Глава 8

ШАМАНСТВОВАТЬ
ПРИШЛОСЬ ПО ВЕЧЕРАМ

У институтской двери есть и обратная сторона? И перед тем, как вырваться
на волю, отряхаю пиявиц налипшей
тягомотины и аккуратно бросаю их в урну.
- Отойди от зла и сотвори благо.

В Хабаровске прошло еще два года. Хотелось бы их вспомнить как развитие и снова рассуждать «о том, о сем» дальневосточном, но пресловутая правда жизни «не дозволяет».

- Вспоминать совершенно нечего?

Вернее, есть, но только не про Город, не про Амур, не про Хехцир, не о лежащей где-то рядом таинственной стране Гайаваты, о которой я еще ничего не знал.

- Удивительный факт?

А ведь ехал на Дальний Восток и, собственно, жил им, но как бы ослепнув на время.

Не знаю, случилось бы так, если б привез, из Москвы, кроме вальса, диплом кандидата наук или хотя бы работу, уже подготовленную к защите. Тогда мне казалось, что нет. Начало-то было хорошее?

- Все же не вальс...

Дальше вообще диссонансы. Они представляют Хабаровск тех лет и, наверное, не стоят внимания. Только без них не выходит рассказа. Например, не с луны же свалился Кольчём! Ведь те же ирисы, сопки, закат? Разве возможны они без тоски, когда дразнил и, может быть, вышучивал высокий ропот тополей, а ты торчишь под ним на глупой остановке?

Вот если б я попробовал создать путеводитель или серию очерков, чем-нибудь связанных? Личность условна, ее как бы нет. Но чуть начнешь «о том, о сем», не обойтись без собственной истории. Ведь только в кино тебя встретит профессор, только в кино без угроз? Карантин неизбежен, забудешь про перья. Выживешь - благо тебе.

- Перья-то есть в самом деле!

Так что имею резоны рискнуть, надо немного о диссонансах. Хотя главный резон, все равно, - боязнь перекосить конструкцию рассказа и полная невозможность перебросить несколько существенных страниц моего славного хабаровского календаря.

- «Трагедий! Трагедий!
Высоких трагедий!
Философских решений
Мировых проблем!»

Я, в целом, не против высоких трагедий. Движенье, внезапность и логика? Хуже, когда невысокие липнут, причем как-то комплексно, не отпуская, с какой-то поистине дьявольской изобретательностью, вытягивая из тебя последние калории оптимизма. Носителем может быть что угодно: соседи, отключенный газ, столовка - «шаром покати»...

- И когда просыпаться не хочется...

Держался, не знаю на чем. С одной стороны, я не строил иллюзий, хотя бы потому, что в аспирантский срок не уложился и, так сказать, «объем предстоящих работ» не позволял рассчитывать на скорую смену декораций. Жил, вместе с тем, как будто на подножке, упрямо не считаясь с дурной реальностью. Даже ведь мебели не заводил?

Жилось неуютно, откуда ни глянь. Причин бесконечное множество, а главная - маленький пунктик, связавший весь угол проблем, -

- Неуверенность.

Я знал свои задачи, цель, неплохо поработал в смысле подготовки, но не было здесь витамина, как бы волшебного слова, дающего гарантии на дальнейшее.

- Пунктик неясный...

Дело не в лени. Я эту крепость уже штурмовал и испробовал все, что возможно, вплоть до ультразвуковой бомбы. Строил машины, рыскал по выставкам. Силовые приемы не дали эффекта, но был еще фирменный замысел, выросший из отчаяния, да и то «по сути дела», мало вероятный. Хотя бы потому, что на него существовали технологические запреты. С этим вот пунктом, который торчал, как заноза, мне и надлежало разбираться в Хабаровске.

- Карл Иваныч с длинным носом
Подступил ко мне с вопросом...

В науке много общего с шаманством. И здесь, и там - желанье управлять реальными внешними силами на основе всего лишь своих представлений о них. Различие в подходе к результатам, скорей, к возможности их повторять в любой лаборатории, любым. Конечно, если следовать согласно той же логике. Так утверждает Гумилев, а возражать едва ли стоит.

Я тогда не читал Гумилева (разумеется, Льва), но как-то концепцию чувствовал и пока что, действительно очень напоминал шамана, готовящегося к индивидуальному камланию. Уверенность в действиях - полная, хотя она держалась лишь на том, что в тему уже загнано более пяти лет. Другой аспирантуры мне не будет, и если упущу последний шанс, впереди меня ожидает жизнь без стихов и надежд, без кругосветного путешествия, без смысла.

- Альтернативочка?.. Не стоило бросать для этого Воронеж?

Готовился скрытно и тщательно. Даже, наверное, излишне, ибо камланье уже не блистало технической сложностью исполнения. Никаких тебе бомб, центрифуг, вибростендов.

- Простота?

Ну, а если случится, я первый назову ее изящной простотой. Пожалуй, это и пугало... Тянул, выискивал предлоги оттянуть. И все ж настало самое «оно», которое ни отложить, ни перепрыгнуть.

- Приключений пока не предвидится...

Название прямо для вестерна? Я бы охотней писал про колёсник, но с первой же пробы ответ был настолько глухим, что мой, и без того тощий, оптимизм сменился на мрачные предчувствия. Забегая вперед, я добавлю, что они оправдались с избытком.

- «Путешествие будет опасным»! - Мой вестерн был вовсе иным. Я вновь и вновь бросался по сути дела все на одну и ту же лабораторную операцию. Получу отрицанье, - переживу, как-то полки перестрою. Тут не до логики, не до системы, если пути нет вперед, и все уже накопленное не имеет смысла. Фазанья перья? Забайкальский вальс? Ребячества пришлось на время бросить.

И все-таки это было благородное состязание, самая интересная часть моей работы.

- Противник...

Какой он противник? Природа не может быть злой, хотя и сильней многократно. Только зарплату платили за лекции. И море бабонов... алкало.

Я, в общем-то, счастливый человек. В том смысле, что могу существовать, почти не замечая или сознательно игнорируя силы зла. Конечно, до известного предела. Когда они объединятся, похоже на девятый вал. Тут самое лучшее спрятаться, спать без просыпа. Или делать поменьше движений? Вал пронесет, многократно проверено. Ведь быть затяжным неудачником - тоже, наверно, талант. Как нельзя говорить о круглом счастливце, на которого сыплются только коврижки. Однако это правильно для сил, обусловленных природой, что ли.

С морем бабонов сложнее... Хватают за полы, грызутся. Смысл их в борьбе. Отдельные носители бабонства прямо-таки поражают своей активностью.

Мне довелось...

Поменялось начальство. Видал я мегер, только эта чудовищней всех. Примадонна! Визитная карточка: тонкие губы, жидкий пучок непрокрашенных волос, алогичная, затыкающаяся от неизбывной злости. Что можно ожидать? Не видел, чтоб работала. Зато пошла сколачивать альянсы вширь и вглубь. Союзники таким всегда найдутся.

- «Отойди от зла и сотвори благо».

- Не отойдешь. Она меня считала конкурентом, и для начала, чтоб я сдох, ввела «режим особого благоприятствования», то есть, учебную нагрузку дала в два раза выше нормы. Расчет однозначен? Тут бы задуматься, сразу дать бой, не пускать ее дальше. Но я предпочел уступать и не связываться - чувство брезгливости. Да, и, ей Богу, не имел я права тратить энергию на борьбу с какой-то калекой.

Шаманствовать пришлось по вечерам. Нередко, за полночь. Когда институт вымирает. Специфика моей работы такова, что требует тяжелого оборудования, которое дымит, вибрирует, грохочет. Обычно его размещают в цоколе. Другие - в светлых залах, в кабинетах, а у меня подвал?

Бывало, выйдешь в коридор, где окон не бывает, - километр в одну сторону, километр - в другую. И тишина. Лишь крыса тащит хвост. Возможно, это с тех времен во мне и поселился частенько всплывающий сон из кошмаров, когда я неизвестным образом оказываюсь внутри то ли многоярусного лабиринта, то ли египетской пирамиды. Путь только вниз, и заведомо встреча с морлоками. Тусклые лампочки там пропадают. Пахнет удушьем - фенолами и меркаптанами.

- Адский алхимик глубокими вечерами...

Под влияньем сплошных отрицаний начал терять уважение к законам науки и формулам.

- Даже молекулы...

Как же?! Должны бы работать, а тут почему-то не слушаются. Косные, вроде монад? Непостижимые миры, замкнутые на самих себя.

- Но шуточка слишком серьезна?

Оставалась надежда на диалектику, да и то в каком-то не научном смысле. Врожденный оптимизм, который никогда не изменяет, втайне нашептывал, что, чем больше накопиться неудач, тем скорее они превратятся в новое качество с противоположным знаком.

... Смотрю в тот подвал через время: муравей лаборатории надеется на диалектику! Кто он? Да я же, зажатый реальностью. Фазаньи перья, забайкальский вальс, конечно, не забыты. Только страшно, когда отступленье отрезано, а на одном кредите столичной аспирантуры, ясное дело, долго не продержишься. Что будет, старался не думать, когда исчерпаю запас всех мыслимых и даже еще неизвестных мне вариантов, но чуда все-таки не произойдет?

Реальность пугала и злила. Злила, как дальше нельзя.

- И участь незавидна забытого движеньем...

Придешь домой, запрешься изнутри: книги не милы, Хабаровск глаза бы не видели. Нарочно старался забыть, с чем приехал.

- Ау-ау-ааа...

За окнами вьюга, я жарю картошку. Из приемника как-то сочится тихая странная музыка. Быстро и тонкими голосами. Дальше ритмичный хорей - две стопы? И еще две - те дактиль с анапестом.

- Тихонько отойти
От старого пути...

Быстро и четко, терять вроде, нечего. Ветер, метель, а я не боюсь?
Больше того, я согласен!

Жаль, что японцы, как правило, обходятся с музыкой очень уж вольно. Могут дать Грига (один контрабас!) до утра или сразу прервут удовольствие, заменив музыку рекламой.

- Музыкальный обрывочек...

Даже не в блюзовом ладе? Когда бы я раньше заметил? Наверное, тут сыграло свою роль и то обстоятельство, что, как только начнется трансляция из Токио или Окинавы, приемник практически не выключался. Может, слышал уже много раз? Стали являться слова? Правда, без связей из них, только мне. За окнами вьюга, я жарю картошку.

- А-у-ау-ааа...

Первая песенка новой реальности? До нее - не Хабаровск? Не Дальний Восток? И какое мне дело, о чем они пели. Тонкими, тонкими голосами! Я теперь не считаю то время таким уж глухим и бесплодным. Нашелся удобный предлог целиком поменять содержанье? Ввести самому карантинный режим, переждать пустоту, а затем:

- Пусть влияет что попало!

Душа разберется? Пусть даже застрял на глухом полустанке без всяких гарантий, что семафор откроется.

- Маршрут неизбежности...

Держала лаборатория. С остальной «правдой жизни» как-то справлялся. Но пока мне закрыт семафор. Не думай даже о фазаньих перьях, не вспоминай о них вообще.

Я все тиражировал опыты, судьба тиражировала неудачи. Мы постепенно втянулись в игру, и, как бы, с обоюдного согласия. Наша конфронтация начала принимать несколько иные формы.

В рабочем журнале, который я вел, скрупулезно шифруя все «нет», вперемешку с шифрованным текстом, стали мелькать посторонние фразы, которые я немного смущенно обводил синим карандашом, но изгонять почему-то воздержался.

- Лиловый мир...

Бутыль с дистиллированной водой? Да, я частенько на нее смотрел – и издали (на свет), и, прижимаясь лбом. Возможно, тут было общее с радужными леденцами на Амуре, но до Ледового похода мне было далеко.

- «Тянулись талии восьмерок». «Сделал баланс конуса на острие». «Любопытно - абсолютная темнота на дне кастрюльки с вяжущим». Наверно, можно догадаться, что я возился с битумом и порошками? Впрочем, это неважно. Интересен сам факт: смотришь и нравится. Выступит первая формула. Подключенье поэзии к действиям по закону необходимости?

Еще в Москве я проштудировал «Коллоидный журнал» - от первого номера до 1964 года, то есть, до отъезда в Хабаровск. Хотя полезнее как раз наоборот, потому что обратное чтение сберегло бы мне время, избавив от копания в устаревших теориях. Но ведь первые номера издавались в Воронеже! Там даже шрифт был родным и многие статьи читались с безусловным интересом, даже и те, что вовсе не имели касательства к моей теме. Например, заполнение сажей резины. Вся штука в поэтическом подходе. Строенье фразы, образ - все живое! Официальная поэзия. В начале тридцатых годов она тоже пестрела научными терминами из области пен, порошков поэтическими образами.

«Они что-то шепчут - ухо склони!
Кто-то там шумит? - Перестаньте-ка!
Какие слова изваяли они,
Что произносит мне их перестальтика?»

Это - Сельвинский (на память). Были, конечно и эпигоны. В каком-то из критических журналов я встречал насмешки над такими, выжимающими стихи, из «Коллоидного журнала». Но, тем не менее, взаимное проникновение науки и лирики тогда безусловно имело место.

Дальше журнал становился все суше, а на первой странице одного из предвоенных номеров я с удивлением обнаружил портрет Ежова. Зеркало времени. После, за редким исключением, авторы как будто соревнуются в искусстве выпятить себя, но не сказать ничего для других. И это не только в статьях. Мне на вопрос, что у них интересного, некая дама одной из московских лабораторий с гордостью заявила: «Мы занимаемся скучными вещами!»

Тут личностный взгляд. И я доволен, что читал те журналы, где наука была не чужда поэзии. Так что мое возмущение заслуженной дамой имеет, так сказать, исторические корни.

Пусть по-прежнему не было должного результата. Благодаря «посторонним фразам», обведенным синим карандашом, сражался с Судьбой уже не с похоронным настроением. Вообще иногда забывал о полустанке и закрытом семафоре.

- На меня накатила волна...

Волна, но не море бабонов. Побочный продукт моих действий был в явной связи с духом времени, ради которого я и листал старые подшивки журнала. Извел заказами сотрудниц читального зала - номер 4 в Ленинской библиотеке до такой степени, что они разрешили мне, в виде исключения, работать в хранилище, среди прямо-таки невообразимого хаоса транспортных лент, переходов и «капитанских» мостиков, когда у тебя под ногами какой-то опасный дырчатый пол и чуть не задеваешь потолок, в котором тоже светят дырки. Но благодарен архивам за счастье дышать их особенным воздухом!

Так что почва была подготовлена? Удивительно только, что некие семена начали прорастать ни до, ни после, а в самое глухое время, когда я был намертво стиснут безжалостной хваткой необходимости.

- Попробуй пойми!

Но концепцию чувствовал и потому, наверное, бессознательно не изгонял, а только отделял спонтанно возникшие строчки от основного, «казенного» текста. Жаль, что они где-то сгинули вместе со старым рабочим журналом. Возможно, в процессе защиты, как вся первичная документация, которую полагается сдавать. А между тем, сейчас я бы извлек намеки на неизвестно как возникшее родство науки и поэзии тридцатых годов, а может быть и глубже - до алхимии (ну, философский камень и т.д.) и уж наверняка на шаманизм, который вел меня и не давал опустить руки.

... Ну-с, а в берлоге, где только я, вехи не меняются. Горит вечный газ (квартира насквозь продуваема!), стекла замерзли. Внешнего мира не существует.

- Слушай приемник, картошку помешивай...

Может быть, из-за вечного газа стекла «пушисты до чрезвычайности». В закатное окно еще хоть что-то видно, а вот на кухне внутренняя рама обросла кристаллами. Безнадежная до весны. Я любил эту полную изоляцию. Днем - совершенно особенный свет -

- Через ледовые заросли. Правда, если бандитские ветры свернут. Согласно небесной механике, к вечеру солнце в упор светило в арктическое окно:

На стекле зима всегда
Оседала щеткой льда.
И закаты иногда
Забиралися сюда.

Иногда, а точнее - в самые короткие дни года, к концу декабря. Только на эти короткие дни, потому что левее - громадное здание института, с другой стороны - общежитие, в котором я как-то незаметно пережил первую хабаровскую эпоху. Так что солнце - в разрыв между зданьями:

- Пройдя голубой океан...

Да волнистые проекции стекол горели на стене не то чтобы красным, но и не розовым светом. Не помню, чтобы тогда мечтал о путешествиях. Хорошо хоть, что по выходным ничто не грозит кулаком. Ближе к вечеру тихое счастье начинала подтачивать мысль, что завтра опять залезать в мясорубку, опять улыбаться, терпеть и выслушивать глупости. Наука-то - честный противник, здесь я обид не держал. Но по мере того, как паучья лапка часов сокращала мое воскресенье, как вода сквозь песок, пропадали калории радости. Радости синего света сквозь стекла, покоя за запертой дверью.

Не то, чтоб я боялся, душа протестовала. Какими-то горячими толчками, бесплодными по обстоятельствам и совершенно лишними.

Закат переезжали экипажи...
Ну, там трамваи и автобусы?
По Тихоокеанскому шоссе...

И в самый момент погружения солнца всегда появятся какие-то пары.

Это уже с железной дороги? Про туннель и про башенку странного вида ни сил, ни желания вспоминать? Завяз безнадежно.

Лишь красная стенка в волнистых проекциях стекол - экран по которому движутся тени.

- Тени пролеток?

Ну, экипажей, минутно проезжающих закат.

В короткие дни декабря часть лучей проникала и в кухню, где стекла безнадежно обросли щетиной льда.

- Счастливые люди в хитонах...

Может быть, с дюн возле Риги? Нет, я там был много позже, хитоны, скорей, из Воронежа. Музей изобразительных искусств? Была там картина Поленова - «Призраки Эллады», из-за которой - одной! я частенько убегал с лекций. Море волнами на мрамор, колонны, рыжая, может быть, жрица спиной? Тема как будто ужасно далекая шествию музыки города, вообще его спектаклю - с участием афишных тумб.

Так и осталось в душе, чтоб теперь увести от контраста этой сгустившейся кухонной мглы и полоски из красной пыльцы, зачем-то высветившей вечно подтекающий кран.

Но мне представлялись громадные окна, верхний этаж, коридор. В институте? Там есть коридор и фойе, где окна вровень с паркетом и можно смотреть на закат. Созерцать в полном смысле мистерию.

В закатных лучах,
Которым не гаснуть,
Умчаться вдоль бухты
Счастливым трамваем...

Дом - институт, институт - дом: это не может пройти без следа. Все бы хотелось видеть иным! А на кухоньке разве свободен?

- Слушай приемник...

Я мог бы и дальше мечтать в поздний след. И грезам отыщется адрес: Эллада, Воронеж, фойе? Счастливые люди и рыжая жрица, институт в тишине. Но странно, что в конце концов окажешься не где-нибудь, а именно на кухне:

- Сумрачный свет с красным пятном...

Стоит лишь вспомнить - свободный полет до шоссе, через рощи, к Амуру.

Я на кухоньке сижу
И вовнутрь себя гляжу!

Здесь рифмам не стоит удивляться. Я тогда верил в их обязательность. А слова возникали, как «рыба», еще к одной темке из радио, которую я, не зная японского, пробовал петь как попало:

Из-за елки сучий глаз
Сигал, прыгал и погас...

Конечно, это новогоднее. Конечно, как попало. Но еще и изрядный кусок окружающего пространства и жизни, вовсе как будто глухой, недостойной, чтоб после ее вспоминать.

- Реализм?

К сожалению, часто жизнь вспоминаешь не тем, чем рассчитывал, а случайным штрихом глупых стишат: «Из-за елки»...

Потяни этот хвостик - ничто не забыто. Связи начнут расплетаться. Узнаешь причины поступков и многое о самом себе. Именно мелочи.

- Жарю картошку...

Почему так упорно о ней? Просто так вышло, что я проиграл в карты две зарплаты. И это была моя почти единственная еда в течение нескольких самых отчаянных месяцев.


Да, две зарплаты вперед. Казус смешной и трагический? Надо отметить, что я, наверное, по природе вовсе не отшельник. Это Хабаровск меня научил? Но не сразу. Были, конечно, друзья - институтское братство джазменов и киберов. Таких же, как я, собранных вместе по воле распределенья. Всем трех рублей не хватает, костюма порядочного ни у кого. «Толпа» со своими законами, часто достаточно дикими. Но в крайности всегда тебя выручат, встанут стеной на ученом совете и не дадут залягать бабонам. Я из Москвы вывез несколько джазовых дисков и они у «толпы» пользовались популярностью. Заявятся, перевернут весь дом...

Однажды, вместе с прочими, в моей берлоге появилось совершенно необычайное существо - блистательная стюардесса Яна. Пока мы откупоривали «Виле Мигне» (по рубль шестьдесят огнетушитель), устроила из лука, колбасы и помидор нечто такое художественное, что даже закусывать страшно. Вина не хватило, сходили еще. После у Яны лопнули брюки и я, оглушенный виденьем натуры, очевидно потерял голову.

- Великолепный сервис Яны...

Сам не знаю, зачем я ввязался в игру. Впрочем, правил немного – «три листика», тут еще музыка, гвалт. Как-то рад был отвлечься? Везло. Пачка денег, руке непривычная. И вдруг получаю коренное каре, с которым проиграть практически невозможно. Ставки росли и, по мере их роста, дрогнет то тот, то другой. Гвалт прекратился, когда я остался один на один с банкометом.

Но что мне дуэль? Сейчас я на глазах у Яны выложу свое победоносное каре! И выложил... Там сидел джокер.

Проигрыш отдавал по частям, в полном смысле не отходя от кассы. Мне оставляли минимум на хлеб и принесли примерно треть мешка картошки, которую и жарил, сочиняя стихи на японскую музыку.

Бывало и так, что заявятся с криками:

- Едем в «Амур»! В «Уссури»!
- Едем в «Дальний Восток»!
- Есть мясо, мясо, мясо!

Все равно не веселое время. Только ночь отпускала ответственность: Пегги Ли, Фицджеральд, Луи Армстронг. Какой-то город в сундуке с музыкой?

- Город утраченный или не найденный...

Запреты того времени на джаз позволяли дать волю фантазии. Право, не знаю, были бы блюзы полночным лекарством души, если б их можно купить в магазине. Я, в сущности, догадывался, что трогать серьезно это не стоит, и что в конце концов упрешься в нечто чуждое и вовсе не то, о чем бесконтрольно дремалось,

- Подлинник блюза... Светит шкала мирового экрана, дремлешь и сам удивляешься:

- Кто слушает остановки ритма?

Может быть скоро все сдвинется, может быть все обнаружится,

- Может быть все оправдается...

Я говорил о гверилье с шефиней. Маленькая война, отравляющая и без того безрадостное существование, велась каждый день. Меня уже начали дергать инстанции. Да, этот злобный крашенный пучок имел конечной целью меня уничтожить. И, как понимаю, без действия чуда ей это бы удалось.

Вот мой день: утро гнущихся пальм, которое растратишь, еще не доходя до институтской двери, гверилья до вечера, дальше подвал. Я уже не надеялся на доморощенную диалектику и мыслил какими-то странными образами, где сам становился молекулой, силой, процессом.. Бред и кошмар. Я был ... пиком кристалла? Ужасно быть пиком, когда тебя тянет вовнутрь!

- А эти медузы-горгоны...

Отвратительный мир бесконечных дрожаний, бессмысленность треков, случайностей без поэзии. Я сам уже не знал, на чем держусь.

Но однажды все кончилось. Именно чудом. Удача явилась, когда и не ждал. Именно - в лучших традициях...

Я нарочно не раскрываю сути моих блужданий, ибо тут нужен рассказ, вовсе не относящийся к Хабаровску. Может, судьба, жизнь отшельника в городе? Какие барьеры приходится брать, чем платить? Но вкратце о цели работы скажу.

Я должен был со всех сторон намазать вроде маслом (тонюсенький, но непрерывный слой!) каждую из частичек порошка-пудры, чтоб весь порошок в результате приобрел водоотталкивающую способность. Кое-что иногда выходило, хотя уверенно повторить или продемонстрировать это другим, я не мог. Капля воды простоит лишь секунду-другую. Вялая, сразу впитается.

В последний раз я опять получил отрицательный результат. В запасе у меня не оставалось вариантов, и жуткий смысл привязавшегося выраженья «сдавай посуду» вплотную навис над моей головой.

- Я прекращаю сопротивленье...

Теперь-то уж все? Как в группе «Граждане Кале» Родена - один бредёт какой-то восковой,-

- Еще и говорит, и руки поднимает...

Уверен, что я знаю это состоянье. Зато не знаю, что меня заставило все-таки вернуться еще раз к порошку. Как автомат вдавил сферическую колбу, влил, не жалея, в луночку воды и вдруг... Увидел блеск!

Капля, величиною с пятак, сплющилась, но не впиталась, как раньше, а продолжала лежать в своем ложе из розовых зернышек порошка.

Как будто приподнята этим блеском!

Я сидел перед ней, а она все блестела. И не думала впитываться. Сейчас, когда мне ведомо решенье, я вижу, что надо было сделать. И уж во всяком случае, не лить воду на горячие порошки...

- А чудо-то уже существовало!

Даже не радость, скорее досада. Знал ведь, что будет!

Должно! Да, пока я прощался с надеждами, мой порошок охладился, и это был зеленый свет всему...

Я счастливчик, однако, хотелось бы знать, почему это чудо, возникшее под моими пальцами, явилось лишь в самом конце, перед тем, как сломаться?

Но если отбросить обиды, не зря ли ругаю судьбу?

- Грех в самом деле? Сарамбури!

Вряд ли в дальнейшем представится случай что-то открыть в одиночку. А вкус философского камня? Шаманство? Я правильно спрашивал и Природа -

- Ну, не могла же она на словах...

Или могла бы? Право, не знаю, с чем вернулся домой.

Капля лежит и не думает впитываться. Я осторожно запер лабораторию, оставив до утра никем не виданное чудо.

- Никем, кроме меня!

Опять тот же ветер, мороз.

- Но бредет под луной против ветра...

Меж тем, существовал уже еще один сюрприз. Назавтра узнаю, что моя тема вынесена на обсуждение Ученого совета. Понятно, кто об этом позаботился, наверное, и сценарий подготовлен?

Всё, что касается темы, я никому не рассказывал. Мог бы вообще снять вопрос, сославшись на то, что не знал о Совете. Но теперь - ни улыбки, ни лишнего жеста:

- «Вырыта заступом яма глубокая»...

Я приготовился развлекаться, но такого захватывающего и поучительного спектакля просто не мог представить!

Во-первых, речь Шефицы в ее обычном стиле: косилась, замолкала от избытка чувств. А что за смысл? Вот тут раскроешь рот - никакого. Что-то рисовала, что-то несла про стекло. Причем здесь стекло?

- Тьфу ты пропасть! Неси, что угодно, раз нечего выдать по теме. И вывод: работу закрыть! Как противоречащую науке.

- Мдда... Испекла.

Я порылся в портфеле: ложка, склянка с водой, порошок... Полагалось ответное слово. Мне вообще полагалось бы первым, однако, согласно сценарию, я должен был пропустить впереди себя еще с десяток ораторов и отвечать сразу всем!

Многим, полагаю, было любопытно зрелище избиения. И хоть мне передали несколько записок со словами «Подсобим!», страшно подумать, что Море бабонов вчера могло бы взыграться.

Никто из актеров-любителей лично со мной не знаком. Откуда такая готовность? Рыбак рыбака?.. Предки морлоков, темная сила вне логики.

Тогда я морлоков увидел впервые. Их злобность скорей забавляла. Я хмурился, боком сидел, нарочно взлохматил прическу. Главное - выдержать роль до конца.

Но когда наступил миг расплаты, с какой-то неожиданной для себя серьезностью я, ни к кому не адресуясь, сухо сказал, что работа имеет достаточное теоретическое обоснование, подтверждается опытом. Можно начинать подготовку к внедрению в производство.

Насчет производства, пожалуй, не стоило. Я еще не думал о нем.

- Вот порошки. Один обработанный...

Когда я вылил каплю, не боясь, не меньше чайной ложки!, - вчерашнее чудо сверкнуло невиданным блеском. Как будто приподнята им?!

Все подбежали разглядывать, спрашивать. Шефица в общем шуме потерялась.

Так что за сутки снялись все угрозы,

- «… и колеса на мази,
и теперь уж никакой на свете тормоз
Не сумеет мою жизнь затормозить!»

Всегда эти строчки Кирсанова вызывали унылую зависть. Считал их уделом других. А теперь, с полным правом, вписал в план Москвы -

- И опять с вопросительным знаком?

Весь я разладился, мог только спать, просыпаясь разбитым.

- Поезд идет на восток...

Как ни сшивай, ни упрямься, - отстал. Тот поезд не мог дожидаться.

- Зеленый свет...

Надейся на разрядку тютчевского грома, а «Забайкальский вальс» звучит все отдаленней, и ты на полустанке.

- Стаи летучих искр...

Предстояли труды и труды. Волшебное слово - пока лишь гарантия им. Лучше не думай, спи без просыпа. Ходил на работу, питался. Я помню свой опыт варения каш. Нарушил пропорцию, гречка пошла через край. Зато, продавая пластинки и книги, расчелся с долгами и мог уже изредка ходить в ресторан. Антрекотик, бутылка «Таежного» в «Отдыхе». Сядешь себе у окна - теплый снег, крупный, частый. Где-то конец февраля?

- Зимой тайфунов не бывает...

Люблю перечитывать Виктора Кина. За чувство эпохи, за все. За картинки Хабаровска, которые там, несмотря на трагизм происходивших событий. Выписаны как-то удивительно по-фетовски. И я старался хотя бы примерно представить описанные там места.

Так, домик Вари (с веткой сосны) попадал на район арсенала. К Лизе Безайс надо было идти по теперешнему Тихоокеанскому шоссе? Мостик, наверное, через Плюснинку, уже давно спрятанную в трубу. Потом, конечно, парк - с фигурой Муравьева и Утесом.

Это, пожалуй, вполне достоверно, хотя в остальном впечатленье какой-то размытости. К примеру, нигде не говорится, что до рокового ранения Матвеева та тройка романтиков хоть раз пересекла Амур. Откуда Хабаровск предстал перед ними? С Хехцира? Но там ведь дорога в Приморье, а вид с базы КАФ не такой. Где аптека? Подвальчик «Венеция»? Где, наконец, узкий угол (густо рычащее «до», аршин от стены до стены), в котором состоялось последнее тщеславие Матвеева?

Надо думать, что Город не мог совершенно сменить общий план, по мне не представить его без «Гиганта», без самолетов, без института и, уж само собой, - без философских закромов висящей в воздухе квартиры.

Но дело не в этом. Про Виктора Кина я вспомнил из-за его фетовской городской зимы.

Живу здесь три года как будто в осаде. И картинки мои диссонансы. Почему так случилось со мной? Вот роман Кина (я имею в виду «По ту сторону»), вероятно, написан по памяти. Только декабрь и январь.

- Город как славная музыка?..

Все же должен заметить, что зимний Хабаровск немного не тот, что у Кина. Это время упорных ветров, снежной пыли, тусклого солнца и маленьких звезд. А волшебства придут с тайфунами.

Сидишь у окна в ресторане, тянешь «Таежное» пиво, что пережито, потом подсчитаю потери.

Тот тайфун несомненно был первым. Я знал, что зима поломалась (все-таки опыт трех лет) и душа незаметно оттаяла.

Снова автобус, гремящий суставами, сопки Маньчжурии, но в темноте.

Значит, ночь и тайфун, ртутный свет (институт обзавелся светилами), а если добавить безлюдье (я вылез из автобуса один), и что снег на дорожках был вровень с сугробами, совсем замечательно. Хочется вспоминать стихи.

Нет, я старался без этого. Ни стихов, ни похожих картинок. Когда ты живешь, как в осаде, надо привыкнуть к новым словам. Отверг «зонты косых московских фонарей», но они были, были в тайфуне.

- Невозможно не заметить
Как воздушен седимент...

Именно так: седимент...

Снежинки летели на свет фонарей как будто лились из души.

Снежный душ в ртутном свете и все?

Где-то вверху, в темноте есть субстанция. Некая. Там свежесть, с которой бы можно встречаться. Вот этому надо учиться. Пусть поначалу, да и вообще, мне не сказать про «зонты фонарей», но только отсюда жди равновесия. Здесь новый путь и слова?

Впрочем, не надо усиливать логику. Логики как бы и не было? Даже, когда я протаптывал тропку, петляя меж ртутных светил.

- Это теплый тайфун, это Дальний Восток....

В свою лабораторию почти не заходил. Может, боялся спугнуть? Мне до сих пор казалось, что все обошлось лишь случайно, и, если захотеть, как было, из последних сил, - Природе ничего не стоит согласиться. А вдруг на что угодно?

- Захотеть...

Но все повторялось! Жаль загонять это диво в технологическую упряжку. Оскорбление поэзии чистой науки? Практицизм - неприятная штука. Надо же - именно мне! И я приступаю к кощунству, не ранее ночного тайфуна. Не ранее того! В конце концов другие руки не оценят?

Теперь совсем иное дело - готовить образцы, чтоб их давить, тянуть, колоть. Подвал лаборатории заметно оживился. Что-то вечно трясется, гудит, раскаляется:

- Технологическая музыка...

И вот - поглаживаю первые кривые в темном лесу реологии. Иные подчинялись ожиданью, иные - вовсе - нет. И тут уж приходилось повозиться. В Москве потом мне заявили, что так не может быть. Но, по самому скромному счету, я испытал не менее двух тысяч образцов и выдал одну кривую за другой, не дрогнув и не уступая.

Несколько серий цилиндров мне надо было раздавить при отрицательных температурах и я, не имея большого холодильника, выставлял бокс за окно. Утром, бывало, бежишь к образцам:

- Заповедник элементов весны...

Двор институтский, вернее, не двор, а дворы. Здесь редко кто бывает. Гонят капли сосульки-гиганты, рушится фирн под ногами -

- Вот-вот зацветут одуванчики?

Но я хотел бы чуточку притормозить весну. И без того все не пускало и ломалось. А тут еще некстати приливы настроений - подснежники и прочее такое. Еще бы пару дней мороза? Хотя бы по ночам...

Бежишь к образцам, пока не нагрелись. Все же хрустнул последний цилиндр (по бразильскому методу) и я сказал:

- Теперь пусть тает!

Хабаровские улицы затянуты закатом. Однажды ко мне подступил некий бич. Ткнул пальцем в значок с американской выставки и театрально вопросил:

- Москва?

Еще недавно, без сомнений, кивнул бы эдак сверху вниз и вбок. Но видно, кое-что успело измениться? Не думая, ответил флибустьерски. Хабаровск отнюдь не Коралио, флибустьерствовать в нем сложновато. И даже хитроумный Морж едва ли...

Ответил, тем не менее, свободно и не думая. Где это было? Может, на спуске Истомина? Без привычной тоски. Не заметил, как пришло танго «Утомленное солнце».

Готов полюбить пейзаж? Яркая краска закаткой пыльцы и даже фасады вполне конструктивны.

- Пусть косит секунды
Паучья лапка часов!
- Ведь улица Истомина...
Ведь улица Истомина!

И так временами уже не тревожила мысль о поезде дальнего следования,

- У меня накопилась история...

Все же очень жалел об уничтоженном дневнике, о расправе над ним. И только снялись основные угрозы, судорожно стал восстанавливать. То, что вернуть невозможно?

- Дома и тротуары,
Афишные столбы...

О форме не заботился. Пожертвовал логическими связями картин. Но все равно кругом торчали уши. Впоследствии Алина сказала, что даже не зная меня, могла бы по стихам не только угадать чего мне не хватало, но и перечислить моих врагов. Трудно поверить, в Хабаровске мне не хватало простора! Быть вровень с реальностью и строить планы.

- Но свежесть мая в квартирном изоляте –

Фрагментами будущей голубизны...

Меня опять изругали на Ученом совете за лень и медлительность. А я закончил возню с образцами и готовил производственный эксперимент.

- Технологические грезы. Собственно, страшного произойти не могло. Другие машины? Масштабность? Только при мысли о том, что должно неизбежно случиться, хотелось сбежать или спрятаться.

- Однажды позвонили...

Что там подвал! Я б охотно залез еще ниже.

- На крыльях июльского дня...
Привезли пульман пыли.

Когда все взревело и вспыхнули факелы, в сущности кончился поиск. Осталось лишь выдержать адскую музыку. Я повторял свой сокровенный фокус. С дрожанием рук. Вплоть до приливов удушья.

Уйдет и этот страх,
Как день, омытый пивом...

Ларек, ветка тополя, кружка. И некая искорка гордости.

Разумеется, я не придавал своей работе глобального значения. Просто - новая технология, да еще с неизвестной судьбой. Но все же казалось, что ей суждено как-то остаться в общей, неписанной истории Хабаровска. Чем еще ответить этому странному городу - с теплым тайфуном, саранами прерий, с еще живой романтикой колесных кораблей?

Как бы то ни было, в жизни не много моментов, когда ты с кружкой пива еще цепляешься за уходящий свет огромного июльского дня, при дружеском ропоте ветки пытаешься осознать значение свершившегося.

- Да, ветка тополя рядом... И зеленый свет...

В другой обстановке, я думаю, подвальная эпопея могла бы украсить жизнь. Чудесной гаммой ощущений, уникальных по самому существу.

- Мечтанья, конечно...

И все же казалось, что дорога и вправду пошла напрямик:

- «Минни, сыграй нам Листа!»

Как ни странно, победа притянет новые глупости. Оживаешь? Так на тебе новое!

Когда же все обрушится, как сбыть тоску от рук? Узнал пустоту почтового ящика, как долго верстают куски реферата. И все трудней давалось мое высокомерное: «Я? - Нет!» - любым навязанным системкам.

- Терпение последних дней...

Хватит об этом. Причем здесь Хабаровск? Неясно, передвиженье времени велит поставить точку и гасит вечера.