ИДИ И ПОЙ


Едва начался концерт, как певец и любимец муз Капитон Поцелуев перестал «слышать» рояль, а там и вовсе, прервав выступление, демонстративно покинул сцену.

В зале возникло недоумение, за кулисами — паника. Примчался импресарио Брыкин и распростёрся на уровне лаковых штиблет тенора.

– Капитоша, – не подымая седой головы мычал Брыкин, – тебе ли не знать, сколько трудов, праведных и не очень, положено на то, чтобы уболтать на тебя зрителей. Что же теперь, возвращать и ту небольшую сумму, которую удалось у них вырвать?

Но Поцелуев оставался глух к увещеваниям работодателя.

– Она меня не слушает, – твердил он. – Пришла на концерт, а ведёт себя, как на панели.

– Ты о ком, объясни толком?

– О девице в первом ряду. Я создаю музыкальный образ, стараюсь вовлечь слушателя в соучастие, а она оголилась ниже ватерлинии и каждому любопытно узнать, какая глубина за бортом.

– Эх, моряк, – вздохнул Брыкин, – ты слишком много плавал в море иллюзий, а за это время на суше произошли необратимые изменения в морали. Обнажение вошло в моду и женщине не остаётся ничего другого, как ей соответствовать.

– Плевать на моду, раз она помеха творчеству, – собачился Поцелуев. – Представь, вместо «люблю тебя сильно и страстно», я спел «еблю тебя». По счастью, никто не заметил, но только потому, что пялились на неё. Мне тоже не чуждо ничто человеческое, но и эрекция на сцене ни к чему.

– Надо ли возбуждаться из-за какой-то глупицы, – разыгрывая простодушие, уламывал певца Брыкин. – Шлюшка она и в филармонии шлюшка. Разве современная молодёжь смыслит в искусстве? Ей подавай секс, желательно нетрадиционный. Но это печальное свидетельство общего упадка культуры ни коим образом не избавляет нас с тобой от условий контракта. А посему, страдалец ты мой Капитоша, иди и пой!

И Брыкин нежно, но цепко ухватил сопротивляющегося певца за талию, неощутимо подталкивая его к сцене.

– На чём, говоришь, тебя прервали? «Не искушай меня без нужды»? Обидно, замечательный романс, к тому же весьма актуален. Чем только не совращает нас жизнь: деньгами, славой и вот теперь женщиной. Но на эту... не хочу повторяться... не обращай внимания. Слишком много чести. И вообще, у артиста собственная гордость, а те, кому мы не по вкусу, пускай идут слушать стриптиз. У нас музыка, к тому же классическая.

Доводы ли Брыкина или бессознательное /по Фрейду/ стремление к сексуальной цели подействовали на Поцелуева, только он позволил себя уломать. Рабочий сцены, сунув в карман недоеденный гамбургер, помчался открывать занавес, а концертмейстер прошмыгнул к роялю, недобро вспоминая легкомысленную юношескую мечту о бескорыстном служении прекрасному.


Вновь оказавшись на сцене, певец остолбенел. Взору его предстала пустынная нагота зала, в ближнем углу которого одиноким всадником маячила знакомая женская фигурка.


– Куда подевались остальные? – не сдержался Поцелуев, хотя и считал недопустимым с эстетической точки зрения такого рода контакт исполнителя с залом во время концерта.


– Были да сплыли, – отвечала виновница переполоха, охотно идя на сближение. – Исчезли, смылись, испарились растворились во мраке. Но осуждать их я бы не стала, поскольку намерения у них были самые чистые и честные. Думали кабаре и голые ножки, а у вас в буфете нет даже пива. Да и вы хороши, ушли не попрощавшись. Может это и по-английски, но нашим недолго и обидеться.

В нарушении законов столь блюдомой им эстетики, Поцелуев переместился со сцены в зал и тяжело опустился в кресло рядом с единственной уцелевшей зрительницей. К его удивлению, вблизи она вызывала исключительно положительные эмоции, чему в немалой степени способствовала попирающая нормы приличия открытость. С трудом удерживая разгулявшееся воображение в пределах отведённых концертной программой, Поцелуев предпринял попытку защитить свои честь и достоинство, но решительно настроенная зрительница лишила его аргументацию привычной убедительности.


– Зритель всегда прав, – поучала она ошалевшего вокалиста.– Он жаждет сиюминутного, а его пичкают вечностью. Особенно раздражают в классике любовные ахи и охи. Не проще ли сначала завалить избранный предмет на обе лопатки, уж после объясняться в любви. Когда женщине понятно, чего от неё хотят, с ней легче договориться. Никто не отрицает, психология колготок несопоставима с душевным миром фижм, турнюров и кринолинов. В ту пору на обнажение женщине требовалось куда больше времени, чем сегодня, может потому, что мужчины тогда были не столь торопливы. И только правило — плати и бери — не претерпело изменений.


– А мне казалось, что приходят на концерты исключительно из любви к искусству, – всё ещё трепыхался Поцелуев, хотя ясно осознавал, что акт о безоговорочной капитуляции будет им подписан. – Вот и сей в отсутствующих душах разумное, доброе вечное.


– Это уж точно, – снисходительно согласилась собеседница, – и сеять не для кого и собирать урожай некому. И никаких шансов, что появятся всходы. Сужу по собственному опыту, /девушке стало жаль и себя, и Поцелуева, почувствовав в нём такое же недоумение перед жизнью, в котором так долго пребывала сама /, как ни старалась быть на уровне, а выяснилось, что современности на меня наплевать. Так и живу от призрака до признака. От призрака надежды до признака, что надеяться не на что. Забросила учёбу. У родителей нет средств содержать меня в вузе. Всю наличность вбухали в поступление. Требуются спонсоры, а попадаются клиенты. Вот и кручусь волчком на запах денег. Опасно, но, кто не рисует, тот пьёт кефир. Что пью я? – девушка с любопытством поглядела на солиста, выглядевшего отнюдь не тем, кто способен утолить её жажду. – Зависит от того, кто угощает. Пистончики — жлобы, приходится брать за жабры. Бостончики, вроде вас, готовы отдать последнее, но не на них записано завещание, а доказывать по суду, что подписи поддельны, им не под силу. А «крыша» сама глядит, как бы урвать.

– Пистончики, бостончики, крыша... – растерялся Поцелуев. – Откуда такой лексикон? В бытность мою студентом...


– Ещё бы Ломоносова вспомнили, – насмешливо ответила девушка. – А лексикон обычный, житейский. Пистончики — лохи, безотказно выстреливающие на женские прелести, но забывающие заплатить за доступ в заповедные места; бостончики — старпёры, а крыша — отвечает за технику безопасности, хотя за несчастные случаи на производстве приходится расплачиваться самой пострадавшей.


– Выходит, и вас занесло в филармонию случайным ветром? – пришёл к неутешительному для артистического самолюбия выводу Поцелуев.

– Уж никак не попутным, – рассмеялась собеседница, забавляясь наивностью певца.– Надеялась оттянуться, расслабиться, а у вас тут сплошные гаммы.


–Так зачем же вы тратились на билет?


– А я не тратилась. Он у клиента между купюр затесался.


Кажется, впервые Поцелуев усомнился в том, что прежде представлялось ему незыблемым: в способность музыки изменять мир к лучшему. Услышав в ответ соболезнования, он по-настоящему был тронут их искренностью, а девушка, не догадываясь об этом, шла прямиком к цели, дабы компенсировать неудачу зрительницы попыткой добиться успеха в качестве совратительницы.


– Мне ли не знать, как непросто расставаться с мечтами. Нет ничего ужаснее непонимания. Из кожи лезешь, стараясь угодить, а клиент спокоен, как пульс покойника. Страдает профессиональная гордость. Но пересчитаешь наличные и успокоишься. А вам хорошо платят? У Майкла Джексона три замка в Штатах, а может и где-то ещё. Артист с пустым карманом все равно, что любовник с расстегнутой ширинкой на несостоявшемся свидании. Да вы не огорчайтесь, – продолжала она, – Пойте, а я послушаю. Заодно и вами займусь. Совсем запаршивели без женской ласки.


Невнятно соображающий Поцелуев подал концертмейстеру знак и тот, испуганно прижался к клавишам. «Средь шумного бала, случайно»... – осторожно, словно пробираясь между осколками разбитого стекла, пел несчастный тенор, с очевидностью сознавая, что более печальной и, в тоже время, страшно заманчивой минуты в его жизни не было и, похоже, никогда не будет, а потому всеми силами стараясь не упустить её, смирился и с пустым залом и юной шлюшкой в качестве утешительницы.


Пока её резвые пальчики старательно продирались сквозь застёжку молнию к его набухшему фаллосу, Поцелуев старательно перебирал унылый репертуар, дивясь самонадеянности, с какой много лет отвергал малейшие намёки на необходимость обновления. Причиной тому было неистовое и потому нелепое поклонение теням забытых предков, когда обычное кислородное голодание принимается за вершинные достижения вокального мастерства.

«Глупец»! – мысленно казнил себя Поцелуев, положив ладонь на покорно склонённую девичью головку. – Всегда мечтал о заваленной цветами сцене и женских восторгах, не подозревая, что женщина порой открывает рот не только для того, чтобы прокричать «браво»!

Опять же мысленно, Поцелуев принялся раздевать девушку, дивясь лёгкости, с какой добровольно утрачивал контроль над своими поступками. «Тебя я увидел, но тайна»... Ерунда, откуда ей, тайне то есть, взяться? Всё опрощено и упрощено. Поцелуеву пришлось прибегнуть к насилию над здравым смыслом, убеждая себя, что ДАРЯЩАЯ НЕПРИВЫЧНОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ в непривычном месте, в непривычное время и непривычным способом, создана для романсов Глинки и Чайковского. Иначе, какой смысл в самоотверженном служении искусству без тех редких проблесков удачи, которыми одаривает каждого, кто не сворачивает с избранного пути, хотя и осознаёт, как мало шансов на его преодоление.

Борис Иоселевич