ЛИЦО

/ первоапрельское происшествие
по гоголевскому сценарию /


... такой ли человек, которого нужно
задержать и схватить, как неблагонамеренного,
или он такой человек, который может
сам задержать и схватить их всех,
как неблагонамеренных. Н.В. Гоголь


Среди утрат, наносимых индивидуальности суматошной цивилизацией, наиболее неприличная и чувствительная — потеря собственного лица. Посему вам, читатель, не покажется чрезмерным ужас, охвативший служащего Платона Кузьмича Ковалёва, когда, проснувшись поутру и привычно направившись в ванную комнату с бритвенным прибором «Бердск» в руках, совершенно непредвиденно обнаружил, что брить, в сущности, нечего, поскольку на нём не было лица. Вместо лица светилась в зеркале сырная, бесформенная масса, мало напоминающая то, что ежедневно привык видеть Ковалёв. Совершив такое открытие, он впал в состояние ступора, хотя не только никогда раньше не любопытствовал йогой, но и от обыкновеннейшей утренней зарядки находился дальше, чем Тихий океан от Северного полюса.


Набравшись мужества, Ковалёв робко позвал Александру Григорьевну, супругу, а когда та подошла, недовольно морщась, оборотил к ней, тяжело вздохнув, то, чего теперь у него не было.


Тут, вероятно, уместно сообщить читателям, что несколько времени тому назад, а точнее на прошедшей неделе, между супругами произошла размолвка. На работе у Ковалёва образовался товарищеский ужин по поводу неожиданной премии, якобы за научное открытие, хотя отдел, за которым числился Ковалёв, никакой стороной к науке не относился и совершенств в этой области предположить не мог. Сотрудники доверчиво веселились под влиянием музыки и дам. Особенно выделялась среди последних Александра Григорьевна, не утратившая, несмотря на не оправдавшее ожиданий замужество, этакой каверзности или пикантности, раз мы уже перешли на французский язык.


Непосредственный начальник Ковалёва Николай Павлович Ярыгин, угрюмый, не имеющий обыкновения подпускать к себе подчиненных ближе, чем позволяли размеры его начальственного стола, на сей раз протанцевал с Александрой Григорьевной несколько туров подряд, что было расценено другими дамами и поддерживающими их мужьями, как шок и оскорбление.


Возможно, Ковалёв не обратил бы внимания на намёки, делаемые в подобных случаях из дружеского расположения и избытка сердечности, не покажись ему самому, что жена и в самом деле выглядит в начальственных объятиях не в пример лучше, чем в его, и особенно то, что смеялась не привычным басом, а нежным горловым звуком, словно пела итальянскую арию.


Ковалёв не сдержался. Произошёл скандал. Супругов выдворили. Вечер скоротали у телевизора, сидя на безопасном расстоянии один от другого. С тех пор супруги не общались и спали врозь. Потому-то, услыхав мужнин зов, Александра Григорьевна расстроилась, решив, что он ищет примирения.


– Чего тебе? – спросила она свою половину, заранее готовясь к отпору. Тон показался Ковалёву недопустимым, более того, унизительным для его мужского самолюбия. Но амбициозничать не стал, а только спросил:


– Погляди внимательно, Александра Григорьевна, не видать ли во мне чего необычного?

– Необычного? – сначала растерявшись, жена снизошла до насмешки. – Откуда ему, необычному, то есть, взяться? Тоже мне, феномен выискался...


И скрылась в кухню, демонстративно не предложив Ковалёву завтрак.


Хотя, по всему, жена и впрямь ничего подозрительного во внешности его не обнаружила, обстоятельство это весьма мало утешило Ковалёва. Просто безразличие её было столь глубоко, что явись перед нею супруг без головы, она бы среагировала точно так же. Другими словами, не среагировала бы никак.


А между тем, следовало поспешить на службу. Но пеши — слишком далеко да и подошвы изотрутся, а в трамвае или в троллейбусе /автобусом туда не удобно вообще / непременно обратит на себя внимание пассажиров, среди которых могут оказаться слабые сердцем.


Мелькнула у Ковалёва мысль и об такси, но он отбросил её, сообразив, что никакой, даже самый отчаянный таксист, не пожелает связываться с личностью без лица, с каковой, получить за проезд ещё труднее, чем с пьяного.


Выждав, когда уйдёт жена, Ковалёв нахлобучил на лоб шляпу, а место, оставшееся после лица, обмотал в несколько слоёв шарфом из настоящей мохеры. Таким способом ему в какой-то мере удалось скрыть своё несчастье от любопытных глаз. И хотя торопящиеся прохожие не обращали на него никакого внимания /исключая участкового милиционера Полосухина, долго глядевшего ему вслед /, Ковалёв всё же не решился войти в общественный транспорт, а показав издали рубль водителю грузовой машины, перевозившей саженцы, получил возможность забраться в кузов, где спрятался от жестокого ветра за деревом молоденькой липы.


Беды, как известно, ходят парами: Ковалёв впервые опоздал на службу. А тут ещё явилась услужливая секретарша и объявила, что Николай Павлович ожидают Ковалёва к себе чрезвычайно и незамедлительно.


Как и следовало предполагать, начальство не было расположено к любезностям.


– Я не требую, от своих служащих, – произнесло оно подчёркнуто брезгливо, – чтобы они хватали звёзды с неба. Им не под силу, да и мне ни к чему. Но придерживаться мною установленного распорядка — извольте! Две вещи для меня непререкаемые: моё распоряжение и дисциплина. Однако, если вы возражаете... – И Николай Павлович выразил рукой жест, означающий, повидимому, сожаление за возможное несходство взглядов.


Ковалёв и впрямь собрался возразить, пояснив происшедшее, и с этой целью приоткрыл было рот, как вдруг им овладело волнение, сравнимое разве с первым ощущением ужасной потери. Перед ним, вальяжно расположившись в кресле, сидел какой-то мужчина, общий силуэт коего показался расстроенному воображению Ковалёва чрезвычайно знакомым. Сперва Ковалёв не обращал на него особенного внимания, адресуясь, в виду необходимости оправдаться, исключительно к начальственному неудовольствию, но после второго и даже третьего взгляда на незнакомца, сообразил, наконец, что перед ним не кто иной, как его пропавшее лицо.


– Послушайте! – не помня себя вскричал Ковалёв, совершенно упустив при этом, что существуют правила приличия и субординации. – Извольте объясниться, кто вы за человек и что здесь незаконно делаете?

– Ах, простите, Платон Кузьмич! – Николай Павлович ничуть не удивился, как следовало бы того ожидать, настырности Ковалёва. – Моя вина, затормошился и не успел вас представить нашему новому сотруднику и моему заместителю по самым общим вопросам... Кстати, удивительное совпадение, он ваш однофамилец. Прошу любить и жаловать.

– Его-то? – Ковалёв взволновался так, что дверь кабинета приотворилась и в образовавшуюся щель мелькнул напудренный носик испуганной секретарши. – Да знаете ли вы, Николай Павлович, что он вовсе не то лицо, за которое себя выдаёт? Оно, если желаете знать, принадлежит лично мне, поскольку сбежало нынче утром незадолго до бритья.


Наступила сложная минута в кульминации любого спора, когда у каждого из спорщиков довольно доводов в свою пользу, но никто не представляет, в какой форме их лучше выразить.


– Вот что, уважаемый... э... Платон Кузьмич... – Ярыгин осторожно косился в сторону нового заместителя. – Вы... э... несколько того... забываетесь... Неприлично и клеветнически... э... вопреки вышестоящему мнению... сами примирялись к этому месту... э... разочарование... э... понятно... Но оскорблять! Извольте непременно извиниться!


– Извиниться? – Ковалёв совершенно потерялся от сыпавшихся на него упрёков. – Как вы себе представляете, извиняться перед лицом, забывшим место, предназначенное ему природой и выдающим себя за бог знает кого! Простите, Николай Павлович, за возможную с моей стороны дерзость, но я почему-то уверен, что рекомендации этого типа, являющегося не чем иным, как моим сбежавшим лицом, ложные. Вас ввели в обман...


Что тут причинилось! Ярыгин вышел из себя совершенно, забывшись до такой степени, что позволил себе выражения никак не подобающие его должности и положению в обществе. Ковалёв схватил телефон и принялся набирать номер милиции с тем, чтобы с её помощью вернуть сбежавшее и обнаруженное лицо на положенное ему место, но попал почему-то в скорую помощь, откуда отвечали, что врачи обедают.


Вызванный кадровик, узнав, что на Ковалёве нет лица, растерялся совершенно так, как если бы у него выкрали личные дела сотрудников или они сгорели во время пожара. Кадровик объявил, что несходство фотографических изображений, имеющихся в деле, с реальной личностью, совершенно недопустимо и потребовал, чтобы Ковалёв незамедлительно предоставил новое фото, соответствующее возникшей реальности.


Но больше всего странностей Ковалёв обнаружил в поведении своего сбежавшего лица. Вместо того, чтобы повиниться, вернувшись на прежнее место, оно приняло оскорблённую позу, тем более ему удававшуюся, что ещё будучи принадлежностью Ковалёва, не однажды было замечено в лицемерном преувеличении и ложности. Взбешённый Ковалёв выбежал из кабинета начальника в приёмную, сбив дверью, не успевшую поберечься, секретаршу. Схватив первый попавшийся бумажный лоскут, впопыхах не обратил внимания, что это и не лоскут вовсе, а приказ, подписанный самим Николаем Павловичем и трактующий, весьма вероятно, о делах важных и безотлагательных, начертал на нём следующее: «Начальнику моему тов. Ярыгину Николаю Павловичу! Не могу не дивиться характеру ваших действий, унижающих моё служебное и человеческое достоинство. После памятного происшествия с моей женой Александрой Григорьевной, вы сделались по отношению ко мне нетерпимым, а последняя ваша попытка выдать сбежавшее от меня лицо за своего заместителя и моего однофамильца показывает, что вы не остановитесь ни перед чем ради моей дискредитации и способны перейти всяческие рубиконы. Прекратите нечестную игру и верните моё лицо. Иначе я вынужден буду обратиться сами знаете куда. Остаюсь, впрочем, уважающим вас как начальника, Ковалёв Платон Кузьмич, старший служащий».


Ковалёв тотчас передал написанное секретарше, подбитый глаз которой напоминал крупный алмаз синего цвета. Увидя, что испорчен приказ начальника, бедняжка попыталась привычно возмутиться, но, опомнившись, прикрыла глаз рукой и скрылась за толстой, как шкура медведя, кожаной дверью.


Когда же явилась снова, «алмаз» побурел и оттого казался невыносимым для зрения. Ни слова не говоря, вручила Ковалёву ответ Ярыгина и принялась в сторонке возиться в своей косметичке. Ответ же гласил: «Весьма удивлён тоном вашего письма и объявлениями, вами сделанными. Мой заместитель, которого вы, якобы. уличили как своё лицо, придуман не мною, а предусмотрен свыше, и более ни в чём предосудительном замечен не был. Напротив того, он готов извинить ваш неблаговидный поступок, забыв об его содержании и считать инцидент исчерпанным. Я же, со своей стороны, заверил его, что вы находитесь у меня на хорошем замечании. В силу этого он берёт на себя труд ходатайствовать перед отделом кадров, чтобы не беспокоил вас фотографией, а перед профкомом — компенсировать потерю лица путёвкой на курорт или премией из фонда материального поощрения. Что же касается вашей почтенной супруги Александры Григорьевны, то я отдаю ей должное, соответственное положению её мужа в моём отделе. Остаюсь в уважении и пребываю готовым к услугам, Николай Павлович Ярыгин, начальник».


Уверенный тон, в каком был выдержан ответ, если и не убедил Ковалёва, то призвал к дальнейшим размышлениям. К тому же сослуживцы всячески принялись успокаивать его, приводя множество примеров тому, как потеря лица не только не приводила к ужасным последствиям, как следовало бы опасаться, но оборачивалась для потерпевшего разными выгодами, даже такими, какие никогда не были им самим предусмотрены. Выходило, по их уверениям, что без лица жить гораздо способнее и проще. При этом Ковалёву привели в пример некоего Зацепина, который, лишившись лица, в считанные месяцы получил повышение по службе, но зазнался, снова обрёл лицо и был уличен общественностью как злостный алиментщик.


Между тем, слухи о человеке, потерявшем лицо, ширились и приводили к последствиям непредсказуемым. Доходило даже до версий чисто фантастического свойства. Утверждали, будто Ковалёв не человек, а робот, погубивший своего создателя и принявший его облик. В противоположность им, другие предполагали в Ковалёве снежного человек /йети /. Но хватало и таких, кто верил в летающие тарелки, и что одна из них, в целях космического эксперимента, доставила Ковалёва из соседней Галактики. Когда же таких фантастов доставляли в профильные лечебницы, они сердито требовали у врачей карту Млечного пути с тем, чтобы точно указать место, откуда, по их мнению, стартовала тарелка с Ковалёвым на борту.


Неизвестно к каким последствиям привело бы продолжение этой истории, не объявись лицо само по себе в вечер того же дня. Поглядев случайно в зеркало, Ковалёв обнаружил полное своё соответствие с паспортными данными. Словно прося прощение за неуместную шутку, оно выглядело несколько виноватым, хотя, в сущности, оставалось таким, как всегда: достаточно смазливым, несколько полноватым и, пожалуй, чрезмерно самоуверенным. Радостно осклабившись, Ковалёв сказал своему отражению: «Гляди, не балуй»! И подмигнул не без значения.


Ночью, рядом со смирившейся Александрой Григорьевной, Ковалёв в самый неподходящий момент был отвлечён памятью о пережитом позоре, представившемуся его воображению во всех подробностях. «Врагу не пожелаю»... – подумал Ковалёв, ощупывая для верности лицо и ощущая неприятное сердцебиение. Он хотел объясниться с женой, но та обиделась и обернулась спиною.


Утром он взглянул на календарь, чтобы заметить, какое было вчера число. Выходило, первое апреля. Казалось бы, не тринадцатое число, не понедельник и даже не пятница, да вот поди же, случилось происшествие, противоречащее здравому смыслу. Ковалёв вырвал листок, разодрал в клочья и через отворённую форточку развеял по ветру. Сначала клочки долго плавали в воздухе, но вскоре, подхваченные ветром, унеслись в неизвестном направлении.


После этого происшествия Ковалёва часто видели в хорошем настроении, пьющего кофе на открытой летней веранде, одной из тех, что сделались в последнее время запоздалым криком торговой моды. Случалось ему сиживать и с хорошенькими женщинами, поскольку Александра Григорьевна ушла к Ярыгину, повышенному в должности. При этом лицо Ковалёва делалось заискивающим и выражало такую меру готовности, перед которой ни одна красотка не способна проявить твёрдость, приличествующую её полу.


Но каждый год, по мере того, как приближалось первое апреля, он начинал сильно нервничать, пить больше, чем обычно, пива «Оболонь», а в самый день брал у знакомого врача справку о нездоровье и укладывался в постель. Не выходя из неё до тех пор, пока позывные «Маяка» не удостоверяли с атомной точностью, что, слава богу, наступила новая дата...

Борис Иоселевич