Отшельник из Кольчёма - это вторая часть (из шести) книги "Течение Нижнего Амура. Повествование в стиле блюз". В качестве эпиграфа - стихи курской поэтессы Валентины Коркиной, напсанные как раз по этому поводу:

КОЛЬЧЁМ Валентина Коркина

Всё бы сидеть, задумавшись
вроде бы ни о чём,
Да представлять загадочный
смутный глухой Кольчём.
То ли Край Света сказочный,
дальней земли конец;
То ли в руках отшельника
святочный леденец –
Льдинка обыкновенная,
сколок речного льда,
Где на боку, как в зеркале,
ночью гостит звезда…
Странное свойство памяти:
видеть шаманский дом,
Лиственницу тотемную
с вырезанным дуплом,
Блики, мерцанья, всполохи
света
на всей земле –
Снеге, былинке, кустике,
птичьем крутом крыле…
Звуки волшебной музыки,
магия ворожбы,
Жизни моей слияние
с тканью другой судьбы.
Кончится ль путешествие
в мир без границ – Кольчём?
…Сладко сидеть, задумавшись
вроде бы ни о чём.


Часть II



ОТШЕЛЬНИК ИЗ КОЛЬЧЁМА

II. 1. Столетний порядок домов (Слушать: https://yadi.sk/d/qGYmZxr13ECjrJ)
II. 2. Ясно и коротко (Слушать: https://yadi.sk/d/JX8SeM7a3EDnRA)
II. 3. Закат через багульники (Слушать: https://yadi.sk/d/K6Sn3MfI3EEWwV)
II. 4. Отсчет одиночного времени (Слушать: https://yadi.sk/d/t1CKAAgj3EEfVv)
II. 5. Дуплянка на огороде (Слушать: https://yadi.sk/d/yR4DbF6G3EEpbK)
II. 6. Кольчем впервые осветился (Слушать: https://yadi.sk/d/OuIiefeR3EExQX)
II. 7. Наращиваю мускулы отшельника (Слушать: https://yadi.sk/d/G83nXS8J3EGK7W)
II. 8. Музыкальное бревно удядюпу (Слушать: https://yadi.sk/d/OhExNK1V3EGgP3)
II. 9. День длиной в неделю (Слушать: https://yadi.sk/d/isvNp34z3EGb6v)
II. 10. Чайными горы назвались (Cлушать: https://yadi.sk/d/KaHhROzx3ELziw)
II. 11. Старый лирический дом (Слушать: https://yadi.sk/d/SXG3NO8J3EMNth)
II. 12. Вертолет над трубой (Слушать: https://yadi.sk/d/V6VEhA7h3EMXLo



II.1. Столетний порядок домов (Можно слушать: https://yadi.sk/d/qGYmZxr13ECjrJ)

Отшельник – чрезвычайно емкое понятье. И, уж на что мой случай легковесный, я не могу так сразу. Пока что – Богородское. Неделя все-таки, преддверие Кольчема.

Амур здесь как итог – всего, что было выше. На льду автоматическая станция. И самописец чертит суммарные кривые:

– Юрий Михалыч мудр и оборудован...

Но в январе ломалась автоматика. Он, электронщик, ну и я (для навыка) приехали чинить. И та командировка была из всех моих, пожалуй что, бессонней.

Я говорил, что стерлось. В преддверии Кольчема, возможно, это так. Я поглощен преддверием. Сиденье между стульев под руководством шефа – к тому же не способствует другому.

...Но если уж о первых, то самолет, конечно. Летим над облаками из Хабаровска. Наверно, над Амуром, над Сихотэ-Алинем, страной чудес суровых и значительных.

Да непривязанность и ты над облаками. Я специально сел:

– Люблю иллюминаторы...

Забытые мотивы – в звучании винтов? Сел специально – справа и отдельно.

Шли в облаках и снизились над поймой –

– Над лентами проток, овалами озер...

Над Удылем, наверное, мной как-то не замеченным, в судьбе уже заложенным, однако.

Амурский поворот? Еще тайга и горы. Но «под крылом» обрыв –

– С его «порядком» домиков...

Чуть не задели дым большой трубы. И – на снижение, как будто бы нырнули.

...Аэродром грунтовый. Реализм. С заоблачных высот и с кислым настроеньем. Бывают же места, тебе совсем ненужные, откуда улететь бы, и не медля.

Шеф спрашивал, заметил ли Кольчем. Нет, только Богородское:

– Трубу чуть не задели!

Это ЦК, центральная котельня. Единственная здесь. И рядом баня.

Кольчем, Кольчем? Все уши прожужжал. Ну пусть себе «все видно»:

– Не понимаю радости...

Куда-то прилетели, и надо шевелиться. Без собственной программы и с мерзким настроеньем.

Конечно же, автобус пропустили. Пошли пешком:

– Машины раздражали...

Березки чахлые? Идешь, как подневольный. В гостинице «нет мест», слет профсоюзов.

Мы «поселились» в доме Рыбинспекции. Работа по ночам, а днем мы там мешаемся. Что хочешь, то и делай, но спать – ни в коем случае. Мне оттого и трудно о первых впечатленьях.

Ведь форменная пытка? К концу командировки я проклял все, особенно Михалыча. За стиль и жизнелюбие. Вообще – за неуемность. Возможно, я не прав, но надо спать, хоть изредка.

Теперь-то я не прочь повспоминать. Преддверие Кольчема, который где-то рядом:

– Одно и то же небо и погода...

Тут даже есть и домики кольчемские.

Но что тогда? Ходили по начальству. Выкалывали «станцию», где что-то поломалось –

– Амур оцепеневший...

Скворечник на замке. Лопата, лом и прорубь – внутри того скворечника.

Конечно, кабель. Датчики – на разной глубине. Надводное устройство как аппарат космический. Не буду об устройстве. Конечно, оно сложное:

– Тащить надо вдвоем, что неудобно.

...Шли, обмотавшись кабелем, по зимнему Амуру –

– Шли на трубу ЦК...

Шеф говорил о бане. И о каких-то прачках – с особой теплотой. И о парной, где будем обязательно.

Но я его не слушал:

– Закат нижнеамурский...

Как это среди льдов, уже говОрено. Но я тогда впервые отстал с катушкой кабеля:

– ЦК и огоньки на самолетной круче...

А первый вечер в доме Рыбинспекции? Конторские помалу испарились. И мы должны поддерживать огонь – в большущей печке тамбура, чтоб до утра быть живу.

Налево кабинет начальника. Мы справа. На сдвинутых столах оттаивает «станция».

Чуть дальше кабинетик Льва Васильича – весь в афоризмах против обрастателей.

И – в ночь нижнеамурскую? Компрессор, термостат. Очаг как в неолите:

– Подкладывай, поддерживай...

Ночь длинная, январская. Особенная ночь. Ночь в Богородском, в доме Рыбинспекции.

Во дворике поленница. Нетронутый сугроб. Свет резкий из окна –

– Не дальше палисадника...

А там уже Амур. Там чернота Вселенной. Мороз. И тишина, наверно, эталонная.

Я это для того, чтоб как-то вставить в рамку слова Юрий Михалыча:

– Тут Север...

Север тут, Север. «Надо топить». Дров не жалея –

– Подкладывать...

Дрова в поленнице. Березовые бревна, расколотые максимум на части – четвертушки. Печь сильная –

– Сгорают моментально...

Лишь над трубою искры как ракеты.

Запомните слова Юрий Михалыча! В них смысл неолитический –

– По крайней мере, местный...

И, согласитесь, славный. Взбиваешь кочергой, лелея склонность к огневому действу.

Так ночь пройдет. Являются сотруднички –

– Освобождай столы еще до света?

День занимается. Поспать бы и не мыкаться. Но мы жизнелюбивы, мы снова по начальству.

...Починка автоматики нам что-то не давалась. Грохочем и бурлим. Паяем, выпиваем. Такой режим, что отшибает память:

– Ты что не пьешь?

– Не хочется...

– А можно!

Наш электронщик – главная фигура. Шеф бдительно следит, чтоб не уснул с паяльником. А я, чтоб шеф не спал. Я самый трезвый. Не из моральных качеств, а «не идет», не спавши.

Бужу и консультирую, где минусы и плюсы. Хожу за новым льдом –

– Почти на середину...

У нас тут желтый, банный. Сбивает тарировку. Так что – на середину, но быстро замерзаешь.

Паяем наобум – забыли схему. Канистра спирта – главная помеха. Конца не видно. Утро наступает, а мы все те же. Там же, где и были.

Как результат я уронил достоинство. И, потерявши стыд, лежал за печкой в тамбуре. По мне чуть ли не ходят. Увидят – удивляются. Из двери дует. Мерзлые поленья.

...Нет, только не за печкой! Я вдоволь набродился среди березок юных и листвянок. По «староверской» улице столетнего «порядка» –

– Чуть ниже океанских облаков...

Столица автономии. Машины, репродукторы. Столовая закрыта. Гостиница набита. Наверно, что-то есть туристам любопытное. Но что с меня возьмешь, все как галлюцинация.

Я уходил к реке, где вмерзший малый флот –

– Откуда Богородское висит в некой туманности...

И горы, и тайга – как Кордильеры? И вкрадчивый, нешуточный мороз.

Но глаз туриста все же что-то видел:

– Бараки двухэтажные?

Пятном, а не «порядком». Нет, ни о чем не думаю я в этом приключении. А ведь живут какие-то –

– По Нижнему Амуру...

Я слышал фортепьяно, и то было не радио. Нанайский мальчик упражнялся с гирей. Березки и листвянки. И стражи гор над Миром. Простите, я не то:

– Над Богородским...

От суеты подальше забрел и на кладбИще:

– Покинутый некрополь духоборов...

А что еще? Кресты из целых бревен. Березы патриаршие, не юные.

Ограда не «на вырост». А около ворот на деревянном столике устроен синий домик. Как бы игрушечный, но это неспроста. Внутри горит свеча – тут что-то ритуальное.

КладбИще над Амуром, как бы на полуострове:

– Тут поворот реки...

Вид неохватный – на дали, на протоки, на озера. «Вечный покой» – с акцентом богородским.

Да, Лев Васильич так его назвал, когда мы ехали навстречу Кабанихе. Он местный житель, зря не назовет. Его-то впечатления устойчивы.

А мне – мазки гольцов. Морозные туманности –

– Со снежной экспозицией на солнце...

Я их не понимаю, но видеть их – удача, каким бы способом сюда ты ни приехал.

Нет, я опять же ничего такого? Но если уж лежать, то здесь как бы не против:

– Вечный покой...

И тишина, и воздух, я уже твердо знаю – эталонные.

Еще когда выкалывали «станцию», я знал про эталонность:

– Дымит только ЦК...

Ну, а Амур подавит любые звуки с берега! Здесь тишина с гарантией, если не дует ветер.

...Так я душой воспрянул на кладбИще. И, если бы отбросить недосыпы, глядишь и снизошел бы к Богородскому –

– Хотя бы повнимательней всмотрелся...

И почему-то больше – в те бараки. Не знаю, почему. Вернее, знаю, но и не формулирую, щадя свое достоинство. И, что ни говори, высокомерие.

Во всяком случае, Судьбой непостижимой я снова, и еще раз придется –

– Когда Кольчем отбуду...

Весной уже, наверное. Наверное, с началом навигации.

О, нежности снежных туманов! Не Рерих тут. Туманность тут прозрачна:

– Можно снять шапку...

Но через минуту отмерзнут уши – вкрадчивость такая.

...Я больше не хожу с Юрий Михалычем:

– Нагрузка жизнелюбием чрезмерна...

Мне – вмерзший малый флот, «Вечный покой». Буфет аэропорта, музейчик в местном клубе.

И, говоря о первых впечатлениях, упомяну про гору, что выше по Амуру. Ее утрами в розовом тумане прежде всего увидишь как удачу.

Энергия, конечно, на нуле:

– Иду и задыхаюсь.

Снег глубокий. Но, может быть, откроется мне море, а там и океан за Сахалином.

На склоне соблюдаю осторожность. Но, раза два скатившись –

– До гребня напролом!

Турист развеселился – в тайге, среди деревьев, как некогда на школьной переменке.

Залез на острый гребень –

– А склон уже – к другому?

А тот– к другим, что в небе растворяются. Задача безнадежная, довольствуйся достигнутым. И так– тайга и горы. И тихо, и туманно.

Тут Сихотэ-Алинь географический. И глыбы под ногами – его, что несомненно. И пни высокие принадлежат тайге, наверняка первичной, еще добогородской.

И каждый пень имеет шляпу снега –

– Да, шляпы?

Есть поля, надвинутые косо, по-разному и с странным выраженьем. Как будто наблюдают:

– Не уйти ли?

Но среди шляп –

– Рождественские елочки!

Красивы изумительно, до неправдоподобия. Как будто из капрона (то есть из магазина), хоть комплимент, конечно же, сомнительный.

И я не убегаю, хотя те наблюдают. Хоть глыбы насторОжены, а вкрадчивый мороз – уже пробрался в валенки и пробует, замечу ли. А я его давно уже заметил.

Ем снег со шляп и елочек. Мороженое с привкусом –

– Еловое, дубовое...

А ниже – и с багульника! Замерз почти до паники. Напрасно я барахтался, ведь тут не переменка и высушиться негде.

Опускаюсь на ЦК –

– Ориентир уверенный!

И на каком-то уровне – опять этот багульник, которого полно вблизи аэропорта, где низменность, а может быть, болото.

Я и тогда его – на трассе в Богородское. В березках –

– Колпачки коричневого тона?

Сорви, узнаешь Север. Да, запах можжевельника. Одеколоны рижские, а то и джин «Маринер».

...А горы – те по-прежнему нависли Кордильерами. И те, что возвышаются – за тем «Вечным покоем». Стена таежная, за нею океан:

– Сихотэ ли Алинь был под ногами?

...Опять сгустился вечер, и служки рассосались. Мы с шефом свою часть отгрохотали. Но «станция» – все в том же состоянье, как ни опустошай канистру спирта.

Сидим мы в закутке у Льва Васильича. Под тем же афоризмом, пред тем же микроскопом. И впору хоть запеть:

– Где кислород отсутствует –

Там непременно будут обрастатели...

Конечно, если трезво посмотреть, нужны запчасти –

– Схема, наконец...

Но мы не смотрим трезво:

– Пошли-ка мы в парную?

Юрий Михайлович – опять что-то про прачек.

И шли под звездами уже часа в три ночи. ПарнАя круглосуточна, и прачки где-то были:

– Туманно все...

Мне утром брать билеты. Шеф так решил, и, как всегда, спонтанно.

...Я– первый за билетами, но в кассе замешательство. Рейс должен быть в одиннадцать, но что-то переносят. Билеты мне продали, когда терпенье лопнуло, когда я стал совать им под нос командировки.

А шеф-организатор достал где-то машину. И «станцию» берем с собой в Хабаровск. Машина средь березок –

– Ждем посадку...

Багульник как трава, с неповторимым запахом.

Повсюду колпачки торчат из снега:

– Листочки бурые, упругие и сочные...

Как будто руки, сложенные вниз? Ланцетовидны, кажется:

– Да, да – ланцетовидны...

А пахнут! Этот запах вне сравнений –

– Но я рискну...

Еще не зная женщин, никто тебе не скажет о самой женской сути. Так и багульник этот на болоте.

Шеф с удивлением взирает из кабинки – на мой букет с примерзшими ледяшками. Но я не подорвал, надеюсь, популяции:

– Я с разных мест?

– Не подорвешь, не бойся...

Конечно, как трава! Но в городе –

– Экзотика?

Пожалуй, что и память Богородского. Пусть будет так. Не брать же кочергу как символ чистоты воздушного бассейна.

Тащили «станцию». На трап нас не пускали:

– Куда такие пьяные!

Да нет же – мы уставшие. И тут наш электронщик свалился лицом внутрь, решив вопрос посадки таким простейшим образом.

Пробрался ближе к летчикам, опять уселся справа. Букет багульника лежит в багажной сетке. Мученья кончились – летим над Богородским. Амур перелетаем –

– А вот Кольчем, наверное...

Я уже знал, что он мне предназначен. Но из-под облаков –

– Конечно, сверху вниз...

Меня еще не трогает восторг Юрий Михалыча:

– Ну, домик? Ну, тайга...

Заснеженная речка.

Пробили облака. Со мною рядом в кресле уселась стюардесса петербургская. Такая, знаете, с лицом аэрофлотским. Летит здесь в первый раз, сияет любопытством.

А мой букет оттаял! Стюардесса, ища источник запаха, лицом этим крутила:

– Это они?

Как старый богородец показываю веточки:

– Багульник!

Что только не наврешь аэрофлотской грации. Цветет, конечно, красным все горы устилает:

– Вот видите бутоны?

Она видит:

– Надо всегда брать больше – себе и стюардессе!

Правда, подсунулся какой-то лейтенантик:

– А это не багульник!

Но что он понимает? И ценность веточек, конечно, возрастала. С каждой минутой, с каждым километром.

Рейс, кстати, оказался специальным. Я сразу не заметил, что попутчики уже сидели в нашем самолете. Прошел вперед к кабинке, где два свободных места.

А эти «пассажиры» все как один в наручниках –

– Браслетиками скованы попарно...

Везут из Николаевска. Как видите, с комфортом. И оттого, наверное, с билетами задумчивость.

Нехорошо? Вернулся в хвост салона. А наши там с бутылками – не то «черносмородинной», не то «плодово-ягодной» –

– Ну в общем с бормотухой...

И облик потеряли окончательно.

Дайте сюда, нельзя такой отравой! Чтоб им не оставалось, допил, но с отвращением. И запах моих веточек еще прочней связался с лицом той грации. Той юной стюардессы.

... «Тигров в северном лесу –
Не бывает, не бывает...» –

В звучанье уважаемых винтов такая истина не кажется бесспорной:

– Я видел одного...

Следы – во всяком случае.

Да там, у пней под шляпами. Следы вели наверх –

– Куда-то к Перевалу...

Глубокие, кошачьи? Я сразу их узнал. Ведь слышал предысторию о тигре, убежавшем от пожаров.

Пожары бушевали по Дальнему Востоку! Тигр из Приморья. И за ним следили. Следили с вертолета и вплоть до Богородского. Хотели усыпить, обмерить, как положено.

Хотели уже было приземляться, но тот как раз наткнулся на ульчского охотника, который от испуга в упор по тигру выстрелил. И сам сошел с ума, Амбу убивши.

Так вот – следы Амбы, наверно, того самого, я видел там, на склоне –

– Глубокие, кошачьи...

Как будто слон по снегу? На Перевал заоблачный. Не верите, конечно –

– Но слово богородское!

...Букет я разделил со стюардессой. И подарил у трапа, когда мы с нашей «станцией», обросшие и страшные –

– Наверно, очень страшные...

Замкнули круг тех давних приключений.



II.2. Ясно и коротко (Можно слушать: https://yadi.sk/d/JX8SeM7a3EDnRA)


Отшельник, как мне кажется, трагичная фигура. И по мотивам, к этому толкнувшим. И – образ жизни. Цель – в конце концов. Наверно, отбраковка, как у зверей в природе.

Пафнутий-арианин (из Анатоля Франса), раскольничьи скиты и бегство для забвенья. А то и робинзоны (что несколько другое), но все средневековое, далекое.

Мне, горожанину, понятнее тенденция годов пятидесятых. А может быть, и раньше. Наверняка, и позже – да, вплоть до Богородского. Подальше от «хожалого», подальше и поглуше.

Тенденция, которая у всех, кто «не они». Так по литературе и у моих знакомых. Но я не знаю случая, чтоб это удавалось. Надежда Мандельштам обосновала.

Я тоже был подвержен. В горах метеостанция. Смотритель маяка, где линзы и рефлекторы –

– Чтоб подводить итоги...

Противоречья сгладить? И обрести лицо – свое и настоящее.

Практических шагов не делал, тем не менее. Ну разве что сбегал при первой же возможности. Ну, как в кино с уроков или лекций. А то и ночью – в джазовые волны.

Так и тянулось бы «общественное бЫтие». Но допекли. Уволился – при степени и звании. Остался без зарплаты, при малых накопленьях. И без желанья далее кривляться.

...Хабаровск и Амур (в пределах города), рассказы черноземные –

– Чудесные полгода?

Мне сорок лет. Вернулось легкомыслие, какое-то, увы, несовместимое.

Рассказы? Дохлый номер – они не напитают. Хотя они, пожалуй, и сработали. Читал друзьям, и на одном из чтений возник мой шеф теперешний, завлаб Юрий Михалыч.

В его лаборатории была тогда вакансия. Времянка, но с поездками по Нижнему Амуру. Пусть не по специальности, пусть ранг не соответствовал, времянка – то, что надо, «толкач муку покажет».

Освоился легко и даже не без пользы. Вот ездил в Богородское. И на Лимури, помните, не кто-нибудь, а я сидел на месте шефа, был навигатором, командовал «снарядом».

Ну, а еще до этого я выскочил с Кольчемом – себе на удивление, да и коллегам тоже:

– Пишите на два срока!

Кто дернул за язык? Судьба меня коснулась, мой путь определился.

Поверьте, я тогда не знал, что за Кольчем. Шеф пишет, остальные – вздыхают с облегченьем. Коллеги, мне пока что незнакомые. Ихтиология – не моего диплома.

Эх, «Джинсы нараспашку»! Эх, «Типон»! Кольчем – предмет особой гордости Михалыча. Стационар в нетронутой природе. Тайга, Ухта, Удыль. Амур – до Края света.

Что Богородское с той «станцией» на льду? Тут круглый год и комплексно. Почти научный центр. Воздайте должное его организатору – пижону, кенгуру, холерику в подтяжках.

Зимой, конечно, «меньше кислорода». Активность убывает. Текущие замеры – раз в день с кое-какими дополненьями. Ведь результат заранее известен.

Зимой тут нужен сторож! А то сорвут замки, «вшей разведут» и поколотят склянки. Такое уже было – с тех пор и нет доверия. И кто-то из коллег дежурит обязательно.

...Вы видели Кольчем в пластмассовом окошке. Оторванность и глушь. И никакого транспорта. На месяц ты – отшельник поневоле. Отсюда и те вздохи откровенные.

Но слово было сказано:

– Два срока...

Не отступать же? С кислородом справлюсь. А в остальное время:

– Просто жить!

Как шеф тогда ответил мне – и коротко, и ясно.

Подходит, разумеется? Пустынька замаячила. Смущает, правда, то, что не рубил дрова. Я «полевик», но летний. К тому же – горожанин. И по исходным данным – черноземный.

Так что я спрашивал, чтоб «там» не убеждаться. Ответы получал, как правило, короткие. Но ясности в них не было. Верней, была, но странная. Довольно-таки, скажем, жутковатая.

Во-первых, «магазин там рядом – не умрешь». Бывает, что закрыт, бывает – и подолгу. Там даже хлеб пекут нерегулярно. В тайге бродяги шляются, бывают перестрелки.

Ну ладно. Предположим, пугают новичка. Однако у меня есть и другие записи. По части этнографии, науки отвлеченной. Но не для тех, кто «там», не для отшельников.

...Кольчем – селенье ульчей, шаманистов. И дом наш (арендуемый) – шаманский. И та листвянка, что на огороде, тотемная:

– В дупле захороненья...

«Ты можешь там заняться наблюденьями». Вот бабушка Тампо, «знаток и мастерица». Вот Детала – «обряды». Из бересты стаканчики, «удядюпу», «агды» и птичьи шкурки.

Откуда у меня такая информация, я расскажу, но не сейчас, конечно. Сейчас о недруге с пророчеством по поводу:

– ГилЯки там тебя сталуют обязательно!

Я поясню для тех, кто черноземный. Тала – мелконарезанная рыба. Едят сырую – с луком и приправами. Без водки не советую и пробовать.

Противный коротышка! Ему бы ноги выдернуть. Или за шею чем-нибудь и потянуть, чтоб рос. Но ведь и балерун тогда о «светлом будущем». Тогда, еще в Хабаровске, когда мы собирались.

Достаточно, наверное? Потом еще подкину, если вообще придется о чем-либо рассказывать. Я нервничал, конечно, что по лицу заметно:

– Обряды и тотемные деревья...

Наверняка, заметно и по главам, по нашему «Ледовому походу». Путь к океану, но –

– Сворачивай в Ухту!

А «в крайнем случае» – пиши, шли телеграммы.

«Как-нибудь снимем»? Шеф оптимистичен, но вроде допускает, что может быть и «крайний». Не слушать бы, не думать, не расспрашивать. Хотя бы потому, что толку мало.

...Валенсий как-то вспомнил о книге про Кольчем:

– Да – так и называется...

Кто автор, неизвестно. Но там миссионерское движенье и много прочего, что стоит знать отшельнику.

Конечно, я немедленно отправился в музей –

– Возможно, есть в отделе краеведенья?

Который, если помните по той командировке, уже знаком сквозь сон перипатетика.

Конечно, книги там не оказалось. Зато библиотекарша – ульчанка –

– И даже из Кольчема!

Но врет, как ей предписано. «Миссионеров не было», а значит, нет и книги.

Что говорить с такой? Ну, разве, про Останко. Выкладывает общее, что мне уже известно. Про пенсию, про урну, тайгу и огородик. Но прииск назвала по-новому:

– «Сомнение»...

Не передать ее манеру разговора. Манера злая:

– Он гермафродит!

Людей не любит и разводит кошек:

– И с кошками живет!

Гермафродит, естественно.

Вот так – о старике, философе, наверное. Вот наблюденье первое по части этнографии. Кольчемская ульчанка, интеллигентный кадр. В музее Богородского, в отделе краеведенья.

Но мне уже – одно и то же небо? И я уже отдельный, не с коллегами. Еще не «там», но близко:

– Кольчем уже касается...

Лиризмом жутковатым – на местном матерьяле.

...Валенсий умилил щедротой казначейской. Принес пачку свечей. А если надо больше, купите себе сами. Мне надо, разумеется. Нежданный поворот к ближайшей перспективе.

Свеча! Хозмаг со сбруями. С какой-то полутьмой, пещерной и уютной, спокойной и замедленной. Войди в нее как завтрашний отшельник:

– Там ничего такого, что пугает...

Валенсий Алексеевич! Допустим, выйдет книга. Возможно, что ее Вы прочитаете. Но даже и без книги –

– Спасибо за свечу...

За наши разговоры, за теплое вниманье.

...Свечей две пачки и бутылка бренди. Всего не предусмотришь, но это пригодится. В шаманском доме – с тамбуром нависшим, с тотемным деревом, с тайгой на заднем плане.

Нет, если бы сейчас Юрий Михалыч решил бы что-то в смысле некольчемском, наверно, огорчился бы. Ведь много накопилось – того, о чем мне незачем распрашивать.



II.3. Закат через багульники (Можно слушать: https://yadi.sk/d/K6Sn3MfI3EEWwV)


Отшельник я дозревший, но все же в Богородском. Восьмое марта, выборы – мы никуда не ездим. Играю в шахматы, но больше – на Амуре, где вмерзший малый флот, столетние амбары.

Да, выборы – и мы голосовали! У нас командировки, так что имеем право.

Никто не заставляет – так сами захотели. «По долгу» и от скуки, разумеется.

Мы, между прочим, группа и привлекли вниманье. На почте приставал бродяга подозрительный. Займи ему пятерку:

– На поноси часы!

Увидит нас и вяжется, особенно – к Валенсию.

Пан писарь с рюкзаком, в лице что-то такое:

– Ну, почему вы выбрали меня?

Нипочему, но так всегда, как правило. Надежду подает подонкам и бродягам.

Я в таких случаях молчу индифферентно. Он с рюкзаком, пусть сам и отбивается. Ведь если б не Валенсий, то я бы был мишенью. И у меня в лице «что-то такое».

Бродяга, разумеется, и дешев, и прозрачен. Пришли голосовать – он там, уже цивильный. И куртка не измазана, и не на голом теле. На нас уже с усмешкой, как хозяин.

...Столица Богородское! Хожалый отвязался. Но суета проклятая – машины, репродукторы. Куда ни повернись, все кто-то смотрит. Тупое любопытство, как в деревне.

В один из таких дней (поближе к вечеру) шеф вдруг решил свозить меня в Кольчем. Не насовсем, а так – дела текущие. Сегодня же вернемся в Богородское.

Дела, конечно. Я – второстепенное. Но я не в состоянье думать по-другому:

– Маяк, метеостанция...

Скорей – маяк на острове? И винтовая лестница – к тем фонарям и линзам.

...Уколов вывел транспорт. Кабина на двоих. Такая, знаете, где бак посередине. Сидеть тепло, но ноги поджимаешь. И видно только то, что под ногами.

Съезжаем на Амур. Немного вниз, по «зимнику». И снежным коридором – в Ухтинскую протоку. В луга левобережья, в царство тальника. Примерно – от столетнего колесника.

Отсюда я, наверное, отшельник? И снежный коридор –

– Не развернуться...

Проснись? Но не проснешься. Тебя влечет Судьба. Мешают ноги, снизу припекает.

...Никто не знает тайны про Маяк. И я – лишь то, что видел в пластмассовом окошке. Привычное мечтанье приобретает форму, что, как всегда в началах, оглушает.

А шеф опять не в меру жизнерадостен. Болтает безответственно. Остановил машину:

– Зачем?

– А постоим!

Обрыв, но не амурский. За ним – тайга, достаточно высокая.

А впрочем – тот же тальник? И слева – рощи тальника. Пространство сузилось?

– Да-да, как на Лимури...

Закат скоро начнется – там, где-то за обрывом –

– Михалычу-то что?

Ему – пустить ракету.

Еще светло, и порох зря потрачен. Уж очень быстро все, и я как заторможенный. Не понимаю радости, а объяснить нельзя. Молчанье бы сейчас было бальзамом.

Не нравлюсь я себе! А тут где-то раскопки:

– Тут неолит...

Тут где-то под обрывом «копал Окладников» –

– Где мы сейчас стоим?

Примерно, разумеется. Сейчас ведь все под снегом.

Ракета была в сторону тайги. Закат неолитический. Торжественность и строгость. И грузовик наш как Машина Времени. Шеф хорошо придумал –

– Но как это непросто...

Кто мы такие со своей ракетой, в чем смысл наш как пришельцев –

– Вопросы неуместные...

Меняй ориентацию? Закат тут неизменен. Снег розовым становится. Торжественности больше.

...Уколов гонит узким коридором. Без страха перед встречными машинами. Петля Ухты, селенье Солонцы:

– Сюда ты будешь приходить за почтой!

Чуть не сдерзил? Конечно, буду:

– Буду!

Но это уж мое, едва ли не интимное. Которое нельзя и незачем предсказывать. Вообще касаться чьими-нибудь пальцами.

А он даже не думал? Болтает, наслаждаясь – знакомою дорогой в коридоре. Я все преувеличил:

– Сместил, как ненормальный?

Наверное, и в хижину войти будет непросто.

И Солонцы встречаю как турист. Названье не туземное – наверно, рыбу солят. Под берегом напилены кубические метры – льда из Ухты. Наверно, в холодильник.

Обрыв и кубометры зеленым светом светятся! Снег розовый и синий там, где тени. Вверху амбар страшенный. Правее магазин:

– Колбаска, хлеб, печенье...

Ну, не умру, конечно.

Без сговора купили по портвейну. Оставили в кабине, а сами – по конторам. Для станции дрова, еще куда-то. Активность шефа всюду изумительна.

От Солонцов осталось впечатленье –

– Пылающих огней, шашлычных, чебуречных...

А почему, не знаю. Ходили по конторам. Еще с каким-то егерем общались.

Какое-то смещенье реализма? Допустим, что-то было. Я даже знаю что:

– Наверное, закат, свеченье кубометров...

И магазин, представьте. Да, после неолита.

Похоже, что я начал менять ориентацию:

– Сознанье не участвует?

И, может быть, отшельники – младенцы бесконтрольные, сюрреалисты жизни. Кому стихи даются как погода.

Уколов между тем распил один портвейн. Глаза бесстыжие, поток импровизаций. Зовет к сватье, но мы не поддаемся:

– Нам стыдно за Уколова!

Захлопнули кабинку.

Сюрреализм? Но я уже стараюсь запоминать дорогу. И цепко отмечаю – другой уже ухтинский поворот. И что – по кромке леса еще ближе.

ВзОбрались на бугор, уже кольчемский –

– Как раз напротив станции...

Засыпанные лодки. Калитка. Тамбур тот, провисший и поникший. Замок, конечно. Ключ – забыли в Богородском.

Другой ключ у соседа, который где-то в «дизельной». Опять это – «поехали–приехали» –

– Ходульные глаголы...

Но сарайчик – почти на выезде, почти что у березок.

Машину отпускаем:

– Пройдемся по Кольчему...

А по пути сарайчик-мастерская. Где вяжут сети. Тетки всполошились, приветствуя всеобщего любимца.

И мы – след в след. Задами огородов, где сразу начинается тайга. Та самая – на много километров, где не живут и только перестрелки.

Я вновь об адском пламени мангалов. О лампионах, даже разноцветных. Сейчас закат дозрел (наверно, как и я) и бьет в упор из-за кустов березок.

Возможно, я опять преувеличил. Но это поразительно красиво:

– Закат через багульники...

Я чувствую, что смертному – нельзя долго смотреть на лампу неолита.

Боюсь отстать –

– А то бы сразу умер?

И все-таки цепляю на ходу – горсть листиков. Горсть свежести и снега. Ведь снег тут тоже пахнет колпачками.

...Догнал Юрий Михалыча –

– Листвянка, огород...

Замок открыли, входим. Дом стылый, нежилой. Свет жиденький из Окон. И тишина пещерная – тысячелетняя, как я воспринимаю.

Шеф оживил соляровый светильник, просматривает Игоревы записи. В замерзшей банке датчик, намного примитивней, чем наш, из той эпохи Ледового Похода.

Конечно, я пишу не параллельно. Мне не вернуть того, что видел сразу. Хотя все, что увидел, останется на месте:

– Дрова, чугун, разбросанные кружки...

А Игорь разгильдяй! Мембрана не пропала, но, если б до утра, вся банка бы промерзла. В этом пещерном сумраке под низким потолком. Ведь холодина тут не меньше, чем с наружи.

...Как мне теперь понятно, шеф говорил, что надо. Чтоб я возрадовался, глядя на Кольчем. Ему и невдомек, что я смотрю на вещи как неофит, к тому же – черноземный.

Но я увидел главное –

– За печкой...

И не ошибся в главном –

– Маяк, метеостанция?

Маяк это мечтанье, а вот – лежанка с полостью, а вот – свеча из моего запаса.

Лежанка в кабинетике за поворотом печки. Подобие портьер. К тайге окошко. Письменный стол –

– Что надо еще в сущности?

А к остальному – можно приспособиться.

...Меня преследует закат через багульники. Увидел и не умер –

– Значит, можно...

Душой я уже здесь, хоть рад, что возвращаемся. Хоть не спешу с восторгами в пещере неолита.

Шеф так и не сумел прельстить меня Кольчемом –

– Ведь он не знает тайны про маяк...

Его Кольчем другой, как понимаю. Солиднее, со стажем. И он – организатор.

Возможно, что я скован, раздражаюсь. Что мне дают конфету, а я как пень бесчувственный. Дают еще –

– А я неблагодарный...

И говорю как будто через силу.

...Мы взламываем хлеб и как-то неторжественно пьем целевой портвейн:

– Одна бутылка...

Из кружек, чья немытость – с времен палеолита. В пещере, где мороз сильнее, чем снаружи.

А шеф все что-то слушает:

– Движок...

Свет тут дают, когда совсем стемнеет. И я все время чувствую присутствие тайги. Портвейн тому способствует, а может быть, другое.

Стемнело уж достаточно –

– Пора бы и движку...

Свет вспыхнул неожиданно, едва застрекотало. Представьте, слышно –

– С дальнего конца...

Куда мы ездили еще перед закатом.

При свете фотоламп, висящих в изобилии, уклад гидробиологов во всей его наглядности –

– Неандерталь...

Закопчено, разбросано. Не то чтобы неловко. Скорее – удивительно.

При свете фотоламп первично опишу устройство дома этого, где жить мне теперь долго. В закОпченном укладе, одному, обретши форму и без колебаний.

Полдома, если в плане. Другая половина – забита и навечно нежилая. А наша – сразу влево, после тамбура. И центр ее – приземистая печка.

Деление условно –

– Вокруг печки...

Сначала «кухня». И – лаборатория со склянками на полках, с микроскопами. А за портьерой –

– Славный кабинетик...

Да, я увидел главное. И скованность пропала, что чуткий шеф немедленно отметил. Последней порцией портвейна целевого. «Гусыня» на ноль восемь, здоровая бутылка.

...Инструкция ведения журнала? Как пользоваться датчиком – таким вот, примитивным. Раз в день – с утра. И «жить» без понедельников все остальное время неолита.

Мне хочется о многом рассказать! О стенгазете на миллиметровке –

– Ни надписей, ни фото...

А рядом голова – гигантской щуки, маски с разинутою пастью.

Закопчено, ободрано, но это принимается. Мне даже жаль пещеры невозвратной. Теперь это – бунгало, жилище, может быть:

– Возможно, в оптимальном варианте...

К тому же здесь собака. Лайка –

– Дружка...

Обрадовалась нам невыразимо! Конечно, насиделась одна тут под крыльцом. Меня признала сразу как будущего сменщика.

Оставил ей все масло, какое только было. И твердо обещаю вернуться в скором времени. Но Дружка загрустила. И шеф читает мысли:

– Все снова уезжают, а я одна останусь...

Так говорит, что ясно, почему его так любят женщины и звери. Душевность в нем врожденная. Вниманье «к малым сим» –

– От Дружки и до прачек Богородского...

Мы еще съездили в «другой конец» Кольчема. К какому-то охотнику. Уколов представляет:

– Дерсу УзАл!

Действительно похож, хотя бы на Мунзука, актера Куросавы.

«Места он знает», в доме его «снасти». Шесть дочерей-красавиц (по мнению Михалыча). В наличьи ни одной – кто в Богородском, кто в Солонцовском школьном интернате.

...Мы и к сватье попали –

– Сватья многопудовая!

Без лишних слов огурчики достала. И сигов, прокопченных внутри печки. И новые портвейны по ноль восемь.

Нет, пьянства не было – перекусили только. Но шеф что-то воззрился на лежанку:

– Радикулит, болезнь гидробиологов...

Лежанка теплая, а в печке «кОптят» сигов.

И, что вы скажете, остался в Солонцах, как ни кудахтала сватья многопудовая:

– Возьми, возьми его!

Это она Уколову, а я сидел в машине и смеялся.

...И снежный коридор бросается под фары. Уколов декламирует, на колеи не глядя:

– Ну, врежемся, ну – вылезем...

Снег мягкий и высокий. Перевернуться просто невозможно.

Там, где «копал Окладников», опять остановились. Чтоб не ломать традиции и долбануть ракетой:

– Какая грусть...

Полет зеленой капли? Зато дым праздничен и выстрел как из пушки.

...Еще играли в шахматы. Уколов подбивал, а я не соглашался:

– Украсть канистру спирта...

Боюсь Юрий Михалыча! Поток импровизаций:

– Не дам больше ракетницы и нет в тебе поэзии!



II.4. Отсчет одиночного времени (Можно слушать: https://yadi.sk/d/t1CKAAgj3EEfVv)


Возник шалунишка наутро. Кроткий такой и задумчивый. Наутро послезавтра:

– Ну, как сиги?

Молчит, но мы опять сегодня на Удыль.

А мне надо быть уже «в собранном виде». Впрочем, отшельник и так уже в собранном. И интересы общие давно уж не мои. Устал от ожидания, и хочется скорее.

Но, разумеется, погрузку затянули. Потом еще возились с автоматикой. Любая мелочь тянет. К полудню все же всунулись – в Ухтинскую протоку, а там – по коридору.

...Стараюсь удержать скольженье по волнам. Уже неповторимое –

– Уйдут аэросани...

Они и так, наверное, случайны, как и отшельник будущий в Кольчеме.

И мы уже стоим напротив дома. К нам подлетает Дружка счастливым черным комом. Аэросани взвыли и умчались. Со мной на льду Валенсий и тот Игорь.

Хорошие ребята, но лучше бы их не было:

– Сам я уселся бы на низком табурете...

И ждал бы первых слов, как «руководства к действию». Жаль, что такой минуты не подарено.

Судьбе было угодно – при свидетелях. Валенсий сразу бросился топить. А Игорь водружает ужасный чугунок. Я созерцаю –

– Тоже заторможенно...

...Лучины, береста. Дым через щели. Недаром все закОпчено – и потолок, и стены:

– Вот глина тут в ведре...

Замазывать придется? Признаюсь, что слова кольнули отрицательно.

Замазывать, варить, хотя б раз в день для Дружки:

– Дров мало наготовлено...

Сидеть бы мне бесчувственно, а уж потом прикинуть, что надо сразу тут, а что вообще не надо, а только полагается.

Валенсий умиляет. Набросился на печку, как будто это лучше, чем ехать на Удыль. Наверно, что-то есть в кольчемской повседневности, что-то такое, скрытое от сменщика.

Топить надо практически все время. И прекращать подкладывать уже глубоким вечером. Но главное, когда закрыть трубу. Момент это ответственный:

– До синих огонечков...

Оставить так– не вылезешь из спальника. Закроешь раньше– вовсе не проснешься. Следи за огонечками, пока не успокоятся –

– Уж эти выражения Валенсия...

Что если ошибусь в ответственном моменте? Инструкция расплывчата. Закрою, скажем, раньше –

– И не проснусь...

И дом со мной пребудет – еще на сотню лет в оцепененье.

...Печь разгорелась. Чайник закипел. Я (по совету Игоря) поставил сушить валенки. Но снова рев мотора:

– Это наши!

Растаяло на озере, опасно.

И я уже ревниво реагирую, как «наши» лезут в дом –

– И все в мой кабинетик?

Еще и намекают, что чай вкуснее с бренди. Не будет им того в шаманском доме.

Вы там себе купИте! У меня – ночь впереди, «до синих огонечков». Свет в три приема гасят, как говорил Валенсий. И бренди пригодится:

– Задобрить домового...

С Валенсием прощаемся. Оставил мне консервы, включая историческую банку. И сани как-то вдруг ушли бесповоротно. Точней – за поворот –

– За Солонцовский...

...Мне не бывать на озере Бол. Кизи. Им, вероятно, тоже:

– Растаяло, опасно...

Они, скорей всего, до Комсомольска. В две-три ночевки, точки добирая.

Добился своего? С каким бы удовольствием я бы сейчас держал какой-нибудь из ящичков. Пожалуй, уже сыт по горло приключеньями, которых, согласитесь, было много.

Что делать мне с лицом? Лицо только подводит –

– Сидеть бы мне бесчувственно на низком табурете...

Без Игоря хотя бы – об этом бы не думал? Но Игорь остается – до вечера как будто.

Но я – упрям и скрытен! Стал разбирать рюкзак –

– Рюкзак, наверно, всякий разбирает?

Какое-то занятье в кабинетике, чтоб время протянуть, лица не обнаружить.

...Печь не дымит – ну разве что немного. Но дым что-то как-будто –

– Не березовый?

О, господи, да это ж мои валенки! Горят они – на плоском дымоходе.

На пятках войлок рыжий и крошИтся. Конец моим оковам –

– Так и надо...

Хоть остаюсь с ботиночками лыжными. Но – пусть себе, хотя б за Кабаниху.

А Игорь варит чертову похлебку! Из черепов –

– Коллекция такая...

Вот череп росомахи? Выуживает зубы, вставляет безошибочно, как штекеры.

Занятные пошли гидробиологи. Моторы, ЭВМ. И, между прочим, он-то и вытолкнул меня на Кабанихе. Буквально из-под лопастей, когда я замечтался.

Сейчас зовет Кольчем фотографировать:

– Возможно, что и бабушку Тампо...

Халат национальный, лекэ национальное. Через два дома, рядом с нашей станцией.

С кем тут вообще полезно пообщаться:

– Сами придут, а может, не придут...

Последний вариант, конечно, предпочтительней. Отшельник в чистом виде –

– К чему мне этнография?

Мне, например, халат совсем не нравится. Измято, тускло. Куртка – нелепого покроя. Но Игорю:

– Красиво...

Снимает манекенщицу. Старушка, понимаете, «знаток и мастерица».

Но это этнография! Заметьте, не музейная. Над входом дома дырка квадратная в стене:

– Это зачем?

– Чтоб воздух проходил!

Неправда – дырка не для вентиляции.

И тут же висит лук (не овощ, а оружие). Из каменного века, хоть и стрела с гвоздем.

– Пустил стрелу в забор...

Воткнулась и дрожит, хотя не оперённая и не из Вальтер Скотта.

Лекэ –

– Лекэ...

Хозяин добродушный. По-моему, похож, скорее, на японца. А сын довольно рослый. Открытая улыбка. Это метис –

– Мать русская...

Мне Игорь – потихоньку.

Село ихтиофагов (рыболовов). Живут здесь только ульчи –

– И никого из русских...

И вышитая куртка – отнюдь не маскарад. Бывает и шаманский колокольчик.

Сталуют? Нет, конечно –

– Но понимаю Дружку...

А Игорь, увязав мешок свой с «препаратами» и сообщив мне код замка кладовки, уже на льду:

– Вы видите последнего белого человека...

Вот он, «последний белый человек». Вот он уже –

– Почти у поворота...

И там его берет машина-лесовоз, возникшая откуда-то в метельке.

...Сегодня или утром коллега в Богородском? Конечно же, расскажет про отшельника. Как я сжег валенки и вел себя нервически. Смешно, но это дела не поправит.

Отшельник на Ухте, и опереться не на что:

– Десяток огоньков в домах ихтиофагов...

А там, в той стороне, там бесконечность –

– Тальники...

Ни к Северной Пальмире, ни по пути в Харбин.

Добился своего –

– Теперь подмазывай...

Вари, руби, вникай в кольчемскую экзотику. И как это непросто, когда ты не уверен, что так уж сильно любишь одиночество.

Ухта пустынна. Вечер цепенеет. С чем я стою тут, тоже неизвестно. Но ясно:

– Изведусь...

Пока слова не скажутся? Какие-то кольчемские, «творящие».

Пустая голова? И в этом не уверен. Но не могу уйти без импульса откуда-то. Реальность пробирает, но я не ухожу. Мое оцепенение как табурет бесчувственный.

Реальность такова, что сколько тут ни стой, а все равно мне ночь в шаманском доме.
Что я несчастен, выброшен куда-то. И, может, здесь окончится история.

Слова нашлись! Не так уж, впрочем, местные. Во всем великолепии явилося сознанье, что мне теперь никто не указует. Хочу стою, хочу –

– Бреду по берегу.

Не мысль и не слова, а ощущение. Конечно, все не просто, но ведь впервые в жизни – я сам себе закон. Морали читать некому. А посему –

– Предвзятости излишни...

Наверно, так – по-школьному? Ресурс жизнеспособности, конечно, слабоват, но я совсем замерз –

– Много не дождешься?

И ждать, похоже, незачем. Уже бреду домой –

– Момент неповторимый...

А дома-то тепло? И даже жарко. Свет фотоламп, висящих под тарелками:

– Рефлекторы такие, как тарелки...

Весь свет внизу – на быт и микроскопы.

Нашел будильник, запустил пружину. Отмыл бокал зеленого стекла. Печенье есть – и для меня, и Дружке. Все прочее назавтра, когда высплюсь.

...Дрова, два поворота, лежанка в кабинетике. Спальный мешок. И шкура – заведомо баранья, но для меня – медвежья, вроде полости. В такой же степени, как и я сам отшельник.

Сейчас бы и заснуть, пока свет фотоламп. Только я сделал новую ошибку –

– Не скоро прогорит до синих огонечков...

Часов бы в девять перестать подкладывать.

А свет тут гасят в полночь, как говорил Валенсий. Гуманно –

– В три приема...

Последний раз замедленно. Движок вдали умолкнет. И –

– Тишина таежная...

И темнота – кольчемская. И дом этот – шаманский.

Пока что все? Открыл свою бутылку. Сижу, как и хотелось, на низком табурете. Пью мелкими глотками из бокала, единственного, кстати, между кружками.

Нет, внешне я спокоен! Даже горд:

– Не всякому дано?

Но, если откровенно, боюсь треска в печи –

– А тут еще и Дружка...

Зальется там снаружи неожиданно.

Я выхожу узнать, что с ней такое –

– С ней ничего...

Бросается восторженно. Сшибает с ног. Съест новое печенье:

– Ты здесь? Я – просто так...

Хотела убедиться.

Ночь длинная. Напиток флибустьеров покалывает губы и делает меня каким-то восприимчивым к вещам обыкновенным. К таким как выстрел в печке, как дым этот березовый.

Едва ли могут быть еще сюрпризы? Но ближе к полночи уже лежал под шкурой, не дожидаясь «синих огонечков» и не закрыв трубы, как предписал Валенсий.

...Свет гаснет, как обещано, приемами. На третьем –

– Вполнакала, ненадолго...

И медленно (наверно, реостатом) сдает тайге позиции, слабея.

Мой мир – мой кабинетик. Я так взвинтил себя, что ждал чего угодно –

– Но тишина приятна...

И кабинетик мой вполне уютен – «при блеске оплывающих свечей».

Конечно, я сжег валенки и вел себя нервически. И думал все же так, о чем не надо думать. Все лишнее в Кольчеме, кроме отсчета времени:

– Пустил стучать будильник...

Насколько, неизвестно.

Да, тишина – особая, кольчемская. Лишь Дружка вдруг зальется своим обычным лаем. Прошу ее пугать не слишком часто. В ответ море восторга. Сидим с ней на ступеньках.

А больше ничего не проявлялось. Подбросил для гарантии еще полешек в печку. Все двери на крюках –

– Я в цитадели...

Топорик под лежанкой. Потрескивает печка.



II.5. Дуплянка на огороде (Можно слушать: https://yadi.sk/d/yR4DbF6G3EEpbK)


Все же нельзя оставлять печь открытой. Дом выстудило дьявольски. Давно свет за окошком, а я познаЮ – героизм выползанья из спальника:

– Ледяные касанья предметов...

Но огонечки бродят кой-какие. Подбросил бересты, щепы, полешек. И вскоре загудело опять оптимистически. Поставил кофе. И будильник тикает.

Валенки вот безнадежно испорчены. Если обрезать, годятся как тапочки. И надевать удобно, и стряхивать тем более. Как раз для утреннего пола разгильдяям.

Но, по идее, тут должны быть валенки? И не искал –

– Вот под столом они!

Эти не смерзнутся, как те на Кабанихе, ибо свободные, размера нА два больше.

Предсказал, как явленье кометы? Ну, конечно, тут каменный век. По идее тут все, что мне надо в автономном режиме зимовки.

...Выбираю поленья из снега, а в калитке ко мне посетитель. Распрекрасная Зоя (Метисова). Мы вчера ее с Игорем видели.

Приглашаю на кофе, но некогда. Рыбаки на Удыль, там она повариха. Хочет быть лаборанткой при станции:

– Это можно, но я посоветуюсь...

Наших знает – бывала в гостях. Тут пускали ракеты. Шампанское. Должность шеф обещал –

– Представляю...

Многогранен наш Юрий Михайлович.

Кстати, я побывал и в кладовке, но ракет не заметил. А надо бы –

– По ТБ?

Ну, хотя бы одну, чтоб пустить, когда Дружка разлается.

Кофе пью в одиночку:

– Так к лучшему...

Дохлый я? Даже губы растрескались. Видно, здорово вымотан за Ледовый Поход. Кабаниха совсем доконала.

Кофе пью, лью умеренно бренди –

– Отосплюсь в тишине...

Но не скоро? Даже в смысле первичных потребностей я беспомощен в каменном веке.

Дружка вот – проглотила печенье и приносит консервную банку. Показала, что надо. Худющая –

– Подожди, мы с тобою подкормимся...

...И понес я на лед свои ящики. Черпак, лопата, лом – привычная стихия. А лунка тут готовая, слегка только подмерзла. Засыпана метелями без Игоря.

Долблю и выгребаю. И ледяная каша включает мертвых рыбок, глотаемых мгновенно. Не мной, конечно, Дружкой. Она все время рядом, с избытком свое имя оправдавшая.

Спускаю снасть:

– Теченья никакого...

И стрелка индикатора стоит на ерунде. Нет кислорода –

– Токи паразитные...

И глубина – «не более трех метров».

Теперь термометр, обычный и отдельный. Определяю облачность –

– На глаз – под сто процентов...

Все серо, приглушенно. Что тоже ослабляет, наверное, ухтинский фотосинтез.

Теперь так каждый день, в одно и то же время, хоть результат заранее известен. А дальше – «просто жить», хотя и не сегодня. Сегодня «день забот» волей-неволей.

Сейчас бы завалиться на лежанку. Но что-то надо есть кроме печений. И обязательно привить энцефалит – для предъявленья справки в бухгалтерию.

Стоять у проруби уже как бы обычно. Наметилась традиция –

– Стоять, оцепеневши...

Какая-то фигурка спускается к Ухте. По ниточке тропинки, ночной пургой засыпанной.

Нельзя мне на лежанку? Задами огородов – все те же колпачки, упругие и сочные. Пестрят в глазах. Живые несомненно:

– Себе и стюардессе...

Крупней, чем в Богородском.

Березки и листвянки! Особенно березки – кустистые и юные. Их частота немыслима. И хочется, как будто поторопить весну – по атмосфере и по впечатленью.

Центр, так сказать. Второй «порядок». Пекарня, магазин и клуб –

– Все на замке?

Кольчем как будто вымер, и я ходил напрасно. Ни справки, ни консервов –

– Шагай по бурым листикам...

Мой огород? Иссохшая листвянка –

– Обряды и тотемные деревья...

Квадратное отверстие – почти что у земли, пробитое в стволе, чтоб хоронить младенчиков.

Невинная душа тут обитает – недели три. И после возвращается –

– Возможно, и сейчас...

Но я не ощущаю. Квадратная дыра, прорезанная грубо.

За жерди перелез – владения законные. Мой огород под снегом. Мой скворечник, открытый всем ветрам. И дом (с «той стороны») – осел и покривился:

– А вот мое окошко?

Дверь я не запирал. И печка еще теплится. И день уже не кажется столь серым. Куда пропала тяжесть, которая с утра:

– Всего-то ведь прошел задами огородов...

Да, чувствую, что все кругом иное. Не то чтобы терпимое –

– А нравится отчетливо.

Так скоро? Вот – не думал. Но я со всем согласен. Рубить дрова – обычное занятье.

...А с берега в калитку, заклИненную снегом, заглядывает лайк –

– Медведик сиротливый...

Его гоняет Дружка, а он опять глядит. Принес ему печений, ведь больше у нас ничего.

Рубаю чурбаки с отменным удовольствием! Наверно, где-то в генах сохранилось. И мягко подступает счастливая волна, которая не кажется мне генной.

Но я не тороплю –

– Решил же без предвзятостей...

Сама пришла картинка – такой же белый двор. И человек без шапки – играется с собакой. Олени у него на свитере –

– Джек Лондон?

Картинка, безусловно, из Джек Лондона. Вот где –

– Изданье ЗиФ, в коричневой обложке...

Кто думал, что когда-нибудь и сам такой же буду. Таким же будет Север и Безмолвие.

Сосульки можно есть! Никто не накричит, что я стою без куртки на морозе. Хотя мороз, по правде, не так уж и жестокий. Но все равно – гарантия, что не закрутят шарфом.

Ну, разве не чудесно? На кухне отыскались – банка тушенки, гречка, картофеля немного:

– Птицы небесные...

Я из таких, наверное. Что еще надо дохлому отшельнику.

...Печку топлю, уклоняясь от дыма. Все тут замажу и все укреплю. Впрочем, когда разгорится, дым вытянет. Райское будет местечко.

И не заметил, как быстро стемнело. Свет фотоламп из-под низких тарелок – так неожиданен, что растерялся. День отлетел:

– Просто канул...

Да, я забыл про таежный букет! Веточки слАмывал там, на тропинке. Вот он стоит сейчас в кафельной кружке – близкой весны обещаньем.

А бросил горсть багульника на красную плиту –

– И вовсе хорошо в моем шаманском доме...

Где все лабораторное: бинокуляры, кружка, какие-то приборы на стеллажах вдоль стенок.

И вечер уж измерен –

– На низком табурете...

Пиши? Подкладывай – часов до девяти –

– Но не читай!

Не трогай телевизор, чтоб не мутить идеи одиночества.

Вот первый день – двор Белого Клыка, шаманский дым, дуплянка огорода:

– Не жнут, не сеют...

Я – про птиц небесных. О том, что целый день не торопился.

Но ближе к полночи опять я на лежанке. Под боком печь трещит, и двери на запорах. Отличие лишь в том, что я отшельник опытный. Закрыл трубу, наверное, как надо.

Лежу на шкуре. Жарко. И заслуженно. Вот только Дружка гавчет опять взрывообразно. Охотно взял бы в дом, а не заходит. Гиляцкие собаки все такие.

Но вдруг удар и визг –

– Что-то серьезное...

Кто-то прошел или таежный зверь? Бродяги здесь обычны, как утверждал Валенсий. Дома пустые – в стороны от моего жилища.

Но не предать же Дружку:

– Никого...

И не боюсь особенно, что главное. Не мог же я привыкнуть за сутки с небольшим. Или у горожанина страх тоже атрофирован.

...Опять смотрел на сопки через речку. Сейчас они – в луне, гораздо ближе. Полоски тальника. Полоски желтых трав. Иллюзия ночная –

– Полосок трав не видно...

Да, там не жди гудка локомотива. Там, предположим, слишком все классически. Не понимаю чем, но и пугаться нечего. Река и травы. Сопки эти лунные.

Наверно, надо долго так смотреть? Чтоб и в себе настала такая тишина. Такая первозданная, целебная. Такая – без предвзятостей –

– Кольчемская...

И все же заснул с топором под рукой. Тоже, наверно, под утро. Помню, что печка трещала под боком. Мыслей, по-моему, не было.



II.6. Кольчем впервые осветился (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OuIiefeR3EExQX)


Быт вырастал, как головы дракона. То печка раздымится, то вдруг колун исчезнет. Ведро не лезло в лунку. Провизия кончается. Почти неделя так –

– Кто бы поверил...

Но я не тороплю:

– Пространство не уедет...

Срублю очередную голову у быта и – на лежанку, где –

– Пурга за стеклами...

Присутствие тайги, не выходя из дома.

Мой кабинетик славный, похожий на каюту. Дощатый потолок, дощатая же палуба. Есть даже бимсы –

– Кругосветный парусник...

Под низким серым небом, в пурге неперестанной.

И – то ли сплю, то ли смотрю в окошко. И если бы не лунка, и календарь забросил бы. Но вот провизия:

– «Бывает, что закрыт»...

Назавтра то же самое? Пророчества сбываются.

И я в конце, наверное, ослаб. Рублю и задыхаюсь. И Дружка голодает. А продавщица где-то в Богородском. А пекаря – повесткой в военкомат:

– «События»...

И как я мог забыть о лампионах? Гипноз какой-то каменного века. Букеты из тайги в кафельных кружках. И перед сном всегда я жег багульник.

Забыл или оттягивал, но дальше невозможно:

– Нельзя же задыхаться от топора отшельникам?

Тайга – это чудесно, но не тайгой единой же. И, кстати, день сегодня посветлее.

И утренний Кольчем мог видеть, как зимовщик взял курс на Солонцы. С ним Дружка. И Медведик – уже как свой, чем Дружка недовольна. Но на Ухте ее права кончаются.

...Стена тайги – почти что за селом. Дорога по реке уводит круто вправо –

– И ты уже в лугах...

Свобода созерцанья? Цветные облачка тебя уж обгоняют.

Собаки, возбужденные, меня давно не слушают. Ныряют в снег, совсем в нем зарываясь. «МышкУют», вероятно, они в траве и кочках. Снег свежий, рыхлый. Солнце ослепительно.

Некошеное сено по берегам Ухты. Ветер шумит. По горизонту –

– Горы...

Особо выразительные те, что за тайгой? А чем, пока еще не понимаю.

Спрямить нельзя – глубокий снег и кочки. Вдоль леса, безусловно, покороче, но не попасть туда –

– Отрезано лугами...

Ну, разве что – к Кольчему возвращаться.

Нет, я не возвращусь! Тут прерия –

– Я – путник...

Обрыв, рулоны снега? Кольчем уже не властен. А властны горы – те, что за тайгой:

– Белейшая гряда висит в небесной синьке...

Дорога, между прочим, тот снежный коридор. Но я сидел на баке и видел только стенки. Сейчас – по пояс мне, то есть не столь высокие. Тогда вообще все было фантастичней.

Дорога по Ухте, пробитая бульдозером. Нас кстати обгоняет лесовоз. И тормозит:

– Полезешь на дрова?

В кабине, правда, трое, но раз уж специально.

Залез и распластался как лягушка. Как только тронулись, все чурбаки в движении. И ветер ледяной пробил подошвы валенок. Свалюсь –

– Не удержаться?

Но мы уж – под обрывом.

Жду Дружку и Медведика. Пока я там цеплялся, мне было не до них, не до дороги. Закоченел –

– Но на своих ногах?

Хоть сохраняю форму распластанной лягушки.

...Сбылось – «сюда ты будешь приходить»? Но не совсем по Юрию Михалычу. На чурбаках, наваленных горою. И вроде не таким, каким меня он знает.

Но – те же кубы льда? Амбары сушки сигов. Сватью, конечно, побоку. Ведь после неолита тут даже тополя – с намеками на Город. И почта как таможня, хотя не глинобитная.

Мне выдают без всяких документов – и письма, и газеты (подписка нашей станции). Одной «Литературки» здесь экземпляров пять. И мне уже сюда корреспонденция.

Читаю на крылечке. Псы тут же разлеглись. Таможня над обрывом, над лугами. Снега, полоски трав. И горы обступившие. И облачка туда:

– Уже к Де-Кастри...

«Белое солнце пустыни»– таможня? Может, я сам в кинофильме каком-то. Мало, что Дальний Восток, тут и Север:

– Псы сторожат мое чтенье...

Я на Ухте еще думал про это. Сразу, как только Кольчем заслонило и облачка полетели цветные –

– Как получилось?

Но я – на крылечке.

Синий удыльский кисель в пейзаже. Доски ступеней – почти что горячие. Буду сюда приходить, разумеется, но на дрова не полезу.

А в магазине меня узнают:

– Вы здесь один или с Юрий Михалычем?

Тень популярности – и на меня, что мне польстило, признаюсь.

Набил рюкзак консервами. И маслом, и печеньем. У них, в Кольчеме, с каменного века – хозяйство натуральное:

– Они ихтиофаги...

А мне, ненатуральному, нельзя без магазина.

Подкормил своих псов. Заодно – солонцовских. И двинулись всей стаей в медпункт. Тут неудача. Вакцины нет, а значит, нет и справки. Так не дают, как я их ни уламывал.

Но то ли солнце, то ли оживленье – мне Солонцы понравились. Случись какое чудо, я прЕдал бы сейчас с огромным облегченьем ту роль отшельника, тот кинофильм в Кольчеме.

О чем я, впрочем? Я опять – по льдам, раздаривая хлеб с печеньем своей своре. Чужие отстают еще до поворота. Нам верен только Волчик солонцовский.

Моя уже традиция – стоять у поворота. Бросаю в снег полярку мехом вверх. Горячее блаженство – после пурги недельной. Зверюги тоже отдых заслужили.

...Цветные облачкА успели пролететь куда-то за Де-Кастри, к Сахалину. А я отвык от солнца почти что за неделю. Я загораю, лежа на полярке.

Да, как хотел на озере –

– Сейчас это удобно...

Никто не пристает, и торопиться некуда. Таков удел отшельника на повороте
речки:

– Сноп золотой травы и снежные рулоны...

Вот так в раю, наверно, засыпают? Подледное теченье и обрывчик. Конечно, ветер, но –

– Сюда не залетает...

Шубы собак нагрелись, и мы совсем растаяли.

Но звери не отшельники. Сначала я терплю. Но разве улежишь, когда они – клубками. Грызут за что попало, катаются по мне. Полярку от восторга едва не разодрали.

Встаю? А горы плавают в небесном киселе. И те, что за тайгой, по-прежнему мне главные. Возможно, тем, что ближе:

– Хребет, повисший в воздухе...

Да, в киселе. Белейший исключительно.

Мой отрешенный рай сменил масштабы. Тот самый поворот –

– Уже не Солонцы...

Но и Кольчем пока не открывается. Ты путник здесь, ты в нейтральной точке.

Ведь что ни говори, а в Солонцах не то. Не то чтоб лампионы, но явно оживленней. А мой Кольчем – век каменный, поникший. Два мира – между ними десяток километров.

Я видел уже оба и говорю ответственно– из Солонцов пугает гипноз неолитический. Наверно, тем и райское то странное лежанье, что никуда не тянет. Вернее, не тянуло.

Но, лишь за поворот, «порядок» неизменный? И от моей трубы еще дымочек

– Как мог подумать там я о предательстве?

Мне хочется домой, к себе, в каюту.

...Кольчемские собаки пошли наперерез! Но наших узнают, а Волк и сам громадина. Красивый крупный зверь овчарочьей породы –

– Громадина с собачьими глазами...

Здесь, между прочим, тоже открылся магазин. В медпункте, что при клубе, ульчанка медсестричка. Вакцины тоже нет, но справку все же выклянчил – под слово, что приду, когда она укажет.

Вот – пишет на тетрадочном листочке. И ставит штампик:

– Энна...

Продаст ведро картошки. И молоко мне будет по утрам:

– Как рассветет, так с банкой приходите...



II.7. Наращиваю мускулы отшельника (Можно слушать: https://yadi.sk/d/G83nXS8J3EGK7W)


Пророчества сбываются, а я духовно крепну. И хамские вылазки быта уже не грозят катастрофами. Первично раскидал –

– И хватит соглашаться?

Не дело мудреца, пора быть легкомысленным.

Тайга меня влечет неясным ожиданьем, копившимся неделю через пургу в окошке.Причем вроде не та, что там, за огородами, а та, что, может быть, к сияющим вершинам.

За огородами – березки и листвянки. Чуть-чуть выше меня. А толщиной, пожалуй, с карандаш. Но частота немыслима – она здесь много чаще, чем у аэропорта.

Не следует считать, что это не тайга:

– Я помню, как мы шли с Юрий Михалычем!

Тот красный свет в упор, сквозь эту частоту. Почти через багульники, торчащие из снега.

...Но все-таки в пурге мелькало не такое? Возможно –

– Из-за контура дуплянки...

Что-то из сказок Гауфа, что-то такое «швабское». Дремучее, дуплистое, эфирно-нереальное.

В пурге вообще теряешь все резоны. Я солидарен с классиком насчет тысячелетий:

– Концы, начала...

Солнце все же есть? Кольчем вчера впервые осветился.

...Тайга обезоруживает сразу. Былинки так змеятся, так установлены, что вроде сам уменьшился:

– Идешь среди травы...

Или – густого мха, что понаглядней.

И возразить как будто тоже нечего? В избытке здесь:

– Эфирно-нереальное...

В такой тайге и небо как-то ближе. Густее синевой. Свежее. Как налитое.

И я не тороплюсь. После курной избы не сразу соответствуешь такому, что подсунули. Стоял и ждал, чтоб все осталось сзади. И не пошел, дождавшись, а как-то вроде двинулся.

Была аллейка, тропка и –

– Дорога?

Дорогу я узнал, пройдя своей тайгой. Конечно, та, что возле нашей «дизельной». К Ухте, на Солонцы – дорога лесовозов.

Но мне в другую сторону. Здешний закон велит:

– Без цели впереди...

Ну разве там, где рубят? А больше – из-за гор. Тех, что вчера открылись. Но это, может быть, десятки километров.

Одни глаза? И те как будто лишние. Плыву, себя теряя с каждым шагом. Таежным коридором, гулким эхо. Действительно – без цели и предвзятостей.

Но, превратившись в воздух, я вновь обрел себя и шел уже в каком-то новом качестве. Не знаю, как –

– Отринув и так далее?

«Отринув» – это тоже из предвзятостей.

...Тайга молодая! Но, сУдя по пням, которые часто встречаются, была здесь другая. Первичная, может быть. Может быть, та, что мерещилась.

Шляпы на пнях –

– Тоже сдвинуты косо?

Но пооплыли – зернятся на солнце. День без пурги и уже – проседанье. Всюду, особенно там, где листвянки.

Дорога коридорами. За каждым поворотом ждешь, что –

– Откроется?

Но та же частота. И далеко над ней – сияющие горы. Цель идеальная – достигнуть невозможно.

...Немного посижу на сваленной доске. Под дряхленьким навесом, поставленным лесничеством невесть когда назад, может, полвека. Я не устал, но –

– Веха Дороги лесовозов...

И – новым коридором? И – новый поворот, хотя тайга взрослеет понемногу. Дорога тоже вроде поднимается. Возможно, тут предгорья, но все еще далекие.

Дойду до поворота с листвянкой в виде лиры? И если не откроется, то хватит на сегодня. Дошел – и не открылось. Там новый коридор, наверно, бесконечнее всех пройденных.

Так к ночи не вернешься? Листвянка в виде лиры пока что мой предел:

– Но я его хоть завтра?

И мысли протекают легко, как облака:

– Шершавый бок, трагические ветки...

И в новом качестве мне – новые детали. Взять те же мхи –

– Питаются из воздуха!

В буквальном смысле только б зацепиться? Тут есть за что, и воздух чист отменно.

По сторонам дороги упорно попадаются какие-то коряги, торчащие из снега. Мне нужен посох странника. Я дернул, а она –

– Она растет?

Она растет нелепая.

И к ней относятся вот эти кисти хвой? По пышности– магнолии:

– Пучки нежно-зеленые...

Растрепанность и вычурность. Чумазость, заботливо укрытая метелями.

Представьте, это кедр! Хотя бы по иголкам, по длинной мягкой хвое, что не назвать иголками. Тут север, кедр тут северный. Такая форма жизни. Придавленная снегом –

– Форма стланика...

Сначала рост нормален –

– Но морозы!

И выживают ветки только нижние. Почти горизонтальная система узловатых, усаженных растрепанными феями.

Я потянул:

– Система?

Рисунок Хокусая. Японское, японское:

– Корявая дубина...

Ее так и рисуют – в пучках нежно-зеленых. Самурайская фея –

– Босиком на снегу...

Вездесущий пестрел? Запах здешней тайги – это запах эфирных багульников. Я опять:

– Словно руки по швам...

Буроватые листики в крапинку.

...Сегодня ни одной машины на Дороге. И я очень старался не заметить подбитые березки и банки от консервов. Следы лихой езды –

– Следы непониманья...

Пока что не свернуть с Дороги лесовозов. Но только, как растает, зачем мне коридоры. В конце концов, зачем мне и порубки. А если продолжать –

– То и вершины...

Тайга не та, но все-таки тут есть над чем раздумывать –

– Чего щекой коснуться...

Никто не помешает? Причем уже – в каком-то новом качестве. К чему легко привыкнуть, как ни странно.

Да, плыл. Одни глаза. Но, превратившись в воздух, стал гибким и подвижным. Сквозными коридорами шел, будто на пружинах. Пестрели вездесущие – по обе стороны Дороги лесовозов.

Пока я многословен, да и слова не те? Но все-таки за ними стоит, должно быть, праздник. Я даже рад, что не из сказок Гауфа:

– Пусть будет, как коряга узловатая...

Хотя и до коряги тут надо без предвзятостей. Зато потом потянешь –

– Растрепанные кисти...

Чумазые магнолии. Чумазые от снега. Так я надеюсь, сидя под навесиком.

...Но вот Кольчем? Едва к моей дуплянке –

– Невидимое поле напряженья...

Поле кольчемской тайны, такой же, как в багульнике. Как и в жердях ограды огорода.

Дам справку, потому что сейчас перелезаю. Душа младенчика, схороненного в дырке, живет в виде птенца. Поблизости на ветках. И ждет переселения «в очередное чрево».

Шаманы помогают! И в новом воплощенье – отметины умершего (ну родинки, цвет глаз). И дерево такое зовут Омя-Мони. Что понимай, как знаешь. Потом не обижайся.

Омя-Мони! Не то, чтоб я не верил, но, только перелез, ко мне бычок пятнистый. Тут обстановочка – намеренья неясны. Бычок это и все:

– Как дам по морде веточкой!

Контакт –

– А вдруг уже?

Бычочек мой пятнистый! Достойно удаляюсь. Наверное, в тот вечер закат через багульники был слишком убедителен. А если без уверток, то и катастрофичен.

...Дом тоже не без тайны, хотя хранит тепло. И печка разгорелась – без жертвоприношений. Сварил что-то такое из гречки и консервов. А время еще светлое, и рано на лежанку.

Да, звери – Дружки нет, еще с утра отсутствует. А я привык уже, что она рядом. Глядишь бы, и бычок сегодня не осмелился. Она ангел-хранитель, как я здесь понимаю.

И дома не сидится после летучих мхов? Спускаюсь на Ухту. За поворотом склона – бескрайняя равнина:

– Там озеро Удыль...

Далекое такое, что лучше не касаться.

А тут еще Медведик наседает. Я к нему холоден –

– Конечно, из-за Дружки...

Но для него сомнений уже нет. Свободно проникает за калитку.

...Скачет комком и носится зигзагами. Не сразу понимаю, что он так приглашает:

– Ну, поиграй со мной?

Он щен, хотя и крупный. Лайчонок симпатичный, но все-таки не Дружка.

Дорога к Удылю наезжена полозьями. И снег глубок, особенно под берегом. Той стороны Ухты классического вида, которую я часто созерцаю.

Проваливаясь, выбрался на плоскость. Вот золотые вейники –

– Некошеное сено...

Снег голубой. Полоски чередуются. А небо – густоты передзакатной.

Но лайк насел! И валенки не вытряхнуть. Стал было с ним сражаться, а ему как раз того и надо:

– Уйди, пират несчастный...

А что с ним сделаешь – по пояс провалился.

Так и стою. Кольчем за поворотом. Амбар. Залив в тайгу:

– Печальный, тихий вид...

Там несколько домишек за амбаром. И вышка. Вероятно,

– И здесь триангуляция?

Но солнце заливает небесную дорогу! Кольчем неисчерпаем на эффекты:

– Сейчас – на зеркала от пятен льдов Ухты...

И снега голубые полыханья.

А тут еще и горы к Удылю? Туманы от Де-Кастри с хвостами, как медузы. И солнце катится небесною дорогой, краснея на глазах и становясь громадней.

Сейчас оно коснется тех снежных гор тайги:

– Жду неизбежной вспышки...

Но нет ее, конечно. Лишь горы вдруг залИло каким-то чайным цветом –

– Настоем тонкостенного стакана...

...Конечно, для заката простор необходим. А то я все в закрытости и позабыл о солнце. Стою и наслаждаюсь небесною дорогой, которой равной нет по чистоте и яркости.

Да, наслажденье острое. В блокноте у меня:

– И больше никогда...

Должно что-то случиться? Наверное, в момент, когда ушло за горы –

– И чайный цвет крепчайшего настоя...

Возможно, все возможно:

– Тут Кольчем?

И день сегодня первый без бытовой нагрузки. Возможно и такое, что я увяз в подробностях. Возможно, что силенок не хватает.

Но главное пока – среди подробностей. И никуда от этого не деться. Где что-то уточняя, где что-то развивая. Отбрасывая все, что не кольчемское.

Ответственность серьезная. Одно – отбыть дежурство –

– Другое – рассказать...

Причем уже не спрячешься – за суету, коллег, аэросани. Кольчем – это рассказ, повествованье.

Но кажется, что я уже не тот:

– Наращиваю мускулы отшельника?

Иначе смысл теряется, иначе невозможно. В Кольчеме были многие, но как-то без рассказа.

А впрочем, мне и это как будто безразлично. Стемнело, и медузы от Де-Кастри – прощальной ясностью о дне напоминают. И гаснут на глазах, теряя очертанья.

Бежим за горизонт? Но нет им утешений. Цветные облачка – с прозрачными хвостами:

– И больше никогда...

А ведь ждалось как будто? Но ничего такого не случилось.

...Конечно, я давно на льду Ухты. Напротив страхолюдного амбара. Медведик теребит, поскольку не отшельник. Я соглашаюсь –

– Повесть продолжается...

И теми же глазами –

– Дым из моей трубы?

Я предвкушаю вечер лирически-кольчемский. Сегодня все ко мне, похоже, благосклонно. Слышу движок – зажглося электричество.

Могучую лапшу варю. С тушенкой, с лимонной кислотой и лавром субтропическим. Бокал, естественно, зеленого стекла, но очень экономно –

– Воздушными глотками...

Медведик бродит тут же, как хозяин. По-мародерски как-то ставя лапы. Мех на загривке, белые носки и соболиный хвост великолепный.

Принадлежу тебе? Там, на дороге, я не сказал:

– Пиратик...

Но приглашал играть. Он щен, хотя и крупный. И тощий под загривком. Кормлю и выпускаю. Мы встретимся с ним завтра.

Все двери запираются. Задергиваю шторы. Свет фотоламп спокоен под жестяными блюдцами –

– А в кружках икебана...

Есть и стланик. И пара веточек с листвянки в виде лиры.

Очарование? Вечерний рай налажен. Мой дом как парусник, плывущий через ночь. Ударит джига:

– ДУба-дУба-дУба...

Стойте! Сундук с музыкой утонул.

...Волны во тьме увидят на секунду, как кто-то распахнул кают-компанию:

– Проносится квадрат...

И снова темнота. Игралище стихии, волн таежных.

Откуда этот образ, я не знаю. Но только вечерами– я в каюте. С Ухты наверняка так смотрится мой свет, когда я выхожу к Пиратику с печеньем.

И вновь корабль со мною через ночь. Свет фотоламп на ветки Хокусая. Ударит джига –

– ДУба-дУба-дУба!

Дощатый потолок надежно держит балка.

Я зачарован в этом старом доме.

– Да, да – в шаманском...

Чувствую присутствие? Но не враждебность, раз мне хорошо. Так хорошо, так чутко и спокойно.

...Дом старый и закОпченный. Давно просит ремонта. Я даже думаю, что он устал просить. И только смотрит, как меняются пришельцы. Чужие, непонятные. Иные – просто варвары.

Этот, теперешний, хотя б не безобразит? Наставил икебаны, стихами развлекается:

– Посмотрим, что он там...

А он там – про меня! Что я ему, наверно, не враждебен.

Я чувствую Дух дома за спиной. Кощунств, конечно, в мыслях не держу. Ведь он и без того –

– Насквозь меня, наверное...

И разрешает жить с усталым добродушьем.

...Пью витаминный чай – на хвоях и шиповнике. Бросаю на плиту листья багульника.

– Тайга в моем кораблике...

Настой кедровых хвой – мыть голову для свежести, чтоб приравняться к феям.

Но не могу привыкнуть, как гасят свет в Кольчеме –

– Погаснет, разгорится вполнакала...

На нервы действует? Как будто злая воля ворочает рубильником и тишиной пугает.

Однако ничего не происходит –

– Лишь бы свеча заранее готова...

До синих огоньков? Поставлю сушить валенки – на плоский дымоход, сейчас уж неопасный.

И все же много проще, когда еще до полночи? Сам выключаешь лампы, пространство сокращая:

– До кабинетика...

За поворотом печки. За шторой, отделяющей от остального дома.

Лежишь, не укрываясь:

– Окошко обозначится...

Топор у изголовья. Потрескивает сбоку. И дым листьев багульника с плиты мне еще долго будет возгоняться.



II.8. Музыкальное бревно удядюпу (Можно слушать: https://yadi.sk/d/OhExNK1V3EGgP3)


На доме (через два от магазина) висит мемориальная доска, гласящая о том, что здесь живет Пипка Сергей, «заслуженный колхозник».

Хожу за молоком, читаю эту дОску:

– Как выглядит дед Пипка?

Наверно, длинноносый? Курьезная доска – такое лишь в Кольчеме. За домом огород и частота былинок.

Все время, как я здесь, Кольчем почти безлюден. А первые дни – так вообще никого.Лишь утром затемнеет какая-то фигурка. К такой же проруби – тропинкою на склоне.

А Энна – личность мрачная! Без слов меняет банки – мне полную, пустая оставляется. А то и сам меняю – поставлю на крылечке. Деньги вперед, о чем тут разговаривать.

И продавщица – мумия китайская. Вот муж ее общительней – дал мне буханку хлеба. И обещает взять с собой на озеро. Капканы проверять:

– Неужто росомаху?

Здороваюсь еще со стариками. Возможно, с дедом Пипкой –

– Они не представляются...

Но каждый встречный спросит:

– Ты здесь один живешь?

Кольчемский этикет – поулыбаемся.

Оно бы пусть и так, но я теряю что-то. Из местной философии, похожей на поэзию:

– Эти чукчи и нивхи,

Эти ульчи и орочи...

Шаманизм, неолит, первобытность.

Дело в том, что я кое-что знаю. Правда, знанье пристрастного свойства. И получено в общем недавно. И отшельник вообще не этнограф.

Раньше склонности не было. И музейные залы, где «орудья труда», проходил без блокнота. Без искрЫ любопытства – к рисункам, черепкам, наконечникам копий.

Ну Арсеньев? Конечно, Арсеньев:

– Но ведь больше СихОтэ-Алинь...

И Дерсу для меня – только книжный. Персонаж, так сказать, умозрительный.

...Хабаровск – город скрытный, особенно – приезжему. Живи хоть десять лет (как я это проделал!) и можешь не столкнуться с аборигенным миром, если тебя впрямую не касается.

Зато Дерсу я видел в двух изданьях. С одним стоял однажды в магазине. И был он в шапке, вроде как в буденовке:

– Мы с Дерсу Узала брали фруктяшку!

С другим меня судьба столкнула на баржЕ. Народу была тьма, все в пляжном виде. А он сидел на крышке люка рядом, цедил «Прибой» китайскими усами.

Литперсонаж? На пляж едет купаться. И тоже «кладет интерес» на девчонок. В самом деле –

– Кладет интерес?

И в тайгу его вроде не тянет.

Я, похоже, тогда позавидовал. Я такой –

– Лишь бы выхватить строчку?

А солидности мне не хватало. И, как следствие, невозмутимости.

Конечно, это все – не этнография. Кто знал, что мне придется гонять бычка пятнистого:

– Омя-Мони...

Читать о деде Пипке. И перед сном воскуривать багульник.

Цепочка обстоятельств? Одно из средних звеньев – «Дальний Восток», Хабаровская студия. Наверно, всякий помнит ее киножурналы. Да, солнышко с лучами и под музыку.

Но, кроме ерунды сюжетов об успехах, «Дальний Восток» снисходит до экзотики. Такой материал у них давно копится. Кой-что еще Арсеньев консультировал.

Материал, однако, не для широкой публики. История, природа, этнография. И я бы не увидел, но опять же – цепочка обстоятельств:

– Знаком с киношной парочкой...

Потом я расскажу о них подробней. Достаточно пока того, что мы соседи. И что они снимают Приамурье. До Уэлена вплоть. В Кольчеме тоже были.

И с каждой экспедиции привозят – то идола, то каменную чашу. Моржовый клык. Маньчжурские подвески. Конечно, фотографии бессчетно.

...Надо сказать, что глазу непривычному такие фото крайне утомительны. С меня бы, например, хватило и десятка старух с колоритными морщинами.

И идолы-севены какие-то игрушки? Обструганные крайне примитивно. Не понимаю, чем тут восхищаться. Я как глухой в изысканном концерте.

Свой интерес возник как-то случайно. Типично в моем духе, окольною дорожкой. Я говорю – мне лишь бы вырвать строчку, а там – импровизируй безответственно.

Алина (из той пары киношников со студии), скорее, журналистка. Сценарии, конечно. Но и статьи научно-популярные, где виден блеск таланта и призванье.

Я как-то взял без выбора – читать «на сон грядущий». Попалось мне про «каменную бабу»:

– Она из камня, но в ней есть дыханье...

У самого дыханье захватило.

Ну согласитесь, это восхитительно? Бе-луна умирает, мелодичные пУгала. И Пудя, дух огня. Небесный старик Маси. И посох «со ступнями жаб куттуэ».

И до того мне это все понравилось, что я уже наутро прибежал. И, как приветствие, кричу еще с порога:

– Музыкальное бревно удядюпу!

...Правда, Алина потом отказалась – от многих авторств. В частности – от «бабы». А жаб я сам нашел при чтении Арсеньева. Но тут ведь я о первых восхищеньях.

Бревно это – ударный инструмент. Свирели тальниковые –

– «Шаманские мистерии»...

Стружка черемухи. Конечно, и багульник:

– «В унисон с бубном-унчху»...

У каждого этнографа, наверное, вначале –

– Свое бревно?

Алина улыбается – коллегиально как-то. И милостливо вроде бы. А Леша дарит идолов-севенов.

Мы даже вместе ездили на съемки, о чем я расскажу опять же в свое время. Сейчас о том, что вычитал уже не из Алины –

– И почему твержу о неолите...

Смысл сводится к тому, что на Амуре истории (в обычном пониманье) всего лет полтораста, включая Невельского. А «до» – век каменный, загадочный, шаманский.

И помните разрозненные томики:

– Миклухо ли Маклай?

В моем Кольчеме – он мог бы встретить то же, что в Горенту. Или примерно то же, поскольку тут листвянки.

Концепция крамольна! Но вместе с Невельским тут были и ученые, свидетельства которых, по-моему, бесспорны, как бы потом ни прятали в угоду и во имя и так далее.

Да, неолит! Без пирамид египетских. Без «часа пик» и прочего такого. Без войн, без государства. И без микрорайонов. Поверить в это трудно, понимаю.

Причина в изоляции. Десятки тысяч лет – «обряды и тотемные деревья». Охотились, ловили, творили философию. И о душе имели время думать.

Концепция крамольна, но я все воспринял. С меня не спросится по строгости закона. Отшельник тоже ведь – не очень-то « в законе», но я уже неделю как в Кольчеме.

Кольчем – селенье ульчей. Столица в Богородском. И всех-то ульчей около двух тысяч. Оторванность от Мира, наверно, как нигде. Своеобразья больше, чем в Горенту.

Конечно, не сталуют. Но мне из «наблюдений» пока что лишь дед Пипка, хурбу, Омя-Мони:

– Бычочек мой пятнистый...

Но до живой поэзии мне как до бе-луны:

– Одни замки...

Но повторю – отшельник – не этнограф! Тут надобен талант общения с людьми. Дающийся годами, как, например, Алине. А мне вообще бы лучше –

– Совсем не разговаривать...

Потом та же Алина утверждает:

– За любопытство можно поплатиться!

Даже без Высшей воли. Живу-то ведь один. И в стороны «порядка» – дома стоят пустые.

Конечно, буду делать наблюденья. Но лишь когда действительно:

– Такое лишь в Кольчеме!

Когда сама настигнет этнография – в моем концептуальном пониманье.

Сегодня, например, было такое. Опять я в Солонцы – за телеграммой. Провизии достаточно, но подкупил портвейна. Как в прошлый раз, собачки увязались.

На повороте – бабки из Кольчема. Здороваюсь, конечно. Улыбаемся. По поводу собак:

– Хоть запрягай...

Не помню точно как – по-доброму сказали.

Бабки музейные. В халатах, курят трубки. Правда, я сам – при шкуре и при валенках. Но речи нет ни о каких расспросах. Я все-таки пришелец, все же лишний.

Да, обе курят трубки и в халатах. Морщины как на фото, что Леша демонстрировал:

– Кто бы тогда подумал?

Живая этнография! На льду Ухты. И я –

– При шкуре и при валенках...

Скажу как очевидец – халаты висят косо. Рисунок по краям какой-то тусклый. Но как этнограф знаю:

– Покрой традиционный...

Как будто кимоно? Монгольское, японское.

Точно таких же бабок на Ухте я мог бы встретить лет этак за тысячу:

– Машина Времени...

А я – я в неолите:

– Кто мне отметит здесь командировку?

Что характерно:

– Можно запрягать...

А то еще – «на шапку». Не то чтобы погладить, могут схватить за бок и пнуть ногой. Собак не кормят:

– Сами пусть охотятся?

...И что тянуть? От бабок я узнал, что с моей Дружкой милой и почему пропала. Шофер на полной скорости свернул и задавил. Джеклондоновский тип, с Дороги лесовозов.

Так что, не жди? Попала под машину. А мы-то с ней считали, что вместе и надолго. Я что-то знал такое, хотя старался думать, что рыбаки сманили, живет она на озере.

Продолжу все-таки? Глава об этнографии:

– Сегодня день такой, этнографический...

Иду за молоком по тропке над обрывом, а тетка чистит снег, что необычно.

К тому же из-под снега – тротуарчик! Нет, не асфальт, тут доски:

– Вот это хорошо!

Приехала и чищу, а то – в дом не войти. Я, правда, говорил о тротуарчике.

Лицо у тетки – полная луна. Веселая. И мы разговорились:

– Ну, приходите в гости!

Ей нельзя – в том смысле, что старуха, и мало что подумают.

Но вечером является и привела подружку. Еще ведро картошки притащили. Отшельник выставляет бутылочку портвейна. Потом еще одну:

– Занятная беседа...

Не надо что-то хитро там выспрашивать. Выкладывают сами – все, что знают. Им даже импонирует, что я интересуюсь. Обычное село, только с акцентом.

Во-первых, подтверждают, что дом этот шаманский. И про Омя-Мони, что хоронили. Ведь «раньше умирали», но только «при Советах стали лечить и корь, и скарлатину».

Шаманка от меня – через четыре дома. Одна из тех старух, что в атласных халатах:

– Знает гипноз!

И вроде еще лечит, но многое по старости забыла.

Шаманке надо льстить и притворяться, что «тут и там болит»:

– Зачем?

На всякий случай! Боятся все-таки или тут что другое. Скорей всего, «другое», первобытное.

Но адрес сообщается так просто, как если бы спросил про медсестру.

– Да, тлеет шаманизм...

И Игорь говорил, как в темноте звенели колокольчики.

...Сидим в шаманском доме, то есть в лаборатории. Отшельник и мои неолитянки. Ну что тут фантастичного:

– Болтаем...

Свет фотоламп, портвейн и табуретки.

Хотя границы в нашем разговоре (заметьте – очень вежливом) порой непостижимы:

– И я ему дала...

Это подружка Алла – как выходила замуж в Николаевске.

На вид совсем девчонка, но ей давно за тридцать. «Давала» на путине в Николаевске:

– А раз я была девушкой, то он ко мне вернулся...

Тот утонул – теперь она «за третьим».

Рассказывает с всплесками эмоций. Порой такое ляпнет – куда там русской бабе. Но вольностей не терпит:

– Я вовсе не нарочно!

Как вскинулась? Обида настоящая.

А Дина (бе-луна) поет, причем охотно. Наклонит голову и звонко так зальется. Я сразу не узнал:

– «Вечерний звон»?

В Хабаровске училась и «даже выступала».

Но исполненье уху непривычное. Все сдвинуто – наверное, на древний ульчский лад. А звона настоящего она вообще не слышала. Да и зачем он, кажется, не знает.

Я попросил спеть что-нибудь из местного. Выходит монотонно, но все же это музыка. Лишь перевод отнюдь не поэтический – «стрельнула, догнала, еще стрельнула».

Пока портвейн не кончился, рассказываю гостьям – про Плес и Левитана, колокола вечерние:

– О, чеховская грусть...

Сам пел, чтоб показать, какие настоящие акценты.

Так что прием, похоже, получился. Я тоже в гости зван, когда их мужики вернутся с озера:

– А раньше неудобно...

Отшельник и его неолитянки.



II.9. День длиной в неделю (Можно слушать: https://yadi.sk/d/isvNp34z3EGb6v)


Опять пурга. Под низким серым небом – ходил за молоком, рубил, варил, топил. И снег какой-то мелкий –

– Пусть хоть бы покрупнее?

Пусть бы по крышу дома завалило.

Но сеется? Лишь утром ненадолго – какое ни на есть, а озаренье. Вытаскиваю ящики, общаюсь с чертовщиной –

– Черпну на чай ведро сине-зеленых...

Пурга нарушила кольчемские системы. Звучит-то как:

– Нарушила системы...

Я так сказал, зачеркивать не стану:

– Засыпанность...

Закрытость черно-белая...

Системы – с острова, Кольчемом заменяемым. Освоив зажиганья –

– Ну, лампы и рефлекторы...

Я тоже начинал бы фиксировать диковины. Сначала малый радиус –

– До лиры...

А там и удлиняя до размеров острова? Составлю каталог и буду посещать –

– Первичные стихи буду оттачивать...

Отшельнику – достойное занятье.

Цель, таким образом, – продолжить каталог. Но сеется – уже почти неделю. Вот описание какого-то из дней. Какого – безразлично:

– В пурге неперестанной...

...Кольчем, как оказалось, не так уж изолирован. Утрами здесь гудят аэросани. Привозят почту. Могут – пассажиров. И Дина (бе-луна) так объявилась.

Гудят аэросани? И мне пора мыть колбу. Пиратик уже знает и скачет возбужденно. Ему всегда в ладони кусочек сухаря, и он через минуту проверяет.

Идем за молоком – «в другой конец Кольчема». За нами наблюдают листвянки огородов. На каждый огород – своя листвянка. Наверняка прорублено отверстие.

Трагичные листвянки огородов! Из-за своих жердей, поверх гиляцких хат –

– Как маяки...

Трагичны – за пределом. Уверен, что способны:

– Наблюдают...

Как только отвернешься, срываются, летят:

– Кольчем! Кольчем!

С печальным криком чайки? Как будто догоняют и могут уцепить – трагически расставленными ветками.

Игра какая-то? В последнее мгновенье я все же успеваю вернуть их на места:

– Как будто не они?

Глядят поверх жердей:

– Тебя предупреждали, убеждали...

Но я-то знаю, что – уже чуть-чуть продвинулись? Хоть на чуть-чуть, но ближе:

– Дотронутся когда-нибудь...

И потому – затягиваю паузы. Так и идем – нет никаких гарантий.

И как им это мыслится:

– Не уходи, как можно?!

Останься среди нас – на фоне снежных гор? Все может быть в Кольчеме:

– Немыслимая свежесть...

Все время начеку, а то настигнут сзади.

Но я уже смеюсь:

– Они переиграли!

А сами любопытны и потому на цыпочках. Из-за жердей и крыш, в проход между домами. Пусть провожают. Надо лишь –

– Оглядываться чаще?

...Как не любить такие вот мгновенья? Вдруг сознаешь, как берег тот рисуется. И тени краснотала –

– Да, тени краснотала...

К тебе, через Ухту. Конечно, если солнышко.

Тут как-то странно позой вырастаешь? Листвянки так и ждут, чтобы расхохотаться. Но я не раз был статуей античной:

– Да, с колбой молока...

Сюжет вполне кольчемский.

...Теперь дрова, и тоже артистически:

– Я научился точному удару...

Все дело в брюшном прессе, который надо втягивать, чтоб чувствовать себя воздушным шаром.

Удар из-за спины и по дуге. Насколько рук хватает –

– На шарнирах...

Колун здесь ни при чем – чурбак сам разлетается:

– О, запахи березовых расколов!

Машу и не стесняюсь, а мимо рыбаки. Пурга их прогнала:

– Машина не пробилась...

Проходят группками, а я свое машу, как первоустроитель Комсомольска.

Наколотил, наверно, на неделю:

– Полешки выбираю...

Пират, как черный дух, обхватывает сзади, валяет меня в снег:

– Сражаемся, спасенье невозможно.

Чтоб завершить художество, поленья – укладываю в виде пирамиды. Гиляки строят стенку, а я – как кизяки. Пусть удивляются –

– На конус пустотелый!

...Печь я уже давно не выгребаю. Сгоранье полное, но растопить – проблема. Особенно в пурге –

– Дым плавает по-черному...

Газеты и лучина, лучина и газеты.

Лучина – для нее заветное полено. Фанерный шпон –

– Едва ножом коснешься...

Ну, береста? Но главное – газеты. И первые полешки – подсушивай заранее.

Сначала – раздувать. Занятье незавидное. Чихаешь, кашляешь. Как эфиоп, измажешься. А печь неумолима –

– Пурга перебивает?

И ругань бесполезна, пока не разогреется.

Но щепочка в конце концов займется:

– Скорее берестой!

Но огонек – пугливое растенье (как мимоза!), а хочется, чтоб сразу загудело.

Раздуешь щеки, вроде как для флейты:

– Эол и паруса...

Флейтист неандертальский? Понятно, почему тогда Валенсий так жадно бросился, едва переступивши.

Увидишь лучшее, что можно созерцать? В такт твоему дыханью:

– Разгорается...

Поленья затрещат, дым завернет в трубу. Теперь только подкладывай. Сгоранье обеспечено.

...Сегодня что-то долго. Дым плавает по-черному, и результат неясен:

– Оставлю пока так...

На милость совпаденья – погодной ситуации, законов тяги, настроенья печки.

Под потолком еще как-будто дышится. Но самое разумное – открыть все двери настежь и переждать затменье во дворе. А там уже –

– На милость...

Глядишь – и все сначала.

Дымище изнутри валит клубами! Но на двери у притолки прижились споры мхов. И бревна под окошком разноцветны:

– Мхи и лишайники...

Им лишь бы зацепиться.

Им все равно:

– Питаются из воздуха...

А ветер с Удыля отменно чист. Что бревна, что листвянки, что притолока входа:

– Тут северные знаки,

Тут лишайники...

Стою, прижавшись к притолке:

– Снежины покрупнели...

Вороны во дворе таскают дерзко хлеб, оставленный разъевшимся Пиратом. Уже своим, в чем он не сомневался.

Двор Белого Клыка! Дом старый. И ступеньки – такие сбитые, что шепчется под ветер:

– Так заводятся мхи...

Что из этого следует? Желтоватым налетом на притолке.

Но пора посмотреть, что там с печкой. А она разгорелась, представьте. И гудит. Дым уносит в трубу, на которой я сжег свои валенки.

Понимаю Валенсия? Кто-то –

– На дровах у открытой заслонки...

Даже я не могу догадаться, что он думает так неподвижно.

...Трахнет в печке, и снова затменье –

– Но и дым...

От березы и лиственниц? Я – знаток, составляю букеты. С кочергою в руке созерцанье.

Нет, уже золотое каленье! И я пускаю искры кочергой – уже для развлечения:

– Культ печки...

Теперь этот реактор – «до синих огонечков».

...Все вроде хорошо? Но нет мне безмятежности. Все чаще замечаю, что с кем-то нудно спорю. И песенки –

– От них не отвязаться!

Невыносимо, до сердцебиенья.

Стою на голове. А в позе лотоса – до судорог сегодня. Такого раньше не было. Мои мозги взбесились:

– И кончился отшельник?

И потащился я в библиотеку.

Прошу иметь в виду, что я Кольчем обдумывал. И здесь я не включаю телевизор. «Литературка», правда, но это в Солонцах. Я даже наложил табу на вспоминанья.

Хотелось чистоты, незамутненности. И до сих пор как будто соответствовал. Но голова трещит. Наверно, угорел. «Маяк» в себе не выключишь:

– Отшельник беззащитен...

...Еще надеялся наткнуться на замок. Еще библиотекарша «куда-то убежала». Но так уж повелось, что совращенью берутся помогать любые обстоятельства.

Вхожу, а бабки добрые:

– Вот занесет Вас здесь!

И это ничего, что нет библиотекарши. Потрескивает печка. И гарус между стеклами. И мохом конопачены бревенчатые стены.

Возможно, поспешил –

– Пурга когда-то кончится...

Я мог бы без помехи продолжить каталог. Но я уже брожу в несложном лабиринте, касаюсь переплетов –

– Обмираю...

Нежданно много классики и зарубежных авторов. Новейшие издания, которых нет в Хабаровске. Библиотека дивная и до того уютна, что я простил «Маяк» за провокации.

...Берешь что-то, не глядя. Откроешь наугад:

– «И ударом кулака в челюсть он свалил Красавчика Смита»...

Джек Лондон? «Белый Клык», так часто поминаемый. И сетка краеведенья отшельнику не лишняя.

Сам заполняю карточку:

– Записываю книги...

И ухожу, довольный таким грехопаденьем. Куда как лучше, чем – стоять на голове. И пусть теперь заносит хоть по крышу.

...Совпало как-то так, что у меня все есть (и даже пук газет – в моем почтовом ящике):

– Вечерний рай налажен...

Тепло и фотолампы. Букеты из тайги – в кафельных кружках.

Но это хрупкий мир! В газетах – про Вьетнам. И что авианосец «Констелейшн» – уже туда –

– К событиям...

И суеверный страх, что в ящике с газетами окажется повестка.

...Проснулся в темноте, после миганий. Вышел к Пиратику. Он жмется и впервые – просится в дом, что я только приветствую и запираю двери на засовы.

А ветер всем трещал и хлопал чем попало! Опять чьи-то тяжелые шаги. Пиратик, между прочим, на них не реагирует. Шаги на огороде, рядом с окнами.



II.10. Чайными горы назвались (Можно слушать: https://yadi.sk/d/KaHhROzx3ELziw)


А утром солнце, кончилась пурга. Не стал растапливать и покидаю дом. Куда –

– Кольчем покажет?

А насколько – зависит от меня:

– Да хоть до вечера!

Тру щеки свежим снегом, включаюсь в каталог. Еще не с огорода, но с дуплянки:

– Что за весна...

Немедленное таянье? Открылись колеи с брусничными сцепленьями.

Но плыть, как в прошлый раз, мешают лесовозы:

– Я не простил им Дружку...

Коридоры – не для меня сегодня. От лавочки лесничества сворачиваю влево,
где мне никто не встретится.

Тайга кольчемская –

– Пестреют колпачки...

Черпнешь ладонью снега, и запах еще резче. Ползучий стланик, частота былинок. И небо здесь синей:

– Весеннее, весеннее...

За стенкой краснотала – сияющая плоскость. Наверно, это общая реакция –

– Вздох счастья?

Как будто все оковы остались позади. Лесное озеро, открытое пространство.

Тайга ведь все же лес, каким бы он тут ни был:

– Неделя не осталась без последствий...

Отшельник дохл, но этим и податлив. И, кроме вздоха счастья –

– Повисли ноги в воздухе...

Смешно? Но думаю, что и неолитянин –

– Какой-нибудь мечтательный субъект из неолита...

Вздыхал, наверно, выйдя на простор – из сумрачной тайги, еще первичной.

Конечно, он не ведал «Маяка», не вел занудные научные беседы:

– Его мозги чисты...

А у меня – магнитофон, взбесившийся за долгую неделю.

Я потому и снегом умываюсь. Смотрю только под ноги –

– Придавленность какая-то...

Лишь колпачки, зернистость и брусники? А тут еще Пиратик наседает.

...Но если б провисел хоть чуточку подольше, уверен, полетел бы – к горам недостижимым. И я уже узнал открытое пространство – по вышке за стеною краснотала.

Залив? Залив с Ухты:

– Залив клинообразный...

Причем я выбрался не в самую вершину:

– Кольчем за поворотом?

Тайга со всех сторон, и оттого похоже, что тут озеро.

Сияющая плоскость, а горы – просто светочи! Оглядываюсь:

– Близко?

Нависли над тайгой. Нельзя им без названья. Скажу –

– Станут своими?

Язык уже как будто шевелится.

На озере снег рыхлый и глубокий. Пиратик виснет сразу, как провалишься. И остается только – кустистыми березками, к Ухте все той же, к моему Кольчему.

А вышка, может быть, старей, чем в Мариинском. Завалена сугробами, но где-то в основанье, наверное, такая же бетонная плита с чугунной бляшкою:

– «Военные топографы»...

Остатки дома рядом, какой-то склеп без крыши. Пиратик уже бегает по стенам. А я не подхожу – из суеверья. Должно быть, наблюдательная станция.

Спешить мне некуда. Я тихо собираю на витаминный чай шиповник промороженный. Заброшенное место, одинокое. Тут быстро сам становишься таким же.

Пустой склон берега –

– Шиповник, краснотал...

Сожженные морозами сирени. Какое-то все грустное –

– Какое-то все чахлое...

И не уйдешь от вышки. И ветер надрывается.

Кулечек витаминов? Десяток-другой ягод. Ограда из жердей. Ну все, как в Мариинском, но за тайгой сияющие горы –

– Все так же без названья, недоступные...

Пора обзаводиться подобьем географии? С горами что-то сложно, но залив:

– Коллег Арсеньева...

Так можно для начала? И правильно в каком-то приближенье.

Кольчем в моем рассказе пока что схематичен. Боюсь, что даже слишком –

– А ведь нужна реальность?

Вот эта – на жердине возле вышки, поставленной коллегами Арсеньева.

Черты реальности я строго соблюдаю. Их мало, разумеется, но буду добавлять. По мере узнаванья дорисовывать:

– Залив Арсеньева, Дорога лесовозов...

Через залив, чуть ниже поворота, цепь самопогруженных –

– Вроде дамбы...

Тропа слонов, засыпанная снегом? Тропа философов, географов Кольчема.

...По глыбам перебрался на ту сторону:

– Полоска краснотала, кустистые березки...

Листвянки взрослые. А вниз –

– Опять березки...

Полоска краснотала и новое пространство.

Что там залив! Передо мной Удыль. Верней – его луга. И очерк синих гор, по аэросаням уже знакомый –

– В небесном киселе...

В небесном отдаленье.

Полоски вейника, широкие вблизи. Пунктиры тальника –

– Почти у горизонта...

Терраска собирает все мысики и мысы. И там – еще уступ к миражным и висящим.

А озеро, наверно, где-то справа? Туда ведет дорога вдоль мысиков и мысов:

– Что там, на этих лбах с таежною щетиной?

Безмерность плоскости скрывает расстоянье.

Я лучше, что поближе:

– Бугор...

Или коврижка, обросшая, как еж, столетним кедрачом. Столетним, сквозь который просвечивает небо, обозначая спину у Коврижки.

Еще тайга? А выше те –

– Что просятся...

Неназванные, главные в Кольчеме. Отсюда и с Ухты. С Дороги лесовозов. Цель идеальная –

– Достигнуть невозможно...

Но горы тут кругом, как ни велик простор. Отроги Чаятына –

– За ними Николаевск...

В чем никаких сомнений? До ледяных морей –

– Особенно к закату выявляется...

Не стану вносить лишнего, ведь все наоборот? И шеф Юрий Михалыч подтверждает, что страны света здесь не те, что на листах –

– И очевидность выше картографии?

В чем трюк, не понимаю и даже не стараюсь. Тем паче, что никто не заставляет. Коврижка у меня – с столетним кедрачом, хоть сам тянул из снега ветки стланика.

И, как тогда, с небесными медузами, глаз наслаждается открытостью пространства. А те, небесные, к закату наполняются опять неуловимым чайным цветом.

Куда девался день? Ведь факт, что уже вечер. Что горы наполняются настоем тонкостенным:

– Не это ли?

Язык сам произносит – то, для чего едва таскаю ноги.

И солнце опускается за Чайными горами! Коснулось раскаленное –

– Без вспышки...

И вот уже – вулканы темно-синие. Вот – нанесло курильского тумана.

...В последнее мгновенье летучий перламутр опять смелО пунцовостью невероятной яркости. Отшельник дохл, но это:

– Это чудо...

Допустим, что той вспышки ожидаемой.

И тут же испаренья:

– Конечно же, лиманные...

Пропали сопки озера Удыль. Лишь звездочка вверху, где еще небо –

– Куда не дотянулись испаренья...

Сказал: «Да хоть до вечера» –

– Исполнено...

Хотя не понимаю, куда потратил время.

– На вышку, может быть?

На ягодки шиповника. На умыванья снегом, едва таская ноги.

К Кольчему подхожу почти что в темноте. Амбар тот страхолюдный – на сваях и с бойницами. Челн на откосе – черный, брюхом вверх. Старуха протащилась:

– Наверняка колдунья?

Амбар на повороте –

– На мысе Поворотном...

Мне не до географии, я это машинально:

– Амбар что-то гудит...

Гудит сам по себе, как трансформатор Станислава Лема.

Черт знает что такое? В Кольчеме все возможно. С огромным облегчением читаю на табличке, что здесь птичий заказник. Прохода дальше нет. А я – как раз оттуда, хотя лицо научное.

Чтоб доконать себя, в полнейшей темноте иду домой задами огородов, почти на ощупь трогая – то шишечку ольхи, то веточку березы, то листвянку.

А дома – плюс пять градусов по Цельсию. Возиться с печкой поздно, свет так и не давали. Залез в берлогу спальника, укрылся мягкой полостью. Зато не надо думать о «синих огонечках».



II.11. Старый лирический дом (Можно слушать: https://yadi.sk/d/SXG3NO8J3EMNth)


Первые дни отсыпался за прошлое. Но обычно сплю мало. Утром долго лежу в темноте – пока не просветлеет окошко моей кельи. Через пургу, морозные узоры.

А сегодня за стеклами розовость:

– Проспал и молоко, и время измерений?

Смотрю на циферблат – да ничего подобного! Тут другие часы переставили стрелки.

Откроешь дверь –

– Лучи в лицо!

И стрельчатые тени краснотала уже ползут обратно к тому берегу. Так, втайне от пурги, пришел апрель.

...На майне зА ночь – розы и капусты. Жаль было разбивать, но я налюбовался. Теченье подо льдом активней, чем всегда. И кислород – без паразитных токов.

И ни одной фигурки, спускающейся к проруби? Кольчемцы тоже спят, обмануты пургой. Лучи горизонтальные со стороны Де-Кастри. Верней, еще почти горизонтальные.

И дом просвечен теми же лучами! Ухтинские окошки, как прожекторы, не задевают низкий потолок. Лишь зайчики текучие – от ведер и от ковшика.

На копоти настила эти зайцы. И розовая радуга, прелОмленная косо. Стеклом окна, к Ухте же обращенного. Там где-то нарушение структуры.

Я рыбок начерпАл –

– Несу обратно в ковшике...

Пустил и исполнений не потребовал. И так все хорошо –

– Весеннее, весеннее...

Волшебный свет, волшебное теченье.

– Откроешь дверь –

Лучи в лицо... Отрывок из поэмы, как будто существующей:

– И тени краснотала...

Да, тени краснотала! Отрывок из поэмы, читаемой отшельником.

Сейчас, наверно, будет продолженье. Рублю дрова –

– Разваливаю сучья...

И медленно, и плавно действительно приходит:

– Или косослоистая ель?

Рублю без куртки, точными ударами:

– Я даже обнаружил склонность к клиньям...

Шплинты сучков, фанерная годичность? И волны новых запахов от свежего раскола.

Поэма существует – как бы в воздухе? Фрагменты мне даются без усилий. Какая она в целом – неизвестно. Но частью она тут, во дворике апрельском.

И, между прочим, в куче чурбаков, уже напиленных, но все еще нерубленных, есть чурбаки еще одной дуплянки, тоже стоявшей здесь на огороде.

Игорь показывал мне место, где стояла. Была совсем иссохшая –

– Срубили на дрова...

До Леши и Алины, снимавших здесь шаманку, так что на пленку это не попало.

Игорь показывал. Такой он странный малый:

– Дрова святые...

Охранять им нечего? И, раз уж так Судьба распорядилась, пущу их в дело, в огневое действо.

Дрова сгорают быстро, как провизия. Готовлю на пургу и складываю штабелем. Под окнами забитой половины, чтобы достать удобно со ступенек.

Рублю и разворачиваю фразу:

– Или косослоистая ель...

И хочется так много говорить. Обрывок из поэмы, читаемой апрелем.

Дел накопилась прорва:

– Хотя бы вымыть палубу...

Хотя бы возле печки, где самая наглядность? Куда натаскиваю снега со двора, где многолетний мусор от поленьев.

А окна во все стороны? Не выходя из дома –

– Путь солнца от восхода и до вечера...

Пока оно не спустится за частоту былинок, а то – и за шаманские багульники.

Поэма? Я уверен:

– Весеннее, весеннее...

Вот положил черпак с водой в тарелку – по дОскам потолка запрыгали текучие, уже дневные солнечные зайцы.

Вообще тут есть чему поотражать. Вдоль стен под окнами своеобразный стол. Сплошной прилавок шириною в метр, где много всякой всячины – от утвари до скляней.

Неандертальский быт ученых убежавших? Что я –

– Я временный...

Мой быт другого толка. Но дом мне нравится своей неповторимостью. Конечно, это так, но – в приближенье.

... Дел– прорва. Возникают, как головы дракона:

– Повесить, например, веревку за окном...

Уже ручьи? Ручьи по огороду. Остатки снега, синие от неба.

Заметишь вдруг, что ставни моей кельи –

– Слегка раскошены?

И что резьба наличников – солидная для дома рядового. И для Кольчема в целом нетипична.

Но это по привычке. Скорей, для подкрепления – ручьев на огороде и зайчиков на ставнях. И ветра с Удыля,

– Вполне, вполне весеннего?

Что скрип снастей сортира подтверждает.

Да, тоже ведь звучит:

– И скрип снастей сортира...

Стихи плывут в таком неявном виде? А что здесь будет скоро в половодье, ответ у классика:

– «Сады и электрички»...

Мой вариант «земля, земля волнуется»? Мой вариант в кольчемском изложенье:

– Самообслуживанье...

Мою доски палубы, веревку вывесил под окнами бунгало.

...Дерсу Узал возле моей калитки:

– Пойдет вода!

Он персонаж, он знает. С ним можно разговаривать. И бабка с трубкой тоже присутствует при нашем разговоре.

Ну, где еще такое:

– Беги скорей в пекарню...

А то опять закроется на целую неделю. Я слушаюсь шаманки и бегу, а теплый ветер в спину подгоняет.

Где это видано, чтоб сам из форм буханку? Такое лишь в Кольчеме:

– Отсчитываю сдачу...

Село скрипит под ветром с Удыля! Сплетения брусник. Тайга за огородом.

Пока контакт с кольчемцами приемлем. Заходят – кто с советами, кто – в долг по мелочам. Меня предупреждали, но деньги отдаются, а разговоры даже интересные.

Не все, конечно, так – бывают и назойливы. Как, например, соседка тетя Катя. И долг не возвращает, и лезет постоянно. Соседка – через дом, что также арендованный.

Ей, кстати, мой Пиратик принадлежал когда-то. И имя ему – Верный. С ним плохо обращались. Ко мне пришел запуганный, худющий. Никто его обратно не потребовал.

Вот и сейчас – идем задами огородов, а эта тетя Катя с «курЯми» во дворе. Пират немедленно «поднял их на крыло». Какая злость –

– Едва ли не убила?

Конечно, кур гонять – кому это понравится? Но я бы и простил:

– Он щен, хотя и крупный...

Вообще мне непонятно, как его можно сплавить, тем более – приезжему, чужому.

Что-то в лице такое у этой тети Кати? Отталкивает жадностью и льстивостью. Она бы и детей ко мне во двор подкинула, как, собственно, и было, когда дежурил Игорь.

А как-то разговор случился о шаманке:

– Вот оно что! Ну, ну...

Я вроде как шпионю? Пусть даже так– приехал и шпионю, хотя я о халате и о трубке.

Ревнительница тайн? Да нет– все та же жадность:

– Я все могу рассказывать!

Уверен – за трояк сдала бы и шаманку, и весь Кольчем в придачу. Отвратная особа – всегда она в дранине.

Не надо мне подобной этнографии. Кольчем для созерцателей –

– С активностью вовнутрь?

Отшельничество так мной понимается. И лучше бы ни с кем мне не общаться.

«Не отлучайтесь ... к проруби»? Но как не отлучаться:

– Лед залилО водой...

По отраженьям сопок бродит Пират, отъевшийся и очень независимый. И верный только мне, его хозяину.

...В черпак попадают и средние рыбы. И кислорода вроде бы достаточно, но лезут в Верхний мир. Наверно, наскучались – в подледной темноте, заваленной снегами.

Вода в ведре насыщена – и нитями, и точками. Тех самых обрастателей, любимых Львом Васильичем. Добавлю порошка лимонной кислоты и соду:

– Пью шипучку с сине-зеленой примесью...

А солнце уже в окна – со стороны тайги. Дел прорва, но ведь –

– Все не переделать?

Никто меня не гонит. И я хожу по дому – с лицом каким-то новым, отрешенным.

В кладовке простоял так:

– Забыл, зачем открыл...

Пока не обнаружилось, что я – за сапогами. Резиновые вот:

– А это что за диво?

Рыбацкие ботфорты! Привязывают к поясу. Кладовка в коридорчике напротив входной двери. Налево я живу. Направо – кубатура, куда тепло вытягивает зА ночь. Где вековая пыль, патина Времени. Особо не рассмотришь. Там расписной сундук. Немного мебели, похоже, что кустарной. На окнах ставни:

– Можно бы войти?

Но не хочу кощунств и пыли не тревожу. Как видите, детали добавляются. Так будет впредь, пока не успокоюсь. И мой шаманский дом не встанет из страниц – таким, как я его воспринимаю. Шифрованный замок? И сапогов две пары. И печка разгорелась без жертвоприношений. Спалил бок бакенбарды, раздувая. При солнце тяга –

– Сразу затрещало!

Пиратик:

– Хап-хап-хап...

Всегда, когда заходит, в смущенье тянется, расправит позвоночник. На лапах конфетти. Загривок как боа, а ушки – вроде тряпочек:

– Медведик замечательный?

Дичился поначалу, а теперь – то разгрызет расческу, то сунет книгу в валенок. Таскает тапки, дергает – иголки икебаны. Охотно позволяет свое боа причесывать.

Едим все пополам. Повсюду вместе. И как бы без него, уже не представляю. Принадлежим друг другу без сомнений:

– Пиратик и Кольчем...

И я – отшельник.

Пока кормлю медведика, запел копченый чайник –

– Копченый-перекОпченный распелся...

Он так при мне стал делать! Наверно, в благодарность за то, что я заварки не жалею.

В окошко моей кельи – вечерние лучи. Есть ли свое за ветками, не знаю. Но знаю –

– Будет грусть...

Грусть городская, давняя, что противопоказана отшельнику.

Как черен огород? Как розова листвянка –

– Как это все конкретно-выразительно...

Особенно сучок в виде рогатки, где утром обязательно ворона.

...А рыбы опять начерпались в ведро. И тоненький месяц –

– Началом апреля?

Не стану говорить, что он качался в проруби. Он – над моей трубой, пересекаем проводом.

Романс афишных тумб:

– А месяц над трубой...

Ночные табаки? Перрон, рожок лирический? А то еще – зеленый абажур:

– Войдет, как ни гони...

Хотя иной Край Света.

Я не гоню –

– Наверное, так надо...

Весны нет тоньше в темной синеве? И «вечер обещает ласковую встречу». Кольчем не должен быть каким-то исключеньем.

День обрывать не хочется. Зашел на огород, по гривкам за дуплянку перебрался. И, раз уж здесь, пополню запас святой травы, то есть, конечно, листиков багульника.

Пирата через жерди перенес. А то он – носом в снег, кокетничает ленью. Стоим и слушаем тропическую ночь:

– Тропическая ночь спустилась на багульники...

И месяц в частоте змеящихся былинок:

– Только одна березка и качалась...

А почему одна, не понимаю. Все тихие, а эта –

– Почему-то...

Тут и настигнет то, что противопоказано. В тайгу, естественно –

– Не дальше частоты?

Над шишечкой листвянки – месячишко. Конечно –

– «В синем небе,
В темной глуби»...

Да, это так –

– Уколов, шофер неустрашимый...

Я часто вспоминаю твои импровизации! И мне бы так сейчас, но тишина сковала. Только одна березка и качалась.

Но время пролетело – у нас зажегся свет. Перебираемся по гривкам огорода:

– Да, ставни веером...

Отчасти, разумеется. Тут только старость, старость на веревочках.

Еще романс:

– Запел копченый чайник...

И так был черен, а теперь – вообще? От этого и петь, наверно, начал. Танго какое-то:

– «В дугу сгибая стан свой гибкий»?

Виденья, наважденья – наверно, это лишнее? Так можно пропустить Неповторимое. Подкину лучше дров, подсыплю благовоний:

– Поддерживаю рай проверенными средствами...

Подсыпал и подкинул. А в доме жарко так, что келью покидаю. Поставил раскладушку – в «гостиной» под букетами, под потолком дощатым и фотолампами с их плоскими тарелками.

Весенние букеты? Березки распускаются, мхи разрослись:

– Такая икебана...

И кисточки листвянок заметно светлохвойны – сначала сизоватые, с налетом.

Лежу, не раздеваясь. Букеты надо мной. И низкий потолок в тени тарелок. Случайно ль я в Кольчеме, кто мне скажет. И надо ли отшельниками вообще про что-то думать.

Вот «день забот»? Сражался вроде с бытом, а будто побывал в каком-то славном месте. То есть ни здесь, ни там:

– День отрешенья...

Лирическая зона, достойная отшельника.

Да, лирика – подснежники и тумбы. Убрать их –

– Что останется?

Мне жутко любопытно! Ведь это обо мне вопрос, как на экзамене. Вопрос ребром, хоть двойки не поставят.

Пока что тает только в огороде. Но дома у меня зеленая весна:

– Опять не удержался...

Принес рододендрОны, не зная, впрочем, что это такое.

Как из тайги – натаскиваю веточек. Конечно, подрываю популяцию. И нет мне оправданий, хоть тороплю весну. Но хочется скорее:

– Пусть в крУжках распускается...

Себе мне надо что-то доказать? Кольчем – экзаменатор –

– А я не зря в Кольчеме?

Я все же что-то стою. Пристрастность обоюдна. А что –

– Апрель покажет...

Пока что – лишь начало.

Ночной обход по поводу –

– Классичен ли пейзаж...

Традиция устойчива, ни разу не нарушил. Хотя, сказать по правде, выматывает душу. С таким же постоянством и с тем же результатом.

Сегодня, впрочем, нет былой отваги. И по трубе видать, что тянет с Удыля:

– Опять весну отгонит...

Туман, как и вчера. И те же настроения неважные.

Крюки, засовы – полночь, реостат. Лежу на раскладушке с открытыми глазами:

– А ветер там, снаружи, завывает...

Пиратик в сенцах – страшно ведь косматому.

Вдруг что-то так рвануло там, снаружи, что штукатурка сыплется и дыма полон дом. И даже чайник взвыл:

– Вставай, что-то случилось...

От печки веет жуткой холодиной.

Конечно же, обрушился кирпич! Самый ответственный, как раз в начале топки. Висел и так давно на честном слове. Теперь – к чертям, вся рама развалилась.

Опять все двери настежь. Таскаю, заливаю. И спать пришлось опять под всем, что есть в наличии:

– Однако, вихрь?

Заслонку развернуло! Я помню – закрывал, клянусь Драконом.



II.12. Вертолет над трубой (Можно слушать: https://yadi.sk/d/V6VEhA7h3EMXLo)


Печка – ось жизни в Кольчеме. И в смысле, что вокруг нее, и в смысле холодины. Ось сломана – и жизни нет без кофе. Прикручивай, вставляй, крепи и перетягивай.

Халтура невозможна! В условиях приближенных будь обстоятельным, сугубо терпеливым –

– Будь печником?

Ремонт сего реактора – обязанность, хотя ты и отшельник.

Воспользуюсь оказией для продолженья темы:

– Ось жизни все-таки...

Для половины дома, в которой обитаю и буду обитать – не знаю еще сколько, но, вероятно, долго.

Стоит у входа (справа, как войдешь). Довольно низкая, без верха над плитой. Колосники, конечно. Поддувало. И плоский дымоход, столь часто поминаемый.

Дым тянет в тумбу, что до потолка. Там, видимо, своя система поворотов:

– Ну, и в трубу?

Которую – пересекает провод, которая почти что развалилась.

Моя лежанка – частью возле тумбы, но в основном вдоль топки (с обратной стороны). Портьерой отзавешен уютный кабинетик:

– Письменный стол, окно на огороды...

Так что отнюдь – не каны, а топчан –

– Но я «лежу на канах»!

Взрывы, трески – под боком у меня. Такое лишь в Кольчеме – растягивайся, слушай:

– Особенно в метелях...

...Обычно это так, но вот сегодня – ни кофе, ни мечтаний:

– Катастрофа...

Едва забрезжило, крепи и перетягивай. В условиях приблИженных – в первичной холодине.

Копаюсь в черном ящике:

– Меня чарует сажа...

Которая, как шелк? Обросший дымоход – «новелла загадки объявленной жизни». Кажется, так у Сельвинского.

Эталон черноты! Я давно собираюсь – размешать ее в чем-либо масляном. Будет краска:

– Как раз для пурги...

Для воздушных штрихов– тонкой кисточкой.

Ковыряюсь я вдумчиво. К моему удивленью, получилось надежно и прочно. Даже глиной промазал места, где бывают фонтанчики дыма.

И думаю, что мог бы всю печь переложить –

– Что возможно, конечно, лишь летом...

Если буду, то сделаю:

– Сажа...

И трубу обновлю обязательно.

...Совсем забыл, что нет у меня кофе? Но печь гудит отзывчиво и чайник закипает:

– Улягусь, почитаю...

А там, глядишь, засну. На канах – хоть до вечера. Хоть до утра назавтра.

Как бы в ответ, над домом вертолет. Чуть не задел листвянку:

– Возвращается?

Еще трубу завалит! Пока я одеваюсь, он сел где-то за мысом Поворотным.

Процессия ко мне:

– Стою, как в карауле...

Юрий Михалыч, Игорь, Коротышка. А остальные – все малознакомые:

– Мимо меня, стоящего навытяжку...

И это – продолжение Ледового похода:

– Открытые пространства, фотосинтез...

Оценка с вертолета. Противовес заводам:

– Все видно!

Видно – Аури, Тамбовку.

Сейчас летят к Лиману, точней – до Николаевска:

– Меня возьмете?

Нет, посадка стоит дорого:

– Горючка, понимаешь ли...

И так перерасход. Горючка в самом деле дефицитна.

Пиратик, между прочим, гостей не обижает:

– Как Верный вырос!

Верный? А объяснилось просто – в палатке прошлым летом он жил с Юрий Михалычем, то есть гораздо раньше, чем с отшельником.

Тут до меня история? И быт мой – привнесенный, коллегам чуждый в принципе:

– Палатки?

И я не зря, наверное, стоял, как в карауле, как будто что-то тайное от них оберегая.

Конечно же, запёрлись в кабинетик:

– Его теперь и палкой не прогонишь!

Так закричал мой недруг-коротышка. Инстинкт плебея:

– Что, не сталовали?!

Но проявляю скованность, отучен говорить:

– Горючку экономят на отшельнике...

Да я бы хоть по лесенке веревочной? Лимана мне хватило бы надолго.

Нельзя лицо терять. Пою их чаем – на большее нет времени, хоть магазин открыт.

Минут через пятнадцать уберутся и я вздохну свободно. И стану вновь отшельником.

Работа одобряется. Я измерял все правильно:

– Ну, что же, так и дальше?

Вопрос висит, однако. Юрий Михалыч знает. И знает, что отвечу. Но мне решать, хоть измеряю правильно.

Пьем чай – остатки бренди и ягодки шиповника. Порядок у меня, конечно, относительный. Зато тепло и диккенсовский чайник распелся показательно, галдеж перебивая.

Да, у меня порядок, хотя и относительный. Свались они с небес хотя б на час пораньше –

– Такое бы увидели?!

Пусть вовсе не типичное? И после сочиняли б анекдоты.

А зависть очевидна? Моим букетам майским. И новому порядку, сюда мной привнесенному. Хоть вряд ли кто из них способен формулировать. Свалились, убедились:

– Ну что – не сталовали?

Юрий Михалыч медлит –

– Эксперимент с отшельником...

Хотя, наверно, кто-то подготовлен? Собраться мне в два счета – удобный вроде случай. Однако же – пока не предлагается.

Но выпит чай, и, наконец, в упор:

– Останешься?

Останусь –

– Хотя тут иногда...

Останусь, Юрочка! Останусь в неолите, который еще только начинается.

Имей в виду, что это – уже до навигации! Серьезен шеф:

– Я тайно улыбаюсь...

И мой отъезд уже не обсуждается. И мы уже – за мысом Поворотным.

...Мне дАрят огурец – длиною в метр. Возможно, символический –

– Китайский...

Пилот захлопнул дверцу:

– От винта!

А это уже – мне, аборигену.

Аэросани, то есть вертолет, немного проезжают, и вот уже –

– Зависли...

В окошки машут мне. Я тоже кручу шапкой, другой рукой Пирата прижимая.

И вертолет сдувается по направленью к Чайным:

– Название прижилось?

Хотя кому расскажешь – и некому, и незачем, включая даже шефа. Снимать меня, похоже, никто не собирался.

Абориген без шапки на косе? Сейчас бы я потребовал, но поздно. За Чайными уже –

– Наверно, Кабаниха...

Проведали, отметились и огурец подсунули.

Ну и пускай? Как говорят в романах –

– Минута слабости...

Я надеваю шапку. Меня не сбить каким-то там мирянам. Здесь, на косе. На мысе Поворотном.

...Остаток дня ото всего освобождаю:

– Подмел следы вторжения людей...

Судьба определилась – кому-то огурец, кому-то облегченье, отпускная.

Я – просекой, что сразу от дуплянки, что я еще аллеей называю:

– Проталины...

Могучие сцепления брусник. Мхи – в колеях, а также и воздушные.

Тут ощущенье парковой аллеи. Я не гоню иллюзию:

– Аллея...

Ведь если не ласкать, то хоть бы гладить сердце:

– Черт знает, что такое получается?

А вертолет, наверно, над Лиманом. Долой, конечно. Но:

– И Тыр, и Кабаниха...

За Тыром-то я помню бесснежные пространства. А Кабаниху кто –

– Юрий Михалыч разве...

И тоже фрукт изрядный? Но надо отдать должное –

– Умеет...

Но зачем такая свита? Я, например, не взял бы Коротышку. Да мне и вертолет бы не доверили.

Наверно, все же делают посадки –

– Жаль, не спросил...

А впрочем, тут их не было! Хорошая дорога – аллея среди лиственниц. Натура для касаний тонкой кистью.

И если уж не парк, то только потому, что никаких следов цивилизации. Мхи разрослись за день по колеям, а на летучих – крошечные блюдца.

Подснежникам тут негде прорасти? Сплетенья мхов, сцепления брусник. И я опять иду, повесив как-то голову. Традиция здесь, что ли. Места вроде знакомые.

Свернуть на Лесовозную? Но там отягощенья. А впереди – березки, как трава. Представьте, как пригнуло, хотя и выше роста, когда тот вертолет сносило к Чайным.

Что видели пришельцы из окошек? Абориген без шапки на косе. И лайк, к нему прижавшийся:

– Две точки...

Довольно-таки быстро уже неразличимые.

...В тайге, левей аллеи, тоже парковость. И заросли багульника притягивают солнце.

Даже такое слабое, как, например, сегодня. Они же бурые –

– Вытаивают первыми...

Уже не колпачки –

– А вроде бы, недавно...

Идем, ломая кустики невольно. Таежные, эфирные. Зернистость вокруг каждого:

– Почти уже совсем освободились...

Ну, а поднимешь голову –

– Кустистые березки...

Как клумбы, штук по десять, с лишаями. И возле клумб багульник, похоже, исчезает:

– Снежная поляна –

С клумбами берез...

Уныло получается? А стволики белейшие и лишаи на стволиках, как будто пятна сажи. Ломаем багули, и след наш отмечает – устойчивый настой таежного эфира.

Возможно, и воспрянул бы, но тут мы неожиданно наткнулись на могилу –

– Бутылки и жестянки...

Порубка свежая, могилка со звездой. Скорей –

– Скорей отсюда?

В залив коллег Арсеньева.

Залив не открывается. Тайга не выпускает:

– Пора бы уж...

Но взрослые березы. Но парковость. Но кустики багульника – с их свежим запахом, пугающим отшельника.

Всего лишь изувеченное пятнышко? Нельзя так, но я думаю. И с мыслями такими –

– Стихов не сочиняют...

Даже таких, о клумбах –

– О клумбах, о березках с лишаями...

И надо же наткнуться:

– Могилка со звездой...

Нельзя так, но я думаю. Алина говорила, что можно встретить древние. И черепа медведей. Тогда это казалось любопытным.

Мне почему-то именно сегодня? Причем со звездочкой, что дико для Кольчема. Притом, что за селом кладбИще специальное. С бревном удядюпу, по коему колотят.

Но все-таки я в парке. И тишина морозная, и запахи эфирные, и лишаи как сажа:

– А пятнышко затянет ближайшею весной?

Лежи тут бестревожно и навеки.

Да, огурец? Торжественность –

– И парк ее притянет...

Как колпачки багульника притягивают солнце? Конечно, жутковато, но ведь лежать придется. И будет ли тайга:

– Я как-никак отшельник...

Додумывай? А то – «до навигации». Как там, на Лесовозной, грозят отягощенья:

– А то и не свернешь...

И я додумал:

– Подольше бы меня отсюда не снимали!

Залив, как в прошлый раз, открылся неожиданно. Чуть ближе к вышке вышел:

– Опять я на жердине...

ОтбЫл урок Кольчема. Отбыл, как наказанье. И отбываю новый –

– По традиции...

Туманные картины –

– Куда весна пропала?

Недаром так вчера тянуло с Удыля. И голова тяжелая – вообще уже без мыслей.Но я сижу намеренно, проветриваю душу.

Сидение не впрок, когда по склону галечник. И черные обрубки когда-то были сваями. Кольчем сюда когда-то продолжался:

– «Порядок» черных свай...

Спилили, разобрали.

Возможно, что дома «заливного порядка» – те самые, что видел в Богородском:

– Наискосок и вверх от пристани с кафе...

Их вид такой гиляцки-откровенный.

И здесь теперь:

– Шиповник, краснотал...

Кусты действительно названью соответствуют –

– Краснеют над аллювием...

По гривке, что за вышкой, наверно, окружив залив Арсеньева.

Нет, подвела тайга! Так свай бы не заметил:

– Теперь и тут непросто...

И тут витают души? Те, что с «порядка». Ветер – свистит в триангуляции. И галечник аллювия по склону.

И, хоть убей, опять все тот же вывод:

– Подольше бы меня отсюда не снимали...

Собраться мне в два счета, но так вдруг и уехать, наверно, все же было бы непоправимой глупостью.

Итоги на жердине? Была, конечно, пауза, когда вопрос завис –

– Ведь я тут иногда...

Как раз после сражений с кирпичами, чему я, собственно, тогда и улыбался.

А как махал руками, когда сносило к Чайным? Но тут уже, как поезд уходящий. Надеюсь, что, когда остался точкой, там ничего такого не заметили.

Пират, вторая точка из той пары, зовет домой –

– Ему не надо логики...

Принадлежим друг другу. Кольчемский реализм – всего превыше мне, что б там ни сочиняли.

...Тропою погруженных – к простору Удыля. Тропою без следов, ибо мои засыпаны:

– Лишь камни редкие торчат, как острова...

Что кроме них, поземка все стирает.

Озерная страна – туманные картины. Ближайший вправо склон. И дальше из тумана –

– Другие и другие...

Светлее и светлее. Их очерк экстремален –

– За Удылем сливаются...

Сплошная линия – с подъемами и спусками? Но те, что за Ухтой, уже меня касаются. Из моего пейзажа, что я назвал классическим. А почему:

– За неименьем лучшего...

Я специально так –

– Рисую тонкой кисточкой...

Но с сажей тут не очень-то. Все палево. Лишь вход в Удыль свинцов неясной мне свободой. Пунктиры из вазонов, то есть деревьев тальника.

Задумайся о сумерках? О плоскости, о сопках. Это твои туманные картины. Амбы нахмурились:

– Ты что, хотел нас бросить?

А мы ведь только начали с тобою разговаривать.

Вот собеседники –

– Такое лишь в Кольчеме...

Вот логика и доводы – на плоскости заснеженной. И если так –

– Я человек пропащий...

Меня уже ничем не испугаешь.

Свобода от всего! И от себя, наверное. Хотя себя ловлю на музыке из Шуберта –

– Из «Неоконченной»...

Да, вроде бы оттуда. И я отнюдь не против, как обычно.

«Маяк» вообще, похоже, отвязался. Дискуссий не веду. Магнитофон взбесившийся – умолкнул сам собой. Когда – и не заметил. Тому назад –

– Примерно две главы?

И тема Шуберта – совсем другое дело. И почему – опять же я не знаю. Но что-то от Кольчема – от мудрых собеседников, которые сегодня так нахмурены.

...А за Ухтой (над сопкой) тонкий месяц, опередивший сумерки:

– Вот новый собеседник...

Знакомые туманы нависли с Удыля. И здесь уже нет смысла оставаться.

Задами огородов, мимо моей дуплянки. До «центра» – чтоб домой и не запачкать ноги:

– О, доски тротуара...

О, щит киноафиши? Над дизельной фонарь зажегся по-морскому.

Да, тонкая весна и теплый ветер:

– Дома и тротуары, афишные столбы?

Стихи-то городские. Фонарь не над таверной:

– Скитальцы всех морей и океанов...

Я не могу так сразу –

– В двух иллюзиях?

Донес их обе к чайнику поющему. И тут заслушался:

– Тайга и урбанизм...

Да, как вчера, еще до вертолета.

И значит, все нормально под тонким месячишком. И можно растянуться на канах, как всегда. И начинать другую кольчемскую эпоху. Уже апрельскую. А та – уже в архиве.