ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Глава 17

ПО ГОРОДУ ВИТАЮТ ДУШИ КЕДРОВ

Меня привела сюда лирика. Я послушался...

И может быть тем перерывом, когда я уезжал в свое Черноземье, и оттуда много понял, где я тосковал по Дальнему Востоку, и движимый тоской по чудесным местам, которые обрел почти вслепую, все же вернулся, и на этот раз вовсе без направляющей руки распределившего меня министерства. В этом судьба? Мне, выросшему в Воронеже, жить на другом краю света? И я даже не знаю, вернусь ли когда-нибудь и есть ли в этом смысл.

В Хабаровск я прилетел в сентябре. Но здесь сентябрь – еще лето, зелень сочная. Был теплый уссурийский дождь, спокойный, долгий, плещущий пузырями в лужах, тихо шевелящийся в зеленых облаках. Я ехал в троллейбусе, наполненый счастьем возвращения, и твердо зная, что ни один город мне уже никогда не будет так радостен. Лирика Дальнего Востока стала моим основным содержаньем. Не доехав до центра, не утерпел и слез у книжного магазина. Наборы вьетнамских открыток, книги стоят свободно. Деревья с широкими листьями и длинными стручками в уссурийском дожде подчеркивают небывалость. Торгуют ананасами, лимонами. Кассирша в гастрономе, кореянка, такая симпатичная, что хоть еще становись в очередь и выбивай новый чек.

Хорошо меня встретил Хабаровск. В квартире, где жил первое время, на подоконнике плантация жень-шеня. Будда в позе лотоса.

Меня привела сюда лирика, я послушался, и пусть судьба теперь вывозит. Заряд узнаванья (первый) кончился быстро и как-то скомкано. Я сначала не понимал, почему не повторяются те щемящие ощущенья, когда впервые смотрел в лицо Дальнего Востока. Дело даже не в том, что прошла молодость и нельзя возвращаться на пройденные дороги. Сам Хабаровск был другим. Людей ощутимо прибавилось, и многого я уже просто не смог увидеть.

Это, наверное, общая судьба моего поколения: что-то полюбишь, еще дословесно, не успеешь понять и принять в свою душу, как срубят, разрушат, снесут. Не было спусков с деревянными домиками и фетовскими сосульками с резных карнизов. На моих глазах удивительно быстро пропали шанхайчики по оврагам, снесли башенки с типографии на Милицейской улице, дендрарий просто задавили высотные здания, многих любимых кварталов вообще не стало. Вместе с этим и многим еще, ушли безвозвратно и ненаписанные стихи и едва-едва тронутые сознаньем некоторые фазаньи перышки.

Отношения к этому я, пожалуй, не могу определить. Лет десять назад, если бы меня спросили, надо ли ломать старье и строить на его месте новый Чикаго, бульвары, я бы без раздумий согласился. Ведь даже и сейчас где-то понимается необходимость, но сам бы уже реконструкцией не вдохновился. Может быть, вижу, что радикальные перестройки сознанья людей не меняют к лучшему и направление тридцатых годов на уничтожение быта мне симпатично.

Может быть, опыт и взрослость говорят, что снесены не только заповедные кварталы, – эта история города пропала навсегда, никем не фиксированная. И вроде это даже вообще не нужно. Купил путеводитель «Улицы Хабаровска рассказывают», я ведь все откладывал познавание реальной истории города. Думал, что успеется. Начало там хорошее, и вдруг как будто автор спохватился: «и давайте к вопросу о том, что где было, подойдем не просто так, не вообще, а посмотрим, где было то, что имело значение для развития края...»

Жаль. Я бы посмотрел и «вообще и просто так», потому что такого путеводителя нет, и многое уже навсегда утеряно. Утеряны сосульки с низких крыш, домик колониального конструктивизма около гостиницы «Дальний Восток» – очень много милого, что могло бы составить содержанье на всю жизнь в одном городе, а сейчас, к сожалению, это невозможно. Новые поколения привыкли к своим микрорайонам, они счастливее, хотя это счастье в их незнании. Лирики переулков, старых фонарей, уютных городов они не узнают. Никакие заповедники не помогут.

Мне только жаль, что не смог в свое время подниматься хоть чуточку побыстрей. Правда, потом я старался, часто уже в поздний след, задержать уходящее. Кое-что сумел: рисовал, расспрашивал, отснял почти всю оставшуюся старину. Это были чудесные походы. И, конечно, продолжал поиски фазаньих перьев. Вот сейчас я хочу хоть немного из этого рассказать. Материала очень много, и часто он не до конца перерабатывался душой. И спешил, да и, действительно, на старые пути не возвращаются. Я все же больше люблю невозвратное время приёмника на трех чемоданах, первых сопок, ирисов, встреч с колёсными пароходами.

Возможно, что старый Хабаровск гораздо больше отвечал тому месту, где он стоит. Старые постройки исчезают, и во многих кварталах их уже нет, тем более, в микрорайонах. Разве что контур листвянки на спуске у центрального гастронома, солярный знак, узор с китайскими намеками где-нибудь на деревянных домах, трубы с кирпичным шалашиком – защита от тайфунов, подчеркнуто далеко выступающие навесы крыш.

Но это уже надо коллекционировать и, если особо не присматриваться, можно и не замечать. Амур, конечно – два разлива, дали. И погода. А так, влияние тайги и окруженья гор в городе почти не замечается. Но иногда Дальний Восток властно заявит о себе: невиданным тайфуном с ливнем или снегом или пожаром тайги.

В книгах Арсеньева много про это. Пожары тайги – дело обычное. Еще до людей молнии поджигали, и первичный лес сменялся сначала березнячком, под которым опять возникали ростки кедра. Они потом обгоняли березы, глушили и снова парили кедровники. Сейчас, конечно, это чаще. Я не видел пожара, охватившего весь Дальний Восток в 1976 году, но горело во всем регионе. Грозило Хабаровску – черные бури шли от Хехцира, а ведь там заповедник. Много тогда леса пропало, были человеческие жертвы – об этом писали в газетах.

Горит и весной, и осенью. В марте я был в Шимановском – там даже не удивляются. Живут в ароматном дыму – вокруг по тайге много дымных столбов. Так каждый год. Я что-то там консультировал, лекции читал по вечерам, в Шимановском – промышленный узел БАМА. А раньше был всего полустанок и старое название – Гондатти. Вроде, японское, но названо в честь губернатора, кто, кстати сказать, не любил почему-то Арсеньева и всячески мешал его работе.

Вокзал полустанка, стандартные домики – ведь вся Николаевская дорога была по тому времени последним словом строительства железных дорог. Впервые применялась стандартизация и поэтому старые мосты, малые искусственные сооружения, в виде готических арок, вокзальные постройки – ни с чем не спутать. Они и сейчас работают. Вот домики-бараки. Засыпные стены, из дощечек, вырезные опоры балкончиков и крыш с далеко выступающими навесами.

Стандартные, это видно, но все разные. Так и казармы из красного кирпича. А в Шимановском, возле станции, почти все дома старых построек, не ремонтировались с дореволюционного времени и еще долго послужат. Все, как в начале столетия, только пути забиты составами платформ с разнопрофильными контейнерами. Вся промышленность – цехи бетонного завода, новые дома довольно далеко в стороне.

И тут тишина, вроде время остановилось. На переезде старая сторожка, а в окне цветет букет багульника. Времени у меня днем было много, и я уходил в тайгу, которая кругом – на сотни и сотни километров. Березки, ручьи, потоки и редкие дорожки, ведущие неизвестно куда. Тайга еще пустая, снег и ручейки. Идешь и никого с гарантией не встретишь. Тогда я еще не знал целебного влияния тайги на душу. Но только выйдешь за переезд, полюбуешься на сторожку с букетом багульника в окне и дальше идешь незаметно все глубже в тайгу, и чем дальше, тем больше не хочется возвращаться. О возвращении просто забываешь. Взойдешь на холм – и там, и там – вокруг дымочки. И это не пугает. Я тогда приобщился к болотным багульникам, рисовал их в блокноте, привыкал к запахам. Звук ручейков и багульник, березы. Но не только они – еще запах далеких пожаров. Я вообще люблю запах горящих поленьев, а тут он в тонких дозах, свежесть леса, тающих снегов, багульников, из снежничков торчащих колпачками. Нетронутая тишина. Это действует. Все забываешь, становишься ясным, как лес и ручьи.

Мне это Шимановское запомнилось неведомой дотоле ровной радостью.

Я точно помню, что радость разгоралась при каждом новом ветерке, несущем гарь таежного пожара. Тонкой гари аромат, он как обломанные веточки багульника или дымок трубы вагона поездов дальнего следования. Пахнёт и ожидаешь ожиданьем неведомого счастья. Сознаньем этого лучше не касаться.

В городе – ты механизм, чужой и себе и другим. Исчезнешь – тебя и вспоминать скоро мало, кто станет. Живешь по закону необходимости, в привычном терпенье и, в общем, ничего не ожидая. Но как-то осенью, уже в середине октября, я ехал в трамвае и вдруг почувствовал знакомое волненье. Было в запасе часа полтора, мне надо было слезть на остановке за Дальдизелем – там на углу в конструктивном доме неплохая столовка с пивом и антрекотами, где я любил обедать особенно по вечерам, когда в окно светились красные закаты за Амуром. Но сейчас я свернул вдоль трамвайных путей, аллеей старых тополей, целительной аллеей. Я здесь частенько спасался от навязанного содержанья. Пройдешь минут десять – дорога короткая, все вопросы решаются сами, и снова становишься безотносительным и душа свободна.

Только я этого тогда не понимал. Просто был рад, что никто не заглянет в лицо – перегон здесь пустынный – Дальдизель, нефтеперегонный завод, забытая ветка железной дороги, высокие тополя.

Вот и сейчас – я по этой аллее. Во власти мне неясного волненья. Середина октября, листья нападали. Но тепло, как в июне. Смотрю, а не только мне жарко. Вон и девица на переезде снимает кофточку. Свет какой-то, как при затмении. Что-то явно происходит. И тут я связал – говорили по радио, что сушь небывалая, в тайге опять пожары и даже в городе за четыре дня было 34 случая мелких пожаров. С предприятий снимают людей, боятся повторенья прошлогодней катастрофы, которая тоже была осенью, только пораньше. Пока опасность небольшая, но вот – наверно подступило к городу.

Июльской теплотой обогрело город не по сезону. Я видел вчера за Амуром столбы, но это далеко. Значит, дошли? Вчерашний дым дошел... Большие клубы в высоте, их обозреть только лишь с самолета.

Закрыла гарь сиянья. Мутные радуги, палевый свет. Красные просветы, теней тополей. Что-то может произойти? Сирена? Набат?

Что спрятано в судьбе. В парке с обрыва должно быть видней. Этот парк мне знаком, как аллея. Парк заводской, с тридцатых годов. Может быть, тут сохранились остатки первичного леса – аборигенные дубы и липы. Особо по обрыву – карабкаются «пьяные» деревья по выходам вулканических пород, где вылезают эффузивы. Тут изобилье омёл, сквозящие мраморы статуй. Вообще-то не мраморы – просто садово-парковая скульптура тех годов: дискабол, ныряльщица, а над самым обрывом фигура стройной женщины с веслом. Ее видно с реки еще издали. И ей больше всех достается – зимой все лицо у нее закрывается ледяной маской. Может наивно, но я люблю эти скульптуры, сам с того времени. Несколько раз я пытался, взобравшись на цоколь, очистить ее лицо от ледяной корки, стихи писал, но ветер с Амура искусный бетонщик.

И здесь, вроде, мгла. Под обрывом – голубое. Еле плавбазы на той стороне различаются, дальше вообще ничего не видать. По пьяным липам и дубам слез к воде, минуя лесенки. Причалила огромная баржа, машину разгружают с кошмами и брезентами – с завода группа на тушение пожара. Я бы тоже с ними, и если у нас поедут, обязательно напрошусь. Тревоги среди них не ощущается.

А я представляю стихию огня – или в тайге, или здесь. Что спрятано в судьбе? И, может быть, не далее, чем завтра? Но вроде не похоже. Просто гарь с китайских гор, подогретый ветер. И если в себе глубоко покопаться, то даже немного – разочарованье. Монотонная жизнь опостылела, и я б не прочь увидеть светопреставленье, пусть даже остаться в одном пиджаке. Но уж очень внутри. Я же не видел горящей тайги, может быть, мысли поменялись бы.

Радость подмывает, хоть это и тайга горит. Почему-то под левыми ребрами подмывает, я весь пружиняще возбужден. Мне это непонятно. Может быть, волны Амура? Волны тревожно горят, они неспокойны. Обычно таких не бывает. Носятся дымы, и солнце почти померанцем в абсолютно безоблачном небе. Померанцевое затменье отчетливой гарью закрыло сиянье. Ароматика гари тайги, эманация возгоняющихся хвой.

Прямо огнем освещает блокнот. Оранжевые пятна на асфальте, на площадке автобуса. Тревога и радость. Сейчас я жалею, что ушел из парка – от тревожных волн, от ракет в мутносветящихся пеплах.

Но к вечеру я шел уже к набережной. Много пепла висело в вышине, много пеплов над Хехциром. Пеплы мутно светятся. По городу витают души кедров. В дыму весь город. Укутало, накрыло? До этого стояла великая сушь. Листьев нападало небывало. Обычно их тут же сжигали. Проходя по улицам, я старался хотя бы ощутить запах жертвенных костров. А сейчас каждый костерчик старательно тушат курсирующие пожарные машины. Штормовая погода плюс к этому.

Город может загореться и без тайги. Пеплы мутно освещают долину Плюснинки, Уссурийский бульвар с его башнями в матовом огне. Закат за Амуром особенно огненный, краснеет, погружаясь в пелену гари.

Все фонари на набережной красны, машины с фарами – в такой ранний час? Весь город плавает в дыму. Старое здание речного вокзала как будто вспоминает изначальное, особенно ступени брандмауэра. И волны набегают в этом свете. Тревожные волны. Хорошо было в парке, веселье на солнце, которое сейчас пропало гораздо выше горизонта, и сразу же над ступенчатым брандмауэром речного вокзала явилась полная, огромная и красная луна.