ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Нежные числа апреля

Автор:
Нежные числа апреля - это третья часть книги "Течение Нижнего Амура. Повествование в стиле блюз"

Часть III

НЕЖНЫЕ ЧИСЛА АПРЕЛЯ


III. 1. Работа ихтиофагов (Слушать: https://yadi.sk/d/CHAbETCY3EN8h4)
III. 2. Конец зимника (Слушать: https://yadi.sk/d/aqAfkAw93ENNVj)
III. 3. Ретушь на пуррукте (Слушать: https://yadi.sk/d/4JG9mZSk3EQ7pN)
III. 4. В концертной музыке (Слушать: https://yadi.sk/d/mQRPt7BS3ES46u)
III. 5. Явленье северных медуз (Слушать: https://yadi.sk/d/6Q3oCUhp3ESKAq)
III. 6. Пушистые зверьки (Слушать: https://yadi.sk/d/QuAQBgJz3ESkoZ)
III. 7. Туманные девы-ганиги (Слушать: https://yadi.sk/d/r_du7Pqb3ETAih)
III. 8. На грани общей дрожи (Слушать: https://yadi.sk/d/a1TioX6W3JbmA8)
III. 9. Тайфун затормозил весну (Слушать: https://yadi.sk/d/9NRApru33Jbfvi)
III. 10. Из разряда предметов «бо-бой» (Слушать: https://yadi.sk/d/80OuYYo93JcBp4)
III. 11. Влиянье неолита (Слушать: https://yadi.sk/d/EFgnzWU63Jmqc4)
III. 12. Вороны разыгрались (Слушать: https://yadi.sk/d/0Z_4YrFy3JnpZ2)
III. 13. «Фактор Икс» (Слушать: https://yadi.sk/d/OemQkF0u3JnXj5)
III. 14. Аянские рождественские ели (Слушать: https://yadi.sk/d/OSpqgDme3JtR2E)


III.1. Работа ихтиофагов (Можно слушать: https://yadi.sk/d/CHAbETCY3EN8h4)


Хорошо начинать эту часть без каких-либо там объяснений. Кто такой, где Край Света находится. И вообще, почему я в Кольчеме.

Март в архиве. Недели пурги. Сквозь окошко – дремучее Нечто –

– Как уколы тоски беспредметной...

Как укол моих милых предвзятостей.

Что осталось? В закатных лучах –

– Мои тропики...

Зелень букетов? Я как будто бы гнал эту зиму. Мало что пропустило сознанье.

И прогнал? Вся тайга скоро будет такой же, как букеты весенние в кружках:

– А зима?

В Мариинском – где-то там или около. В Мариинском:

– Я так отвечаю...

Настоящий отшельник навряд ли что-то гонит и что-то торопит. Впрочем, все начинают. И мне не уйти от себя поначалу.

И, конечно, я не был в раю. И не все попадало в блокноты –

– Разве сажа...

Новелла загадки? Но трубу обновлю обязательно.

О предвзятостях я размышляю. В основном – по утрам, возле майны. Но других наловлю. Вроде рыбок, попадающих в ковшик нечаянно.

Предвзятости – завал, мешающий быть искренним –

– Но с них ведет начало весь Кольчем?

Мой остров с маяком, метеостанция. Я впрочем эту тему уже не продвигаю.

Вот схему, может быть, не выдержал напрасно:

– И потащился я в библиотеку...

А утром уже солнышко? И шлягеры заткнулись. Нехорошо, потеряна невинность.

Но борода заметно отрастает? Вчера едва ворочал языком. Не понимал вопросов, как Останко. И только ждал, чтоб поскорей убрАлись.

А как заметался в поисках брюк –

– Как пригнуло березки коллегами?

Я отшельник и многому выучен – на жердинах, ступеньках, у проруби.

Зато теперь Судьба определилась. И быт преодолен. Единственно, что нужно –

– Довериться весне?

Апрелю наступившему. И местной лирике, отчасти узнаваемой.

...На практике апреля это примерно так –

– Куда глаза глядят...

Коврижку вспомнил. Где небо – сквозь столетние деревья, которые заведомо отсутствуют.

Подумал, захотел. И вот – уже иду:

– Красивая дорога...

Залив коллег Арсеньева. За дамбой мыс, откуда созерцаю – туманные картины Удыльского пространства.

День подходящий – снег обречен. Вытаивает галька, и лед пронизан дырками. И вдоль пути машин вода налита в ванны –

– То желтые апрельские озера...

Дорога, впрочем, скоро к Удылю. А нам с Пиратиком сейчас – либо тайга, либо залив, такой же, как Арсеньева –

– Там дальше еще несколько таких же...

Тайгой короче? Только – пролезли сквозь кустистые, а там листвянки:

– Копья обгорелые...

Как мачты кораблей, под землю погружённых. Почти что корабельное кладбИще.

Форсировали гарь и возвращались. Лишь время зря потратили –

– Завалы и промоины...

И кстати, на дороге машина Рыбинспекции:

– На озеро!

Уколов, Лев Васильич.

Сомнений нет – я с ними на Удыль! Проверим, сколько рыб кольчемцы наловили. Пешком туда навряд ли, а так –

– Удобный случай?

Проходы-острова рисуются вазонами.

...Отвык я от обычных разговоров. Спасибо вертолету – нашлось о чем рассказывать. Но мчали – не сказать, чтоб так уж долго. На баке я опять под крышею кабинки.

Не различишь, где берег, а где лед. И ясно, что на озере, когда остановились. Возле вагончика. Такого – на полозьях. Который прибуксирован и тут стационарный.

Мусорно – рыбьи скелеты и банки:

– Здесь живет человек...

Что понятно без надписи. И это – рядом с чистой аскетичностью. На самой середине Удыльского пространства.

Знакомая нам Зоя выходит из вагончика. И – шварк чугун помоев фигуре снеговой:

– Прямо в лицо?

Какая-то потребность – чем гаже, тем милее:

– Кругом и так абстракция...

Внутри вагончика транзистор надрывается. Немытая посуда, свалка шуб. Кто-то гитару дергает. Кто-то читает. На нарах в карты режутся. Накурено кошмарно.

Быт рыбаков –

– Закинул сеть и жди?

Но рыбы мало, план не выполняется. Удыль не тот, что раньше:

– Не центнеры, а штуки...

Заморы в донных зарослях – от Пильды и до Бичи.

Уже тогда не верилось, что там, в подводных джунглях, прошевелится что-то до апреля:

– Какой тут план?

Но мы сейчас по плану идем вытягивать поставленные сети.

...Дорожки от вагончика – по всевозможным румбам. Поверхность без торосов. И снежные фигуры – как-то не столь эффектны, как амурские. И нет ориентации –

– Лишь ветровые реки...

Стерильное раздолье! Удыльское, знакомое. Показывают мне, где Резиденция, где Пильда и где Бичи:

– Бесполезно...

Чуть отвернешься, сразу все сбивается.

А проруби, как принято, пробиты по окружности. И сети подо льдом притянуты грузАми:

– К близкому дну...

Как стенка? Наверно, против Бичи, а может быть, и Пильды:

– Различья несущественны...

Вытаскивают сети, сводя их к общей проруби. У каждой отработанное действо. Канат-струна хватается удавкой и тянется вручную иностранцами.

Небрежно, артистически –

– Подходит, захлестнет...

И, повернувшись, тянет. Теперь – другой подходит. И – новый оборот тонкой удавкой с палочкой. И этот уже тянет через плечо удавку.

Так – через точно отмеренные паузы –

– С каким-то щегольством неолитическим...

И вот уже – бригада вдоль каната. Как будто бы легко, но тянут наклонившись.

Красивая работа – ихтиофаги, как же! И все – черноволосые, без шапок. Одеты кое-как, но вовсе не в рванину. Какие-то индейцы из Фенимора Купера.

Теперь лишь вороток канат мотает –

– Из майны невод должен появиться...

Вот он, в сине-зеленых обрастателях? Рачки. Створки перлОвиц, гигантских удивительно.

Вода гнилая, с неприятным запахом. И рыб всего штук пять, но тоже –

– Карасищи!

Улов заносится в журнал ревизионный. Так вроде бы всю зиму –

– Не центнеры, а штуки...

А говорят, недавно сеть шла, «как колбаса» –

– «Мотня» порой не пролезала в прорубь...

Ребята молодые – сами видели. У Льва Васильича записано в журналах.

По сто пятьдесят центнеров когда-то за улов! И травят-то не здесь, а на Амуре. Причем – у Комсомольска, много выше. А вот – не помогает фотосинтез.

Закрыть Ухту? Но – нерест, пути определенные. Там травят, здесь заморы:

– Разгул сине-зеленых...

Вот и орланы с озера куда-то улетели. Ребята молодые – тоже видели.

Легенды? Может быть, сегодняшний улов будет казаться скоро легендарным. Чугун помоев –

– Частность...

Но тоже ведь копИтся? Нельзя так оскорблять тысячелетьями.

Стоянка человека –

– Композиция...

Из ядовитых жиж? Мазками разноцветными:

– Художество...

Какой-то скрытый смысл? Какое-то проклятье. И, видно, уж недолго.

Несем улов. Мои ихтиофаги, конечно же, кольчемцы и все давно знакомые:

– Но иностранцы все-таки?

Корейцы и японцы. А бригадир их – вылитый политик Сунь Ятсен.

Да! У меня бинокль из кладовки. На линзах лак пузырится, наверно, искупали. Смотреть, однако, можно, хоть устают глаза, и я опять борюсь с удыльским усыпленьем.

...На льдах темнеет точка –

– Со стороны Кольчема...

Сохатый? Волк? Не то и не другое:

– Пиратик прибежал!

Кусается, катается. Лежит, как мертвый лис, весь – хитрость и коварство.

Теперь назад пешком? А то обидится. К тому же и индеец стругАет карася:

– Будет тала...

Едали мы талу! Ихтиофаги Нижнего Амура.

Мне отдают оставшийся улов:

– Ты ведь один живешь...

Хорошие ребята? Вот удивились бы, что я не рыбоед. Не ведаю, как к рыбам подступиться.

Но все равно ценю дары ихтиофагов. И мне немного совестно за мысли. А как работают –

– А как киногеничны!

Но я не виноват, раз так тут все заметно.

Опять одни с Пиратиком. И Чайные в бинокль – отсюда только боком. Но зато – над каждым полуостровом висят точно такие же. Гольцы в двенадцать крат –

– Все в киселе синейшем...

Сиянье и туманность! Последняя такая, что солнце в ней имеет отраженье. Смотреть нельзя, настолько нестерпимо. Иду, зажмурившись, по колеям машины.

Откроешь глаз –

– Сиянием ударит!

Но вслед за ним – голубизна небес. Возможно, что первичная. Как там, у Солонцов – под снежными рулонами обрыва.

Красивая дорога? Не так, чтоб очень длинная. Опять весна –

– Веселый склон Кольчема...

Опять – тропой брусник и мягких палых хвоин. Задами огородов, к заждавшемуся дому.



III.2. Конец зимника (Можно слушать: https://yadi.sk/d/aqAfkAw93ENNVj)


Седьмое апреля – что месяц, что день? Шагай вдоль Ухты с бородой опаленной. Весь берег растаял –

– Сплошная трясина...

Листвянки, вороны, заборы.

Кольчем преподнесет всегда что-то такое. Хотя бы вот –

– Ручьи от огородов...

Которые в Ухте имеют продолженье, размыв ее кору материковую.

Из каждого подворья к нам вылетают звери. Пиратик – дыбом шерсть, но, так или иначе, нас провожает полное кольчемское собранье. И все – «пиратики», и всем-то по сухарику.

Только одна собачка и привязана. Тоскливо смотрит из-за палисада и лает лишь тогда, когда мы удаляемся или до порции не может дотянуться.

Пиратики, но мой – из всех пиратик. Мой вычесан и лоснится. И потому ревнив. Загривок как боа, и хвост победно реет. И вЫвозится больше, чем другие.

Во дворе у врачихи молоко наготове. Оставим банку – колбу забираем. И слушаем ручьи у дома деда Пипки. Село как птичий двор –

– Весною разворочено...

Постройки свайные –

– Здесь свайная культура...

Здесь склянки от посуды с китайскими рисунками.

– Какое все же место необычное...

Как удивителен апрель нижнеамурский.

Я вновь берусь за старое –

– О городской весне...

С ручьями – вдоль бордюров, на мостовых булыжника. Чего там только нет, только начни:

– Только начни – у дома деда Пипки...

Чего там только нет, позвольте вас спросить? Нет свежести тайги и ветра с Удыля. Трагических листвянок, которые вот-вот во что-то превратятся с печальным криком чайки.

Так что, пускай себе там хлещут водостоки? Мое сейчас в Кольчеме – волнами с Удыля. Весною развороченной, включающей – что было и что не пропущу ни в коем случае.

И Рита – почтальонша – говорит, что зимник кончился. Амур у Богородского – уже закрыт для транспорта. Правда, сегодня утром за поворотом что-то еще вроде гудело.

Но это вездеход за рыбаками. Кольчем отрезан:

– Разве вертолетом...

Но, как уже отмечено, посадка стоит дорого. И вертолеты не грозят Кольчему.

Да, в нашем магазине только такие новости. Конечно, я свободен, но и питаться надо. Какая, впрочем, разница – что в лес, что в Солонцы. Заботы не коверкают здесь душу.

Попробую тайгой, ведь тоже путешествие? Пока что избегал, пожалуй, из упрямства. С тех пор еще, как шеф тогда некстати выступил, а тут еще – закат через багульники.

Поэзия, конечно, но трудная нещадно! Все это слишком сильно – на старом багаже. Но я, наверное, достаточно пластичен и стал-таки отшельником к апрелю.

...И вот Ухта сворачивает вправо. Решайся – точно так же, как на пути к Коврижке. Дорога там должна быть обязательно, хотя бы потому, что так короче.

Свернул на первый мыс. За ним –

– Залив бескрайний...

Врезается в тайгу – я опытен, я знаю. Обычный клин с ручьем посередине. И продвигаться – только лишь по склону.

В залив не сунешься – вода под сапогами. А склон – ловушки, камни и капканы. Кустистые березы – краснотал –

– Съедобны только ягодки шиповника...

Но возвращаться поздно –

– Обхожу...

Вытаскиваю ноги из капканов. Кустистые ломаю. Задыхаюсь. Канаву прокопал – от зимника до клина.

В вершине, в самом деле, есть дорога –

– Следы «Бурана»...

Ездили давно? Через русло – доска, отмеченная палкой. С пучком сухой травы, кем-то давно привязанной.

Прогулочка? Такая, что ноги не идут. Бросаю в снег полярку, улегся на доске. Пиратик тоже дремлет – ему ведь километры, наверное, раз в пять длиннее, чем отшельнику.

Что до меня, то я просто убит – этим кустистым склоном ловушек и капканов. Лежу беспомощно – бодай меня сохатый, хватай меня болотная кикимора.

Может быть, сны короткие, кто помнит. Какое-то опасное забвенье. Доска качалась подо мной продольно. И я боялся ухнуть еще глубже.

На искорках последнего сознанья все же поднялся. На доске попрыгал. Разделся загорать, натерся снегом. И помрачение как будто отступило.

...Залив с маячной палкой, с пучком сухой травы. А вот той снежной рытвиной я вроде продирался. Но, может быть, не я, а кто-то посторонний –

– Какой-нибудь еще неолитянин...

Забвение, деструкция сознанья? Я приведу слова, когда стоял так в плавках:

– Пусть ветер входит – сквозь меня!

Наверно, разучился разговаривать.

А пролежи так дольше, стихи бы сочинялись? О том, что света много, что тайга. Но вряд ли о другом –

– Ни памяти, ни плана...

И вряд ли бы сумел что-то записывать.

Лунатик на доске с стихами адекватными? Загиб бы после первых откровений:

– Пиратик, ты бы вывел?

Хватаю его зА ноги, швыряю, как мешок, в заснеженный ручей.

Пират не обижается:

– Ведь мы неолитяне!

Заляжет, бросится и даже загрызает. Столкнул меня с доски медвежьей головой. Мы оба фамильярны со снегами.

Я снова созерцатель:

– Маяк с пучком травы...

Залив этот, наверное, болотист. И летом не найти доски без маяка. Ручей, кстати, глубокий, и снег в ручье по пояс.

...Залив секут столбы электролинии –

– Не известно откуда, не известно куда?..

Как веера? Склоненные заборы – секут до мыса. Там уже, как спички.

И линия давно, наверно, не под током. Столбы висят на ниточках –

– На проволоках собственных?

И держатся в болотине бревенчатыми клЕтями. Как там, на эстакаде, в Мариинском.

Уходят в просеку на следующем мысе, где настоящий лес –

– Бор корабельный...

Воронежские сосны и что-то еще крымское –

– Конкретнее, мисхорское?

Конкретней, никакое.

Не сосны, а березы по здешним меркам взрослые –

– Но ветер обтекает мне бока...

Сто лет не вспоминал, а вот сейчас отчетливо:

– Коробочка с картинкой?

Гаванские сигары.

Такая деревянная? Коричневая, кажется. Была у нас такая – в довоенном доме. А на картинке – море, балюстрада:

– И пальмы...

Но те слева? Коробочка – не выдумка.

Но мне это – мисхорское:

– Не удивляйтесь пальмам...

Мое болото – море, укрытое снегами. А балюстрада – те висящие заборы. Я не копаюсь в памяти –

– Я все же из Кольчема...

Не знаю, что со мной происходило. Но кажется, что в части головы держал все время линию столбов кососекущих, болотистое море и картинку.

Боялся, что проснусь каким-то волком? Без памяти и плана. И без таежных навыков:

– Куда пойти?

По линии столбов! Зачем и почему, навряд ли сознавая.

Доска была качелями. Размахи как на палубе. Как волны в океане:

– И в общем-то приятные?

Когда вернулись силы, прилив какой-то ясности. Теперь уже скажу:

– Неолитической!

Этот избыток сил –

– Ведь я любил коробочку?

Неолитянин с ясностью сознанья. Неолитянин в плавках на доске. Пока не простудился, пора собрать одежды.

Новый мыс? Корабельные сосны, несмотря ни на что, так раскинулись. Да, тайге никогда не состариться. И что мыс, это знаю наверное.

...Тропинка по макушке среди лиственниц. Но просека примерно –

– В направленье?

Если судить по солнцу или по интуиции. Что нам, неолитянам, –

– Мы доверчивы...

Так что, опять болотина. Фонтаны и трясенья. Эфиры отовсюду –

– И в голове круженье...

Иду каким-то гибким акробатом. Как все успело здесь, однако же, растаять.

Да, гибкий акробат и новое лицо:

– Найдет ли облако –

Иль солнце догоняет... Эфиры, брызги зайчиков, фонтаны и трясенья –

– Тайфун несет бумажки бересты!

Мне нравится словечко? Я говорю:

– Тайфун!

Хотя и допускаю, что это и неточно:

– «Зеленый шум», пожалуй...

Но без зелени? А впрочем, мхи, как звезды, изумрудны.

Я знаю эту ясность –

– Это обморок?

Да я и был, наверное, вблизи. Нарочно заставляю себя вернуться к норме, то есть глазам обычным –

– Бесконтрольным...

Спокойно отмечаю, что появились птицы. Вот, кстати, на столбе –

– Кольчемская ворона?

Это она таскает со двора пиратов хлеб:

– За нами прилетела?

Но звезды и ветки под ногами. Иду по отражениям –

– Чудесная реальность...

Реальны лишь столбы с провисшими петлЯми! Отключены, наверно, в неолите.

У нас, на узкой просеке, покой и тишина. Но сверху пролетает тайфун нижнеамурский –

– Зеленый шум...

С Cихотэ ли Алиня? Нет, с Удыля. Какая, впрочем, разница.

Тайфун шуршит бумажками берез. И воды талые сливаются в ручьи. Опять скамеечка – с навесиком двускатным, таким же покосившимся, как и на Лесовозной.

Пока я так сижу, разглядывая просеку, меня кто-то настойчиво за щеку как бы трогает. Я ничему не удивляюсь, но это только злак:

– Может, овсец опущенный...

Ты только посмотри, как я красив! А то на просеке никто и не узнает. Погладь мои летучки:

– Мы оба черноземные...

Затрагивает? Просит, наверное, вниманья.

Я глажу, выбираю комплименты:

– Овсец ты мой опущенный...

Но овсецу все мало! Вообще-то тут не очень-то. Понятно, что шарахнулся:

– Сухой красивый злак с воздушными летучками...

Стоит передо мной. Касается и трогает. Я обещаю, что –

– Мы еще встретимся...

Конечно, мы с тобою? Конечно, больше некому. И комплименты самые горячие.

Меняется лицо. Я чувствую без зеркала:

– Найдет ли облачко.

Иль солнце догоняет... Так неолит после доски сегодня сменил лицо – на чье-то, незнакомое.

Но есть чему и так поудивляться. В заливе, может быть последнем к Солонцам, возник баркас –

– Пришедший сюда посуху?

Предположить иное невозможно.

Огромный, старый, непривычных форм:

– Такие, вероятно, ходили по Лиману...

На Сахалин, а то – даже в Японию. Прошловековье это:

– Опять галлюцинация...

Весь разогрет, и палуба провалена? Мне вдруг чего-то жаль, едва ли не до слез:

– Снегов или баркаса?

Наверное, снегов. Придешь опять, и будет все другое.

Вернулся к просеке –

– Вот колеи «Бурана»...

Но и они не те, что были еще утром? И я как бы погас, Пират плетется сзади:

– Наверно, объективное влиянье...

Склон. Галечник. Каемка обточенных подкосков:

– Базальты по излому...

Вулканы – острова? Сюда вливалось море. Но мне – не до базальтов. Ни до вулканов даже, ни до моря.

Последний мыс:

– Вот ужас!

Метровые вигвамы? Конечно, муравейники –

– Но и жилища гномов?

Тайга – не Чернолесье в каком-нибудь Шварцвальде. Нет, надо выбираться, а то так и свихнешься.

...Часы оставил дома –

– Но по Ухте давно бы?

И в общем не короче, хотя я и петлял. Придерживаясь, впрочем, узкой просеки и пополняя каталог диковин.

И Солонцы сейчас мне – таежной стороной. Дома все больше новые, обычные. И лишь к Ухте – дощатые заборы, дощатый тротуар:

– Гиляцки-откровенное...

Улица Тихая, последняя к «порядку». Промоина, по сути закрытая доскАми. Заборы достаешь, расставив руки в стороны:

– Восторг и умиленье неолита...

И почки тополя лишь ждут, чтоб распуститься? Черемуху узнал по кожуре. Постройки свайные до неба громоздятся. Ручьи из переулков –

– Вода под тротуарами...

Привычно и легко шагать по Солонцам! Вдруг кто-то ткнется в руку мокрым носом:

– Конечно, Волк?

Да, Волчик желтоглазый. Таможня, магазин, «порядок» вдоль обрыва.

Хватаю все съедобное, чтобы хоть тройку дней не думать о калориях насущных. Я – скряга из Джек Лондона:

– Мне сетку сухарей!

Похоже, что меня таким тут и считают.

Назад все же Ухтою –

– Пусть даже по воде...

Но повезло – через Амур пробился шофер-самоубийца, нарушивший запрет. С провизией – теперь до навигации.

И быстро свой Кольчем? Слезаю у обрыва. Радостный лай – Волк и Пиратик мчатся. Великолепным махом, счастливые и мокрые:

– Бежали за машиной по сияньям...

Машина богородская. Действительно, последняя. И больше – из Кольчема, чем в Кольчем. Кубами масло, сахар:

– Деляги, как в Тамбовке?

Конечно, просто так они б не рисковали.

Зато и здесь сегодня изобилие! Даже вино «Волжанка». Советуют брать больше. А то теперь – по праздникам и по бутылке на нос:

– Ну как тут устоишь...

Послушался, конечно.

И, не дойдя до дома, облюбовал баркас. Открыл одну «Волжанку» –

– Записываю день...

Детали каталога? В блокноте мешанина – без дисциплины времени. Вообще без дисциплины.

Переживаю день –

– Открыл еще бутылочку...

Слова не те, но я имею опыт. Как хорошо, что я на Краю Света и что со мной случаются события.

События, которые сознанье продуцирует? Пока на берегу, пока не потускнели. Как, например, сейчас – сейчас переживаю «чуждый чарам черный челн». Аллитерация? Над строчкою смеялись. Но вот он челн –

– Сижу на его брюхе...

Он, несомненно, черный. Чему-то вправду чужд, хоть Бальмонт и имел в виду поэзию.

И я отнюдь не морщусь на «Волжанку»:

– Смакую, как коньяк...

А на Ухту спускается – машина магазинная с добычей, отчаянно крутясь среди своих фонтанов.

Уже за поворотом? Глотну еще за то, что это замечательно:

– И пусть себе последняя?

Пусть все пути отрезаны. Насколько – неизвестно, но зимник кончился этим седьмым апреля.

Гречиха на консервах! Волк остается с нами. Выходишь ночью, свистнешь – из темноты сопенье. И оба зверя тут же возникают. Кольчемские друзья:

– Мы все одной породы...

Апрель как месяц мне всегда удачен. Как правило, приносит перемены. Ну а число (седьмое!) снимает все сомненья. Такие дни все помню – их у меня коллекция.



III.3. Ретушь на пуррукте


Теперь, когда Кольчем фактически отрезан, когда моторов вовсе не услышишь –

– Я – Робинзон Крузо...

Конечно, не на острове. В Удыльской котловине, в неолите.

И мир мой – левый берег. Другая половина –

– Только в бинокль...

Летаю над горами? Де-Кастри с продолженьями – то утренние горы, замкнутые почти у горизонта.

И любопытней те, что чуть правей крыльца. Тоже неблизкие, но все же луговые:

– Включаются в классический пейзаж...

Огромные в пузырчатую оптику.

На карте это пятнышко «в зеленке». По цветовой шкале – не выше трехсот метров. Но я уже давно – не обращаюсь к карте. Масштаб не тот – не наш, неолитический.

Хребты, поросшие тайгою, как щетиной –

– Туманятся по мере удаленья...

Похожие на тигров, проникших к Удылю. А тигр – Амба, по-местному, ссылаясь на Арсеньева.

Амбы я созерцаю в пузырчатую оптику! И, кажется, чуть-чуть преодолел классичность. По крайней мере, мысли кое-какие двинулись, хоть я наверняка куда-то забегаю.

Когда-нибудь, но может быть? Тень мыслей –

– А помните баркас, ходивший по Лиману...

Нет, не снега – сейчас примерно то же. Приедешь, а Амбы обгрызаны карьером.

Да, я уже боюсь за эту тишину. И за себя, отшельника:

– Уже в прошедшем времени...

Хотя сейчас, конечно, не прошедшее. Я – Робинзон, и все пути отрезаны.

Такое тут местечко –

– Кольчем непоправимый...

Такое поискать по Нижнему Амуру:

– Ни глуше, ни заброшенней?

И даже зимник кончился. Теперь тут неолит поднимет голову.

Я – Робинзон? На мою жизнь в Кольчеме влияет, безусловно, правильная истина, что здесь ландшафт нетронутый, почти что первобытный. Депрессия, закрытая для остального Мира.

Второе, что сомнительней (но только не отшельнику!), пожалуй, в том, что все мои Дерсу, врачиха, почтальонша и дед Пипка – неолитяне в сущности. Ну разве что потомки.

И оба эти фактора не могут не влиять. Пока я не настаивал, но вспомнишь –

– Затрепещешь?

«Ты можешь там заняться наблюденьями»? Ну, вот и наблюдаю –

– В пузырчатую оптику...

Вчерашняя прогулка в Солонцы добавила диковин к каталогу. Но нужен перерыв. Сегодня – только дом –

– Ну а главе – немного этнографии...

Начну с того, что сразу внесу ясность –

– То ульчи, то гиляки...

Гиляки – это нивхи. Но просто в обиходе гилЯками зовут все малые народности по Нижнему Амуру.

Кольчемцы, например, так сами говорят. Опять же – Фраерман и недруг-коротышка. Встречал еще (по книгам) самоназванье «нани» – кольчемцы про него решительно не слышали.

Но с каменного века живут и не мигрируют. Контакты, впрочем, были. Крайне слабые. История в обычном пониманье здесь с середины прошлого столетья.

Ножи и украшения из бронзы, посуда кой-какая – все это из Китая:

– Да, признак неолита...

Но не один, конечно, поскольку с неолита и искусство.

Явился тот, кому «ничто не мелко»:

– Орнаменты, узоры, наскальные рисунки...

Культурные слои, которых раньше не было. «Земля была пуста» и неосмысленна.

Конечно, я по книгам, но неолит чарует. Я стал к нему пристрастен, то есть жаден. Я допускаю, что безосновательно, но также допускаю волшЕбства несказанные.

...Недавно захожу к приятелю геологу. Тот достает из сейфа целлофан. С фрагментами баклаги. Можно составить целую. Баклага –

– «Из района потухшего вулкана»...

А по краям горлА знакомая плетенка:

– Дай парочку с узорами?
– Дам, только не сейчас...

Пусть поглядит Окладников, знаток неоспоримый. Авторитет по здешней этнографии.

Но что показывать – тут верхний неолит. Могли быть человеческие кости – в баклагах хоронили, как племена Яёй соседней здесь Японии:

– Похожие культуры...

Китай, конечно, тоже. Но вкус к таким орнаментам –

– «По мере удаленья от Китая»...

И шаманизм, что главное, возник примерно так же – «по мере удаления», примерно в то же время.

И «забубнили бубны»! Искусство многогранно. Шаманы знают все, что было и что будет. Искусство неолита:

– Проникновенье в душу...

Отсюда и «стихами чванствовать» свободней.

Конечно, это тема и не более. И трогать ее надо с сугубой осторожностью.

– Ее и называю этнографией...

И только так хочу быть понимаем.

Возможно, что потом я расскажу, как ездил неофитом по первым неолитам. Ибо Кольчем немыслим без подступов к нему. А подступы мои своеобразны.

Потом и осторожно? Без нажима. Без популяризации –

– Я все же не Окладников?

И что не чувствую, не стану излагать. Да если бы и стал, то сам бы устыдился.

Пока один пример. Одна новелла –

– О минерале группы гидрокварца...

Стеклообразном, полудрагоценном. Янтарном, желтоватом и кровавом.

Геолог сразу скажет, что это халцедон. Что это минерал чертовски прочен:

– Заметьте, что «чертовски»...

Для обработки труден. Точильный круг –

– Бенгальских искр орбита...

Я потому об этом минерале, что част в речных наносах:

– Где-то выходит жила...

Конечно, размывается. Амур куски подхватит и неуклонно тащит к Океану.

Смесь гравия с песком? Течение могучее. Добыча прячется в такой вот общей каше. И все, как говорится –

– И медленно, и верно...

Да, в Океан, в небытие, в переработку Временем.

...Амур зимой, однако же, слабеет –

– Левобережье мели обнажает...

И ветром выдуваются все мелкие частицы –

– Под вечную струну...

Да-да, под ту, пустынную.

Песок несет, а небо голубейшее! И солнце от песчинок желтовато. И халцедоны крупные –

– Горят полупрозрачно...

Их не заметить просто невозможно.

Хабаровские пляжи (напротив «Арсенала») на халцедоны очень продуктивны. Ведь выше по теченью есть выходы пластов – в районе Чумки, около Хехцира.

Точнее не скажу, а сами не найдете. И там это – булыжники:

– Зато у Арсенала...

Сокровища несметны! Доступны для любого. Зимой, когда безлюдье, сезоны некупальные.

К чему эта новелла? К тому, что в неолите из халцедона делали оружие. Конкретно – наконечники для стрел. Те, что сейчас в музее на витринах.

Вот наконечник из села Кондон. Длиной шесть сантиметров. Поперечник – так миллиметра три:

– Работа тонкая!

Пластинка, скол, покрытый волно-прибойной ретушью.

Да, вроде чешуи:

– Работа неолита...

Я сам – сверлил, точил. И ни одной царапины. Орбита искр бенгальских и никакого толку. А круг-то у меня был электрический.

Да, трудный матерьял –

– Чертовски трудный!

Гиляки и считают его чертом:

– Черт – пуррукта...

Синоним халцедона. И детям с пурруктой играть не позволяют.

Но я в этой новелле – о чарах неолита. И подвожу рассказ к тому, что этнография приходит не из чтения, не из витрин музейных. И жадность просто так не возникает.

Нужен толчок? И он у меня был. Тоже на пляже, возле Арсенала. Но летом и на правом берегу, когда мы всей компанией купались.

Вверху там парк. Обрыв. И пляж подсыпан.

– Идем мы, рассуждая как раз о халцедонах...

Как раз после дождя? И я нашел в промоине прекрасный наконечник, как будто по наитию.

Короче, чем кондонский, но тоньше в поперечнике:

– Отдай!

Нет, не отдам! Алина вырывает:

– Хотя бы пусть побудет у меня...

И это не позволил – свершилось превращенье.

Счастливый глаз, основа подходящая? К тому же так однажды уже отдал Алине большую редкость:

– ГрУзило с лягушкой!

Что новичку лишь только и простительно.

Потом страдал и даже унижался. Брал зарисовывать –

– Но нет у меня грузила...

Представьте, снилось! Впрочем, отдельная история. Я чувствую, что тема разрастается.

Счастливый глаз и горы пескогравия? Поднял, как по наитию. И не отдал Алине. Мой наконечник – чуть не миллиметр. В прекрасной ретуши волноприбойных знаков.

Жемчужина коллекции! Вишневый, острогранный –

– Его путь к Океану мною прерван...

Откуда он, кто знает. Возможно, и с Хехцира. Ведь земснаряд работал чуть выше по теченью.

Но мой Хабаровск тоже весьма неолитичен:

– Слияние Амура и Уссури...

Здесь тоже – черепки и наконечники. Буддийские святыни на Чертовом утесе.

Конечно, можно жить без этнографии. А можно понимать ее и шире, включая и волшЕбства –

– В амурские наносы...

Что, разумеется, совсем уж легкомысленно.

Но мне-то что? Мне – поводы и темы,

– А тема, согласитесь, многогранна...

Последний год вообще диктует поведенье. И будет диктовать до навигации.

Я должен все-таки разделаться с новеллой, хоть наложил запрет на вспоминанья.

– Ведь тайны дна Амура горят, как маяки...

Конечно, под углом – и к зрению, и к солнцу.

От желтых (мутноватых) до кровавых:

– Выходит все наружу...

Злой ветер раздувает. Как маяки –

– Любимое сравненье...

Горящее огнями желто-красными.

Но поначалу – ветер и сверканья. Нести что-то домой не приходило в голову. До Леши и Алины, которым приходило:

– А ты их почему не собираешь?

Я тоже стал и, как всегда, увлекся,

– И солнце желтоватое меняло очертанья...

Когда это овал, а вот – Сатурн приплюснутый. Прошу все время помнить –

– Под вечную струну...

А в небе голубой эскиз Хехцира! И маяки от этого чертовски возбуждающи. Когда их сразу много (против солнца), поверишь на минуту –

– ПризнАешь драгоценными...

Вот и китайцы их считают таковыми. Заметьте, что опять – «по мере удаленья». Во мне уже сидит-таки этнограф, все отмечающий и жадный до сравнений.

Но пуррукта горит только на пляже –

– Я после почти все вернул Амуру...

Оставив себе что повыразительней. Лягушку-халцедон, жеоду, где кристаллики.

Да, память непривязанного ветра –

– Оттуда и пустыня дюн с торосами...

И «воды затвердевшие», легко произнесённые в пустынных плоскостях Ледового похода.

Я злоупотребляю этим моим днем отдыха. Но нужен тон дальнейшему:

– Что было и что будет...

Я уж и так стараюсь концентрировать и избегать тире и многоточий.

Я даже попытался сменить лицо рассказчика, то есть не «Я», а «Он»,

– Чтоб, вроде, поскромнее!

Но скромность все меняет и обедняет лирику. А неолит особенно страдает.

Мой реализм – лирический.

– И мой Кольчем – такой же...

В ином жить просто скучно. По крайней мере – мне. И в смысле расширительном иного не дано мне. «Он» это все-таки – напрасная попытка.

Тут добровольный выбор –

– А как легко сломаться?

Сломаться и не ждать какого-нибудь острова. Или – дождаться отпуска –

– Довериться весне...

Такой вот – на крылечке, без общенья.

Но я должен вернуться к новелле о наносах –

– К моей коллекции из пляжа Арсенала...

К деталям каталога докольчемского, имеющего смысл и на крылечке.

Оттуда у меня еще осколок из черного стекла (обсидиана) – с эффектно заостренным носом-пирамидкой и острой гранью, режущей, как бритва.

Осколок вулканический, аспИдный. Возможно, наконечник для копья. Алина говорит, что это «ножик-апиле». Так или иначе –

– Задолго до Китая...

История здесь медленна –

– Не в нашем пониманье...

Одно и тоже солнце сияет неизменно. А новая история влияет, разумеется –

– На осетров, орланов...

Прогресс неоспоримый.

Конечно, это общая тенденция. Но я-то на Амуре –

– Я – этнограф?

И жаден до вещей, которые в музеях недавно не считались интересными.

С ребятами (Алиною и Лешей) мы соседи. И рядом пляж «Дальдизеля»:

– Простите, Арсенала...

Обсидиан аспИдный – оттуда, из наносов. Амур может тащить, хотя б из Благовещенска.

Юань – монетка с дырочкой (чтобы носить на шее):

– Какая-нибудь циньская династия...

Откуда, в самом деле? Наносы нивелируют – с солдатской пряжкой, пуговицей царской.

Моя новелла? Хватит про историю. Я сам запутался –

– Но поводы, но темы!

Волненье настоящее, азарт всепоглощающий. И реализм тут самый что ни на
есть лирический.

«Вот так бывало в будни»? Да, бывало:

– Пойдем собирать золотые юани?

Алина одевается, хотя отлично знает, что Лешечке пора бы жарить рыбу.

Монетки я имею –

– Подарили...

В пакетиках и с датой. Определенье точное –

– Но если б самому...

На том амурском пляже, горящем халцедонами под злющими ветрами.

И хватит о коллекции? Такой материал нельзя так сразу –

– Не воспринимается...

Но неолит в Кольчеме теперь поднимет голову, и для него ликбез какой-то обязателен.

Кольчем неповторимый –

– Такое поискать...

Конечно, забегаю куда-то в послесловье. А сам – сплю с топором под головами, боюсь могил тайги и даже скрипа ставень.

Читатель своей жизни? Наверно, будет книга. Удача жить, как нравится – с восхода до заката.

– Так пусть же неолит поднимет голову?

Хотя б до навигации, хотя б в душе отшельника.



III.4. В концертной музыке (Можно слушать: https://yadi.sk/d/mQRPt7BS3ES46u)


Ростки предположений? Вчерашние к примеру. Охотно подчиняюсь, а то Ухта отрежет. Другую половину, пока еще доступную. Разлив тут, надо думать, не из малых.

Равнинная страна – удыльская, болотная. Закрытая со всех сторон горами –

– А уровень-то ниже ординара...

Конечно, все изменится. Кольчем недаром свайный.

И в магазинах придется на ходулях? Или на «черном челне»:

– По слегам и листвянкам...

Отшельник – на ходулях, задами огородов:

– А что, ей-богу, сделаю ходули!

И удивлю кольчемцев такой экстравагантностью? Возможно, и дед Пипка последует примеру. Тут нет противоречий:

– Деревяшки...

Тут неолит со времени Великого Дракона.

Ухта и так уже – изрядно подозрительна. Лед под водой. И могут быть промоины. А возле того берега – все время что-то мокло. Сейчас это – широкое разводье.

...Собаки встали. Думал, не пойдут. Но Волк – уже плывет. А мой Пиратик –

– Тот вечно свалится...

И раз уж делать нечего, тоже поплыл, вдруг ставши жутко толстым.

Рискну за ними, ладно. Наступая – в зеленые места, где лед материковый, и, шаг за шагом, развернув ботфорты –

– Хоть страх уже к подмышкам поднимается?

Но ветер славно так несется по долине! Летит и завывает, как в бутылке. И небо, как нарочно, отмыто для апреля, открыто для подобных приключений.

Луга нижнеамурские –

– Некошеные травы...

Я еле отыскал свою Амбу. Сейчас она гораздо дальше, чем в бинокле. И, кажется, вообще переместилась.

...Мы погружаемся в некошеное море. Трава и так высокая, а тут еще – на кочках. И волны желтые бегут от Удыля –

– Проносятся уже над головою...

Так что – по дну, петляя между кочками. АмфОры черные –

– Изящество амфОр...

И каждая с своим снопом осоки Шмидта. Разнообразье форм –

– Творение муссона...

Действительно творения муссона – так у Нечаева, профессора ботаники. Отнюдь не просто холмики –

– Живые организмы!

Растущие макушками и здесь – почти метровые.

И мы на дне их зоны:

– Наш путь по дну извилист...

Какой-то унизительный и крайне утомительный:

– Где видано, чтоб кочки обходить?!

Залезть, что ли, на мачту? Но кочки – не опора.

Ну влезть, конечно, можно –

– Если на двух соседних...

И будешь – чуть повыше их метелок. И волны золотые – у самого лица:

– Не горизонт, а волны океана...

Да, океанские, как кадр с плота Кон-Тики –

– Недаром поразивший весь мир необычайным...

Длиной волны и бальсовыми бревнами. Единственно, что небо не качается.

Но кочки – не опора. Вихляются и узкие. И мы опять на дне. И курс – только по солнцу. Я только отвожу скрещения метелок –

– Склонения, уклоны, выпрямленья...

...Мелькнет полоска тальника, и снова погружаемся:

– Вот уже третья зона с твореньями муссона?

Укачивает явно и никогда не кончится. И вместо горизонта –

– Круг синевы над нами...

И хочется опять залезть на мачту –

– Раздвинуть горизонт...

И волны золотые, как море спелой ржи, бегут от Удыля. Уносятся к Де-Кастри и снова набегают.

А бок Малой Амбы все же уже приблизился? Скольжу по льду протоки и радуюсь простору. Кольчем отсюда виден:

– Виден издали...

И Чайные, конечно, всегда недостижимые.

Однако впереди еще немало зон. И мы опять скрываемся под травами. И волны длинные проносятся над нами. И хочется опять вскарабкаться на мачту.

Пиратик подкатился, и Волчик догоняет. Звери напуганы. И я их понимаю:

– Уж если мне...

Мы огибаем ямы. Одну, по крайней мере, мы огибали дважды.

...Протоки, зоны кочек. Лед синий и зеленый. Вода и запятые растаявшего снега. Все это машинально –

– Я втянулся...

И мы уже идем – по ровной плоскости.

Ветер, наверно, взял несколько нот? Голосом скрипки, а может быть, флейты:

– По Удылю, по Удылю...

Голосом – прерий кольчемских.

Хорошие слова? Проходят и уносятся. Их ритм как волны трав:

– Препятствий не предвидится...

Лед синий и зеленый – с проталинами листьев, глядящих весело подледными глазами.

...Кольчем мой, развернувший крыш углы? Весенние дымки по огородам:

– Где озеро, вулканы...

Мои Амбы сместились и кажутся отсюда непомерными.

Я перестал раздражаться на кочки:

– Иду в концертной музыке...

Наверно, улыбаюсь? И лишь когда увязну в запятых, немного отвлекаюсь от концерта.

Похлопаю нагретый черный бок какой-нибудь особенно причудливой амфОры. И вновь слова –

– От Удыля к Де-Кастри...

Приходят и уносятся, как волны.

Я после проверял:

– Адажио, Рахманинов...

Конечно, я неточно – вроде блюза. Но там, на синих льдах с проталинами плетей, легко стать композитором. Слова, конечно, сами.

Но Волчик говорит, что надо отдохнуть. Пиратик –

– Тот вообще...

Пиджак только сухой? Висит каким-то ящиком над тонкими ногами. От прежднего – лишь хвост великолепный.

Досталось зверикам –

– Но все равно охотники!

Все время тычут ноздри между кочек, хоть тут не помышкуешь:

– Условия не те?

Конечно, отдохнуть бы не мешало.

Но не в воде небесной? Больше негде. Да и осталось-то всего одна протока. Над нами бок Амбы, таежная стена:

– Ребята, осторожно! Пират, не трогай шапки!

Однако потерял не только шапку. Хуже того:

– Блокнот?!

И руки затряслись. Скорей назад, в амфоры:

– Все эта группа скрипок...

И музыка мгновенно отключилась.

В блокноте весь отшельник и вся зима в Кольчеме:

– Держал же все в руках...

Наш след не сохранился? Материал первичный – теперь не восстановишь. Пропал блокнот в нижнеамурской прерии.

Впрочем, лежит как миленький? И я воспрянул духом:

– Теперь уж никогда!

И стану делать копию. Это урок разине. Тому, с плота Кон-Тики:

– Подумать только, с чем бы возвращался...

...Последняя вода, в которой не утонешь. Переношу вконец издохшего Пирата. И больше нет преград:

– Это Амба...

Куда влекло то жутью, то ожиданьем чуда.

Пожалуй, чудо первое, как я петлял по морю. А может быть, и вправду:

– Амба переползает?

Все как-то изменилось и сместилось:

– Пошли, Пират! А то там Волк волнуется...

Пролезли через тальник. Снег глубокий. Встречаемся – с обычными осинами. Немного дуба, кустики:

– Такое ли в бинокле?

Но все же лес. Щетина. И в общем – достиженье.

...Кулисы? Три хребта, сползающие к озеру:

– Большая, Средняя и Малая Амба...

НазвАлись сами? Так же, как и Чайные. Но тут уже без поиска, поскольку очевидно.

На карте, повторяю, это пятнышко. И никаких хребтов –

– Не выше трехсот метров?

И никаких чудес, за исключеньем – того, что я сижу здесь на валежине.

Теперь давай – про свежесть, тишину –

– Что все же лес...

Ведь сам сказал недавно? Как я привык с Кольчемом примиряться, но тут и вправду – тишина и свежесть.

Я шел примерно к «морде», опущенной в долину. Считал вполне возможным подняться по спине –

– Где небо сквозь щетину...

Но план не состоялся. У третьего горба сейчас мы, вероятно.

Легко летать с биноклем? Над нами снежный бок – сплошная шерсть тайги, где небо не светлеет:

– А сколько раз горбы скрывались тучами?

Классический пейзаж разнообразен.

Но Малая Амба не столь категорична:

– Особенно в хорошую погоду...

Полезу, раз уж здесь? Полезу в Поднебесье. Хотя бы для того, чтоб убедиться.

...Смотри и убеждайся – вот тут лежал сохатый. Там – бурундук, облаянный собаками:

– Только на что мне это...

Пусть лежал? Пускай облаяли – на то они охотники.

Огромные листвянки напАдали сюда:

– Сойдут за чудеса?

Их формы так ужасны! Ужасны тем, что трудно подниматься:

– Завалы и корчИ...

Тут был пожар со шквалом.

Это уже игра? Нарочно быстро все обвожу глазами и шапкой закрываю. И вспышки остаются, смывая примиренье –

– Сменяя приключением апатию?

Но это тут не все! Тут стройные кусты, которым мы обламываем ветки. Бьюсь об заклад, что пахнут –

– Как те, возле дуплянки?

Те – вездесущие, шаманские и бурые.

А в почках упакованы бутоны красноватые:

– Багульник, несомненно...

Хотя и не шаманский? Значит, был прав офицерик ревнивый, когда стюардесса крутила лицом.

Да, я дарил ей шаманский багульник –

– Все же багульник...

Но зря обещал? Зря про цветы:

– Богородец нашелся!

Тут настоящий, как будто бы «козий».

– У Удыля, у Удыля –

Сплошные стены багуля... Так медленно опять сцепляются слова? Собаки кверху ломятся прыжками:

– Слова и тут находятся?

Опять в концертной музыке:

– Два кобеля, два кобеля...

Вдруг Волчик взвыл и бросился ко мне. Я еле устоял:

– Какой-то незнакомый?

Взбесился, что ли? Нет, протягивает лапу. Загнал под коготь веточку и просит:

– Помоги...

С опаской выломал:

– Ну разве не общенье?

И снова скачет вверх мой Волк великолепный! ПризнАюсь, перетрусил –

– Ведь громадина...

Но умница какая:

– Солонцовский...

...Подъем, однако, чуть не вертикален. Деревья прижимаются к стене.

– Подтягиваюсь...

Лезу по завалу, ищу ногам опору, повисаю.

Куда-то выползли. Упали в снег и дышим:

– Найдет ли облако...

Мы, в самом деле, в облаке. Долина погрузилась, будто в пропасть. Мы на боку Амбы –

– Мы в Поднебесье...

И оба кобеля приткнулись головами:

– Я вижу только падшую березу...

Бесформенные стружки под стволом, который весь истыкан и источен.

Подъемчик, как на лифте? Торжественном и медленном? Подтянешься, найдешь ногам опору. И ищешь так, за что бы уцепиться:

– Вниз не гляди...

Там пропасть, там погибель.

Хоть и туман, а жарко. Закрыв глаза, я вижу:

– То синий пароход,

То золотые волны... А ветерок хребтины гремит листом о веточку. И запах настоящего багульника.

Вдруг Волчик встрепенулся и залаял. Но сверху никого. Лишь моха клок мотается:

– Только моха клок на сухой руке...

Рука корявая – рука падшей березы.

Стараясь не тревожить сон собак, разделся загорать:

– Даурские корявцы...

Ну и крюки! Вот крокодил, дракоша. А вот – медвежья морда:

– Да, многое попадало...

Понятно, отчего тут мода на севенов:

– Толстенные стволы висят над головою...

Тут ведьмы (по Арсеньеву) –

– Но что такое ведьмы?!

С обычными охотно и попрыгал бы.

Могли бы при костре:

– Лирические ведьмы...

Таких тут не бывает. Тут разные севены:

– Прообразы висят, торчат, валяются...

Урчат? Стучат листом – о веточку, сухую же.

Теперь забеспокоился Пиратик. Но снова засыпает, не глядя оценивши. Это ветер усилился. Не у нас, где-то рядом:

– Как пушистый фазан пролетает...

Ворон сверху взирает на нашу команду:

– Надо думать, питает надежду?

Да, с корявой корчи:

– Композиция...

Мы лежим, а он сверху питает.

Вот опять застучал лист о веточку:

– Это ветер хребтины...

Трещотка? Без нее тишина здесь неполная. Что-то нужно, хоть скрипы и трески.

Я под охраной двух носов? Солнце горячее, хоть и туман, может, всегда пребывающий в шерсти:

– Шерсти Амбы, ее бока...

Ведь это горная постройка средь долины –

– Любой ветерок оставляет в ней влагу...

Оттого и в бинокль тон кулис так небесен. Впрочем, лучше:

– Туманно-небесен...

Чаще, правда, кулисы за тучами. Если вверх по горбам –

– По второму и третьему...

Запредельное? В тучу – не проникнешь с биноклем. И, наверно, не надо:

– Пока что...

Ждал чудес? Тех, что ждал, не дождался. Но торжественный лифт –

– Но фазан...

Да и прерия? Тут категории. К ним не знаешь и как подступиться.

Примирись! Ты вблизи Запредельного. Ворон сверху взирает –

– Он мудрый...

Он питает надежду, что свалимся, когда будем спускаться на лифте.

Нет, мы вверх! По лощине, зигзагами. Складкой шкуры Амбы –

– Не бросаясь на стенку...

Разве только, где надо? И то – это страшно не мне, а собакам.

Бок Амбы –

– Бок штриховки по ватману...

Ведь деревья прижаты к обрыву? И апрель здесь не властен:

– Снега...

И туманная пропасть долины.

Снег, колючий татарник и гарь. Что-то даже из зонтичных, но сухих, прошлогодних. Все вообще здесь торчит, еле держится:

– Шелестят все дубовые листья...

Ветер здесь не скрывает намерений:

– Только спичку...

Подумать нельзя? Шквал огня –

– Ниже всюду следы...

Ну а здесь облака не пустили.

Близко гребень, раз небо светлеет:

– Мы на спине Амбы, что несомненно...

Вот только бы дыханье успокоить? Дать отдохнуть глазам от ватмана с штриховкой.

И, знаете, возможно, что Амба подставила свой бок не самый легкий. Нам бы лощинками, и не было б кошмаров:

– Чертова лестница...

Вот ворон удивлялся.

Манера лезть на стенку? За мной такое числится. Не впрок уроки Аури –

– И прочая, и прочая...

Максимализм, упрямство в ожиданьях. Но и Кольчем упрям и убедителен.

...Унял дыханье, вылез на хребтину. И, наконец, могу:

– Что там, за ней?

Вниз – ярусы и ярусы. Там голубой провал. И Средняя Амба за тучами темнеет.

Зато путь по хребтине такой, как и в бинокле:

– Гигантскими шагами по горбам?

Вниз – голубые пропасти с макушками деревьев. И больше ничего по обе стороны.

В общем Небесность. Только вот –

– Она не очень главная...

Главное – ветки, камень? И что ты над деревьями:

– Идти легко по лезвию хребтины...

Тут тоже свои волны и тоже – к Поднебесью.

Камень кусками. В суглинке, довольно-таки тощем:

– Выветриванье...

Ниже трещин меньше? А к глубине исчезнут –

– Там монолит Амбы...

Ее ядро, базальт несокрушимый.

Какое там – хребтина? Конечно, останец:

– Все в глину превратится...

Я знаю эту формулу! И знаю также то, что и долины не было. Сравнительно недавно – только горы.

Миг времени –

– Тропинка по хребтине...

Ее волна? На пике снова яма, которую уже нельзя не замечать:

– На дне следы костра...

Обложена камнями.

Я отгонял – старался отогнать какую-нибудь связь с людьми на Поднебесье. Но тут уж не отгонишь –

– Поскольку этнография?

Дерсу и неолит, заоблачные горы.

Над ямой палки – к дереву привязаны. И поперечины – сучками этих палок:

– Клади корье...

Ночлег? Экран наклонный и крыша над костром:

– Сиди и слушай ветер...

Я сам сидел когда-то, в какой-то другой жизни? С другим лицом –

– Но все-таки с блокнотом?

Блокнот неолитический. Я знаю, что в нем было:

– «Опять застучал лист о веточку»...

Да, яма, этнография:

– Да, ветровой экран...

Тут можно повстречать группу севенов –

– Или бандитов...

Выстрел? Причем где-то поблизости. Наверно, браконьер, а я – свидетель.

Но псы спокойны. Снова тишина –

– Теперь и самолета не услышишь...

Аэропорт закрыт – грунтовка ВПП. Сомнительно вообще, что где-то Богородское.

Сижу, хотя с меня довольно бы чудес –

– Хотя и в середине приключенья...

И ветер завывает над нашей этнографией. Псы улеглись –

– Наверно, так тут надо...

Однако еще выстрел? Нет, я не испугался. И выстрел много дальше, чем тот первый. Но у меня закралось подозренье – закралось и из ямы выгоняет.

Конечно, ерунда! Но подозренье в том, что Малая Амба лишь притворилась камнем:

– И нечего тут шляться?

Оно и в самом деле – хребтине нет конца:

– Тропинка в Поднебесье...

Приду куда-нибудь к Амурскому обрыву –

– Разрушу изолят иными настроеньями...

Кроме того, и к ночи не вернешься:

– За мной, зверье!

Свергаюсь по хребтине.

Всего-то два горба? И то, что из Кольчема нам представлялось головой Амбы, на самом деле остров. Отторженец, достойный, чтоб пробыть на нем хотя бы день кольчемский.

Коса его, конечно, к Удылю. Нам вниз – сквозь багулей высокие кусты. Где в каждой почке – красные бутоны. И веточки как пальцы пианиста.

Летим и ломимся сквозь стены багуля:

– Зверье учует, ежели берлога...

По пояс жаркий снег. Багульник несравненный – бьет током по рецепторам душевным.

Последняя площадка. Последняя кайма. Чащоба. Снег глубокий, от неба ярко-синий. Туман остался выше. Где –

– Нам уже не видно...

В блокноте разве что. Потом перечитаю.

Остановлюсь пока, ради багульника –

– Ведь у меня в Кольчеме лишь болотный...

А этот зацветет по-лейтенантски! Его очарование другое.

По всей Амбе? И даже очень скоро. И если не отрежет половодьем, приду –

– Хоть на ходулях...

Чтобы свою Амбу украсить этим розовым цветеньем.

Пока букет из веток выразительных:

– Как пальцы пианиста...

Горстью вверх? И почки – упаковка. Дальневосточный запах ударит по рецепторам – еще в момент отлома.

Да, запах несравненный. Теперь скажу:

– Смолистый...

Ибо уже пытался с чем-то сравнивать:

– Все мало и напрасно?

Вдыхай и убеждайся, что кислота тебя уже не тронет.

Еще розы-ругозы, то есть ягоды –

– ДовЕдены зимой до самой витаминности...

И веточки ольхи – тоже в момент отлома? Да, я опять о том –

– Куда забросило...

Но с плоскости мне виден вход в Удыль. Я бы сказал сейчас:

– Вот авандельта...

Хоть знаю, что все наоборот. Ухта там вытекает, а вовсе не втекает.

Каемка тальника – те острова миражные? Мои Амбы размыты, но есть им продолженья –

– В хребтах за Удылем...

В каких лишь, неизвестно. А с плоскости, конечно, сейчас не разобраться.

Иная точка зренья? На луга. На мой Кольчем, который где-то сбоку:

– И Чайные не так...

Масштабы изменились? Да и Ухта сейчас – гораздо ближе.

Феномен сей превыше пониманья! Багульник отвлекает –

– Ольха напоминает...

А тут еще и вихрь вдруг налетает! Все сгинуло в валькириях снежинок.

Теряю направление, но минутно. Уносится туда –

– К Новому Быту.

И вновь на плоскости сияния туманные. Может, намек, чтоб наконец убрался.

Действительно пора. Остатки возбужденья:

– Хоть бы сухарь...

Но все отдал собакам. Еще там, на горбе, где выстрелы и яма. Собаки не вникают в этнографию.

Мы мчимся напрямик, без тени колебаний:

– Прошло ошеломленье от экзотики...

От череды чудес? Чудес нежданных. А согласитесь, что какие-то являлись.

Я лезу напролом. Возможно, от усталости. А может, степень риска уже собой измерена. Но все-таки опять в концертной музыке –

– И все-таки опять с плота Кон-Тики...

А льды проток? Зеленые и синие –

– Но разве в том их цвет...

На флюорит похоже? Стеклянный блеск неявных переходов. Шагреневый рельеф. Почти под микроскопом.

Но это тем, кто знает минералы. И то лишь приблизительно –

– Без цифровых констант...

Так не обрадуешься веточке ольхи. Проталине в протоке –

– Туда, к подледным плЕтям...

В музее Айвазовского (который в Феодосии) в последней комнате есть незаметный лист. С цитатой из Волошина про волны Коктебеля. Я не запомнил точно. Про изумруд и мрамор.

Да, тоже минералы, но лучших сочетаний таких обычных слов про волны я не знаю:

– Поэзия в листе...

По-моему, сильнее марин всего музея. Сейчас –

– На льдах протоки...

С шуршанием гоняю пузыри, скольжу над стрелолистами –

– Ведь это стрелолисты?

Да, тоже черноземность – осины, стрелолисты. И тот овсец, конечно, с руками и летучками.

Понятно, почему так храбро шел по льдам. Цвет беспокоит и –

– Назвать необходимо...

Еще хватает сил заметить флюоритность? Но и невольно ищешь некий баланс экзотике.

А горизонт опять как с палубы Кон-Тики –

– Дотаивают в кочках запятые...

Не завтра, но, конечно, уже скоро – увидеть это будет невозможно.

Я часто умываю лицо небесным фирном. Из нас один лишь Волк неутомим. Он явно раздражается на то, как мы плетемся. Давно бы был в Кольчеме, но нас не покидает.

Пиратик иногда бросается за Волчиком. И мне тревожно, если его хвост –

– Не реет в спелой ржи?

Хвост черный, с белой кисточкой. Его великолепный – и пышный, и победный.

...К Ухте выходим выше Поворотного. Кругом вода –

– Приткнулись к стогу сена...

Собрать остаток сил? Пиратик спал с лица. Лежит совсем безвольно, штаны свесивши в воду.

Ем снежную икру:

– День-то какой кончается?

Хоть небо не такое уже синее. Ем комья снега – в сене оплывающем, хоть и слабее радуги в икринках.

Ладно, последний рывок:

– Ты молодец, Пиратик!

Полоска тальника. И по Ухте –

– До дома...

Надеясь безрассудно, что под водою лед, надежная плита затопленного зимника.

...К чему оскорблять колбасу нарезаньем? Пиратик уже спит, уткнувшись носом в шлепанец. Сую ему за щеку бутерброд и выпиваю рюмочку портвейна.



III. 5. Явленье северных медуз (Можно слушать: https://yadi.sk/d/6Q3oCUhp3ESKAq)


Даже если учесть, что вчера не топилось, дом подозрительно холодный. Я долго не решался вылезти из спальника – окошко темное, бок печки ледяной.

И дверь едва открылась? Засыпаны поленья, и снег лежит в сенях:

– Опять тайфун...

Кругом все белое под низким серым небом. Как будто не апрель, как будто все напрасно.

Так что недаром тот вчерашний вихрь? Продуло дом. Воды в доме ни капли. Похоже, и часы остановились. Но что проспал, не подлежит сомненью.

Умылся с чурбаков. Откапываю прорубь –

– Тоже засыпана...

И все же не замерзла? И кислорода больше, наверное, раз в семь. И все равно начерпываю рыбок.

Пишу в журнал – про рыбок и про тучи, про мелкий снег, что сеется:

– Первичный документ...

А тучи, между прочим, похожи на медуз. Плывут по направлению к Де-Кастри.

С хвостами до земли. Под низким серым небом, и без того нависшим –

– От Удыля к Де-Кастри...

Хвосты эти размытые и сеют мелкоту. Накроет и обсыплет, как на Амбе вчерашней.

Не странно ли фиксировать весну какими-то подводными приборами? Таким вот образом, подергивая снасть, начерпывая рыбок, сбивая градиенты.

Но мне сквозь мелкий снег –

– Тромбоны и кларнеты...

Глен Миллер, кажется? Нет, нет – это не радио. Не шлягеры из первых дней
отшельника. Неявственные ритмы утренней зарядки.

Пойду скажу Пиратику об этом. А то он тоже что-то разоспался. Затопим, как бывало. Что-то сварим. Пурга – дело привычное –

– Окошку в кабинетике...

Сначала смотр консервам, коих мало. Дров тоже ненадолго:

– А в доме энтропия...

Откуда что берется? Недавно прибирал же. Я помню точно –

– После вертолета...

Но тяги нет, хоть тресни. Добился лишь затменья. Волк вылезает хмурый из-под дома. Я заглянул за доски, где он спал, а там, представьте, сваи –

– Те самые, о коих?

Да, свайное село. Кольчем неолитический. В Удыльской котловине, что «ниже ординара». Где половодья осенью сильнее, чем весной. По крайне мере – тут так говорили.

И я твержу про пальмовые хижины, хотя сам –

– Лишь амбар на мысе Поворотном...

Так диктовала лирика. И оказался прав:

– Постройки свайные под потемневшим тесом...

Да, все дома, похоже, здесь такие. Лишь свайное пространство снаружи загорожено. Все с поперечной балкой настила потолка, с отверстием над дверью – для сил потусторонних.

...Пережидаю дым. Пурга то ослабеет, то вновь хвостом медузы накрывает:

– Двор Белого Клыка...

Засыпаны дрова. Почтовый ящик полон воздушным седиментом.

Я вижу, как Японец спускается на лед. С котомкой за плечами. Наверно, в Солонцы. Встал «на тропу», поддернул лихо лямки. И зашагал привычно, как машина.

О чем он думает? Конечно, не о джазе:

– Как твоя не понимай, сколько лет тайга ходи?

Следы, наверное, кто пяткой наступил, кто бросил тряпочку, кто раздавил собачку.

Арсеньевский восторг по поводу Дерсу:

– Из Фенимора, видите ли, Купера?

Но я не разделяю такого любопытства. Я «нету понимай» такой дотошности.

Но я, вслед за Японцем, стараюсь вникнуть в мысли. С крылечка – поглощен его движеньем. Однако неолит превыше Чайных гор – не мне рассказывать, и не Японцу слушать.

А печка между тем изволит разгораться? Лапша с тушенкой (две последних банки). Варю, сушу ботфорты, а за окном снежины. И ветер завывает там, где сваи.

Жестянки – псам вылизывать. Они это умеют – всей мордой внутрь, держа в надежных лапах.

– Забавные ребята?

Но, только умилился, Волк рявкнул и отнял. Сильней он – вот в чем штука.

Пиратик убежал на огород и гавчет там на наглую ворону. А Волк требует ласки:

– Солонцовский...

Его ведь никогда, наверное, не гладили.

...Варю, сушу, топлю и размышляю. По сути, моя жизнь – редчайший вид туризма. В такой вот дом закОпченный –

– Ни за какие деньги?

Лови минуты утром. Летай посредством оптики.

А печка в тайфуне? Капризная ось жизни. Но я установил, что можно кругляками. То есть рубить не надо. Как только дым протянет, бери прямо из кучи за калиткой.

Сначала обгорают (по бересте охотнее). Потом начнут стрелять, отслаивая кольца. А если там смола, особое горенье:

– Как фейерверк!

Не наглядишься в топку.

Новый букет багульника – в большой стеклянной банке. Листочки вверх, заметьте, хотя и тоже бурые. Но и шаманский я не унижаю.

– Да, «козий» и «шаманский»...

Моя классификация.

Спросить мне некого. Творю свою ботанику. Со временем и карту нарисую. Где запад на востоке и странные названья, присущие туризму, такому вот редчайшему.

...Стреляет печка, чайник распевает. Немыслимое варево бульчит в нашей кастрюле. Снежины кружатся, и ветер как в бутылке. Рай в свайной хижине, в пурге неперестанной.

Пират вошел, а Волк не вышел. Пусть оба, ладно, лишь бы не погрызлись. Нам надо отдыхать и отъедаться, а то вчерашний день был слишком экзотичен.

Проснулся поздно, еле раскачался. Явление медуз – не без протеста. И у меня сегодня посетители. Хоть убегай из дома, а убежать мне некуда.

Сначала тот, которого Уколов назвал Дерсу Узал:

– Дай три рубли?

Потом Метис с красивой поварихой. Потом еще, другие и другие.

Нашествие какое-то, и всем по «три рубли»:

– Я принесу, чтоб ты сам не ходил!

Еще мне не хватало? Однако любопытно – то никого, то именно сегодня.

Причина в том, что с озера вернулись. Расчет им задержали, а в магазине выпивка. Дерсу путь указал, и потянулись массы. И я сегодня – никакой отшельник.

А что? Это идея, подсказанная массами. Не «через центр», по тропке, душистою тайгой:

– Ух, какой ветер!

Как стучит, стрекочет! Никто не слышит этого, кроме меня с собаками.

Да, у меня их трое! В нашу стаю внедряется Лимончик, тоже лайка. Обычно он привязан у стога за амбаром, но если отпускают, то – немедленно.

Выходим к магазину дружной стаей. Там перерыв не кончился. Кольчемцы в ожиданье. И должники мои в толпе преобладают. Я тоже среди них, как бы кольчемец.

Но я исподтишка их наблюдаю. Вот пара стариканов –

– Вполне дерсуобразны?

Особенно мой первый. Философ, вероятно. Отец полдюжины прекрасных дочерей.

Про дочерей, конечно, по Юрию Михалычу. Однако я не против с Дерсу пофилософствовать:

– Конкретно о Кольчеме?

Как Арсеньев и как отшельник, случаем заброшенный.

Мне до сих пор последнее невероятным кажется. Что, например, стою сейчас за бормотухой. В толпе ихтиофагов:

– Ну не сон ли...

И те меня за своего считают.

Да, кстати, тоже тут нельзя без объяснений. Арсеньев говорил о местных как охотниках. И как о рыболовах. Различие огромное. Друг друга чуть ли «нету понимай».

Мои кольчемцы, значит, рыболовы, то есть ихтиофаги по-научному. Официальный термин и мною лишь повтОренный. Так требует наука и поэзия. Дерсу (из книги) тоже любил выпить. Мало того – кусал и плитку опия. И даже иногда не помогал казакам, как я читал уже у Бордакова.

Читал, но вот сейчас – мой сон у магазина? И разговоры самые обычные:

– «Ты можешь там заняться наблюденьями»...

Ну, вот и наблюдаю, кто сколько взял бутылок.

Обратною дорогой:

– Зайди, зайди, зайди...

Зовет меня старуха из углового дома. Лежит хозяин с сломанным ребром:

– Что, надо позвать Энну?

За Энной посылали.

Я все-таки иду поторопить. Но тут урок:

– Пусть сами разбираются!

Как оказалось, драка. Избил жену страдалец. И получил по ребрам. По-родственному, что ли.

Не знаете, во что могут запутать! Вот Слава («тетикатин») уже сидел в тюрьме. И злой в Кольчем вернулся. Дерется, когда выпьет, и даже самой тете достается.

Да, типус неприятный. Здоровается, впрочем. Но избивал Пиратика ногами:

– А ну их всех, действительно!

Подальше от кольчемцев. Отшельник – не этнограф, что мне давно понятно.

...Медузы между тем плывут уже эскадрами. Чуть было прояснилось за Амбами, но вновь завьюжило. И голова тяжелая:

– Наверное, я все же угораю...

А тянет хорошо! Подбросил кругляков. И весь остаток дня таскаю воду с проруби. Распариваю в ведрах ветки стланика –

– В тайге ведь все-таки...

Таежные настои.

Омытый хвоями, овеянный багульником. Портвейн,

– Бокал зеленого стекла...

Вечерний рай, уже давно классический:

– Корабль в ночи...

В таежном океане.

Я обкормил собак и сам едва дышу. И что-то сочиняю легкомысленно. Подламповые клумбы восхищают, и тени на стене располагают.

– На тени – пузо и бородка –

И в голове – круженье.

В душе покой и впечатленье... Чего-то там – уже не продолжаю.

Какой-то менуэт? А ветер ломится, а все скрипит и хлопает снастями. Я так и не добрался до конца квадрата, поскольку менуэт не для Кольчема.

Любому листику я говорю:

– Да, да...

Мхи разрослись на ветках икебаны! То северные знаки – весенние, апрельские. Как рыбки в проруби –

– Отчетливо активны...

Свет потушили. Полночь. Каюта при свече,

– А ветер ломится, и псы не умолкают...

Что-то тревожит их на огороде? Вепрь с Удыля или шаги под окнами.

Заметьте, что набил печь кругляками. И так уснул, трубы не закрывая. Вернее, только начал засыпать, как вдруг подброшен взрывом на лежанке.

Шипение ракет, ковбойская стрельба –

– Как будто Бондарчук идет в атаку?

Вставал смотреть, не вылетел ли к черту и что вообще осталось от креплений.

Работает метода! Вибрирует, гудит:

– Я вижу озаренье кругляков...

Отскакивают кольца. И огненные ленты – засасывает в плоский дымоход.

Да, трепетно? Реактор, как живой:

– Установилось ровное горенье...

Наверно, прошибает повороты и даже вырывается на волю.

С Ухты, наверно, зрелище:

– Пойти, что ли, взглянуть...

Метель и беспроглядность. Собаки подбежали. Что там, на огороде, кроме них, не скажут и, наверное, не надо.



III.6. Пушистые зверьки (Можно слушать: https://yadi.sk/d/QuAQBgJz3ESkoZ)


К утру чурбаки расстреляли годичные кольца –

– Но лежит золотое каленье!

Хочешь чай – моментально. И в доме тепло, только пол обжигает без тапочек.

Лопата, лом, черпак? В журнале наблюдений – про мокрую пургу и что туман насел. Туман морской, светящийся. И полное безветрие. И мелкие рыбешки, активные по-прежнему.

Берег пустой – ни тропки, ни фигурки. Окончил измерения –

– Опять стою у проруби...

Что делать здесь, когда кругом все белое? Реальность такова, что я не знаю.

Но хочется чего-нибудь иного? Утрами так всегда, это уже традиция. Стоишь, и вдруг тебя что-то настигнет. Тогда я собираю свои ящики.

На сенцах снег налип. Туман за палисадом. Постройки свайные:

– Смотри и проникайся...

Не улица, не берег – что-то среднее. Вопрос лишь в том, бывает ли заброшенней.

Хотя, я думаю, еще не пронялО. Что-то во мне осталось незатронутым. Проснешься с этим:

– Где-то не в Кольчеме?

Вообще не знаю где. И глаз не открываю.

...Тру щеки мокрым снегом, налипшим на стене:

– До крыши штукатурка тайфуна...

О, свежесть тайги! О, летучие споры лишайников! Этот снег, пожелтевший на притолке.

Дом мой сегодня – тепло и бездымно. Чурбаки дают больше калорий, чем может оттянуть другая половина и свайное пространство вместе взятые.

Пью витаминный чай на хвое и шиповнике:

– Арсеньев тоже ведь о чае постоянно?

Мой, правда, отдает изрядным сибаритством:

– «Какое, милые, у нас тысячелетье»?

...У нас тут неолит –

– И тоже не без привкуса...

Но привкус – трояков, все тех же визитеров. Плюс новых – из бригады, вернувшейся сегодня с едва пробившимся последним вездеходом.

Дерсу путь указал:

– В науке вся надежда!

Идут по одному и всяко приступают. В финале же трояк маячит вожделенный. Нет, это бедствие, хоть убегай из дома.

Наверное, опять толпа у магазина? Пускают ходока:

– Дал?

Дал, дурак конечно! Тогда пускают нового, а после – еще нового. Чем больше раздаю, тем больше оживленье.

Трояк сейчас – дичь редкая. Эквивалент бутылке. Предел, кстати, запросов, и в этом, вероятно, особенность гиляков незапасливых,

– Особенность...

Конечно, наблюденье.

А что дурак, читаю по глазам:

– Нет, с меня хватит этого!

Да и с какой же стати? Кончаю платежи. Никто не обижается. Клев прекратился. Лунка отработана.

А тетя Катя, та –

– Зауважала!

Я тут же узнаю, кто с кем живет опять же. И кто вчера подрался, сколько выпил. И все что-то выспрашивает, что-то все ей надо.

Другие тут себя так не вели? Другие все ей нравятся. Кроме меня, конечно. И Юрия Михалыча:

– Он – кандидат наук!

Со злостью так, презрительно и распустивши губы.

Откуда у нее-то ненависть к кандидатам? Чтоб все встало на место, я кротко сообщаю, что тоже кандидат. И тетя Катя пятится. Противная, слюнявая, в рванине.

Но дома так и ждешь визита этнографии. Вытаскиваю валенки и белым огородом –

– Куда-нибудь в тайгу...

Хоть с краю постою:

– Кто на ступеньках налил, хулиганы?!

Хулиганам-то что? Хулиганы родные – с ними мне никакого сомненья. Пиратик, как обычно, кокетничает ленью, а Волк одним прыжком берет препятствие.

...И мы уже в аллее, украшенной тайфуном:

– Туман, снежок...

Пушистые зверьки – расселись по ветвям, на каждой шишке лиственниц, на каждом клоке мха:

– Такого раньше не было...

Я тронул одного – вцепился, вроде, крепко. Но ясно:

– Только дунь...

Все мордочками вниз? Но только это общее. Зверьки разнообразны. Я бы сказал, что нет двух одинаковых.

Возникли в тихий час апрельского тайфуна. В аллее, параллельной Лесовозной. Под низким серым небом –

– Пушистые, воздушные...

Заполнили тайгу – чуть выше роста.

Лист ватмана ей фон? Штрихами черной туши – группу березок юных и арматуру лиственниц:

– А это чьи следы?

От моих валенок. Следы покажут поворот аллеи.

Гуляю по тайге –

– Гуляю, как по парку...

Стволы березок все же слегка белее неба. Волнистые немыслимо. А дальше – полумгла:

– Штрихами тут уже не обойдешься...

Как хрУпка, как минутна сейчас моя тайга! Едва качнет листвянку –

– Летит дымок прозрачный...

Одним зверьком – в меня, рассыпав по лицу. Я чувствовал его прикосновенье.

...Листвянки на глазах отряхивают ветки. Все чаще привидения летят и рассыпаются. Все чаще ветерки настойчивые с веста:

– Скоро весь сад расшатает,

Пушистых зверей посбивает...

К вечеру сад расшатает? Все посбивает –

– Рассыплется...

И колпачки болотного багульника совсем упрячет под воздушный снег. Под седимент, осадок из снежин, еще недавно бывший пушистыми зверьками.

И мне, считай, сегодня повезло –

– Пройти такой аллеей...

Подсмотреть – одно из ее лучших состояний, которое навряд ли повторится.

Довольствуйся рисунком? Мои следы единственны:

– Уперлись в поворот...

Навряд ли стоит портить – лист ватмана обратными? Пусть так и остается – кто-то прошел и кто-то не вернулся.

Зачем мне к Лесовозной, когда залив Арсеньева? Когда простор под низким серым небом. А сзади – шум тайги, высокий и торжественный. И никому не жаль, что там зверьков сбивают.

...Залив тоже засыпан до травяной каймы. Зимой, опять же, не было такого:

– Воздушный седимент...

Летят, летят снежины? Оттуда, с запада, а может быть, с востока.

Собаки заняты обычным мышкованьем. Пиратик деловит – весь черное жабо. Но подбежит и прыгает на ручки – обзор ему, наверно, интересен.

И тут же хулигански кусает меня зА нос. Куснет и вертится:

– Уверен, что держу...

Тяжелый, между прочим? Мы падаем, сражаемся. Потом он удирает беззаботно.

А по заливу бродит нешуточная мгла? Амбы только что были и закрылись. Зато приблизились вазоны Удыля:

– Наплыв, как кинокамерой...

И тоже исчезают.

Мгла бродит по заливу. Просветы, лишь где Чайные. А впрочем, сейчас чайность – лишь названье. Вот старые листвянки, что напротив, пожалуй, что солиднее обычного.

Волк подошел:

– Пора бы и домой?

А то как бы там печка не потухла. Но я еще не в силах оторваться от мглы, бродящей снежными просторами.

...Печь не потухла:

– Все же кругляки!

Пиратик озверел на макароны. Мудрый же Волк с достоинством лежит, и только тонкий писк, пока они остынут.

Дам молока пока что? Ребята заработали. Но только я опять на что-то там отвлекся, громадина набросился. Отнял, и дыбом шерсть. Тяну его, выхватываю миску.

Но смял-таки Пирата! Чуть лапу не отгрыз. Теперь сидит в сенях на телогрейке. Дрожит бандит, когда я прохожу –

– И отступил-то только перед веником?

Мир водворен, но в доме неуютно. «Неандерталь» мне кажется чужим и неопрятным:

– Контраст с тайгой...

Злит копоть, злят дрова. Тулуп и мокроступы. Ободранные лозунги.

Вагончик рыбаков– вот что это такое? Что удивляться – в сущности, я только приспособился. А сам к порядку мало что добавил:

– Букеты разве что...

И починил реактор.

Мне стыдно, я решаю хоть как-нибудь прибраться. Конечно, не сейчас –

– В ближайшем времени...

Работ тут бездна? Часть – невыполнимых, что, собственно, и держит нечастые порывы.

Нехорошо? Вообще с каких-то пор я перестал свой быт усовершенствовать. Довольствуюсь иллюзией –

– Уж не от вертолета ли...

Дух дома на меня махнул рукой привычно.

Контраст, наверное, наводит на обратное. На чистоту тайги, на звериков минутных:

– Они-то понимали состоянье?

Была ль душа, когда швырнуло вестом.

Ведь что-то же коснулось лица тогда в аллее? Не может быть, чтоб только лишь снежины:

– Душа...

Они там все одушевлённы? Касаньем серых туч, апрельского тайфУна.

Сидели цепко, форму принимая. И общее лишь то, что мордочками вниз. И что затишье –

– И что, только дунь?

Не может быть, чтоб сразу отлетели.

Тайга, Судьба, неведомые души. Прислушивайся к тайне:

– Как просто разлететься...

Минутность формы? Чьей, не все ли мне равно. Тайге ведь безразлично. И мне, должно быть, тоже.

...Я знаю, что опять – проснусь и буду думать. О кислоте и копоти. О том, что я как будто бы не против приравняться –

– Хоть к запаху багульника, хоть к шишечкам листвянки, к мхам летучим...

Такие вещи днем не разрешимы. Днем только предпосылки –

– У проруби, в заливе...

И, вместе с этим, страх? Страх раствориться. Сомненье, проняло ли или еще не очень.

До ночи далеко, не переждать контраста:

– Иду по направлению к амбару...

Растравливать тоску на мысе Поворотном, где сваи откровенные –

– Навстречу страхолюдности...

«День угасал», как говорит Арсеньев. Ухта, холодный ветер –

– Протока из залива...

Вороны, кочки. Створки –

– Гигантские перлОвицы...

Весна такой бывает, и ты не огорчайся.

Как раз такой хотелось –

– Такой дистиллированной?

Чтоб смыть с души всю кислоту и копоть. Чтоб пронялО Кольчемом до печенок. Чтоб ничего иного не осталось.

...Иду по замерзшим пескам. Ткну носом ботфорта ракушку. Поворот за амбаром –

– Рябь свободной воды...

Гаснет день, не желая рассвета.

Нет, мне мало тоски! Расправляю ботфорты. И – по дамбе, накрытой водой, пробираюсь к вазонам. Нет, не к тем:

– Только к ближним...

Обгорелые кустики тальника.

А за ними – опять же протока? Та – с лугов, не с залива Арсеньева. Тает все-таки быстро, несмотря на тайфун. Днем в заливе лишь снег –

– Но под снегом...

Я едва перебрался, на себя удивляясь –

– Да и то лишь, расправив ботфорты...

Волчик плыл, а Пират заупрямился. Перенес его снова в охапке.

И Ухта –

– И опять эта рябь...

Впрочем, так до Кольчема, где льды. Моя прорубь все та же, как в марте. Разве только что не замерзает.

УзнаЮ поперечные волны:

– На воде три Амбы отраженные...

Тут какой-то эффект непонятный. Вроде фокуса, я повторяю.

А в вазонах темнеет:

– Вазоны...

Так от корня они разрастаются. Подгоревшие и неприглядные, и вообще – страшноватого вида.

...Зверье все время что-то чует? Откидывают снег –

– Наставили носы...

Мне тоже беспокойно, хоть ничего пока:

– Коряга подо мной не шевелится...

А выйдешь из вазонов –

– Простор дистиллированный...

Вот это-то и есть очарованье? Да, вот оно, способное на все. Поверьте, это действует:

– Ты за какой-то гранью...

Амбы почти что рядом –

– В волнах у моих ног...

Эффект кольчемских прерий? Косые, наклонённые. А волны-то какие-то:

– От берега до берега...

Стоячие изогнутые ленты.

В них чары. Чары лент, хотя и серебрятся. Возможно, оттого, что горы отражаются,

– Но черные, как челн...

Петлей от Удыля? И я уже боюсь стать тоже отраженьем.

Зверье, однако, точно взбудоражено. Пиратик жмется. Волк улегся защищать. Тревожно и опять же неуютно, хотя по-прежнему без повода как будто.

Я бы ушел, но жду, что дальше будет:

– Над Чайными горами завалы черных туч...

Но здесь Кольчем. Здесь каждая вечерня, каким бы ни был день, что-то покажет.

Конечно, осветилось! И полетели радуги. Небесный перламутр, как перья, выдувается. В щель между ярусами мрачной серой ваты:

– Последние секунды...

Вот-вот опять затянет.

И пронесло игру –

– Пунцовый свет закрылся...

Закрылся нижней темной мрачной тучей –

– И Чайные пропали...

Так скрытно и ушли. Остался только отблеск оптимизма.

Последнее усилие пробить тайфун апреля? Пунцовый лучик в прорези:

– Бежим за горизонт?

Нет, ты – среди вазонов. Ты в Кольчеме, и надо поскорее убираться.

...Вода обжимает резину ботфорт. Ночной аттракцион:

– Ни кислоты, ни копоти?

Готов признать, что я нерастворим. Стою в ручье по пояс, в ботфорты погруженный.

А небо очищается? Чудесная луна явилась над Амбами и тоже отражается. И звезды яркие качаются вокруг. И холод подбирается к печенкам.

Туда, где еще что-то сохранилось? За гранью общей дрожи и уютности: Сейчас смешно и спрашивать... Еще не до конца! Еще аттракцион под ясною луною.

Не хватит ли себя испытывать и мучить? Переношу Пиратика. И –

– К фонарю амбара...

К границе лент стоячих, к границе льдов кольчемских. Замерзший и –

– Всегда непромокаемый?

А как не хотелось лезть в черную воду! Но звезды качались, когда я – по пояс:

– Я их трогал руками...

И тем возгордился, хоть и сам был каким-то обрубком.

Я и сейчас – в Пространстве за амбарами:

– Зеленые полоски светятся в лугах...

А дальше темнота – ни огонька, ни звука. Амбы у ног –

– Все три хребта наклонные...

Контрастность изумительна! Как на видоискателе старинной фотокамеры:

– Допустим, это «Кодак»...

Но фокус еще резче, собирательней. Какой-нибудь бурхан за это отвечает.

Как видите, и здесь хватает странности. Но ради хронологии имею сообщить, что от Луны на Малую Медведицу – летят три ярких точки, как бы в связке.

На равных расстояньях и точно с равной скоростью? Одна остановилась, потом – внезапно вправо. И остальные тоже, как будто по команде –

– От той же точки вправо...

И все закрылось облаком.

Наверно, НЛО? Пустячный эпизод. Но облака –

– В голубизне подлунной...

И тишина с Кольчемом примиряет. Зову собак. Мы наконец-то дома.

...Сон накатил от луны –

– Я опять не задвинул заслонку...

Заложу в печь бревно, и до завтра? Пусть трещит, пусть шипит и взрывается.



III.7. Туманные девы-ганиги (Можно слушать: https://yadi.sk/d/r_du7Pqb3ETAih)


Утрами, если нет других занятий после кофе, я созерцаю странные картины. В окошко кухни (в сторону Ухты) картины как бы в рамке:

– Театр китайских тЕней...

Как бы в немом кино проходит бабка с трубкой. Китаец с деревяшкой (одноногий). Два юниора – те с велосипедом. Один в седле, другой толкает сзади.

Проходят медленно, безмолвно и куда-то. По несколько раз в день, как привиденья. Пурга им не помеха:

– Живые ли они?

Бесплотные, плывут мимо штакетника.

Бывает, что за день мне только это:

– Пурга, Ухта...

Фигурки нереальные? Их кто-то вЫрезал, наверно, из бумаги и медленно проводит на веревочках.

Да что там днем? Даже глубокой ночью – из тьмы раздастся скрип велосипеда –

– Фонарик закачается...

И те (оба в беретах) плывут безмолвные. Печальные, как тени.

Пиратик тоже чувствует их издали. Всегда рычит с необъяснимой злобой. Бросается, что самое ужасное. И всякий раз мне надо успокаивать.

Да, ночью? Держишь так взъерошенного зверя, пока шаги не смолкнут, удаляясь –

– Шаги потусторонние в кольчемской тишине...

Лежишь в постели с сердцем колотящимся.

Но все-таки театр? Теперь совсем не то. С приездом рыбарей не узнаю Кольчема. Уже не раз вздыхал о невозвратной жизни. Той трогательной, что до вертолета.

Приходят, словно в клуб? Кто с целью – смотри выше. Кто с предложением продать одну из лодок. Им кажется, что, если насядут на отшельника, я мог бы и загнать:

– Ну чем не этнография?

И я уже боюсь, что просто уведут. Однажды ночью выскочил в трусах, светил фонариком –

– Не тянут ли «Казанку»...

Приснился трактор, крюк, канат буксирный.

Да, посетителей теперь в жилище одиноком гораздо больше, чем хотелось бы отшельнику. И у меня все чаще такие вот реакции. Неуправляемые, нервные, до срыва.

И этнография какая-то нелепая. Одностороняя. Обычная, что злит:

– Кольчем неолитический...

Но где же родники? Их нет – только заброшенность и хитрость.

Я вот спросил однажды у Дерсу, как называется хребтина, где багульники:

– Гора...

Или там – сопка? Просто сопка, а я-то ждал звучания и смысла.

Да, из меня этнограф никакой. По-прежнему лишь книги и музеи, где есть все то, о чем я рассуждаю. О чем мне все же хочется рассказывать.

Начну с музея в Троицком. Пока без экспонатов. С картин, пожалуй, проще:

– Картины там нанайские...

Но для простого глаза, что ульчи, что нанайцы? Мой глаз, к примеру, их не различает.

Картины хороши именно тем, что местные. И тем реалистичны, несомненно. Без авангарда или соцзаказа. Мне, собственно, не важно. Я не критик.

«Метеостанция», «Раздумье» и «Охотник». Сначала равнодушие, но всмотришься:

– Нижний Амур...

Ну, а «Метеостанция» – тут я молчу, тут я уже пристрастен.

Порой сюжеты несколько сомнительны:

– «Солдатская побывка»?

Конечно, несть числа. Конечно, у колодца. Грудь в знаках всякой доблести. Нанаечка, конечно, с обожаньем.

...Нанаечка-тростинка –

– Возьми она унчху...

И знаки доблести, наверное, не зря. Ведь он охотник здешний, едва ли так давно ходил с лекэ на белок карапузом.

Теперь же карабин! Мир повидал –

– В побывке...

Есть основанья заломить пилотку. «Солдат вернется», жди. Ну а потом – потом в колхоз, в бригаду лесорубов.

Жизнь как «у всех»? Но жизнь нижнеамурская, где сломит ногу черт. Я вот тут месяц с лишним, а что-то параллельное, наверно, существует, постукивает в бубен, «шаманит машинально».

В «Нанайской бригантине» мачта гнется. Фигурка на руле –

– Но как-то слишком лихо?

Чужое для Амура и фальшивое, хотя у лодки нос – не острый, а как полочка.

Из той же серии севенчики в траве. Севены, а не «Боги»:

– Такие на витринах...

Лица им вроде бы вообще не полагается. Две полоски (на угол) – немного запрокинуты.

И тоже фальшь? Поставил на траве. Принес, как на витрину, чтоб показать всех сразу. Тут, впрочем, есть еще такой сюжетец, где тоже принесли и положили.

Даже не в зале? Помню, в коридорчике:

– «Покинутое прошлое»...

Гравюрка, не картина. Висит так незаметно – не обратишь внимания. Да, принесли. К амурскому обрыву.

Не очень-то и то? Внизу ковш экскаватора, а с правого угла – лес труб технологических. И эти «тонконогие», «безрукие» – лежат, стоят, валяются у кромки.

Они в центре внимания. Тот на одной ноге. Тот с головой ромбической, тот с шапочкой конической. Амба-севен, коробочки, посудные осколки:

– Парад этнографический...

Пусть археологический.

А солнце им закрыто невидящим ковшом? Удача композиции –

– Всего лишь взмах остался...

И все обрушится в невидимую пропасть, откуда наступает экскаватор.

Художник – Саша Гейкер. Алина говорила, что очень скромный мальчик. Пусть так –

– Но нет спасенья?

Тайгу срывая, ковш и не заметит, что тут они –

– Нелепые творенья...

Я, кстати, тут цитирую Алину. После нее севены на витринах – фантазия лесная, первобытная. Такая хрупкая, такая беззащитная.

Да, как зверьки в аллее? Но там ветер и хрупкость предусмотрена – таежными законами. А тут – лес труб, которые ползут – из правого угла, навстречу экскаватору.

А, впрочем, можно и наоборот? Как шествие прогресса:

– «Исторьи скок взметать»...

Но мне – мне жаль бурхана, который отвечает за четкость фотографий у мыса Поворотного.

Там, в Троицком, еще картина Короленко, известного художника в Хабаровске. И у меня – альбом на полке с этнографией, где Муравьев-Амурский, Арсеньев и Окладников.

Е.В. Короленко –

– Кольчем?

Хотя он вроде не бывал в Кольчеме. Однако об альбоме я часто вспоминаю, поскольку есть и поводы, и мысли.

Глаз адекватный? Глаз туманный, мягкий. Как день сегодняшний, с чем надо примириться. Или уйти куда-нибудь подальше. Конечно, если можешь, но я – до навигации.

Да, глаз не Рериха, что ценно для Кольчема. И многие картины я мог бы объяснять только своими текстами, не прибегая к прочему. Верней, пренебрегая тем, что прочее.

Ну, «Большая вода»? На дощатых подмостках – три фигурки. Наверно, под дождиком. Две – накрыты одеждой и профиль. Тут не без Хокусая:

– Японское...

«Теплый день» – день зимы. Снежный берег. Ручеек и корявцы. И тальники. И за этим плывут –

– Мои Чайные горы?

Безусловно, они незабвенные.

Я живу в ожиданье весны. Есть такое видение –

– «Ледоход на Девятке»?

Те же домики, слеги, Ухта. Разве только Амбы передвинуты.

Также я отмечаю протоку. Две листвянки. На том берегу –

– Да, кулисы...

Опять же Амбы? За лугами Кон-Тики, где кочки.

И заметьте, что лето пропущено. Сразу осень тоскливая – с частотою стволов, с отражением сопок (скорей Николаевска?). «Тихий день», день начала трагедии.

И «Тоскливой поры» откровенье? Два пиратика. Снег уже в сопках. И, конечно, протока, где льдинки. И кулисы, пока что пушистые.

Не оставляет места для надежды:

– Опять зима...

Которая по счету? Но напиши я сам подобную картину, наверное, не умер бы и снова ждал подснежников.

Наверно, не один я с вопросом, пронялО ли. Мотивы, впрочем, разные бывают. Мне кажется, тоска у Короленко – с налетом принуждения, не экспериментальная.

Забыть, причем не временно? Алина подтверждает, что есть что забывать. И я ей верю. Нижний Амур как следствие. Для бегства. Тоска совсем другая, постоянная.

Я тоже из таких, но мой груз много легче. Мне каждый день – глава какого-то рассказа. И я не пропускаю ни страницы, хотя конец конкретно обозначен.

И потому я так упрям и любопытен. Лицо не постороннее, не посетитель выставки. И мне, конечно, мало деклараций:

– «Покой»?

Но я не чувствую покоя.

Покоя нет у Е.В. Короленко. Как нет и лета в том моем альбоме. Хотя как раз в «Покое» – окно, Ухта туманная, заснеженные горы. Все кольчемское.

Да, как сегодня, как «до навигации». Но я хочу без всяких оснований взглянуть на повести, может, других сезонов и даже лет кольчемского отшельника.

Покой? Вот почему я любопытен. Проблема в нем:

– Какой он?

Предположим, послушался листвянок и как-то там словчился остаться среди них действительно навеки.

Нет, я от прочего, конечно, отвлекаюсь! Не надо спрашивать про годы в этой хижине –

– Но Короленко знает о конце...

Конце отшельника и хижины лирической.

...Печь упала, проваленный пол. В доме стало просторно. И, знаете, так похоже – на «неандерталь», что тогда был при первом знакомстве.

Где тут я? Надо думать, в тайге. Дом пустой, только балка солидна:

– Значит, где-то Дух дома живой...

Потому что, наверно, бессмертен.

Как обидно? Никто не войдет. И севены давно улетели –

– Сквозь чонгко...

Вот уж повод расстроиться! И махнуть, в самом деле, рукою.

ПронялО? Ладно, хватит мечтать –

– Перейдем к соболям серебристым?

К небу угольной черни, к Подзвездности, как вчера на протоке за мысом.

О картине немало дискуссий. Вроде нет реализма зовущего. Там и вправду шаманка с унчху –

– Закрывает огромные очи...

Не старуха, а «звездная дева»:

– «Снежная мгла взвилась,
Легли сугробы кругом»...

И кометы бенгальский огонь? Блок, конечно, его «Балаганчик».

...Дева с бубном. У ног соболя –

– «Голубые песцы с золотыми глазами...»

Сколько раз я себе запрещал изъясняться чужими стихами.

Но свои с языка не идут –

– У меня бабка с трубкой в Кольчеме...

И халат ее мятый и тусклый. И не скажешь, что это шаманка.

Но сюжет исключительный –

– Танец...

Соболя изгибаются, стелятся. И сама заворожена ритмом –

– Запрокинула голову к звездам...

В ритме бубна-унчху! Вероятно, волнами –

– Вероятно, шажками балетными...

На растянутом кверху картоне, опустившись кометой бенгальской.

Да, такой реализм. Но картина –

– Перед нею стоят...

Перед нею глаза расширяются! Все забудешь под угольным небом. Как вчера, на протоке за мысом.

Я потом расскажу и про ритмы. А сейчас –

– О лице запрокинутом...

Те же плоскости, чуть под углом. Те же, что у севенов в витрине.

Чурбачки, деревяшки, но лица? Из «Солдатской побывки» нанаечка. Или Алла, что с Диной приходит. Ей бы бубен, халат и –

– Шажками?

Нет, такое представить нельзя! Разве что на аллее вчерашней. Там, пожалуй, снежины, зверьки. Но вообще-то там лучше без девы.

Правда, тема главы из-за этого:

– Я сегодня читаю Арсеньева...

Раз в двадцатый? Из библиотеки, той бревенчатой, с мхом между рамами.

А книга с описанием маршрута – от океана к озеру Бол. Кизи. Маршрут малоизвестный – книга тоже. Похоже, что последняя по Сихотэ-Алиню.

И мне она дороже предыдущих:

– Почти Кольчем...

И целиком поэзия? Выписываю формулы и фразы – из грустной мудрости, добытой в путешествиях.

... «Прощай море, ты мне не друг, а я тебе не враг». Так он сказал в конце, истрепанном штормами. И кажется, что здесь не только лишь про море. Вообще о приключениях, финалах.

Когда ты полон сил, природа формируется. Хотя к тебе, конечно, равнодушна. Ей дела нет, к примеру, что ты упал на тропке и больше не поднимешься вовеки.

Господин Чечевицын из Чехова! Счастлив тот, кто нашел продолженье –

– Поступившись мустангами...

Только жизнь обрывается, но, наверно, и это не страшно.

Я, конечно, уеду, мои тропки иные. Да и здесь я – не возле костра:

– Родники...

Вот альбом, вот Арсеньев –

– Вот туманные девы-ганиги...

Надо с этим покончить? Ганиги обитают в воде. И красивы, только хвост у них рыбий (русалочий?). И повадка, раз так, соответствует.

Пристают к человеку. И если назовут человека по имени, тот умрет моментально:

– Такие...

Или сам, очарованный блюзом.

Да, туман обязателен появленью ганиг. Лица тоже, должно быть:

– Две плоскости...

Да, положим, сижу на суке, над какой-нибудь местной протокой.

Я уеду, я должен уехать. И Кольчем допустим только временно. Но есть выход –

– Дождаться тумана...

Отыскать крепкий сук над протокой.

Первой встречной ганиге покажу документ! Пусть прочтет мое имя для верности:

– Чем не выход?

«Конец однозвучен». Лягвы пели из Моцарта. Может быть, из Прокофьева.

...Но пока что апрель. Я читаю. Список формул растет –

– Я мечтаю...

День туманный, свободный от прочего:

– Табуретка, окошко и книги...

Севены – духи разные. И добрые, и злые. И сразу всякие:

– Их злить не полагается!

Севены – деревяшки, воплощенье. Возможно, что творения фантазии.

Тут старые знакомцы –

– Дух огня...

Пудзи-Мамаса, он же – просто Пудя, который из огня наполовину, наполовину – лезет из земли.

И карлик Багдыхе, живущий среди скал. Творящий эхо. И притом – на лыже:

– Да, ходит на одной...

Так у Алины, а уж она-то знает досконально.

Фантазия без удержу –

– Птица «тэму» безликая...

Под вечер, у дуплянки, у багульника? А ты не шляйся там:

– Закат как глаз циклопа...

И колпачки шаманские – из снега.

Пугну и горным духом Какзаму? О, это худотелый великан! С трехпалыми руками и головой, как редька. Меняет, впрочем, облики:

– Способен превращаться!

Пугаться, тем не менее, не следует. По крайней мере, очень. По Арсеньеву, «у русских нет шаманов», а значит, и севены – «их не касаются», хотя бывали случаи.

И кто послал на нас тот снежный вихрь? Ведь я же чувствовал:

– Нельзя здесь оставаться...

Хребтина охраняется даже при ясном небе? Пожалуй, и стрельба потусторонняя.

Там «смех и голоса», там стрекотанья! Там лист стучит о веточку настойчиво. Возможно, там бурхан, который отвечает за резкость фотографий на мысе Поворотном.

Тут тоже просится подробный каталог. Но где материал –

– Ведь не у бабки с трубкой же?

Пусть у нее, но я с ней не общаюсь. И вряд ли она может о лирике севенов.

И каталог составлен задолго до меня. У Леши есть – с рисунками. А Леша славный резчик и режет по рисункам все из того же тальника. И так же грубо, как аборигены.

Но кое-что даже у Леши не выходит, а именно – магические стружки. Я тоже пробовал –

– Бездарная рука?

Хотя картошку чищу вроде шустро.

Берется ветка –

– Веточка черемухи...

Надрез и, как картошку, спиралью до султанчика. Потом соседнюю так, чтобы – в одну сторону. У Леши в фильме есть, как это делают.

Представьте запах:

– Кожица черемухи...

Шаманский атрибут! И «саури» – на посохах. А то – в виде повязки на голове шамана. С жаровни – дым багульника –

– Жаровня в форме птицы...

Эх, бабка с трубкой! Разве она может, набравши в рот углЕй, кричать и «сыпать Искрами» –

– Чтоб тело обрело невиданную гибкость...

Вопить и угрожать, упрашивать кого-то.

КамлАнья разные, но все летят куда-то? И обретают после дар пророчеств. Конечно, в Верхнем мире (или в Нижнем) известно все, что было и что будет.

Арсеньев о шаманстве – уважительно, как к философии, имеющей права. Как к философии из каменного века, когда поэзия была необходимостью.

Отсюда у него так часты переходы – к природным настроениям. К мистическим влияньям, которые он сам испытывал в маршрутах. Вдали от понедельников родной цивилизации.

Днем не до лирики –

– Но утро или вечер...

Особенно под вечер и одному, как правило:

– «День умирал»...

Луна – с небесной высоты. Сияньем озаряет – лес Великий.

Как просто, мистер Холмс? Лишайник бородатый, страусопёр громадный –

– РододЕндрон...

Можно не знать ботаники, хотя терминология – ее, как, например –

– Овсец опущенный...

«РододЕндрон, рододЕндрон!» – так кто-то восклицал. И я, наверно, тоже:

– С таким же удареньем?

И «чуждый чарам челн», конечно, не поэзия, когда не найден тон первоисточника.

Первоисточник – лес восточнее Бол. Кизи. Великий лес. Озера и болота:

– «Какая-то рыба хватала ртом воздух»...

Мне было бы и этого достаточно.

«Громадный змей сунгму» – страшны их крики. А когда выпь, то людям «сны дурные». Конечно, под луной возможны и ганиги, но я уже о них свое оттарабанил.

...Я – возле печки, а не у костра. Я не на «острове печальном средь сильвайсов» –

– Но если б там...

Гадать бы не пришлось о том, что пронялО или еще не очень.

Я чувствую, что главка перегружена. Но – «жаба наслаждается ненастьем». И звукопроницаемость. И скалы. И шум тайги волнует ведь настроенную душу.

Но и Кольчем не прост! Проходит бабка с трубкой. Стихи дают ростки:

– Их тон неолитический...

«День угасал», как говорит Арсеньев.

– Фонарь, велосипед...

Опять два юниорчика.



III.8. На грани общей дрожи (Можно слушать: https://yadi.sk/d/a1TioX6W3JbmA8)


В шесть часов началось мое утро. Лаем слишком знакомым. Вылетаешь, как пуля:

– Фу, не надо, Пират!

Ну, конечно, китаец. Что не сидится этим привиденьям.

Китаец одноногий как тень по потолку:

– Потусторонняя фигура из бумаги...

Такое в шесть утра, причем с постели, конечно, справедливо раздражает.

А небо чистое? И солнце уж давно, наверно, топчется за ширмою Де-Кастри. И ждет своей минуты, отведенной Кольчемом, апрелем и небесною механикой.

Началось? Надоело топтаться:

– Вот укол из-за ширмы как глаз...

И – по сопочным контурам, параллельно подъему, рассылая лучи по Долине.

Иногда опускаясь, как в ракетном дыму –

– Но тотчас же играет глазами!

И летит параллельно подъему, как пращою, запущено в небо.

...Конечно, НЛО к погоде не относятся, но облака, наверно, им мешают. Разведка над Кольчемом, когда вокруг Луны появится гало жемчужной «побежалости».

Конечно, я заметил, когда торчал в протоке, но счел жемчужный круг не стоящим вниманья. Проверить теперь надо:

– Вернейшая примета?

Как НЛО, погода улучшается.

Два дня хандрил и кис, и самоедствовал. Но мне немного надо. Еще не просыпаясь, почувствовал уже, что стимул где-то топчется. И снилось что-то вроде про каштаны.

И вышеупомянутый китаец мог видеть, как с крыльца научной станции выпрыгнул бодрый некто. Только в майке. С отчасти обгорелой шкиперской бородкой.

Я горд, что понимаю небесную механику. За ширмой –

– Сингапур и Филиппины...

Вот-вот и красный глаз уколет оптимизмом? Глаз марсианина, из Герберта Уэллса.

Высвечивает тальники, протоки и озера. В долине еще темной, ночной по сути дела.

Я бы еще –

– Как щупальцами спрута?

Уже не удержать его улыбки.

Лучи прожектора? Возможно, на дуплянку. И над тайгой – уже до Чайных гор. Уже не шевелятся –

– Теряют красноту...

Слились в обычный свет, присущий будням.

Но дома сквозь окошки и обычные – прошьют горизонтально всю каюту. Преломятся на гранях и в банке с багулями. Тут еще утро, тут свои законы.

Принес воды, проверил кислород. Поход за молоком добавил оптимизма. Хороший будет день:

– День неофициальный...

Программы мне никто не составляет.

Надену-ка я плавки и двинусь на Ковригу? Оттуда близко и до Чайных гор. И, может быть, сегодня и узнаю, чем так заманчивы и почему тут главные.

...Пират застрял в жердях на огороде. Сделал сальтО и тут же – петуха (от тети Кати):

– Беднягу на крыло...

И вот уже увяз – в кусте ракиты, тоже «тётикатином».

Как эфиоп с испачканною рожей? В восторге носится, не зная, что и выкинуть:

– Комета черной шерсти...

Волк тоже возбужден. И тоже носится, но этот посолидней.

Вчерашняя аллея. Наши следы засыпаны. И все, как было в марте –

– В синих тенях...

А я консервативен. Кто спорит, что весна, но не уверен, что слова найдутся.

Да, мы уже в тайге. Кольчемской, юной. Иной, наверное, уже не представляю. Без частоты змеящихся былинок, без колпачков багульника, без снега.

И без зверьков! Вчерашние минутны. Лишь мой блокнот хранит их –

– Всех мордочками вниз...

Рассыпались, но души все же были? Возможно, сохранились здесь в аллее.

Залив Арсеньева в вершине не растаял. И через мыс тропа, почти что просека:

– Само собой, нехожено...

А наша цель – Коврига. И мы прошли тропой, чем время сэкономили.

Пространство Удыля при синем небе –

– Люксы и люмены...

Уж как в тайге светло, а тут наверняка – такая же пропорция, как у тайги с крыльцом, когда глаз марсианина.

Вулканы и вазоны. Открытое пространство после тайги внезапно, как световой удар. Невероятный даже здесь, в Кольчеме:

– Стоишь, зажмурившись от люменов и люксов...

Большой соблазн раздеться загорать. Но время сэкономили, и наша цель – Коврижка. Кто знает, не отрежет ли грядущим половодьем. Если судить по солнцу, очень скоро.

И я не повторяю прошлую ошибку – не сразу лезу в гарь. А по заливу, краем. Так вроде дальше, но зато гарантия, что будет нам Коврига с чудесами.

Похоже, между прочим, на Малую Амбу. Только с другого бока, разумеется. Такой же горб, как «морда» с мелколесьем. Сама Коврига – как бы второй этаж от морды.

Типичная постройка – такие здесь повсюду? Наверно, и вулканы за Удылем такие же. А впрочем, сам же видел, что такие, только спускаются под разными углами.

А выше – панорама, блистательно знакомая. Кисель небесной синьки, от которого такое усыпленье, что справиться нельзя. Спишь на ходу и смотришь только под ноги.

Вообще-то тот же зимник на Удыль. До коренного мыса (от Коврижки). И влево, на вазоны. Там проход, и где-то там вагончик рыболовов.

Масштабы? Только вот прошли мы их с Пиратиком. И даже показалось, что и не так уж долго. Но я опять же спал, как и сейчас, наверное. Жара и голубые полыханья.

Залив неровный. Всюду – вода и ямы всякие:

– Вода уж непременно!

А может, по кустам? Пошли входить, ребята. Коврига перед нами:

– Отсюда видно вековые кедры!

И опять это было ошибкой! Тут бурелом похлеще прошлой гари. И снег глубок –

– И всюду пни и корчи...

Нам сразу бы вернуться, но мы самоуверенны.

Мы лезем, мы выпахиваем след:

– Естественное снегозадержанье...

Собаки где-то сами по себе. Оглянешься –

– Там пень, а не Пиратик...

А есть места, где танки не пройдут! Деревья (уже взрослые) поломаны и свалены. Сплошные, параллельные. Обломаны, как спички. Направлены верхушками к Кольчему.

...Снег в ветровале, понятное дело. Я залезал по пояс, даже глубже. Таранил седимент, армированный ветками. Переползал стволы, а те –

– Все параллельные?

Да, ветровал с огнем? Похоже, из распадка. Необычайной силы –

– Естественная тяга...

Пожар тайги первичной –

– Ломало, словно спички...

Простите за избитое сравненье.

Заряд энергии давно уже растрачен. Я часто отдыхаю:

– Снег тает на щеках...

Но весело, как в детстве. И ты – еще, еще, как будто целый день катаешься на санках.

Провалишься в ловушку и застрянешь. И сил нет ноги вытянуть. У твоего лица – ольхи краснеют шишечки и звездочки снежинок. И ты осыпан прошлогодней хвоей.

А отведешь ладонью –

– Синий свет...

Свет нестерпимо яркий и горячий. Ну что там в детстве – в детстве только санки. А тут – Дальний Восток, ловушка у Ковриги.

Перелезаю падшие деревья, коряги жутких форм с землею на корнях. Да, ветровал:

– Огонь и катастрофа...

И только у берез кора нетленна.

С трухлявого торчащего обломка снимаю трубку:

– Вот она нетленность...

Те самые «футляры берестяных стволов»? Те, про которые читаешь у Арсеньева.

Футляры и коряги, ловушки и стволы:

– И хочется опять чего-нибудь родного?

Что, впрочем, и искать особенно не надо –

– Осинки группою...

Ольхи невинной шишечки.

Так пропахал низину и вроде бы подъем. Опять багульник чащами, но несколько другими. Кусты нестройные – ветвятся, мельтешат. И преграждают путь пружинящею сеткой.

Да, пропахал? Ошибка непростительна. Чуть бы левей –

– А то и впрямь – до мыса?

И все-таки разок такое надо видеть и пропахать, энергию растратив.

«Красивая страна» А.К. Толстого? Здесь Сатана мог лекцию читать. Небесным духам, посланным на землю. За Дон-Жуаном в частности –

– Вообще командировки...

...Садится на корягу, «на обгорелый пень». Читает космографию наивным. Я думал, это где-то в Черноземье. Но, если что-то дикое, тут уж не без Кольчема.

Ряды стволов, обломанных, как спички, теперь мне будут сниться, я уверен. Собакам проще. Я – перелезал. Как танковые надолбы. И все –

– Все параллельные...

Всех перелез, но выбрался –

– Сижу, как Сатана...

Опершись не на пень, а на ажур багульника. И не читаю лекцию, поскольку тут один. Собаки где-то сами выбираются.

Но цель близка. Подъем, правда, крутой. Чем выше, тем сильней шум ветра по деревьям:

– Органное звучанье?

Чащоба. Снег глубокий. И выше – только небо, кисель небесной синьки.

Тайфун добавил трудности, сравнительно с Амбами:

– Ползу по седименту...

И, когда все же выполз, только слова:

– Ну и подъемчик был...

И, кроме этих слов, ничто другое.

...Разделся выжать майку. Я не преувеличил. Выкручиваю –

– Льется?

Пока позагораю. Полярка на снегу, и я – лицом в полярку. И звери загорают, как убитые.

Так и лежим в затменье и блаженстве. Я тоже спал под солнце и оркестры. Когда перевернулся –

– Перья страуса?!

Страусопёр, высокий и раскидистый.

Мы на Коврижке. Мы достигли цели. Гуляю в плавках –

– Вглядываюсь в виды...

Конечно, не среди столетних кедров, но там, где среди них сквозило небо.

Листвянки:

– Никакого ветровала...

Свободный парк, и папоротник клумбами. Вот все, чем обладает Коврига долгожданная. Ну и конечно:

– Чеховская «Чайка»?

Через стволы листвянок – сцены, сцены, сцены. Над озером Удыль –

– «Новые формы»...

Без декораций тоже. И занавес отсутствует. У Чехова хоть что-то поднимали.

Коврига – эти сцены:

– Только сцены...

Без монолога Чайки – о лягушках, о тысяче веков, о холоде Вселенной. Без повторенья:

– Ужас, ужас, ужас...

Да, здесь тысячелетья не по пьесе? Здесь голубой кисель в спокойной тишине. Просцениум, стволы. И панорама – с моей необычайной точки зренья.

Я дам всю панораму, воспользовавшись случаем. Пока хожу вдоль сцен, слева направо. Кольчема нет – он где-то за тайгой. Зато Амбы как спины крокодилов.

Отсюда больше боком? Горбы с сквозящим небом. Да, как Коврига эта, если смотреть оттуда. А я сейчас –

– Оттуда и отсюда...

Я здесь сейчас и там одновременно.

Сидит во мне уверенность, что можно и по небу? В облачных лентах, что к полудню появляются. Летать над всей долиной, подобно НЛО. Или совсем без всякого подобья.

Амбы спускаются горбами под углом. Последние горбы действительно как морды. Обрезанные тупо, прижатые к долине. И осыпи – с долиной сопряженья.

Ухта сначала там, но скоро поворот, отмеченный пунктирами вазонов. Там струйками мираж от испарений снега:

– Едва ли не кипит...

Настолько очевидно.

Мираж, собственно, всюду:

– Вулканы, острова...

Гольцы за Удылем –

– Пузырчатая оптика...

Не знаю, все ли мы объехали тогда. Сверкало чересчур, что было непривычно.

Запомнил только ярусы, обросшие тайгой. И мысы, словно лбы, амфитеатром. Удыль при солнце – сонное забвенье. Страна Вечного Лотоса, нирвана.

Кстати, Удыль действительно правей. Правее лба Ковриги, причем там только вход. А сам Удыль – за следующим мысом. И то я не уверен:

– Слишком плоско...

Пространство бесконечно? Разместилось по высоте примерно в сантиметр. И там, где горизонт (верней, где он бы должен быть), кругом стена из ярусов и мысов.

Но синие вулканы (я убежден!) подвешены:

– И держатся, конечно, испареньями?

На струйках миражей, кипенье снега. Да, там, где корабли скрываются под воду.

Но я уже сейчас – что справа за Ковригой. Там то же самое:

– Кулисы и кулисы...

И тоже обегают, становятся стеной и превращаются в Амбы мои, что слева.

И – новый круг по мысам и вулканам? Я мог бы формулировать:

– Ландшафт эрозионный...

Провальная структура? Лайель и катаклизмы. Конечно, можно бы, хотя б для самолюбия.

Но мне сейчас – не лекция, а сцены. Те, что за кедрами. Простите –

– За листвянками...

Между стволами сцены. Панорама. А мысы вокруг озера –

– Те как удары гонга...

Я на одном из них –

– Всего лишь на Ковриге...

Но по хребту могу пройти до Чайных. Конечно же, не главных для озера Удыль. Так от Кольчема кажется, что главные.

Но я кольчемец все-таки:

– Коврижка – пароход...

Я загорел среди страусопёров. Никто не прогоняет, но –

– Собирай одежды?

Других чудес Коврижка не покажет.

И – «путь далекий до Типперери»? Я не искал дальнейших приключений. Я только лишь:

– Куда пропали Чайные?

Иду хребтом Коврижки, уперся в седловинку.

Ту, по которой шквал, как я предполагаю. Но седловинка вроде не кошмарная. Снежком присыпана, и ветровал короткий:

– Рукой подать до нового горба?

Полез, конечно. Сунулся туда, во что уперся –

– Хоть кто-то только что твердил об осторожности...

Нет на меня погибели, подай мне приключенья:

– Хочу-таки узнать, куда пропали Чайные?

Рукой подать? Так кажется – с Коврижки-то засыпано. Тот ветровал – ничто в сравненье с этим:

– Узнаешь, когда сунешься...

Но раз уже нырнул? Нырнул и не послушался, и лезу.

Деревья друг на друге! Скрипят и не улягутся. И корни дыбятся, держа пласты грунтов. Ну а внизу, конечно же, ловушки, где только голова торчит над снегом.

Трудней всего в ольхе. Ем снег и застреваю. И – к следующей вехе, к очередной листвянке. Кошмар, но страха нет –

– Даже смешно?

Такое приключенье в ветровале.

Да, представляю тягу! Как рушилось по впадине, тут только и поймешь по-настоящему. И этот шквал – уже внутри меня. Гудит в мозгах, и я ему участник.

Но спасся от огня. Причалил за лощинкой. К боку бугра с багульником ажурным. И тут – ноги поехали. Я, верно, доигрался:

– Не держат ноги?

Склон, листвянки вертикальные.

...Очнулся:

– Ну и кадр...

Фотограф, понимаешь ли? Передо мной ольха. Пни с снежными нашлепками, как шапки глупых баб. И свежесть, столь знакомая, которой не бывает в нормальном состоянье.

Залив с маячной веткой? Вот кто-то ехал склоном. И задержался перед крутизной. Ломая кустики, выпахивая след. Кто-то другой, не я. Хотя я – в конце следа.

Сижу, как в кресле:

– Солнце, ажурные багульники...

Органные шаманские концерты? Блаженно засыпал, причем не раз, наверное. Не раз являлся кадр:

– Вот мир невероятный?

Я вовсе не имел желанья что-то выяснить, кто я и где. Залив с маячной веткой, наверно, повторился здесь на склоне и в самом оптимальном варианте.

Конечно, надышался эфирами багульника. Дурман уже вверху, а тут еще добавилось. Ведь наломал порядочно, а солнце очень жаркое. Как только вспомнил, что –

– Идти куда-то надо?

Куда? Но план готов. Конечно, план бредовый, сводящийся к тому, что надо прыгнуть вниз. Там марь и там опять же – рукой подать куда-то. Наверное, к заливу с арсеньевскою вышкой.

Я ведь такой –

– Я спрыгнул...

И шел в бреду по мари, что в общем-то и правильно. Но шел я, как лунатик:

– Листвянки при луне?

А было еще солнце. И тени резкие тянулись до Кольчема.

И, помнится, еще музейный интерес. Марь, в сущности, болото:

– Деревья угнетенные...

Растущие как пики. А ветки так изломаны, что и нормальному внушают подозренья.

Но, повторяю, страха еще не было:

– Как в косом зеркале расставлены листвянки...

Я обходил их тени и трогал, как в музее. Проваливался в ямы, возвращался.

Музейный интерес? И все-таки хотелось увидеть в косом зеркале свое лицо лунатика –

– Особенно глаза...

Глаза кольчемца, который одурманился багульником.

И как я оказался на дороге (примерно там, где встретил Рыбинспекцию), не помню, но:

– Дорога на Удыль?

Хоть понимаю, кто я и что мне – до Кольчема.

Умылся в колеях:

– Собаки?

Любимчик всюду рядом, и Волк не убегал:

– Неужто же они...

Да, лаяли, тянули. Похоже, что они мои спасители.

И я – по колеям, плескаясь безрассудно. И это глупо, но:

– Хватило б только сил?

Еще глупей свалиться до амбара. А до крыльца – уже на четвереньках.

...Печь, разумеется, черна, как «черный ящик». Сейчас бы бормотухи, но нет ее, полезной. Пожалуй, это к лучшему, а то после багульника – наложится, и спятишь окончательно.

Отшельник на дровах, перед холодной печкой. То ли, что утром –

– В шесть часов утра...

Глаз марсианина, как щупальцами спрута? Но спрута доброго – с сигарой и в цилиндре.

...Да, выскочил. Хотелось отчебучить переворот какой-нибудь –

– Увидевши лучи...

И лишь размеры дворика тогда остановили, а то бы – на руках, как на шарнирах.

Не тот сейчас отшельник? Я нервно реагирую, не дрогнет ли вода –

– Или бревно вдруг треснет...

Как пистолетный выстрел, неожиданно? И тянет прислониться к дощатой отгородке.

Вообще-то я люблю, когда в глазах картины:

– Эйдетика...

К примеру, прибой цветов в степи? Но марь и мелколесье, стволы те параллельные:

– Как будто снова там?!

А не сидишь у печки.

Что если спрыгнул бы совсем в другую сторону? Там тоже марь, но там уж безвозвратная:

– Собаки б вряд ли вывели...

Замерз бы там лунатик. И дом напрасно ждал бы. Такое Типперери.

Как вспомню, затрясет. А печь не разгорается. И чурбаки угрюмы:

– Нельзя, чтобы погасло...

Сдуваю газ угара. Тут Кольчем. К тому же –

– НЛО тут шляются по небу...

Эйдетика с закрытыми глазами? Спасибо, разбудил Дерсу Узал:

– Вот три рубли!

Принес какой-то мелочью. Хороший старикан и малоразговорчивый.

Действительно, огонь шел из распадка. Шел на Кольчем и:

– Еле отстояли...

Пожары здесь довольно-таки часты, но и тайга мгновенно отрастает.

Ушел старик, явилась почтальонша. Мне телеграмма (телефонограмма), что будет перевод из бухгалтерии:

– Какая бухгалтерия? Какой Юрий Михалыч?

Уставился на бланк:

– Да, в типографских знаках...

Читать, что ли, разучен? Но Рита-почтальонша моих собак боится. Встаю, чтоб проводить:

– Еще закат и розовое небо...

Ловлю себя на странности –

– У зеркала...

Хотя обычно дней по десять не касаюсь:

– Не отголосок мари ли...

Тарзан какой-то нервный? На всякий случай прячу отраженье.

Вообще-то, верно, вредно так смотреться. Пью валерьяну, лезу под меховую полость.

Но ведь и здесь в окошко:

– Дуплянка темно-красная...

Там феи с амазонками под красными лучами.

Чтоб как-то вырваться из здешних чародейств, стараюсь думать, что я не в Кольчеме. Как, например:

– Амур стремится к океану...

А то еще – про степь, про Черноземье.

Напрасная затея –

– Я в Кольчеме?

Шарахает бревно, и дым опять фонтанами. Знакомый номер:

– Цел ли тот кирпич?

Изволь вставать опять и ублажать реактор.

Скорей «Литературку»! На грани общей дрожи сдувай угарный газ. А свайное пространство – сквозь доски режет холодом. И арктика из двери. Враждебно мне сейчас в шаманском доме.

Я собираю щепочки, я грею в тазу воду. Одеться не успел –

– Дрожу над печкой...

Из чайника горячей подливаю. Дрожу уже в тазу:

– Смотрите на отшельника...

Еще «Литературку» от Риты-почтальонши? Так дунул, что реактор осветился. И печка оживает:

– Пошло само потрескивать...

Теперь, что ни задвинь, сгорит всенепременно.

Варю, хотя не так чтоб очень и голодный. Варю своим спасителям:

– Весь день на сухарях?

И Волчик научился заглядывать в ладонь:

– Последний раз заглядывал на мари?

Лунатик–не лунатик, а все же что-то помню? Даже когда –

– Тащили и лаяли сердито...

А я еще, как будто, упирался. Там –

– Среди пик с поднЯтыми руками?

Но я уже не там –

– Я на ступеньках...

В классической лазури лицо луны-блондинки. Сиреневое облако. Амбы. Полоски тальника. В бинокль это светлее, чем есть на самом деле.

Бинокль – волшебный ящичек –

– Пузырчатая оптика...

В лугах зеленым фосфором горят глаза кошачьи. То отблеск чистых льдов или вода зеркальная:

– Кольчем не прост, конечно же...

– И тишина кольчемская...

А дома дрыхнут псы, откинув головы. Пират задрал штаны –

– Лишь Волк прядет ушами...

И оба выдувают счастливо бульки носом. Опять досталось псам –

– Такой у них хозяин...

Тепло уже в устойчивых правах. Свет фотоламп, букеты:

– Обычный рай вечерний...

И я – за дневником. И лампа сбоку греет. Записываю день – в порядке хронологии.

Я, собственно, весь день – ни шага без блокнота. На мари, на Коврижке и на дровах у печки –

– Но почерк как пила...

Не разберешь ни слова. Особенно на мари –

– Пила по всей странице?

Сейчас дурман прошел, и почерк мой обычен. Пилообразный тоже, но читается –

– Как сетка грубой ткани...

Мелькнет изображенье, как при плохой настройке телевизора.

...Мелькнет лес черных пик или стволы вповалку –

– Тушканчиками скачут кобели...

И забелеет вдруг березовою чащей? Или фигурки фей и амазонок.

Держусь на якоре спасительной эротики:

– Покой и тишина?

И лампа сбоку греет:

– Уже довольно долго?

Держусь и улыбаюсь. Чему-то – весь внимание –

– Ну да – и созерцание...

Причина, как ни странно, опять в том же багульнике. В букете, что принес тогда с Малой Амбы:

– Проклюнулись бутоны?

Да, да – конечно, красные! Наверно, когда спал или сидел у печки.



III.9. Тайфун затормозил весну (Можно слушать: https://yadi.sk/d/9NRApru33Jbfvi)

Примета не сработала. Я завожу будильник на те же шесть утра, но третий день метет –

– От Удыля к Де-Кастри...

Как будто не апрель? Опять все черно-белое и зимнее.

Третий день я топлю чурбаками. На лунку, в магазин – и больше никуда. Тайфун распорядился, затормозил весну, чтоб этот тип – не очень-то с экзотикой.

Лоб расшибет? Дни в полутьме и снеге. Спи и читай. И набирайся сил. В конце концов – ты никогда не жил так. Апрель заботится, сопротивленье глупо.

Проснешься по будильнику:

– Залеплено оконце...

Немного бересты, подсохшее бревно. Не закрывая топки, смотри, как разгорается.

– А в сени намело...

Да так, что дверь заклинило.

День слабо пожелтеет и уйдет. Ночью слегка стихает. И полная луна. С рассветом же опять. Все дни я на лежанке – за Малую Амбу и за Ковригу.

Весна дальневосточная:

– Тайфуны...

Который из них первый, пожалуй, и не скажешь:

– Слились с зимой...

И солнце – вроде премии. Роптать тут бесполезно и не надо.

Проснешься, влезешь в тапочки (обрезки давних валенок) и в полутьме колдуешь возле печки. И дым березовый каюту оживит, задаст какой-то тон существованью.

Кончаю измеренья и снежными мостками – за молоком –

– Через тайфун и ветер...

Безлюдное село скрипит всеми снастЯми:

– Тайфун, Пиратик...

В этом что-то есть.

Конечно, есть. Поход за молоком –

– Поход за витаминами душе полупроснувшейся...

Тем паче что село как ветряная мельница. И что тайфун весенний, несомненно.

Таежный, с Удыля, со спорами лишайников. Из тех, что наполняют мой парус оптимизмом. Полярка – парус, но:

– Какая же тут разница...

– Да, да, Пиратик, в этом что-то есть.

И чуть ли не от каждого двора к нам вылетают – Чарли, Старикашка, Микропират. И тот еще, привязанный. Ему – двойную порцию сухариков.

Пиратик, моя тень, собак не одобряет –

– Задышит, вздернет нос!

Ревнив, но добродушен. Игра – отнюдь не драка. Ком из клыков, хвостов. Весь берег истоптали невозможные.

Оставлю банку, колбу забираю. И возвращаемся –

– Навстречу тайфунУ...

Следы уже заносит под вечную струну, под вой и причитания Кольчема.

День за оконцами. Мелькание снежинок, возгонка бересты, букет рододендрона:

– Пьешь чай мечтательно...

В нем тоже витамины? Чугун плиты – до красного каленья.

Я подсмотрел, как кольца отлетают. От взрыва дрогнет дом, и искры во все стороны.

Сгорание дотла, и выгребать не надо. Вечный огонь –

– Пещера неолита...

Бревно пылает, пламя загибается. И дым, лишь когда сильные порывы. Но если печь в режиме, то и тяга. Чурбан охвачен пламенем надолго.

Чурбан:

– Господин Чурбан?

Это из сказок Гауфа – какой-то дядя вредный. Лесной, из Чернолесья. Из Шварцвальда, такого же, как там, за огородом.

В пургу тайга опять какая-то дремучая, какой была у раннего отшельника. И я дремал, наращивая мускулы, как следует не зная светлохвойности.

Теперь-то знаю, но –

– Тайфун от Удыля...

И знание мое как будто бы впустую? В пурге мелькает мягкость лап еловых. И господин Чурбан, и феи с амазонками.

Бревно пылает и:

– Волшебные снежины...

Тем временем рододендрОн? Уже весь в скрутках розовых, похожих на липучки:

– Себе и стюардессе...

Ревнивый офицерик...

Я не силен в ботанике. И первые букеты какого-то другого растения тайги. Где только листики похожи на багульник, но запах оказался не «смолистым».

Возможно, что опять я ошибаюсь:

– «Подбелый» или «козий»?

Но скрутки умилительны! За стеклами снежины, а у меня весна, воистину кольчемская, лишь чуть с опереженьем.

Наверстываю письма. И в конверты – по веточке с бутонами багульника:

– Пусть мне завидуют...

Душистая экзотика? Мне, моей келье, нежному апрелю.

...Да, сказки Гауфа в старинном переплете. Тайга за огородом:

– Чернолесье...

Тайфун? Что тут поделаешь –

– Мечтательный тайфун...

Возгонка бересты, березового столбика.

Не умолчу опять о тете Кате:

– Один вы тут живете? Никто вас не пугает?

Приходит регулярно, вынюхивает что-то, шпионит по приказу Богородского.

Тогда (еще на выборах) мы были подозрительны. Наверняка следили за нашей Экспедицией. Но все уехали, лишь я один в Кольчеме. Кому-то поручили шпионить и докладывать.

Кому как не соседке? Но этой тете Кате не уяснить, чем я тут занимаюсь:

– Вы здесь один живете?

Причем невольно смотрит – на балку потолка:

– Вы человек хороший...

«Хороший», но не спрятать злобный голос. Докладывать ей нечего, а там, наверно, требуют. А, впрочем, я, наверное, излишне подозрителен. Противно, как она распустит губы.

Но я действительно спокоен в смысле балки. И не боюсь ни ставень, ни скрипа половиц. Я думаю, Дух дома меня оберегает, по крайней мере – терпит молчаливо.

Спровадил тетю Катю –

– Двор Белого Клыка...

Весна, похоже, время под снегом не теряет. Вытаивают грядки. С тесовой крыши капает. И дом скрипит, как ветряная мельница.

Чищу Пирата снегом –

– Как ковер?

Лежит, как будто бы его так чистили всегда. Ворона созерцает нас с дуплянки. День протекает вроде незаметно.

Схожу в библиотеку за новой сеткой книг. Беру, что приглянётся, смотря по настроению. Но краеведенью всегда приоритет:

– Нижний Амур...

Имею массу выписок.

Новейшая история, шаманство, ботаника и «разное» –

– Зачем?

Кольчем загадочен, и знать кое-что надо. Для подкрепленья смысла этнографии.

Моей, а не вообще –

– Моей в широком смысле...

Хотя бы этих дней, дней нежного апреля. И смысла моего Кольчема ненаглядного, который, вероятно, не случаен.

Тайфун –

– Табу на все...

На сопки, на тайгу. День слабо пожелтеет и уйдет –

– Как будто ничего не показавши...

Но где еще? Нигде, кроме Кольчема.

В моем блокноте много всякой всячины –

– Как кадры кинохроники...

И день не пропадет. Когда-то проявлю эту катушку пленки и стану смысл искать, если он тут присутствует.

Да, кадры? Кадры дня. Вот, например, с вороной. Пират бродит по отмели. Я чищу его снегом. И мягкие губы кулак теребят:

– Что у тебя для косматого?

И несет, и несет с Удыля. И свершается день незаметно. Я готовлю свечу на тот случай, если вновь не дадут электричество.

Свечи я экономлю. У меня тут еще есть светильник соляровый –

– Лампа...

Подрезаю фитиль. Масла в лампе порядочно. А ведь сколько я жгу –

– Все порядочно...

И кружка у меня лабораторная. И лампа Аладина – из пикнометра, то есть ее стекло – обрезанный пикнометр, а так она нормальная, с широким основаньем.

Но зажигать огни пока что рано. Где-то закат свершается. И тихий полумрак – еще часа на два. И кабинетик – еще часа на два в оцепененье.

Читать нельзя. Подбросишь кругляков –

– Следишь, как занимаются...

Порой мне удается, чтоб – только лишь они или стук ставень,

– Чтоб только сумрак длился в кабинетике...

Да, хорошо. А выйдешь на ступени:

– Несет от Удыля...

Пиратик, моя тень, берет печенье мягкими губами:

– А кто будет хвостом махать, косматый?

Пурга обычно к ночи утихает. И мутный свет луны присутствует неявно. Разве есть еще что-то, кроме хребтов за прерией,

– Кроме души, стоящей на ступеньках?

Свет так и не зажегся. Кормлю Пирата ужином:

– Ну и тень от хвоста –
При свече на печи...

Чем не стихи? Тоже кадр из блокнота. Проявлю –

– Возвращуся в бунгало...

Нежные числа апреля! Я их люблю, хотя бы потому, что все меня касается. Потом не успеваешь. Придут другие кадры –

– Перегонят...

Положим, коготки рододендрОна – не очень-то примета –

– Но с Амбы?

Но обещанье радости. Весны. Весны в Кольчеме – той, что ждешь давно безотносительно.

Весной ты вровень, каждая примета – еще отдельная:

– Апрель – весь обещанье...

А после что? Всегда перегоняет. Потом – не успеваешь все записывать.

Но этот мой апрель не где-то, а в Кольчеме. Причем – до навигации, практически до лета. В условиях приблИженных. Знакомое волненье:

– Посмотрим на Кольчем и на отшельника...

Пиратик, моя тень:

– Отвык без его морды...

Чуть пропадет куда-нибудь, тревожно на душе. Любимчик – так сказалось само, еще когда-то. Вот и сейчас –

– Волна горячей радости...

Задышит, вздернет нос:

– Ууу, я вернулся...

Возник у печки. Знает, что любимый. Башка с белой полоской и тряпочки ушей, всегда вперед загнутые. А лоб его – медвежий.

Обычно спит в сенях. Гремит оттуда миской. И очень чуток в смысле привидений. Найду его во тьме, чешу башку. А перестану –

– Трогает настойчивою лапой...

Тушу свечу, и мутный свет луны, как у Арсеньева, окошки озаряет:

– Да нет же...

Так слегка. Идет по окнам. Сначала – по удыльским, потом – и к огороду.

Удачная находка с кругляками? Так больше треска:

– Утром береста...

И Новый день? Возможно, такой же, как сегодня. Уже, впрочем, вчерашний, оставшийся в блокноте.



III.10. Из разряда предметов «бо-бой» (Можно слушать: https://yadi.sk/d/80OuYYo93JcBp4)


Тень тети Кати:

– Вы один живете?

На балку смотрит. Балку потолка – с подпоркой из ствола, наверное – листвянки, не очень, впрочем, толстой, но все-таки солидной.

Бабенка глупая, слюнявая, в рванине. Однако же – ульчанка и быть иной не может. Почтенье к балке, хоть ты и шпионка. Почтение врожденное –

– Влиянье неолита...

Подпорка, балка, печка – для ульчей неразрывны. Имеют смысл сакральный. Я «человек хороший», но многого не знаю. Наверно, и не должен, как, вероятно, думает соседка тетя Катя.

Но я-таки этнограф, хотя и доморощенный. И у меня свое почтенье к потолку. Пока пурга, немного о сакральном. Не увлекаясь перечнем –

– В порядке постановки...

Мне повезло, что я попал в Кольчем. Причем не как этнограф, а «научник». Да и науки-то на час возни у проруби, включая рыбок, ведра, созерцанье.

Конечно, тишина тут эталонная. Природа первобытна, что нет нужды доказывать. Но вновь я бормочу:

– Кольчем не прост...

Хотя, чем именно, так сразу и не скажешь.

Не скажешь и не сразу – вот в чем штука! Приходится мудрить, ссылаться, что-то сравнивать. А вывод ускользает до нового «не прост», которое настигнет обязательно.

Я бы вообще остался с тишиной и был бы только ею и доволен:

– Однако самолюбие...

И ведь попал сюда – не просто, а по линии, без коей не попал бы.

Я знаю и про балку, и что мое жилище – не столь лаборатория, а в прошлом дом шамана. И что жилище это сакральное до гвоздика, вплоть до ступеней сбитых, где мы сидим с Пиратиком.

Да, хорошо. И день без разговоров сам по себе достоин Красной книги. А здесь бывают дни длиной в неделю, о чем я с удовольствием опять же сообщаю.

В порядке постановки, к вопросу и так далее – классический пейзаж и то, что не кощунствую. Хотя непреднамеренно могу и ошибиться. И претерпеть воздействие Кольчема.

Вот несколько легенд, рассказанных Алиной. Легенд, с которыми я здесь сосуществую. Как иллюстрация того, что может быть, и для коллекции подобных, непечатных.

Сначала не Амур, а где-то на Оби. Рассказ художницы, алининой подруги. Участницы поездки в мир «неофициальный», с какой-то экспедицией научного характера.

Да, где-то на Оби. На острове (где, кстати, отмечено явление магнитных аномалий) нашли некую маску «из легкого металла» и стали делать оттиски на майках.

Рабочие – мальчишки, народец безответственный. Наверно, волосатики. Те, что всегда с гитарой. Никто не останавливал, а может, было некому. Костер патлатых – дергают гитару.

Но с темнотой – «шаги большого существа». Шаги и тени около палатки. Что-то такое жуткое, из камня. Всего палаток было там тринадцать.

Начальник выскочил:

– Вы тоже это видели?

Все видели, все сгрудились. Возможно, аномалии. Но те, что с отпечатками, погибли в скором времени. Как, например, один – «без признаков насилия».

Плыл в лодке, закричал, упал на дно и умер. И у другого лодка – вдруг «встала вертикально». Художница отнюдь не психопатка. История почти документальная.

Еще легенда, столь же достоверная. Уже не на Оби, а на Амуре. В селенье Булава, уже нанайском, реально существующем поблизости.

Это уже рассказ этнографини, довольно пожилой, из Петербурга. Стремилась в Булаву по специальности – «обряды и тотемные деревья».

Жила в доме шаманки Алтаки-Ольча. Возможно, той, чьи фото в таком множестве показывал мне Леша, любитель колорита, еще тогда в Хабаровске. Морщины помню, бубен.

Этнографиня, кстати, «рецептор благодатный». Свою командировку получила не очень-то удачно. Что-то с ногой у матери. Мать заболела, ей – командировка.

Конечно, не спала. Все «думала и думала». И Алтаки-Ольча наутро:

– Ты не бойся...

Она не умерла! Сидит, вытянув ногу «на мягкий табурет», то есть на пуфик.

Шаманка не бывала в Петербурге. Да и вообще, как будто бы нигде. Лишь Булава, где нет многоэтажек. Нет мягкой мебели и прочей обстановки.

Но ей сегодня снился «огромный дом из клеток». Наверное – в разрезе, на просвет. Квартира «с старой женщиной» и городская мебель. И все совпало, в том числе и пуфик.

А через пару дней действительно письмо. Рассказ этнографини, изложенный Алиной. И мной лишь приобщенный к коллекции легенд. Тем более, что сам – в шаманском доме.

И я читал о «переносе зренья». В места весьма далекие, в миры Верхний и Нижний. Шаман потом лежит, сведенный судоргой. Похож на мертвеца. Никто его не трогает.

...Вторгаться в шаманизм не всякому дано. Терпение и такт – «люди» капризные. И даже у Алины в селенье Гвасюки был промах, когда такта не хватило.

Внезапно поднялась температура. Рвало Алину, не переставая. Хабаровский профессор определил причину:

– Шаманы обнаглели!

Нельзя быть любопытной.

И я урок усвоил. Но несколько раз в день – мимо меня проходит бабка с трубкой. И за Ухтой – ландшафт, если угодно, выматывает душу:

– И ведь не оторвешься!

Вот-вот ландшафт? Читайте Гумилева (Л.Н., а не поэта). Читайте – книга умная. Про этносы, влияние ландшафтов – на душу коллектива в изоляции.

Да, изолят, как, например, кольчемский. Удыль, Ухта, Амур:

– Вылавливай, что надо.

Пейзажи больше плоские. Провальная структура. И горы закрывают от остального Мира.

Зачем тут паровоз, крестовые походы? Ну, разве что китаец сменяет нож на шкурки:

– Столетия как дни...

Без государства, без городов, без армии,

– Вполне без понедельников...

Ландшафт определяет и влияет. Кольчемцы, например, ихтиофаги. Дерсу (арсеньевский) охотник и «лесной», с душой другого этноса, то есть не «рыбокожий».

Учение об этносе как неком коллективе, в чем-то отличном от других народов. И противопоставленном чем-то особым, главным – в общественной душе, в дрожжах каких-то, что ли.

Культура тальниковая? Я сам так сформулировал, но этот термин есть у Гумилева. Есть и «ихтиофаги» – научный тоже термин. Не столь я доморощенный, как виделось Алине.

И, кстати, Гумилева мне предстоит прочесть. Ведь я пишу, естественно, уже не на ступеньках. Пишу в Владивостоке и знаю, что Кольчем – сон золотой, куда не возвращаются...

Так что пока – «не прост» и на ступеньках. В моем хозяйстве – мыльница из бересты подручной. Во дворике – сушила вроде виселиц. И дом стоит на сваях. И прерия в метельке.

Я рыбы не люблю. Я сторонюсь – обычных разговоров. Я отшельник:

– Ни такта, ни терпенья...

Но ландшафт, бывает, что выматывает душу.

Какой локомотив? Когда лишь бабка с трубкой плывет мимо штакетника –

– Кольчемская шаманка...

Хранитель и носитель духовной эволюции здешнего этноса, то есть моих кольчемцев.

Но я раз навсегда решил не любопытствовать. Ведь поплатиться можно и самым земным образом:

– Севены вылетают и влетают...

Не пустишь – взрыв энергии:

– Природа-то двояка...

Севенов, по словам Алины, много тысяч. Пространство, для меня – пустое, для кольчемцев – населено севенами с различным поведеньем, как будто бы изменчивым –

– Смотря по обстоятельствам...

Не затыкай хурбу! Меня, как европейца, «севены не касаются». Но образы их, следствия порою ужасают и чаруют. Последнее важнее, и я не затыкаю.

Не буду голословен как этнограф. В духовной эволюции не создан паровоз. Зато фантазия, желание – на что-то опереться, что, в сущности, не так уж и наивно.

Ну, разумеется, жлобовство, не без этого. Однако впечатления шлифованы веками:

– И все-таки поэзия.

Вот что преобладает:

– Поэзия подручных деревяшек...

Интеллигенция? Шаманы, безусловно. Что дико принимается:

– Летают в Верхний мир...

А то и в Нижний? Кто их контролирует, они ведь не ведут журнала наблюдений.

Такое допустимо, хоть и нельзя проверить:

– Стадия магии...

Науки и религии здесь, в изоляте, не было. Лишь общее сознанье, хранимое людьми с особым интеллектом.

Шаманы указуют, лечат, объясняют. В условиях, не то чтобы приближенных, а прямо-таки в самых что ни на есть природных. Суровых и врожденных, первобытных.

А в жизни это люди, ничем не вознесенные. Охотятся и рыбку ловят, как и все. Но в специальных случаях (с практическою целью) их приглашают «нагадать дорогу».

И если не справляются, то могут наказать. Другого позовут:

– Ответственность серьезная...

И шарлатаны редки. Другое дело – ранг. Другое дело – степень интеллекта.

Я, правда, по легендам и по книгам. Ведь мой Кольчем сейчас – не очень отличается от, скажем так, бригад рыболовецких. И что-то «наблюдать» особо не приходится.

Положим, те же Леша и Алина едут в Кольчем, заранее все зная. С магнитофоном, мощной кинокамерой. А ульчи, безусловно, артистичны.

Мне представлений вряд ли кто устроит. Да я и не такой, как Леша и Алина. И день без разговоров ценю куда как больше, чем наблюдения по части этнографии.

Однако я ценю чужие сообщенья. Особенно, когда их выражают – лирическою формулой. С магическим подтекстом. И местными словечками, через тире звучащими.

Расплющенные жабы, спирали и головки! Мистерии, тотемные деревья. Алина меня часто обижала и проявляла вредность, но я ее прощаю.

И мне прощалось многое, если на то пошло. Выуживанье формул, избирательность. Пренебрежение научной стороной. Особенно когда социология.

Однако есть предел терпенью и Алины. Уж как она озлилась, когда я обозвал «боёмбо-хупи» праздником жестокости. Назвал и по сей день так полагаю.

...Берется медвежонок. Конечно, из тайги. Еще малыш – выкармливают грудью. И вот его, ручного, привяжут, приведут. И удылец лихой – копьем его под сердце.

Боёмбо-хупи! Пьянство и обжорство –

– И о душе медведя позаботятся...

Алина говорит – жестокость только внешняя. Убить ручного зверя – не жлобовство.

Хоронят кости где-нибудь в дупле. А на развилку– череп. Душа отсюда «шествует» и обрастает шерстью, чтоб рассказать сородичам о «радости закланья», почете и так далее.

«Таежная баба ходила», «знала дорогу медведя»? И посох у нее – с расплющенными жабами. С севенами, «вращающими лики»...

Мистерии кровавые –

– Камланья...

Не то «га-га-га-га», не то «ча-ча-ча-ча». Все пляшут. И севены – слетаются на бубен, который тяжелеет, прогибается...

Есть и обряды менее ужасные. Как, например, «отправить весть на небо». Подставить шапку – просто, «тульей вверх». Кэси (синоним счастья) должно свалиться с неба.

Кэси-уйси:

– Уйси-кэси-гелеу?

«Звенел в колокольчик», «махал лебедиными крыльями». Тут тоже не без жертвы, но это поросенок. И в общем-то обряд мне симпатичный.

Кэси? Ну, разумеется:

– Кэси!

Понятье емкое. «Бо-бой» – разряд предметов, несущих счастье. Это – махаон, гнездо удода и кэку-кукушка.

Насчет кэку сомнений быть не может:

– Хабаровск первым летом, открытое окно...

Всю ночь я слушал джаз из Окинавы. Проснулся, и кукушка – из рощи, что за окнами.

– В лаковое утро –

ЗА борт подоконника... Еще не понимал, что это счастье. Но свесился и слушал, не считая. А больше в моей жизни кукушки не встречались.

Бо-бой? Я расширяю круг предметов. Из бересты солонка, ковшик-мыльница. Из ивняка – соро, плетеная тарелка. Все это есть в кольчемском арсенале.

Камышовая дудочка «пиппа»:

– Барашки-облака над здешней прерией...

Конечно, не сейчас, но в мае, вероятно, такую пастораль не упущу при случае.

Но то что мне для времяпровожденья, для ульчей выглядит немного по-другому. Охота, рыболовство –

– Все требует удачи...

И для гарантии неплохо б что-то сделать.

Кормление воды. Долбленое корытце. С ладонь, по форме рыбы, неглубокое. Нелепая штуковина,

– Но ведь в родстве с «бо-бой»...

Разряд предметов, приносящих счастье.

Природа здесь такая, что все одушевлено. И все сильней тебя, и от всего зависишь. Зависишь от севенов. Я сам еще недавно:

– Опять застучал лист о веточку...

Анималист Дерсу, отмеченный Арсеньевым, плод не пустой фантазии –

– Скорей, необходимости...

На что-то опереться, хоть в первом приближенье. Нет смысла просто так выдумывать севенов.

Коряги и туманы. И звукопроницаемость, капризы печки, марь,

– Шаги под окнами...

Влияет это? Сила впечатлений давала поэтические образы.

Поэзия подручных деревяшек! Фантазия без удержу. У Леши в старой книге дается каталог, но ведь и он неполный. Не стану увлекаться бесконечностью.

Я, вероятно, склонен:

– Лист о веточку...

Овсец опущенный, баркас, пучок травы? Ну, а моя тотемная дуплянка тем более – объект неприкасаемый.

Двоякая природа. Я жду весну Кольчема. И уж, наверное, не пропущу деталей. А с навигацией –

– Переверну Судьбу?

Надеюсь, что дозрею к навигации.

...Дозрею – попаду в Владивосток. Кой-что действительно в Судьбе встанет на место. Но никогда Кольчем уже не повторю:

– Кольчем – сон золотой...

Таким он и останется.

Рассказывай легенды, перебирай коллекции. Вот бучиле (буччо), подаренный мне Лешей:

– Он настоящий?

Леша мог соврать, но сделал сам – по книжному рисунку.

Буччо – фигурка с крыльями, чтоб ставить на нос лодки. Пускай не подлинный, но мною почитаем:

– И на челе у бучиле...

Нет, там лишь только плоскости обычные.

Зато сиун – с глазами и улыбкой! Солнечный круг диаметром как яблоко:

– Да, яблоко, которое румяное...

Рассветные глаза, улыбка пасторальная.

Ну, и хеле, севен летучей мышки. Похоже на сиуна, только с лапками. Просил, чтоб подарили, Алина помешала:

– Дерчу-одзял! Уйси-кэси-гелеу!

Нет, я когда-нибудь возьму у Леши книгу. Прилажу ручку к скальпелю. И сам возьмусь за дело:

– Я вырежу их всех!

Сиуна и буччо! Конечно, вырежу. Дождусь цветенья тальника.

Деревянные люди –

– Деревянные идолы-маси...

О душе достоверно известно, что легко погубить, превратиться в «холодное сердце». И тогда – ни на что не рассчитывай.

Да, конечно, религия знает. Но религии нет на Амуре. И мне кажется, что о душе здесь заботятся больше, чем где-нибудь.

«Как» – вместилище.

– Именно «Как»...

Домик «Раф» с деревянною куколкой? Уж не тот ли, что видел – там еще, в Богородском, где кресты и березы, что над Вечным покоем.

Вайё! Сориньё! И –

– Хватит о душе?

Достаточно того, что не кощунствую. Пусть на развилке череп закланного медведя. Пусть мимо дома ходит бабка с трубкой.

Ведь все из-за того, что в новой сетке книг опять преобладает краеведенье. Что я дневник нарушил из-за Владивостока –

– Что я хочу рассказывать о Троицком...

Но больше я хочу покоя в кабинетике. Гулять в аллее парковой тайги. И чтоб ко мне не лезли визитеры. Чтоб было так всегда, до навигации.



III.11. Влиянье неолита (Можно слушать: https://yadi.sk/d/EFgnzWU63Jmqc4)


Кольчемский магазин вполне универсален. Одежда, пища, книги кой-какие. Из книг мне лишь:

– «Зимовье на Студеной»...

С печалью акварели на обложке.

Хочу купить, но что-то остановит. Ведь никогда не поздно, и деньги на исходе. Так всякий раз, когда я в магазине. «Зимовье» остается на витрине.

Продукты – сухари и вермишель, и скумбрия в томате –

– Вот рацион отшельника...

Который уже день пурга неперестанная, ассортимент товаров не меняется.

«Зимовье на Студеной»? Мои запасы кончились. Лишь баночка тушенки, и та на крайний случай. Даже на самый крайний и предельный, какой-нибудь – особенно кольчемский.

А продавщица – мумия китайская. Фамилия Ды-Ю. Приехала давно, пустила корни. Дом ее – усадьба. Собака волкодав – ну ничего собачьего.

А почему бы нет? Кольчем весь в кулаке – может продать, а может отмолчаться. Я видел, как старуха брала что-то «на запись». Как крепостное право в кольчемском варианте.

Но уж ее помощница! Это предел здоровья. И тоже молчалива, как монумент достойный. Кольчемский «Страж пустыни» с горящими щеками. Тут Рерих правомерно вспоминается.

Вот – монумент и мумия? И обе молчаливы. А в закромах – гречиха, тушенка и вино. Но надо улыбаться, униженно выпрашивать. Уж лучше проживу сухарницей и скумбрией.

Зашел и к почтальонше узнать про вертолет:

– Не занесло ли почту?

Не занесло, конечно. И вертолет стоит, сломавшись, в Богородском. Как и обещано, отрезанность всеобщая.

А от калитки дома мне машет рукой Дина:

– Зайди, зайди...

Так говорят в Кольчеме – по разным поводам, как я тут убедился. Еще «хайвэ», но о «хайвэ» впоследствии.

...Отрезанность тут каждый год весной. Пустеет магазин, вино не продается. Конечно – дрожжи, корки, сухари:

– Должно стоять три дня, по крайней мере...

Но начинают пробовать едва ли не назавтра. И ставят новую и снова ждут «серьезности». Поэтому и дрожжи в Кольчеме дефицитны:

– Эх, надо бы недельку!

И вновь не дожидаются.

Лишь Дина оказалась не такая. Ее бутыль в шкафу. Придет дед Пипка:

– Я на ведре, я какаю...

Дед Пипка удаляется. Кстати, ее какой-то близкий родич.

Но я – почетный гость. Меня тут приглашают. И брага зрелая, едва ли не недельная:

– Ты только не пугайся!

Старуха параличная. Мать мужа, вроде бы, хозяйка в этом доме.

И Дина за ней смотрит много лет. Та не встает вообще и говорить не может.

– Рука то разогнется, то к плечу…

Качает головой в неперестанном ритме.

Зашел, но неохотно:

– Не отвяжешься…

Прямо в шкафу мне наливают кружку, где корки плавают. Но крепость подходящая. Серьезность ощутима:

– Зажмурь глаза и выпей?

Явилась Алла вместе со старухой из углового дома, где страдалец. Пьем кружками. Кета – домашнего копченья. Я уже третью –

– Корки отдуваю…

Конечно, сплетни –

– Гадости ужасные…

Надо пожить в Кольчеме, чтобы такое слушать:

– Под брагу разговорчики.

Но я как будто свой и тоже ничему не удивляюсь.

…А бабка на кровати качает головой. Но смотрит добродушно:

– Буддийская фигура?

И Дина к ней с почтеньем, хотя она как кукла. И вся в ее руках, да еще столько времени.

Причем ни жалобы. Я вовсе не уверен, чтоб в городе бы так с старухой обращались.

Но здесь:

– Ты не пугайся…

Предупредила просто. И просто рассказала, как будто не заслуга.

Пьем весело. Под бражку разговорчики. Куда там тете Кате – без купюр. Материал богатый, доподлинно кольчемский. И даже в гадостях влиянье неолита.

Кто с кем живет, конечно, красной нитью:

– Этим со всем таскалась!

Другая «живет» тайно, хоть после смерти мужа ей год бы надо ждать. У третьей:

– Плонба!

Но – «повеселиться может».

И кто кого «кусает за плечо». Та «родила в дупле и задушила». Но мужиков, заметил я, не трогают. И, в общем, осуждение супружеской неверности.

Сюда бы Энгельса с его матриархатом. Пусть бы послушал гадости Кольчема. Нет тут матриархата, как, видимо, и не было. Мои сображницы боятся деда Пипки.

…Старый Кольчем? Колдунья во дворе –

– Швыряется поленьями…

Листвянка в огороде. Обточено веками как камень под водой. Со смыслом непонятным и пугающим.

Но начинаешь чувствовать, что движет этнографию. Во всяком случае, вопрос, проникся или нет, похоже что уже не возникает, как отступили шлягеры когда-то.

Закармливаю псов, чем мумия послала. И после каждого кусочка:

– Хап-хап-хап…

Всем псам по справедливости. Привязанному – вдвое, чтоб не смотрел собачьими глазами.

Наговорился я сегодня предостаточно. Впервые, между прочим, без потерь – для кошелька и времени отшельника. И даже наблюденья, согласитесь.

А солнышко под вечер:

– Пошли гулять, Пиратик?

Уравновесим душу тишиной? И чарами шаманского багульника. И чем-нибудь еще, что попадется.

…Аллея уже мягче огорода. Брусники разрослись –

– Пружинят под ногами…

Качает ветер почками берез. И пусмы серых туч проносятся над нами.

Знакомая графичность кольнет воспоминаньем. Оглядываюсь, долго стою –

– Как бы на память…

Тайфун несет бумажки бересты! Трясет их, задирает, отрывает.

Я тоже помогаю – они быстро темнеют. Наверное, береза нарочно так задумана, чтоб белой оставаться, когда погонит сок:

– Бумажки бересты,

Бумажки папиросные…

Путь лесовозов полностью засыпан. Мы забираем влево по привычке. Никто нам здесь не встретится. Спокойно и легко. Снег всюду одинаков:

– Все забыто…

Можно залечь, и это тоже счастье:

– Лежишь среди шаманского багульника…

Березки шелестят, и радужное солнце –

– Вернее, круг жемчужной побежалости…

Вот только ноги мерзнут – из упрямства надел ботинки.

– Надо все же валенки?

Протест по-городскому. Опять же, и апрель – ботинки, хоть промокну, но – полярка.

Вообще я за пургу что-то испортился. И, что скрывать, не то, наверно, думаю. Читаю беспорядочно, и голова забита чужими фразами без поводов и связей:

«Ловим беглых грамотеев», «Змий зубы в тя вонзе». Бессмыслица, но я – такое повторяю. Вот и сейчас:

– Змий зубы в тя вонзе!

– До «грамотеев» тоже дойдет очередь.

Пиратик со мной рядом на полярке. Солнце-то слабое, а он почти горячий. Чудесный мех медвежьего загривка притягивает солнце как багульник.

Прогрет, как веточки болотного багульника, пестреющие всюду из-под снега. Побеги вездесущие.

– Какие они бурые?

Каштановые – вот что! И это окончательно.

Пиратик вдруг напрягся, вскочил и исчезает. Ведет, кого б вы думали:

– Леможа!

Улыбка характерная. Нашел нас по следам. Валю их в кучу –

– Славные ребята.

Барахтаемся – это тоже счастье. Бодаемся, и лаем, и кусаемся,

– А запах от багульника…

Снег тает на щеках – набился под рубашку и в ботинки.

Едва не закатились на дикое кладбИще. Ну, что же, там свое, кольчемские порядки. Нам – пусмы серых туч. Уже светлеет плоскость –

– Залив Арсеньева?

Я стаскиваю майку.

Как мало надо, в сущности, чтобы махать руками, растягивать себя горячими ладонями. Для аспирации и для начал исходных – под вечную струну удыльского мотива.

И Чайные висят в закатном небе. И сердце мягко тает благодарностью:

– Конечно, чайный цвет…

Густой настой в стакане. Душа не ошибается –

– В стакане тонкостенном…

Смотрите сами –

– Чайные разрезы?

Когда их видишь так, бросается в глаза – их сходство:

– Да, с фигурами…

Обрубки толстых дам, на животе лежащих:

– Забавная эрозия…

Теперь доволен? Но –

– Обрубки расползаются…

И так уже обрезало им ноги? Безжалостной эрозией, все в плоскость превращающей. В бескрайнюю размытую пустыню.

Лайель? И Чаятыну –

– Оттягивать форпосты…

Под нож эрозии все новые хребты? И этим не спастись, хотя у Чаятына расставлены, наверно, наблюдатели.

Обрубки толстых дам как грудью на хребте. Ну, не обрубки –

– Пусть хоть элементы…

Так вроде поприличней, а то я низко пал, и горы на меня взирают с укоризной.

Бестактность, ощущение стыда:

– Неужто из-за этого поперся на Ковригу?

Неужто в этом тайна, неужто это мне – сияло над задумчивой тайгою.

Мне стыдно за бестактность. Ведь –

– Мало ли нахалов…

Ласкай их чайностью? Сияй им и лечи – их жалкие нервишки? Ну ладно:

– Все понятно!

К тому же – я вообще, не персонально.

…Последний луч в традициях Кольчема. И плоскость пусм лишь снизу освещается. Там уже тень ущельями, как трещины. Сердце сжимается:

– Бежим за горизонт…

Я бы еще, пожалуй, постоял, но кобели поссорились с коровами, что здесь невдалеке пасутся в багулях:

– А в чем же, как не в них?

Иное не питательно.

В Кольчеме и коровы экзотичные. Пятнистые и тоже черно-белые.

– И в молоке их привкус…

Вероятно, не без влияния болотного шаманства.

…Багульник подбелый, аянская ель,

– Белокорая пихта и прочее…

Но разве я уверен, что эти вот былинки –

– Березы Миддендорфа?

Твори свою ботанику.

Кочки, сирень, кустистые березки. И темный лес.

– Зональность по Нечаеву…

Дно у залива выложено галькой. Такой же, как на склоне:

– Вытаивают пятна…

Я тихо замечаю, как былинки – отряхивают снег, освобождаясь. Тайфун, наверно, кончился:

– Туман…

А впрочем, так всегда, когда в заливе.

В чащобе вдруг взлетает что-то крупное. И псы туда, но вот –

– Лимончик улыбается…

Пиратик же увлекся:

– Змий зубы в тя вонзе!

Ведь щен, конечно, сам дороги не отыщет.

А угол леса, где кончается залив, почти что по-ночному уже темен.

– Свет лишь от озера…

Но еле синеватый? Дня отошедшего привет и отраженье.

Я понимаю это – и чистое, и серое. Настолько проникаюсь, что хочется запеть:

– Это Дальний Восток,

Это Дальний Восток… Действительно пою в лицо медведика.

…Туман, и дальних гор уже не видно:

– Летит от озера…

Амбар и «черный челн». Из-за угла вдали заметно зарево. Должно быть, солонцовское:

– Огни цивилизации…

А здесь скрипят дома, нет электричества. Век каменный –

– Ну не палеолит…

Спасибо и за верхний неолит? Ни дальних гор и ни светил на небе.

Не надо торопиться? Кольчем не навсегда. Из неолита –

– Только к новой жизни?

Но как устал! И зарево далекое – такое, что почти что и не зарево.

Сейчас мне кажется, что можно унестись туда, где Ледовитый океан. И ничего не жаль – так сердце перегружено. А впрочем, так всегда возле амбара.

Отчетливо гудит эта постройка свайная? Пусть провода, но те навряд ли могут – так густо, так отчетливо и громко. Почти уверен:

– База НЛО…

Опять без электричества –

– Зато свеча не гаснет…

И у меня подаренная брага. Суп вот прокис, но нам ли привередничать –

– Не открывать же баночку тушенки?

Домашний рай. Букет с Малой Амбы – за день осыпал листики, но вместо них –

– Зеленые…

Выталкивает новые? Бутоны раскрываются, и это тоже счастье в неолите.

Не заведу будильник –

– Пусть будет на апреле?

На первой половине, исправно отстучавшей. Тушу свечу, отдергиваю шторы:

– Пускай луна проходит по окошкам…



III.12. Вороны разыгрались (Можно слушать: https://yadi.sk/d/0Z_4YrFy3JnpZ2)


Сколько длился тайфун, я не помню:

– У меня тишина на душе…

Молчит будильник. Спросишь, что думает субъект. Он вроде бы как будто и не думает.

Этот субъект мне нов и не знаком. Кто он сейчас,

– Кто он, идущий по протоке?

О нем одно известно – в Солонцы. За «продовольствием» и бросить телеграмму.

…Так я задумал –

– Так от моего крыльца…

С биноклем, со ступенек – задуман вход в протоку. Пускай не сократит дорогу в Солонцы, но что-нибудь, наверное, покажет.

Протока узкая, извилиста –

– Обрывчики…

Над головой бамбуковидный тальник:

– Бамбуковидный – в смысле густоты…

Иду по льду канавы с предельной осторожностью.

Давно я не был в тальниках:

– Запуган Кабанихой?

Хотя, наверно, джунгли – к Амуру ближе все-таки. Здесь – островки, и залезать в них незачем. Ну, разве что с биноклем, со ступенек.

…Не думаю, что пялятся мне в спину, но:

– С глаз Кольчема!

То есть – скорей на правый берег? Лед на Ухте пока вроде надежен.

Форсировал примерно там, где прорубь.

Вот где бы встретить утро –

– В бамбуковидных тальниках…

Глаз марсианина – сквозь частоколы джунглей? Глаз утренний, не тот, что на Амуре. И я не тот, идущий по протоке.

Протока, впрочем, узкая. Расставив руки в стороны, обрывчики:

– Глубокая канава?

Лед многослойный, воздух под слоями. Трещит, когда провалишься, но в воду не влетаешь.

Туман подкрался. Был у Удыля, когда мы выходили из калитки:

– Налился в рощи…

Редкие снежины:

– Не стряхивай с ресниц оцепененье…

Залез бы на обрывчик, но там «бамбуковидность». И продвигаться – только по канаве. И все ли это я, уверенности нет. Мир неожиданный:

– Густой туман, канава…

Жаль скоро кончилось? Ухта –

– Почти Амур…

Главное – солнце! Чайные открылись. Синеет между пусмами. Туманные столбы. Погода здесь меняется почти ежеминутно.

Я ослеплен просторами, но мы –

– Вблизи Кольчема?

Ухта так крутится – латинской буквой «эс». Имею зимний опыт – полуостров, пересеченный нами по канаве.

Навряд ли я еще там побываю:

– Отрежет половодьем…

Да и зачем. Разве сейчас вернуться? Додумать о снежинах и о себе в бамбуковидном тальнике.

Но так такие вещи не решаются? И я переключаюсь на сиянья. Где, что ни шаг, аттракционы риска. Лед под водой:

– Не та уже дорога…

От поворота точка приближается. Японец на «Буране»:

– Лап-лап-лап …

Какие брызги! Чуть ли не до неба. Зеркальные, весенние, разливные.

Я помахал. Японец в ответ тоже:

– Абориген со стажем?

Ко мне уже привыкли. И я уже всех знаю – японцев и китайцев. Кто из тюрьмы, а кто на деревяшке.

…Пирата так и тянет к полыньям. Не чувствует опасности –

– Со мною – на Край Света!

Но ветер без кашне и мне попутен? Где нет – ни Солонцов, ни домиков Кольчема.

Блуждаем в тупиках среди промоин. За мысом сплошь вода:

– Не миновать купанья?

Рули на левый берег (солонцовский). Не та уже ледовая дорога:

Булыжники перловиц и кочек загогулины. Но прерия:

– Поганки с вредным нравом?

И заводи, и ямы. Особенно – к тайге, куда нас все-таки загнали загогулины.

Болотистая заводь. Окраина и свалка. Но тихий флот, который – обычно в стороне. Такой же вмерзший, давний, странных форм –

– Особо наливные восхитительны?

…Селенье Солонцы! Тяжелым молотком бьет в уши радио:

– Как жить в таком бедламе?

Опять привяжется, и стой на голове. Слышно, наверное, до самых гор Де-Кастри.

И все же Солонцы! Нездешние сушила. Столбик весов, а впрочем,

– Столбик ли?

Тоже гудит, как тот амбар на сваях. А циферблат – тот точно подозрителен.

И тут же на фанере образчик агитации. В солнечных красках– ферма, рыбари. Счастливая коровница. Курортная волна. Так Солонцы рисуются начальничкам.

Но –

– Глаз не оторвешь?

Как ни наивно, но это – «новый быт»:

– И что в этом плохого?..

Так и «искателям», наверно, тоже мыслилось. И в их числе – той паре ленинградцев.

…Почта «не ходит», и мое письмо, врученное кольчемской почтальонше, лежит уже дней десять неотправленным. Ответа нет, естественно. Но деньги– телеграфом.

А больше ничего от Мира мне не надо. Разлив, весна –

– Вороны разыгрались?

О, тополя! О, доски тротуара! О, Солонцы – с вороньим ликованьем.

И хочется вдруг как-то подобраться? Взлететь с крыльца таможни, например:

– Круг в сторону Де-Кастри…

Туманные столбы? Найти бы лишь позицию для взлета.

Стою и чувствую, как вся система мышц просчитывает ей несвойственное действие:

– Наверно, странно дергаюсь?

То ногу подожму, то за плечо рукой –

– Субъект непредсказуемый…

Но псы кусают добрыми булавками. Мне с ними тоже весело:

– Скорее в тишину?

Где дом насквозь просвечен. И, главное, нет радио. Подальше от «огней цивилизации».

…Быт стал послушен:

– Оживает печка!

Бревно тлело с вечера и запылало. Сухарница с портвейном – это наскоро. Теперь у нас «провизия» в достатке.

И все – само собой, без раздраженья. И быт послушен, и –

– Хорошая погода!

Нет даже отрешенности. Субъект вроде не думает, но все его желанья воплощаются.

Вожусь, но как-то больше – вокруг дома. Зайдешь потом в каюту –

– Багульник очарует…

Так раз, другой и третий. Засмотрелся – и потащил его фотографировать.

В снег, около удыльского окошка:

– Букет в стеклянной банке…

Ручей от огорода? Задумал кадр, а расстрелял полпленки –

– Отличный свет…

Чуть-чуть передзакатный.

Весь огород сливается в Ухту? День-два, и снег сойдет. И тот, который был. И тот, который – нанесло тайфуном. Пора, наверно, думать о ходулях.

Все превратится в волны у моего крыльца? Положим, вертолет –

– Но ведь и тот сломался…

Зальет сначала берег, после – сваи. И волны станут мне заглядывать в оконца.

…Под вечер синева необычайная. А на священном дереве одиннадцать ворон. Я посчитал –

– Одиннадцать!

Все в сторону заката? Умолкнут и внезапно раскричатся.

Как мне остановить этот апрельский вечер? С ручьями, синевой, с бурьяном под окошком. Я пробую,

– Но я какой-то новый.

И тянет на простор, чтоб видеть, как вороны.

Имею опыт –

– Поворот Ухты…

Цепочка из вазонов, из обгорелых кустиков. И ты один –

– Уже напротив гор…

Тебе лишь одному погаснет зорька.

…Я изучаю нрав проток. Тех, что текут. И тех, оцепеневших. Пляж серых супесей, булыжники перловиц и розовые лужицы по пляжу.

За новыми вазонами – каркас из ивняка. Наверно, балаган –

– Какой-то сенокосный…

Переплетенный, проволокой скрЕпленный. Похожий нарисован у Ю. Сэма.

Пляж отвердевший –

– Темная коса…

По сухарю, и снова тихий путь. Лемож уводит в новые вазоны. Пиратик – напролом и сверзился с обрывчика.

Нет, псы мне не мешают,

– Но лед меня не держит?

Ботфортам есть предел, а значит, и мне тоже. Пластинки льда и тающий апрель. И солнце с Чайных гор –

– Прожектор на вазоны…

Теперь вот свет – над правой ягодицей. А облака –

– Они и в лужах розовы…

Как сохранить, не знаю. Тут что-то с Взморьем связано,

– Пока апрельской зорьке не погаснуть…

Вообще с словами что-то стало трудно. Я пропускаю дворик, балаганчик, ворон сегодняшних:

– Слов, что ли, не хватает?

Не влезешь в мысли новому субъекту.

Оставлю пока кочки, что в шахматном порядке. На каждой шапки трав, как парики. Такая справа прерия, темнеющая быстро. Разлитая вода успела подзамерзнуть.

Не дрогнут парики. Зеркальная луна. Все тонкое и нежное –

– Апрельское…

Настолько, что рванулось обратною отдачей:

– Вот в тайфуне…


Но это уже прошлое.

Наклеивай свечу и не волнуйся зря? Пиратик же не думает, а счастлив. Лежит, откинув голову на кучу старых простынь. Не открывает глаз, когда даю печенье.



III.13. «Фактор Икс» (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OemQkF0u3JnXj5)


Кольчем становится неузнаваемо апрельским. Тайфун притормозил, но ведь не отменил. А я, придавленный пластами седимента, на старых витаминах и ферментах.

Не то чтоб падало, висело и скосилось, но цитадель,

– А то и декорация?

С туманными картинами, колдуньями. Тайгой, где я артист и зритель какого-то балета.

Замедленные темпы? Мы с Пиратом – особый этнос:

– Пьеса продолжается…

Но реплики нужны уже другие, хотя бы для весны на огороде.

Пока найдутся реплики, немного рассуждений. При свечке или без – кому какое дело. Мне все же хочется рассказывать о Троицком и Сикачи-Аляне, не так давно отъехавших.

Поездки эти сделали меня – участником туманного балета. Участником – с другим мировоззреньем. И, кажется, уже аборигеном.

Чуть-чуть? Не просто так – и собственная мыльница, и балка потолка,

– И свайное пространство…

Вообще Кольчем, значение которого мне так непостижимо и заманчиво.

Начну-ка издали, а то все изолят? История Амура интересна. Тем, что как будто бы и вовсе не присутствует со времени Великого Дракона.

Не весь Амур, конечно. Только Нижний. И только ульчи, то есть сокольчемцы. И только «малый радиус», доступный мне в ботфортах. Или еще недавно – в новых валенках.

…Тогда мне в Богородском не дали монографию, хотя Валенсий помнит, что была. Поэтому – Окладников, Джеймс Фрезер, Гумилев. Ну и Арсеньев – тоже, разумеется.

Согласно Гумилеву (Л.Н., а не поэту), нет мест, не тронутых каким-либо из этносов. И деятельность этноса всегда оставит след, «неизгладимый на земной поверхности».

Сюда относятся наскальные рисунки – на берегу Амура (у Сикачи-Аляна). Рисунки легендарного народа –

– Народа «Ха»?!

Так в книге Гумилева.

Народы «Ха» ушли в палеолите. Куда, неведомо –

– Волна оледененья…

Рисунки на базальтах, однако, сохранились. Я их фотографировал, представьте.

Народы «Ха» ушли, но по рисункам – они делали дротики и копья. Охотились они «великолепно». Были на стадии «магической культуры».

И рисовали так, что хоть в Париж. Стиль импрессионизма –

– А техника…

О технике – я расскажу потом, при первой же возможности. Когда опять придется делать паузу.

Совсем ушли или не целиком, но ульчи и нанайцы, наверное, наследники. Культура в чем-то схожа с наскальными рисунками. Вернее – с тем, что там изображалось.

И первобытность, может быть, «не так уж первобытна». Аборигены стали развивать особую культуру –

– Культуру изолята…

Да, «из глубин истории» и вплоть до неолита.

Окладников сказал:

– «До развитого…»

И делал выводы. Выстраивал концепцию, которая нужна, наверно, лишь начальничкам, как тот фанерный щит «нового быта».

В историю без войн и как бы без истории поверить трудно –

– Но ведь изолят?

За Чайными горами, тайгой непроходимой, наверняка не этой – с брусникой и былинками.

Китайская «Бамбуковая летопись» содержит мало сведений о том, что на Амуре. Отрывочные записи – о «рыбокожих варварах»:

– Юй-пи-дауза…

Выраженье хроники.

Китай и сам-то был в глубоком изоляте, скорее – добровольном, чем естественном.

Союзы – то с чжурчжэнями, то даже с Чингис-ханом. Терпели поражения –

– Не до юй-пи-дауза…

И на таком вот фоне – рокировка. Чжурчжэней победили, и часть их из Приморья (по Уссури как будто) добралась до Амура и стала растекаться, туземцев вытесняя.

Войны как таковой, наверно, все же не было. Ассимиляция, взаимное влиянье. Утрата памяти и даже языка. Всего лишь – рыболовы и охотники.

Обмен товарами, но редкий, вероятно:

– Амур – лишь по течению…

Особо не поплаваешь? Пространство, первобытность, беззащитность. Магическая стадия:

– Обряды…

Китайская экспансия все же имела место. «Чертов утес» в Хабаровске – буддийская святыня. И, к удивленью, Тыр, где мы недавно были:

– «Храм Вечного Спокойствия»…

Почти у Николаевска.

Силенок не хватало? Отсюда фальшь и в хрониках. И в картах, где показаны большие города. Что, кстати, и вводило в заблужденье, способствуя условьям изолята.

И уж совсем легенда о том, что Македонский – был на Амуре, спрятал – «оружие и колокол». Казачьи отряды нашли какой-то столб, где так написано, но столб потом украли.

А больше никаких следов «неизгладимых». Стоянки и поселочки – такие как Кольчем. Ну, не совсем, конечно, и такие. Но тишина – кольчемская, и круглый год отрезанность.

Я, помню, удивлялся в Солонцах, когда увидел строящийся дом. Буквально – как баран на новые ворота. Отвык в Кольчеме, чтобы что-то строилось.

Ну, клуб и магазин – в году этак тридцатом? Тогда же и Ды-Ю укоренялась. Ей бревна не кольчемские, откуда-то еще, навряд ли даже с Нижнего Амура.

Все серое, все древнее, все темное –

– От близости тайги –

Кедровой эманации, все быстро окисляющей: дрова, лист из блокнота, бумажку бересты.

– Все, все – в цвет неолита…

Под стать и популяция, которая в наличии –

– Потомки «Ха»…

Не стану обобщать, но жизненная сила их – тоже потускневшая и интерес какой-то несерьезный.

А между тем, согласно Гумилеву, «внутри огромной черепной коробки» народа «Ха», то есть неандертальцев, наверно, что-то гнездилось –

– «За дугами надбровными»…

Вытюкивай бороздки на базальтах? Будь импрессионистом, мечтатель-одиночка? Поведай об Амбе, о тайнах Чайных гор. Уйди из стаи, где закон дубины.

Явление поэзии? Пусть техника тяжелая (взять те же петроглифы у Сикачи-Аляна), но чудо из чудес, в природе невозможное. Зачем, никто не знал и до сих пор не знает.

Для объясненья чуда Гумилев включает «фактор Икс», влиявший на историю. Он же и «дрожжи» этноса как некую субстанцию, отличную от всех других сообществ.

Неясно, что это, но что-то, верно, «гнЕздилось». Тому свидетельств множество:

– Не раньше и не позже…

Хотя сам Гумилев спускает «фактор Икс» еще глубже по времени –

– Старее неолита?

Ну что ж – века в Кольчеме неизменны. Без войн и государства – вполне могло быть раньше. Но я уже – «с ошибкой не расстанусь» и буду до конца неолитянином.

Маячит общность с лирикой –

– Маячит «фактор Икс»…

Свобода реализма и фантазия? Смотрел еще недавно с таким пренебреженьем, а тут – другая крайность, целебное влиянье.

Мечтатель-одиночка и импрессионист –

– Интеллигент из каменного века…

Лирический бродяга по Нижнему Амуру? С сознаньем, как в заливе, что к Солонцам, за мысом.

Наверно, из таких шаманы получались – технический прогресс не засорял мозги. В целебной тишине тысячелетий – и Верхний мир, и Нижний, и Средний, что в наличии.

Навряд ли это цвет интеллигенции. Опять же – ранги, разные возможности:

– Шаманское наитие…

Во-первых, вдохновенье. А во-вторых, внушение, хотя б чтоб не побили.

Шаман без одеяния и разных атрибутов – обычный человек,

– Но в одеянье крепнет!

Способен к чудесам, как пушкинский Пророк. С душою встрепенувшейся –

– С душой неолитической…

Львы, ящерицы, черви и драконы – защитники шамана:

– И рысья шапка с ушками…

Запугиванье – тоже элемент, продуманный веками для нытиков и критиков.

Гессел (вотчессел) – колотушка для бубна, вся в разных гадах:

– Жабы куттуэ…

Унчху с заплаткою – наверно, доставалось? Наитие – ворчащее, гудящее.

Да, элемент внушенья. Но севены, верней – их образы (севены-деревяшки) – шедевры вдохновенья. Уже традиционные. Тираж многовековый, доступный для любого.

Буччо – вроде бочоночка с ромбической головкой. И ноги полусогнуты и сдвинуты,

– Чтобы воткнуть в нос лодки…

И он уже летит? Расправив треугольники, а ветер поддувает.

Буччо – самый любимый из «деревянных люди»:

– Попутный ветер?

Леша подарил. Но есть такие «люди», что без рук. Унылый и угрюмый, как наказанье «в угол».

Рук нет, а колет пальцем! Уводит в лес и колет. Чтоб ел смолу листвянки.

– Жуй, – говорит, – смолу!

А то проткну? И зажуешь, как миленький. Ведь колет пальцем – в шею, не куда-то.

…Вот что в Кольчеме тлеет, что для меня закрыто. Что далеко от бражки с веселенькими бабами. Но близко к тем зверькам, рассевшимся по веткам. Да и к шагам под окнами, к хребтам амбаобразным.

Закрыто, но не только для меня. Практически закрыто и для ульчей:

– Хотя и цитадель, но с председательшей?

Спектакли – для киношников, вроде Алины с Лешей.

Да, дрожжи этноса? Читая Гумилева, это, наверно, что-то вроде жидкости, крепчающей, как бражка. Но крепость выдыхается, а то и разбавляется сторонними вливаньями.

Артель рыболовецкая? Конечно, колокольчики. Конечно, «бубнят бубны»:

– Но это ненадолго…

Разбавлен неолит, что очевидно. Новейшая история – для Нижнего Амура.

Смотри вслед уходящей бабке с трубкой? Халатик все еще «монгольского покроя». Какого она ранга, неизвестно. Наверно, невысокого:

– Навряд ли философствует…

…И я не вечен здесь, Пиратик – то же самое. И даже этот дом –

– С разбитыми ступенями…

Конечно, постоит, пока севены. Пока не рухнет балка и пол не провалится.

Мне жаль зимы, моей секунды Времени. Жаль зимних декораций кольчемского балета, среди которых мне – уроки неолита и полноценной жизни, как ни странно.



III.14. Аянские рождественские ели (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OSpqgDme3JtR2E)


Утро проходит, а я еще дома. Саботаж обстоятельств, не выспался:

– Как-то все не по мне…

Я ругаю себя обывателем. Только двигаюсь вяло:

– Отложить, что ль, до завтра?

Не отложишь! Я знаю – не найду себе места. Спички, нож и трояк. Но сижу с полчаса, размышляя – для чего мне трояк в Поднебесье и зачем мне вообще Поднебесье.

Нет, не то настроенье. Не так – на Заоблачный Путь безоглядный. Как нагрузка и выдумка лишняя. Чтоб себе доказать –

– Обывателю…

…Не ругаю Кольчем –

– Только пусть он закроется…

Безоглядностью пляжа, вазонами? Сильный ветер от озера. Муть. И –

– Корявая строчка у фанзы…

Фанза – тот балаган сенокосный, где «кусают в плечо» сокольчемцы. Летом тут – и сараны, и ирисы. А сейчас – бесприютность и холодно.

Как погода меняется! Пять минут – и затменье. Над Де-Кастри светлее как будто. Нам же –

– Мрачность косматой Амбы…

Нёрони (ягодицы) над Чайными.

И за озером – все «нёрони»? Еще более мутные, темные:

– Великанши ничком…

Может, спереди? Это как посмотреть на разрезы.

…Ветер воет в бутылке долины. Я среди нёрони:

– Не приснится!

Но такое мне тут демонстрируют. Я – лишь путник с глазами, на косе этой галечной.

Дальше нет нам дороги по берегу:

– Рисковать от косы?

Переправа – туда, где залегли косматые Амбы, ползущие за нами по программе.

Да, так ползли – как долг и как программа. Не отставая, не перегоняя. А ветер завывает как в бутылке и мрачность нёрони предупреждает.

Поближе к морде третьего хребта, чтобы луга опять не закружили? Сомнительное дело – переправа. Но – по волнАм и ряби, с предельной осторожностью.

А лед пока что зимний, хотя и под водой. И «солнца луч неяркий» высвечивает волны. Смелею понемногу, бегу с попутным ветром:

– Буччо привык к опасности…

Размахивает крыльями.

Но в середине треск! Пират вечно прицепится. Наверно, интересно, как я ухну:

– Ух ты, Ух-та!

Бегу уж во спасенье – вон к тем растениям, к высокому обрыву.

На правом берегу три домика из прутьев. Даже покрытых сеном, тоже круглых:

– Сферический шалаш…

Приткнулся к одному, а внутрь залезть – мешает этнография.

Какой-то бедный родственник от ветра отдыхает? А ветер пробует – то ту, то эту ноту. Сиди и вырезай из чурки нёрони. Севена, вероятно, как требует действительность.

…Я не договорил в прошлой главе – о рокировке после Чингис-хана. О том, во-первых, что – пришельцы из тунгусов. А во-вторых, о следствиях для Нижнего Амура.

Взаимное влияние? Казалось бы, на пользу. Но «дрожжи» разные, примерно равной крепости. И результат вливания – не «Ха» и не тунгусы. Потеря памяти –

– Читайте Гумилева…

И конницам Чингиса в тайге не разгуляться. В Приморье – вакуум, частично заполняемый мигрантами с Амура. Менталитет амурский, но тоже постепенно забываемый.

Таким был, вероятно, и Дерсу? Таких Арсеньев спрашивал – о крепостЯх Приморья. И тоже делал выводы, выстраивал концепции. Материал богатый, но смеялись.

Договорил, чтобы главу не править:

– Только для этого…

Плетеный «хаморан» – мой центр Вселенной. Ветер, холодина. И где-то Резиденция с отшельником.

Что он играет там – на скрипке возле гроба? Навряд ли Гершвина –

– Скорей импровизирует?

Вытягивает ноты созвучно обстановочке, меняя темы с каждым новым шквалом.

Дремлю у хаморана, как дома не дремалось –

– «Среди высоких тальников», по Шренку…

Действительно, «как кучи муравейные»? Маак видел такие на Амуре.

Севена вЫрезал:

– Страшнее, чем в натуре?

В затишьях же – «ладони пахнут мятой». Сараны, ирисы. Спешить, конечно, некуда. Засохшие растенья окружают.

Но, если я хочу Небесную Дорогу, надо вставать:

– Программа…

Будь моряком с «Кон-Тики»? Твой курс туда, где тучи. На дальнюю кулису. К Амбе, по счету третьей –

– К третьей морде…

Отчалил от Ухты через полоски тальника. Удыль тотчас же скрылся –

– Амба переползла…

Протоки, снег –

– И завихлялись кочки…

Пространство прерии с туманными столбами.

И солнце, как прожектор, вело нас неотступно. Кругом сплошная мгла, а нам – прожектор:

– Некошеное море спелой ржи…

Хотелось, как тогда, опять залезть на мачту.

Я мог бы предсказать предгорное болото! Пиратик, вырвавшись из плена трав и кочек, скользит, перевернувшись кверху лапами. И едет на спине по флюоритам.

Поверхность бугорков с стеклянным блеском –

– Вытаивают плети водолюбов…

Уже не так, не листики отдельные. И мы – средь красоты зеленой этой.

Я ничего не выдумал:

– Нас привело прожектором!

К затменью на Амбах. Не к самой, правда, морде. Но нам не исправлять –

– Уже летят снежины…

Уже влиянье туч, долина под ногами.

Труба иных погод? В который раз сегодня охотно отступил бы:

– Навряд ли что-то новое…

Сирени, краснотал, ольховые кусты. Багульник, разумеется, но меньше.

Надеюсь на трубу между Амбами. Между второй и третьей. Там голубой туман, какие-то сиянья:

– Пройду под облаками…

Куда-то навсегда и безоглядно.

Но все равно доказываю что-то? Во власти гор. Амбы, по счету третьей. Где сразу крутизна (черт сломит ногу!). Карабкаюсь опять на четвереньках.

Все точно повторяется. Завалы и коряги:

– Мачты скрипят, прижавшись к крутизне…

КорчИ с землей и плоскими камнями:

– Не самородок ли?

Места золотоносные.

Мы уже в туче, даже не в тумане. Мелькнет долина глубоко внизу и тотчас закрывается клубами снежной бури. Лифт, как тогда, и бок, такой же в точности.

Такая же лощинка, где можно задержаться. Деревья в высоте,

– Как на спине ежа…

Им нет иного фона, кроме неба? Причем сквозят лишь ближние, а лифт многоэтажный.

Ну-ка еще? Но нет –

– Завяз на склоне…

И шквал лишает зренья:

– Предел моих возможностей?

Перестаю хвататься за сучочки. Съезжаю по собой же вспаханной канаве.

Карман бока Амбы –

– Между скалой и деревом…

Заклинен ненадежно? В мрачнейшем молоке. Без зренья. Без энергии, растраченной впустую:

– Зато не обыватель?

Дурак, впрочем, изрядный.

Вытаскиваю ноги – с трудом, поочередно. Съезжаю все же как-то управляемо. До нижней впадины, промокший и избитый:

– Лифт скоростной…

Но вниз, из Поднебесья.

Площадка, наконец. Все же тайга и камни –

– На нервы действуют…

Стучит, скрипит, висит? Вон у Пирата вздыбилось боа –

– Наверное, берлога под корягой…

…Сегодня предназначена – рождественская ель. Из тех, что наблюдаю со ступенек.

Я по складам:

– Аянские…

Они всего темнее? Сам как-то догадался, без ботаники.

Из нового – и гнезда какой-то птицы Рох. Такие, что нельзя не обратить вниманья. Скорей всего – орланов, покинувших заказник. А впрочем, может быть, что кто-то и остался.

Ель – вроде тех, что были в Богородском. Но те-то крошки. Эта –

– Гигантелла!

И все равно игрушечка? Рождественская елочка –

– Ну, вроде пирамидки из кругляшек.

Ветки совсем до низа, загнутые ресницами. А ствол как у осины:

– Кора как у осины.

Такая пирамидка симпатичная, тем более – в рождественских снежинах.

…Заполз в шатер под нижние ресницы:

– Шатер как комната…

Лежу на палой хвое. Тут не прибьет скрипящими стволами. А то один висел – над нижними ресницами.

Такая крыша, что – метели не пробили. А хвоя и сейчас –

– Неслышно осыпается…

Мне, впрочем, не до хвоинок – скрутило ноги судоргой. Разулся, растираю, пока не отпускает.

В шатре, где пахнет елью, где хвоя серебрится. Где солнечные зайцы блуждают по Пирату, уснувшему мгновенно, просунув нос в ладонь:

– Сон под аянской елью…

К нам снег не залетает.

Чудесный сон, отпущенный Судьбой. Сон на боку Амбы, под пологом аянским. Таким, что даже вьюги не пробили:

– Подстилка палых хвоин, загнутые ресницы…

Вот мой аттракцион – сон под аянской елью. С утра погода скверная:

– И сам, как неприкаянный…

Причем здесь обыватель? Тут тайфун – его влияние, его же и программа.

Раздвинул полог хвойной пирамидки:

– Метет…

Скрипит по-прежнему? Но надо обуваться и покидать шатер, отпущенный раз в жизни. Что должно понимать:

– Отрежет половодьем…

…Вернулись по следам на флюориты:

– Что за апрель…

Едва открылось синее, накрыло тучей. Сразу –

– Три темные столба…

Обсыпали и убралИсь к Де-Кастри.

Не трогай Поднебесья? Сейчас тебя крылами накроет птица Рох –

– Или Пирата схватит…

Железными когтями утащит к себе в тучу. В гнездо, на бок Амбы, где мы недавно были.

Но снова синева кольчемской прерии –

– И птица Рох не властна в флюоритах.

Разве что в дом могла перенести бы и чтобы печь сама бы оживилась.

Ух ты, Ухта! Не разбираясь в тонкостях, вдруг ухнешь выше пояса –

– Но это пустяки!

И дальше себе шлепаешь. Апрельское наитие. Обрызганные жабры как у рыбы.

…Шары поочередно налетели. Как пушечные ядра:

– Не только в нас нацелены…

Катались по всей прерии – от Удыля к Де-Кастри. Я утверждаю, что они – катились.

Запомни навсегда батальную картину! Пират бежит по небу на косе.

Туманные шары.

И облака – по солнечному небу, уже передзакатному.

Я сделал все, что мог. И все запомнил. И дом меня встречает дружелюбно:

– Вернулся, не пропал…

Все знает про меня. Программы, вероятно, одобряет.

Иди и делай что-то интересное. Иначе – обыватель и кислый человек, который недостоин закатного окна и кружечки портвейна солонцовского.




Читатели (429) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы