Год выдался тяжёлым. Сначала Елена потеряла отца, а через месяц тяжело заболела её мать. Видимо, верна людская примета, что супруги, делившие пополам все радости и горести бытия на протяжении долгих лет, редко переживают один другого на годы.
Елене Владимировне пришлось просить на работе отпуск за свой счёт. Новый начальник, совсем недавно появившийся на предприятии и прибывший из другого города, оказался человеком весьма суровым, а может быть, хотел показаться таковым своим новым подчинённым, чтобы сразу поняли, что он намерен круто изменить всё на свой лад. Выслушав записавшуюся к нему на приём работницу, он отказал ей в просьбе и предложил взять десять дней в счет очередного отпуска, строго выговорив при этом, что его не устраивают работники, предпочитающие семейные интересы производственным, и решающие свои частные проблемы в рабочее время, в ущерб делу. Елена же, удручённая полученными известиями из дома, казалось, не обратила внимания на столь жёстко прозвучавшие в её адрес слова начальника. Её сейчас заботило другое: как достать билет, чтобы быстрее уехать, как успеть сделать всё необходимое по дому, чтобы на первых порах хоть как-то облегчить жизнь домочадцев без хозяйки. Кроме того, нужно было ещё собраться в дорогу.

Матери становилось всё хуже. За первым инсультом последовал второй. Её парализовало. Елена сутками дежурила у постели больной. Заведующий отделением, вопреки всем инструкциям, разрешил дочери спать на раскладушке, рядом с матерью, да и то лишь потому, что та лежала не в общей, а в отдельной палате. Елена, в благодарность, помогала медсёстрам и санитаркам – мыла полы, протирала пыль, выносила судно, следила за капельницей, сама по часам измеряла матери артериальное давление и температуру, а результаты заносила на табличку, висевшую на кровати. Сердобольные нянечки предлагали Елене свои услуги, и на два-три часа подменяли уставшую вконец женщину за сравнительно умеренную плату, так что Елене удавалось-таки принять душ, благо, душевые кабины для персонала располагались в этом же корпусе, в цокольном помещении. Иногда она даже успевала сбегать в ближайшую кофейню, чтобы выпить чашечку кофе и хотя бы немного перекусить, так как в помещении клиники, из-за специфических больничных запахов, просто кусок в горло не лез, да, потом, когда там было есть.
Десять дней, оговорённые в заявлении, подписанном начальником, пролетели молниеносно, На просьбу о продлении отпуска ответа не последовало, хотя отосланная телеграмма, в которой сообщалось о необходимости ухода за прикованной к постели матерью, была заверена и подписью заведующего отделением и главным врачом клиники. Много позже – почти через год, стало известно, что Елену Владимировну уволили задним числом, без учёта десятидневного отпуска, причём по статье. И это притом, что работник она была замечательный, числилась в передовиках, а её фотография всегда висела на доске почёта. Однако для нового начальника, при котором Елене довелось поработать всего один день, а именно, тот день, когда она приносила ему заявление, всё это не имело ровным счётом никакого значения. Ходатайство же коллектива и профкома он просто проигнорировал, хотя, нет, он собрал, как он выразился, представительный актив, заявив, что кадры впредь будут только в его компетенции.
Оставить мать одну в её теперешнем состоянии Лена, конечно , не могла, тем более что кроме неё других родственников у семьи просто-таки не было. Бесконечные же посетители – друзья, сослуживцы, просто хорошие знакомые, к сожалению, своими визитами не только не помогали, но наоборот, отвлекали Елену. Посидят, повздыхают, пособолезнуют, произнесут несколько дежурных фраз, согласно этикету – и уйдут. А ведь каждого из них нужно было встретить, выслушать и проводить, на что у бедной женщины попросту не оставалось сил.
Тем временем, худенькое, беспомощное тело угасающей матери Елены нуждалось в постоянном уходе. Его следовало регулярно переворачивать, обмывать или обтирать, смазывая бальзамом, чтобы избежать пролежней.
Нина Александровна, так звали мать Елены, находясь даже в столь плачевном состоянии, продолжала оставаться красивой женщиной. Дочь ежедневно укладывала ей волосы, раз в неделю делала гигиенический маникюр и педикюр. Иногда больная, так по крайней мере казалось Елене, пожимала ей руку, едва шевеля кончиками пальцев, словно благодаря за качественный уход. В подобные минуты она даже пыталась улыбнуться, но от этого лицо её искажалось болезненной гримасой, самопроизвольно появлявшейся, как отголосок болезни, которая, как ни старались врачи, всё никак не отступала.
Ежедневно массируя тонкие длинные пальцы рук матери, которые, казалось, стали ещё более изящными и белоснежными, Лена верила, что эти нехитрые процедуры могут вернуть смертельно больной женщине способность сначала двигать руками, а затем и всем телом. Когда-то она прочитала, что на ладонях и в пальцах есть множество точек, напрямую связанных со всеми органами человека, а значит, думала она, массаж может вернуть их к жизни.
Но после каждого врачебного обхода надежды Елены Владимировны на выздоровление матери всё больше таяли.
Через два с половиной месяца Нина Александровна скончалась на руках у дочери, которая с ужасом увидела, как уходит жизнь из медленно тускнеющих родных глаз. Лена взяла голову матери в руки, попытавшись приподнять её и прижать к своей груди, будто это могло предотвратить неизбежное. Тогда она услышала едва уловимый вздох, после которого на лице умирающей женщины на короткое мгновение появилась не гримаса боли, а умиротворённая улыбка, казалось, что она понимала, что пришёл конец и решила навсегда остаться в памяти дочери красивой и улыбающейся. Таким был последний миг её земной жизни.

Похороны были пышными, хотя вряд ли о таком печальном событии пристало говорить столь выспренно и возвышенно.
Церемония прощанья проходила во Дворце скорби, со всеми, присущими этому действу атрибутами: приглушённо звучал Реквием, горели толстые свечи в мощных, под бронзу, подсвечниках, стоявших на полу. Чёрный лаковый гроб, украшенный дубовыми листьями жёлтого металла, водружен был на высоком постаменте, обитом траурным муаром. Венки были исключительно из живых цветов, хотя на дворе стоял февраль. У изголовья, в несколько рядов, стояли в вазонах алые бегонии. В ногах – букеты из белых кал.
Пришедших проводить Нину Александровну в последний путь пришло более двухсот человек – где только все они были тогда, когда Елена, измученная бессонницей, без отдыха, столько долгих дней и ночей одна ухаживала за матерью?
Скорбевшие участники ритуала, словно по команде церемониймейстера, медленно, один за другим поднимались по высоким ступенькам к гробу, склоняли голову, произносили что-то, подобающее случаю, еле шевеля губами, оставляли цветы и неспешно уходили, рассаживаясь в темные кресла, амфитеатром расположенные вокруг постамента.
Последний ряд кресел крепился высоко под потолком, который расширяющимся куполом устремлялся вверх, туда, откуда лился тусклый неземной неоновый свет и откуда слышны были звуки печальных мелодий, сменивших Реквием.
Когда все пожелавшие проститься с покойной расселись, началась гражданская панихида. Музыка стала звучать ещё более приглушённо, превратившись в траурный аккомпанемент для прощальных речей.
Елена Владимировна сидела в первом ряду, в окружении ближайших приятельниц её матери и их мужей. Дальше восседали коллеги по работе, представители от власти, все в чёрном, будто это было их личное горе. Некоторые из них подходили к Елене, наклонялись и шёпотом произносили на ухо что-нибудь соболезнующее.
Затем воцарилась тишина.
« Зачем это всё? Кому это нужно?»- едва столь очевидная мысль промелькнула в голове дочери покойной, как какой-то представительный дядечка, в чёрном дублёном пальто нараспашку, подошёл к Елене и приподнял её, придерживая за локоть, еле слышно произнеся: «Елена Владимировна, Вам пора проститься с мамой». Продолжая держать её под руку, он повел Лену к гробу.
« Ну, надо же, - не заплачет даже»,- услышали они кем-то в спину Елене брошенную фразу, с явно неодобрительной окраской. Услышав её, Елена покачнулась, перед глазами всё поплыло…ещё мгновение, и она повисла на руках у подоспевших на помощь друзей отца, которые, собственно, и были здесь главными распорядителями и организаторами. Они же помогли обессилевшей женщине дойти до машины.
Кортеж из нескольких автобусов, катафалка и десятка легковых автомобилей направился к кладбищу.
Всё же остальное – сами похороны, поминки в большом зале ресторана Елена никогда не вспоминала. Не делала она этого не потому, что не хотела возвращаться мыслями к столь печальному событию, нет, она этого просто не помнила, так как от пережитого ещё несколько дней после похорон пребывала в полуобморочном состоянии. Прошла неделя, прежде чем она смогла заснуть – и проспала двое суток. Проснувшись, вспомнила лишь, как кто-то на кладбище заставлял её бросать землю на крышку гроба, когда тот уже отпустили в могилу. Память воскресила и то, как она противилась этому, и как ей стали объяснять, что так положено, но кем, а главное, зачем, Елена так и не могла понять. Окончательно придя в себя, она смогла принять ванну, но даже после неё, каждый раз, когда она подносила к лицу ладонь, ей казалось, что она пахнет сырой кладбищенской землей, и тогда ей хотелось плакать, но, похоже, весь лимит слёз, выписанный на её долю, был уже истрачен. Лишь изредка ночью Елена просыпалась оттого, что её бил озноб, а тело содрогалось так, как будто она рыдала.
Просторная четырехкомнатная квартира родителей отошла государству, так как в ней, кроме них никто не был прописан.
На сороковины, наконец-то, отпустили со службы мужа Елены Владимировны, прилетевшего вместе с сыном, которого по такому случаю даже учителя не стали задерживать, хотя до окончания четверти было ещё несколько дней.
Теперь всем троим следовало торопиться запаковать и отправить вещи, оставшиеся от родителей, чтобы освободить квартиру, которую уже распределили какому-то очереднику. Жилищная контора дала на сборы всего два месяца. Часть вещей раздали соседям, мебель, хотя и добротную, за бесценок продали через комиссионный магазин, иначе, если бы ждали реализации, не успевали бы по времени. Всё же остальное отправили в трёх железнодорожных контейнерах, которые потом разбирали чуть ли не три месяца. Просто, когда люди живут подолгу на одном месте, они обрастают вещами, как дерево мхом в лесу. Бросать же родительские вещи, даже, если в них нет нужды, - это грех, как полагала Елена.
По возвращении домой Елена Владимировна не стала обращаться ни в профком, ни в суд с просьбой восстановить её на работе. Она чувствовала себя настолько уставшей и опустошённой после всего пережитого, что, казалось, физически была не в состоянии вернуться к прежнему ритму жизни.

Прошёл год. Елена дождавшись, когда у сына начнутся весенние каникулы, отправилась с ним на родину, чтобы отдать последний дочерний долг и поставить памятник на могиле родителей.

Ну, вот и всё. Памятник стоит, могилы приведены в порядок. Детство и юность Елены теперь останутся здесь навечно, словно их тоже захоронили на старом кладбище и закрыли тяжёлой гранитной плитой.
До возвращения к месту службы мужа оставалось три дня. Елена Владимировна со всей очевидностью стала понимать, что никогда уже не скажет об этом месте: «Дом» или: «Поедем в отпуск домой». Родительский, отчий дом теперь останется лишь в воспоминаниях, как часть когда-то существовавшей жизни. Вот когда она впервые почувствовала себя осиротевшей по-настоящему. На душе было тоскливо и грустно. Однако жизнь продолжалась, просто начался её новый виток, и к этому следовало привыкать.
Утром в гостинице, едва проснулся сын, она подошла к нему и спросила:
- Илюша, а хочешь, я проведу с тобой экскурсию по местам моего детства, когда ещё придётся здесь побывать. Всё идет к тому, что скоро нам сюда путь будет заказан – и Литва станет для нас заграницей. Ну, так, как?- Мам, а мам,- тоном, явно выказывавшим разочарование услышанными словами матери, взмолился Илья,- у нас так мало времени осталось – все дни тут на кладбище проторчали – вспомнить о каникулах будет нечего. Я так хотел в зал игровых автоматов сходить, ну, в тот, новый, что возле мебельного салона. Я там никогда не был. Представляешь, дома мальчишкам расскажу – то-то завидовать будут. А хочешь, со мной поедем? Там ещё есть площадка с электромобилями – на них взрослые тоже катаются, помнишь, мы туда ещё с дедом ходили, когда я маленький был.
- Когда дедушка жив был,- не то поправила, не то добавила Елена бесстрастным голосом, вовсе не пытаясь тем самым высказать своё порицание чёрствости мальчика. Она понимала, что тот ещё ребёнок, но все же…и тут она услышала капризное:
- Ну, мам, ты меня слушаешь, Дашь денежку?
- Конечно, дам,- выдержав некоторую паузу, чтобы сдержать внутри тяжёлый вздох, рвавшийся наружу, ответила мать Илье.
-Мамуль! Ты у меня просто чудо! Я тебя так люблю! - закричал обрадованный ребёнок, прыгавший от счастья на кровати, словно мячик, - я даже завтракать не буду – они с самого утра работают. А «Бутербродная» рядом с залом, и такая классная! Мы однажды с дедом там так наелись, что у бабушки от обеда отказались, за что нам здорово от неё досталось, помнишь?
Елена не помнила этого случая, решив, что тогда сын был в отпуске с отцом, а не с ней, но это было и не важно. «Пусть хоть так будет вспоминать дедушку с бабушкой, видимо, у молодого поколения всё устроено иначе»,- подумала Елена.
Тем временем Илья оделся, взял обещанные матерью деньги и радостный выбежал из номера. Елена подошла к окну и простояла у него до тех пор, пока не увидела, как сын сел в троллейбус. Затем она опустилась на не застланную кровать Ильи и долго просидела в одной позе, предаваясь раздумьям о жизни и о себе. Раньше ей, наверное, никогда бы не могло прийти в голову, что сорокалетняя женщина может ощущать себя сиротой. А сейчас она переживала сиротство столь остро и больно, что ей порой казалось, что она осталась одна на всем белом свете, хотя у неё были ребёнок и муж. Но от одной лишь мысли, что она перестала быть дочерью, на душе становилось почему-то тяжело.
«Сорок лет – бабий век»,- вспомнились ей слова, которые так часто повторяла её бабушка. В те далёкие, будто и вовсе уже не существовавшие времена, Лена, будучи подростком, нередко видела, как с не скрываемым осуждением смотрела бабуля на свою молодящуюся дочь, Еленину маму. Та, в свои сорок, выглядела не просто молодо – она была стройна, изящна, от природы наделена хорошим вкусом, что помогало ей выбирать причёску, одежду и украшения, которые подчеркивали все её достоинства. От неё всегда исходил изысканный аромат не то от духов, не то от тела, а может, от того и от другого вместе. Давно подмечено, что женщины с рыжими волосами дольше остаются юными и привлекательными. Происходит это, главным образом, оттого, что они являются обладательницами завидной белой, тонкой кожи, которая просто не создана для морщин и старения.
Нина Александровна, такой её запомнили многие, даже когда ей было за пятьдесят, словно излучала свет. Это достигалось благодаря сочетанию цвета кожи и волос, подаренных ей Богом, и тех полутонов в одежде, которую она с такой тщательностью и так долго выбирала, что порой раздражала этим мужа, когда тот ходил с ней по магазинам…
Елена, наконец, поднялась с кровати и неспешно направилась в ванную. Проходя мимо трюмо, Она в оцепенении застыла на месте, ужаснувшись своему отражению. По-видимому, воспоминания о красавице-матери заставили её вдруг посмотреть на себя по-другому – иначе, чем обычно.
- Это я?- неожиданно вслух спросила она, увидев себя в зеркале.
На неё смотрело чужое изможденное лицо, на котором выделялись жгуче-чёрные густые брови. Всё остальное было бледно и невыразительно. И даже её крупные серо-зелёные глаза, ещё совсем недавно поражавшие всех не только цветом и размером, но и озорным блеском, сейчас выглядели поблекшими. Коротко подстриженные светлые волосы предательски поблескивали сединой.
- Господи, как же давно не рассматривала я себя в зеркале,- снова вслух произнесла Елена.
Впрочем, нет, как любая другая женщина, Елена ежедневно причёсывалась перед зеркалом, однако, бросив работу, она всё реже стала пользоваться декоративной косметикой, а сейчас вообще подкрашивала лишь губы, да и то неяркой розовой помадой. А всё потому, что она крайне редко выходила из дома, даже в магазин за продуктами чаще посылала сына, давая ему список с перечнем необходимых продуктов. Просто она устала выслушивать соболезнования по поводу кончины родителей и потери работы, которые почему-то каждый встретившийся знакомый считал своим долгом обязательно высказать. Так вышло, что Елена за год утратила привычку подводить глаза, красить ресницы и вообще делать какой бы то ни было макияж.
Она стояла и смотрела на свое отражение, словно со стороны, чужими глазами.
- Это вот такой видят меня люди? Что же я с собой наделала? Зачем? Когда? И почему мне никто ничего не сказал? А муж?- шептала Елена Владимировна трясущимися губами
Затем она судорожно задрожала всем телом, завыла по-бабьи, часто всхлипывая и глотая горько-солёные губы, а тело само сползло на пол. Она очнулась, услышав настойчивый стук. Елена поднялась и открыла дверь. Вошла дежурная по этажу, державшая в одной руке сменные полотенца, в другой – графин с водой.
- Что с вами? Вам плохо? С мальчиком что-нибудь? – с неподдельной тревогой в голосе вопрошала сотрудница гостиницы, всматриваясь в заплаканное лицо постоялицы.
-Нет, нет, всё в порядке,- коротко бросила Елена.
Холодно поблагодарив дежурную, она всем своим видом пыталась показать, что не нуждается в помощи, а тем более, в расспросах, на что та, покидая номер, всё-таки заметила:
- Вы не стесняйтесь, звоните на пост, если что надо – лекарства или ещё что…
Последних слов Лена уже не слышала, плотно закрывая за собой дверь в ванную.
« Надо что-то делать, надо что-то делать»,- словно на заезженной пластинке вторилось у неё в голове.
Ноги сами привели Елену в «Салон красоты», что находился в здании гостиницы, в правом крыле первого этажа. Был будний день, поэтому не было никакой очереди. Она прошла внутрь, села в первое же свободное кресло и стала ждать мастера, нарочито не глядя на себя в зеркало, чтобы вновь не расплакаться.
-Что будем делать?- голосом нараспев спросила полногрудая блондинка, словно ниоткуда вдруг появившаяся за спиной.
- Всё,- коротко ответила Елена Владимировна, не особенно задумываясь в тот момент над тем, что под этим «всё» может вообразить себе мастер.
- Что ж, мне такие клиентки нравятся. Тогда начнём с Вашей головы, я думаю. Тут у меня несколько паричков…
Услышав последнее слово, Лена словно очнулась и даже попыталась привстать с кресла, немедленно возразив:
-Что вы? Какие парички? Мне парика не нужно, я не за этим сюда пришла.
- Вы меня не так поняли,- поторопилась успокоить её мастер,- померим паричок, чтобы посмотреть, какой Вам цвет больше идет, а тогда уже пойдём в покрасочную. Надо же посмотреть, что Вам лучше всего подходит для глаз, для кожи – я всегда так делаю.
Елена тут же успокоилась и отдалась на волю мастера.
- Так,- сказала та после того, как водрузила на голову своей клиентки третий парик,- вот этот, по-моему, подходит, Вы согласны со мной? Станете у нас пепельно-белокурой. Сединочку уберём, значит, – сразу помолодеете.
Так и не дождавшись от Елены никакой реакции, она повела её за собой в маленькую комнатку в конце коридора, откуда резко пахнуло химикатами. По дороге мастерица продолжала всё так же нараспев рисовать своей клиентке её будущий облик:
-Думаю, мелировать не стоит, пусть волосики будут живенькими и естественными – так лучше, а вот чёлочку чуть-чуть порвём на молодёжный манер.
Поколдовав со всевозможными пузырьками, скляночками тюбиками, она намазала волосы Елены обильной пенистой краской, затем укутала голову шуршащим колпаком и ещё чем-то мягким и тёплым, после чего удалилась, бросив:
-Теперь ждите, я за Вами приду.
Елена, почувствовав растекавшееся от головы по всему телу тепло, закрыла глаза и провалилась в дремоту. Ей снились обрывочные картинки из лучезарного детства, такого милого, далёкого, теперь уже окончательно безвозвратно ушедшего в небытие…