре зелени какой-то мрачно-мокрой. Здесь, верно, никогда не просыхает.

Сарай аэропорта, джеклондонские типы:

– О, Гонолулу…

Мрачная подавленность, и острое желание убраться поскорее. Лучше всего немедленно, пусть даже и в Хабаровск.

…Но мокрые душистые ромашки? Пар субтропический:

– Ромашки и опилки…

Лиманом, безусловно, тут пахнет так настойчиво, что чуть ли – не нечаянной удачей.

Рейс крайне неудобный – под вечер прилетели. В гостиницу, естественно, не сунешься. И я уже хотел было назад в аэропорт. И лишь посредством чуда внедрился в общежитие.

В кошмарном сне такого не увидишь! Поднялся лестницей, а коридора нет. Другой поднялся – тоже:

– Тупик сразу с площадки?

Ну, нет моего номера, хотя в руке бумажка.

Японцы строили. Панели, разумеется. И, вместо коридора, тут блоки санузлов:

– Лавируй в темноте?

Квадратный лабиринт – какому гению пришло такое в голову.

Сейчас я улыбаюсь иронически:

– Экзотика…

Но жутко же! Вообще, командировочный всегда не защищен, особенно в началах. Ты никому не нужен до койки в общежитии.

Зато когда устроишься, улыбка избавленья. От прелести ночлега в том сарае. А то и по-домашнему:

– Ну, скажем, на причале?

Причале «на венцах», то есть из толстых бревен.

…Сколько воды! Великая река. Причалы на венцах:

– До головокруженья…

«Страны безвестны»? Дальние фонарики. Мигающий маяк:

– Наверно, у Лимана…

Огни? Передвижение каких-то огоньков. Спокойная и черная вода. БаржА идет, как Диоген с фонариком. Конечно, отраженья как амебы.

Конечно, не об этом мечталось в самолете. Такое надо видеть и прочувствовать. Продрогнуть надо тут среди пакгаузов:

– О, эти фонари…

Намордники слепые.

…Наутро мне восход со стороны Лимана:

– Туман и свежесть запахов…

Я там, где нет причалов. Нет и домов, ведь Николаевск маленький. Лиманная низина. Мелководье.

Заякорены лодки чуть не за километр. Рыбарь несет кетину:

– Возьми за рубль, недорого?

С доставкою в отель – уже за два:

– Экзотика?

Лиманная низина.

И я еще стоял под башенкой маячной –

– Под вертикальной лампой…

До крепости мне некогда. Рыбарь сказал, что это далеко. Что там лишь рвы, оплывшие и что искать их надо.

Ну, а дела – зачем здесь о делах. Я бегал по «присутствиям», лишь бы скорей отделаться. Конечно, преуспел, хотя с утра казалось, что и недели мало в Николаевске.

Клуб моряков, причалы, пустыри? Ломти горбуши жареной в буфете. И улицы, заросшие ромашкой, обсаженные розами-ругозами.

Все это мне мелькало в промежутках. Азарт мной овладел, хотя еще не верилось, что все так быстро сделаю:

– Полуденные страны…

Уж очень не хотелось еще одной ночевки.

И то ведь – город маленький, какой-то несущественный:

– Ну, хоть бы Фраерман…

Негармоничный город? Ни грустной изоляции, ни кораблей заморских –

– Когда привозят волосатые кокосы…

Моя командировка, конечно, позволяла жить сколько мне понравится –

– Ну, или сколько надо…

Но я уже с билетом? Так что остался Парк, высокая вода и рытый бархат зелени.

Купил я тут «пейзажи десьти морей»:

– Открытки…

Там есть и Николаевск. Какие-то баржИ, способные, однако, выйти в море. И горы за Амуром – в таком же рытом бархате.

Да, это Николаевск, только глубокой осенью. И лавочка похожа на ту, где я сидел. Площадка первым планом –

– И рытый бархат желт…

Заметно, что деревья облетают.

Колесники, кокосы, пропилеи? И вдруг повеет запахом опилок. И тучи вдруг повиснут еще ниже:

– Да, да и пирамиды напротив Николаевска…

В надрезах треугольных, не столь уж и глубоких. А так это стена. Вершины пирамидок – до половины в тучах:

– Баржи такие крошки…

Хотя, конечно же, способны выйти в море.

И если в этом Городе все будет мне чужим, то в Парке над Амуром можно представить годы:

– Глубокой осенью…

На этой вот скамеечке, на этой вот площадочке, достаточно обзорной.

Конечно, видел улицы, наполненные розами:

– Топорщатся на здешних берегах…

И мокрая-премокрая душистая ромашка. И пустыри мне часто попадались.

По-моему, был август –

– А тут несут сараны…

Повсюду отошли, а тут еще несут. Сезоны тут Лиман, наверно, сдвинул:

– Саранами заманчивые горы…

Сараны – вот что из Рувима Фраермана? Единственное что –

– Ну, и Амур, конечно!

Кто знал, что старый Город снесен «до основанья» и что теперешний – отнюдь не для туристов.

Лиман не для приезжего –

– Но кофе в изобилии!

Набил портфель коробками –

– Ведь дефицит повсюду…

Коробки красные с дымящеюся чашкой? Чем вызвал подозренье при досмотре.

Отсюда тащат рыбу, а не коробки с кофе! Не наш я человек, шпион по поведению. Но не конфисковали и не арестовали, хотя командировку и обнюхали.

…Наш рейс не выпускают час за часом. Я растерял всю свежесть от Парка над Амуром. Аэропорт, наверное, не столь уж и сарайчик, но ты во власти хамства, ничем не объяснимого.

К тому же там еще – агитстена бетонная. С стихами Комарова о тех «землепроходцах». Прошли они «босые» и «расчищали путь». Поэтому их следует «России помянуть».

Читаешь это творчество, наверно, в сотый раз. И думаешь, что, как ни высекай в бетоне, опрятнее стихи от этого не станут. Великий труд:

– Куда землепроходцам…

Но вот зовут из стойла ожиданий. Мгновенье, и – опять косые треки. Прорывы в темноте стерильных туч:

– Прощайся с этим миром?

Ведь ты уже в Заоблачном.

Командировка как командировка? Всегда торопишься, всегда на то причины. И озабоченность – не на последнем месте. Сюда и Гонолулу приплюсуем.

Но предположим? Койка обеспечена. Командировка тоже позволяет. И ты турист, хотя б на пару дней, свободный от инстанций и начальников.

И пара дней была бы такой же бестолковой:

– Чныррах вот, разве что…

Даже музей закрыт? Торчи на пустырях и на причалах. Питайся жареной горбушей по буфетам.

Да и музей навряд ли оценил бы:

– Орудия труда и достиженья…

К музею надо быть хоть как-то подготовленным – по части краеведенья,

– По части этнографии?

Но я тогда еще почти москвич. И при распределении в Хабаровск – не сомневался, вроде бы, что он:

– Где-то у моря…

Воспринимал как временную ссылку.

И только лишь в Кольчеме читаю Невельского. Конечно, не Арсеньев, но одного порядка. Читаю, удивляясь – и оборотами речи, и ощущенью долга и смысла совершенного.

История – в системе и без интерпретации. И, кстати, без влияния Великого Дракона. С хорошим кругозором, стратегией и тактикой. Серьезный документ, не зря его ругали.

Читаю я, конечно, не только Невельского. Библиотека здесь на редкость полноценна. А главное, что сам хватаешь, что понравится. Хватаешь сетками и сам же пишешь в карточке.

…Нижний Амур – история особая. Чингис там – не Чингис, а государства не было. Лишь век семнадцатый, лишь «вольница искателей»:

– «Собрав ясак»…

Как будто подчинивши.

Поярков и Хабаров – «широтная артерия». Для обороны – триста человек. Реакция маньчжур и Албазин. И Нерчинский трактат, как символ пораженья.

Но, тем не менее, «земля неограничена». До времени, как сказано в трактате «благополучного». И там еще:

– «До оного»…

А оное еще – на полтора столетья.

Но интерес к Амуру сохранялся. Открыт Лиман:

– Дорога во все стороны…

И так могло случиться, что вместо Николаевска тут был бы Петербург:

– Восточная Пальмира…

В Китае про Амур, конечно, тоже помнили. И на «секретных картах» – города, флотилии, стоянки. Но это для обмана, «по донесениям директора российских караванов».

Утечка информации, нажим дипломатический. Силенок – ни у тех, ни у других. Земля неограничена, ничейная в реальности. Земля под властью Черного Дракона.

Но дреме угрожали уже и из Парижа. Уже Наполеон, блокада континентов. Конечно, далеко, но Крымская кампания нависла неизбежностью, о чем Дракон не знает.

И вот – торговый флаг и Муравьев-Амурский. Открытие Татарского пролива. Сооруженье крепости Чныррах. И сплавы по Амуру:

– Конечно, и по Нижнему…

Заметьте, что на картах того времени Амур считался «запертым в песках». И первый транспорт шел как бы «по сУху». Я представляю как:

– «С великим береженьем»…

Белый песок, отрывистые лайды. Вход между кошками. И бары, и сулои. И наконец – Амур, считавшийся пропавшим:

– Мы первые за сто шестьдесят лет!

Мороз по коже, а? «Вне повелений», молебны ко Всевышнему. Для достижений целей, клонящихся ко благу, и т. д. Понятно, что цитирую, хотя и без кавычек.

Но никаких портовых городов? Единственная встреча – с торговцами аракой. На том утесе Тыр, где храм буддийский, от коего следа давно не сохранилось.

Поступок «молодецкий» и чрезвычайно вовремя. Уже по Сунгари и Приамурью «шныряли колдуны и проповедники», нередко называя себя русскими.

И китобои дерзкие шныряли! Продукции нередко «на миллион пиастров». И Лаперуз имел секретные инструкции, но не открыл Татарского пролива.

Поступок молодецкий, благородный:

– Российский флаг…

Французская эскадра так и ушла ни с чем от здешних берегов. Сенат уведомил правительство Китая.

Язык-то, а? Невольно заражаешься:

– Пиастры, паруса…

И тянет пересказывать. Но ограничусь темой течения Амура, хотя понавыписывал достаточно.

Чныррах – не Эльсинор. Земля и древесина. И строилась поспешно, но с расчетом:

– Ее не видно с моря?

Идет корабль фарватером. Стрельба в корму, с обратных скатов мыса.

Причалы и казармы. Тот эллинг на Ухте. Военные посты с святыми именами. Места «закрытые доселе от нас мраком». Места, принадлежащие Великому Дракону.

Для узкой темы следует сказать, что освоенье мест – не только лишь военными. В составе Экспедиции (той, что с торговым флагом) солидные ученые. И все – «под покровительством».

Они-то и отметили отсутствие чиновников. Отсутствие религии, солдат и государства. Свидетельства надежные, глазами очевидцев. Не тех, что шли босые, прорубаясь.

Те просто грабили, китайцев задирали. Но «подчинять» им было просто некого. Единственное что – «земля неограничена». Ну, и Лиман:

– Дошли ведь до Лимана…

Но главный вывод все-таки не сделали. Строительству военных поселений предшествовал зондаж, как отнесутся местные, что противопоставят и т. д.

Гиляки отнеслись вполне лояльно. Просили защитить от «дерзких китобоев». Зауважали русских, когда маньчжура высекли (того, что торговал аракой на Утесе).

Ничейная земля? Нашлись, правда, столбы. На Становом хребте (по южным склонам). Но, вроде, не столбы, а пирамиды камня, да и стояли-то они на перевалах.

И неолит отмечен, как факт неоспоримый. Все признаки, чтоб там ни говорили. Горенту и Кольчем различны лишь «ландшафтами». Там пальмы, здесь листвянки –

– Но всюду хамораны?

И к факту отнеслись довольно-таки бережно. «Топор, заступ и плуг» – эмблема освоенья. И государь сказал:

– Чтоб порохом не пахло!

Бескровная история? Черный Дракон проспал.

Однако изолят был обречен. Все же – топор и плуг. Конечно, поначалу особых изменений и ждать не приходилось. Но главное, конечно, в равновесии.

Гиляки поставляли солдатам лес и рыбу. Платили им за это «аккуратно». То есть уже – другое равновесие, а старое – слабело постепенно.

Да, что-то выливалось и вливалось – об этом Гумилев в учении об этносах. Конечно, если порохом не пахнет, то можно подремать, не беспокоясь.

Однако и однако? И исподволь, по капле? Взять местное поверье, что с лодки не торгуют. Попробовали – можно оказалось. И осетрину ели, хотя и рыба страшная.

Гиляки никогда не знали бани, а тут их приучают, причесывают, парят.

– «И нимфы с удовольствием смотрелись в зеркала»…

Вот только замерзали после бани.

Капроновые сетки и винчестеры? И срубные дома придут потом. А после и плакат про разгильдяя. Конечно, постепенность:

– Что-то тлеет…

Я должен прекратить краткий конспект истории:

– И так довел до бабки тетикатиной…

Заметьте, что – от времени Великого Дракона. И всё в одной главе, на нескольких страничках.

Но все же – пара слов о повседневности? С цингой и крысами, гнилыми сухарями. Тоской и скукой, вряд ли избываемой балами и кадрилями «собраний».

Солдатские кадрили – чарка спирта:

– Как на дубчике
Два голубчика сидят…

И то, наверно, редко и лишь при навигации –

– Когда привозят волосатые кокосы…

Но Экспедиция себя «блестяще оправдала». Какой ценой, уже не вспоминали:

– Святые имена…

Читаю, как попало. Библиотека тут неисчерпаема.

Да, жаль, что не побыл туристом в Николаевске? Глядишь, и исхитрился бы поплавать по Лиману. Назавтра бы добрался и до крепости. Там и музей, наверно бы, открыли.

Да, надо знать хоть что-то о том, где ты бываешь. Мой Николаевск скуден и без высоких слов. Он, может быть, такой и есть на самом деле:

– Взгляд непредвзятый тоже самоценен…

О взгляде непредвзятом я думаю частенько. И именно в Кольчеме, где мне он так желателен. По вечерам особенно:

– На топком огороде…

И в Солонцах, когда я там бываю.

На непредвзятый взгляд сказал бы о закате, что нет там Николаевска:

– За Чайными горами…

А между тем он есть? Там пальмы и каштаны. Там Взморье и звенящие трамваи.

Ну, ладно – рассказал, пусть и в конце апреля. Течением Амура еще бы – о Хабаровске, но тут такой массив, что мне не уложиться. В моем Кольчеме завтра – тридцатое апреля.



IV.16. Что месяц, что число (Можно слушать: https://yadi.sk/d/GrKnCZ2u3KAiv2)


Тридцатое апреля – что месяц, что число? Рассветный контур двух горбов – едва нарисовался. И солнце вылезает таким красным, что пятна – без бинокля:

– Дым в долине…

Дым от вчерашних палов, прибитых ночной сыростью:

– Луга не так уж страшно обгорели?

Разводьями и пятнами. Огонь остановился – примерно там, где узкая протока.

Я все еще веду журнальчик наблюдений. По лодкам перелез к еще заметной проруби:

– Кисель, а не вода…

Хороший кислород, но индикатор пляшет:

– Нет стабильности?

Так и пишу. Пускай Юрий Михалыч прочтет про дым с туманом, про кисель:

– Первичный документ…

Похоже, что журнальчик придется закрывать тридцатого апреля.

И я пишу про контур двух горбов –

– Когда по сопкам побежало освещенье…

Про белых птиц и айсберги в заливе. Нарисовал и солнце – с расположеньем пятен.

Последняя страничка? Да я и никогда особо не стеснялся в выраженьях. И мой журнал научных наблюдений потом поразвлечет Юрий Михалыча.

По лодкам перенес науку в кабинетик. А ведра начерпали браконьеры:

– Как пить такой кисель?

Вчерашний отстоялся. Слил осторожно в чайник, запевший моментально.

Теперь мне «просто жить». Программа выполнимая, но деньги растранжирены. Немало на кольчемцев. На кислоту лимонную. На кофе и печенье. Запасы съедены – на день едва осталось.

А между тем тридцатое апреля? Кольчемцы потянулись массами в луга. Метис с красивой Зоей (оба – с ружьями) и тетя Катя с выводком:

– Куда?
– За черемшой!

Даже Пират за ними увязался. Я не препятствую:

– Пусть без меня побудет…

Берусь за чурбаки. Бетон почти растаял. Таскаю к баррикаде:

– Погода соответствует…

Но Рита-почтальонша приносит перевод. Верней, уведомление:

– Тридцатое апреля?

Пойду немедленно – программа «просто жить» солидным переводом утвердилась.

…Листвянка в виде веника, баркас? Знакомо все, как в собственной квартире. Путь предрешен –

– По просеке…

С ее аттракционами, привычной свежестью, столбами неолита.

Но почтальонша что-то еще о телеграмме –

– Ведь был же разговор о вертолете?

Все может кончиться, и надо быть готовым. Внезапность тоже ведь –

– Имеет свои стороны…

…А в телеграмме вот что:

– Держись до навигации!

Что еще ждать от Юрия Михалыча? Сам не заметил, что – уже иду по пляжу, то есть Ухтой:

– Почти у поворота?

А тут еще и теплая компания – ребята с лесовозов. Банка браги:

– Не обойти…

Здороваюсь, стакан мне наливают. Пук черемши, пасхальное яичко.

Ведь помнят, как я ехал на дровах? Смеемся, выпиваем:

– Вареные яички…

А черемша – лишь руку протянуть. Сорвешь и хрупаешь:

– Луга нижнеамурские…

Кто против бы? Но реплики с трудом. Я не простил им Дружку:

– Джеклондонские типы…

И тот, кто, вероятно, бригадир, желает потоптаться по науке.

Сколько вы здесь, а рыбы так и нет! Воинственный такой, авторитетный. Мне не до этого, но не даю победы:

– Природу только грабят, а мы хотим другого…

Конечно, хорошо бы порасспрашивать. Откуда, например, дровишки достаются, что делают в период бездорожья? Но вот –

– Не получается контакта?

Джеклондонские типы, богатыри таежные. Идут со странной целью:

– Проведать обезьянок!

В Кольчем? Но там, я знаю, нет ничего такого. Птицы небесные –

– Расселись с банкой браги…

Мы выпили еще и разошлись. Я к лесу, а они – поперли по Ухте. Немного погодя я вижу, как один – стоит в воде по горло, а прочие тягают.

Да, бригадир, по-моему:

– Ружьишко подмочил?

Такая лучезарная картина! И без сомнений – подлинно кольчемская, что я и отмечаю по привычке.

Я, впрочем, сам наплавался:

– Озера, кочки, старицы…

Давно бы уж был дома, если б пошел по просеке:

– Но я опять отшельник!

И в Солонцах на почте – от сердца отлегло. И перевод солидный.

…Дом, как всегда. И печка не погасла. Встречают без единого упрека:

– Пиратика лишь нет…

Все вымыл и расставил:

– Наверное, уборка перед маем?

…Берусь за чурбаки, и солнце помогает:

– Это как-то внутри соответствует…

Вывернешь ряд, и новый – подтаивает тут же. Курган не безнадежен:

– Азарт сегодня кончить?

Навязано, конечно. Но стоило снять майку и жабрами души почувствовать Ухту, ломаешь и таскаешь, как машина:

– Березки и листвянки,

Горелые столбы…

Дерсу Узал подходит с рассказом про охоту. Японец, пожелавший проводником устроиться. Бухгалтер не оставил надежды купить лодку, зовет проверить сети чуть попозже.

Один Ондатр четырежды являлся:

– Нет, Боря, я все сам…

До бревнышка последнего? Но он отлично знает, что я был в Солонцах. Конечно, почтальонша разболтала.

Не мне переломить упорство неолита:

– Несет-таки бутылку…

И Дину прихватил? Буян неугомонный, а также дирижер. И бесподобна их «Санта Лючия».

И Дина приседала под взмахи дирижера. И кроличьи смотрела, и заливалась так, что мне не жаль пятерки и прерванной работы:

– Такое дучанку…

Такая кантанелла.

Концерт прервался, стоило буддисту заглянуть:

– Зачем ты Алексея обижаешь?

Борис немедленно становится буяном. А Дина по традиции – в тазу взмутила воду.

Нет, первым же декретом я отменю концерты! Вообще, категорически и вплоть до навигации. Заела этнография:

– Да, первым майским утром!

Дострою баррикаду, очищу территорию.

…Давно уже вернулась тетя Катя. Пиратика все нет:

– Отстал, а где, не знаю…

Конечно, сибарит. Наверно обегАет. Перенести его никто и не подумает.

Вот и Метис с трофеем:

– Убил влет!

Показывает уточку. Хороший малый, дружеский. Но –

– Птичка с хохолком…

Зачем она ему? Ведь даже есть не станет. Скорее всего – выбросит.

А вот наш враг – Сергей (из дальнего конца). Пиратик его прямо ненавидит. Здороваемся, правда, но крайне неприятен какой-то скрытой злобностью без повода.

Пьянь мрачная. Недавно заявился. Уселся:

– Здрассьте…

Наливаю чай. Сидит, как пень, и «здрассьте, здрассьте, здрассьте». Ушел со злостью:

– Эх вы, люди, люди…

А во дворе:

– Убью!

Пиратика убьет:

– Я сам тебя сейчас!

Расслышал ли, не знаю. Мне и стрелять-то нечем:

– Дегенерат с проборчиком…

Дегенерат, желающий общаться.

Зато расстрогала шаманка (бабка с трубкой):

– Иди, малё осталёсь…

«Волжанку» продают, что мне уже известно от Бориса. Но я ценю внимание шаманки.

Схожу раз так –

– Да и бросать-то нечего…

Загреб кучу корья – пусть подсыхает. Очистил «территорию». И самому не верился, что был курган и это уже прошлое.

Последним был березовый чурбак, оставленный нарочно, как символ завершенья:

– Торжественно несу на баррикаду…

Все хорошо уложено, заклинено, подперто.

Смотрю на дело рук:

– Может, и зря спешил…

Так хорошо работалось на берегу Ухты? На главной улице с одною стороной. Теперь так непривычно без кургана.

Но доски тротуара просохли замечательно! Открыта территория – вплоть до Ухты сверкающей. Я горд, что у меня – свой тротуарчик, своя плантация ярчайшей майской зелени.

Да, майской? Скоро вечер, что по Амбам заметно. Весь день я повторял:

– Тридцатое апреля…

Еще и между тем? И как случилось? Но завтра май. И я начну с декретов.

А в магазине ужас что творится:

– По две бутылки на нос перед праздником!

Набились кланами, все норовят «на запись». Ругаются с Ды-Ю, а та и так как мумия.

Я пожалел Ды-Ю. Вернулся и набрал – миску отборной зелени с плантации:

– Все обижают вас…

Но я вас поздравляю – с грядущим праздником трудящихся всех стран.

Фурор и изумление! В Кольчеме, вероятно, такого не было со времени Дракона:

– Отшельник и Ды-Ю…

Ды-Ю заулыбалась. Кивнула мне, чтоб подождал в сторонке.

Я жду и слушаю новеллы характерные. Порезали кого-то в Солонцах. Бичу в аэропорте – не более не менее, как оторвали руку:

– Богородское…

Набрал огурчиков, варенья голубики. «Волжанки» три бутылки. Мог и больше, как трезвый человек, в буянствах не замеченный. И не такой, как прочие кольчемцы.

В руках по полной сетке – запасы на неделю. Уйду с утра куда-нибудь подальше:

– Декрет номер один…

Программа – «просто жить». Возможно, что Кольчем сейчас и начинается.

А во дворе Пиратик:

– Прибежал?!

Весь в тине, спал с лица, но носится комком. Как черная ракета, как шаровая молния. Да, как в снегах, на давнем том закате.

Тридцатое апреля – что месяц, что число? И жаль как-то, и радостно:

– Душа просит итогов…

Сходить что ли в тайгу? Нарежу стланика – уже не для букета, а чтобы вымыть голову.

…Вороны разлетались и не боятся псов. Наверное, в связи. Лемож разговорился:

– Э-хе-хе-хее…

Но я не понимаю? Я ничего сейчас не понимаю.

Ручей, залив и лужи красноватые. И Чайные от снега уже освобождаются. Какие там итоги, когда забыт и день:

– Закладка первого полена в баррикаду?

Теряется апрель, как будто кто-то в памяти задергивает шторы и двери закрывает:

– Да, анфилада комнат…

И двери закрываются. Оттуда и сюда – там больше делать нечего.

…Наелся, вымыл голову настоем. Пират без задних ног свалился возле печки. И, знаете, итог какой-то все же просится. Со свежей головой и непредвзятым взглядом.

Да, день уже закрыт. Но в Солонцах на почте могла быть и другая телеграмма. И я готов был к ней – еще на просеке. Признаюсь, что подкашивались ноги.

Но приговор не вынесен:

– Я шел по вязким супесям…

Шел в свой Кольчем, не захватив газеты! Я даже в магазин не завернул, что как итог, наверно, показательно.




Читатели (451) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы