Глава 4

СНЫ ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ

Подобное виденье, если вспомнить, являлось мне не только на берегу Ухты. Возможно, что оно вообще наводится метелью, непогодой, но при обычных обстоятельствах тотчас же ускользает, сколько не шевели ему вслед пальцами. Вот, к примеру, в Хабаровске. Может быть, первая осень?

Да, несомненно, что первая. Мне тогда здорово доставалось, а из отдыха - кофе и джаз, тихий джаз из приемника до утра.

Дуба-дуба-дуба-дуба!
В блюзе
Хамелеон и фата-моргана,
Изогнувшаяся в три ха-ха.

Конечно, я знал уже город. Да что в этом толку, когда в голове у тебя подмосковные сосны, метро или хотя бы простая возможность съесть на бегу пирожок и запить его чашкой бульона. К тому же сплошь командировки:

Биробиджан, Находка, Уссурийск... На одном Сахалине − три раза.

Затуркан и упрям, не ведал я ни лета, ни весны. Разве что изредка выйдешь под вечер − чужое. Но одна из подобных прогулок все же сбила дурную инерцию.

Осень кончалась, ранние сумерки. Помню, я брел, как всегда, по тропинке рядом с трамвайными рельсами, где телевышка, а с другой стороны что-то вроде леска (за колючей проволокой). Бывало, пройдешь так две-три остановки, и ничего тебе больше не остается, как на все махнуть рукой. Ну, а в тот раз даже такая программа не выполнилась, потому что внезапно пошел снег.

Да, - штриховка внезапной метели...

Все потемнело, как катастрофа. Бурьян, провода и столбы, и сама моя узенькая тропинка сразу же в ней потерялась, вместе со смыслом идти дальше.

Миллионами снежин
Вроде с северных морей...

Однако, я не сразу повернул назад. Наверно, неожиданная свежесть? И что-то было тут похоже не только на Кольчём. Это как двери в ряд комнат: в какой-то букет хризантем, в какие-то стихи /«не поправить дня усильями светилен...»/ В общем, возникла свобода ретроспективного созерцанья.

И мог бы добавить, что видел вблизи листья монгольского
дуба. Видел сухие... Однако знакомству с характерными особенностями манчжурской флоры время тогда еще не подошло.

Я тоже был облеплен снегом. Как бурьян. Как листья дуба. Как ближайшая трамвайная опора. В этом свежесть хризантем? В этом свежесть хризантем!

Ноябрем заблудиться
В вечерней метели...

Говорю, что Кольчём, несмотря на всю его безоговорочную экзотику, уже существовал в душе задолго до того, как я с ним познакомился.

А в смысле свежести, конечно же, повинен и бурьян. Его семена, если их растереть, даже после зимы, сохраняют весьма резкий запах эфиров.

Полынь, хризантемы, багульник...

Бесчисленное множество оттенков. Нo поди, разберись, что упорно наводится поверх, что бесплотней, чем воздух, чему безразлично, где быть.

Мне хочется пока отвлечься от Кольчёма. Там, в сущности, осталось мало дней и глав, а надо успеть кое-что про Хабаровск, хотя бы как начало Нижнего Амура.

Мне медленно его являлись чудеса...

Тут трудней, чем, скажем, Сикачи и Николаевск, потому что одно турист ты там или же командировочный, но потратить на город изрядный кусок своей жизни иная ответственность, спрос.

Фазаньи перья? Вечер на тропинке к ним еще мало относится. Хоть сбило дурную инерцию? Вернулось хотя бы желание думать и говорить, с которым я, кажется, раздружился, едва вступив на Хабаровский перрон. Да и вообще со всею очевидностью приехал не тем поездом, который был подан для «содержательной женщины» из до сих пор волнующей меня послевоенной ленты «Поезд идет на восток».

Зато с той ягодой, коей она грозилась продвинуть к оленеводам, я-таки встретился, причем, сразу. Понадобилась срочная консультация, а человек в отпуске. Пришлось зайти к нему домой. И к чаю нам открыли банку с каким-то неведомым вареньем.

- Что это?
- Лимонник, королева Дальнего Востока.

Ради одной лишь экзотики стоит себя убедить и что вкусно, и что тонизирует? Притом, замечательные слова? На таком языке ведь никто, с кем я тогда имел дело, не разговаривал. Даже мой консультант скоро истратил свой порох. И мне самому года на два была гарантирована какая-то сизифова безвыходная ситуация, когда, не избывши одной нелепости, получаешь новую, еще большую. И все закономерно, и конца этому не предвиделось. Кто начинал лабораторию с нуля, поймет.

Конечно, тут своя поэзия, поэзия азарта и борьбы. Но только однажды, вернувшись с работы, я изодрал дневниковые записи, относящиеся и к этому времени, и к предыдущему. Восемь общих тетрадей в клочки... Все сжег на задворках, испытав непривычное чувство свободы от своей истории.

На стену я прикнопил план Москвы и разноцветными карандашами писал на нем, как казалось мне, что попало: «Твист-твист-твист...» «Ложная котлета», «Вы были в Египте? Спешите в Египет!»

Водились и стихи вот - «Черный кофе, Белый снег»:

«Корабельные сосны
Похожи на пальмы»...
И еще пару ласковых слов
Мне сказала во сне
Знакомая обезьяна
С Кокосовых островов.

Бросается в глаза отсутствие каких-то отрицаний, хотя по сути дела, все здесь сводится к ним. Не принимал меня Хабаровск?

Я мерз в своем польском пальто и только удивлялся, откуда берется у ветра злость идиотского постоянства. Ни о каких прогулках: дом-институт, институт-дом. Разве что стоит упомянуть о времени, восьмидесяти часах, когда меня затребовали в Волочаевские казармы на военную переподготовку.

Само-собой, транспорт: две пересадки в час пик, обедать, как правило, не успеваешь. И на второе или третье занятие я, разумеется, опоздал. Бреду себе с автобуса... Там до казармы еще долго пешком. На этом проклятом участке пути выдует из тебя последние калории.

Но опять в вечерний час
Нет конца огням Проспекта.

Старый Хабаровск почти целиком укладывается в неизвестно кем придуманную формулу «Три горы, две дыры», то есть, улицы Серышева, Карла Маркса и Ленинская и две долины между ними, с грязными ручейками на дне каждой, знаменитыми Плюснинкой и Чардымовкой. Теперь это бульвары, а тогда (1965 год) бульваров в полном смысле не было, и Уссурийский, например, его часть, тяготеющая к речному вокзалу, называли еще по старинке Милицейской улицей, и кое-где на перекрестках даже оставались соответствующие таблички.

Я шел по дамбе, перегораживающей самую вершину Уссурийского бульвара. Нy, может быть не самую, потому что левей бесконечный забор заводской территории, вершина, должно быть, теряется где-то там. В общем, дамба, обрыв и «шанхайчик» внизу и только по бортам долины уже громоздились довольно высокие здания, отражающие закат.

Надо сказать, что закаты в Хабаровске бывают красивы необычайно. Тут влиянье тайги, отдаленность от моря.

И никакие ТЭЦ и НПЗ...

Впрочем, тогда я еще не ценил вещи подобного рода и книжные закаты для меня были реальнее, чем настоящие. Но красный отраженный свет все же заставил меня на минуту остановиться. И это была замечательная минута, после которой мерзнуть не обязательно.

... Там, по левому борту долины Плюснинки, «горело» скопленье домов, в общем-то скучных вблизи, но чудо вечернего света явило мне дебри конcтруктивизма.

Это дело Карамора,
Это дело Карамора?

Тут бы остаться подольше? Глядишь, и унес бы стихи. Только «невольник не богомольник»... Правда, невольник, уже побывавший в счастливой небесной стране.

Не доходя до КПП, то есть ворот, где надо предъявлять повестку часовому, примерно полквартала занято домами, тоже относящимися к ансамблю Волочаевских казарм, хотя еще «вольными», вероятно задуманными как квартиры для офицеров.

Краснокирпичная архитектура.

Фронтоны и арки из дикого камня, дымники странного вида, главное окна, высокие, стройные окна домов с высокими потол-ками. Конечно же, не обошлось без примеси модерна, в начале века бурно расковавшего занудность большинства российских городов. Ну, несомненны так же циркуляры, и, если уж предписано, то выстроят, однако, казармы на Дальнем Востоке, что строились до революции, и сейчас еще выглядят основательно, фундаментально и, несмотря на некоторую функциональность, которую улавливаешь сразу, как-то весьма симпатичны.

Я шел мимо домиков красного кирпича − уютно, уютно и умилительно. Представьте, за окнами там довоенные абажуры. Не всюду, но есть. Теплый свет на сугробы, что правильными рядами уложены вдоль тротуара. И елки... Ну, может быть, сосны и кедры, растущие здесь постоянно, и те, что воткнуты с остатками мишуры, потому что недавно был Новый год, но елки «возвышенные избранницы», как видно, свое отработали. О, Ганс Христиан Андерсен! − Клумпе-Думпе, Иведе-Аведе...

... Свой Новый год я отметил всего лишь шампанским. И не имея холодильника, повесил бутылку на форточку за окном. К двенадцати она, конечно же, не стрельнула, и первая пенность полезла из горлышка не ранее, чем через час. Ни налить, ни оставить бутылку? Глотал эту пену до Нового года уже по московскому времени.

Сейчас продолжение, тоже забавное? Нелепо, но праздник в сверкании мишуры.

Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал...

Боже, как тут все знакомо! Тогда у меня была вполне официальная причина, оправдывающая опозданье, так что я без зазрения совести мог растянуть полквартала, улыбнуться солдату КПП и в запретную зону пронес контрабандный товар − довоенный Воронеж, такую же улицу, дом, много похожий на те, что сейчас согревали меня своим светом, падавшем так же на елки и аккуратно выровненные брустверы сугробов.

− Рота моя!

Мне отлично знакомы порядки и процедуры курсов военной переподготовки: лекции, фильмы про атомный взрыв, наступленье по картам, разборка и сборка оружия. В конце дадут немного пострелять. А сегодня − занятие по топографии, но являться сейчас − только злить капитана.

... Эта зона казарм, недоступная штатским, должно быть, огромна. Строенья теряются в соснах и так же аккуратно расчищенных дорожках и магистральных путях следования военнослужащих согласно внутреннему распорядку и регламенту жизни, резко отличной от той, что закрылась вместе с воротами контрольно-пропускного пункта. Мне не пришлось привыкать к ней на срок, больший месяца. Ну, а если б пришлось?

Я иду по сосновым аллеям. Казарма, в которой мне надо бы быть, далеко. Но безлюдье, как будто в лесу. Впрочем, встретилась группа бегущих солдат, так, примерно, со взвод. В сапогах и исподних рубашках…

Уступаю дорогу. Пока пробегают, имею возможность рассматривать. Коллектив? − безусловно. Весьма однородный. Однако я мог бы почти о любом выдать картину − как служит, чем дышит. Тут как бы снимок всего? Авангард, который сам по себе, через паузу − средняя ниша, что-то кричат и хохочут. А вот одиноко протопал совсем уж последний. Не может угнаться? Замерз? Если только... он тоже не очарован этим запахом хвои и снега, сиянием ртутных светил и царицей всего − тишиной, вероятно не частой в пределах военного городка,

− Завидно? Мне только дай повод...

В принципе, «горсть повестей»? Взял шишку на память о здешних сугробах и совсем настроился на казарменный интерьер, но был остановлен... опять-таки отсветом: отсветом облаков. И был он на сей раз от круглых ступеней − да, тех, по которым мне надо входить.

− Он стыл, все еще розовея...

Строенье (сравнительно маленький флигелек) носило все признаки тайного колдовства.

И опять полетели минуты.

Спасло лишь вмешательство чуда. Наш лектор, оказывается, заболел. Занятье сорвалось, и курсантов начали отпускать по домам.

− Вот это хорошо!

Как будто только что не я был под влияньем весьма возвышенных категорий. Нельзя же быть школьником? Но дружески простившись с веселыми коллегами, я в точности как школьник, избежавший счастливо наказанья и получивший вдобавок кучу никем не контролируемого времени, от ворот КПП не направился прямо к автобусу, а свернул в переулок − бродить, как бывало в Москве и Воронеже.

Запомнился скверик, какие-то чахлые деревца. Но − мороз, месячишко над ними (смотрите − Виктор Кин «По ту сторону»). А еще я спускался в подвальчик. Конечно же, не таверна. Впрочем, толкались весьма романтичные субъекты. Я выпил стакан тягучего сладкого вермута.

... Прошли «китайские морозы», мартовские тайфуны. Я мог бы по научным публикациям довольно точно воссоздать эксперимент, беседы в кулуарах, конференции. Пожалуй и знакомства, это было. Только пока что не хочется вспоминать. И прожитый год для меня − та метель и вечер, дарованный волей «пославшего меня» в Волочаевские казармы районного военного комиссариата. Маловато? Случайно? Я знаю, но так начинался мой Хабаровск.

Из сказанного можно бы, казалось, сделать заключенье, что ко второму хабаровскому сезону я осознал-таки необходимость не отталкиваться от реальности, а самому искать с ней контакты. Но − нет? Потому что не все здесь работало, вернее, работало и преотлично, только, как правило, − наоборот. И главное, Хабаровск − не Кольчём. Мне везло на желающих покусаться.

Попадались весьма показательные?

Грустно признать, что они создавали помехи, угнетающий фон, на котором легко задубеть. Конечно, я как мог, сопротивлялся и, в целом, мелкоте не придавал значения. Тех, например, что кусались, из мести тайно окрестил «бабонами». Море бабонов... Звучит?

− Море, однако же? Это серьезно. Были моменты, когда я боялся, чтоб Море Бабонов, «омывающее царство земной жизни»,
не отнесло меня «к началу круга превращений» − перефраз из Алины Чадаевой. Создал себе некую, теорию «безотносительности» и на московском плане, прикнопленном к стене, все гуще расцветали соответствующие лозунги. Они помогали держаться. До отпуска.

Была еще надежда на весну, совсем уже нелепая. К тому же я искал знакомые приметы, а в хабаровских проявлял поразительную близорукость. Доходило и до курьезов.

В мае мне несколько раз попадались на глаза прохожие с какими-то прутиками в цветочках, которые я принял за искусственные, за розовые мятые бумажки, прикрученные проволокой, ну, вроде тех, что любят носить на демонстрациях. Так и продолжал считать дальше, невзирая на абсолютную очевидность, что десять демонстраций кряду не бывает. Прутики явно были из сопок. Багульник! Я мог бы и сам увидеть ярчайшее зрелище − сопки, покрытые сплошь его цветеньем. Но кто бы посоветовал? Арсеньев («Дерсу Узала») с Хабаровском не совпадал.

Пронесло ледоход, разумеется, незамеченный. Было по-прежнему холодно, враждебно, неуютно. Мне почти уже не писали, однако главпочтамт всегда был посещаем. Зайдешь еще куда-то выпить пива, пороешься в «развалах» букиниста и больше в центре делать нечего.

Кто мог предположить, что скоро главпочтамт изменит адрес? Исчезнет павильончик букиниста, бывшая, вроде бы, кондитерская Накамуры. Причем, необратимо, потому что на новом месте я не покупал ни Киплинга, ни Бабеля, ни пятитомника Ильфа и Петрова. Многое вообще изменилось, и я не скажу, что Хабаровск стал хуже. Вот только разве безразлично, в каком окошке «до востребования» тебе говорили «нет»? Кажется, кто-то сознательно выбивает именно те места, к которым только-только начинаешь привязываться. Я мог бы назвать их не менее сотни. Наверное, важен сам факт, что все-таки они существовали. И, следовательно, сам я в ту эпоху не был таким уж несчастным? От целой эпохи − лишь несколько ярких картинок, которые впоследствии я назвал «фазаньими перьями». Вот одна из них.


Ездил в город обедать и развлекаться. Потом дожидался восьмого автобуса, примерно, в том месте, которым я начал рассказывать о Сикачи-Аляне. Закат, фонари и высокие тополи, правда, закат закрывался кварталами, а к самой остановке, естественно, любопытства не возникало.

Автобус, как всегда, запропастился. Это одно лишь способно взбесить. Провинция, черт подери... Вероятно, что мерз по привычке, кутался в плащ и старался не видеть Хабаровска.

− Бордюры, бордюры, тоска...

До сих пор не пойму, чем меня так скрутило. Думаю, все же, что не работой. Там я еще как-то двигался и, если угрозы копились, считал их в порядке вещей. Ничего уж особого и в долгом торчании на остановке. Это тысячи раз повторялось, но такого банкротства и краха, такого повального, что ли, душевного опустошения, не помню из всей своей хабаровской эпопеи.

− Бордюры, бордюры, тоска...

Как тут удержишься от обобщений? На этот раз инстинкт не уберег. А, между тем, волшебный свет, эффекты бокового освещения. И для ходящего бордюрами стал внятен... Да, тополя, ровесники модерна, несомненно уже «пошли в лист».

− Высокий шелест тополей...

А у меня тоска? И даже не романсового вида. Скажем, такого:

Когда безвозвратно находит
Вечерняя синева...

На остановке все и вправду стало похожим на декорацию − спуск улицы, даже дома деревянной архитектуры, к которым я долго еще относился высокомерно, пока их не начали «убирать».

Все равно немота. Дразнил и может быть насмешничал, вышучивая высокий ропот тополей. А я − внизу.

Я бы не стал так долго разглагольствовать, и хоть в поэзии тоска и частый, и почтенный гость, не считаю ее чем-то ценным, тем более достойным самостоятельного рассмотренья. Сам же сказал − «До сих пор не пойму»? Но для обещанной яркой картинки нужен хотя бы контраст. Тому, который бродит там, как маятник, внизу, удел сломаться, страх опустошенья. Что ни приклей − «бессилие», «опущенный, как в воду», − приклеится и место еще будет. Он даже злиться перестал. Как в шахматах − «Сдавай посуду...»

Когда автобус в центре, открепи положенную скуку, дальнейший путь его все время вдоль Амура:

− По Тихоокеанскому шоссе.

Тут уж закат ничто не закрывает. Я всегда замечал, что при этом в «салоне» снижается уровень болтовни. Даже самые оголтелые примолкают, хоть им и трудно.

− Закат холодным бураком...

Пока Амур, куда ни шло, но там есть место, где шоссе надолго огибает сопку. Рыданья? Гаолян?

− Качает, фонари уносит...

В каком автобусе закрыл глаза, не знаю. У меня и без вальса «На сопках Манчжурии» были в избытке причины качаться, не поднимая глаз. Однако снова свежая реальность притянулась и потребовала внимания.

Рядом сидела бабка с корзиной, полной чудесных ирисов:

− Холодно, не покупают.

Я выбрал себе парочку букетов. Конечно, не дарить, а просто так, чтобы хоть как-то поддержать бабкину коммерцию. Но их синева неожиданно стала косить все подряд − бурак холодного заката, вальс и даже сам ветер с Амура. Может быть, не косить, а смягчать?

−Хоть орхидей купил...

Действительно, «затуркан и упрям»? Упрямство в основном − хоть в кашу разотри − я буду все романтизировать: от ирисов до профсоюзного собранья в понедельник. Потом, я ведь долго косился на корзинку, обильным содержанием свежей синевы невольно наводящую на мысли о подснежниках. Еще протест? И тоже неосознанный? Трудно сказать, только что-то мешало сразу назвать эти ирисы... ирисами.

Подстановки, одни подстановки. Ничтожная доля давала ростки. И должен слегка ограничить браваду − на службе я все-таки их избегал. Во-первых, − опасно. И там все же логика. Да и не все ли равно, где твоя лаборатория? В Москве или в Хабаровске?

− Тряхнешь оптимизмом...

Но ведь тоже недешево стоит? Одни лишь улыбки изменят лицо. Потому-то в свободное время и допускал поблажки, при этом частенько теряя. Вот зрелище сопок, покрытых цветущим багульником, наверняка компенсировало бы трудный и пустой год? Нет тебе − прутики и бумажки. Хотя вполне доступно не очень удаляясь от кольца, − последней остановки моего магистрального автобуса жизни номер восемь (на базе КАФ, то есть, Краснознаменной Амурской флотилии). Наверное меня бы обрадовало, что там есть и райончик с названием Воронеж, как говорили, основанный переселенцами.

Что же касается ирисов, − дальше я их орхидеями не называл. Проснешься − как великолепны! Придешь с работы − новые раскрылись...

Тьма их и тьма на Амурских лугах. И прямо за рощей, где телевышка.

− Цветут, невзирая на свалку.

Но это потом, через годы. Пока же − лишь те, что стоят на столе. Я их вспоминаю как праздник, а трудности и старые обиды − испарились? Разве это не замечательно? А ведь тогда я даже и не задумался, откуда у бабки корзина цветов. Ну, как бы − ирисы с Луны?

И помню свое изумленье, когда обнаружил такие же в Роще, в соседстве c болотцами и ручейками. Надо думать, что Роща − остаток лесов, покрывавших весь берег Амура. Те же дубы и осины, как и в Троицком и Сикачах. Держится тем, что за проволокой. Фазанов наверно не встретишь, однако у меня не раз была возможность оценить свою окраину, потому что жил в том районе, уже и не диком, но неустроенном, и по этим причинам блистательно демонстрировал комплекс всех мыслимых неудобств.

Окраина, свалка, но вот же... Именно здесь в одно летнее утро меня разбудила кукушка. За год привыкши совсем к иным звукам (вопли соседей, терзанья бульдозера), в чудо поверить так сразу нельзя.

Я высунулся за борт подоконника:

− Из Рощи...

Она уже вполне зазеленела. Небо − ласковая эмаль, прохладные корабельные ветерки.

− В ласковое утро
За борт подоконника...

Как теперь понимаю, чтоб продолжать, надо иметь хоть иллюзию счастья или хотя бы не мечтать о побеге. Не было этого, ясное дело. И столь прозрачный плагиат по ритму Пастернака («Воробьевы горы»), пожалуй, мой максимум. Больше и спрашивать нечего?

А между тем, мне никогда еще не приходилось просыпаться под кукушку. Пора бы назвать ее голос. Медовый. Близко, но кто-то уже так сказал. И чтоб не захватить чужого, предположим флейту, звук ее деревянной души.

Волшебная флейта... Во-первых, действительно лето. Окончились ветры с дождями, и на ночь я не закрывал окна. Кроме того, назревал отпуск. Так что понятно, откуда повеяло корабельными ветерками. Люблю уезжать. Но тут и нечто другое. Недаром ведь, хотя бы в этой главе, все вечер и вечер, а утро из нескольких лет лишь одно.

Я тогда не умел и не так уж старался составить словесную формулу. Довольствуйся тем, что хоть что-то останется?

− Без груза предрассудков и обид...

Что-то и вправду осталось, причем не только потому, что в письменном столе лежал билет на самолет.

- «Это тени вам щупали пульс»…

Главным образом Роща, с которой я был незнаком. Чуть справа − цепочка игрушечных сопок. С бурундуком, лианами, заброшенными штольнями, которые еще мне предстояли…

И, разумеется, карьер сгрызет одну из пирамидок: там будут строить какой-то газгольдер и недостроят. Довершат надруганье над сопкой дома, наползающие со стороны базы КАФ.

Я уже не могу отделить, что первично, что после. Как «сквозь магический кристалл», совсем уже близко − Роща перед глазами. Ее зеленый полусвет. И птицы. И блеск листьев. Кристалл этот − память, и если уж других волшебств не существует (хотя почему бы? − примеров тысячи!), то это − волшебство вне всяких сомнений. Может развенчивать приключение, обнаружив предвзятость или же внутреннее несоответствие. Или выбрать какой-то момент, вовсе лишенный каких-нибудь признаков экстравагантности − подоконник и я на нем, овеваемый корабельными ветерками.

Четвертый этаж и до Рощи порядочное расстояние, но сейчас оно сократилось, хотя зеленеющий весело край вовсе не был совсем чтоб перед глазами. И небо в ранний час скорей всего не разгорелось до эмали?

Счастливое время? Далекое время. Теперь мне представляется утратой и та моя угловая стандартная квартирка на четвертом этаже. Она − каюта? Всей мебели − стол и диван, приставленный к широкому окну. Приемник, для которого я, не смущаясь, использовал чемоданы. Свет и прохлада − как в Роще. Иного быта я не заводил, по сложной смеси нежелания и беспомощности.

Иногда грустновато смотреть сквозь кристалл. Я ли слушал волшебную флейту? Прошлое сжег. Все, что есть у меня, то при мне − в совершенном согласии с теорией безотносительности. Но чудесней всего − это чувство доверия к будущему. Хорошо, что я здесь? Так казалось счастливчику в плавках, с ногами забравшемуся на подоконник.

…Утро с кукушкой пришлось то ли на выходной, то ли совпало с началом отпуска. Во всяком случае, не надо было потрясать оптимизмом и лететь куда-то сломя голову.

За кофе перебрал весь арсенал доступных развлечений и выбрал сезонное − пляж, левый берег Амура (кстати, здесь говорят − на Амур, а не «на реку»). Хабаровск − трудный город. Даже идея искупаться сопряжена со столькими трудностями, что не сразу на нее решишься.

Все так и было: толкучка на пристани, катер, набитый как дальше нельзя. Ну, согласился б на реку поменьше, но чтоб не тащило теченьем, да и вода была бы градусов на десять потеплее. Нет, мне такое купанье не нравится.

Однако в Хабаровске тем интересно, что не надо спешить с выводами. Тем более негативными. Пусть я не увидел тогда очерк Хехцира, или вымпелы ив, осеняющих пляжи. День был отмечен, в придачу к кукушке, явленьем живой и самой настоящей Романтики. Я − про колесник − бузы-бузы... Вспомни о джазе Луи Армстронга.

Тогда еще их плавало не менее десятка, а может и меньше − названий не различишь. И курьез, и все те же «Амурские волны»?

− Дымит вдалеке...

Сказки Южных морей? Я не стану сейчас все выкладывать, потому что с одним, а именно с «Артемом», мне предстояло несколько более интимных встреч, и это длинная история. Пока что начало − высокая вода.

Обратный катер долго огибал песчаный полуостров, потом спустился почему-то до Утеса (городская достопримечательность!) и только здесь начал разворот к линии дебаркадеров. Огромная петля. Я полудремал, пристроившись на корме. Вообще-то, волны, отраженья, свежий ветер, если отвлечься, уводят вполне.

Внезапно на катере вспыхнула подозрительная суматоха − рывки, зигзаги, задний ход. И прямо у меня над головой в каком-то непонятном ракурсе нависла смотровая площадка знаменитой башенки. В чем дело? Что за черт? Место-то самое гиблое − вечно тут крутит, вечно тут дьявольская толчея. А сейчас... будет треск? И спасайся, кто может?

Пронесло в сантиметрах (я видел мелькания плит) и всех на корме окатило не брызгами даже, а водопадом!

И замечательно, что в этой аварийной ситуации колесник не метался вроде нас, а шел себе, не сворачивая.

Впрочем, возможно его капитан действовал правильно, а вот нашему незачем было соваться под Утес. Задергался и бросил управление, оставив катер в самом гиблом месте.

Морские волки, свесившись, смеялись в нашу сторону, а капитан держал против течения, не вынимая даже трубки изо рта.

Наш катер с его «современными» формами, рядом с колесником − просто фитюлька. Помню чувство обиды и зависти. Конечно, не за промоченную насквозь рубашку.

− «Фар эввей, фар эввей»...
Широкий, два воздушных яруса
И труба романтики
Над китайской рубкой...

Как нарочно, оттуда забытый чарльстон. Кстати, − «китайская рубка»... Не знаю, откуда я это тогда почерпнул, только колесники типа «Пекин» и «Артем» были куплены до революции именно в Китае. И вот работает исправно, тянет баржу. И выкрашен солидно − в темно-желтый цвет. Анахронизм? − отнюдь! Курьез? Отнюдь опять же!

− Исправно тянет баржу,
Выглаживая воду.

Мне не хотелось уходить с реки. В одном из дебаркадеров, на верхней «палубе», нашелся буфетик: вино и котлеты.

Качнет дебаркадер,
Расплещет портвейн...

Я подтащил стул к перилам. По этой высокой воде уплыть хоть сейчас на том же колеснике?.. Койка, волны, открытый иллюминатор. Вот только мой колесничек не возит пассажиров, а в команде не вижу себя среди тех, что смеялись, и для того, кто хочет «с песней пустится в странствие по мирскому океану» (см. «Таис» Анатоля Франса), вряд ли найдется судовая роль.

Качает дебаркадер, −
Кораблик причалил...

Я просидел весь закат, пока очерк Хехцира стал красным, потом посинел, потемнел. А волны высокой воды успокоились раньше и стало казаться, что темный Амур пахнет неведомыми тропическими цветами.

Возможно, даже по деньгам, мне никуда не следовало улетать. Достойней было попытаться построить свою жизнь в гармонии с колесником, кукушкой? Но, что поделаешь, решалось однозначно: хабаровское лето выпадает.

Однако в Москве и Воронеже я не раз замечал у себя улыбку некоего превосходства. И возвращался именно домой? А когда «под крылом самолета» возникли безмерные кружева проток и стариц низкого левобережья, Великой реки, сердце, ей Богу же, дрогнуло.

Я только что сказал − «хабаровское лето выпадает», но это не совсем корректно. Здесь лето может продолжаться весь сентябрь, с чудесным купаньем, свежими листьями, с самым щедрым и ласковым солнцем. Природа Дальнего Востока отдает взятое весной в долг? Однако календарь есть календарь.

Осень, осень,
Золотая осень...

Если не грянет тайфун, весь Хабаровск становится желтым и огненным.

− До белых мух...

И это превращенье не утрата. Сгребают листья, жгут костры. Завидное занятье, исполненное смысла бесконечно. В такие дни бродить бы и бродить − особая поэзия, свобода. Вот только отпуск кончился и ты обязан думать о другом.

Впрочем, если не очень усердствовать, вернее, усердствовать не чересчур, −

Возможность есть
Принюхаться к осенней глубине.

На Базе КАФ я подписывал какие-то бумаги. Ну, канитель, как водится, и время находилось для костров.

Целебный дым...

Мне где-то попадалась цифра усредненной поверхности листьев на некоем усредненном дереве. Большая, однако наглядней всего она осенью − и тех, что в полете, и на асфальте. Похоже, сколько ни падать, не исчерпать.

− Что скажет их йодный настойчивый запах?

Да, желтый свет. И небо − синька. Созревшие подсолнухи ему вполне сродни.

Ждать мне пришлось долговато. Хотя слово «ждать» неуместно?

Хорошо бы, как дворник,
Очарованный собственным делом,
Подталкивать листья в костер?

Простая вещь? Но вот сижу в сторонке. А дым и сюда долетает.

Время чтоб всегда нашлось
Завернуть к кострам из листьев...

Это мудрость, которой стыдишься. Правда нелепо − с портфелем и в пиджаке?

У меня там еще было странное продолженье. Оно ни в какие ворота, однако же я приведу, потому что возникло само, выпрямлять его как-то не хочется:

− Чтоб не морщился портрет...(?!)

Я говорю опять − Хабаровск трудный город. И трудно жить лишь с джазом по ночам. Душе подай свое, живое, да, чтоб именно «не морщился портрет»?

Целебный дым... Уверен, что целебный. Падают листья, когда это видишь не мимоходом? Я бы наверно не стал это трогать. По мелочам, в конце концов, сумеешь заблудиться − в Роще? − в трех соснах, (у музыкальной раковины в Детском парке)? Но мне еще сопутствует песенка, с большими перерывами, хотя и регулярно, исполняемая по радио. Ни текста, ни точного названья я не знаю.

− Холодные стекляшки фортепьяно...

За ними не угонишься? Пожалуй, уточню. Там − «В старом парке ели...» И это, право, стоит строк «Давай ронять слова...» И даже в чем-то ближе? Я ведь отъявленный провинциал. Раньше стеснялся, бравировал. А теперь как у Швейка:

Пусть было, как было,
Ведь как-нибудь да было?
Никогда так не было,
Чтоб никак не было.

Так вот, − холодные стекляшки фортепьяно имели место там, на Базе КАФ.

С трамвайного пути к Амуру − мир разноцветных мальв и выше − упомянутых подсолнухов. Здесь тоже жгут костры, но эти − безусловно недоступны, как мальвам не к лицу соседство гаражей. Представьте − Миргород, живущий по законам доставал?

Зато у ворот каждой усадьбы уже перевернутые лодки. И сети − здесь и там. Они говорят мне не только о злом браконьерстве. О связи с рекой?

Обрыв к Амуру, вид на знаменитый мост. Наконец, как мне кажется, можно о нем. Вернее, про поезд-игрушку (Да, − «Поезд идет на восток»). Про туннель. И про башенку странного вида?

− Сейчас этот поезд свернет...

Знаю, знаю − масштабность. Масштабность, судьба, горизонты...

И что перед самым туннелем поезду надо остановиться − у тополей и деревянного вокзальчика ужасно лирической станции «Амур».

Наверное уже остановился...

Ждет? Бывает, что недолго, сразу тронется. Но иногда как будто не спешит расстаться с тишиной, окончить долгий бег среди просторов, которые представить невозможно.

Хабаровск остановит.

Ну, а здесь − пока есть время нежиться. Как сон, когда будильник прозвенит. Щемящая бездомность, бесприютность...

Тихо вокруг, лишь ветер по сопкам рыдает. Опустошенные полоски огородов и бурьян, побивший все рекорды гигантизма. Осень иная на сопках манчжурского вида − ух как свистит! Разве осмелишься слушать такое?!

... Чиновник наконец-то объявился, бумагу подписал, я, уже не трогая костров, как будто убежал к трамваю.

В раскрытое окно
Бросаются дорожные посадки!

Тогда еще не было здесь северного микрорайона. Только домишки, совсем уже сельского вида, но они как-то прятались ближе к Амуру. И все огромное пространство от Базы Каф до Поворота спиртзавода − практически все те же пустыри, глядеть на них опасно.

Зато простор! Трамвай летит почти без остановок, «вагоноуважаемый» наверно опьяняется простором? Я б тоже тут не тормозил!

Дорожные посадки, ветки медных ив, сначала увлекаются движеньем, одумавшись, шарахаются в сторону и хлещут по окнам вагона. Такая вот шикарная волна.

Трамвайным вихрем
Ветки медных ив
Уклончиво меняли убежденья...

Однако вот уже виденье телевышки. И я хотел так довести главу − до белых мух.

До них уже недолго оставалось. Завершился год? И будут другие, структурно похожие. Будут тоже моменты отчаяния. Но в целом, весь объем тех жгучих и неясных ожиданий, завязанных образом чистого вымысла, нереально прекрасных фазаньих перьев, нашел, как ни странно, свое воплощение. Я видел весь Дальний Восток и даже Японию − издали, во многих местах был по несколько раз.

Большой соблазн писать диалектически, но, вроде как про этот год. Ведь начинал с нуля − со свежести в метели, а дальше − и колесник, те казармы, вальс (кстати, вальс удивительным образом слышен во многих районах Хабаровска). Не выйдет? Во-первых, количество давит. Есть еще одно обстоятельство.

Сейчас мне кажется − я вовсе не умел писать. Ведь будь иначе, скажем, там, на остановке, меня б не раздавил тот ропот тополей. Учился понемногу говорить. Увидеть − благо, а сказать − свобода? В Кольчёме, например, то бабочка с японским иероглифом, то марь. Разве мог я с ними вровень общаться, скажем, лет эдак десять назад? Кольчём, Сикачи, Богородское − это уже нечто новое и только по традиции сложенное в один сундук с фазаньими перьями. Да и в Хабаровске теперь на все смотрю иначе.

Но хватит про Хабаровск. Я это оставляю в шикарной волне золотой дальневосточной осени.