Глава 10
ДИКОВИНЫ ПОВСЮДУ
Пришельцу от воронежских каштанов - ловить кустарные намеки переулков?
Коснешься чуть, поверишь - тут же спилят, завалят, сроют…
Исковеркают.
Возможно, что я, говоря о Хабаровске, напрасно коснулся личных пружин. Строй теперь новые главы (вижу не меньше шести!), а о чем? Как город не принял? Довел до абсурдов? И только, когда я нашел таки случай удрать, вдруг возложил свою руку?
- Куда ты?
Но это история долгая. Пусть пока я не знаю Судьбы, а лишь вздохнул от защиты, да и то относительно - после еще утверждение в ВАКе. Тут уж никак не вмешаешься: жди!
Первое время вроде так надо, затем... осень сгорела? И я оказался опять перед безрадостной перспективой зимнего сидения в четырех стенах.
- У меня не бывает праздников...
Однажды я выиграл рубль. На лотерее в книжном магазине. Взять за та¬лон было нечего, кроме как несколько репродукций. Помнится, Шишкин, Коровин и Айвазовский. Дома приколол к стене (против карты), не зная, куда заведет это случайное мероприятие. Утром проснулся:
- Сосны Воронежа? Крымское море?! Сирень!
С тех пор покупал, покупал. Русский пейзаж в основном и французов - только не темный, больше импрессии:
- С каждой картиной...
К почте, столовке, кино прибавилось, по крайней мере, еще одно городское развлечение - набеги на отдел ИЗО.
- Пока не возникла проблема заклеивания потолка!
Вот еще образец поведения. Из отпуска вывез десяток семян священных настурций Воронежа. Посадил их в железную банку от кофе, не очень надеясь, что прорастут.
- Фазы развития настурций...
Цветы, надо думать, так не получишь, но я поливал, пересаживал. При моем дефиците событий даже в этом возможность мечтаний:
- Городской менуэт, синий вечер, беседка?
Удивлял, между прочим, сам факт, что у меня в доме может что-то произрастать.
- Лианы, агавы и кактусы...
Предел, когда некуда ставить горшки. Живу теперь не то в оранжерее, не то на выставке шедевров мировой живописи.
Однако, пока только это и ясно, ведь если не утвердят диссертацию, даже завтрашний день под сомненьем.
Я хотел бы выявлять
Что со мною сделал блюз.
Но могу лишь почесать
Становую жилу...
«Жила» - вот тоже реальный отзвук еще одной попытки хоть чем-то заместить несносность пустоты. Гири, гантели, резиновый жгут. Потом самомассаж и, наконец, новинка суперменства - статическая гимнастика.
Лучше я раздвину стены,
Лучше я пожму плечами,
Пальцем крышку у стола -
Лучше продырявлю!
Мне нравилась такая тренировка. Бицепс - полметра в окружности? Но вдруг замечаю, что руки, от плеч до локтя, в красных точках, перебрал. Сосуды полопались. Так что вернулся к массажам, попутно создавая неслыханную медицинскую фразеологию: взять «фиготерапию»? Подходишь к почтовому ящику:
- Там ничего, там ничего, там ничего...
И вправду сбываются ожиданья. Ведь надо, чтоб сбывалось хоть что-то. Кругосветное ли путешествие? Фига из ящика почты. Жить стало легче, не спорю, но я все - «к вопросу о семафоре».
- Неважные детали зимних дней...
В тот год обрастанье стекол поражало не только на кухне, хотя я еще в ноябре напихал между рамами все, что было в наличие из ветоши, - старые брюки, простынку, рубашку. Оградился как мог от зимы, но она про-ползла антарктидами. Впрочем, может поэтому в доме не шлялись норд-осты, моя оранжерея процветала и на закатной стенке вечерами являлись фантастические тени пампасных трав, лиан -
- Особенно бразильский волосатый кактус!
Тропический мираж на красном фоне? Джунгли, напрочь лишенные реалий?
- Равно и купа кокосовых пальм...
А вообще-то лишь тень оригинальной растительной композиции, расставленной на подоконнике и даже подвешенной на тесемках.
- В Хабаровске мне не хватало простора?!
Стал замечать, что блуждаю глазами по стенам. Часами! Так на ходу, например, в Третьяковке, нельзя. Я назвал бы это созерцаньем - без мыслей, без начала, без конца, потому что иной раз меняю картины местами.
- Странное соседство Дега и Саврасова?
Или вдруг испишу непонятным пару листов в дневнике. Неплохо? Мой дом - моя крепость. Разве сравнишь с прошлым годом? Но... в том-то и дело, что несравнимо:
- Обоняю железную фигу...
Зависишь от чиновника, бессилен что-то сделать. Я заставлял себя не огорчаться, но ближе к световой весне во мне угнездилась резонная тревога. Отсюда душевный разброд, о котором говорит уже то, что я все (и как можно скорее!) стремился довести до абсурда, т. е. до логического конца.
- Какая там заоблачная свежесть?!
Меж тем, на работе я вел себя вполне уравновешенно, и, самое удивительное, - помирился с шефиней, чему немало способствовало появление у нас новый сотрудницы - Галины Тимофеевны Коваленко. Личности достаточно безалаберной, но интересной, и даже до некоторой степени исторической, по¬тому что один из ее родственников - художник Сарахтин, у которого Чехов купил Мелихово. Живая веселая. Я не встречал таких начитанных людей: бросишь цитату - ответит цитатой. Мы вместе возились с магнитной водой, пенами гипса, бетоном «пинг-понг». У меня появилась союзница.
Однажды она заболела, звонила, просила зайти. Что за дом! Там - японские куклы, Будда, фарфор и кристаллы. Собрание книг, едва ли меньшее, чем Лешино с Алиной. Ибо библиотека собиралась с тридцатых годов, когда отец Галины Тимофеевны приехал сюда, кажется, из Ленинграда. Был крупный инженер, возможно, пресловутый «спец», в связи с железной дорогой. А после, скорей всего, драма. Я не расспрашивал, но знаю, что эта квартира получена уже как результат реабилитации.
Квартира хорошая, в центре, как теперь говорят, в старом доме. С балкона (на высоте птичьего полета) виден вход в парк и Амур, и самые красивые дома на Карла Маркса: гостиница «Дальний Восток», гастроном с фигу¬рою ангела, аптека под листвянкой, которая некогда вполне могла иметь цветные шары, освещающие улицу «малиновыми, синими и зелеными полосами света». И птица небесная - мать Галины Тимофеевны, потому что живет, не спускаясь на землю. Ноги у нее больные.
Эта - природный философ. Однако солидность не главное. Приношу как-то томик Полонского: «Могу подарить, у меня два» и слышу «Не надо! Не надо! И так деться некуда!»
- Но тут есть «Мой костер в тумане светит»...
- Мой костер хочу!
И в доме теснее еще на одну книгу. Пластинку с фокстротами отобрала. Считает, что самое мудрое рассматривать репродукции Хокусая. В общем, дом интересный. Для первого раза я был угощен коньяком и птифурами. И заходил с тех пор уже без всякой цели. Брал книги, но и сам не раз отыс¬кивал для них недостающие тома собраний. Особо полюбил сиденье на бал¬коне, беседы с Ниной Николаевной, из коих вытекало, что все мои невзгоды преходящи.
Сама Галина Тимофеевна особой уж там склонности к художественности или философии не обнаруживает. Зато гарантия порядочности и несомненный талант - умение поладить со всеми. Вот и меня примирила с шефиней - сидим у нее в кабинете, хохочем! Но я, разумеется, ни на минуту не забывал, что веселюсь на территории противника.
- Да и наука без шаманства...
Если смотреть правде в глаза, враждебная территория распространялась гораздо шире границ кабинета шефини, хотя, по прошествии времени, мне уже не доступен трагизм восприятия жизни, когда нигде тебе нет места и все попытки наладить контакт (разумный!) с реальностью кончаются либо впустую, либо наткнешься на острый угол мгновенно.
Однако я не забывал о едва-едва возникшем в душе диалоге с Городом, и в этой связи выбрал название этой главе из строчки любимый стихов Пастернака:
Он создал тысячи диковин
И может не бояться стуж.
Он сам как призраки духовен
Всей тьмой перебывавших душ.
Вели отбросить натянутость рифмы, - похоже на грезы, имевшие место тогда, после адовой музыки, возле пивного ларька?
Кой что Хабаровском не предусмотрено? Взять тот же ученый Совет, молчанье почтового ящика? Спешишь пронести неуютность души, но даже с моим настроеньем, кругом всё - диковины, только их надо лелеять.
- Город смутно откроет лицо...
Все смутно, враждебно, слова не находятся. Я не желаю поэмы об этом!
- Поэма меж тем…
Мог бы подумать, не слишком ли много хочу? Где все идеально и радостно? Если продолжить - весь Дальний Восток. Неужто и вправду считал, что немедленно мне воссияет?!
Считал, как ни странно, вот в чем загадка! Считал и, конечно же злился, а если ловил кое-что, лишь случайно. Вспомнишь и тронет за душу:
- В той стороне есть чудо!
Немедленно хватаешь всё - фазаньи перья, вальс, вертепчики модерна из Воронежа, и трах об острый угол. В том-то и дело, что дважды не греет, с сегодня на завтра по крайней мере.
Впрочем, я обозлен и издерган. Галина Тимофеевна, к примеру, вовсе не думает, что жизнь в Хабаровске какая-то уродливая. Мне запомнился разговор об одной ее знакомой. Та была в отпуске, ездила по столицам и все, что там, хвалила, причем по контрасту. Она не понимает таких людей и считается, что я не понимаю тоже? Неужели по мне не заметно? - ведь даже приемник на чемоданах... Видимо, любовь к городу маскирует конфликт с острыми углами, как будто я не способен их не замечать?
- Именно в этой главе...
Где, как ни старайся, диковин не обнаружишь, кроме уверенности, что они есть. Есть и душа Города, возникшая из ничего, как сложный комплекс всех «перебывавших». Вроде лейденской банки, аккумулятора, - впитывает то, что ему одному понятно.
- Может ничего не дать взамен...
Ученые, зодчие, журналисты? Где-то читал о бригаде проектировщиков трассы железной дороги в болотной низине Хехцира - вариант, вариант, вариант... Один там и умер от лихорадки. А мост над Амуром? «Гигант»? «Совкино»?
- «Арсенал», НПЗ, наконец...
... За Амурским мостом, когда поезд идет на восток, первое, что попадается на глаза, из явно принадлежащего уже Хабаровску, - это башенка странного вида, как бы вскарабкавшаяся на сопку трансформаторная будка. Она не достоверна, но в ее облике сразу читается стиль довоенных времен.
Башенка в три этажа, сзади круглые емкости (эти уже без окон). Бросили почему-то.
- «Мы прощаемся с Москвой»...
При взгляде на башню сердце сжимается вещей какой-то тоской. Помню, особенно в утро, когда я впервые подъезжал к Хабаровску, сбился со счета пролетов моста и, испуганный желтой водой, смотрел из окна вагона на далеко разбросавшийся по обрывам силуэт предназначенного мне Города.
Казалось, что всё, кончился путь, но поезд еще неожиданно долго влечется по выемке в скалах, изгибающейся так круто, что ни видать ни первого, ни последнего вагонов.
А дальше - станция Амур, туннель. Скоро появится Роща, уже тяготеющая к спиртозаводу. Из-за нее я не раз буду наблюдать как белые пары закрывают солнце. И скоро путь поезда пересечется магистральным шоссе, носящим невыразимо волнующее название - Тихоокеанское.
Но и тут до вокзала еще долгий путь вдоль НПЗ – нефтеперерабатывающего завода им. Серго Орджоникидзе - с черными нефтяными танками, колоннами крекинга окисления и атмосферно-вакуумной перегонки, с вечным факелом над трубой, по ночам ярко освещающим добрую половину Хабаровска,
- «Уже Хабаровск»...
Кстати, я видел и старый вокзал, мелькнувший в прощальных кадрах той бодрой и славной кинокомедии, которую я не устаю здесь цитировать. Верней, не вокзал, но остов без крыши, но я его сразу узнал. Вот вальс мой кончался, и будущее ничего хорошего не обещало. Был апрельский денек - со снежной кашей, в которой я сразу же промочил туфли.
Да, я про башенку странного вида. Это - слева по ходу поезда, чуть-чуть не доезжая станции Амур... Возможно, было в ней предчувствие Ученого совета, вообще программы действий, которой лучше бы не начинаться.
Потом мне рассказали историю той башни, задуманной действительно как водонапорное сооружение для района Базы Краснознаменного амурского флота КАФ и мясокомбината, но не достроена, потому что архитектора обвинили во вредительстве. Вроде бы, строил нарочно, чтоб дать ориентир для пристрелки по железнодорожному мосту. Откуда? Из лугов, с Хехцирского хребта? Или, быть может, от знаменитой Волочаевки, с сопки, имеющей знойное название Июнь-Корань?
- Я приду цепенеть...
Башня вблизи очень внушительна. На третий этаж не взобраться, однако, с балкончика среднего яруса - весь левый берег с горами у горизонта, видимыми на закате. Здесь я однажды наблюдал невероятное скопление божьих коровок, в пять-шесть слоев полностью облепивших все стены - от цоколя до верхних кирпичей.
Историю башни слышал от многих и всегда с добавленьем в конце, что то место теперь избегают. Потому недостроена? И отсюда - та непонятная, сжимающая сердце тоска, которая едва ли соответствовала моему трусливому нежеланью покидать уютный вагон, переместивший меня к востоку по поверхности Земного шара на расстояние, равное четверти экватора?
... Ладно, пускай я приехал не так, можно примерить иную судьбу. И тут почему-то всегда вижу себя чуть ли не дальше времен русско-японской кампании. Скажем клерк на чугунке? На телеграфе? Или строитель моста?
Даже механик колесника?
- Старый знакомый «Артем»...
Даже знакомый и дряхлый с одним кормовым колесом «Отец Сергий», возивший вверх (опять и опять читай Виктора Кина!) «соленую кету, дешевый миткаль, японские веера, спички и иголки».
Пионерность? Романтика? Даже без них я почему-то уверен, что там, в глубине, было спокойнее, ближе к душе и природе, чуть ли не солнечней и ... экзотичней.
Все несерьезно и временно. Докатился до зависти к обывателю? Правда, тут двойственность, все же нельзя таскать вместо сердца холодную жабу. Сжимает, сжимает... А кто виноват? Хабаровском что-то не предусмотрено.
- «Всей тьмой...»
Я вот - с благими намереньями, я - материал благодатный, а тут, как нарочно, кругом подставляют углы. Рисуешь барельефы трилобитов, а у тебя норовят документики проверить. А то еще уставятся в лицо - такое у них право! Еще удивительно, как это «что-то» всплывает в памяти и кто поручится за адекватность? Однако же, диковины сольются, в конце концов составят льющий образ, нечто сияющее и заманчивое, где даже дурак, принимающий человека с блокнотом не то за ревизора, не то за шпиона (дураку виднее!) - не просто унылый дурак, а персонаж замечательной городской пьесы, чем-то забавный и уж во всяком случае необходимый.
- Вроде створного знака на реке Времени?
Меня упорно интригует тайный знак строки «всей тьмой...» Не может быть, чтоб всей? Тогда шефиня тоже?! Но если без шуток, я знал только часть этой «тьмы», ибо начало Хабаровска отнюдь не солдат какого-то там линейного батальона.
- Раскопки у моста через Амур?
Пусть мало убедительно, музейно. Но вот читаю у Арсеньева, что он встречался с гольдами из рода Юкомика, ранее жившем в районе Хехцира. И тут - со времени Великого Дракона?
«Потесненные русскими, они ушли на Уссури, а оттуда, под давлением казаков, перекочевали на реку Улахе. Теперь их осталось только двенадцать человек: трое мужчин, пять женщин и четверо детей».
- Значит, история не прерывалась?
Да что я! Ведь даже Амурский утес сохранил драконье названье. А Леша сам видел какую-то международную делегацию буддистов, именно там преклонявших колени под звон колокольчиков и песнопенья.
- Всеми, прошедшими не случайно...
Позднее я найду на пляже обсидиановый ножичек «апиле» и наконечник стрелы, выбитый ретушью на пуррукте, найду и оценю свои находки. Но тогда, наверное, отверг бы причастность к Хабаровской тьме «гильдов» из рода Юкомика, хотя бы по принципу симпатичной мне архитектуры, а вернее, из-за заведомого отсутствия у них городской лирики.
- Перст неолита еще не упирался в мою душу?
Возможно, что в то время у меня не было глубинных впечатлений, многого я просто не успел узнать и, надо думать, очень бы удивился, прочтя свои теперешние главы о Хабаровске.
- Город на Дальнем Востоке...
Если всерьез, разве сравнишь с утраченным мною Воронежем? Я имею в виду урбанизм, которого тут маловато. Найдется едва ли с десяток чарующих мест. Ну, если хотите, объектов архитектуры, к которым приходишь, чтоб думать о них, может быть рисовать, вспоминать, как приснились. Сначала, даже кажется, что и смотреть-то не на что.
Однако, чем активней сопротивляешься своему превращенью в хабаровчанина, чем больше усердствуешь в неприятии и злобишься на неудобства (черный кофе, к примеру не делают!), тем глубже проймет тебя вроде простыми вещами и как-то неожиданно, с неведомой стороны, о чем обязательно надо сказать, но слов не находишь, бывает, годами.
- Превращенье свершалось насильственно?
Московское время не обжигает. И в отпуске, если припомнить, хвастал без удержу перед развесившими уши приятелями не так уж и выдуманной дальневосточной экзотикой. Амур в основном? А реальный Хабаровск там даже не пробовал прорываться?
Меж тем, на примере военных казарм, я уже знал отвлеченья. Конструктивизм, модерн начала века - само собой золотой фонд. Но как рассказа¬ть о бараках? Или еще - о деревянных домиках, безусловно, не представляющих архитектурной ценности?
Сначала все же о листвянках, в Кольчёме столь неистощимых на эффекты. Возможно, что еще сравнительно недавно они господствовали внутри тай¬ги, окультуренной влияньем села Хабаровки.
- Теперь тополя...
А листвянки - влиянье иное? Их роль придавать колорит у аптеки, за стенкой двора складов Чурина. Если встретишься с ними впервые,-
- Аналогов им не ищи...
Теперь представить лестничную клетку - нет, не в стандартном доме, а с шатром. Возможно, что стекла цветные - за ветками в нежных пучочках иголок, за ветками, выросшими горизонтально. Я говорю: листвянка, колорит. За ней что угодно - картина. Нередко сюда же цветущий багульник, даурская вишня и сакура.
- Деревянное зодчество...
Ей Богу, я далек от умиленья кустарными затеями. Но хочется войти?
- По лесенке, во дворик...
И зря! Найдешь контору или жильцов, не строивших шатерчик, не знающих и не хотящих знать истории сказочного домика.
- И все таки желание войти...
Не только лишь из-за картины - шатерчика, закрытого листвянкой?
На спусках с Карла Маркса, пожалуй, вдоль всей Ким-Ю-Чена, вообще в привокзальном районе, тогда ещё оставалось этих уютных «не представляющих архитектурной ценности».
...Скамейки у ворот, черемуха, сирень. Представьте, ворота, похожие на крышу. Резьба. Много, конечно, пустой - бахрома, полотенца и прочее. Но крабы и рыбы!
- Солярные знаки...
А что вы скажете о круге с двумя головастиками, в точности, как на китайских склянках?
- Привыкши судьбы примерять...
Уют в основном уже пущен по ветру, открыт со дворов поруганью и несомненно доживает последние дни.
- Там больше поводов...
Что ни примерь, - механик, изыскатель, клерк,- приехав в Хабаровск вначале столетья, по всей вероятности строил бы дом? Конечно, не сам и не сразу, зато постарался бы выбрать местечко - поближе к Амуру? На самом обрыве! Как в Троицком, Сикачи-Аляне? Да, конечно же, как в Мариинском!
Шатерчик, веранда на сваях...
А разве не захочется привлечь символику буддизма? Какой-нибудь узор под иероглиф? Знай?
- Придешь домой, запрешься изнутри?!
Ведь Дальний Восток... Ведь на многие годы! Здорово надо, наверно, озлиться, чтоб позавидовать обывателю?
- Вроде, работаю...
Где равновесие? Почему только в отпуске, на расстоянии четверти экватора моя хабаровская жизнь приобретает какое-то подобие осмысленности? И вот стараешься пересадить себя в другие обстоятельства. Например, в деревянный домик под лиственницей с вырезным иероглифом над окнами, обращенными к Амуру?
- Сколько разрушили! Вы не успели...
Мой друг сказал бы, что я просто напросто не в своей экологи¬ческой нише? Но нишу выбирал не я, мне оставалось лишь ловить неясные намеки нелепо разросшегося Города, на который и духовности не напасешься.
- Сколько разрушили! Вы не успели...
Птица небесная Нина Николаевна, сидя в квартире, даже и не подозревает насколько знаменитые «три горы, две дыры» смотрятся уже не такими, как во времена курсировавших по незаасфальтированным улицам грузовиков с ящиками для пассажиров, когда по Плюснинке и Чардымовке китайцы на лодках развозили овощи, а на базарчике у вокзала связками продавались фазаны.
Совсем другой город. И это при том, что Хабаровск война не затронула и, чтобы там не говорила Нина Николаевна примерно таким же, как лет тридцать пять - сорок тому назад, а то и дальше, к облику времени Виктора Кина, прибавив разве что конструктивизм.
Да, я не застал уже фанзы возле речного вокзала, подвальчики типа «Венеции» на Карла Маркса. Но самый разгром старины, между прочим, видел все таки я.
- Сколько разрушили...
Не мне, пришельцу от воронежских каштанов, ловить кустарные намеки переулков? Но, может быть, странная честь оказаться едва ль не последним свидетелем их почти полного исчезновения - делать рисунки, фотографировать, спешить хоть как-то сохранить в стихах. Правда, тогда ничего не грозило, старый облик казался мне вечным, хотя разговоры о смене его на Чикаго уже носились в воздухе.
- Чикаго, Сэнт-Луи...
Знать бы как это бывает? Поразительно быстро, обвалом, сгинет райончик возле вокзала, весь левый борт долины Уссурийского бульвара – всё - с потайными ручьями, овражками в недрах кварталов. С образчиками нередко очень художественного исполнения строений, неясно говоривших мне об умной, так же художественной, правильной и почему-то недоступной жизни. Теперь, так почти что всегда, - чуть коснешься, поверишь, что это хорошее будет и завтра, тут же спилят, завалят, сроют бульдозером. Уж как-нибудь да исковеркают.
А хоть бы уж правда Чикаго? Действительно, все три горы в небоскребах? Будут тайфуны. Июльские дни. Закатное красное золото? Но без сосулек с карнизов, без двориков, да и что прикрывать тогда лапам листвянок?
Впрочем, в Чикаго мог поверить тогда только фантазер. Город был изрядно обветшавший, какой-то безразличный ко всему. Не скажу, что был на высоте лирического созерцанья, но все же иногда:
- В той стороне есть чудо!
Сам затаишь какую-то ужимку и с ней (вернее, с ее памятью), едва ли не назавтра, спешишь как будто на второй сеанс.
Вот разыскал барельефы модерна (трилобиты и факелы, кони морские) на одиноком зданьице в лесу - между спиртзаводом и военным санаторием.
- Это Богдановская заимка!
Знают Чумку, Покровку - впервые встретил людей, любящих Хабаровск и интересующихся им. И это от Нины Николаевны я слышал о связках фазанов, продаваемых на базаре, об автобусах-грузовиках, зарослях ирисов левого берега Амура.
Наверно еще много любопытного связано с этой квартирой, как теперь говорят, «в старом доме», откуда, как с птичьего полета можно рассматривать жизнь Главной улицы, фигуры ангелов на крыше гастронома, амурские протоки и луга, вдали за которыми, если позволит погода, видно миражные горы, прячущие на ночь солнце.
А кроме того, меня, культивировавшего в быту откровенное левачество, весьма изумляла возможность какого-то гармонического сочетания высокой интеллигентности и явного домостроя. Правда, домостроя в нормальном смысле, восходящего к миропониманию чеховских героев.
Ну, а мне пока только б выжить и думать о самом интерес¬ном, хотя бы о булыжниках среди трамвайных рельс, тех, что на спуске к Уссурийскому бульвару, о гроздьях омел по садам и т. д.
- Предметы неудобны, чтоб рассказывать...
Если не строить счастливых иллюзий, судьбу, вероятно, можно предсказывать с достаточно полной гарантией - процентов на семьдесят пять. Я строил, хотя уже знал, что «там» неладно, и все мои доморощенные отвлеченья не могли прогнать нарастающую тревогу. Скверно питался, спать перестал... Опять заменили реальность джазовые ночные бденья - бездумные, обманчивые, уводящие. Мне кажется хотелось оттянуть отказ, ибо казалось, что после него у меня пропадет даже право на самые скромные импровизации.
- Майнас - ю-ю-ю...
Майнас - ю-ю-ю...
А долго ль обмануться, если очень хочется?
На третьем курсе университета я впервые попал на джазовый концерт. Да что там! Разве джазовый? - какие-то дуделки от Покрасса. Конечно, молодежно-подорожное (тогда другого не было). Но под конец - убрали верхний свет и только два прожектора качались.
- И зазвучал бессмертный «Караван»...
С тех пор я слышал много исполнений «Каравана». И Дюка Эллингтона в том числе. Но самое терзанье, как ни странно, не на фоно и даже не на саксе -
- Виолончель квартета Ростроповича!
Из Токио нечто похожее, а может быть сам Ростропович? Сначала долгий ритм Тропы:
- Через джунгли
Ехать мне
Колоссально на слоне.
Хулиганят обезьяны
На лианах при луне...
Кто помнит «Тарзана», наверное оценит?
- Таааам! и вот - там!
Слышно там-там!
Эээто стучат
Людоеееды...
И опять долгий звук на расщепленной джазовой виолончели:
- Ноооооо...
Я име-ю ка-ра-бин,
К тому же еду не - один
И неизвестно кто кого
Сегодня слопает
На ууу-жин.
Я мог бы сказать поизысканей? Написать рок-н-ролл настоящий? Марш апельсинов, вступленье к рапсодии Гершвина? Когда буду сам гармоничней. Пока от Луи аллергия, я больше не в силах что-то выдумывать. Хотя, конечно же, не зря хотелось оттянуть отказ? С момента защиты, вернее, за время Хабаровска, живу под активнейшим творческим напряжением и чувствую, что очень изменился. Но в чем, пока неясно. Ясно зато, что даже вот это, весьма нестабильное счастье в любую минуту может разрушиться вместе с неясными накоплениями.
- Я хотел бы выяснить...
Что со мною сделал блюз...
Пусть бы уж крах, но скорее, скорее! Хоть грустная, но полная ясность
- Брюхом плюхает автобус,
Черный снег, измятый в кашу...
Происшествием чревата
Новость черных туч!
Дома сражался с зимой. Килограммы льда зависли сталактитами на окнах. Вверху уже просвет? На¬давишь лезвием ножа, лед хрупнет в этом месте. Но отделить осколок невозможно - он примерзший. Упрямство антарктид касалось меня лично, как будто в нем истоки вражьих сил?
Однажды все же сколупнул квадратик меньше ногтя. Надавишь лезвием ножа... И двигать, двигать, как вагон, как дверь товарного вагона. Еще чуть-чуть и отвалилось... Мраморная реплика! И непривычно светлое стекло. Лед долго еще сопротивлялся, но я жег газ, протаивал руками желобки.
Разве тут нет намеков на Блока? И я не пишу, не читаю, а двигаю! Двигаю, зная, что разрушаю зимние грезы на кухоньке.
- Тот черный снег...
Он такой на земле, на дорогах. Тоже объект невозвратных уколов, какой-то весенней тревоги? Мне бесприютно, куда не пойди, как никогда не бывало.
Но именно так: трамвайные рельсы, повороты на площадь, булыжник. Подснежники?
- Нет, это там!
А на самом-то деле - пролетка, «когда ручьи поют романс...», любая мимолетность из Прокофьtва?
- «Уносятся шпалы рыдая...»
Город смутно откроет лицо, только ты не упрямься, прислушайся! Боль¬ше не будет подобной весны, больше не будешь таким бесприютным?
- Ух-ха-ха-ха!
Ух-ха-ха-ха!
Черный снег измятый в кашу и исколот солнцем. Что-то кончалось, не только зима. Пусть как угодно? Лишь бы скорее.
Наверно поэтому так раздражали обмерзшие стекла в квартире. Пещера. Если не трогать, оставить висеть антарктиды, не будет мне утра с кукушкой и Роща начнет зеленеть без внимания к ней. Впрочем, и это уже не так важно. Я уже знал, что возврат невозможен.
- Это носилось в мартовском воздухе...
И правда, еще не успели пройти тайфуны, лед на стекле посветлел, потом начал сползать к подоконнику.
Объединив усилия с весной, дождался, что стекло растаяло. Умытая прозрачность! И для нее купался в склянках льдин, сволакивая их в ванну, почти не замечая мраморность рисунка на реплике контакта по стеклу.
Меж тем, девятый месяц, а утвержденья нет. Были диковины. Взять хоть подъемчик - это с бульвара на улицу Серышева. Да, деревянные крыши, око¬шки. Сосульки - достанешь рукой! Снег матрицами нависал по карнизам. Подъемчик из маленьких домиков...
Скоро им сгинуть и кто о них вспомнит? Будет безродный Чикаго. Впрочем, подъемчик держался. Рядом - кварталы с такими же, фетовскими. Можно сосульку сломать, посидеть на скамейке. Город щедр на омелы, листвянки, шатерчики. Есть, наконец, несравненный Амур. Но я - добровольный слепец. Пусть поживет, образумится. Слепец, между прочим, считал по другому. В любом варианте - уеду! Уеду к чертям на кулички! Правда, возможностей ноль. Зато если крах, то какие-то выплывут?
И потому, освободивши внутреннюю раму, уже не мог остановиться, стал тянуть. Посыпалась вата, замазка, бумага. Все, чем старался оградить себя от зимы. Выламывал брусья штанов...
Теперь оставалось немногое. С этим нарочно затягивал? Вдруг не сегодня, так завтра открытка, тогда и открою на радостях.
- «Весна! Выставляется первая рама...»
Имею ли право на это?
- «Давно, презренный раб,
Замыслил я побег...»
Иду по Вокзальной, скорее - тащусь. Кто-то навстречу со связкою лыж. Его окликают:
- Зима-то ведь кончилась!
- Что ты?! Амур полон снега!
Амур полон снега... Тут я увидел на тополе красные почки и небо над ними. Синей васильков. Боже, какой я несчастный, измученный.
- Поеду навстречу опасности...
И ведь вот совпаденье, видя, как я весь издерган, шефиня сама неожиданно:
Я вам тут выписала командировку. Езжайте, утрясите все на месте, а то на вас больно смотреть.
Она не сработалась с коллективом, собиралась увольняться, но знали об этом пока лишь мы с Галиной Тимофеевной.
|
