Нежные числа апреля - это третья часть книги "Течение Нижнего Амура. Повествование в стиле блюз"
Часть III
НЕЖНЫЕ ЧИСЛА АПРЕЛЯ
III. 1. Работа ихтиофагов (Слушать: https://yadi.sk/d/CHAbETCY3EN8h4) III. 2. Конец зимника (Слушать: https://yadi.sk/d/aqAfkAw93ENNVj) III. 3. Ретушь на пуррукте (Слушать: https://yadi.sk/d/4JG9mZSk3EQ7pN) III. 4. В концертной музыке (Слушать: https://yadi.sk/d/mQRPt7BS3ES46u) III. 5. Явленье северных медуз (Слушать: https://yadi.sk/d/6Q3oCUhp3ESKAq) III. 6. Пушистые зверьки (Слушать: https://yadi.sk/d/QuAQBgJz3ESkoZ) III. 7. Туманные девы-ганиги (Слушать: https://yadi.sk/d/r_du7Pqb3ETAih) III. 8. На грани общей дрожи (Слушать: https://yadi.sk/d/a1TioX6W3JbmA8) III. 9. Тайфун затормозил весну (Слушать: https://yadi.sk/d/9NRApru33Jbfvi) III. 10. Из разряда предметов «бо-бой» (Слушать: https://yadi.sk/d/80OuYYo93JcBp4) III. 11. Влиянье неолита (Слушать: https://yadi.sk/d/EFgnzWU63Jmqc4) III. 12. Вороны разыгрались (Слушать: https://yadi.sk/d/0Z_4YrFy3JnpZ2) III. 13. «Фактор Икс» (Слушать: https://yadi.sk/d/OemQkF0u3JnXj5) III. 14. Аянские рождественские ели (Слушать: https://yadi.sk/d/OSpqgDme3JtR2E)
III.1. Работа ихтиофагов (Можно слушать: https://yadi.sk/d/CHAbETCY3EN8h4)
Хорошо начинать эту часть без каких-либо там объяснений. Кто такой, где Край Света находится. И вообще, почему я в Кольчеме.
Март в архиве. Недели пурги. Сквозь окошко – дремучее Нечто –
– Как уколы тоски беспредметной...
Как укол моих милых предвзятостей.
Что осталось? В закатных лучах –
– Мои тропики...
Зелень букетов? Я как будто бы гнал эту зиму. Мало что пропустило сознанье.
И прогнал? Вся тайга скоро будет такой же, как букеты весенние в кружках:
– А зима?
В Мариинском – где-то там или около. В Мариинском:
– Я так отвечаю...
Настоящий отшельник навряд ли что-то гонит и что-то торопит. Впрочем, все начинают. И мне не уйти от себя поначалу.
И, конечно, я не был в раю. И не все попадало в блокноты –
– Разве сажа...
Новелла загадки? Но трубу обновлю обязательно.
О предвзятостях я размышляю. В основном – по утрам, возле майны. Но других наловлю. Вроде рыбок, попадающих в ковшик нечаянно.
Предвзятости – завал, мешающий быть искренним –
– Но с них ведет начало весь Кольчем?
Мой остров с маяком, метеостанция. Я впрочем эту тему уже не продвигаю.
Вот схему, может быть, не выдержал напрасно:
– И потащился я в библиотеку...
А утром уже солнышко? И шлягеры заткнулись. Нехорошо, потеряна невинность.
Но борода заметно отрастает? Вчера едва ворочал языком. Не понимал вопросов, как Останко. И только ждал, чтоб поскорей убрАлись.
А как заметался в поисках брюк –
– Как пригнуло березки коллегами?
Я отшельник и многому выучен – на жердинах, ступеньках, у проруби.
Зато теперь Судьба определилась. И быт преодолен. Единственно, что нужно –
– Довериться весне?
Апрелю наступившему. И местной лирике, отчасти узнаваемой.
...На практике апреля это примерно так –
– Куда глаза глядят...
Коврижку вспомнил. Где небо – сквозь столетние деревья, которые заведомо отсутствуют.
Подумал, захотел. И вот – уже иду:
– Красивая дорога...
Залив коллег Арсеньева. За дамбой мыс, откуда созерцаю – туманные картины Удыльского пространства.
День подходящий – снег обречен. Вытаивает галька, и лед пронизан дырками. И вдоль пути машин вода налита в ванны –
– То желтые апрельские озера...
Дорога, впрочем, скоро к Удылю. А нам с Пиратиком сейчас – либо тайга, либо залив, такой же, как Арсеньева –
– Там дальше еще несколько таких же...
Тайгой короче? Только – пролезли сквозь кустистые, а там листвянки:
– Копья обгорелые...
Как мачты кораблей, под землю погружённых. Почти что корабельное кладбИще.
Форсировали гарь и возвращались. Лишь время зря потратили –
– Завалы и промоины...
И кстати, на дороге машина Рыбинспекции:
– На озеро!
Уколов, Лев Васильич.
Сомнений нет – я с ними на Удыль! Проверим, сколько рыб кольчемцы наловили. Пешком туда навряд ли, а так –
– Удобный случай?
Проходы-острова рисуются вазонами.
...Отвык я от обычных разговоров. Спасибо вертолету – нашлось о чем рассказывать. Но мчали – не сказать, чтоб так уж долго. На баке я опять под крышею кабинки.
Не различишь, где берег, а где лед. И ясно, что на озере, когда остановились. Возле вагончика. Такого – на полозьях. Который прибуксирован и тут стационарный.
Мусорно – рыбьи скелеты и банки:
– Здесь живет человек...
Что понятно без надписи. И это – рядом с чистой аскетичностью. На самой середине Удыльского пространства.
Знакомая нам Зоя выходит из вагончика. И – шварк чугун помоев фигуре снеговой:
– Прямо в лицо?
Какая-то потребность – чем гаже, тем милее:
– Кругом и так абстракция...
Внутри вагончика транзистор надрывается. Немытая посуда, свалка шуб. Кто-то гитару дергает. Кто-то читает. На нарах в карты режутся. Накурено кошмарно.
Быт рыбаков –
– Закинул сеть и жди?
Но рыбы мало, план не выполняется. Удыль не тот, что раньше:
– Не центнеры, а штуки...
Заморы в донных зарослях – от Пильды и до Бичи.
Уже тогда не верилось, что там, в подводных джунглях, прошевелится что-то до апреля:
– Какой тут план?
Но мы сейчас по плану идем вытягивать поставленные сети.
...Дорожки от вагончика – по всевозможным румбам. Поверхность без торосов. И снежные фигуры – как-то не столь эффектны, как амурские. И нет ориентации –
– Лишь ветровые реки...
Стерильное раздолье! Удыльское, знакомое. Показывают мне, где Резиденция, где Пильда и где Бичи:
– Бесполезно...
Чуть отвернешься, сразу все сбивается.
А проруби, как принято, пробиты по окружности. И сети подо льдом притянуты грузАми:
– К близкому дну...
Как стенка? Наверно, против Бичи, а может быть, и Пильды:
– Различья несущественны...
Вытаскивают сети, сводя их к общей проруби. У каждой отработанное действо. Канат-струна хватается удавкой и тянется вручную иностранцами.
Небрежно, артистически –
– Подходит, захлестнет...
И, повернувшись, тянет. Теперь – другой подходит. И – новый оборот тонкой удавкой с палочкой. И этот уже тянет через плечо удавку.
Так – через точно отмеренные паузы –
– С каким-то щегольством неолитическим...
И вот уже – бригада вдоль каната. Как будто бы легко, но тянут наклонившись.
Красивая работа – ихтиофаги, как же! И все – черноволосые, без шапок. Одеты кое-как, но вовсе не в рванину. Какие-то индейцы из Фенимора Купера.
Теперь лишь вороток канат мотает –
– Из майны невод должен появиться...
Вот он, в сине-зеленых обрастателях? Рачки. Створки перлОвиц, гигантских удивительно.
Вода гнилая, с неприятным запахом. И рыб всего штук пять, но тоже –
– Карасищи!
Улов заносится в журнал ревизионный. Так вроде бы всю зиму –
– Не центнеры, а штуки...
А говорят, недавно сеть шла, «как колбаса» –
– «Мотня» порой не пролезала в прорубь...
Ребята молодые – сами видели. У Льва Васильича записано в журналах.
По сто пятьдесят центнеров когда-то за улов! И травят-то не здесь, а на Амуре. Причем – у Комсомольска, много выше. А вот – не помогает фотосинтез.
Закрыть Ухту? Но – нерест, пути определенные. Там травят, здесь заморы:
– Разгул сине-зеленых...
Вот и орланы с озера куда-то улетели. Ребята молодые – тоже видели.
Легенды? Может быть, сегодняшний улов будет казаться скоро легендарным. Чугун помоев –
– Частность...
Но тоже ведь копИтся? Нельзя так оскорблять тысячелетьями.
Стоянка человека –
– Композиция...
Из ядовитых жиж? Мазками разноцветными:
– Художество...
Какой-то скрытый смысл? Какое-то проклятье. И, видно, уж недолго.
Несем улов. Мои ихтиофаги, конечно же, кольчемцы и все давно знакомые:
– Но иностранцы все-таки?
Корейцы и японцы. А бригадир их – вылитый политик Сунь Ятсен.
Да! У меня бинокль из кладовки. На линзах лак пузырится, наверно, искупали. Смотреть, однако, можно, хоть устают глаза, и я опять борюсь с удыльским усыпленьем.
...На льдах темнеет точка –
– Со стороны Кольчема...
Сохатый? Волк? Не то и не другое:
– Пиратик прибежал!
Кусается, катается. Лежит, как мертвый лис, весь – хитрость и коварство.
Теперь назад пешком? А то обидится. К тому же и индеец стругАет карася:
– Будет тала...
Едали мы талу! Ихтиофаги Нижнего Амура.
Мне отдают оставшийся улов:
– Ты ведь один живешь...
Хорошие ребята? Вот удивились бы, что я не рыбоед. Не ведаю, как к рыбам подступиться.
Но все равно ценю дары ихтиофагов. И мне немного совестно за мысли. А как работают –
– А как киногеничны!
Но я не виноват, раз так тут все заметно.
Опять одни с Пиратиком. И Чайные в бинокль – отсюда только боком. Но зато – над каждым полуостровом висят точно такие же. Гольцы в двенадцать крат –
– Все в киселе синейшем...
Сиянье и туманность! Последняя такая, что солнце в ней имеет отраженье. Смотреть нельзя, настолько нестерпимо. Иду, зажмурившись, по колеям машины.
Откроешь глаз –
– Сиянием ударит!
Но вслед за ним – голубизна небес. Возможно, что первичная. Как там, у Солонцов – под снежными рулонами обрыва.
Красивая дорога? Не так, чтоб очень длинная. Опять весна –
– Веселый склон Кольчема...
Опять – тропой брусник и мягких палых хвоин. Задами огородов, к заждавшемуся дому.
III.2. Конец зимника (Можно слушать: https://yadi.sk/d/aqAfkAw93ENNVj)
Седьмое апреля – что месяц, что день? Шагай вдоль Ухты с бородой опаленной. Весь берег растаял –
– Сплошная трясина...
Листвянки, вороны, заборы.
Кольчем преподнесет всегда что-то такое. Хотя бы вот –
– Ручьи от огородов...
Которые в Ухте имеют продолженье, размыв ее кору материковую.
Из каждого подворья к нам вылетают звери. Пиратик – дыбом шерсть, но, так или иначе, нас провожает полное кольчемское собранье. И все – «пиратики», и всем-то по сухарику.
Только одна собачка и привязана. Тоскливо смотрит из-за палисада и лает лишь тогда, когда мы удаляемся или до порции не может дотянуться.
Пиратики, но мой – из всех пиратик. Мой вычесан и лоснится. И потому ревнив. Загривок как боа, и хвост победно реет. И вЫвозится больше, чем другие.
Во дворе у врачихи молоко наготове. Оставим банку – колбу забираем. И слушаем ручьи у дома деда Пипки. Село как птичий двор –
– Весною разворочено...
Постройки свайные –
– Здесь свайная культура...
Здесь склянки от посуды с китайскими рисунками.
– Какое все же место необычное...
Как удивителен апрель нижнеамурский.
Я вновь берусь за старое –
– О городской весне...
С ручьями – вдоль бордюров, на мостовых булыжника. Чего там только нет, только начни:
– Только начни – у дома деда Пипки...
Чего там только нет, позвольте вас спросить? Нет свежести тайги и ветра с Удыля. Трагических листвянок, которые вот-вот во что-то превратятся с печальным криком чайки.
Так что, пускай себе там хлещут водостоки? Мое сейчас в Кольчеме – волнами с Удыля. Весною развороченной, включающей – что было и что не пропущу ни в коем случае.
И Рита – почтальонша – говорит, что зимник кончился. Амур у Богородского – уже закрыт для транспорта. Правда, сегодня утром за поворотом что-то еще вроде гудело.
Но это вездеход за рыбаками. Кольчем отрезан:
– Разве вертолетом...
Но, как уже отмечено, посадка стоит дорого. И вертолеты не грозят Кольчему.
Да, в нашем магазине только такие новости. Конечно, я свободен, но и питаться надо. Какая, впрочем, разница – что в лес, что в Солонцы. Заботы не коверкают здесь душу.
Попробую тайгой, ведь тоже путешествие? Пока что избегал, пожалуй, из упрямства. С тех пор еще, как шеф тогда некстати выступил, а тут еще – закат через багульники.
Поэзия, конечно, но трудная нещадно! Все это слишком сильно – на старом багаже. Но я, наверное, достаточно пластичен и стал-таки отшельником к апрелю.
...И вот Ухта сворачивает вправо. Решайся – точно так же, как на пути к Коврижке. Дорога там должна быть обязательно, хотя бы потому, что так короче.
Свернул на первый мыс. За ним –
– Залив бескрайний...
Врезается в тайгу – я опытен, я знаю. Обычный клин с ручьем посередине. И продвигаться – только лишь по склону.
В залив не сунешься – вода под сапогами. А склон – ловушки, камни и капканы. Кустистые березы – краснотал –
– Съедобны только ягодки шиповника...
Но возвращаться поздно –
– Обхожу...
Вытаскиваю ноги из капканов. Кустистые ломаю. Задыхаюсь. Канаву прокопал – от зимника до клина.
В вершине, в самом деле, есть дорога –
– Следы «Бурана»...
Ездили давно? Через русло – доска, отмеченная палкой. С пучком сухой травы, кем-то давно привязанной.
Прогулочка? Такая, что ноги не идут. Бросаю в снег полярку, улегся на доске. Пиратик тоже дремлет – ему ведь километры, наверное, раз в пять длиннее, чем отшельнику.
Что до меня, то я просто убит – этим кустистым склоном ловушек и капканов. Лежу беспомощно – бодай меня сохатый, хватай меня болотная кикимора.
Может быть, сны короткие, кто помнит. Какое-то опасное забвенье. Доска качалась подо мной продольно. И я боялся ухнуть еще глубже.
На искорках последнего сознанья все же поднялся. На доске попрыгал. Разделся загорать, натерся снегом. И помрачение как будто отступило.
...Залив с маячной палкой, с пучком сухой травы. А вот той снежной рытвиной я вроде продирался. Но, может быть, не я, а кто-то посторонний –
– Какой-нибудь еще неолитянин...
Забвение, деструкция сознанья? Я приведу слова, когда стоял так в плавках:
– Пусть ветер входит – сквозь меня!
Наверно, разучился разговаривать.
А пролежи так дольше, стихи бы сочинялись? О том, что света много, что тайга. Но вряд ли о другом –
– Ни памяти, ни плана...
И вряд ли бы сумел что-то записывать.
Лунатик на доске с стихами адекватными? Загиб бы после первых откровений:
– Пиратик, ты бы вывел?
Хватаю его зА ноги, швыряю, как мешок, в заснеженный ручей.
Пират не обижается:
– Ведь мы неолитяне!
Заляжет, бросится и даже загрызает. Столкнул меня с доски медвежьей головой. Мы оба фамильярны со снегами.
Я снова созерцатель:
– Маяк с пучком травы...
Залив этот, наверное, болотист. И летом не найти доски без маяка. Ручей, кстати, глубокий, и снег в ручье по пояс.
...Залив секут столбы электролинии –
– Не известно откуда, не известно куда?..
Как веера? Склоненные заборы – секут до мыса. Там уже, как спички.
И линия давно, наверно, не под током. Столбы висят на ниточках –
– На проволоках собственных?
И держатся в болотине бревенчатыми клЕтями. Как там, на эстакаде, в Мариинском.
Уходят в просеку на следующем мысе, где настоящий лес –
– Бор корабельный...
Воронежские сосны и что-то еще крымское –
– Конкретнее, мисхорское?
Конкретней, никакое.
Не сосны, а березы по здешним меркам взрослые –
– Но ветер обтекает мне бока...
Сто лет не вспоминал, а вот сейчас отчетливо:
– Коробочка с картинкой?
Гаванские сигары.
Такая деревянная? Коричневая, кажется. Была у нас такая – в довоенном доме. А на картинке – море, балюстрада:
– И пальмы...
Но те слева? Коробочка – не выдумка.
Но мне это – мисхорское:
– Не удивляйтесь пальмам...
Мое болото – море, укрытое снегами. А балюстрада – те висящие заборы. Я не копаюсь в памяти –
– Я все же из Кольчема...
Не знаю, что со мной происходило. Но кажется, что в части головы держал все время линию столбов кососекущих, болотистое море и картинку.
Боялся, что проснусь каким-то волком? Без памяти и плана. И без таежных навыков:
– Куда пойти?
По линии столбов! Зачем и почему, навряд ли сознавая.
Доска была качелями. Размахи как на палубе. Как волны в океане:
– И в общем-то приятные?
Когда вернулись силы, прилив какой-то ясности. Теперь уже скажу:
– Неолитической!
Этот избыток сил –
– Ведь я любил коробочку?
Неолитянин с ясностью сознанья. Неолитянин в плавках на доске. Пока не простудился, пора собрать одежды.
Новый мыс? Корабельные сосны, несмотря ни на что, так раскинулись. Да, тайге никогда не состариться. И что мыс, это знаю наверное.
...Тропинка по макушке среди лиственниц. Но просека примерно –
– В направленье?
Если судить по солнцу или по интуиции. Что нам, неолитянам, –
– Мы доверчивы...
Так что, опять болотина. Фонтаны и трясенья. Эфиры отовсюду –
– И в голове круженье...
Иду каким-то гибким акробатом. Как все успело здесь, однако же, растаять.
Да, гибкий акробат и новое лицо:
– Найдет ли облако –
Иль солнце догоняет... Эфиры, брызги зайчиков, фонтаны и трясенья –
– Тайфун несет бумажки бересты!
Мне нравится словечко? Я говорю:
– Тайфун!
Хотя и допускаю, что это и неточно:
– «Зеленый шум», пожалуй...
Но без зелени? А впрочем, мхи, как звезды, изумрудны.
Я знаю эту ясность –
– Это обморок?
Да я и был, наверное, вблизи. Нарочно заставляю себя вернуться к норме, то есть глазам обычным –
– Бесконтрольным...
Спокойно отмечаю, что появились птицы. Вот, кстати, на столбе –
– Кольчемская ворона?
Это она таскает со двора пиратов хлеб:
– За нами прилетела?
Но звезды и ветки под ногами. Иду по отражениям –
– Чудесная реальность...
Реальны лишь столбы с провисшими петлЯми! Отключены, наверно, в неолите.
У нас, на узкой просеке, покой и тишина. Но сверху пролетает тайфун нижнеамурский –
– Зеленый шум...
С Cихотэ ли Алиня? Нет, с Удыля. Какая, впрочем, разница.
Тайфун шуршит бумажками берез. И воды талые сливаются в ручьи. Опять скамеечка – с навесиком двускатным, таким же покосившимся, как и на Лесовозной.
Пока я так сижу, разглядывая просеку, меня кто-то настойчиво за щеку как бы трогает. Я ничему не удивляюсь, но это только злак:
– Может, овсец опущенный...
Ты только посмотри, как я красив! А то на просеке никто и не узнает. Погладь мои летучки:
– Мы оба черноземные...
Затрагивает? Просит, наверное, вниманья.
Я глажу, выбираю комплименты:
– Овсец ты мой опущенный...
Но овсецу все мало! Вообще-то тут не очень-то. Понятно, что шарахнулся:
– Сухой красивый злак с воздушными летучками...
Стоит передо мной. Касается и трогает. Я обещаю, что –
– Мы еще встретимся...
Конечно, мы с тобою? Конечно, больше некому. И комплименты самые горячие.
Меняется лицо. Я чувствую без зеркала:
– Найдет ли облачко.
Иль солнце догоняет... Так неолит после доски сегодня сменил лицо – на чье-то, незнакомое.
Но есть чему и так поудивляться. В заливе, может быть последнем к Солонцам, возник баркас –
– Пришедший сюда посуху?
Предположить иное невозможно.
Огромный, старый, непривычных форм:
– Такие, вероятно, ходили по Лиману...
На Сахалин, а то – даже в Японию. Прошловековье это:
– Опять галлюцинация...
Весь разогрет, и палуба провалена? Мне вдруг чего-то жаль, едва ли не до слез:
– Снегов или баркаса?
Наверное, снегов. Придешь опять, и будет все другое.
Вернулся к просеке –
– Вот колеи «Бурана»...
Но и они не те, что были еще утром? И я как бы погас, Пират плетется сзади:
– Наверно, объективное влиянье...
Склон. Галечник. Каемка обточенных подкосков:
– Базальты по излому...
Вулканы – острова? Сюда вливалось море. Но мне – не до базальтов. Ни до вулканов даже, ни до моря.
Последний мыс:
– Вот ужас!
Метровые вигвамы? Конечно, муравейники –
– Но и жилища гномов?
Тайга – не Чернолесье в каком-нибудь Шварцвальде. Нет, надо выбираться, а то так и свихнешься.
...Часы оставил дома –
– Но по Ухте давно бы?
И в общем не короче, хотя я и петлял. Придерживаясь, впрочем, узкой просеки и пополняя каталог диковин.
И Солонцы сейчас мне – таежной стороной. Дома все больше новые, обычные. И лишь к Ухте – дощатые заборы, дощатый тротуар:
– Гиляцки-откровенное...
Улица Тихая, последняя к «порядку». Промоина, по сути закрытая доскАми. Заборы достаешь, расставив руки в стороны:
– Восторг и умиленье неолита...
И почки тополя лишь ждут, чтоб распуститься? Черемуху узнал по кожуре. Постройки свайные до неба громоздятся. Ручьи из переулков –
– Вода под тротуарами...
Привычно и легко шагать по Солонцам! Вдруг кто-то ткнется в руку мокрым носом:
– Конечно, Волк?
Да, Волчик желтоглазый. Таможня, магазин, «порядок» вдоль обрыва.
Хватаю все съедобное, чтобы хоть тройку дней не думать о калориях насущных. Я – скряга из Джек Лондона:
– Мне сетку сухарей!
Похоже, что меня таким тут и считают.
Назад все же Ухтою –
– Пусть даже по воде...
Но повезло – через Амур пробился шофер-самоубийца, нарушивший запрет. С провизией – теперь до навигации.
И быстро свой Кольчем? Слезаю у обрыва. Радостный лай – Волк и Пиратик мчатся. Великолепным махом, счастливые и мокрые:
– Бежали за машиной по сияньям...
Машина богородская. Действительно, последняя. И больше – из Кольчема, чем в Кольчем. Кубами масло, сахар:
– Деляги, как в Тамбовке?
Конечно, просто так они б не рисковали.
Зато и здесь сегодня изобилие! Даже вино «Волжанка». Советуют брать больше. А то теперь – по праздникам и по бутылке на нос:
– Ну как тут устоишь...
Послушался, конечно.
И, не дойдя до дома, облюбовал баркас. Открыл одну «Волжанку» –
– Записываю день...
Детали каталога? В блокноте мешанина – без дисциплины времени. Вообще без дисциплины.
Переживаю день –
– Открыл еще бутылочку...
Слова не те, но я имею опыт. Как хорошо, что я на Краю Света и что со мной случаются события.
События, которые сознанье продуцирует? Пока на берегу, пока не потускнели. Как, например, сейчас – сейчас переживаю «чуждый чарам черный челн». Аллитерация? Над строчкою смеялись. Но вот он челн –
– Сижу на его брюхе...
Он, несомненно, черный. Чему-то вправду чужд, хоть Бальмонт и имел в виду поэзию.
И я отнюдь не морщусь на «Волжанку»:
– Смакую, как коньяк...
А на Ухту спускается – машина магазинная с добычей, отчаянно крутясь среди своих фонтанов.
Уже за поворотом? Глотну еще за то, что это замечательно:
– И пусть себе последняя?
Пусть все пути отрезаны. Насколько – неизвестно, но зимник кончился этим седьмым апреля.
Гречиха на консервах! Волк остается с нами. Выходишь ночью, свистнешь – из темноты сопенье. И оба зверя тут же возникают. Кольчемские друзья:
– Мы все одной породы...
Апрель как месяц мне всегда удачен. Как правило, приносит перемены. Ну а число (седьмое!) снимает все сомненья. Такие дни все помню – их у меня коллекция.
III.3. Ретушь на пуррукте
Теперь, когда Кольчем фактически отрезан, когда моторов вовсе не услышишь –
– Я – Робинзон Крузо...
Конечно, не на острове. В Удыльской котловине, в неолите.
И мир мой – левый берег. Другая половина –
– Только в бинокль...
Летаю над горами? Де-Кастри с продолженьями – то утренние горы, замкнутые почти у горизонта.
И любопытней те, что чуть правей крыльца. Тоже неблизкие, но все же луговые:
– Включаются в классический пейзаж...
Огромные в пузырчатую оптику.
На карте это пятнышко «в зеленке». По цветовой шкале – не выше трехсот метров. Но я уже давно – не обращаюсь к карте. Масштаб не тот – не наш, неолитический.
Хребты, поросшие тайгою, как щетиной –
– Туманятся по мере удаленья...
Похожие на тигров, проникших к Удылю. А тигр – Амба, по-местному, ссылаясь на Арсеньева.
Амбы я созерцаю в пузырчатую оптику! И, кажется, чуть-чуть преодолел классичность. По крайней мере, мысли кое-какие двинулись, хоть я наверняка куда-то забегаю.
Когда-нибудь, но может быть? Тень мыслей –
– А помните баркас, ходивший по Лиману...
Нет, не снега – сейчас примерно то же. Приедешь, а Амбы обгрызаны карьером.
Да, я уже боюсь за эту тишину. И за себя, отшельника:
– Уже в прошедшем времени...
Хотя сейчас, конечно, не прошедшее. Я – Робинзон, и все пути отрезаны.
Такое тут местечко –
– Кольчем непоправимый...
Такое поискать по Нижнему Амуру:
– Ни глуше, ни заброшенней?
И даже зимник кончился. Теперь тут неолит поднимет голову.
Я – Робинзон? На мою жизнь в Кольчеме влияет, безусловно, правильная истина, что здесь ландшафт нетронутый, почти что первобытный. Депрессия, закрытая для остального Мира.
Второе, что сомнительней (но только не отшельнику!), пожалуй, в том, что все мои Дерсу, врачиха, почтальонша и дед Пипка – неолитяне в сущности. Ну разве что потомки.
И оба эти фактора не могут не влиять. Пока я не настаивал, но вспомнишь –
– Затрепещешь?
«Ты можешь там заняться наблюденьями»? Ну, вот и наблюдаю –
– В пузырчатую оптику...
Вчерашняя прогулка в Солонцы добавила диковин к каталогу. Но нужен перерыв. Сегодня – только дом –
– Ну а главе – немного этнографии...
Начну с того, что сразу внесу ясность –
– То ульчи, то гиляки...
Гиляки – это нивхи. Но просто в обиходе гилЯками зовут все малые народности по Нижнему Амуру.
Кольчемцы, например, так сами говорят. Опять же – Фраерман и недруг-коротышка. Встречал еще (по книгам) самоназванье «нани» – кольчемцы про него решительно не слышали.
Но с каменного века живут и не мигрируют. Контакты, впрочем, были. Крайне слабые. История в обычном пониманье здесь с середины прошлого столетья.
Ножи и украшения из бронзы, посуда кой-какая – все это из Китая:
– Да, признак неолита...
Но не один, конечно, поскольку с неолита и искусство.
Явился тот, кому «ничто не мелко»:
– Орнаменты, узоры, наскальные рисунки...
Культурные слои, которых раньше не было. «Земля была пуста» и неосмысленна.
Конечно, я по книгам, но неолит чарует. Я стал к нему пристрастен, то есть жаден. Я допускаю, что безосновательно, но также допускаю волшЕбства несказанные.
...Недавно захожу к приятелю геологу. Тот достает из сейфа целлофан. С фрагментами баклаги. Можно составить целую. Баклага –
– «Из района потухшего вулкана»...
А по краям горлА знакомая плетенка:
– Дай парочку с узорами? – Дам, только не сейчас...
Пусть поглядит Окладников, знаток неоспоримый. Авторитет по здешней этнографии.
Но что показывать – тут верхний неолит. Могли быть человеческие кости – в баклагах хоронили, как племена Яёй соседней здесь Японии:
– Похожие культуры...
Китай, конечно, тоже. Но вкус к таким орнаментам –
– «По мере удаленья от Китая»...
И шаманизм, что главное, возник примерно так же – «по мере удаления», примерно в то же время.
И «забубнили бубны»! Искусство многогранно. Шаманы знают все, что было и что будет. Искусство неолита:
– Проникновенье в душу...
Отсюда и «стихами чванствовать» свободней.
Конечно, это тема и не более. И трогать ее надо с сугубой осторожностью.
– Ее и называю этнографией...
И только так хочу быть понимаем.
Возможно, что потом я расскажу, как ездил неофитом по первым неолитам. Ибо Кольчем немыслим без подступов к нему. А подступы мои своеобразны.
Потом и осторожно? Без нажима. Без популяризации –
– Я все же не Окладников?
И что не чувствую, не стану излагать. Да если бы и стал, то сам бы устыдился.
Пока один пример. Одна новелла –
– О минерале группы гидрокварца...
Стеклообразном, полудрагоценном. Янтарном, желтоватом и кровавом.
Геолог сразу скажет, что это халцедон. Что это минерал чертовски прочен:
– Заметьте, что «чертовски»...
Для обработки труден. Точильный круг –
– Бенгальских искр орбита...
Я потому об этом минерале, что част в речных наносах:
– Где-то выходит жила...
Конечно, размывается. Амур куски подхватит и неуклонно тащит к Океану.
Смесь гравия с песком? Течение могучее. Добыча прячется в такой вот общей каше. И все, как говорится –
– И медленно, и верно...
Да, в Океан, в небытие, в переработку Временем.
...Амур зимой, однако же, слабеет –
– Левобережье мели обнажает...
И ветром выдуваются все мелкие частицы –
– Под вечную струну...
Да-да, под ту, пустынную.
Песок несет, а небо голубейшее! И солнце от песчинок желтовато. И халцедоны крупные –
– Горят полупрозрачно...
Их не заметить просто невозможно.
Хабаровские пляжи (напротив «Арсенала») на халцедоны очень продуктивны. Ведь выше по теченью есть выходы пластов – в районе Чумки, около Хехцира.
Точнее не скажу, а сами не найдете. И там это – булыжники:
– Зато у Арсенала...
Сокровища несметны! Доступны для любого. Зимой, когда безлюдье, сезоны некупальные.
К чему эта новелла? К тому, что в неолите из халцедона делали оружие. Конкретно – наконечники для стрел. Те, что сейчас в музее на витринах.
Вот наконечник из села Кондон. Длиной шесть сантиметров. Поперечник – так миллиметра три:
– Работа тонкая!
Пластинка, скол, покрытый волно-прибойной ретушью.
Да, вроде чешуи:
– Работа неолита...
Я сам – сверлил, точил. И ни одной царапины. Орбита искр бенгальских и никакого толку. А круг-то у меня был электрический.
Да, трудный матерьял –
– Чертовски трудный!
Гиляки и считают его чертом:
– Черт – пуррукта...
Синоним халцедона. И детям с пурруктой играть не позволяют.
Но я в этой новелле – о чарах неолита. И подвожу рассказ к тому, что этнография приходит не из чтения, не из витрин музейных. И жадность просто так не возникает.
Нужен толчок? И он у меня был. Тоже на пляже, возле Арсенала. Но летом и на правом берегу, когда мы всей компанией купались.
Вверху там парк. Обрыв. И пляж подсыпан.
– Идем мы, рассуждая как раз о халцедонах...
Как раз после дождя? И я нашел в промоине прекрасный наконечник, как будто по наитию.
Короче, чем кондонский, но тоньше в поперечнике:
– Отдай!
Нет, не отдам! Алина вырывает:
– Хотя бы пусть побудет у меня...
И это не позволил – свершилось превращенье.
Счастливый глаз, основа подходящая? К тому же так однажды уже отдал Алине большую редкость:
– ГрУзило с лягушкой!
Что новичку лишь только и простительно.
Потом страдал и даже унижался. Брал зарисовывать –
– Но нет у меня грузила...
Представьте, снилось! Впрочем, отдельная история. Я чувствую, что тема разрастается.
Счастливый глаз и горы пескогравия? Поднял, как по наитию. И не отдал Алине. Мой наконечник – чуть не миллиметр. В прекрасной ретуши волноприбойных знаков.
Жемчужина коллекции! Вишневый, острогранный –
– Его путь к Океану мною прерван...
Откуда он, кто знает. Возможно, и с Хехцира. Ведь земснаряд работал чуть выше по теченью.
Но мой Хабаровск тоже весьма неолитичен:
– Слияние Амура и Уссури...
Здесь тоже – черепки и наконечники. Буддийские святыни на Чертовом утесе.
Конечно, можно жить без этнографии. А можно понимать ее и шире, включая и волшЕбства –
– В амурские наносы...
Что, разумеется, совсем уж легкомысленно.
Но мне-то что? Мне – поводы и темы,
– А тема, согласитесь, многогранна...
Последний год вообще диктует поведенье. И будет диктовать до навигации.
Я должен все-таки разделаться с новеллой, хоть наложил запрет на вспоминанья.
– Ведь тайны дна Амура горят, как маяки...
Конечно, под углом – и к зрению, и к солнцу.
От желтых (мутноватых) до кровавых:
– Выходит все наружу...
Злой ветер раздувает. Как маяки –
– Любимое сравненье...
Горящее огнями желто-красными.
Но поначалу – ветер и сверканья. Нести что-то домой не приходило в голову. До Леши и Алины, которым приходило:
– А ты их почему не собираешь?
Я тоже стал и, как всегда, увлекся,
– И солнце желтоватое меняло очертанья...
Когда это овал, а вот – Сатурн приплюснутый. Прошу все время помнить –
– Под вечную струну...
А в небе голубой эскиз Хехцира! И маяки от этого чертовски возбуждающи. Когда их сразу много (против солнца), поверишь на минуту –
– ПризнАешь драгоценными...
Вот и китайцы их считают таковыми. Заметьте, что опять – «по мере удаленья». Во мне уже сидит-таки этнограф, все отмечающий и жадный до сравнений.
Но пуррукта горит только на пляже –
– Я после почти все вернул Амуру...
Оставив себе что повыразительней. Лягушку-халцедон, жеоду, где кристаллики.
Да, память непривязанного ветра –
– Оттуда и пустыня дюн с торосами...
И «воды затвердевшие», легко произнесённые в пустынных плоскостях Ледового похода.
Я злоупотребляю этим моим днем отдыха. Но нужен тон дальнейшему:
– Что было и что будет...
Я уж и так стараюсь концентрировать и избегать тире и многоточий.
Я даже попытался сменить лицо рассказчика, то есть не «Я», а «Он»,
– Чтоб, вроде, поскромнее!
Но скромность все меняет и обедняет лирику. А неолит особенно страдает.
Мой реализм – лирический.
– И мой Кольчем – такой же...
В ином жить просто скучно. По крайней мере – мне. И в смысле расширительном иного не дано мне. «Он» это все-таки – напрасная попытка.
Тут добровольный выбор –
– А как легко сломаться?
Сломаться и не ждать какого-нибудь острова. Или – дождаться отпуска –
– Довериться весне...
Такой вот – на крылечке, без общенья.
Но я должен вернуться к новелле о наносах –
– К моей коллекции из пляжа Арсенала...
К деталям каталога докольчемского, имеющего смысл и на крылечке.
Оттуда у меня еще осколок из черного стекла (обсидиана) – с эффектно заостренным носом-пирамидкой и острой гранью, режущей, как бритва.
Осколок вулканический, аспИдный. Возможно, наконечник для копья. Алина говорит, что это «ножик-апиле». Так или иначе –
– Задолго до Китая...
История здесь медленна –
– Не в нашем пониманье...
Одно и тоже солнце сияет неизменно. А новая история влияет, разумеется –
– На осетров, орланов...
Прогресс неоспоримый.
Конечно, это общая тенденция. Но я-то на Амуре –
– Я – этнограф?
И жаден до вещей, которые в музеях недавно не считались интересными.
С ребятами (Алиною и Лешей) мы соседи. И рядом пляж «Дальдизеля»:
– Простите, Арсенала...
Обсидиан аспИдный – оттуда, из наносов. Амур может тащить, хотя б из Благовещенска.
Юань – монетка с дырочкой (чтобы носить на шее):
– Какая-нибудь циньская династия...
Откуда, в самом деле? Наносы нивелируют – с солдатской пряжкой, пуговицей царской.
Моя новелла? Хватит про историю. Я сам запутался –
– Но поводы, но темы!
Волненье настоящее, азарт всепоглощающий. И реализм тут самый что ни на есть лирический.
«Вот так бывало в будни»? Да, бывало:
– Пойдем собирать золотые юани?
Алина одевается, хотя отлично знает, что Лешечке пора бы жарить рыбу.
Монетки я имею –
– Подарили...
В пакетиках и с датой. Определенье точное –
– Но если б самому...
На том амурском пляже, горящем халцедонами под злющими ветрами.
И хватит о коллекции? Такой материал нельзя так сразу –
– Не воспринимается...
Но неолит в Кольчеме теперь поднимет голову, и для него ликбез какой-то обязателен.
Кольчем неповторимый –
– Такое поискать...
Конечно, забегаю куда-то в послесловье. А сам – сплю с топором под головами, боюсь могил тайги и даже скрипа ставень.
Читатель своей жизни? Наверно, будет книга. Удача жить, как нравится – с восхода до заката.
– Так пусть же неолит поднимет голову?
Хотя б до навигации, хотя б в душе отшельника.
III.4. В концертной музыке (Можно слушать: https://yadi.sk/d/mQRPt7BS3ES46u)
Ростки предположений? Вчерашние к примеру. Охотно подчиняюсь, а то Ухта отрежет. Другую половину, пока еще доступную. Разлив тут, надо думать, не из малых.
Равнинная страна – удыльская, болотная. Закрытая со всех сторон горами –
– А уровень-то ниже ординара...
Конечно, все изменится. Кольчем недаром свайный.
И в магазинах придется на ходулях? Или на «черном челне»:
– По слегам и листвянкам...
Отшельник – на ходулях, задами огородов:
– А что, ей-богу, сделаю ходули!
И удивлю кольчемцев такой экстравагантностью? Возможно, и дед Пипка последует примеру. Тут нет противоречий:
– Деревяшки...
Тут неолит со времени Великого Дракона.
Ухта и так уже – изрядно подозрительна. Лед под водой. И могут быть промоины. А возле того берега – все время что-то мокло. Сейчас это – широкое разводье.
...Собаки встали. Думал, не пойдут. Но Волк – уже плывет. А мой Пиратик –
– Тот вечно свалится...
И раз уж делать нечего, тоже поплыл, вдруг ставши жутко толстым.
Рискну за ними, ладно. Наступая – в зеленые места, где лед материковый, и, шаг за шагом, развернув ботфорты –
– Хоть страх уже к подмышкам поднимается?
Но ветер славно так несется по долине! Летит и завывает, как в бутылке. И небо, как нарочно, отмыто для апреля, открыто для подобных приключений.
Луга нижнеамурские –
– Некошеные травы...
Я еле отыскал свою Амбу. Сейчас она гораздо дальше, чем в бинокле. И, кажется, вообще переместилась.
...Мы погружаемся в некошеное море. Трава и так высокая, а тут еще – на кочках. И волны желтые бегут от Удыля –
– Проносятся уже над головою...
Так что – по дну, петляя между кочками. АмфОры черные –
– Изящество амфОр...
И каждая с своим снопом осоки Шмидта. Разнообразье форм –
– Творение муссона...
Действительно творения муссона – так у Нечаева, профессора ботаники. Отнюдь не просто холмики –
– Живые организмы!
Растущие макушками и здесь – почти метровые.
И мы на дне их зоны:
– Наш путь по дну извилист...
Какой-то унизительный и крайне утомительный:
– Где видано, чтоб кочки обходить?!
Залезть, что ли, на мачту? Но кочки – не опора.
Ну влезть, конечно, можно –
– Если на двух соседних...
И будешь – чуть повыше их метелок. И волны золотые – у самого лица:
– Не горизонт, а волны океана...
Да, океанские, как кадр с плота Кон-Тики –
– Недаром поразивший весь мир необычайным...
Длиной волны и бальсовыми бревнами. Единственно, что небо не качается.
Но кочки – не опора. Вихляются и узкие. И мы опять на дне. И курс – только по солнцу. Я только отвожу скрещения метелок –
– Склонения, уклоны, выпрямленья...
...Мелькнет полоска тальника, и снова погружаемся:
– Вот уже третья зона с твореньями муссона?
Укачивает явно и никогда не кончится. И вместо горизонта –
– Круг синевы над нами...
И хочется опять залезть на мачту –
– Раздвинуть горизонт...
И волны золотые, как море спелой ржи, бегут от Удыля. Уносятся к Де-Кастри и снова набегают.
А бок Малой Амбы все же уже приблизился? Скольжу по льду протоки и радуюсь простору. Кольчем отсюда виден:
– Виден издали...
И Чайные, конечно, всегда недостижимые.
Однако впереди еще немало зон. И мы опять скрываемся под травами. И волны длинные проносятся над нами. И хочется опять вскарабкаться на мачту.
Пиратик подкатился, и Волчик догоняет. Звери напуганы. И я их понимаю:
– Уж если мне...
Мы огибаем ямы. Одну, по крайней мере, мы огибали дважды.
...Протоки, зоны кочек. Лед синий и зеленый. Вода и запятые растаявшего снега. Все это машинально –
– Я втянулся...
И мы уже идем – по ровной плоскости.
Ветер, наверно, взял несколько нот? Голосом скрипки, а может быть, флейты:
– По Удылю, по Удылю...
Голосом – прерий кольчемских.
Хорошие слова? Проходят и уносятся. Их ритм как волны трав:
– Препятствий не предвидится...
Лед синий и зеленый – с проталинами листьев, глядящих весело подледными глазами.
...Кольчем мой, развернувший крыш углы? Весенние дымки по огородам:
– Где озеро, вулканы...
Мои Амбы сместились и кажутся отсюда непомерными.
Я перестал раздражаться на кочки:
– Иду в концертной музыке...
Наверно, улыбаюсь? И лишь когда увязну в запятых, немного отвлекаюсь от концерта.
Похлопаю нагретый черный бок какой-нибудь особенно причудливой амфОры. И вновь слова –
– От Удыля к Де-Кастри...
Приходят и уносятся, как волны.
Я после проверял:
– Адажио, Рахманинов...
Конечно, я неточно – вроде блюза. Но там, на синих льдах с проталинами плетей, легко стать композитором. Слова, конечно, сами.
Но Волчик говорит, что надо отдохнуть. Пиратик –
– Тот вообще...
Пиджак только сухой? Висит каким-то ящиком над тонкими ногами. От прежднего – лишь хвост великолепный.
Досталось зверикам –
– Но все равно охотники!
Все время тычут ноздри между кочек, хоть тут не помышкуешь:
– Условия не те?
Конечно, отдохнуть бы не мешало.
Но не в воде небесной? Больше негде. Да и осталось-то всего одна протока. Над нами бок Амбы, таежная стена:
– Ребята, осторожно! Пират, не трогай шапки!
Однако потерял не только шапку. Хуже того:
– Блокнот?!
И руки затряслись. Скорей назад, в амфоры:
– Все эта группа скрипок...
И музыка мгновенно отключилась.
В блокноте весь отшельник и вся зима в Кольчеме:
– Держал же все в руках...
Наш след не сохранился? Материал первичный – теперь не восстановишь. Пропал блокнот в нижнеамурской прерии.
Впрочем, лежит как миленький? И я воспрянул духом:
– Теперь уж никогда!
И стану делать копию. Это урок разине. Тому, с плота Кон-Тики:
– Подумать только, с чем бы возвращался...
...Последняя вода, в которой не утонешь. Переношу вконец издохшего Пирата. И больше нет преград:
– Это Амба...
Куда влекло то жутью, то ожиданьем чуда.
Пожалуй, чудо первое, как я петлял по морю. А может быть, и вправду:
– Амба переползает?
Все как-то изменилось и сместилось:
– Пошли, Пират! А то там Волк волнуется...
Пролезли через тальник. Снег глубокий. Встречаемся – с обычными осинами. Немного дуба, кустики:
– Такое ли в бинокле?
Но все же лес. Щетина. И в общем – достиженье.
...Кулисы? Три хребта, сползающие к озеру:
– Большая, Средняя и Малая Амба...
НазвАлись сами? Так же, как и Чайные. Но тут уже без поиска, поскольку очевидно.
На карте, повторяю, это пятнышко. И никаких хребтов –
– Не выше трехсот метров?
И никаких чудес, за исключеньем – того, что я сижу здесь на валежине.
Теперь давай – про свежесть, тишину –
– Что все же лес...
Ведь сам сказал недавно? Как я привык с Кольчемом примиряться, но тут и вправду – тишина и свежесть.
Я шел примерно к «морде», опущенной в долину. Считал вполне возможным подняться по спине –
– Где небо сквозь щетину...
Но план не состоялся. У третьего горба сейчас мы, вероятно.
Легко летать с биноклем? Над нами снежный бок – сплошная шерсть тайги, где небо не светлеет:
– А сколько раз горбы скрывались тучами?
Классический пейзаж разнообразен.
Но Малая Амба не столь категорична:
– Особенно в хорошую погоду...
Полезу, раз уж здесь? Полезу в Поднебесье. Хотя бы для того, чтоб убедиться.
...Смотри и убеждайся – вот тут лежал сохатый. Там – бурундук, облаянный собаками:
– Только на что мне это...
Пусть лежал? Пускай облаяли – на то они охотники.
Огромные листвянки напАдали сюда:
– Сойдут за чудеса?
Их формы так ужасны! Ужасны тем, что трудно подниматься:
– Завалы и корчИ...
Тут был пожар со шквалом.
Это уже игра? Нарочно быстро все обвожу глазами и шапкой закрываю. И вспышки остаются, смывая примиренье –
– Сменяя приключением апатию?
Но это тут не все! Тут стройные кусты, которым мы обламываем ветки. Бьюсь об заклад, что пахнут –
– Как те, возле дуплянки?
Те – вездесущие, шаманские и бурые.
А в почках упакованы бутоны красноватые:
– Багульник, несомненно...
Хотя и не шаманский? Значит, был прав офицерик ревнивый, когда стюардесса крутила лицом.
Да, я дарил ей шаманский багульник –
– Все же багульник...
Но зря обещал? Зря про цветы:
– Богородец нашелся!
Тут настоящий, как будто бы «козий».
– У Удыля, у Удыля –
Сплошные стены багуля... Так медленно опять сцепляются слова? Собаки кверху ломятся прыжками:
– Слова и тут находятся?
Опять в концертной музыке:
– Два кобеля, два кобеля...
Вдруг Волчик взвыл и бросился ко мне. Я еле устоял:
– Какой-то незнакомый?
Взбесился, что ли? Нет, протягивает лапу. Загнал под коготь веточку и просит:
– Помоги...
С опаской выломал:
– Ну разве не общенье?
И снова скачет вверх мой Волк великолепный! ПризнАюсь, перетрусил –
– Ведь громадина...
Но умница какая:
– Солонцовский...
...Подъем, однако, чуть не вертикален. Деревья прижимаются к стене.
– Подтягиваюсь...
Лезу по завалу, ищу ногам опору, повисаю.
Куда-то выползли. Упали в снег и дышим:
– Найдет ли облако...
Мы, в самом деле, в облаке. Долина погрузилась, будто в пропасть. Мы на боку Амбы –
– Мы в Поднебесье...
И оба кобеля приткнулись головами:
– Я вижу только падшую березу...
Бесформенные стружки под стволом, который весь истыкан и источен.
Подъемчик, как на лифте? Торжественном и медленном? Подтянешься, найдешь ногам опору. И ищешь так, за что бы уцепиться:
– Вниз не гляди...
Там пропасть, там погибель.
Хоть и туман, а жарко. Закрыв глаза, я вижу:
– То синий пароход,
То золотые волны... А ветерок хребтины гремит листом о веточку. И запах настоящего багульника.
Вдруг Волчик встрепенулся и залаял. Но сверху никого. Лишь моха клок мотается:
– Только моха клок на сухой руке...
Рука корявая – рука падшей березы.
Стараясь не тревожить сон собак, разделся загорать:
– Даурские корявцы...
Ну и крюки! Вот крокодил, дракоша. А вот – медвежья морда:
– Да, многое попадало...
Понятно, отчего тут мода на севенов:
– Толстенные стволы висят над головою...
Тут ведьмы (по Арсеньеву) –
– Но что такое ведьмы?!
С обычными охотно и попрыгал бы.
Могли бы при костре:
– Лирические ведьмы...
Таких тут не бывает. Тут разные севены:
– Прообразы висят, торчат, валяются...
Урчат? Стучат листом – о веточку, сухую же.
Теперь забеспокоился Пиратик. Но снова засыпает, не глядя оценивши. Это ветер усилился. Не у нас, где-то рядом:
– Как пушистый фазан пролетает...
Ворон сверху взирает на нашу команду:
– Надо думать, питает надежду?
Да, с корявой корчи:
– Композиция...
Мы лежим, а он сверху питает.
Вот опять застучал лист о веточку:
– Это ветер хребтины...
Трещотка? Без нее тишина здесь неполная. Что-то нужно, хоть скрипы и трески.
Я под охраной двух носов? Солнце горячее, хоть и туман, может, всегда пребывающий в шерсти:
– Шерсти Амбы, ее бока...
Ведь это горная постройка средь долины –
– Любой ветерок оставляет в ней влагу...
Оттого и в бинокль тон кулис так небесен. Впрочем, лучше:
– Туманно-небесен...
Чаще, правда, кулисы за тучами. Если вверх по горбам –
– По второму и третьему...
Запредельное? В тучу – не проникнешь с биноклем. И, наверно, не надо:
– Пока что...
Ждал чудес? Тех, что ждал, не дождался. Но торжественный лифт –
– Но фазан...
Да и прерия? Тут категории. К ним не знаешь и как подступиться.
Примирись! Ты вблизи Запредельного. Ворон сверху взирает –
– Он мудрый...
Он питает надежду, что свалимся, когда будем спускаться на лифте.
Нет, мы вверх! По лощине, зигзагами. Складкой шкуры Амбы –
– Не бросаясь на стенку...
Разве только, где надо? И то – это страшно не мне, а собакам.
Бок Амбы –
– Бок штриховки по ватману...
Ведь деревья прижаты к обрыву? И апрель здесь не властен:
– Снега...
И туманная пропасть долины.
Снег, колючий татарник и гарь. Что-то даже из зонтичных, но сухих, прошлогодних. Все вообще здесь торчит, еле держится:
– Шелестят все дубовые листья...
Ветер здесь не скрывает намерений:
– Только спичку...
Подумать нельзя? Шквал огня –
– Ниже всюду следы...
Ну а здесь облака не пустили.
Близко гребень, раз небо светлеет:
– Мы на спине Амбы, что несомненно...
Вот только бы дыханье успокоить? Дать отдохнуть глазам от ватмана с штриховкой.
И, знаете, возможно, что Амба подставила свой бок не самый легкий. Нам бы лощинками, и не было б кошмаров:
– Чертова лестница...
Вот ворон удивлялся.
Манера лезть на стенку? За мной такое числится. Не впрок уроки Аури –
– И прочая, и прочая...
Максимализм, упрямство в ожиданьях. Но и Кольчем упрям и убедителен.
...Унял дыханье, вылез на хребтину. И, наконец, могу:
– Что там, за ней?
Вниз – ярусы и ярусы. Там голубой провал. И Средняя Амба за тучами темнеет.
Зато путь по хребтине такой, как и в бинокле:
– Гигантскими шагами по горбам?
Вниз – голубые пропасти с макушками деревьев. И больше ничего по обе стороны.
В общем Небесность. Только вот –
– Она не очень главная...
Главное – ветки, камень? И что ты над деревьями:
– Идти легко по лезвию хребтины...
Тут тоже свои волны и тоже – к Поднебесью.
Камень кусками. В суглинке, довольно-таки тощем:
– Выветриванье...
Ниже трещин меньше? А к глубине исчезнут –
– Там монолит Амбы...
Ее ядро, базальт несокрушимый.
Какое там – хребтина? Конечно, останец:
– Все в глину превратится...
Я знаю эту формулу! И знаю также то, что и долины не было. Сравнительно недавно – только горы.
Миг времени –
– Тропинка по хребтине...
Ее волна? На пике снова яма, которую уже нельзя не замечать:
– На дне следы костра...
Обложена камнями.
Я отгонял – старался отогнать какую-нибудь связь с людьми на Поднебесье. Но тут уж не отгонишь –
– Поскольку этнография?
Дерсу и неолит, заоблачные горы.
Над ямой палки – к дереву привязаны. И поперечины – сучками этих палок:
– Клади корье...
Ночлег? Экран наклонный и крыша над костром:
– Сиди и слушай ветер...
Я сам сидел когда-то, в какой-то другой жизни? С другим лицом –
– Но все-таки с блокнотом?
Блокнот неолитический. Я знаю, что в нем было:
– «Опять застучал лист о веточку»...
Да, яма, этнография:
– Да, ветровой экран...
Тут можно повстречать группу севенов –
– Или бандитов...
Выстрел? Причем где-то поблизости. Наверно, браконьер, а я – свидетель.
Но псы спокойны. Снова тишина –
– Теперь и самолета не услышишь...
Аэропорт закрыт – грунтовка ВПП. Сомнительно вообще, что где-то Богородское.
Сижу, хотя с меня довольно бы чудес –
– Хотя и в середине приключенья...
И ветер завывает над нашей этнографией. Псы улеглись –
– Наверно, так тут надо...
Однако еще выстрел? Нет, я не испугался. И выстрел много дальше, чем тот первый. Но у меня закралось подозренье – закралось и из ямы выгоняет.
Конечно, ерунда! Но подозренье в том, что Малая Амба лишь притворилась камнем:
– И нечего тут шляться?
Оно и в самом деле – хребтине нет конца:
– Тропинка в Поднебесье...
Приду куда-нибудь к Амурскому обрыву –
– Разрушу изолят иными настроеньями...
Кроме того, и к ночи не вернешься:
– За мной, зверье!
Свергаюсь по хребтине.
Всего-то два горба? И то, что из Кольчема нам представлялось головой Амбы, на самом деле остров. Отторженец, достойный, чтоб пробыть на нем хотя бы день кольчемский.
Коса его, конечно, к Удылю. Нам вниз – сквозь багулей высокие кусты. Где в каждой почке – красные бутоны. И веточки как пальцы пианиста.
Летим и ломимся сквозь стены багуля:
– Зверье учует, ежели берлога...
По пояс жаркий снег. Багульник несравненный – бьет током по рецепторам душевным.
Последняя площадка. Последняя кайма. Чащоба. Снег глубокий, от неба ярко-синий. Туман остался выше. Где –
– Нам уже не видно...
В блокноте разве что. Потом перечитаю.
Остановлюсь пока, ради багульника –
– Ведь у меня в Кольчеме лишь болотный...
А этот зацветет по-лейтенантски! Его очарование другое.
По всей Амбе? И даже очень скоро. И если не отрежет половодьем, приду –
– Хоть на ходулях...
Чтобы свою Амбу украсить этим розовым цветеньем.
Пока букет из веток выразительных:
– Как пальцы пианиста...
Горстью вверх? И почки – упаковка. Дальневосточный запах ударит по рецепторам – еще в момент отлома.
Да, запах несравненный. Теперь скажу:
– Смолистый...
Ибо уже пытался с чем-то сравнивать:
– Все мало и напрасно?
Вдыхай и убеждайся, что кислота тебя уже не тронет.
Еще розы-ругозы, то есть ягоды –
– ДовЕдены зимой до самой витаминности...
И веточки ольхи – тоже в момент отлома? Да, я опять о том –
– Куда забросило...
Но с плоскости мне виден вход в Удыль. Я бы сказал сейчас:
– Вот авандельта...
Хоть знаю, что все наоборот. Ухта там вытекает, а вовсе не втекает.
Каемка тальника – те острова миражные? Мои Амбы размыты, но есть им продолженья –
– В хребтах за Удылем...
В каких лишь, неизвестно. А с плоскости, конечно, сейчас не разобраться.
Иная точка зренья? На луга. На мой Кольчем, который где-то сбоку:
– И Чайные не так...
Масштабы изменились? Да и Ухта сейчас – гораздо ближе.
Феномен сей превыше пониманья! Багульник отвлекает –
– Ольха напоминает...
А тут еще и вихрь вдруг налетает! Все сгинуло в валькириях снежинок.
Теряю направление, но минутно. Уносится туда –
– К Новому Быту.
И вновь на плоскости сияния туманные. Может, намек, чтоб наконец убрался.
Действительно пора. Остатки возбужденья:
– Хоть бы сухарь...
Но все отдал собакам. Еще там, на горбе, где выстрелы и яма. Собаки не вникают в этнографию.
Мы мчимся напрямик, без тени колебаний:
– Прошло ошеломленье от экзотики...
От череды чудес? Чудес нежданных. А согласитесь, что какие-то являлись.
Я лезу напролом. Возможно, от усталости. А может, степень риска уже собой измерена. Но все-таки опять в концертной музыке –
– И все-таки опять с плота Кон-Тики...
А льды проток? Зеленые и синие –
– Но разве в том их цвет...
На флюорит похоже? Стеклянный блеск неявных переходов. Шагреневый рельеф. Почти под микроскопом.
Но это тем, кто знает минералы. И то лишь приблизительно –
– Без цифровых констант...
Так не обрадуешься веточке ольхи. Проталине в протоке –
– Туда, к подледным плЕтям...
В музее Айвазовского (который в Феодосии) в последней комнате есть незаметный лист. С цитатой из Волошина про волны Коктебеля. Я не запомнил точно. Про изумруд и мрамор.
Да, тоже минералы, но лучших сочетаний таких обычных слов про волны я не знаю:
– Поэзия в листе...
По-моему, сильнее марин всего музея. Сейчас –
– На льдах протоки...
С шуршанием гоняю пузыри, скольжу над стрелолистами –
– Ведь это стрелолисты?
Да, тоже черноземность – осины, стрелолисты. И тот овсец, конечно, с руками и летучками.
Понятно, почему так храбро шел по льдам. Цвет беспокоит и –
– Назвать необходимо...
Еще хватает сил заметить флюоритность? Но и невольно ищешь некий баланс экзотике.
А горизонт опять как с палубы Кон-Тики –
– Дотаивают в кочках запятые...
Не завтра, но, конечно, уже скоро – увидеть это будет невозможно.
Я часто умываю лицо небесным фирном. Из нас один лишь Волк неутомим. Он явно раздражается на то, как мы плетемся. Давно бы был в Кольчеме, но нас не покидает.
Пиратик иногда бросается за Волчиком. И мне тревожно, если его хвост –
– Не реет в спелой ржи?
Хвост черный, с белой кисточкой. Его великолепный – и пышный, и победный.
...К Ухте выходим выше Поворотного. Кругом вода –
– Приткнулись к стогу сена...
Собрать остаток сил? Пиратик спал с лица. Лежит совсем безвольно, штаны свесивши в воду.
Ем снежную икру:
– День-то какой кончается?
Хоть небо не такое уже синее. Ем комья снега – в сене оплывающем, хоть и слабее радуги в икринках.
Ладно, последний рывок:
– Ты молодец, Пиратик!
Полоска тальника. И по Ухте –
– До дома...
Надеясь безрассудно, что под водою лед, надежная плита затопленного зимника.
...К чему оскорблять колбасу нарезаньем? Пиратик уже спит, уткнувшись носом в шлепанец. Сую ему за щеку бутерброд и выпиваю рюмочку портвейна.
III. 5. Явленье северных медуз (Можно слушать: https://yadi.sk/d/6Q3oCUhp3ESKAq)
Даже если учесть, что вчера не топилось, дом подозрительно холодный. Я долго не решался вылезти из спальника – окошко темное, бок печки ледяной.
И дверь едва открылась? Засыпаны поленья, и снег лежит в сенях:
– Опять тайфун...
Кругом все белое под низким серым небом. Как будто не апрель, как будто все напрасно.
Так что недаром тот вчерашний вихрь? Продуло дом. Воды в доме ни капли. Похоже, и часы остановились. Но что проспал, не подлежит сомненью.
Умылся с чурбаков. Откапываю прорубь –
– Тоже засыпана...
И все же не замерзла? И кислорода больше, наверное, раз в семь. И все равно начерпываю рыбок.
Пишу в журнал – про рыбок и про тучи, про мелкий снег, что сеется:
– Первичный документ...
А тучи, между прочим, похожи на медуз. Плывут по направлению к Де-Кастри.
С хвостами до земли. Под низким серым небом, и без того нависшим –
– От Удыля к Де-Кастри...
Хвосты эти размытые и сеют мелкоту. Накроет и обсыплет, как на Амбе вчерашней.
Не странно ли фиксировать весну какими-то подводными приборами? Таким вот образом, подергивая снасть, начерпывая рыбок, сбивая градиенты.
Но мне сквозь мелкий снег –
– Тромбоны и кларнеты...
Глен Миллер, кажется? Нет, нет – это не радио. Не шлягеры из первых дней отшельника. Неявственные ритмы утренней зарядки.
Пойду скажу Пиратику об этом. А то он тоже что-то разоспался. Затопим, как бывало. Что-то сварим. Пурга – дело привычное –
– Окошку в кабинетике...
Сначала смотр консервам, коих мало. Дров тоже ненадолго:
– А в доме энтропия...
Откуда что берется? Недавно прибирал же. Я помню точно –
– После вертолета...
Но тяги нет, хоть тресни. Добился лишь затменья. Волк вылезает хмурый из-под дома. Я заглянул за доски, где он спал, а там, представьте, сваи –
– Те самые, о коих?
Да, свайное село. Кольчем неолитический. В Удыльской котловине, что «ниже ординара». Где половодья осенью сильнее, чем весной. По крайне мере – тут так говорили.
И я твержу про пальмовые хижины, хотя сам –
– Лишь амбар на мысе Поворотном...
Так диктовала лирика. И оказался прав:
– Постройки свайные под потемневшим тесом...
Да, все дома, похоже, здесь такие. Лишь свайное пространство снаружи загорожено. Все с поперечной балкой настила потолка, с отверстием над дверью – для сил потусторонних.
...Пережидаю дым. Пурга то ослабеет, то вновь хвостом медузы накрывает:
– Двор Белого Клыка...
Засыпаны дрова. Почтовый ящик полон воздушным седиментом.
Я вижу, как Японец спускается на лед. С котомкой за плечами. Наверно, в Солонцы. Встал «на тропу», поддернул лихо лямки. И зашагал привычно, как машина.
О чем он думает? Конечно, не о джазе:
– Как твоя не понимай, сколько лет тайга ходи?
Следы, наверное, кто пяткой наступил, кто бросил тряпочку, кто раздавил собачку.
Арсеньевский восторг по поводу Дерсу:
– Из Фенимора, видите ли, Купера?
Но я не разделяю такого любопытства. Я «нету понимай» такой дотошности.
Но я, вслед за Японцем, стараюсь вникнуть в мысли. С крылечка – поглощен его движеньем. Однако неолит превыше Чайных гор – не мне рассказывать, и не Японцу слушать.
А печка между тем изволит разгораться? Лапша с тушенкой (две последних банки). Варю, сушу ботфорты, а за окном снежины. И ветер завывает там, где сваи.
Жестянки – псам вылизывать. Они это умеют – всей мордой внутрь, держа в надежных лапах.
– Забавные ребята?
Но, только умилился, Волк рявкнул и отнял. Сильней он – вот в чем штука.
Пиратик убежал на огород и гавчет там на наглую ворону. А Волк требует ласки:
– Солонцовский...
Его ведь никогда, наверное, не гладили.
...Варю, сушу, топлю и размышляю. По сути, моя жизнь – редчайший вид туризма. В такой вот дом закОпченный –
– Ни за какие деньги?
Лови минуты утром. Летай посредством оптики.
А печка в тайфуне? Капризная ось жизни. Но я установил, что можно кругляками. То есть рубить не надо. Как только дым протянет, бери прямо из кучи за калиткой.
Сначала обгорают (по бересте охотнее). Потом начнут стрелять, отслаивая кольца. А если там смола, особое горенье:
– Как фейерверк!
Не наглядишься в топку.
Новый букет багульника – в большой стеклянной банке. Листочки вверх, заметьте, хотя и тоже бурые. Но и шаманский я не унижаю.
– Да, «козий» и «шаманский»...
Моя классификация.
Спросить мне некого. Творю свою ботанику. Со временем и карту нарисую. Где запад на востоке и странные названья, присущие туризму, такому вот редчайшему.
...Стреляет печка, чайник распевает. Немыслимое варево бульчит в нашей кастрюле. Снежины кружатся, и ветер как в бутылке. Рай в свайной хижине, в пурге неперестанной.
Пират вошел, а Волк не вышел. Пусть оба, ладно, лишь бы не погрызлись. Нам надо отдыхать и отъедаться, а то вчерашний день был слишком экзотичен.
Проснулся поздно, еле раскачался. Явление медуз – не без протеста. И у меня сегодня посетители. Хоть убегай из дома, а убежать мне некуда.
Сначала тот, которого Уколов назвал Дерсу Узал:
– Дай три рубли?
Потом Метис с красивой поварихой. Потом еще, другие и другие.
Нашествие какое-то, и всем по «три рубли»:
– Я принесу, чтоб ты сам не ходил!
Еще мне не хватало? Однако любопытно – то никого, то именно сегодня.
Причина в том, что с озера вернулись. Расчет им задержали, а в магазине выпивка. Дерсу путь указал, и потянулись массы. И я сегодня – никакой отшельник.
А что? Это идея, подсказанная массами. Не «через центр», по тропке, душистою тайгой:
– Ух, какой ветер!
Как стучит, стрекочет! Никто не слышит этого, кроме меня с собаками.
Да, у меня их трое! В нашу стаю внедряется Лимончик, тоже лайка. Обычно он привязан у стога за амбаром, но если отпускают, то – немедленно.
Выходим к магазину дружной стаей. Там перерыв не кончился. Кольчемцы в ожиданье. И должники мои в толпе преобладают. Я тоже среди них, как бы кольчемец.
Но я исподтишка их наблюдаю. Вот пара стариканов –
– Вполне дерсуобразны?
Особенно мой первый. Философ, вероятно. Отец полдюжины прекрасных дочерей.
Про дочерей, конечно, по Юрию Михалычу. Однако я не против с Дерсу пофилософствовать:
– Конкретно о Кольчеме?
Как Арсеньев и как отшельник, случаем заброшенный.
Мне до сих пор последнее невероятным кажется. Что, например, стою сейчас за бормотухой. В толпе ихтиофагов:
– Ну не сон ли...
И те меня за своего считают.
Да, кстати, тоже тут нельзя без объяснений. Арсеньев говорил о местных как охотниках. И как о рыболовах. Различие огромное. Друг друга чуть ли «нету понимай».
Мои кольчемцы, значит, рыболовы, то есть ихтиофаги по-научному. Официальный термин и мною лишь повтОренный. Так требует наука и поэзия. Дерсу (из книги) тоже любил выпить. Мало того – кусал и плитку опия. И даже иногда не помогал казакам, как я читал уже у Бордакова.
Читал, но вот сейчас – мой сон у магазина? И разговоры самые обычные:
– «Ты можешь там заняться наблюденьями»...
Ну, вот и наблюдаю, кто сколько взял бутылок.
Обратною дорогой:
– Зайди, зайди, зайди...
Зовет меня старуха из углового дома. Лежит хозяин с сломанным ребром:
– Что, надо позвать Энну?
За Энной посылали.
Я все-таки иду поторопить. Но тут урок:
– Пусть сами разбираются!
Как оказалось, драка. Избил жену страдалец. И получил по ребрам. По-родственному, что ли.
Не знаете, во что могут запутать! Вот Слава («тетикатин») уже сидел в тюрьме. И злой в Кольчем вернулся. Дерется, когда выпьет, и даже самой тете достается.
Да, типус неприятный. Здоровается, впрочем. Но избивал Пиратика ногами:
– А ну их всех, действительно!
Подальше от кольчемцев. Отшельник – не этнограф, что мне давно понятно.
...Медузы между тем плывут уже эскадрами. Чуть было прояснилось за Амбами, но вновь завьюжило. И голова тяжелая:
– Наверное, я все же угораю...
А тянет хорошо! Подбросил кругляков. И весь остаток дня таскаю воду с проруби. Распариваю в ведрах ветки стланика –
– В тайге ведь все-таки...
Таежные настои.
Омытый хвоями, овеянный багульником. Портвейн,
– Бокал зеленого стекла...
Вечерний рай, уже давно классический:
– Корабль в ночи...
В таежном океане.
Я обкормил собак и сам едва дышу. И что-то сочиняю легкомысленно. Подламповые клумбы восхищают, и тени на стене располагают.
– На тени – пузо и бородка –
И в голове – круженье.
В душе покой и впечатленье... Чего-то там – уже не продолжаю.
Какой-то менуэт? А ветер ломится, а все скрипит и хлопает снастями. Я так и не добрался до конца квадрата, поскольку менуэт не для Кольчема.
Любому листику я говорю:
– Да, да...
Мхи разрослись на ветках икебаны! То северные знаки – весенние, апрельские. Как рыбки в проруби –
– Отчетливо активны...
Свет потушили. Полночь. Каюта при свече,
– А ветер ломится, и псы не умолкают...
Что-то тревожит их на огороде? Вепрь с Удыля или шаги под окнами.
Заметьте, что набил печь кругляками. И так уснул, трубы не закрывая. Вернее, только начал засыпать, как вдруг подброшен взрывом на лежанке.
Шипение ракет, ковбойская стрельба –
– Как будто Бондарчук идет в атаку?
Вставал смотреть, не вылетел ли к черту и что вообще осталось от креплений.
Работает метода! Вибрирует, гудит:
– Я вижу озаренье кругляков...
Отскакивают кольца. И огненные ленты – засасывает в плоский дымоход.
Да, трепетно? Реактор, как живой:
– Установилось ровное горенье...
Наверно, прошибает повороты и даже вырывается на волю.
С Ухты, наверно, зрелище:
– Пойти, что ли, взглянуть...
Метель и беспроглядность. Собаки подбежали. Что там, на огороде, кроме них, не скажут и, наверное, не надо.
III.6. Пушистые зверьки (Можно слушать: https://yadi.sk/d/QuAQBgJz3ESkoZ)
К утру чурбаки расстреляли годичные кольца –
– Но лежит золотое каленье!
Хочешь чай – моментально. И в доме тепло, только пол обжигает без тапочек.
Лопата, лом, черпак? В журнале наблюдений – про мокрую пургу и что туман насел. Туман морской, светящийся. И полное безветрие. И мелкие рыбешки, активные по-прежнему.
Берег пустой – ни тропки, ни фигурки. Окончил измерения –
– Опять стою у проруби...
Что делать здесь, когда кругом все белое? Реальность такова, что я не знаю.
Но хочется чего-нибудь иного? Утрами так всегда, это уже традиция. Стоишь, и вдруг тебя что-то настигнет. Тогда я собираю свои ящики.
На сенцах снег налип. Туман за палисадом. Постройки свайные:
– Смотри и проникайся...
Не улица, не берег – что-то среднее. Вопрос лишь в том, бывает ли заброшенней.
Хотя, я думаю, еще не пронялО. Что-то во мне осталось незатронутым. Проснешься с этим:
– Где-то не в Кольчеме?
Вообще не знаю где. И глаз не открываю.
...Тру щеки мокрым снегом, налипшим на стене:
– До крыши штукатурка тайфуна...
О, свежесть тайги! О, летучие споры лишайников! Этот снег, пожелтевший на притолке.
Дом мой сегодня – тепло и бездымно. Чурбаки дают больше калорий, чем может оттянуть другая половина и свайное пространство вместе взятые.
Пью витаминный чай на хвое и шиповнике:
– Арсеньев тоже ведь о чае постоянно?
Мой, правда, отдает изрядным сибаритством:
– «Какое, милые, у нас тысячелетье»?
...У нас тут неолит –
– И тоже не без привкуса...
Но привкус – трояков, все тех же визитеров. Плюс новых – из бригады, вернувшейся сегодня с едва пробившимся последним вездеходом.
Дерсу путь указал:
– В науке вся надежда!
Идут по одному и всяко приступают. В финале же трояк маячит вожделенный. Нет, это бедствие, хоть убегай из дома.
Наверное, опять толпа у магазина? Пускают ходока:
– Дал?
Дал, дурак конечно! Тогда пускают нового, а после – еще нового. Чем больше раздаю, тем больше оживленье.
Трояк сейчас – дичь редкая. Эквивалент бутылке. Предел, кстати, запросов, и в этом, вероятно, особенность гиляков незапасливых,
– Особенность...
Конечно, наблюденье.
А что дурак, читаю по глазам:
– Нет, с меня хватит этого!
Да и с какой же стати? Кончаю платежи. Никто не обижается. Клев прекратился. Лунка отработана.
А тетя Катя, та –
– Зауважала!
Я тут же узнаю, кто с кем живет опять же. И кто вчера подрался, сколько выпил. И все что-то выспрашивает, что-то все ей надо.
Другие тут себя так не вели? Другие все ей нравятся. Кроме меня, конечно. И Юрия Михалыча:
– Он – кандидат наук!
Со злостью так, презрительно и распустивши губы.
Откуда у нее-то ненависть к кандидатам? Чтоб все встало на место, я кротко сообщаю, что тоже кандидат. И тетя Катя пятится. Противная, слюнявая, в рванине.
Но дома так и ждешь визита этнографии. Вытаскиваю валенки и белым огородом –
– Куда-нибудь в тайгу...
Хоть с краю постою:
– Кто на ступеньках налил, хулиганы?!
Хулиганам-то что? Хулиганы родные – с ними мне никакого сомненья. Пиратик, как обычно, кокетничает ленью, а Волк одним прыжком берет препятствие.
...И мы уже в аллее, украшенной тайфуном:
– Туман, снежок...
Пушистые зверьки – расселись по ветвям, на каждой шишке лиственниц, на каждом клоке мха:
– Такого раньше не было...
Я тронул одного – вцепился, вроде, крепко. Но ясно:
– Только дунь...
Все мордочками вниз? Но только это общее. Зверьки разнообразны. Я бы сказал, что нет двух одинаковых.
Возникли в тихий час апрельского тайфуна. В аллее, параллельной Лесовозной. Под низким серым небом –
– Пушистые, воздушные...
Заполнили тайгу – чуть выше роста.
Лист ватмана ей фон? Штрихами черной туши – группу березок юных и арматуру лиственниц:
– А это чьи следы?
От моих валенок. Следы покажут поворот аллеи.
Гуляю по тайге –
– Гуляю, как по парку...
Стволы березок все же слегка белее неба. Волнистые немыслимо. А дальше – полумгла:
– Штрихами тут уже не обойдешься...
Как хрУпка, как минутна сейчас моя тайга! Едва качнет листвянку –
– Летит дымок прозрачный...
Одним зверьком – в меня, рассыпав по лицу. Я чувствовал его прикосновенье.
...Листвянки на глазах отряхивают ветки. Все чаще привидения летят и рассыпаются. Все чаще ветерки настойчивые с веста:
– Скоро весь сад расшатает,
Пушистых зверей посбивает...
К вечеру сад расшатает? Все посбивает –
– Рассыплется...
И колпачки болотного багульника совсем упрячет под воздушный снег. Под седимент, осадок из снежин, еще недавно бывший пушистыми зверьками.
И мне, считай, сегодня повезло –
– Пройти такой аллеей...
Подсмотреть – одно из ее лучших состояний, которое навряд ли повторится.
Довольствуйся рисунком? Мои следы единственны:
– Уперлись в поворот...
Навряд ли стоит портить – лист ватмана обратными? Пусть так и остается – кто-то прошел и кто-то не вернулся.
Зачем мне к Лесовозной, когда залив Арсеньева? Когда простор под низким серым небом. А сзади – шум тайги, высокий и торжественный. И никому не жаль, что там зверьков сбивают.
...Залив тоже засыпан до травяной каймы. Зимой, опять же, не было такого:
– Воздушный седимент...
Летят, летят снежины? Оттуда, с запада, а может быть, с востока.
Собаки заняты обычным мышкованьем. Пиратик деловит – весь черное жабо. Но подбежит и прыгает на ручки – обзор ему, наверно, интересен.
И тут же хулигански кусает меня зА нос. Куснет и вертится:
– Уверен, что держу...
Тяжелый, между прочим? Мы падаем, сражаемся. Потом он удирает беззаботно.
А по заливу бродит нешуточная мгла? Амбы только что были и закрылись. Зато приблизились вазоны Удыля:
– Наплыв, как кинокамерой...
И тоже исчезают.
Мгла бродит по заливу. Просветы, лишь где Чайные. А впрочем, сейчас чайность – лишь названье. Вот старые листвянки, что напротив, пожалуй, что солиднее обычного.
Волк подошел:
– Пора бы и домой?
А то как бы там печка не потухла. Но я еще не в силах оторваться от мглы, бродящей снежными просторами.
...Печь не потухла:
– Все же кругляки!
Пиратик озверел на макароны. Мудрый же Волк с достоинством лежит, и только тонкий писк, пока они остынут.
Дам молока пока что? Ребята заработали. Но только я опять на что-то там отвлекся, громадина набросился. Отнял, и дыбом шерсть. Тяну его, выхватываю миску.
Но смял-таки Пирата! Чуть лапу не отгрыз. Теперь сидит в сенях на телогрейке. Дрожит бандит, когда я прохожу –
– И отступил-то только перед веником?
Мир водворен, но в доме неуютно. «Неандерталь» мне кажется чужим и неопрятным:
– Контраст с тайгой...
Злит копоть, злят дрова. Тулуп и мокроступы. Ободранные лозунги.
Вагончик рыбаков– вот что это такое? Что удивляться – в сущности, я только приспособился. А сам к порядку мало что добавил:
– Букеты разве что...
И починил реактор.
Мне стыдно, я решаю хоть как-нибудь прибраться. Конечно, не сейчас –
– В ближайшем времени...
Работ тут бездна? Часть – невыполнимых, что, собственно, и держит нечастые порывы.
Нехорошо? Вообще с каких-то пор я перестал свой быт усовершенствовать. Довольствуюсь иллюзией –
– Уж не от вертолета ли...
Дух дома на меня махнул рукой привычно.
Контраст, наверное, наводит на обратное. На чистоту тайги, на звериков минутных:
– Они-то понимали состоянье?
Была ль душа, когда швырнуло вестом.
Ведь что-то же коснулось лица тогда в аллее? Не может быть, чтоб только лишь снежины:
– Душа...
Они там все одушевлённы? Касаньем серых туч, апрельского тайфУна.
Сидели цепко, форму принимая. И общее лишь то, что мордочками вниз. И что затишье –
– И что, только дунь?
Не может быть, чтоб сразу отлетели.
Тайга, Судьба, неведомые души. Прислушивайся к тайне:
– Как просто разлететься...
Минутность формы? Чьей, не все ли мне равно. Тайге ведь безразлично. И мне, должно быть, тоже.
...Я знаю, что опять – проснусь и буду думать. О кислоте и копоти. О том, что я как будто бы не против приравняться –
– Хоть к запаху багульника, хоть к шишечкам листвянки, к мхам летучим...
Такие вещи днем не разрешимы. Днем только предпосылки –
– У проруби, в заливе...
И, вместе с этим, страх? Страх раствориться. Сомненье, проняло ли или еще не очень.
До ночи далеко, не переждать контраста:
– Иду по направлению к амбару...
Растравливать тоску на мысе Поворотном, где сваи откровенные –
– Навстречу страхолюдности...
«День угасал», как говорит Арсеньев. Ухта, холодный ветер –
– Протока из залива...
Вороны, кочки. Створки –
– Гигантские перлОвицы...
Весна такой бывает, и ты не огорчайся.
Как раз такой хотелось –
– Такой дистиллированной?
Чтоб смыть с души всю кислоту и копоть. Чтоб пронялО Кольчемом до печенок. Чтоб ничего иного не осталось.
...Иду по замерзшим пескам. Ткну носом ботфорта ракушку. Поворот за амбаром –
– Рябь свободной воды...
Гаснет день, не желая рассвета.
Нет, мне мало тоски! Расправляю ботфорты. И – по дамбе, накрытой водой, пробираюсь к вазонам. Нет, не к тем:
– Только к ближним...
Обгорелые кустики тальника.
А за ними – опять же протока? Та – с лугов, не с залива Арсеньева. Тает все-таки быстро, несмотря на тайфун. Днем в заливе лишь снег –
– Но под снегом...
Я едва перебрался, на себя удивляясь –
– Да и то лишь, расправив ботфорты...
Волчик плыл, а Пират заупрямился. Перенес его снова в охапке.
И Ухта –
– И опять эта рябь...
Впрочем, так до Кольчема, где льды. Моя прорубь все та же, как в марте. Разве только что не замерзает.
УзнаЮ поперечные волны:
– На воде три Амбы отраженные...
Тут какой-то эффект непонятный. Вроде фокуса, я повторяю.
А в вазонах темнеет:
– Вазоны...
Так от корня они разрастаются. Подгоревшие и неприглядные, и вообще – страшноватого вида.
...Зверье все время что-то чует? Откидывают снег –
– Наставили носы...
Мне тоже беспокойно, хоть ничего пока:
– Коряга подо мной не шевелится...
А выйдешь из вазонов –
– Простор дистиллированный...
Вот это-то и есть очарованье? Да, вот оно, способное на все. Поверьте, это действует:
– Ты за какой-то гранью...
Амбы почти что рядом –
– В волнах у моих ног...
Эффект кольчемских прерий? Косые, наклонённые. А волны-то какие-то:
– От берега до берега...
Стоячие изогнутые ленты.
В них чары. Чары лент, хотя и серебрятся. Возможно, оттого, что горы отражаются,
– Но черные, как челн...
Петлей от Удыля? И я уже боюсь стать тоже отраженьем.
Зверье, однако, точно взбудоражено. Пиратик жмется. Волк улегся защищать. Тревожно и опять же неуютно, хотя по-прежнему без повода как будто.
Я бы ушел, но жду, что дальше будет:
– Над Чайными горами завалы черных туч...
Но здесь Кольчем. Здесь каждая вечерня, каким бы ни был день, что-то покажет.
Конечно, осветилось! И полетели радуги. Небесный перламутр, как перья, выдувается. В щель между ярусами мрачной серой ваты:
– Последние секунды...
Вот-вот опять затянет.
И пронесло игру –
– Пунцовый свет закрылся...
Закрылся нижней темной мрачной тучей –
– И Чайные пропали...
Так скрытно и ушли. Остался только отблеск оптимизма.
Последнее усилие пробить тайфун апреля? Пунцовый лучик в прорези:
– Бежим за горизонт?
Нет, ты – среди вазонов. Ты в Кольчеме, и надо поскорее убираться.
...Вода обжимает резину ботфорт. Ночной аттракцион:
– Ни кислоты, ни копоти?
Готов признать, что я нерастворим. Стою в ручье по пояс, в ботфорты погруженный.
А небо очищается? Чудесная луна явилась над Амбами и тоже отражается. И звезды яркие качаются вокруг. И холод подбирается к печенкам.
Туда, где еще что-то сохранилось? За гранью общей дрожи и уютности: Сейчас смешно и спрашивать... Еще не до конца! Еще аттракцион под ясною луною.
Не хватит ли себя испытывать и мучить? Переношу Пиратика. И –
– К фонарю амбара...
К границе лент стоячих, к границе льдов кольчемских. Замерзший и –
– Всегда непромокаемый?
А как не хотелось лезть в черную воду! Но звезды качались, когда я – по пояс:
– Я их трогал руками...
И тем возгордился, хоть и сам был каким-то обрубком.
Я и сейчас – в Пространстве за амбарами:
– Зеленые полоски светятся в лугах...
А дальше темнота – ни огонька, ни звука. Амбы у ног –
– Все три хребта наклонные...
Контрастность изумительна! Как на видоискателе старинной фотокамеры:
– Допустим, это «Кодак»...
Но фокус еще резче, собирательней. Какой-нибудь бурхан за это отвечает.
Как видите, и здесь хватает странности. Но ради хронологии имею сообщить, что от Луны на Малую Медведицу – летят три ярких точки, как бы в связке.
На равных расстояньях и точно с равной скоростью? Одна остановилась, потом – внезапно вправо. И остальные тоже, как будто по команде –
– От той же точки вправо...
И все закрылось облаком.
Наверно, НЛО? Пустячный эпизод. Но облака –
– В голубизне подлунной...
И тишина с Кольчемом примиряет. Зову собак. Мы наконец-то дома.
...Сон накатил от луны –
– Я опять не задвинул заслонку...
Заложу в печь бревно, и до завтра? Пусть трещит, пусть шипит и взрывается.
III.7. Туманные девы-ганиги (Можно слушать: https://yadi.sk/d/r_du7Pqb3ETAih)
Утрами, если нет других занятий после кофе, я созерцаю странные картины. В окошко кухни (в сторону Ухты) картины как бы в рамке:
– Театр китайских тЕней...
Как бы в немом кино проходит бабка с трубкой. Китаец с деревяшкой (одноногий). Два юниора – те с велосипедом. Один в седле, другой толкает сзади.
Проходят медленно, безмолвно и куда-то. По несколько раз в день, как привиденья. Пурга им не помеха:
– Живые ли они?
Бесплотные, плывут мимо штакетника.
Бывает, что за день мне только это:
– Пурга, Ухта...
Фигурки нереальные? Их кто-то вЫрезал, наверно, из бумаги и медленно проводит на веревочках.
Да что там днем? Даже глубокой ночью – из тьмы раздастся скрип велосипеда –
– Фонарик закачается...
И те (оба в беретах) плывут безмолвные. Печальные, как тени.
Пиратик тоже чувствует их издали. Всегда рычит с необъяснимой злобой. Бросается, что самое ужасное. И всякий раз мне надо успокаивать.
Да, ночью? Держишь так взъерошенного зверя, пока шаги не смолкнут, удаляясь –
– Шаги потусторонние в кольчемской тишине...
Лежишь в постели с сердцем колотящимся.
Но все-таки театр? Теперь совсем не то. С приездом рыбарей не узнаю Кольчема. Уже не раз вздыхал о невозвратной жизни. Той трогательной, что до вертолета.
Приходят, словно в клуб? Кто с целью – смотри выше. Кто с предложением продать одну из лодок. Им кажется, что, если насядут на отшельника, я мог бы и загнать:
– Ну чем не этнография?
И я уже боюсь, что просто уведут. Однажды ночью выскочил в трусах, светил фонариком –
– Не тянут ли «Казанку»...
Приснился трактор, крюк, канат буксирный.
Да, посетителей теперь в жилище одиноком гораздо больше, чем хотелось бы отшельнику. И у меня все чаще такие вот реакции. Неуправляемые, нервные, до срыва.
И этнография какая-то нелепая. Одностороняя. Обычная, что злит:
– Кольчем неолитический...
Но где же родники? Их нет – только заброшенность и хитрость.
Я вот спросил однажды у Дерсу, как называется хребтина, где багульники:
– Гора...
Или там – сопка? Просто сопка, а я-то ждал звучания и смысла.
Да, из меня этнограф никакой. По-прежнему лишь книги и музеи, где есть все то, о чем я рассуждаю. О чем мне все же хочется рассказывать.
Начну с музея в Троицком. Пока без экспонатов. С картин, пожалуй, проще:
– Картины там нанайские...
Но для простого глаза, что ульчи, что нанайцы? Мой глаз, к примеру, их не различает.
Картины хороши именно тем, что местные. И тем реалистичны, несомненно. Без авангарда или соцзаказа. Мне, собственно, не важно. Я не критик.
«Метеостанция», «Раздумье» и «Охотник». Сначала равнодушие, но всмотришься:
– Нижний Амур...
Ну, а «Метеостанция» – тут я молчу, тут я уже пристрастен.
Порой сюжеты несколько сомнительны:
– «Солдатская побывка»?
Конечно, несть числа. Конечно, у колодца. Грудь в знаках всякой доблести. Нанаечка, конечно, с обожаньем.
...Нанаечка-тростинка –
– Возьми она унчху...
И знаки доблести, наверное, не зря. Ведь он охотник здешний, едва ли так давно ходил с лекэ на белок карапузом.
Теперь же карабин! Мир повидал –
– В побывке...
Есть основанья заломить пилотку. «Солдат вернется», жди. Ну а потом – потом в колхоз, в бригаду лесорубов.
Жизнь как «у всех»? Но жизнь нижнеамурская, где сломит ногу черт. Я вот тут месяц с лишним, а что-то параллельное, наверно, существует, постукивает в бубен, «шаманит машинально».
В «Нанайской бригантине» мачта гнется. Фигурка на руле –
– Но как-то слишком лихо?
Чужое для Амура и фальшивое, хотя у лодки нос – не острый, а как полочка.
Из той же серии севенчики в траве. Севены, а не «Боги»:
– Такие на витринах...
Лица им вроде бы вообще не полагается. Две полоски (на угол) – немного запрокинуты.
И тоже фальшь? Поставил на траве. Принес, как на витрину, чтоб показать всех сразу. Тут, впрочем, есть еще такой сюжетец, где тоже принесли и положили.
Даже не в зале? Помню, в коридорчике:
– «Покинутое прошлое»...
Гравюрка, не картина. Висит так незаметно – не обратишь внимания. Да, принесли. К амурскому обрыву.
Не очень-то и то? Внизу ковш экскаватора, а с правого угла – лес труб технологических. И эти «тонконогие», «безрукие» – лежат, стоят, валяются у кромки.
Они в центре внимания. Тот на одной ноге. Тот с головой ромбической, тот с шапочкой конической. Амба-севен, коробочки, посудные осколки:
– Парад этнографический...
Пусть археологический.
А солнце им закрыто невидящим ковшом? Удача композиции –
– Всего лишь взмах остался...
И все обрушится в невидимую пропасть, откуда наступает экскаватор.
Художник – Саша Гейкер. Алина говорила, что очень скромный мальчик. Пусть так –
– Но нет спасенья?
Тайгу срывая, ковш и не заметит, что тут они –
– Нелепые творенья...
Я, кстати, тут цитирую Алину. После нее севены на витринах – фантазия лесная, первобытная. Такая хрупкая, такая беззащитная.
Да, как зверьки в аллее? Но там ветер и хрупкость предусмотрена – таежными законами. А тут – лес труб, которые ползут – из правого угла, навстречу экскаватору.
А, впрочем, можно и наоборот? Как шествие прогресса:
– «Исторьи скок взметать»...
Но мне – мне жаль бурхана, который отвечает за четкость фотографий у мыса Поворотного.
Там, в Троицком, еще картина Короленко, известного художника в Хабаровске. И у меня – альбом на полке с этнографией, где Муравьев-Амурский, Арсеньев и Окладников.
Е.В. Короленко –
– Кольчем?
Хотя он вроде не бывал в Кольчеме. Однако об альбоме я часто вспоминаю, поскольку есть и поводы, и мысли.
Глаз адекватный? Глаз туманный, мягкий. Как день сегодняшний, с чем надо примириться. Или уйти куда-нибудь подальше. Конечно, если можешь, но я – до навигации.
Да, глаз не Рериха, что ценно для Кольчема. И многие картины я мог бы объяснять только своими текстами, не прибегая к прочему. Верней, пренебрегая тем, что прочее.
Ну, «Большая вода»? На дощатых подмостках – три фигурки. Наверно, под дождиком. Две – накрыты одеждой и профиль. Тут не без Хокусая:
– Японское...
«Теплый день» – день зимы. Снежный берег. Ручеек и корявцы. И тальники. И за этим плывут –
– Мои Чайные горы?
Безусловно, они незабвенные.
Я живу в ожиданье весны. Есть такое видение –
– «Ледоход на Девятке»?
Те же домики, слеги, Ухта. Разве только Амбы передвинуты.
Также я отмечаю протоку. Две листвянки. На том берегу –
– Да, кулисы...
Опять же Амбы? За лугами Кон-Тики, где кочки.
И заметьте, что лето пропущено. Сразу осень тоскливая – с частотою стволов, с отражением сопок (скорей Николаевска?). «Тихий день», день начала трагедии.
И «Тоскливой поры» откровенье? Два пиратика. Снег уже в сопках. И, конечно, протока, где льдинки. И кулисы, пока что пушистые.
Не оставляет места для надежды:
– Опять зима...
Которая по счету? Но напиши я сам подобную картину, наверное, не умер бы и снова ждал подснежников.
Наверно, не один я с вопросом, пронялО ли. Мотивы, впрочем, разные бывают. Мне кажется, тоска у Короленко – с налетом принуждения, не экспериментальная.
Забыть, причем не временно? Алина подтверждает, что есть что забывать. И я ей верю. Нижний Амур как следствие. Для бегства. Тоска совсем другая, постоянная.
Я тоже из таких, но мой груз много легче. Мне каждый день – глава какого-то рассказа. И я не пропускаю ни страницы, хотя конец конкретно обозначен.
И потому я так упрям и любопытен. Лицо не постороннее, не посетитель выставки. И мне, конечно, мало деклараций:
– «Покой»?
Но я не чувствую покоя.
Покоя нет у Е.В. Короленко. Как нет и лета в том моем альбоме. Хотя как раз в «Покое» – окно, Ухта туманная, заснеженные горы. Все кольчемское.
Да, как сегодня, как «до навигации». Но я хочу без всяких оснований взглянуть на повести, может, других сезонов и даже лет кольчемского отшельника.
Покой? Вот почему я любопытен. Проблема в нем:
– Какой он?
Предположим, послушался листвянок и как-то там словчился остаться среди них действительно навеки.
Нет, я от прочего, конечно, отвлекаюсь! Не надо спрашивать про годы в этой хижине –
– Но Короленко знает о конце...
Конце отшельника и хижины лирической.
...Печь упала, проваленный пол. В доме стало просторно. И, знаете, так похоже – на «неандерталь», что тогда был при первом знакомстве.
Где тут я? Надо думать, в тайге. Дом пустой, только балка солидна:
– Значит, где-то Дух дома живой...
Потому что, наверно, бессмертен.
Как обидно? Никто не войдет. И севены давно улетели –
– Сквозь чонгко...
Вот уж повод расстроиться! И махнуть, в самом деле, рукою.
ПронялО? Ладно, хватит мечтать –
– Перейдем к соболям серебристым?
К небу угольной черни, к Подзвездности, как вчера на протоке за мысом.
О картине немало дискуссий. Вроде нет реализма зовущего. Там и вправду шаманка с унчху –
– Закрывает огромные очи...
Не старуха, а «звездная дева»:
– «Снежная мгла взвилась, Легли сугробы кругом»...
И кометы бенгальский огонь? Блок, конечно, его «Балаганчик».
...Дева с бубном. У ног соболя –
– «Голубые песцы с золотыми глазами...»
Сколько раз я себе запрещал изъясняться чужими стихами.
Но свои с языка не идут –
– У меня бабка с трубкой в Кольчеме...
И халат ее мятый и тусклый. И не скажешь, что это шаманка.
Но сюжет исключительный –
– Танец...
Соболя изгибаются, стелятся. И сама заворожена ритмом –
– Запрокинула голову к звездам...
В ритме бубна-унчху! Вероятно, волнами –
– Вероятно, шажками балетными...
На растянутом кверху картоне, опустившись кометой бенгальской.
Да, такой реализм. Но картина –
– Перед нею стоят...
Перед нею глаза расширяются! Все забудешь под угольным небом. Как вчера, на протоке за мысом.
Я потом расскажу и про ритмы. А сейчас –
– О лице запрокинутом...
Те же плоскости, чуть под углом. Те же, что у севенов в витрине.
Чурбачки, деревяшки, но лица? Из «Солдатской побывки» нанаечка. Или Алла, что с Диной приходит. Ей бы бубен, халат и –
– Шажками?
Нет, такое представить нельзя! Разве что на аллее вчерашней. Там, пожалуй, снежины, зверьки. Но вообще-то там лучше без девы.
Правда, тема главы из-за этого:
– Я сегодня читаю Арсеньева...
Раз в двадцатый? Из библиотеки, той бревенчатой, с мхом между рамами.
А книга с описанием маршрута – от океана к озеру Бол. Кизи. Маршрут малоизвестный – книга тоже. Похоже, что последняя по Сихотэ-Алиню.
И мне она дороже предыдущих:
– Почти Кольчем...
И целиком поэзия? Выписываю формулы и фразы – из грустной мудрости, добытой в путешествиях.
... «Прощай море, ты мне не друг, а я тебе не враг». Так он сказал в конце, истрепанном штормами. И кажется, что здесь не только лишь про море. Вообще о приключениях, финалах.
Когда ты полон сил, природа формируется. Хотя к тебе, конечно, равнодушна. Ей дела нет, к примеру, что ты упал на тропке и больше не поднимешься вовеки.
Господин Чечевицын из Чехова! Счастлив тот, кто нашел продолженье –
– Поступившись мустангами...
Только жизнь обрывается, но, наверно, и это не страшно.
Я, конечно, уеду, мои тропки иные. Да и здесь я – не возле костра:
– Родники...
Вот альбом, вот Арсеньев –
– Вот туманные девы-ганиги...
Надо с этим покончить? Ганиги обитают в воде. И красивы, только хвост у них рыбий (русалочий?). И повадка, раз так, соответствует.
Пристают к человеку. И если назовут человека по имени, тот умрет моментально:
– Такие...
Или сам, очарованный блюзом.
Да, туман обязателен появленью ганиг. Лица тоже, должно быть:
– Две плоскости...
Да, положим, сижу на суке, над какой-нибудь местной протокой.
Я уеду, я должен уехать. И Кольчем допустим только временно. Но есть выход –
– Дождаться тумана...
Отыскать крепкий сук над протокой.
Первой встречной ганиге покажу документ! Пусть прочтет мое имя для верности:
– Чем не выход?
«Конец однозвучен». Лягвы пели из Моцарта. Может быть, из Прокофьева.
...Но пока что апрель. Я читаю. Список формул растет –
– Я мечтаю...
День туманный, свободный от прочего:
– Табуретка, окошко и книги...
Севены – духи разные. И добрые, и злые. И сразу всякие:
– Их злить не полагается!
Севены – деревяшки, воплощенье. Возможно, что творения фантазии.
Тут старые знакомцы –
– Дух огня...
Пудзи-Мамаса, он же – просто Пудя, который из огня наполовину, наполовину – лезет из земли.
И карлик Багдыхе, живущий среди скал. Творящий эхо. И притом – на лыже:
– Да, ходит на одной...
Так у Алины, а уж она-то знает досконально.
Фантазия без удержу –
– Птица «тэму» безликая...
Под вечер, у дуплянки, у багульника? А ты не шляйся там:
– Закат как глаз циклопа...
И колпачки шаманские – из снега.
Пугну и горным духом Какзаму? О, это худотелый великан! С трехпалыми руками и головой, как редька. Меняет, впрочем, облики:
– Способен превращаться!
Пугаться, тем не менее, не следует. По крайней мере, очень. По Арсеньеву, «у русских нет шаманов», а значит, и севены – «их не касаются», хотя бывали случаи.
И кто послал на нас тот снежный вихрь? Ведь я же чувствовал:
– Нельзя здесь оставаться...
Хребтина охраняется даже при ясном небе? Пожалуй, и стрельба потусторонняя.
Там «смех и голоса», там стрекотанья! Там лист стучит о веточку настойчиво. Возможно, там бурхан, который отвечает за резкость фотографий на мысе Поворотном.
Тут тоже просится подробный каталог. Но где материал –
– Ведь не у бабки с трубкой же?
Пусть у нее, но я с ней не общаюсь. И вряд ли она может о лирике севенов.
И каталог составлен задолго до меня. У Леши есть – с рисунками. А Леша славный резчик и режет по рисункам все из того же тальника. И так же грубо, как аборигены.
Но кое-что даже у Леши не выходит, а именно – магические стружки. Я тоже пробовал –
– Бездарная рука?
Хотя картошку чищу вроде шустро.
Берется ветка –
– Веточка черемухи...
Надрез и, как картошку, спиралью до султанчика. Потом соседнюю так, чтобы – в одну сторону. У Леши в фильме есть, как это делают.
Представьте запах:
– Кожица черемухи...
Шаманский атрибут! И «саури» – на посохах. А то – в виде повязки на голове шамана. С жаровни – дым багульника –
– Жаровня в форме птицы...
Эх, бабка с трубкой! Разве она может, набравши в рот углЕй, кричать и «сыпать Искрами» –
– Чтоб тело обрело невиданную гибкость...
Вопить и угрожать, упрашивать кого-то.
КамлАнья разные, но все летят куда-то? И обретают после дар пророчеств. Конечно, в Верхнем мире (или в Нижнем) известно все, что было и что будет.
Арсеньев о шаманстве – уважительно, как к философии, имеющей права. Как к философии из каменного века, когда поэзия была необходимостью.
Отсюда у него так часты переходы – к природным настроениям. К мистическим влияньям, которые он сам испытывал в маршрутах. Вдали от понедельников родной цивилизации.
Днем не до лирики –
– Но утро или вечер...
Особенно под вечер и одному, как правило:
– «День умирал»...
Луна – с небесной высоты. Сияньем озаряет – лес Великий.
Как просто, мистер Холмс? Лишайник бородатый, страусопёр громадный –
– РододЕндрон...
Можно не знать ботаники, хотя терминология – ее, как, например –
– Овсец опущенный...
«РододЕндрон, рододЕндрон!» – так кто-то восклицал. И я, наверно, тоже:
– С таким же удареньем?
И «чуждый чарам челн», конечно, не поэзия, когда не найден тон первоисточника.
Первоисточник – лес восточнее Бол. Кизи. Великий лес. Озера и болота:
– «Какая-то рыба хватала ртом воздух»...
Мне было бы и этого достаточно.
«Громадный змей сунгму» – страшны их крики. А когда выпь, то людям «сны дурные». Конечно, под луной возможны и ганиги, но я уже о них свое оттарабанил.
...Я – возле печки, а не у костра. Я не на «острове печальном средь сильвайсов» –
– Но если б там...
Гадать бы не пришлось о том, что пронялО или еще не очень.
Я чувствую, что главка перегружена. Но – «жаба наслаждается ненастьем». И звукопроницаемость. И скалы. И шум тайги волнует ведь настроенную душу.
Но и Кольчем не прост! Проходит бабка с трубкой. Стихи дают ростки:
– Их тон неолитический...
«День угасал», как говорит Арсеньев.
– Фонарь, велосипед...
Опять два юниорчика.
III.8. На грани общей дрожи (Можно слушать: https://yadi.sk/d/a1TioX6W3JbmA8)
В шесть часов началось мое утро. Лаем слишком знакомым. Вылетаешь, как пуля:
– Фу, не надо, Пират!
Ну, конечно, китаец. Что не сидится этим привиденьям.
Китаец одноногий как тень по потолку:
– Потусторонняя фигура из бумаги...
Такое в шесть утра, причем с постели, конечно, справедливо раздражает.
А небо чистое? И солнце уж давно, наверно, топчется за ширмою Де-Кастри. И ждет своей минуты, отведенной Кольчемом, апрелем и небесною механикой.
Началось? Надоело топтаться:
– Вот укол из-за ширмы как глаз...
И – по сопочным контурам, параллельно подъему, рассылая лучи по Долине.
Иногда опускаясь, как в ракетном дыму –
– Но тотчас же играет глазами!
И летит параллельно подъему, как пращою, запущено в небо.
...Конечно, НЛО к погоде не относятся, но облака, наверно, им мешают. Разведка над Кольчемом, когда вокруг Луны появится гало жемчужной «побежалости».
Конечно, я заметил, когда торчал в протоке, но счел жемчужный круг не стоящим вниманья. Проверить теперь надо:
– Вернейшая примета?
Как НЛО, погода улучшается.
Два дня хандрил и кис, и самоедствовал. Но мне немного надо. Еще не просыпаясь, почувствовал уже, что стимул где-то топчется. И снилось что-то вроде про каштаны.
И вышеупомянутый китаец мог видеть, как с крыльца научной станции выпрыгнул бодрый некто. Только в майке. С отчасти обгорелой шкиперской бородкой.
Я горд, что понимаю небесную механику. За ширмой –
– Сингапур и Филиппины...
Вот-вот и красный глаз уколет оптимизмом? Глаз марсианина, из Герберта Уэллса.
Высвечивает тальники, протоки и озера. В долине еще темной, ночной по сути дела.
Я бы еще –
– Как щупальцами спрута?
Уже не удержать его улыбки.
Лучи прожектора? Возможно, на дуплянку. И над тайгой – уже до Чайных гор. Уже не шевелятся –
– Теряют красноту...
Слились в обычный свет, присущий будням.
Но дома сквозь окошки и обычные – прошьют горизонтально всю каюту. Преломятся на гранях и в банке с багулями. Тут еще утро, тут свои законы.
Принес воды, проверил кислород. Поход за молоком добавил оптимизма. Хороший будет день:
– День неофициальный...
Программы мне никто не составляет.
Надену-ка я плавки и двинусь на Ковригу? Оттуда близко и до Чайных гор. И, может быть, сегодня и узнаю, чем так заманчивы и почему тут главные.
...Пират застрял в жердях на огороде. Сделал сальтО и тут же – петуха (от тети Кати):
– Беднягу на крыло...
И вот уже увяз – в кусте ракиты, тоже «тётикатином».
Как эфиоп с испачканною рожей? В восторге носится, не зная, что и выкинуть:
– Комета черной шерсти...
Волк тоже возбужден. И тоже носится, но этот посолидней.
Вчерашняя аллея. Наши следы засыпаны. И все, как было в марте –
– В синих тенях...
А я консервативен. Кто спорит, что весна, но не уверен, что слова найдутся.
Да, мы уже в тайге. Кольчемской, юной. Иной, наверное, уже не представляю. Без частоты змеящихся былинок, без колпачков багульника, без снега.
И без зверьков! Вчерашние минутны. Лишь мой блокнот хранит их –
– Всех мордочками вниз...
Рассыпались, но души все же были? Возможно, сохранились здесь в аллее.
Залив Арсеньева в вершине не растаял. И через мыс тропа, почти что просека:
– Само собой, нехожено...
А наша цель – Коврига. И мы прошли тропой, чем время сэкономили.
Пространство Удыля при синем небе –
– Люксы и люмены...
Уж как в тайге светло, а тут наверняка – такая же пропорция, как у тайги с крыльцом, когда глаз марсианина.
Вулканы и вазоны. Открытое пространство после тайги внезапно, как световой удар. Невероятный даже здесь, в Кольчеме:
– Стоишь, зажмурившись от люменов и люксов...
Большой соблазн раздеться загорать. Но время сэкономили, и наша цель – Коврижка. Кто знает, не отрежет ли грядущим половодьем. Если судить по солнцу, очень скоро.
И я не повторяю прошлую ошибку – не сразу лезу в гарь. А по заливу, краем. Так вроде дальше, но зато гарантия, что будет нам Коврига с чудесами.
Похоже, между прочим, на Малую Амбу. Только с другого бока, разумеется. Такой же горб, как «морда» с мелколесьем. Сама Коврига – как бы второй этаж от морды.
Типичная постройка – такие здесь повсюду? Наверно, и вулканы за Удылем такие же. А впрочем, сам же видел, что такие, только спускаются под разными углами.
А выше – панорама, блистательно знакомая. Кисель небесной синьки, от которого такое усыпленье, что справиться нельзя. Спишь на ходу и смотришь только под ноги.
Вообще-то тот же зимник на Удыль. До коренного мыса (от Коврижки). И влево, на вазоны. Там проход, и где-то там вагончик рыболовов.
Масштабы? Только вот прошли мы их с Пиратиком. И даже показалось, что и не так уж долго. Но я опять же спал, как и сейчас, наверное. Жара и голубые полыханья.
Залив неровный. Всюду – вода и ямы всякие:
– Вода уж непременно!
А может, по кустам? Пошли входить, ребята. Коврига перед нами:
– Отсюда видно вековые кедры!
И опять это было ошибкой! Тут бурелом похлеще прошлой гари. И снег глубок –
– И всюду пни и корчи...
Нам сразу бы вернуться, но мы самоуверенны.
Мы лезем, мы выпахиваем след:
– Естественное снегозадержанье...
Собаки где-то сами по себе. Оглянешься –
– Там пень, а не Пиратик...
А есть места, где танки не пройдут! Деревья (уже взрослые) поломаны и свалены. Сплошные, параллельные. Обломаны, как спички. Направлены верхушками к Кольчему.
...Снег в ветровале, понятное дело. Я залезал по пояс, даже глубже. Таранил седимент, армированный ветками. Переползал стволы, а те –
– Все параллельные?
Да, ветровал с огнем? Похоже, из распадка. Необычайной силы –
– Естественная тяга...
Пожар тайги первичной –
– Ломало, словно спички...
Простите за избитое сравненье.
Заряд энергии давно уже растрачен. Я часто отдыхаю:
– Снег тает на щеках...
Но весело, как в детстве. И ты – еще, еще, как будто целый день катаешься на санках.
Провалишься в ловушку и застрянешь. И сил нет ноги вытянуть. У твоего лица – ольхи краснеют шишечки и звездочки снежинок. И ты осыпан прошлогодней хвоей.
А отведешь ладонью –
– Синий свет...
Свет нестерпимо яркий и горячий. Ну что там в детстве – в детстве только санки. А тут – Дальний Восток, ловушка у Ковриги.
Перелезаю падшие деревья, коряги жутких форм с землею на корнях. Да, ветровал:
– Огонь и катастрофа...
И только у берез кора нетленна.
С трухлявого торчащего обломка снимаю трубку:
– Вот она нетленность...
Те самые «футляры берестяных стволов»? Те, про которые читаешь у Арсеньева.
Футляры и коряги, ловушки и стволы:
– И хочется опять чего-нибудь родного?
Что, впрочем, и искать особенно не надо –
– Осинки группою...
Ольхи невинной шишечки.
Так пропахал низину и вроде бы подъем. Опять багульник чащами, но несколько другими. Кусты нестройные – ветвятся, мельтешат. И преграждают путь пружинящею сеткой.
Да, пропахал? Ошибка непростительна. Чуть бы левей –
– А то и впрямь – до мыса?
И все-таки разок такое надо видеть и пропахать, энергию растратив.
«Красивая страна» А.К. Толстого? Здесь Сатана мог лекцию читать. Небесным духам, посланным на землю. За Дон-Жуаном в частности –
– Вообще командировки...
...Садится на корягу, «на обгорелый пень». Читает космографию наивным. Я думал, это где-то в Черноземье. Но, если что-то дикое, тут уж не без Кольчема.
Ряды стволов, обломанных, как спички, теперь мне будут сниться, я уверен. Собакам проще. Я – перелезал. Как танковые надолбы. И все –
– Все параллельные...
Всех перелез, но выбрался –
– Сижу, как Сатана...
Опершись не на пень, а на ажур багульника. И не читаю лекцию, поскольку тут один. Собаки где-то сами выбираются.
Но цель близка. Подъем, правда, крутой. Чем выше, тем сильней шум ветра по деревьям:
– Органное звучанье?
Чащоба. Снег глубокий. И выше – только небо, кисель небесной синьки.
Тайфун добавил трудности, сравнительно с Амбами:
– Ползу по седименту...
И, когда все же выполз, только слова:
– Ну и подъемчик был...
И, кроме этих слов, ничто другое.
...Разделся выжать майку. Я не преувеличил. Выкручиваю –
– Льется?
Пока позагораю. Полярка на снегу, и я – лицом в полярку. И звери загорают, как убитые.
Так и лежим в затменье и блаженстве. Я тоже спал под солнце и оркестры. Когда перевернулся –
– Перья страуса?!
Страусопёр, высокий и раскидистый.
Мы на Коврижке. Мы достигли цели. Гуляю в плавках –
– Вглядываюсь в виды...
Конечно, не среди столетних кедров, но там, где среди них сквозило небо.
Листвянки:
– Никакого ветровала...
Свободный парк, и папоротник клумбами. Вот все, чем обладает Коврига долгожданная. Ну и конечно:
– Чеховская «Чайка»?
Через стволы листвянок – сцены, сцены, сцены. Над озером Удыль –
– «Новые формы»...
Без декораций тоже. И занавес отсутствует. У Чехова хоть что-то поднимали.
Коврига – эти сцены:
– Только сцены...
Без монолога Чайки – о лягушках, о тысяче веков, о холоде Вселенной. Без повторенья:
– Ужас, ужас, ужас...
Да, здесь тысячелетья не по пьесе? Здесь голубой кисель в спокойной тишине. Просцениум, стволы. И панорама – с моей необычайной точки зренья.
Я дам всю панораму, воспользовавшись случаем. Пока хожу вдоль сцен, слева направо. Кольчема нет – он где-то за тайгой. Зато Амбы как спины крокодилов.
Отсюда больше боком? Горбы с сквозящим небом. Да, как Коврига эта, если смотреть оттуда. А я сейчас –
– Оттуда и отсюда...
Я здесь сейчас и там одновременно.
Сидит во мне уверенность, что можно и по небу? В облачных лентах, что к полудню появляются. Летать над всей долиной, подобно НЛО. Или совсем без всякого подобья.
Амбы спускаются горбами под углом. Последние горбы действительно как морды. Обрезанные тупо, прижатые к долине. И осыпи – с долиной сопряженья.
Ухта сначала там, но скоро поворот, отмеченный пунктирами вазонов. Там струйками мираж от испарений снега:
– Едва ли не кипит...
Настолько очевидно.
Мираж, собственно, всюду:
– Вулканы, острова...
Гольцы за Удылем –
– Пузырчатая оптика...
Не знаю, все ли мы объехали тогда. Сверкало чересчур, что было непривычно.
Запомнил только ярусы, обросшие тайгой. И мысы, словно лбы, амфитеатром. Удыль при солнце – сонное забвенье. Страна Вечного Лотоса, нирвана.
Кстати, Удыль действительно правей. Правее лба Ковриги, причем там только вход. А сам Удыль – за следующим мысом. И то я не уверен:
– Слишком плоско...
Пространство бесконечно? Разместилось по высоте примерно в сантиметр. И там, где горизонт (верней, где он бы должен быть), кругом стена из ярусов и мысов.
Но синие вулканы (я убежден!) подвешены:
– И держатся, конечно, испареньями?
На струйках миражей, кипенье снега. Да, там, где корабли скрываются под воду.
Но я уже сейчас – что справа за Ковригой. Там то же самое:
– Кулисы и кулисы...
И тоже обегают, становятся стеной и превращаются в Амбы мои, что слева.
И – новый круг по мысам и вулканам? Я мог бы формулировать:
– Ландшафт эрозионный...
Провальная структура? Лайель и катаклизмы. Конечно, можно бы, хотя б для самолюбия.
Но мне сейчас – не лекция, а сцены. Те, что за кедрами. Простите –
– За листвянками...
Между стволами сцены. Панорама. А мысы вокруг озера –
– Те как удары гонга...
Я на одном из них –
– Всего лишь на Ковриге...
Но по хребту могу пройти до Чайных. Конечно же, не главных для озера Удыль. Так от Кольчема кажется, что главные.
Но я кольчемец все-таки:
– Коврижка – пароход...
Я загорел среди страусопёров. Никто не прогоняет, но –
– Собирай одежды?
Других чудес Коврижка не покажет.
И – «путь далекий до Типперери»? Я не искал дальнейших приключений. Я только лишь:
– Куда пропали Чайные?
Иду хребтом Коврижки, уперся в седловинку.
Ту, по которой шквал, как я предполагаю. Но седловинка вроде не кошмарная. Снежком присыпана, и ветровал короткий:
– Рукой подать до нового горба?
Полез, конечно. Сунулся туда, во что уперся –
– Хоть кто-то только что твердил об осторожности...
Нет на меня погибели, подай мне приключенья:
– Хочу-таки узнать, куда пропали Чайные?
Рукой подать? Так кажется – с Коврижки-то засыпано. Тот ветровал – ничто в сравненье с этим:
– Узнаешь, когда сунешься...
Но раз уже нырнул? Нырнул и не послушался, и лезу.
Деревья друг на друге! Скрипят и не улягутся. И корни дыбятся, держа пласты грунтов. Ну а внизу, конечно же, ловушки, где только голова торчит над снегом.
Трудней всего в ольхе. Ем снег и застреваю. И – к следующей вехе, к очередной листвянке. Кошмар, но страха нет –
– Даже смешно?
Такое приключенье в ветровале.
Да, представляю тягу! Как рушилось по впадине, тут только и поймешь по-настоящему. И этот шквал – уже внутри меня. Гудит в мозгах, и я ему участник.
Но спасся от огня. Причалил за лощинкой. К боку бугра с багульником ажурным. И тут – ноги поехали. Я, верно, доигрался:
– Не держат ноги?
Склон, листвянки вертикальные.
...Очнулся:
– Ну и кадр...
Фотограф, понимаешь ли? Передо мной ольха. Пни с снежными нашлепками, как шапки глупых баб. И свежесть, столь знакомая, которой не бывает в нормальном состоянье.
Залив с маячной веткой? Вот кто-то ехал склоном. И задержался перед крутизной. Ломая кустики, выпахивая след. Кто-то другой, не я. Хотя я – в конце следа.
Сижу, как в кресле:
– Солнце, ажурные багульники...
Органные шаманские концерты? Блаженно засыпал, причем не раз, наверное. Не раз являлся кадр:
– Вот мир невероятный?
Я вовсе не имел желанья что-то выяснить, кто я и где. Залив с маячной веткой, наверно, повторился здесь на склоне и в самом оптимальном варианте.
Конечно, надышался эфирами багульника. Дурман уже вверху, а тут еще добавилось. Ведь наломал порядочно, а солнце очень жаркое. Как только вспомнил, что –
– Идти куда-то надо?
Куда? Но план готов. Конечно, план бредовый, сводящийся к тому, что надо прыгнуть вниз. Там марь и там опять же – рукой подать куда-то. Наверное, к заливу с арсеньевскою вышкой.
Я ведь такой –
– Я спрыгнул...
И шел в бреду по мари, что в общем-то и правильно. Но шел я, как лунатик:
– Листвянки при луне?
А было еще солнце. И тени резкие тянулись до Кольчема.
И, помнится, еще музейный интерес. Марь, в сущности, болото:
– Деревья угнетенные...
Растущие как пики. А ветки так изломаны, что и нормальному внушают подозренья.
Но, повторяю, страха еще не было:
– Как в косом зеркале расставлены листвянки...
Я обходил их тени и трогал, как в музее. Проваливался в ямы, возвращался.
Музейный интерес? И все-таки хотелось увидеть в косом зеркале свое лицо лунатика –
– Особенно глаза...
Глаза кольчемца, который одурманился багульником.
И как я оказался на дороге (примерно там, где встретил Рыбинспекцию), не помню, но:
– Дорога на Удыль?
Хоть понимаю, кто я и что мне – до Кольчема.
Умылся в колеях:
– Собаки?
Любимчик всюду рядом, и Волк не убегал:
– Неужто же они...
Да, лаяли, тянули. Похоже, что они мои спасители.
И я – по колеям, плескаясь безрассудно. И это глупо, но:
– Хватило б только сил?
Еще глупей свалиться до амбара. А до крыльца – уже на четвереньках.
...Печь, разумеется, черна, как «черный ящик». Сейчас бы бормотухи, но нет ее, полезной. Пожалуй, это к лучшему, а то после багульника – наложится, и спятишь окончательно.
Отшельник на дровах, перед холодной печкой. То ли, что утром –
– В шесть часов утра...
Глаз марсианина, как щупальцами спрута? Но спрута доброго – с сигарой и в цилиндре.
...Да, выскочил. Хотелось отчебучить переворот какой-нибудь –
– Увидевши лучи...
И лишь размеры дворика тогда остановили, а то бы – на руках, как на шарнирах.
Не тот сейчас отшельник? Я нервно реагирую, не дрогнет ли вода –
– Или бревно вдруг треснет...
Как пистолетный выстрел, неожиданно? И тянет прислониться к дощатой отгородке.
Вообще-то я люблю, когда в глазах картины:
– Эйдетика...
К примеру, прибой цветов в степи? Но марь и мелколесье, стволы те параллельные:
– Как будто снова там?!
А не сидишь у печки.
Что если спрыгнул бы совсем в другую сторону? Там тоже марь, но там уж безвозвратная:
– Собаки б вряд ли вывели...
Замерз бы там лунатик. И дом напрасно ждал бы. Такое Типперери.
Как вспомню, затрясет. А печь не разгорается. И чурбаки угрюмы:
– Нельзя, чтобы погасло...
Сдуваю газ угара. Тут Кольчем. К тому же –
– НЛО тут шляются по небу...
Эйдетика с закрытыми глазами? Спасибо, разбудил Дерсу Узал:
– Вот три рубли!
Принес какой-то мелочью. Хороший старикан и малоразговорчивый.
Действительно, огонь шел из распадка. Шел на Кольчем и:
– Еле отстояли...
Пожары здесь довольно-таки часты, но и тайга мгновенно отрастает.
Ушел старик, явилась почтальонша. Мне телеграмма (телефонограмма), что будет перевод из бухгалтерии:
– Какая бухгалтерия? Какой Юрий Михалыч?
Уставился на бланк:
– Да, в типографских знаках...
Читать, что ли, разучен? Но Рита-почтальонша моих собак боится. Встаю, чтоб проводить:
– Еще закат и розовое небо...
Ловлю себя на странности –
– У зеркала...
Хотя обычно дней по десять не касаюсь:
– Не отголосок мари ли...
Тарзан какой-то нервный? На всякий случай прячу отраженье.
Вообще-то, верно, вредно так смотреться. Пью валерьяну, лезу под меховую полость.
Но ведь и здесь в окошко:
– Дуплянка темно-красная...
Там феи с амазонками под красными лучами.
Чтоб как-то вырваться из здешних чародейств, стараюсь думать, что я не в Кольчеме. Как, например:
– Амур стремится к океану...
А то еще – про степь, про Черноземье.
Напрасная затея –
– Я в Кольчеме?
Шарахает бревно, и дым опять фонтанами. Знакомый номер:
– Цел ли тот кирпич?
Изволь вставать опять и ублажать реактор.
Скорей «Литературку»! На грани общей дрожи сдувай угарный газ. А свайное пространство – сквозь доски режет холодом. И арктика из двери. Враждебно мне сейчас в шаманском доме.
Я собираю щепочки, я грею в тазу воду. Одеться не успел –
– Дрожу над печкой...
Из чайника горячей подливаю. Дрожу уже в тазу:
– Смотрите на отшельника...
Еще «Литературку» от Риты-почтальонши? Так дунул, что реактор осветился. И печка оживает:
– Пошло само потрескивать...
Теперь, что ни задвинь, сгорит всенепременно.
Варю, хотя не так чтоб очень и голодный. Варю своим спасителям:
– Весь день на сухарях?
И Волчик научился заглядывать в ладонь:
– Последний раз заглядывал на мари?
Лунатик–не лунатик, а все же что-то помню? Даже когда –
– Тащили и лаяли сердито...
А я еще, как будто, упирался. Там –
– Среди пик с поднЯтыми руками?
Но я уже не там –
– Я на ступеньках...
В классической лазури лицо луны-блондинки. Сиреневое облако. Амбы. Полоски тальника. В бинокль это светлее, чем есть на самом деле.
Бинокль – волшебный ящичек –
– Пузырчатая оптика...
В лугах зеленым фосфором горят глаза кошачьи. То отблеск чистых льдов или вода зеркальная:
– Кольчем не прост, конечно же...
– И тишина кольчемская...
А дома дрыхнут псы, откинув головы. Пират задрал штаны –
– Лишь Волк прядет ушами...
И оба выдувают счастливо бульки носом. Опять досталось псам –
– Такой у них хозяин...
Тепло уже в устойчивых правах. Свет фотоламп, букеты:
– Обычный рай вечерний...
И я – за дневником. И лампа сбоку греет. Записываю день – в порядке хронологии.
Я, собственно, весь день – ни шага без блокнота. На мари, на Коврижке и на дровах у печки –
– Но почерк как пила...
Не разберешь ни слова. Особенно на мари –
– Пила по всей странице?
Сейчас дурман прошел, и почерк мой обычен. Пилообразный тоже, но читается –
– Как сетка грубой ткани...
Мелькнет изображенье, как при плохой настройке телевизора.
...Мелькнет лес черных пик или стволы вповалку –
– Тушканчиками скачут кобели...
И забелеет вдруг березовою чащей? Или фигурки фей и амазонок.
Держусь на якоре спасительной эротики:
– Покой и тишина?
И лампа сбоку греет:
– Уже довольно долго?
Держусь и улыбаюсь. Чему-то – весь внимание –
– Ну да – и созерцание...
Причина, как ни странно, опять в том же багульнике. В букете, что принес тогда с Малой Амбы:
– Проклюнулись бутоны?
Да, да – конечно, красные! Наверно, когда спал или сидел у печки.
III.9. Тайфун затормозил весну (Можно слушать: https://yadi.sk/d/9NRApru33Jbfvi)
Примета не сработала. Я завожу будильник на те же шесть утра, но третий день метет –
– От Удыля к Де-Кастри...
Как будто не апрель? Опять все черно-белое и зимнее.
Третий день я топлю чурбаками. На лунку, в магазин – и больше никуда. Тайфун распорядился, затормозил весну, чтоб этот тип – не очень-то с экзотикой.
Лоб расшибет? Дни в полутьме и снеге. Спи и читай. И набирайся сил. В конце концов – ты никогда не жил так. Апрель заботится, сопротивленье глупо.
Проснешься по будильнику:
– Залеплено оконце...
Немного бересты, подсохшее бревно. Не закрывая топки, смотри, как разгорается.
– А в сени намело...
Да так, что дверь заклинило.
День слабо пожелтеет и уйдет. Ночью слегка стихает. И полная луна. С рассветом же опять. Все дни я на лежанке – за Малую Амбу и за Ковригу.
Весна дальневосточная:
– Тайфуны...
Который из них первый, пожалуй, и не скажешь:
– Слились с зимой...
И солнце – вроде премии. Роптать тут бесполезно и не надо.
Проснешься, влезешь в тапочки (обрезки давних валенок) и в полутьме колдуешь возле печки. И дым березовый каюту оживит, задаст какой-то тон существованью.
Кончаю измеренья и снежными мостками – за молоком –
– Через тайфун и ветер...
Безлюдное село скрипит всеми снастЯми:
– Тайфун, Пиратик...
В этом что-то есть.
Конечно, есть. Поход за молоком –
– Поход за витаминами душе полупроснувшейся...
Тем паче что село как ветряная мельница. И что тайфун весенний, несомненно.
Таежный, с Удыля, со спорами лишайников. Из тех, что наполняют мой парус оптимизмом. Полярка – парус, но:
– Какая же тут разница...
– Да, да, Пиратик, в этом что-то есть.
И чуть ли не от каждого двора к нам вылетают – Чарли, Старикашка, Микропират. И тот еще, привязанный. Ему – двойную порцию сухариков.
Пиратик, моя тень, собак не одобряет –
– Задышит, вздернет нос!
Ревнив, но добродушен. Игра – отнюдь не драка. Ком из клыков, хвостов. Весь берег истоптали невозможные.
Оставлю банку, колбу забираю. И возвращаемся –
– Навстречу тайфунУ...
Следы уже заносит под вечную струну, под вой и причитания Кольчема.
День за оконцами. Мелькание снежинок, возгонка бересты, букет рододендрона:
– Пьешь чай мечтательно...
В нем тоже витамины? Чугун плиты – до красного каленья.
Я подсмотрел, как кольца отлетают. От взрыва дрогнет дом, и искры во все стороны.
Сгорание дотла, и выгребать не надо. Вечный огонь –
– Пещера неолита...
Бревно пылает, пламя загибается. И дым, лишь когда сильные порывы. Но если печь в режиме, то и тяга. Чурбан охвачен пламенем надолго.
Чурбан:
– Господин Чурбан?
Это из сказок Гауфа – какой-то дядя вредный. Лесной, из Чернолесья. Из Шварцвальда, такого же, как там, за огородом.
В пургу тайга опять какая-то дремучая, какой была у раннего отшельника. И я дремал, наращивая мускулы, как следует не зная светлохвойности.
Теперь-то знаю, но –
– Тайфун от Удыля...
И знание мое как будто бы впустую? В пурге мелькает мягкость лап еловых. И господин Чурбан, и феи с амазонками.
Бревно пылает и:
– Волшебные снежины...
Тем временем рододендрОн? Уже весь в скрутках розовых, похожих на липучки:
– Себе и стюардессе...
Ревнивый офицерик...
Я не силен в ботанике. И первые букеты какого-то другого растения тайги. Где только листики похожи на багульник, но запах оказался не «смолистым».
Возможно, что опять я ошибаюсь:
– «Подбелый» или «козий»?
Но скрутки умилительны! За стеклами снежины, а у меня весна, воистину кольчемская, лишь чуть с опереженьем.
Наверстываю письма. И в конверты – по веточке с бутонами багульника:
– Пусть мне завидуют...
Душистая экзотика? Мне, моей келье, нежному апрелю.
...Да, сказки Гауфа в старинном переплете. Тайга за огородом:
– Чернолесье...
Тайфун? Что тут поделаешь –
– Мечтательный тайфун...
Возгонка бересты, березового столбика.
Не умолчу опять о тете Кате:
– Один вы тут живете? Никто вас не пугает?
Приходит регулярно, вынюхивает что-то, шпионит по приказу Богородского.
Тогда (еще на выборах) мы были подозрительны. Наверняка следили за нашей Экспедицией. Но все уехали, лишь я один в Кольчеме. Кому-то поручили шпионить и докладывать.
Кому как не соседке? Но этой тете Кате не уяснить, чем я тут занимаюсь:
– Вы здесь один живете?
Причем невольно смотрит – на балку потолка:
– Вы человек хороший...
«Хороший», но не спрятать злобный голос. Докладывать ей нечего, а там, наверно, требуют. А, впрочем, я, наверное, излишне подозрителен. Противно, как она распустит губы.
Но я действительно спокоен в смысле балки. И не боюсь ни ставень, ни скрипа половиц. Я думаю, Дух дома меня оберегает, по крайней мере – терпит молчаливо.
Спровадил тетю Катю –
– Двор Белого Клыка...
Весна, похоже, время под снегом не теряет. Вытаивают грядки. С тесовой крыши капает. И дом скрипит, как ветряная мельница.
Чищу Пирата снегом –
– Как ковер?
Лежит, как будто бы его так чистили всегда. Ворона созерцает нас с дуплянки. День протекает вроде незаметно.
Схожу в библиотеку за новой сеткой книг. Беру, что приглянётся, смотря по настроению. Но краеведенью всегда приоритет:
– Нижний Амур...
Имею массу выписок.
Новейшая история, шаманство, ботаника и «разное» –
– Зачем?
Кольчем загадочен, и знать кое-что надо. Для подкрепленья смысла этнографии.
Моей, а не вообще –
– Моей в широком смысле...
Хотя бы этих дней, дней нежного апреля. И смысла моего Кольчема ненаглядного, который, вероятно, не случаен.
Тайфун –
– Табу на все...
На сопки, на тайгу. День слабо пожелтеет и уйдет –
– Как будто ничего не показавши...
Но где еще? Нигде, кроме Кольчема.
В моем блокноте много всякой всячины –
– Как кадры кинохроники...
И день не пропадет. Когда-то проявлю эту катушку пленки и стану смысл искать, если он тут присутствует.
Да, кадры? Кадры дня. Вот, например, с вороной. Пират бродит по отмели. Я чищу его снегом. И мягкие губы кулак теребят:
– Что у тебя для косматого?
И несет, и несет с Удыля. И свершается день незаметно. Я готовлю свечу на тот случай, если вновь не дадут электричество.
Свечи я экономлю. У меня тут еще есть светильник соляровый –
– Лампа...
Подрезаю фитиль. Масла в лампе порядочно. А ведь сколько я жгу –
– Все порядочно...
И кружка у меня лабораторная. И лампа Аладина – из пикнометра, то есть ее стекло – обрезанный пикнометр, а так она нормальная, с широким основаньем.
Но зажигать огни пока что рано. Где-то закат свершается. И тихий полумрак – еще часа на два. И кабинетик – еще часа на два в оцепененье.
Читать нельзя. Подбросишь кругляков –
– Следишь, как занимаются...
Порой мне удается, чтоб – только лишь они или стук ставень,
– Чтоб только сумрак длился в кабинетике...
Да, хорошо. А выйдешь на ступени:
– Несет от Удыля...
Пиратик, моя тень, берет печенье мягкими губами:
– А кто будет хвостом махать, косматый?
Пурга обычно к ночи утихает. И мутный свет луны присутствует неявно. Разве есть еще что-то, кроме хребтов за прерией,
– Кроме души, стоящей на ступеньках?
Свет так и не зажегся. Кормлю Пирата ужином:
– Ну и тень от хвоста – При свече на печи...
Чем не стихи? Тоже кадр из блокнота. Проявлю –
– Возвращуся в бунгало...
Нежные числа апреля! Я их люблю, хотя бы потому, что все меня касается. Потом не успеваешь. Придут другие кадры –
– Перегонят...
Положим, коготки рододендрОна – не очень-то примета –
– Но с Амбы?
Но обещанье радости. Весны. Весны в Кольчеме – той, что ждешь давно безотносительно.
Весной ты вровень, каждая примета – еще отдельная:
– Апрель – весь обещанье...
А после что? Всегда перегоняет. Потом – не успеваешь все записывать.
Но этот мой апрель не где-то, а в Кольчеме. Причем – до навигации, практически до лета. В условиях приблИженных. Знакомое волненье:
– Посмотрим на Кольчем и на отшельника...
Пиратик, моя тень:
– Отвык без его морды...
Чуть пропадет куда-нибудь, тревожно на душе. Любимчик – так сказалось само, еще когда-то. Вот и сейчас –
– Волна горячей радости...
Задышит, вздернет нос:
– Ууу, я вернулся...
Возник у печки. Знает, что любимый. Башка с белой полоской и тряпочки ушей, всегда вперед загнутые. А лоб его – медвежий.
Обычно спит в сенях. Гремит оттуда миской. И очень чуток в смысле привидений. Найду его во тьме, чешу башку. А перестану –
– Трогает настойчивою лапой...
Тушу свечу, и мутный свет луны, как у Арсеньева, окошки озаряет:
– Да нет же...
Так слегка. Идет по окнам. Сначала – по удыльским, потом – и к огороду.
Удачная находка с кругляками? Так больше треска:
– Утром береста...
И Новый день? Возможно, такой же, как сегодня. Уже, впрочем, вчерашний, оставшийся в блокноте.
III.10. Из разряда предметов «бо-бой» (Можно слушать: https://yadi.sk/d/80OuYYo93JcBp4)
Тень тети Кати:
– Вы один живете?
На балку смотрит. Балку потолка – с подпоркой из ствола, наверное – листвянки, не очень, впрочем, толстой, но все-таки солидной.
Бабенка глупая, слюнявая, в рванине. Однако же – ульчанка и быть иной не может. Почтенье к балке, хоть ты и шпионка. Почтение врожденное –
– Влиянье неолита...
Подпорка, балка, печка – для ульчей неразрывны. Имеют смысл сакральный. Я «человек хороший», но многого не знаю. Наверно, и не должен, как, вероятно, думает соседка тетя Катя.
Но я-таки этнограф, хотя и доморощенный. И у меня свое почтенье к потолку. Пока пурга, немного о сакральном. Не увлекаясь перечнем –
– В порядке постановки...
Мне повезло, что я попал в Кольчем. Причем не как этнограф, а «научник». Да и науки-то на час возни у проруби, включая рыбок, ведра, созерцанье.
Конечно, тишина тут эталонная. Природа первобытна, что нет нужды доказывать. Но вновь я бормочу:
– Кольчем не прост...
Хотя, чем именно, так сразу и не скажешь.
Не скажешь и не сразу – вот в чем штука! Приходится мудрить, ссылаться, что-то сравнивать. А вывод ускользает до нового «не прост», которое настигнет обязательно.
Я бы вообще остался с тишиной и был бы только ею и доволен:
– Однако самолюбие...
И ведь попал сюда – не просто, а по линии, без коей не попал бы.
Я знаю и про балку, и что мое жилище – не столь лаборатория, а в прошлом дом шамана. И что жилище это сакральное до гвоздика, вплоть до ступеней сбитых, где мы сидим с Пиратиком.
Да, хорошо. И день без разговоров сам по себе достоин Красной книги. А здесь бывают дни длиной в неделю, о чем я с удовольствием опять же сообщаю.
В порядке постановки, к вопросу и так далее – классический пейзаж и то, что не кощунствую. Хотя непреднамеренно могу и ошибиться. И претерпеть воздействие Кольчема.
Вот несколько легенд, рассказанных Алиной. Легенд, с которыми я здесь сосуществую. Как иллюстрация того, что может быть, и для коллекции подобных, непечатных.
Сначала не Амур, а где-то на Оби. Рассказ художницы, алининой подруги. Участницы поездки в мир «неофициальный», с какой-то экспедицией научного характера.
Да, где-то на Оби. На острове (где, кстати, отмечено явление магнитных аномалий) нашли некую маску «из легкого металла» и стали делать оттиски на майках.
Рабочие – мальчишки, народец безответственный. Наверно, волосатики. Те, что всегда с гитарой. Никто не останавливал, а может, было некому. Костер патлатых – дергают гитару.
Но с темнотой – «шаги большого существа». Шаги и тени около палатки. Что-то такое жуткое, из камня. Всего палаток было там тринадцать.
Начальник выскочил:
– Вы тоже это видели?
Все видели, все сгрудились. Возможно, аномалии. Но те, что с отпечатками, погибли в скором времени. Как, например, один – «без признаков насилия».
Плыл в лодке, закричал, упал на дно и умер. И у другого лодка – вдруг «встала вертикально». Художница отнюдь не психопатка. История почти документальная.
Еще легенда, столь же достоверная. Уже не на Оби, а на Амуре. В селенье Булава, уже нанайском, реально существующем поблизости.
Это уже рассказ этнографини, довольно пожилой, из Петербурга. Стремилась в Булаву по специальности – «обряды и тотемные деревья».
Жила в доме шаманки Алтаки-Ольча. Возможно, той, чьи фото в таком множестве показывал мне Леша, любитель колорита, еще тогда в Хабаровске. Морщины помню, бубен.
Этнографиня, кстати, «рецептор благодатный». Свою командировку получила не очень-то удачно. Что-то с ногой у матери. Мать заболела, ей – командировка.
Конечно, не спала. Все «думала и думала». И Алтаки-Ольча наутро:
– Ты не бойся...
Она не умерла! Сидит, вытянув ногу «на мягкий табурет», то есть на пуфик.
Шаманка не бывала в Петербурге. Да и вообще, как будто бы нигде. Лишь Булава, где нет многоэтажек. Нет мягкой мебели и прочей обстановки.
Но ей сегодня снился «огромный дом из клеток». Наверное – в разрезе, на просвет. Квартира «с старой женщиной» и городская мебель. И все совпало, в том числе и пуфик.
А через пару дней действительно письмо. Рассказ этнографини, изложенный Алиной. И мной лишь приобщенный к коллекции легенд. Тем более, что сам – в шаманском доме.
И я читал о «переносе зренья». В места весьма далекие, в миры Верхний и Нижний. Шаман потом лежит, сведенный судоргой. Похож на мертвеца. Никто его не трогает.
...Вторгаться в шаманизм не всякому дано. Терпение и такт – «люди» капризные. И даже у Алины в селенье Гвасюки был промах, когда такта не хватило.
Внезапно поднялась температура. Рвало Алину, не переставая. Хабаровский профессор определил причину:
– Шаманы обнаглели!
Нельзя быть любопытной.
И я урок усвоил. Но несколько раз в день – мимо меня проходит бабка с трубкой. И за Ухтой – ландшафт, если угодно, выматывает душу:
– И ведь не оторвешься!
Вот-вот ландшафт? Читайте Гумилева (Л.Н., а не поэта). Читайте – книга умная. Про этносы, влияние ландшафтов – на душу коллектива в изоляции.
Да, изолят, как, например, кольчемский. Удыль, Ухта, Амур:
– Вылавливай, что надо.
Пейзажи больше плоские. Провальная структура. И горы закрывают от остального Мира.
Зачем тут паровоз, крестовые походы? Ну, разве что китаец сменяет нож на шкурки:
– Столетия как дни...
Без государства, без городов, без армии,
– Вполне без понедельников...
Ландшафт определяет и влияет. Кольчемцы, например, ихтиофаги. Дерсу (арсеньевский) охотник и «лесной», с душой другого этноса, то есть не «рыбокожий».
Учение об этносе как неком коллективе, в чем-то отличном от других народов. И противопоставленном чем-то особым, главным – в общественной душе, в дрожжах каких-то, что ли.
Культура тальниковая? Я сам так сформулировал, но этот термин есть у Гумилева. Есть и «ихтиофаги» – научный тоже термин. Не столь я доморощенный, как виделось Алине.
И, кстати, Гумилева мне предстоит прочесть. Ведь я пишу, естественно, уже не на ступеньках. Пишу в Владивостоке и знаю, что Кольчем – сон золотой, куда не возвращаются...
Так что пока – «не прост» и на ступеньках. В моем хозяйстве – мыльница из бересты подручной. Во дворике – сушила вроде виселиц. И дом стоит на сваях. И прерия в метельке.
Я рыбы не люблю. Я сторонюсь – обычных разговоров. Я отшельник:
– Ни такта, ни терпенья...
Но ландшафт, бывает, что выматывает душу.
Какой локомотив? Когда лишь бабка с трубкой плывет мимо штакетника –
– Кольчемская шаманка...
Хранитель и носитель духовной эволюции здешнего этноса, то есть моих кольчемцев.
Но я раз навсегда решил не любопытствовать. Ведь поплатиться можно и самым земным образом:
– Севены вылетают и влетают...
Не пустишь – взрыв энергии:
– Природа-то двояка...
Севенов, по словам Алины, много тысяч. Пространство, для меня – пустое, для кольчемцев – населено севенами с различным поведеньем, как будто бы изменчивым –
– Смотря по обстоятельствам...
Не затыкай хурбу! Меня, как европейца, «севены не касаются». Но образы их, следствия порою ужасают и чаруют. Последнее важнее, и я не затыкаю.
Не буду голословен как этнограф. В духовной эволюции не создан паровоз. Зато фантазия, желание – на что-то опереться, что, в сущности, не так уж и наивно.
Ну, разумеется, жлобовство, не без этого. Однако впечатления шлифованы веками:
– И все-таки поэзия.
Вот что преобладает:
– Поэзия подручных деревяшек...
Интеллигенция? Шаманы, безусловно. Что дико принимается:
– Летают в Верхний мир...
А то и в Нижний? Кто их контролирует, они ведь не ведут журнала наблюдений.
Такое допустимо, хоть и нельзя проверить:
– Стадия магии...
Науки и религии здесь, в изоляте, не было. Лишь общее сознанье, хранимое людьми с особым интеллектом.
Шаманы указуют, лечат, объясняют. В условиях, не то чтобы приближенных, а прямо-таки в самых что ни на есть природных. Суровых и врожденных, первобытных.
А в жизни это люди, ничем не вознесенные. Охотятся и рыбку ловят, как и все. Но в специальных случаях (с практическою целью) их приглашают «нагадать дорогу».
И если не справляются, то могут наказать. Другого позовут:
– Ответственность серьезная...
И шарлатаны редки. Другое дело – ранг. Другое дело – степень интеллекта.
Я, правда, по легендам и по книгам. Ведь мой Кольчем сейчас – не очень отличается от, скажем так, бригад рыболовецких. И что-то «наблюдать» особо не приходится.
Положим, те же Леша и Алина едут в Кольчем, заранее все зная. С магнитофоном, мощной кинокамерой. А ульчи, безусловно, артистичны.
Мне представлений вряд ли кто устроит. Да я и не такой, как Леша и Алина. И день без разговоров ценю куда как больше, чем наблюдения по части этнографии.
Однако я ценю чужие сообщенья. Особенно, когда их выражают – лирическою формулой. С магическим подтекстом. И местными словечками, через тире звучащими.
Расплющенные жабы, спирали и головки! Мистерии, тотемные деревья. Алина меня часто обижала и проявляла вредность, но я ее прощаю.
И мне прощалось многое, если на то пошло. Выуживанье формул, избирательность. Пренебрежение научной стороной. Особенно когда социология.
Однако есть предел терпенью и Алины. Уж как она озлилась, когда я обозвал «боёмбо-хупи» праздником жестокости. Назвал и по сей день так полагаю.
...Берется медвежонок. Конечно, из тайги. Еще малыш – выкармливают грудью. И вот его, ручного, привяжут, приведут. И удылец лихой – копьем его под сердце.
Боёмбо-хупи! Пьянство и обжорство –
– И о душе медведя позаботятся...
Алина говорит – жестокость только внешняя. Убить ручного зверя – не жлобовство.
Хоронят кости где-нибудь в дупле. А на развилку– череп. Душа отсюда «шествует» и обрастает шерстью, чтоб рассказать сородичам о «радости закланья», почете и так далее.
«Таежная баба ходила», «знала дорогу медведя»? И посох у нее – с расплющенными жабами. С севенами, «вращающими лики»...
Мистерии кровавые –
– Камланья...
Не то «га-га-га-га», не то «ча-ча-ча-ча». Все пляшут. И севены – слетаются на бубен, который тяжелеет, прогибается...
Есть и обряды менее ужасные. Как, например, «отправить весть на небо». Подставить шапку – просто, «тульей вверх». Кэси (синоним счастья) должно свалиться с неба.
Кэси-уйси:
– Уйси-кэси-гелеу?
«Звенел в колокольчик», «махал лебедиными крыльями». Тут тоже не без жертвы, но это поросенок. И в общем-то обряд мне симпатичный.
Кэси? Ну, разумеется:
– Кэси!
Понятье емкое. «Бо-бой» – разряд предметов, несущих счастье. Это – махаон, гнездо удода и кэку-кукушка.
Насчет кэку сомнений быть не может:
– Хабаровск первым летом, открытое окно...
Всю ночь я слушал джаз из Окинавы. Проснулся, и кукушка – из рощи, что за окнами.
– В лаковое утро –
ЗА борт подоконника... Еще не понимал, что это счастье. Но свесился и слушал, не считая. А больше в моей жизни кукушки не встречались.
Бо-бой? Я расширяю круг предметов. Из бересты солонка, ковшик-мыльница. Из ивняка – соро, плетеная тарелка. Все это есть в кольчемском арсенале.
Камышовая дудочка «пиппа»:
– Барашки-облака над здешней прерией...
Конечно, не сейчас, но в мае, вероятно, такую пастораль не упущу при случае.
Но то что мне для времяпровожденья, для ульчей выглядит немного по-другому. Охота, рыболовство –
– Все требует удачи...
И для гарантии неплохо б что-то сделать.
Кормление воды. Долбленое корытце. С ладонь, по форме рыбы, неглубокое. Нелепая штуковина,
– Но ведь в родстве с «бо-бой»...
Разряд предметов, приносящих счастье.
Природа здесь такая, что все одушевлено. И все сильней тебя, и от всего зависишь. Зависишь от севенов. Я сам еще недавно:
– Опять застучал лист о веточку...
Анималист Дерсу, отмеченный Арсеньевым, плод не пустой фантазии –
– Скорей, необходимости...
На что-то опереться, хоть в первом приближенье. Нет смысла просто так выдумывать севенов.
Коряги и туманы. И звукопроницаемость, капризы печки, марь,
– Шаги под окнами...
Влияет это? Сила впечатлений давала поэтические образы.
Поэзия подручных деревяшек! Фантазия без удержу. У Леши в старой книге дается каталог, но ведь и он неполный. Не стану увлекаться бесконечностью.
Я, вероятно, склонен:
– Лист о веточку...
Овсец опущенный, баркас, пучок травы? Ну, а моя тотемная дуплянка тем более – объект неприкасаемый.
Двоякая природа. Я жду весну Кольчема. И уж, наверное, не пропущу деталей. А с навигацией –
– Переверну Судьбу?
Надеюсь, что дозрею к навигации.
...Дозрею – попаду в Владивосток. Кой-что действительно в Судьбе встанет на место. Но никогда Кольчем уже не повторю:
– Кольчем – сон золотой...
Таким он и останется.
Рассказывай легенды, перебирай коллекции. Вот бучиле (буччо), подаренный мне Лешей:
– Он настоящий?
Леша мог соврать, но сделал сам – по книжному рисунку.
Буччо – фигурка с крыльями, чтоб ставить на нос лодки. Пускай не подлинный, но мною почитаем:
– И на челе у бучиле...
Нет, там лишь только плоскости обычные.
Зато сиун – с глазами и улыбкой! Солнечный круг диаметром как яблоко:
– Да, яблоко, которое румяное...
Рассветные глаза, улыбка пасторальная.
Ну, и хеле, севен летучей мышки. Похоже на сиуна, только с лапками. Просил, чтоб подарили, Алина помешала:
– Дерчу-одзял! Уйси-кэси-гелеу!
Нет, я когда-нибудь возьму у Леши книгу. Прилажу ручку к скальпелю. И сам возьмусь за дело:
– Я вырежу их всех!
Сиуна и буччо! Конечно, вырежу. Дождусь цветенья тальника.
Деревянные люди –
– Деревянные идолы-маси...
О душе достоверно известно, что легко погубить, превратиться в «холодное сердце». И тогда – ни на что не рассчитывай.
Да, конечно, религия знает. Но религии нет на Амуре. И мне кажется, что о душе здесь заботятся больше, чем где-нибудь.
«Как» – вместилище.
– Именно «Как»...
Домик «Раф» с деревянною куколкой? Уж не тот ли, что видел – там еще, в Богородском, где кресты и березы, что над Вечным покоем.
Вайё! Сориньё! И –
– Хватит о душе?
Достаточно того, что не кощунствую. Пусть на развилке череп закланного медведя. Пусть мимо дома ходит бабка с трубкой.
Ведь все из-за того, что в новой сетке книг опять преобладает краеведенье. Что я дневник нарушил из-за Владивостока –
– Что я хочу рассказывать о Троицком...
Но больше я хочу покоя в кабинетике. Гулять в аллее парковой тайги. И чтоб ко мне не лезли визитеры. Чтоб было так всегда, до навигации.
III.11. Влиянье неолита (Можно слушать: https://yadi.sk/d/EFgnzWU63Jmqc4)
Кольчемский магазин вполне универсален. Одежда, пища, книги кой-какие. Из книг мне лишь:
– «Зимовье на Студеной»...
С печалью акварели на обложке.
Хочу купить, но что-то остановит. Ведь никогда не поздно, и деньги на исходе. Так всякий раз, когда я в магазине. «Зимовье» остается на витрине.
Продукты – сухари и вермишель, и скумбрия в томате –
– Вот рацион отшельника...
Который уже день пурга неперестанная, ассортимент товаров не меняется.
«Зимовье на Студеной»? Мои запасы кончились. Лишь баночка тушенки, и та на крайний случай. Даже на самый крайний и предельный, какой-нибудь – особенно кольчемский.
А продавщица – мумия китайская. Фамилия Ды-Ю. Приехала давно, пустила корни. Дом ее – усадьба. Собака волкодав – ну ничего собачьего.
А почему бы нет? Кольчем весь в кулаке – может продать, а может отмолчаться. Я видел, как старуха брала что-то «на запись». Как крепостное право в кольчемском варианте.
Но уж ее помощница! Это предел здоровья. И тоже молчалива, как монумент достойный. Кольчемский «Страж пустыни» с горящими щеками. Тут Рерих правомерно вспоминается.
Вот – монумент и мумия? И обе молчаливы. А в закромах – гречиха, тушенка и вино. Но надо улыбаться, униженно выпрашивать. Уж лучше проживу сухарницей и скумбрией.
Зашел и к почтальонше узнать про вертолет:
– Не занесло ли почту?
Не занесло, конечно. И вертолет стоит, сломавшись, в Богородском. Как и обещано, отрезанность всеобщая.
А от калитки дома мне машет рукой Дина:
– Зайди, зайди...
Так говорят в Кольчеме – по разным поводам, как я тут убедился. Еще «хайвэ», но о «хайвэ» впоследствии.
...Отрезанность тут каждый год весной. Пустеет магазин, вино не продается. Конечно – дрожжи, корки, сухари:
– Должно стоять три дня, по крайней мере...
Но начинают пробовать едва ли не назавтра. И ставят новую и снова ждут «серьезности». Поэтому и дрожжи в Кольчеме дефицитны:
– Эх, надо бы недельку!
И вновь не дожидаются.
Лишь Дина оказалась не такая. Ее бутыль в шкафу. Придет дед Пипка:
– Я на ведре, я какаю...
Дед Пипка удаляется. Кстати, ее какой-то близкий родич.
Но я – почетный гость. Меня тут приглашают. И брага зрелая, едва ли не недельная:
– Ты только не пугайся!
Старуха параличная. Мать мужа, вроде бы, хозяйка в этом доме.
И Дина за ней смотрит много лет. Та не встает вообще и говорить не может.
– Рука то разогнется, то к плечу…
Качает головой в неперестанном ритме.
Зашел, но неохотно:
– Не отвяжешься…
Прямо в шкафу мне наливают кружку, где корки плавают. Но крепость подходящая. Серьезность ощутима:
– Зажмурь глаза и выпей?
Явилась Алла вместе со старухой из углового дома, где страдалец. Пьем кружками. Кета – домашнего копченья. Я уже третью –
– Корки отдуваю…
Конечно, сплетни –
– Гадости ужасные…
Надо пожить в Кольчеме, чтобы такое слушать:
– Под брагу разговорчики.
Но я как будто свой и тоже ничему не удивляюсь.
…А бабка на кровати качает головой. Но смотрит добродушно:
– Буддийская фигура?
И Дина к ней с почтеньем, хотя она как кукла. И вся в ее руках, да еще столько времени.
Причем ни жалобы. Я вовсе не уверен, чтоб в городе бы так с старухой обращались.
Но здесь:
– Ты не пугайся…
Предупредила просто. И просто рассказала, как будто не заслуга.
Пьем весело. Под бражку разговорчики. Куда там тете Кате – без купюр. Материал богатый, доподлинно кольчемский. И даже в гадостях влиянье неолита.
Кто с кем живет, конечно, красной нитью:
– Этим со всем таскалась!
Другая «живет» тайно, хоть после смерти мужа ей год бы надо ждать. У третьей:
– Плонба!
Но – «повеселиться может».
И кто кого «кусает за плечо». Та «родила в дупле и задушила». Но мужиков, заметил я, не трогают. И, в общем, осуждение супружеской неверности.
Сюда бы Энгельса с его матриархатом. Пусть бы послушал гадости Кольчема. Нет тут матриархата, как, видимо, и не было. Мои сображницы боятся деда Пипки.
…Старый Кольчем? Колдунья во дворе –
– Швыряется поленьями…
Листвянка в огороде. Обточено веками как камень под водой. Со смыслом непонятным и пугающим.
Но начинаешь чувствовать, что движет этнографию. Во всяком случае, вопрос, проникся или нет, похоже что уже не возникает, как отступили шлягеры когда-то.
Закармливаю псов, чем мумия послала. И после каждого кусочка:
– Хап-хап-хап…
Всем псам по справедливости. Привязанному – вдвое, чтоб не смотрел собачьими глазами.
Наговорился я сегодня предостаточно. Впервые, между прочим, без потерь – для кошелька и времени отшельника. И даже наблюденья, согласитесь.
А солнышко под вечер:
– Пошли гулять, Пиратик?
Уравновесим душу тишиной? И чарами шаманского багульника. И чем-нибудь еще, что попадется.
…Аллея уже мягче огорода. Брусники разрослись –
– Пружинят под ногами…
Качает ветер почками берез. И пусмы серых туч проносятся над нами.
Знакомая графичность кольнет воспоминаньем. Оглядываюсь, долго стою –
– Как бы на память…
Тайфун несет бумажки бересты! Трясет их, задирает, отрывает.
Я тоже помогаю – они быстро темнеют. Наверное, береза нарочно так задумана, чтоб белой оставаться, когда погонит сок:
– Бумажки бересты,
Бумажки папиросные…
Путь лесовозов полностью засыпан. Мы забираем влево по привычке. Никто нам здесь не встретится. Спокойно и легко. Снег всюду одинаков:
– Все забыто…
Можно залечь, и это тоже счастье:
– Лежишь среди шаманского багульника…
Березки шелестят, и радужное солнце –
– Вернее, круг жемчужной побежалости…
Вот только ноги мерзнут – из упрямства надел ботинки.
– Надо все же валенки?
Протест по-городскому. Опять же, и апрель – ботинки, хоть промокну, но – полярка.
Вообще я за пургу что-то испортился. И, что скрывать, не то, наверно, думаю. Читаю беспорядочно, и голова забита чужими фразами без поводов и связей:
«Ловим беглых грамотеев», «Змий зубы в тя вонзе». Бессмыслица, но я – такое повторяю. Вот и сейчас:
– Змий зубы в тя вонзе!
– До «грамотеев» тоже дойдет очередь.
Пиратик со мной рядом на полярке. Солнце-то слабое, а он почти горячий. Чудесный мех медвежьего загривка притягивает солнце как багульник.
Прогрет, как веточки болотного багульника, пестреющие всюду из-под снега. Побеги вездесущие.
– Какие они бурые?
Каштановые – вот что! И это окончательно.
Пиратик вдруг напрягся, вскочил и исчезает. Ведет, кого б вы думали:
– Леможа!
Улыбка характерная. Нашел нас по следам. Валю их в кучу –
– Славные ребята.
Барахтаемся – это тоже счастье. Бодаемся, и лаем, и кусаемся,
– А запах от багульника…
Снег тает на щеках – набился под рубашку и в ботинки.
Едва не закатились на дикое кладбИще. Ну, что же, там свое, кольчемские порядки. Нам – пусмы серых туч. Уже светлеет плоскость –
– Залив Арсеньева?
Я стаскиваю майку.
Как мало надо, в сущности, чтобы махать руками, растягивать себя горячими ладонями. Для аспирации и для начал исходных – под вечную струну удыльского мотива.
И Чайные висят в закатном небе. И сердце мягко тает благодарностью:
– Конечно, чайный цвет…
Густой настой в стакане. Душа не ошибается –
– В стакане тонкостенном…
Смотрите сами –
– Чайные разрезы?
Когда их видишь так, бросается в глаза – их сходство:
– Да, с фигурами…
Обрубки толстых дам, на животе лежащих:
– Забавная эрозия…
Теперь доволен? Но –
– Обрубки расползаются…
И так уже обрезало им ноги? Безжалостной эрозией, все в плоскость превращающей. В бескрайнюю размытую пустыню.
Лайель? И Чаятыну –
– Оттягивать форпосты…
Под нож эрозии все новые хребты? И этим не спастись, хотя у Чаятына расставлены, наверно, наблюдатели.
Обрубки толстых дам как грудью на хребте. Ну, не обрубки –
– Пусть хоть элементы…
Так вроде поприличней, а то я низко пал, и горы на меня взирают с укоризной.
Бестактность, ощущение стыда:
– Неужто из-за этого поперся на Ковригу?
Неужто в этом тайна, неужто это мне – сияло над задумчивой тайгою.
Мне стыдно за бестактность. Ведь –
– Мало ли нахалов…
Ласкай их чайностью? Сияй им и лечи – их жалкие нервишки? Ну ладно:
– Все понятно!
К тому же – я вообще, не персонально.
…Последний луч в традициях Кольчема. И плоскость пусм лишь снизу освещается. Там уже тень ущельями, как трещины. Сердце сжимается:
– Бежим за горизонт…
Я бы еще, пожалуй, постоял, но кобели поссорились с коровами, что здесь невдалеке пасутся в багулях:
– А в чем же, как не в них?
Иное не питательно.
В Кольчеме и коровы экзотичные. Пятнистые и тоже черно-белые.
– И в молоке их привкус…
Вероятно, не без влияния болотного шаманства.
…Багульник подбелый, аянская ель,
– Белокорая пихта и прочее…
Но разве я уверен, что эти вот былинки –
– Березы Миддендорфа?
Твори свою ботанику.
Кочки, сирень, кустистые березки. И темный лес.
– Зональность по Нечаеву…
Дно у залива выложено галькой. Такой же, как на склоне:
– Вытаивают пятна…
Я тихо замечаю, как былинки – отряхивают снег, освобождаясь. Тайфун, наверно, кончился:
– Туман…
А впрочем, так всегда, когда в заливе.
В чащобе вдруг взлетает что-то крупное. И псы туда, но вот –
– Лимончик улыбается…
Пиратик же увлекся:
– Змий зубы в тя вонзе!
Ведь щен, конечно, сам дороги не отыщет.
А угол леса, где кончается залив, почти что по-ночному уже темен.
– Свет лишь от озера…
Но еле синеватый? Дня отошедшего привет и отраженье.
Я понимаю это – и чистое, и серое. Настолько проникаюсь, что хочется запеть:
– Это Дальний Восток,
Это Дальний Восток… Действительно пою в лицо медведика.
…Туман, и дальних гор уже не видно:
– Летит от озера…
Амбар и «черный челн». Из-за угла вдали заметно зарево. Должно быть, солонцовское:
– Огни цивилизации…
А здесь скрипят дома, нет электричества. Век каменный –
– Ну не палеолит…
Спасибо и за верхний неолит? Ни дальних гор и ни светил на небе.
Не надо торопиться? Кольчем не навсегда. Из неолита –
– Только к новой жизни?
Но как устал! И зарево далекое – такое, что почти что и не зарево.
Сейчас мне кажется, что можно унестись туда, где Ледовитый океан. И ничего не жаль – так сердце перегружено. А впрочем, так всегда возле амбара.
Отчетливо гудит эта постройка свайная? Пусть провода, но те навряд ли могут – так густо, так отчетливо и громко. Почти уверен:
– База НЛО…
Опять без электричества –
– Зато свеча не гаснет…
И у меня подаренная брага. Суп вот прокис, но нам ли привередничать –
– Не открывать же баночку тушенки?
Домашний рай. Букет с Малой Амбы – за день осыпал листики, но вместо них –
– Зеленые…
Выталкивает новые? Бутоны раскрываются, и это тоже счастье в неолите.
Не заведу будильник –
– Пусть будет на апреле?
На первой половине, исправно отстучавшей. Тушу свечу, отдергиваю шторы:
– Пускай луна проходит по окошкам…
III.12. Вороны разыгрались (Можно слушать: https://yadi.sk/d/0Z_4YrFy3JnpZ2)
Сколько длился тайфун, я не помню:
– У меня тишина на душе…
Молчит будильник. Спросишь, что думает субъект. Он вроде бы как будто и не думает.
Этот субъект мне нов и не знаком. Кто он сейчас,
– Кто он, идущий по протоке?
О нем одно известно – в Солонцы. За «продовольствием» и бросить телеграмму.
…Так я задумал –
– Так от моего крыльца…
С биноклем, со ступенек – задуман вход в протоку. Пускай не сократит дорогу в Солонцы, но что-нибудь, наверное, покажет.
Протока узкая, извилиста –
– Обрывчики…
Над головой бамбуковидный тальник:
– Бамбуковидный – в смысле густоты…
Иду по льду канавы с предельной осторожностью.
Давно я не был в тальниках:
– Запуган Кабанихой?
Хотя, наверно, джунгли – к Амуру ближе все-таки. Здесь – островки, и залезать в них незачем. Ну, разве что с биноклем, со ступенек.
…Не думаю, что пялятся мне в спину, но:
– С глаз Кольчема!
То есть – скорей на правый берег? Лед на Ухте пока вроде надежен.
Форсировал примерно там, где прорубь.
Вот где бы встретить утро –
– В бамбуковидных тальниках…
Глаз марсианина – сквозь частоколы джунглей? Глаз утренний, не тот, что на Амуре. И я не тот, идущий по протоке.
Протока, впрочем, узкая. Расставив руки в стороны, обрывчики:
– Глубокая канава?
Лед многослойный, воздух под слоями. Трещит, когда провалишься, но в воду не влетаешь.
Туман подкрался. Был у Удыля, когда мы выходили из калитки:
– Налился в рощи…
Редкие снежины:
– Не стряхивай с ресниц оцепененье…
Залез бы на обрывчик, но там «бамбуковидность». И продвигаться – только по канаве. И все ли это я, уверенности нет. Мир неожиданный:
– Густой туман, канава…
Жаль скоро кончилось? Ухта –
– Почти Амур…
Главное – солнце! Чайные открылись. Синеет между пусмами. Туманные столбы. Погода здесь меняется почти ежеминутно.
Я ослеплен просторами, но мы –
– Вблизи Кольчема?
Ухта так крутится – латинской буквой «эс». Имею зимний опыт – полуостров, пересеченный нами по канаве.
Навряд ли я еще там побываю:
– Отрежет половодьем…
Да и зачем. Разве сейчас вернуться? Додумать о снежинах и о себе в бамбуковидном тальнике.
Но так такие вещи не решаются? И я переключаюсь на сиянья. Где, что ни шаг, аттракционы риска. Лед под водой:
– Не та уже дорога…
От поворота точка приближается. Японец на «Буране»:
– Лап-лап-лап …
Какие брызги! Чуть ли не до неба. Зеркальные, весенние, разливные.
Я помахал. Японец в ответ тоже:
– Абориген со стажем?
Ко мне уже привыкли. И я уже всех знаю – японцев и китайцев. Кто из тюрьмы, а кто на деревяшке.
…Пирата так и тянет к полыньям. Не чувствует опасности –
– Со мною – на Край Света!
Но ветер без кашне и мне попутен? Где нет – ни Солонцов, ни домиков Кольчема.
Блуждаем в тупиках среди промоин. За мысом сплошь вода:
– Не миновать купанья?
Рули на левый берег (солонцовский). Не та уже ледовая дорога:
Булыжники перловиц и кочек загогулины. Но прерия:
– Поганки с вредным нравом?
И заводи, и ямы. Особенно – к тайге, куда нас все-таки загнали загогулины.
Болотистая заводь. Окраина и свалка. Но тихий флот, который – обычно в стороне. Такой же вмерзший, давний, странных форм –
– Особо наливные восхитительны?
…Селенье Солонцы! Тяжелым молотком бьет в уши радио:
– Как жить в таком бедламе?
Опять привяжется, и стой на голове. Слышно, наверное, до самых гор Де-Кастри.
И все же Солонцы! Нездешние сушила. Столбик весов, а впрочем,
– Столбик ли?
Тоже гудит, как тот амбар на сваях. А циферблат – тот точно подозрителен.
И тут же на фанере образчик агитации. В солнечных красках– ферма, рыбари. Счастливая коровница. Курортная волна. Так Солонцы рисуются начальничкам.
Но –
– Глаз не оторвешь?
Как ни наивно, но это – «новый быт»:
– И что в этом плохого?..
Так и «искателям», наверно, тоже мыслилось. И в их числе – той паре ленинградцев.
…Почта «не ходит», и мое письмо, врученное кольчемской почтальонше, лежит уже дней десять неотправленным. Ответа нет, естественно. Но деньги– телеграфом.
А больше ничего от Мира мне не надо. Разлив, весна –
– Вороны разыгрались?
О, тополя! О, доски тротуара! О, Солонцы – с вороньим ликованьем.
И хочется вдруг как-то подобраться? Взлететь с крыльца таможни, например:
– Круг в сторону Де-Кастри…
Туманные столбы? Найти бы лишь позицию для взлета.
Стою и чувствую, как вся система мышц просчитывает ей несвойственное действие:
– Наверно, странно дергаюсь?
То ногу подожму, то за плечо рукой –
– Субъект непредсказуемый…
Но псы кусают добрыми булавками. Мне с ними тоже весело:
– Скорее в тишину?
Где дом насквозь просвечен. И, главное, нет радио. Подальше от «огней цивилизации».
…Быт стал послушен:
– Оживает печка!
Бревно тлело с вечера и запылало. Сухарница с портвейном – это наскоро. Теперь у нас «провизия» в достатке.
И все – само собой, без раздраженья. И быт послушен, и –
– Хорошая погода!
Нет даже отрешенности. Субъект вроде не думает, но все его желанья воплощаются.
Вожусь, но как-то больше – вокруг дома. Зайдешь потом в каюту –
– Багульник очарует…
Так раз, другой и третий. Засмотрелся – и потащил его фотографировать.
В снег, около удыльского окошка:
– Букет в стеклянной банке…
Ручей от огорода? Задумал кадр, а расстрелял полпленки –
– Отличный свет…
Чуть-чуть передзакатный.
Весь огород сливается в Ухту? День-два, и снег сойдет. И тот, который был. И тот, который – нанесло тайфуном. Пора, наверно, думать о ходулях.
Все превратится в волны у моего крыльца? Положим, вертолет –
– Но ведь и тот сломался…
Зальет сначала берег, после – сваи. И волны станут мне заглядывать в оконца.
…Под вечер синева необычайная. А на священном дереве одиннадцать ворон. Я посчитал –
– Одиннадцать!
Все в сторону заката? Умолкнут и внезапно раскричатся.
Как мне остановить этот апрельский вечер? С ручьями, синевой, с бурьяном под окошком. Я пробую,
– Но я какой-то новый.
И тянет на простор, чтоб видеть, как вороны.
Имею опыт –
– Поворот Ухты…
Цепочка из вазонов, из обгорелых кустиков. И ты один –
– Уже напротив гор…
Тебе лишь одному погаснет зорька.
…Я изучаю нрав проток. Тех, что текут. И тех, оцепеневших. Пляж серых супесей, булыжники перловиц и розовые лужицы по пляжу.
За новыми вазонами – каркас из ивняка. Наверно, балаган –
– Какой-то сенокосный…
Переплетенный, проволокой скрЕпленный. Похожий нарисован у Ю. Сэма.
Пляж отвердевший –
– Темная коса…
По сухарю, и снова тихий путь. Лемож уводит в новые вазоны. Пиратик – напролом и сверзился с обрывчика.
Нет, псы мне не мешают,
– Но лед меня не держит?
Ботфортам есть предел, а значит, и мне тоже. Пластинки льда и тающий апрель. И солнце с Чайных гор –
– Прожектор на вазоны…
Теперь вот свет – над правой ягодицей. А облака –
– Они и в лужах розовы…
Как сохранить, не знаю. Тут что-то с Взморьем связано,
– Пока апрельской зорьке не погаснуть…
Вообще с словами что-то стало трудно. Я пропускаю дворик, балаганчик, ворон сегодняшних:
– Слов, что ли, не хватает?
Не влезешь в мысли новому субъекту.
Оставлю пока кочки, что в шахматном порядке. На каждой шапки трав, как парики. Такая справа прерия, темнеющая быстро. Разлитая вода успела подзамерзнуть.
Не дрогнут парики. Зеркальная луна. Все тонкое и нежное –
– Апрельское…
Настолько, что рванулось обратною отдачей:
– Вот в тайфуне…
Но это уже прошлое.
Наклеивай свечу и не волнуйся зря? Пиратик же не думает, а счастлив. Лежит, откинув голову на кучу старых простынь. Не открывает глаз, когда даю печенье.
III.13. «Фактор Икс» (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OemQkF0u3JnXj5)
Кольчем становится неузнаваемо апрельским. Тайфун притормозил, но ведь не отменил. А я, придавленный пластами седимента, на старых витаминах и ферментах.
Не то чтоб падало, висело и скосилось, но цитадель,
– А то и декорация?
С туманными картинами, колдуньями. Тайгой, где я артист и зритель какого-то балета.
Замедленные темпы? Мы с Пиратом – особый этнос:
– Пьеса продолжается…
Но реплики нужны уже другие, хотя бы для весны на огороде.
Пока найдутся реплики, немного рассуждений. При свечке или без – кому какое дело. Мне все же хочется рассказывать о Троицком и Сикачи-Аляне, не так давно отъехавших.
Поездки эти сделали меня – участником туманного балета. Участником – с другим мировоззреньем. И, кажется, уже аборигеном.
Чуть-чуть? Не просто так – и собственная мыльница, и балка потолка,
– И свайное пространство…
Вообще Кольчем, значение которого мне так непостижимо и заманчиво.
Начну-ка издали, а то все изолят? История Амура интересна. Тем, что как будто бы и вовсе не присутствует со времени Великого Дракона.
Не весь Амур, конечно. Только Нижний. И только ульчи, то есть сокольчемцы. И только «малый радиус», доступный мне в ботфортах. Или еще недавно – в новых валенках.
…Тогда мне в Богородском не дали монографию, хотя Валенсий помнит, что была. Поэтому – Окладников, Джеймс Фрезер, Гумилев. Ну и Арсеньев – тоже, разумеется.
Согласно Гумилеву (Л.Н., а не поэту), нет мест, не тронутых каким-либо из этносов. И деятельность этноса всегда оставит след, «неизгладимый на земной поверхности».
Сюда относятся наскальные рисунки – на берегу Амура (у Сикачи-Аляна). Рисунки легендарного народа –
– Народа «Ха»?!
Так в книге Гумилева.
Народы «Ха» ушли в палеолите. Куда, неведомо –
– Волна оледененья…
Рисунки на базальтах, однако, сохранились. Я их фотографировал, представьте.
Народы «Ха» ушли, но по рисункам – они делали дротики и копья. Охотились они «великолепно». Были на стадии «магической культуры».
И рисовали так, что хоть в Париж. Стиль импрессионизма –
– А техника…
О технике – я расскажу потом, при первой же возможности. Когда опять придется делать паузу.
Совсем ушли или не целиком, но ульчи и нанайцы, наверное, наследники. Культура в чем-то схожа с наскальными рисунками. Вернее – с тем, что там изображалось.
И первобытность, может быть, «не так уж первобытна». Аборигены стали развивать особую культуру –
– Культуру изолята…
Да, «из глубин истории» и вплоть до неолита.
Окладников сказал:
– «До развитого…»
И делал выводы. Выстраивал концепцию, которая нужна, наверно, лишь начальничкам, как тот фанерный щит «нового быта».
В историю без войн и как бы без истории поверить трудно –
– Но ведь изолят?
За Чайными горами, тайгой непроходимой, наверняка не этой – с брусникой и былинками.
Китайская «Бамбуковая летопись» содержит мало сведений о том, что на Амуре. Отрывочные записи – о «рыбокожих варварах»:
– Юй-пи-дауза…
Выраженье хроники.
Китай и сам-то был в глубоком изоляте, скорее – добровольном, чем естественном.
Союзы – то с чжурчжэнями, то даже с Чингис-ханом. Терпели поражения –
– Не до юй-пи-дауза…
И на таком вот фоне – рокировка. Чжурчжэней победили, и часть их из Приморья (по Уссури как будто) добралась до Амура и стала растекаться, туземцев вытесняя.
Войны как таковой, наверно, все же не было. Ассимиляция, взаимное влиянье. Утрата памяти и даже языка. Всего лишь – рыболовы и охотники.
Обмен товарами, но редкий, вероятно:
– Амур – лишь по течению…
Особо не поплаваешь? Пространство, первобытность, беззащитность. Магическая стадия:
– Обряды…
Китайская экспансия все же имела место. «Чертов утес» в Хабаровске – буддийская святыня. И, к удивленью, Тыр, где мы недавно были:
– «Храм Вечного Спокойствия»…
Почти у Николаевска.
Силенок не хватало? Отсюда фальшь и в хрониках. И в картах, где показаны большие города. Что, кстати, и вводило в заблужденье, способствуя условьям изолята.
И уж совсем легенда о том, что Македонский – был на Амуре, спрятал – «оружие и колокол». Казачьи отряды нашли какой-то столб, где так написано, но столб потом украли.
А больше никаких следов «неизгладимых». Стоянки и поселочки – такие как Кольчем. Ну, не совсем, конечно, и такие. Но тишина – кольчемская, и круглый год отрезанность.
Я, помню, удивлялся в Солонцах, когда увидел строящийся дом. Буквально – как баран на новые ворота. Отвык в Кольчеме, чтобы что-то строилось.
Ну, клуб и магазин – в году этак тридцатом? Тогда же и Ды-Ю укоренялась. Ей бревна не кольчемские, откуда-то еще, навряд ли даже с Нижнего Амура.
Все серое, все древнее, все темное –
– От близости тайги –
Кедровой эманации, все быстро окисляющей: дрова, лист из блокнота, бумажку бересты.
– Все, все – в цвет неолита…
Под стать и популяция, которая в наличии –
– Потомки «Ха»…
Не стану обобщать, но жизненная сила их – тоже потускневшая и интерес какой-то несерьезный.
А между тем, согласно Гумилеву, «внутри огромной черепной коробки» народа «Ха», то есть неандертальцев, наверно, что-то гнездилось –
– «За дугами надбровными»…
Вытюкивай бороздки на базальтах? Будь импрессионистом, мечтатель-одиночка? Поведай об Амбе, о тайнах Чайных гор. Уйди из стаи, где закон дубины.
Явление поэзии? Пусть техника тяжелая (взять те же петроглифы у Сикачи-Аляна), но чудо из чудес, в природе невозможное. Зачем, никто не знал и до сих пор не знает.
Для объясненья чуда Гумилев включает «фактор Икс», влиявший на историю. Он же и «дрожжи» этноса как некую субстанцию, отличную от всех других сообществ.
Неясно, что это, но что-то, верно, «гнЕздилось». Тому свидетельств множество:
– Не раньше и не позже…
Хотя сам Гумилев спускает «фактор Икс» еще глубже по времени –
– Старее неолита?
Ну что ж – века в Кольчеме неизменны. Без войн и государства – вполне могло быть раньше. Но я уже – «с ошибкой не расстанусь» и буду до конца неолитянином.
Маячит общность с лирикой –
– Маячит «фактор Икс»…
Свобода реализма и фантазия? Смотрел еще недавно с таким пренебреженьем, а тут – другая крайность, целебное влиянье.
Мечтатель-одиночка и импрессионист –
– Интеллигент из каменного века…
Лирический бродяга по Нижнему Амуру? С сознаньем, как в заливе, что к Солонцам, за мысом.
Наверно, из таких шаманы получались – технический прогресс не засорял мозги. В целебной тишине тысячелетий – и Верхний мир, и Нижний, и Средний, что в наличии.
Навряд ли это цвет интеллигенции. Опять же – ранги, разные возможности:
– Шаманское наитие…
Во-первых, вдохновенье. А во-вторых, внушение, хотя б чтоб не побили.
Шаман без одеяния и разных атрибутов – обычный человек,
– Но в одеянье крепнет!
Способен к чудесам, как пушкинский Пророк. С душою встрепенувшейся –
– С душой неолитической…
Львы, ящерицы, черви и драконы – защитники шамана:
– И рысья шапка с ушками…
Запугиванье – тоже элемент, продуманный веками для нытиков и критиков.
Гессел (вотчессел) – колотушка для бубна, вся в разных гадах:
– Жабы куттуэ…
Унчху с заплаткою – наверно, доставалось? Наитие – ворчащее, гудящее.
Да, элемент внушенья. Но севены, верней – их образы (севены-деревяшки) – шедевры вдохновенья. Уже традиционные. Тираж многовековый, доступный для любого.
Буччо – вроде бочоночка с ромбической головкой. И ноги полусогнуты и сдвинуты,
– Чтобы воткнуть в нос лодки…
И он уже летит? Расправив треугольники, а ветер поддувает.
Буччо – самый любимый из «деревянных люди»:
– Попутный ветер?
Леша подарил. Но есть такие «люди», что без рук. Унылый и угрюмый, как наказанье «в угол».
Рук нет, а колет пальцем! Уводит в лес и колет. Чтоб ел смолу листвянки.
– Жуй, – говорит, – смолу!
А то проткну? И зажуешь, как миленький. Ведь колет пальцем – в шею, не куда-то.
…Вот что в Кольчеме тлеет, что для меня закрыто. Что далеко от бражки с веселенькими бабами. Но близко к тем зверькам, рассевшимся по веткам. Да и к шагам под окнами, к хребтам амбаобразным.
Закрыто, но не только для меня. Практически закрыто и для ульчей:
– Хотя и цитадель, но с председательшей?
Спектакли – для киношников, вроде Алины с Лешей.
Да, дрожжи этноса? Читая Гумилева, это, наверно, что-то вроде жидкости, крепчающей, как бражка. Но крепость выдыхается, а то и разбавляется сторонними вливаньями.
Артель рыболовецкая? Конечно, колокольчики. Конечно, «бубнят бубны»:
– Но это ненадолго…
Разбавлен неолит, что очевидно. Новейшая история – для Нижнего Амура.
Смотри вслед уходящей бабке с трубкой? Халатик все еще «монгольского покроя». Какого она ранга, неизвестно. Наверно, невысокого:
– Навряд ли философствует…
…И я не вечен здесь, Пиратик – то же самое. И даже этот дом –
– С разбитыми ступенями…
Конечно, постоит, пока севены. Пока не рухнет балка и пол не провалится.
Мне жаль зимы, моей секунды Времени. Жаль зимних декораций кольчемского балета, среди которых мне – уроки неолита и полноценной жизни, как ни странно.
III.14. Аянские рождественские ели (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OSpqgDme3JtR2E)
Утро проходит, а я еще дома. Саботаж обстоятельств, не выспался:
– Как-то все не по мне…
Я ругаю себя обывателем. Только двигаюсь вяло:
– Отложить, что ль, до завтра?
Не отложишь! Я знаю – не найду себе места. Спички, нож и трояк. Но сижу с полчаса, размышляя – для чего мне трояк в Поднебесье и зачем мне вообще Поднебесье.
Нет, не то настроенье. Не так – на Заоблачный Путь безоглядный. Как нагрузка и выдумка лишняя. Чтоб себе доказать –
– Обывателю…
…Не ругаю Кольчем –
– Только пусть он закроется…
Безоглядностью пляжа, вазонами? Сильный ветер от озера. Муть. И –
– Корявая строчка у фанзы…
Фанза – тот балаган сенокосный, где «кусают в плечо» сокольчемцы. Летом тут – и сараны, и ирисы. А сейчас – бесприютность и холодно.
Как погода меняется! Пять минут – и затменье. Над Де-Кастри светлее как будто. Нам же –
– Мрачность косматой Амбы…
Нёрони (ягодицы) над Чайными.
И за озером – все «нёрони»? Еще более мутные, темные:
– Великанши ничком…
Может, спереди? Это как посмотреть на разрезы.
…Ветер воет в бутылке долины. Я среди нёрони:
– Не приснится!
Но такое мне тут демонстрируют. Я – лишь путник с глазами, на косе этой галечной.
Дальше нет нам дороги по берегу:
– Рисковать от косы?
Переправа – туда, где залегли косматые Амбы, ползущие за нами по программе.
Да, так ползли – как долг и как программа. Не отставая, не перегоняя. А ветер завывает как в бутылке и мрачность нёрони предупреждает.
Поближе к морде третьего хребта, чтобы луга опять не закружили? Сомнительное дело – переправа. Но – по волнАм и ряби, с предельной осторожностью.
А лед пока что зимний, хотя и под водой. И «солнца луч неяркий» высвечивает волны. Смелею понемногу, бегу с попутным ветром:
– Буччо привык к опасности…
Размахивает крыльями.
Но в середине треск! Пират вечно прицепится. Наверно, интересно, как я ухну:
– Ух ты, Ух-та!
Бегу уж во спасенье – вон к тем растениям, к высокому обрыву.
На правом берегу три домика из прутьев. Даже покрытых сеном, тоже круглых:
– Сферический шалаш…
Приткнулся к одному, а внутрь залезть – мешает этнография.
Какой-то бедный родственник от ветра отдыхает? А ветер пробует – то ту, то эту ноту. Сиди и вырезай из чурки нёрони. Севена, вероятно, как требует действительность.
…Я не договорил в прошлой главе – о рокировке после Чингис-хана. О том, во-первых, что – пришельцы из тунгусов. А во-вторых, о следствиях для Нижнего Амура.
Взаимное влияние? Казалось бы, на пользу. Но «дрожжи» разные, примерно равной крепости. И результат вливания – не «Ха» и не тунгусы. Потеря памяти –
– Читайте Гумилева…
И конницам Чингиса в тайге не разгуляться. В Приморье – вакуум, частично заполняемый мигрантами с Амура. Менталитет амурский, но тоже постепенно забываемый.
Таким был, вероятно, и Дерсу? Таких Арсеньев спрашивал – о крепостЯх Приморья. И тоже делал выводы, выстраивал концепции. Материал богатый, но смеялись.
Договорил, чтобы главу не править:
– Только для этого…
Плетеный «хаморан» – мой центр Вселенной. Ветер, холодина. И где-то Резиденция с отшельником.
Что он играет там – на скрипке возле гроба? Навряд ли Гершвина –
– Скорей импровизирует?
Вытягивает ноты созвучно обстановочке, меняя темы с каждым новым шквалом.
Дремлю у хаморана, как дома не дремалось –
– «Среди высоких тальников», по Шренку…
Действительно, «как кучи муравейные»? Маак видел такие на Амуре.
Севена вЫрезал:
– Страшнее, чем в натуре?
В затишьях же – «ладони пахнут мятой». Сараны, ирисы. Спешить, конечно, некуда. Засохшие растенья окружают.
Но, если я хочу Небесную Дорогу, надо вставать:
– Программа…
Будь моряком с «Кон-Тики»? Твой курс туда, где тучи. На дальнюю кулису. К Амбе, по счету третьей –
– К третьей морде…
Отчалил от Ухты через полоски тальника. Удыль тотчас же скрылся –
– Амба переползла…
Протоки, снег –
– И завихлялись кочки…
Пространство прерии с туманными столбами.
И солнце, как прожектор, вело нас неотступно. Кругом сплошная мгла, а нам – прожектор:
– Некошеное море спелой ржи…
Хотелось, как тогда, опять залезть на мачту.
Я мог бы предсказать предгорное болото! Пиратик, вырвавшись из плена трав и кочек, скользит, перевернувшись кверху лапами. И едет на спине по флюоритам.
Поверхность бугорков с стеклянным блеском –
– Вытаивают плети водолюбов…
Уже не так, не листики отдельные. И мы – средь красоты зеленой этой.
Я ничего не выдумал:
– Нас привело прожектором!
К затменью на Амбах. Не к самой, правда, морде. Но нам не исправлять –
– Уже летят снежины…
Уже влиянье туч, долина под ногами.
Труба иных погод? В который раз сегодня охотно отступил бы:
– Навряд ли что-то новое…
Сирени, краснотал, ольховые кусты. Багульник, разумеется, но меньше.
Надеюсь на трубу между Амбами. Между второй и третьей. Там голубой туман, какие-то сиянья:
– Пройду под облаками…
Куда-то навсегда и безоглядно.
Но все равно доказываю что-то? Во власти гор. Амбы, по счету третьей. Где сразу крутизна (черт сломит ногу!). Карабкаюсь опять на четвереньках.
Все точно повторяется. Завалы и коряги:
– Мачты скрипят, прижавшись к крутизне…
КорчИ с землей и плоскими камнями:
– Не самородок ли?
Места золотоносные.
Мы уже в туче, даже не в тумане. Мелькнет долина глубоко внизу и тотчас закрывается клубами снежной бури. Лифт, как тогда, и бок, такой же в точности.
Такая же лощинка, где можно задержаться. Деревья в высоте,
– Как на спине ежа…
Им нет иного фона, кроме неба? Причем сквозят лишь ближние, а лифт многоэтажный.
Ну-ка еще? Но нет –
– Завяз на склоне…
И шквал лишает зренья:
– Предел моих возможностей?
Перестаю хвататься за сучочки. Съезжаю по собой же вспаханной канаве.
Карман бока Амбы –
– Между скалой и деревом…
Заклинен ненадежно? В мрачнейшем молоке. Без зренья. Без энергии, растраченной впустую:
– Зато не обыватель?
Дурак, впрочем, изрядный.
Вытаскиваю ноги – с трудом, поочередно. Съезжаю все же как-то управляемо. До нижней впадины, промокший и избитый:
– Лифт скоростной…
Но вниз, из Поднебесья.
Площадка, наконец. Все же тайга и камни –
– На нервы действуют…
Стучит, скрипит, висит? Вон у Пирата вздыбилось боа –
– Наверное, берлога под корягой…
…Сегодня предназначена – рождественская ель. Из тех, что наблюдаю со ступенек.
Я по складам:
– Аянские…
Они всего темнее? Сам как-то догадался, без ботаники.
Из нового – и гнезда какой-то птицы Рох. Такие, что нельзя не обратить вниманья. Скорей всего – орланов, покинувших заказник. А впрочем, может быть, что кто-то и остался.
Ель – вроде тех, что были в Богородском. Но те-то крошки. Эта –
– Гигантелла!
И все равно игрушечка? Рождественская елочка –
– Ну, вроде пирамидки из кругляшек.
Ветки совсем до низа, загнутые ресницами. А ствол как у осины:
– Кора как у осины.
Такая пирамидка симпатичная, тем более – в рождественских снежинах.
…Заполз в шатер под нижние ресницы:
– Шатер как комната…
Лежу на палой хвое. Тут не прибьет скрипящими стволами. А то один висел – над нижними ресницами.
Такая крыша, что – метели не пробили. А хвоя и сейчас –
– Неслышно осыпается…
Мне, впрочем, не до хвоинок – скрутило ноги судоргой. Разулся, растираю, пока не отпускает.
В шатре, где пахнет елью, где хвоя серебрится. Где солнечные зайцы блуждают по Пирату, уснувшему мгновенно, просунув нос в ладонь:
– Сон под аянской елью…
К нам снег не залетает.
Чудесный сон, отпущенный Судьбой. Сон на боку Амбы, под пологом аянским. Таким, что даже вьюги не пробили:
– Подстилка палых хвоин, загнутые ресницы…
Вот мой аттракцион – сон под аянской елью. С утра погода скверная:
– И сам, как неприкаянный…
Причем здесь обыватель? Тут тайфун – его влияние, его же и программа.
Раздвинул полог хвойной пирамидки:
– Метет…
Скрипит по-прежнему? Но надо обуваться и покидать шатер, отпущенный раз в жизни. Что должно понимать:
– Отрежет половодьем…
…Вернулись по следам на флюориты:
– Что за апрель…
Едва открылось синее, накрыло тучей. Сразу –
– Три темные столба…
Обсыпали и убралИсь к Де-Кастри.
Не трогай Поднебесья? Сейчас тебя крылами накроет птица Рох –
– Или Пирата схватит…
Железными когтями утащит к себе в тучу. В гнездо, на бок Амбы, где мы недавно были.
Но снова синева кольчемской прерии –
– И птица Рох не властна в флюоритах.
Разве что в дом могла перенести бы и чтобы печь сама бы оживилась.
Ух ты, Ухта! Не разбираясь в тонкостях, вдруг ухнешь выше пояса –
– Но это пустяки!
И дальше себе шлепаешь. Апрельское наитие. Обрызганные жабры как у рыбы.
…Шары поочередно налетели. Как пушечные ядра:
– Не только в нас нацелены…
Катались по всей прерии – от Удыля к Де-Кастри. Я утверждаю, что они – катились.
Запомни навсегда батальную картину! Пират бежит по небу на косе.
Туманные шары.
И облака – по солнечному небу, уже передзакатному.
Я сделал все, что мог. И все запомнил. И дом меня встречает дружелюбно:
– Вернулся, не пропал…
Все знает про меня. Программы, вероятно, одобряет.
Иди и делай что-то интересное. Иначе – обыватель и кислый человек, который недостоин закатного окна и кружечки портвейна солонцовского.
|