Был один из последних октябрьских дней. Осень в этом году выдалась на редкость сухая: с начала сентября ни одного сколько-нибудь порядочного дождя. Люблю в такую погоду гулять по парку, причём не по асфальтированным дорожкам, а прямо под деревьями, поднимая носком сапога опавшую листву, которая шуршит свою осеннюю мелодию, подхваченная порывами лёгкого ветерка.
Молодые кустарники ирги, недавно высаженные вдоль боковой аллеи, позванивают тонкими листочками, словно медными монетками. Всё ещё курчавятся на ветру взъерошенные и поредевшие кроны берёзок, которые стоят, словно на посту, вокруг памятника основателю города. Вся же правая часть парка, где преимущественно растут вязы - эти местные старожилы, выглядит голо и уныло. Уже сгребли в большие, высокие кучи сброшенное деревьями пышное летнее одеяние, и, оттащив их подальше от насаждений, подожгли, отчего весь парк медленно погружается в дымку, а воздух наполняется горьковатым запахом.
Похоже, рабочие ушли на обеденный перерыв или просто на перекур. Я подошла к одной из тлеющих куч и стала наблюдать, как редкие язычки пламени вырываются сквозь спрессованную листву, играя то синими, то жёлтыми, то кроваво-красными огненными струйками – видимо, разные листья при горении дают костру свои неповторимые цвета, которые сказочным образом сливаются в радужную палитру.
Долгое время стояла я, зачарованная, перед костром. Наверное, вот так же неотрывно часами рассматривают картины великих живописцев…. И тут меня словно осенило: безымянному шедевру, представшему моему взору, я вполне бы могла дать название. Мне не пришлось долго раздумывать. «Кремация осени» - чем не имя для столь унылой и скорбной картины? На душе сразу же стало тревожно и печально…
Я собралась, было, уходить, завидев приближавшихся рабочих «Зелёного хозяйства», наряженных под стать золотой осенней поре в яркие оранжевые жилеты. Но совершенно неожиданно в глаза мне бросились выглядывавшие из-под объятых пламенем листьев уголки школьных тетрадей. «Ещё немного – и лизнёт огонь чьи-то «двойки», - подумалось мне.
…Сейчас уже не упомню, что тогда заставило меня наклониться и выхватить из костра пять тоненьких ученических тетрадей, скреплённых большой канцелярской скрепкой – отнесём это на счёт простого женского любопытства.
Я поторопилась спрятать находку в сумку и напрямик двинулась к ближайшей скамейке, почему-то повёрнутой спинкой к асфальтированной дорожке центральной аллеи. Едва присев, достала и начала листать исписанные мелким почерком страницы. Просмотрев первые из них, я сразу же поняла, что они вряд ли принадлежали школьнику. Записи чем-то напоминали рукописи. Правда, в них было на удивление много сокращений, и почти отсутствовали глаголы, так что разобрать что-либо было весьма сложно. Я перевернула ещё несколько страниц и прочла: «Забавный старикан, без щегольства, но какой-то несовременно ухоженный, кашне с рисунком в виде «турецкого огурца», бородка «а-ля Чехов», очки в тонкой оправе, похожие на пенсне. Забавный старикан – забавный вечер при свечах – забавное танго без страсти и огня…».
На отдельных строчках все слова были написаны слитно, без интервалов, без знаков препинания и заглавных букв, хотя в отдельных словах угадывались имена, названия городов и улиц.
Сделав над собой усилие, я попыталась не обращать внимания на странность записей. И тогда мне представилось, что соединённые таким образом слова – это события, чувства и переживания одного дня, одной ночи или какого-то другого, ограниченного отрезка времени. Затем делался пробел в несколько строчек, после чего выстраивались, всё так же слитые воедино, буквы. Я сказала, что в записях не было знаков препинания, но это совсем не так. В конце каждого слитного блока стояли три жирные точки, словно вколоченные в бумагу гвозди, а бумага под ними неизменно оказывалась разорванной.
В начале же каждого нового эпизода, как правило, несколько слов было написано раздельно, печатными буквами, а поскольку они были заключены в кавычки, можно было предположить, что это нечто вроде заголовка или названия.
Слова в названиях были без согласования, поэтому смысл их порой угадывался с трудом, они выглядели какими-то бесстрастными, аморфными, вызывая у меня такие же чувства, что и бесполые существа: никаких эмоций, переживаний, ассоциаций – ровным счётом ничего. Но глаза спешили скользнуть вниз, на слитные строки мелких округлых букв, между которыми разыгрывались то трагедия,
то фарс, то человеческая драма, а то ещё что-нибудь, требовавшее осмысления.
Собственно, будь я в ином расположении духа, - как знать, может, сочла бы всю эту писанину полным бредом и бросила бы тетрадки догорать в костёр, решив, что им там самое место. Но в тот день всё было иначе: ядрёный воздух всё ещё сухой осени бодрил, будоражил мозг, а не устающие завораживать яркими всполохами макушки деревьев бередили воображение. Видимо, поэтому хотелось найденные записи додумать, дофантазировать, дописать, заставить ожить. Я даже готова была поверить, что это знак свыше и мне даётся шанс, пусть на бумаге, реанимировать чью-то, судя по записям, не совсем удавшуюся жизнь.
Я всё ещё листала первую тетрадь, когда незаметно подобрался вечер, и как-то внезапно стало сумеречно. Пора было покидать парк…
Прошло несколько дней прежде, чем я вернулась к находке. Всё-таки многое было странным в этих тетрадях. «Кому они принадлежали? Почему оказались в костре?» - спрашивала я себя.
И тут я вдруг вспомнила о последних записях, сделанных перед самой смертью моей бабушкой. В них тоже было очень много странного.
К тому времени она уже довольно долго пролежала парализованной после инсульта. Но я всё равно пыталась разговаривать с ней, всё больше без слов, молча, вглядываясь в её потухающие, некогда ярко-голубые, крупные, широко открытые глаза, которые то вдруг наполнялись слезами, то стекленели, становясь неподвижными, холодными, неживыми. Однажды, за два дня до её ухода из земной жизни, я словно почувствовала, что она что-то хочет сообщить мне. Это было заметно по возбуждению, которое будто волной прошлось по всему её худенькому беспомощному телу. Неожиданно для меня она сделала попытку приподняться. Я буквально подхватила её на руки, вернее, на одну руку, второй стараясь подоткнуть под её спину подушку, чтобы она смогла на неё опереться. Какие смешанные чувства мне довелось тогда испытать: радость и испуг, смятение и восторг! Я даже подумала, что являюсь свидетелем чуда, когда самое дорогое для меня на этом свете существо, в свои девяносто лет, сумела-таки одолеть недуг, победить саму смерть.
По характерным движениям пальцев её рук я поняла, что она просит бумагу и ручку.
Рука её подрагивала при каждом соприкосновении ручки с бумагой. По щекам струйками стекали слёзы. Вдруг она словно сползла с подушки, причём, так стремительно, что я не успела поддержать её. Папка упала на пол, а лист бумаги на какое-то время задержался в воздухе, совершая движения по непонятным траекториям, будто на мгновение перестал действовать закон земного притяжения. Затем лист плавно полетел к двери. Наверное, был сквозняк, иначе как можно объяснить столь замысловатое парение последнего листка, исписанного дорогой мне рукой…
Бабушка не стонала, не охала – она просто обмякла. А когда я попыталась положить её поудобнее, опустив её голову на подушку, вдруг ощутила, как мгновенно отяжелело её тело.
Лишь после похорон я достала папку с листом бумаги, который потом хранила всю свою жизнь. Он и сейчас лежит вместе с моими документами, вчетверо сложенный, перетёршийся на изломах.
А тогда я увидела на нём длинную вереницу неровных, крючковатых букв, тянувшуюся из левого верхнего в нижний правый угол. Это был просто набор букв, не более того: «прст мн звс двчккм Бр ж длгч».
…Прошло много лет, прежде чем среди моих знакомых появился психоаналитик, с которым неожиданным образом свела меня судьба. Ему-то я и решила показать бабушкино предсмертное письмо, однако, не предваряя показ никакими подробностями – просто попросила помочь расшифровать записи.
Видели бы вы, как изменился Феликс в лице, взяв в руки бывший для меня чуть ли не священным литок бумаги.
- Сядь, не стой столбом, - неожиданно запросто, несмотря на то, что мы ещё не были к тому времени коротко знакомы, чуть ли не скомандовал он. – За сколько дней до смерти это было написано? – спросил Феликс, и вовсе удивив меня, тем более, что я и намёком не сообщила ему, чья это была записка.
-За два, - автоматически быстро и коротко ответила я.
- Мама была человеком верующим? – незамедлительно последовал следующий вопрос.
-Это писала моя бабушка, - не переставая удивляться, чуть ли не прошептала я.
- Ах, вот как! Тогда, скорее всего, старой закалки была старушка и в Бога верила постаринке, не по-современному. Значит, ещё двое суток после написания прожила?
-Да. Только это было мало похоже на жизнь. Она даже глаз больше ни разу не открыла. И уходила тихо-тихо, и лишь в последнюю секунду она неестественно громко, скорее, шумно выдохнула. Видимо, этот последний выдох и называли искони «испустить дух», - словно подчиняясь негласным приказаниям приятеля, вероятно, пользовавшегося в беседе со мной какими-то специальными профессиональными приёмами, парализовывавшими мою волю, исключая любое противление и нежелание отвечать предельно искренне и откровенно, - пробормотала я.
-Думаю, что эти два дня передышки она вам, своим близким, дала, чтобы вы догадались к её постели батюшку пригласить, да, похоже, вы этого так и не поняли. Она, сдаётся мне, очень мудрой была – предполагала, что вы, безбожники, до этого не додумаетесь, поэтому и собралась с последними силами, чтобы написать свои прощальные слова – вот на что способен даже очень больной мозг обречённого человека.
-Так ты расшифровал записку? – поторопила я его перейти к главному.
-Странно, что ты сама с этим не справилась – для этого не нужно быть специалистом.
-Что ты имеешь в виду?
-Ты не обижайся только, я был уверен, что умные женщины более смекалисты.
Внимательно, чуть ли не проницательно вглядываясь в моё лицо, видимо, ища на нём реакцию на свою реплику, Феликс тогда продолжил:
- Видишь ли, в состоянии, близком к агонии, человек начинает видеть, осознавать и понимать только самое главное, причём – во всём, без исключения, ему представляется костяк, основа конструкции, а не её наполнение, будь то понятие или предмет – не важно. Костяк же слова – это согласные. Вставь в бабушкиной записке все недостающие гласные, и тогда получится примерно следующее: «Прости меня за всё, девочка моя, ради Бога. Живи долго и счастливо». А ты говоришь «ребус-кроссворд».
- Странно, вот уж кому не за что было у меня прощения просить!
- Эх, какая же ты всё-таки непонятливая! Человеку, истинно верующему, всегда есть, за что просить прощения. Да и потом, я не думаю, что это обращено к тебе, вернее, только к тебе – просто никого другого в этот роковой момент, видимо, рядом не оказалось.
То, что происходило со мной потом, после объяснений Феликса, описать трудно – и не потому, что боязно не найти слов. Страшно было снова потерять ощущение времени и себя в этом времени.
Я просидела тогда у Феликса на диване до утра, поджав ноги, ничего не говоря и не меняя позы.
Мой приятель оказался действительно тонким психологом, умным и порядочным мужиком. Он не утешал, не успокаивал меня даже тогда, когда слёзы душили до обморока.
Когда рассвело, передо мной, словно из иной жизни, куда мне предстояло вернуться, выплыл поднос с чашечкой горячего кофе и гренками с сыром.
Я даже почувствовала себя неловко, осознав, сколь жадно я пью и ем – так сильно было чувство голода.
Чтобы окончательно вернуть меня в реалии дня сегодняшнего, Феликс произнёс громко и отчётливо:
-Ну, дорогуша, без благодарности я тебя не отпущу – и не надейся.
Честно говоря, я так удивилась и испугалась, что чуть не подавилась, решив, что он такой же похотливый мужлан, как и большинство представителей сильной половины человечества. И едва я подумала: «оказывается, и в нём от самца больше, чем от человека», как, к радости и облегчению, услышала:
-Ты чё, дурёха? Ты что подумала? Мы же с тобой на ином витке отношений… пока. Кроме того, я, увы, не на таком сексуальном пике, чтобы вот так, без артподготовки, без разведки боем, ринуться в атаку с такой женщиной, как ты.
Я была настолько ошарашена откровениями Феликса, что не преминула отреагировать, изобразив капризность голосом:
-С какой такой?
- Да уж, с такой, увы, у которой в каждом органе по отдельному мозгу в виде цербера-аналитика.
- Ну, ты даёшь! – обрадовано выпалила я. – Значит, на нормальную женщину не тянем?
- Сама всё понимаешь, не случайно же о себе на «вы». А что касается благодарности, так это остаётся в силе.
- Конечно же. Спасибо тебе, друг, за бабулино письмо. Как только я сама до этого не додумалась? А ты ещё утверждаешь, что где-то там у меня мозги наличествуют.
- Опять мимо. Не об этом я, и не о такой, а главное, не за то, благодарности жду. Просто ты всю ночь скорченной просидела, не двигаясь, и притом – в сильнейшем нервном напряжении. Так вот, я тебе сейчас такой массажик организую – закачаешься. Ты давай-ка, родная, раздевайся по-быстрому.
- Всё-таки – «раздевайся»?
- А иначе ничего не получится. За массаж и отблагодаришь, а как уж ты это сделаешь, решай сама – по итогам. Я из твоих умных ручек готов принять всё, что угодно…
* * *

Начав дома, в спокойной обстановке, вчитываться в найденные записи, и многому не находя объяснения, я и вспомнила о Феликсе, решив немедленно обратиться к нему за помощью.
«Господи, лет пятнадцать, нет, пожалуй, больше, мы не пересекались. Вот ведь время летит! Может, он уже и не вспомнит меня? Поговаривают, он знаменитостью стал – чуть ли не самый модный и востребованный психоаналитик в городе», - подумалось мне, и, тем не менее, отыскав старый потёртый блокнот с записями прошлых лет, без труда нашла нужный номер и немедленно, чтобы не передумать, направилась к телефону.
Дозвониться сразу же не удалось – всё время шли короткие гудки. Я села в прихожей на пуфик, решив не отходить далеко от телефонного аппарата, и машинально стала листать блокнот. Да, немало повидал он на своём веку: на него проливался кофе, падали маслом вниз бутерброды. Он даже побывал за бортом лодки, когда в одной из поездок за город я в одежде, с сумочкой в руке, прыгнула в воду посреди реки, рассорившись из-за чего-то с приятелями.
В блокноте были не только адреса и телефоны, но и множество других записей: какие-то зарисовки, цитаты и наброски сюжетов, многие из которых так и не попали в рассказы. «Видно, ждал своего часа, старикашка», - тогда подумала я о блокноте, решив в ближайшее время перечитать в нём каждую страничку прежде всего потому, что всё это писалось в те поры, когда жизнь казалась безоблачной, а её горизонты – беспредельными.
Я вновь и вновь набирала номер, несколько раз сбиваясь – так часто бывает, когда приходится набирать незнакомый или забытый ряд цифр. Хотя, может быть, это всё-таки происходило из-за чувства боязни быть неузнанной, ведь мы так и не стали с Феликсом близкими друзьями или любовниками. Но, тем не менее, каждая или почти каждая наша встреча в том далёком далеке была чем-то интересна, скорее всего, своей неожиданностью, незапрограммированностью, что ли. А ещё, наше короткое знакомство помнилось мне тем негласным альянсом, который на непродолжительное время порой заключается между мужчиной и женщиной, когда они заранее уверены, что оно не сулит привычного развития отношений не только на пути к интимной близости, но и к близости вообще. После подобных встреч многое друг в друге и друг для друга остаётся тайной, запрятанной в глубинах души…
Наконец, на противоположном конце провода я услышала женский, больше похожий на детский, голос:
- Алло, слушаю Вас.
«Наверное, всё-таки женился, а это его дочь», - промелькнуло в голове. Выбрав бесстрастный, официальный тон, я ответила:
- Здравствуйте. Вы не могли бы пригласить к телефону Феликса Эдуардовича?
- А дядя здесь уже давно не живёт. У него другая квартира. Правда, там нет телефона, но, если он Вам срочно нужен, я могу дать номер его мобильника.
- Спасибо. Диктуйте, сейчас запишу, - поторопилась я закончить разговор с незнакомым мне человеком.
Не задумываясь, вернее, не раздумывая ни минуты, я связалась с Феликсом, решив, однако, прежде чем представляться ему, спросить, даёт ли он консультации такого рода, какая понадобилась мне.
Если быть до конца откровенной, я как девчонка была удивлена и обрадована одновременно, когда поняла, что он узнал меня по голосу, которого не слышал больше десятка лет. Но что мне ещё больше импонировало, так это то, что Феликс включился в словесную игру мгновенно, будто мы расстались всего час назад. Он какое-то время не сознавался в том, что узнал меня, охотно согласился помочь, сказав, что ему предложенная мною тема понравилась и даже заинтересовала, как специалиста. Он просил не какую-то одну тетрадь, а весь (так он его окрестил) материал целиком, умело аргументируя, что того требовал научный подход к делу.
А закончил он словами:
- Уважаемая вы моя Екатерина Михайловна, Катюшенька, милая, - последними словами он меня и вовсе обескуражил, - если дело срочное, давайте сегодня же вечером и начнём. Вы не заняты, надеюсь?
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
- Адрес помню. Заеду ровно в пять.
Чтобы передать на словах весь тот набор чувств, которые мне пришлось пережить, пока я приводила себя в порядок, чистила пёрышки в ожидании старинного приятеля, потребовалась бы не одна страница рукописного текста. Эх, и неблагодарное же это дело, скажу я вам, и, прежде всего потому, что сколько и кто бы ни писал о своих собственных эмоциях и переживаниях, особенно в той их части, что касается нюансов и тончайших оттенков, быть до конца правдивым и искренним вряд ли получится.
Для меня же полуправда хуже любой большой лжи, ибо она всегда корыстна и по-ханжески омерзительна. Даже в личных дневниках, не предназначенных для чужих глаз, его владелец десять раз подумает, прежде чем изложить все подробности пережитого, без купюр, подсознательно оценив, не станет ли по прошествии времени сия подробность нелицеприятна для себя - любимого.
Другое дело, если некогда накатившее на тебя, как шквал, вдруг одурманившее, обнажившее всю тебя до бестелесности ты перенесёшь на персонажей твоих рассказов или героев повестей и романов. Умный читатель наверняка поймет, уж если не всё, то многое – и на том спасибо.
Итак, о пережитом за эти полчаса – ни слова. А вот о том, как мы стояли: он – по ту, а я – по эту сторону порога, умолчать не в силах. Господи, что время с людьми делает!
Некогда элегантный и даже щеголеватый, с пышной шевелюрой непослушных, жёстких вьющихся волос, стройный, что вечный юноша, теперь передо мной стоял чудаковатого вида полустарик, с круглой блестящей лысиной, окаймленной седоватым пушком удивительно поредевших и утончившихся волос.
Казалось, он даже стал ниже ростом, хотя и раньше Феликс высоким не был, однако, при его былой стройности, это не так бросалось в глаза. Сейчас же из-под расстёгнутого плаща выглядывал смешной, круглый, как мячик, животик, оттопыривавший полы пиджака.
С лица его, не без труда, медленно сползала несуразным образом скомбинированная маска сатира и комедианта. Глаза же, больше похожие на переспевшие крупные вишни, чем на орган зрения, ещё какое-то время оставались вытаращенными от изумления.
Представляю, каким было его первое обо мне впечатление: бабка-бабкой.
- Что, не помолодел? – после затянувшейся паузы первым заговорил Феликс, облегчая мне задачу начать разговор и перешагивая через порог.
- Да уж, похоже, сдали мы оба, раз Вы до сих пор держите рот открытым.
Старый мой приятель картинно поднес ладонь к подбородку, громко щёлкнул по нему, изображая механическое закрытие челюсти, после чего, по-видимому, желая соблюсти приличия и выходя из шока, как можно спокойнее произнес:
- Во-первых, мы, кажется, были на «ты», не так ли? Во-вторых, не кокетничай – это не твоё. Наконец, ты, мой друг, вполне даже ничего, пожалуй, даже интереснее стала, честно. Только, знаешь, совсем-совсем другая. Встреться ты мне на улице – ни за что бы не узнал. Где твоя роскошная коса? Правда, стрижка у тебя классная. Ты с ней просто ультра - чересчур стильная, что ли.
- Хочешь сказать, не по возрасту прическа?
- Да нет же, я не это имел в виду - просто вас, женщин, не понять.
Вот мы, мужики, просто стареем потихоньку, смирившись с неизбежным, а вы всё брыкаетесь, неуважительно пинаете время ногами. Но вот ведь, чёрт, вам удаётся с ним бороться, мало того, - вы побеждаете время, а мы, попадая к нему в плен, вынуждены ему подчиниться .
- Феликс, не полощи мне мозги. Не тужься понапрасну и, Бога ради, не вымучивай из себя заранее приготовленных для меня комплиментов - о себе я всё сама знаю, и давай без этих мужских штучек. Может, лучше сразу к делу перейдем? Ты как? Вот тебе тетради, о которых я говорила по телефону. Ты их просмотри, а пока будешь готовить свой вердикт, я пойду кофейку заварю.
- Подожди-подожди, я же за тобой приехал. Что, я зря готовился? У меня дома столик накрыт: есть вино, коньячок, фрукты, конфеты, свечи зажжем…
- Ты не всё предусмотрел: а приглушенная музыка, задернутые шторы? Нет, дорогой мой, это сценарий из старого репертуара. Давай не будем повторяться.
- Как скажешь, родная, у тебя – так у тебя, кофеёк – так кофеёк, - неожиданно легко согласился Феликс.
Едва я успела накрыть на стол, как он вошел в кухню, держа в руках две тетради и, как-то бережно поглаживая их ладонью, водрузил их на стол. Затем, прежде чем что-либо сказать, он спросил меня:
- Ты где это взяла?
- Из костра вытащила, в парке.
- Так вот почему они так смачно попахивают дымком и пеплом!
Значит, так, - продолжил он, садясь за стол и отхлебывая кофе, - прежде всего, автор этих, с позволения сказать, опусов, - женщина, причем, вполне адекватная. Мало того, если судить по этим двум тетрадям, ей не больше тридцати, но чтобы не обмануться, нужно обязательно просмотреть и оставшиеся три тетради, да и вчитаться не помешало бы. Одним словом, с этими бумагами, чудом избежавшими полной кремации, мне, я так понял, следует поработать дома.
«Кажется, я не говорила ему о тех ассоциациях, какие вызвали у меня кучи с тлеющими листьями в парке. Тем более меня удивляет, что у нас обоих возникли в головах одинаковые образы. Впрочем, чему удивляться, он наверняка владеет гипнозом, и прочитал мои мысли»,- подумала я, а вслух сказала:
- Послушай, Феликс, раз ты почти волшебник, может, скажешь, как они могли в костре оказаться? Вполне вероятно, их просто потеряли, а кто-то нашел и бросил за ненадобностью в огонь?
- Тут, кстати, многое можно предположить. А костёр где, говоришь, был разложен? Катюша, ты прости меня, нахала, раз уж кофе пьем, может, бутербродик какой-никакой предложишь? Я ведь, предвкушая нашу встречу, с утра ничего не ел, боюсь, в животе заурчит, а это, знаешь ли, думать мешает, да и барышень такие звуки смущают, если мне не изменяет память, хотя с барышнями, если честно, я давненько не встречался, может чего и забыл.
- Если ты хотел меня смутить или обескуражить твоим гастрономическим натурализмом, не обольщайся,- скороговоркой выпалила я, чувствуя, как по щекам растекается румянец.
Пока я готовила бутерброды, Феликс подробно изложил несколько версий попадания тетрадей в костёр. Но, разложив всё по полочкам, он остановился на том, что их автор не сама уготовила им такую печальную участь.
- Скорее всего, она пришла в осенний парк как в то самое место, где когда-то приняла решение начать эти записи, похоже, с того времени прошёл не один год. Может статься, что настал такой момент в её жизни, когда человек подводит некий промежуточный итог прожитого. А выброшенные в парке тетради, назовем их условно истоком начал, – это часть ритуала отрешения от всего того, что, по нынешнему уразумению автора, будет только мешать на её дальнейшем пути, превратившись в балласт ненужных воспоминаний, предавших её друзей, рухнувших надежд и напрасных ожиданий. Наверное, она просто решила начать жить заново.
- Неужели так бывает? Или ты так убедителен потому, что это подтверждено твоей практикой?
- Ну, это не только моя практика, - исторический опыт тому подтверждение.
- Ты меня не совсем понял, я о том, что «начать сначала» для наших современников задача неразрешимая, в силу многих, в том числе, и объективных причин.
- Думаю, что на поступок способна только сформировавшаяся личность. Видимо, твоя героиня как раз из таковых. А то, что среди нашего брата - «человеков» личностей остается всё меньше, - это факт, как факт и то, что и они скоро вымрут, что мамонты.
- На-ка, Феликс, поешь лучше, - подвинула я ближе к нему тарелку с только что приготовленными бутербродами. – Ешь, а то у тебя с голоду такой черный пессимизм в голову лезет, что даже у меня, мало подверженной внушению, на душе тошно становится.
- Снова ты права – голодный желудок располагает к меланхолии и унынию. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что в человеке всё взаимосвязано: и тело, и душа? Катюш, дивный бутерброд! Это с чем?
- На подсушенной булочке паштет из сыра и грибов.
- Да, отведав такой вкуснятины, начинаю жалеть, что не обзавелся женой.
- Не думаю, что мои бутерброды могут быть хоть как-то связаны с женитьбой. Если честно, я вообще не уверена, что мужей подобными вещами каждый день кормят. Сыр, колбаса, в лучшем случае – ветчина или паштет – вот удел мужей. Лично я своему только такой бы набор и предложила. Гость – другое дело. Муж же гостем быть, увы, не может – это феномен постоянного присутствия.
- Ох, как ты круто о мужьях. Как после этого твой с тобой живёт!?
- Во-первых, ничуть не круто, а во-вторых, - потому и не живёт.
- Что это ты о нашем брате так уничижительно? Это, по крайней мере, наши мужские достоинства умаляет.
- А что, есть что умалять? Да и потом я ваших достоинств не касалась. Вот прошлась бы по ним – мало бы не показалось. Так, давай жуй, представитель обиженной мной половины человечества.
- Представляешь, твои колючие слова ничуть не повлияли на мой аппетит, так что, пожалуй, съем всё, а вот если бы ещё чашечку кофейку – всё было бы супер.
После выпитого кофе сидели совсем недолго. Феликс сослался на занятость, на то, что не один день уйдет на выполнение моего задания. Собственно у меня тоже не было никакого желания затягивать этот вечерний «междусобойчик». Договорились встретиться после того, как психоаналитик будет готов ответить на мои вопросы по найденным рукописям.

* * *
Примерно через неделю, созвонившись, двое старых приятелей встретились в кафе в центре города.
Ещё на улице, вместо приветствия, Феликс начал шуткой:
- Твоя идея встретиться на нейтральной территории, надо понимать, вызвана тем, что ты бутербродов для меня пожалела?
Екатерина, поддержав заданный тон, ответила:
- Да вот, боюсь, не повадился бы, не пристрастился к чужому караваю.
- Теперь всё стало ясно, - подытожил психоаналитик, пропуская даму вперед.
Екатерина была буквально повержена в шок, выслушав заключение приятеля, который утверждал, что последняя тетрадь была исписана рукой всё той же женщины, однако, судя по почерку и ещё каким-то специфическим приметам, ведомым науке о психике и психологии человека, она заканчивала её в преклонном возрасте.
- Вот оказывается как! А ты до этого утверждал, что наша героиня нашла в себе силы начать жизнь с чистого листа. Значит, и ты можешь ошибаться?
- Не думаю, что я ошибся. Жить заново можно начать на любом витке, независимо от возраста. Здесь не годы важны. Важно другое: осознать необходимость такого поворота судьбы, столь сильно похожего на вираж. И, наконец, нужно поверить в себя…
Екатерина внимательно вслушивалась в слова приятеля, решив для себя попробовать превратить записи, столь странным образом оказавшиеся у неё в руках, либо в рассказы, либо в повесть – что получится.
Они ещё какое-то время продолжали сидеть за столиком в уютном маленьком кафе, повернувшись к окну и наблюдая за тем, как тщетно пытался ветер сорвать последние листья с раскачивающегося и поскрипывающего вяза. Сидели молча, изредка, украдкой поглядывая друг на друга. И тогда каждый из них прищуривался, будто силясь рассмотреть что-то до боли знакомое, и, тем не менее, безжалостно размытое памятью, увы, начавшей давать сбои …