Глава 3

МЕНЯ НЕСЁТ СУДЬБА

Воронеж, разумеется, начало всех
начал. Оттуда уезжают, чтоб через
много лет вернуться в ту же комнату
с зелёным абажуром, к беседке и
настурциям в саду.

Конечно, ничего такого не предвидел. Со столицей прощался навсегда. Лишь что-то мелькало в платформах подмосковных, держало притяженьем до Урала.

Платформы подмосковные - их бред неповторимый:

- Кого несет судьба со скоростью ста миль. . .

Могла обидеть муха. Да, да - “мучкапской чайной“. Судьба, как и поэзия имеет повторенья.

Пил растворимый кофе, разворачивал хрустящий хлебец фирменный:

- Лишь это из Москвы. . .

Но тут уже другие небеса, уже другая власть над симафорами.

Четверть экватора? Нигде не прописан, принадлежишь себе в самом кричащем смысле. Раздумывай о том, что получилось, вполне бесповоротно.

Этот апрель. . . Конец аспирантуры, распределенье волей министерства. И возвратится некуда. Меня несёт Судьба со скоростью ста миль куда-то на край света.

В Хабаровск, если точно. Не надо только путать с Владивостоком. А впрочем, всё равно:

- Фазаньи перья. . .

Конечно, лучше б ехать в апреле.

Полуподвал. . .

Ступеньки вниз. Сундук. Плетёная попонка. Оттуда перья, длинные и гибкие. Из тьмы “мерцанья плошки погребной”.

Воронеж, разумеется, начало всех начал. Оттуда уезжают, чтоб через много лет вернуться в ту же комнату с зелёным абажуром, к беседке и настурциям во дворике.

Но план война сгубила на корню. Уже бомбили город и плошка погребная вошла в судьбу дрожащим огоньком, а может быть, кто знает, была и предназначена.

Конечно, даже там, в том довоенном мире, не всё было безоблачно, как мне тогда казалось. Но “золотое детство“ всё же имело место, в чём у меня сейчас нет никаких сомнений.

И в перьях я уже не сомневаюсь. Как в соляных амбарах, где тот полуподвал. Ступеньки вниз, сундук, плетёная попонка:

- К востоку семафор . . .

Судьба моя такая.

Да, длинные и гибкие, из сундука с попонкой, память о сыне-пограничнике на озере Хасан.

Дальний восток, страна волшебных птиц. Возможно, что и джунглей. Ручьёв кристально чистых. Ещё что-то японское, китайское, манчжурское. Теперь уже пропало, что мне тогда казалось.

Тот мир неповторимый исчезнет навегда. В другом придётся жить. В другом, непредусмотренном. И всё-таки Судьба имеет продолженья - под стук колёс, на разных полустанках.

Тревога за тревогой, отбоев не давали. Треск взрыва бомбы где-то совсем рядом. Центральные кварталы пустели по ночам.

А между тем, цвели настурции. Каштаны созревали, где брандмауэр. На тихой улице (Мало-Дворянской в прошлом), почти что в центре старого Воронежа. Булыжник мостовой, могучие каштаны, подснежники с базара - всё оттуда. “Марш трёх апельсинов“ и пролётка, которой не было, но мнилась. И скверик во дворе с беседкой в винограде.

Когда я стал большим в другом Воронеже, не ради любопытства, а для смысла, стал думать о судьбе “без катастроф“. Конечно, под влияньем Пастернака.

Фазаньи перья? Вырос бы, и общая направленность, наверно, сохранилась бы. Без катастроф уехал бы куда-нибудь на край света. Возможно, что надолго, но не навсегда.

Моя аспирантура тому как иллюстрация. Судьба уехать, но и возвратиться в ту же квартиру со сквериком и кафельной печкой. В ту комнату с зеленым абажуром.

Бывалый путешественник? Не знаю. Все роли имеют продолженья. Моя - одна из них, не худшая, наверно. Но возвратиться некуда. Когда-то, может быть, и окажусь у той афишной тумбы перекрёстка Малой Дворянской и Средне-Московской. С каким лицом, уже, примерно, ясно. Но не об этом я. Мне рано о лице. Зато могу о том, как подписал своё распределенье в министерстве.

Легко, не думая, даже видавший виды чиновник удивился с какой-то жалостью, но я своё свершил.

Был слякотный вечер начала марта. На Маяковке, так же где-то около... тут первый раз задумался. Второй - уже в вагоне, когда мелькали знакомые платформы.

Когда несла Судьба со скоростью ста миль? Меня, которого те перья одарили. Об этом я узнал на Маяковке в тот вечер слякотный, пылавший лампионами.

Полуподвал, сундук -
Открыла, отдала...

И у меня недолго провисели, но из-за них я слушаю, как клацает зубами за вагонами. Доссматриваю сны. Ещё чуть-чуть о доме. Тот, сгинувший, был правильным, хотя бы потому, что первый, откуда ни взгляни, без катастроф, что главное.

- Ну, как “бутон кануна“...

Возможно будут сны и я смогу, не прибегая к классикам, рассказывать о доме.

То всё вагонный растворимый кофе? И этот, что остыл зеркальной поверхностью. И пятна на стекле, что шевелятся, движимые бурьяном на заваленке. Это уже Кольчём. Досматривать мне нечего, хотя общая направленность весьма условна: фазаньих перьев и вальса, что звучит кое-когда у проруби.

Поезд номер один уносил из Москвы в неизвестность. Судьба меня влекла рукой распределенья.

- Безоглядная дорога-
Непонятный ветерок
Открывает симафоры
На пути в Владивосток
Одичавшие вагоны
Дни, бегущие к восходу,
Перестали различать.

Владивосток, заметьте, не Хабаровск. Не то, чтобы я путал, но как-то к океану. И даже с тайной радостью. Короче говоря, предельно легкомысленно.

И получилось как-то без меня. Пришёл и подписал распределенье. Кроме Хабаровска, ничто не предлагалось. Недельку, правда, дали на увёртки. Как я её использовал? Конечно, не на поиски. Прописочный режим непробиваем. Друзья, пивная “Пльзеня”, в Сокольниках пивная. Тебе никто не верит, и самому не верилось.

... И опять внезапно очутился в тёмном коридорчике бывших соляных амбаров. Судьба рапоряжается? “Мы все в руках Судьбы“, - как говорил гений дзюдо в одноимённом фильме Куросавы. И хоть до этого город, где предстояло жить, существовал для меня в виде рекламы в торце дома возле Маяковки, смутно припомнившейся (“От Москвы до Хабаровска за девять часов”, самолётом и со стюардессой), подписал назначенье, не дрогнув.

Не помню погоды, кажется, слякоть. Кажется вечер. Меня толкали. Вероятно, я сразу из министерского кабинета отправился разыскивать ту рекламу. Нашёл, стоял там неизвестно сколько. Действительно, из всевозможных направлений страна фазаньих перьев - самая привлекательная? Казалось бы, давно отрезано, а вот...

Раз судьба распоряжается столь мудро, не стал даже отыскивать Хабаровск на карте, ничего не стал про него узнавать. Разве что наша старая лаборантка сказала, что там чудная ранняя весна. Она при этом улыбалась воспоминаниям, вовсе неожиданно для этой злющей тётки. Так что - весна, фазаньи перья, кофе, да несколько пачек хрустящих московских хлебцев - весь мой багаж и “Поезд идёт на восток“!
Только поездом, ясное дело. Потом пойму, что лучше и бездумней той дороги нет ничего. Я теперь удивляюсь, как мало тогда было надо, ведь чтоб подготовить Кольчём, потребовались уже обещания тишины, печки и багульника. Хотя всё прочее не отличалось?

Весна в Хабаровске и вправду ранняя, яркая и горячая, но только пока не вскроется Амур. Громадная река . . .

За Байкалом поезд замотало! Уже он скакал со скоростью ста миль. Хрусты камней, туннели, семафоры, углекислый дым, искры паровозные. . .

Попутчики менялись. За Байкалом был вообще один до самого Хабаровска. Наслушался колёс. И край родной, любимый стал забайкальским вальсом с той же музыкой.

Да, всё, что от Москвы, так улеглось. Могло б из кинофильма “В дальнем плавании“. Но поезд не в Харбин, и я не виноват, что этот вальс крутили из трансляции.

Как я распорядился “другими небесами“? Не здесь же, разумеется. Распорядился плохо.