Самое неизлечимое горе — горе воображаемое.
(Мария фон Эбнер-Эшенбах)

Давно это было. В те стародавние времена, когда по окраинам государства Киевского голодными волками рыскали кочевые народы. Для защиты селян и собственного покоя посылал князь в порубежье ратников, заставы ставил. В бесчисленных стычках с вороватыми соседями, которых и соседями-то назвать стыдно, рождалась слава былинных героев и на крыльях молвы далеко разносилась по русским весям. На посадах слагали о них песни. Сам князь киевский Владимир Красно Солнышко пригласил к столу на именины лучших из лучших – Алёшу Поповича, Добрыню Никитича и Илью Ивановича по прозвищу Муромец.
Византийский Басилевс посла с подарком прислал. Посол таксебешный – перстней больше, чем пальцев, да борода крашена. А вот подарком угодил. Отменный дар – баба голая, как живая, только из мрамора. Материал сей на Руси не сыскать, да и в Царьграде, должно быть, редкий – настолько, что на руки красотке его не хватило. Не опечалился ущербу князь - с бабы мраморной глаз не сводит, а на жёнку глянет свою и омрачится. Посла византийского чисто задарил - и на пиру ему красно место, и медовуху в его кубок лично подливает, и девки княжьи для него пляшут, и скоморохи вертятся, и былинщики поют….
А за боярским столом шепоток растёт. Ну, на то они и советники княжьи, чтоб серчать да завидовать. Подзывают княжью челядь и приказывают: «На стол дружинный медов не жалеть, а в пище ограничить». И покатилось веселье за последним столом.
Раздухарился Илья Иванович по прозванию Муромец:
- Всех перепью, всех поборю. Ендовы мало, и жбана мало – дайте бочку – осушу. Потом бороться желаю. Людишки слабы - тащите медведей из княжьего зверинца.
- Уймись, уймись, Илюха! – теребит его за рукав Добрыня и гостям. – Вы не подумайте чего. Ну, десяток, другой мужиков сломает – так что по пьянке не быват? А так он добрый – уж поверьте мне.
И ну народ целовать. Сперва он девок, меж столов сновавших, ловил и в уста сахарные челомкал. А потом всех подряд почал.
Народишко-то поначалу нехотя отмахивался:
- Уймись, Добрынюшка. Будет тебе, Никитич.
А потом опасаться начал – уж не поменял ли богатырь пристрастия к женскому полу на противоположные? А Добрыню будто прорвало – по рядам пошёл. Словит кого - облапит и мокрыми губами к лику льнёт. Срамотно со стороны-то глядеть.
Тут Муромец таки допил поставленную бочку, да как хватит ею о стену палаты - она вдребезги. Бочка, конечно - палаты-то каменные. Щепками пирующих засыпало. Князь в то время посла упившегося в покои провожал, а боярам шибко досталось. Кинулись толстобрюхие в двери, а там Добрыня лапища расшаперил - кого словит, сразу целовать. Это от избытка доброты у него чувства наружу пёрли, а народу невдомек.
Алёша Попович за шумком-то девку греческую под стол сволок и ну над ней измываться. Краса цареградская на своём стоит, да и Алёшенька не зря богатырём слывёт – титьки мраморные с жопкой в глину измял, а потом поднапрягся и овладел-таки девкой. После сих трудов - далеко не ратных - на ней же и заснул богатырским сном.
Тем временем, грохнулся спиной на стол Илюха Муромский: оборола таки бочка хмеля богатыря – не до медведей стало. Упал на стол – сломал его. Стол дубовый – да спина-то богатырская. Захрапел Илюха так, что ставенки жалобно запели: скрип-скрип, скрип-скрип….
- Люблю я вас, люди! - возвестил Добрыня опустевшей палате.
Да уж некому слушать.
Положил Никитич щёку на длань богатырскую и задудел в ноздри погромче Поповича да потише Муромца.
В гнев ярости пришёл князь Владимир Красно Солнышко, обнаружив разгром гостевой палаты и надругательство над Басилевым подарком. Приказал схватить упившихся богатырей, раздеть до срама, побросать в телегу да отвезть за Дикое Поле на берег сурожский, чтоб возврата им в Киев больше не было.
Три дня и три ночи длится богатырский сон. Три дня и три ночи насмерть перепуганные возницы гнали лошадей на окраину земли Киевской и далее. А когда пересекли ковыльные степи, бросили груз под сень дуба и поворотили коней в обратную дорогу.
Холодным языком облизал морской туман нагие тела, и проснулись богатыри. Осмотрелись – подивились: пейзаж вокруг здорово поменялся. На открытом небе громоздятся сизые тучи, тщательно пряча солнце, но оно таки пробивалось сквозь их плотную завесу и высвечивало прибрежность ядовито-фиолетовым светом.
Это каким же ветром занесло их в края неведомые не только без доспехов, но даже и без исподнего? Ничего не поймут - вспомнить тужатся. Решили - пропились вдрызг да сбежали на порубежье.
В другое-то время было бы в квас лежать на песочке, вдыхая ароматы прибоя, и бесконечно болтать – чай не мечом махать. Но сейчас…. Они хоть и богатыри, но не в силах переделать открывшийся мир. А сейчас будто бы заново родились – ни одежды, ни доспехов. На расстоянии, которое хватал глаз, нет никого, на ком бы можно было проявить свои амбиции богатырские. Грустно стало. Лениво гоняя вокруг дуба неторопливые мысли, богатыри незлобиво переругивались, отравляя воздух ароматом перегара. В основном на Алешу бородатые нападали – принаряженный и в доспехах он выглядел несколько по-иному. Сейчас перед ними сидел белобрысый одуванчик и вызывал странные чувства.
- А так ли уж ты силен, каким хочешь себя показать?
- Скорее хвастлив да верток - ведь хитростью извел ужа из Тугарина.
- Чего прицепились? - отбивался Попович. - Старые перцы!
Илюха голову к нему поворотил:
- А может ты что у князя натворил? А ну признавайся!
- Ничего я там не творил, - покраснел поповский сын. – Вечно вам что-то блазнится.
- Алексей, - Добрыня могучей лапой придавил молодое плечо. - Ты меня не обманешь: слишком хорошо я тебя знаю. Ну-ка, рассказывай.
- Ничего я там не творил. Просто, когда вы меды распивали, я с девкой мраморной забавлялся. Ругайтесь теперь, коль самим не дано!
Богатыри насупились - как это в голову ему пришло! Поистине Алешенька-молодец – кладезь сюрпризов! Надо бы отвезь похотника на княжий суд и милости сабе попросить.
- Так и пришло, - оправился от смущения Попович. – Я-то думал, она живая, только упертая сильно.
Молодой богатырь принялся безудержно болтать, описывая свое любовное приключение под княжьим столом с басилевсом подарком. Старшие морщатся - ну, просто степняк поганый, у которого баба вместо вещи! – и подозревают какой-то во всем этом подвох: словно бы молодой чего-то недоговаривает. Или наоборот – приплетает лишнего. Что он еще от них скрыват? Такое ощущение, что не все секреты Алеша друзьям поведал. И даже ладонь в паху, которой он причиндалы свои измученные прикрывал, кажется богатырям странной – ни к месту что ли?
- Как теперь - жаниться-то думашь? – на полном сурьезе спросил Илья Муромец.
- Да рази князь за такого отдаст? – усомнился Добрыня.
Попович вытаращил глаза.
- Чего? На девке-то мраморной?
- А как сильничал немраморная была?
- Дак она ж безрукая – как в хозяйстве с такой?
- Твои дела, - был суров суд Добрыни.
- Все, решено! - сказал Илья Муромец. – Едем в Киев сватами.
- Фигушки! – Попович изладил пальцами неприличный жест. – Вы поезжайте, я тут останусь.
- Оставайся. Князь отдаст – сюда притараним невесту твою, - не отступал Илья.
- Как же ты здесь один будешь жить? Чем питаться станешь? – переживат Никитич.
- А вот так и буду, - сделав ладони лодочкой, Попович заорал во всю мочь. – Эй, кто-нибудь! Дайте пожрать человеку!
И тут же на нижнюю ветку могучего дуба спрыгнул котяра черный:
- Нет никого тут кроме меня. Желудей без скорлупок хочешь?
Удивительный кот - что-то просачивалась из глубины его зеленых глаз, и завораживало. Опять же речь человеческую разумеет.
- А ты кто такой? – опешили богатыри.
Тот отвечает тихо и немного торжественно:
- Кот Ученый.
- Ух, ты! - встрепенулся Попович. – Что-то я слышал от батюшки о дубе, на котором цепь златая, про кота… Ученый, потому что балакашь по-нашему?
Кот степенно кивнул.
- А де сэпь? – поинтересовался Илья Иваныч.
- Вот и спрятал от лихих глаз.
Тут Добрыня:
- Слушай, кис-кис, желудей не надо – ты нам медовухи изладь.
Кот Ученый машинально попятился - будто в листве захотел укрыться. Что-то мучительное застыло на его умной морде – словно речь шла о жизни и смерти.
- Не хватило вам на пиру?
- В том-то и дело.
Во взгляде дубового жителя появилось нечто упрямое.
- Не зря я зовусь Котом Ученым – кое-что понимаю в жизни этой. За столом на княжьем пиру да в битве с оружием в руке вы – богатыри. А повернись к вам судьба, ну, вот как сейчас - и вы сразу никто, и зовут вас никак. Знаете, кем становятся такие ребята?
- Не смей с нами в тоне таком! – вспылил Алексей сын попов.
- Не буду, - улыбнулся Кот. – Но что же вы намерены делать? В Киев вам дорога заказана, да и не добраться нагим до столицы.
- Сами не знаем, - вздохнул Добрыня. – Может, подскажешь?
- И подскажу, и научу – не зря ведь зовусь Ученым. – Для начала уясните, что страдания полезны всем – не только простому люду, но и князьям, боярам, богатырям…. Страдания делают человека богаче. Скоро вы поймете, что ничего не потеряли, лишившись одежды и места в дружине, а только приобрели….
- Кота болтуна?
Озорные искорки в глазах Ученого разом пропали:
- Ни тема для смеха.
- Ммм-да…, - промычал карочаровский богатырь, наблюдая напряженным взглядом за клубящимися облаками. – Так за знакомство-то надо поднять! Как чуешь – ведь гости же мы? Али ты не русский кот?
У Кота настроение совсем упало – будто ему хвост прищемили. Ну что тут скажешь? Как втемяшить в эти пропитые головы разумное, доброе, вечное? Должно, не спроста явились сюда, в чем мать родила – разрушить души его равновесие. А вдруг они и его приучат пить или еще каким своим гадостям? Это тебе не сюси-пуси, это первейшие на Руси богатыри. Как тут миссию свою исполнять? С другой стороны – что делать, когда вокруг ни души: некому вековую мудрость ведать? Вот бы к князю ему, в советники!
С неспокойным сердцем Ученый Кот отправился вокруг дуба, прыгая с ветки на ветку. Зеленые листья глянцево блестели – их беспрестанно питали влагой могучий ствол, ветви и корни. Море свинцовой равниной подступало с юга, на севере буйствовали травы до самого горизонта, и только под дубом белел песок, усыпанный желтыми листьями и желудями. Все как всегда, но почему-то в душе зарождается паника.
Не вешать нос! – потребовал Кот от Ученого и улыбнулся. Снова на его морде засветилось нечто значительное, глаза заблестели. И только предательская дрожь лап выдавала неоконченную внутреннюю борьбу.
Никогда не сдаваться!
Вот и лапы отпустило. Ему даже удалось притушить блеск в зеленых глазах, и тогда почувствовал себя совсем готовым к новым баталиям с голыми богатырями.
Вернувшись на прежнюю ветку и придав голосу полное отсутствие эмоций, Кот спросил:
- А не желают ли уважаемые узнать судьбу свою?
- Не-а, - за всех ответил Илюха Муромский. – Нам хоть ба кваску жбан – а то изжога душу дерет.
- Альбо медовухи, - Добрыня опять за свое.
Попович сообразил:
- Тебе болтать не с кем, а язык чешется…. Короче, накрывай поляну – за жисть погуторим.
Коту остро захотелось в свое одиночество:
- Извините, пора мне.
Забрался в дупло, свернулся калачом и задумался.
Воздух торжественно гудел пчелами. В гнездах задиристо пищали птенцы – погодите, озорники, вот я вас слопаю! Коту хотелось завыть на луну от сумбура и безысходности в голове – да где ж ее взять среди бела дня на застилом облаками небе? Чтобы избавиться от желания, поднялся, подмел дупло хвостом, приготовил обед из желудей, поел – прилег на ветку, покачиваемую легким бризом, умылся и замурлыкал колыбельную.
Солнце уже подалось на запад, а небо разведрило, когда проснулся Ученый Кот.
У комля говорили о нем.
- У него глаза горят, как костры в ночи!
- А! Все равно! Не накроет поляну - самого изжарю.
- Чем огонь запалишь?
- Так сырым сожру.
Ему не хотелось слушать и вникать в эти никчемные слова. Он потянулся и облизал лапы. Он любил здесь лежать и наблюдать, как ранние сумерки перетекают в ночь, как засыпает все дневное. Потом отправится гулять по огромному дубу – на самом верху полюбуется звездами, внизу на песочке поиграет с мышками в салочки. И только под утро вместе с мутным рассветом вернется в дупло.
Как здорово жить на свете в свое удовольствие и согласии с самим собой!
А эти…. Мысли невольно вернулись к тем, кто внизу. О, как он хочет стать им добрым учителем, поделиться хоть толикой того, что знает сам!
А они – исполняй, котяра, наши желания! А желания-то… господи, прости! Все счастье на дне кадушки.
Солнце сорвалось и шлепнулось за море, даже заката не подарив. Что-то сегодня все не так. И эти голые богатыри... Не нужны им мои знания и нравоучения – медовуху им подавай! Напьются и баб потребуют. А о разумное, доброе, вечное ноги вытрут. Э-хе-хе.
С неба звездочка сорвалась, прочертив свой последний путь до глади воды – будто сигнал ему с Божьей обители. Ученый Кот вдруг почувствовал, что его внутреннее состояние меняется, и на смену подавленности и безнадеге вместе с созерцанием звездного неба в душу проникает что-то новое, как робкое дуновение ветра. Он вспомнил мудрое изречение – после того как все потерял, сумей проснуться наутро свободным и счастливым.
Кот поднялся по веткам к самой вершине, сел спиной к утончившемуся стволу и уставился в небо. Он хотел зафиксировать тот момент, когда одно настроение уступает место другому. Он уже привык таким необычным способом, находясь между небосводом и плоской землей, получать их глубокую мудрость – вселенскую мудрость, совершенно отличную от надуманной и суетной, людской.
Благостное движение ощущал Кот из дуба в себя – через лапы, через спину и даже через беспокойный хвост. Гудящие силы земли и неба вливались в него и растекались по венам, щекотали уши, покалывали в носу, выжимали слезы из глаз. Кот запрокинул голову и принялся смотреть в ночное небо, где перемигивались звезды. В голове стало легко и звонко. Предчувствие вдохновения заполнило целиком. Он зажмурился.
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Всё ходит по цепи кругом….
Строчки рождались сами собой.
Идёт направо - песнь заводит,
Налево - сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей….
Кот вскочил и стал ходить вокруг ствола, ступая с ветки на ветку. Он вышагивал, а слова рождались одно за другим и становились в ровный строй пронзительно четкой строки:
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской….
Поэт хвостатый разволновался. Ему хотелось идти куда-нибудь, вышагивать, чеканя и чеканя драгоценные строки. Он спустился с дерева и мимо спящих богатырей зашагал к морю. Его одухотворенная морда с горящими в темноте глазами мелким встречным грызунам и насекомым казалась исчадьем. Сам же Кот чувствовал отражение внутреннего света на своем мудром лике.
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой;
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русской дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету…
Полуношный стихотворец резко остановился на линии прибоя, как будто ткнулся в стену невидимую – кому он что поведает? Берег пуст - хоть закричись. Но молчать нет больше сил. Он стал читать воде и небу рождающиеся прекрасные строфы:
Для вас, души моей царицы,
Красавицы, для вас одних
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал,
Счастлив уж я надеждой сладкой,
Что дева с трепетом любви
Посмотрит, может быть украдкой,
На песни грешные мои.
Он вздохнул и пошел вдоль берега, повторяя стихотворение. Каждая строка отзывалась в его душе - казалась правильной, единственно верной. Как лунный свет, льющийся с неба и нашедший пристанище на глади воды….
На дуб Кот взбирался с легкой душой. Он знал, что скажет завтра богатырям, к какому решению они придут. И что решение это будет верным – тоже знал.
Небо попыталось отговорить – к утру заморосил дождь. Сначала он с шелестом уронил на листья первые несмелые капли, а потом заторопился, забарабанил. Но дуб был могуч и высок – надежно прикрыл густой листвой от стихии спящих людей и скатерть-самобранку, которую расстелил подле них хлебосольный кот, изощряясь в кулинарных изысках.
Натянул на хитру морду улыбочку, руководствуясь правилом – в улыбающегося стрелу не пускают – и принялся ждать, когда же эти босотелые соизволят проснуться. Вечно пьяные и считающие мир нивой для своих безбашенных поступков, которые мнят подвигами. Будут, будут им подвиги – уж он позаботится об этом. А на что они еще годны?
Интересно, как в летописях обзовется задуманное – «три богатыря и Кот Ученый…» или же «Кот Ученый с тремя нехилыми мужиками…»?
Всех волнует вопрос – будут ли помнить о них после смерти? В скрижали запишут имя и деяния или же кто-нибудь когда-нибудь мимоходом – я помню чудное мгновение – и все! Или же вообще – никто никогда ни словом, ни духом?
Чудовищная несправедливость!
Но если все задуманное ему удастся….
Тьфу! Тьфу! Тьфу! – Кот трижды плюнул, обратив голову налево. Даже если обстоятельства будут складываться не по задуманному, в жизни нет безвыходных ситуаций – есть только непринятые решения. Если, трогаясь в путь, воспринимать его дорогою в ад, то не увидишь впереди ничего, кроме сковородки и пылающего огня. Мир одинаково жесток и милостив во все времена – каждый выбирает свой путь следования. И если он действительно Кот Ученый, то настало его время, и другого не будет дано, хоть до скончания века здесь просиди. Все! Жребий брошен! Рубикон надобно перейти!
Мудрость заставила его ухмыльнуться мыслям своим – блажен, кто верует: тепло ему на свете. Спасибо жизни, что сотворила в нем ум и талант и теперь заслала сюда этих голых оболтусов, чтобы реализовать задатки и обессмертить имя Кота Ученого….
Алеша проснулся от шума дождя. Сквозь сон показалось, что шуршит плащ замшевый, который с него стягивает воровская рука. Вот и зябко стало. Богатырь пошарил вокруг рукой, но не нащупал ни плаща, ни похитителя и открыл глаза - дождь поливат, а он голышом. Посмотрел по сторонам и обомлел – скатерть под сенью дуба, и на ней яства покруче княжеских. Кошак подле в залихватской позе – нога на ногу, а на переднюю мордой оперся и хвостом помахиват. Попович не поверил глазам своим. И ушам! Кот пел! А именно – мурлыкал что-то там достаточно мелодичное и даже слова можно разобрать:
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал….
Алеша прикрыл глаза, желая избавиться от наваждения, но тут же снова открыл, не переставая удивляться собственному открытию. Чудно! Интересно, о чем это Кот поет? Откуда яства и щедрость Ученого?
В это мгновение, прервав храп на самой низкой ноте, вздрогнул и проснулся Добрыня Никитич. По изменившемуся дыханию, по тому, как зашевелились пальцы, сбиваясь в пригоршню для почесывания, можно было догадаться, что в следующую минуту очнется и Илья Иванович.
Судя по выражению богатырских лиц, среди них не было особо довольных тем, что творилось вокруг – дождь, стылость…. А вот закуска на скатерти – как само собой разумеющееся. Они тут же набросились на еду, не поблагодарив хозяина, даже не сказав: «Доброе утро, уважаемый!». Скорей бы набить желудки свои.
Зеленые кошачьи глаза сверкнули искрами и погасли:
- Приятного аппетита!
- Сегодня ты правильный, - одобрил Алеша полным ртом.
Кот опустил глаза, не гася улыбки:
- Вкушайте, гостинечки дорогие!
Сердце дернулось в каком-то сладком предвкушении – ну, с Богом! Пока эти объедалы жрут, слушают вполуха, а уж думать….
- Что за напасть? – вдруг весело поинтересовался Илья Иванович, повертев перед ликом запеченную, в острых приправах бычью ногу.
Кот Ученый облизал его взглядом, вбирая в себя суровые черты лица с бороздками морщин и подпалинами седины от висков к бороде и усам.
- Да напасть у нас общая, Илюшенька! Безлюдно тут из края в край, - для убедительности своих слов Кот кинул взгляд на стену дождя, застившую горизонт.
Богатырь потер подбородок:
- Это верно. Сляпай нам струг – за море сходим, полонян притараним. Они нам град сварганят. Токмо сперва одежку коку, доспехи да оружие справь, а за нами не застоит – послужим.
- Нет! – Кот прыгнул на свою ветвь и заходил по ней боярином перед дворней. – Никаких набегов! В Киев пойдем Вовку-князя с престола гнать! Или вы не богатыри первые на Руси? Как он посмел с вами вот так… на позор и посмешище выставить нагишом?
- Супостат, - согласился Илья.
- Вот новость! – удивился Добрыня.
Только Попович был осторожен:
- Рази можно с князем-то ссориться?
- Он с нами смог, - покосился Муромец на свой голый и волосатый, залоснившийся и округлившийся от обильного вкушения живот.
Богатыри заспорили, а Кот задумался, разлегшись на ветке.
Молчание кота сбило спорщиков с толку – они уже наелись, набранились и хотели услышать его слова. Даже начали волноваться: голод утолен, давай справу, мечи да приказывай – любую башку с плеч снесем.
- Дальше что? – наконец подал голос Илья Муромец.
- Насытились? – Кот махнул хвостом, и скатерть опустела. – Встань, Илюшенька, на самобраночку и подумай, какой наряд тебе для похода в Киев годится.
Уроженец села Карачарова добросовестно порылся в зарослях памяти, пробуя отыскать там что-нибудь этакое, о чем блазнилось сидячи на печи. Порылся и не нашел.
- Ну, что ты там телишься? – Алеша Попович бил пяткой в песок от нетерпения.
- Давай ты сначала, - Илья Муромец шагнул в сторону.
Молодые глаза сверкнули азартом. Только шагнул на скатерть – бах! – сходит расфуфыренный княжий сын, жемчугами да бляшками золотыми от шапки до сапог сафьяновых усыпан.
- Спасибо, котик, уважил, - даже поклонился поясно. – Час бы в Киев, уж я ба….
А тот улыбку в усах прячет.
- Следующий.
Бородатые поскромней нарядились.
- Вооружайтесь, - требует благодетель.
Старшие в кольчуги, а Алешенька сверкающие позолотой доспехи вытребовал. В оружие первым делом лук попросил.
- Ох, и ленив же рукой махнуть, - ворчит Илья Муромец, а сам копье (древко простая длань не обхватит) и булаву отмыслил.
Добрынюшка меч обоюдоострый:
- Уж я-то найду ему дело!
Нарядившись и вооружившись, затребовали коней своих, оставленных в Киеве. И получили – тех самых или очень похожих.
Вскочив в седло, Попович горделиво повертел головой:
- Ну, кто теперь скажет, что хвастлив да уверток я?
- Брат ты наш, - сказал Добрыня Никитич, а Илья Иванович промолчал.
Помолчал и молвил:
- Собираясь на ратный путь, можно бы и….
И диво! - Кот не стал возражать, когда посередь скатерти вспучилась крутыми боками бочка пенной медовухи с плавающей в ней ендовой.
- Подсуетись, Алеша, - попросил Добрыня.
Попович с седла наклонился, зачерпнул в сосуд и, покосившись на Кота, преподнес питье Илье Иванычу.
Пока богатыри крутились верхами вокруг бочки, Ученый вновь вернулся к своим мечтам и решил, что в принципе все возможно – нет такой силы на белом свете, способной противостоять этим тартыгам. Главное – не дать им выбиться из повиновения. Пусть лучше пьют, поют и смеются до поры – вот как сейчас! – а придет пора, то и покажут силищу свою против тех, на кого он укажет. Ему нетрудно было представить – богатыри в ярости и клочки врага по закоулочкам.
За такое дело он и сам непротив….
Скатерочка ему вина фряжского. Выпил, и следом обрушилась ностальгия – здесь он родился, дуб его сделал Котом Ученым. Лучшие годы среди зеленых ветвей – уютное дупло, сверкающая роса на листьях, прогулки вверх-вниз, вдоль и поперек. Закаты, восходы, бесподобные зори, ночное небо, усыпанное звездами и даже уханье филина, тщетно охотящегося на него много лет – как же он без них теперь? Все это вошло в его жизнь, полюбилось навсегда и не хотелось бы делать памятью тот уголок Земли, где он был счастлив. А последует ли оно за ним? Тогда, может с корнями…?
Кота охватило ночное волнение и еще – какое-то пьянящее предчувствие счастья. Мурашки роем понеслись по спине, искры из глаз - может, слезы?
Сердце дубу клялось – жди, я вернусь!
Рассудок опьяненный кричал - никогда!
Кот подпрыгнул, исполнив кульбит, чтобы сердце провалилось в живот, и помчался по веткам – ему хотелось петь и кричать, кусаться и плакать одновременно.
Никогда! – пела, кричала и плакала душа Кота с разумом Ученого. – Никогда я тебя не увижу потому, что не будет тебя!
Сердце плавилось в животе, тихо тая и растворяясь.
Народ внизу, обрадованный внезапному уходу благодетеля и окончанию дождя, спешился, окружив скатерку. Они еще толком не уяснили, что от них потребуется в скором времени, и уповали в этом вопросе лишь на вселенскую справедливость, предаваясь чревоугодию.
- Ай да скатерочка! – нахваливал захмелевший Алеша. – Есть ли что-нибудь, чего ты не можешь?
- На чем же поедет наш воевода? – обеспокоился Добрыня. – Путь до Киева некороткий.
Заспорили.
- А в седле на коне?
- Так не управится, поди ж - лапками до стремян не достанет.
- В телеге?
- Ага, ну как ранетый!
- Так он же малой, как ребенок, - сказал Илья Муромец. – Перед собой посадить.… Кто повезет?
- Я! Я! – орали захмелевшие богатыри.
Кот не вернулся и к потемкам.
Богатыри пустили коней на выпас, сняли доспехи и прилегли головами на седла.
Сыто-пьяные души приятно щекотало ощущение тихой летней ночи на краю земли – только шелест листвы, звуки прибоя и редкий всплеск рыбины в воде. Неспешные вели разговоры о Киеве, о дружине, о богатырских забавах…. Внезапно с неба, оставляя золотую черту, стремительно стала падать звезда.
- Чья-то жизнь оборвалась, - покачал головой Алексей, провожая взглядом.
Добрыня шумно вздохнул, словно он только что бежал за ней, пытаясь поймать и спасти эту жизнь.
Илья Иванович сурово сказал:
- Вовку-князя прогоним с престола и никого трогать не станем: чай не варяги мы.
Кот утром вернулся с тоскою в глазах и нелепым приказом – вырвать дуб с корнем и забросить далеко в море на волю волн. Что его подвигнуло на сей приговор, осталось неведомым богатырям. Но не ослушались – облапили мощный ствол с трех сторон, напряглись и вырвали дерево из земли вместе с корнями. Потом отнесли к морю и забросили далеко-далеко – аж до самого горизонта. В земле под его корнями обнаружилась цепь золотая о тридцати двух звеньях толщиною в кулак – ну, баснословной цены и красы неписанной.
- Эту куда?
- Сейчас, сейчас…, - суетился у самобранки Ученый Кот.
Своим хотением и ее подмогой сварганил большущего (в два конских роста) белого верблюда. Меж его горбов и повелел намотать цепь. Сам поверху уселся и дал команду:
- По коням! Нас Киев ждет!
Порушив дуб, богатыри остались возбуждены – глаза блестели, на ликах суровость, губы замочками, надутые. Словно что-то несут и боятся расплескать по дороге. Оседлали коней и пустились вслед за воеводой хвостатым. Ехали и молчали – даже Попович, который всегда заразительно хохотал, когда был весел или пьян, когда солнце светило и дождя не лило.
Молчат тартыги, чем же путь сократить? – думает Кот, и решил пока на музыку положить стих свой, надысь сотворенный. Сочинил мелодию и не просто мурлыкал себе под нос, а пел с упоением и во весь голос. Богатыри ж перебрасывались хмурыми взглядами, не вникая в суть – вот разбазлался!
Солнце, обойдя полукружьем землю, легло краешком на горизонт.
- Сейчас станем на ночлег, закажем вина, и будем пировать, - заявил воевода.
Но опять не услышал «Уррра-а!». Богатыри даже не улыбнулись, и на привале больше налегали на трапезу, усов с бородами не макнув в заморское пойло. А Кот перебрал – затеял пляску подле костра, бубенцами над головой потрясая. Потом пытался обучить сумрачных воев игре в кости. Потом….
Спать совершенно не хотелось – потянуло его и на песни.
Рубиново светились угли костра, ночной ветерок снисходительно трепал дым.
Песнь о дубе у лукоморья, о сказочной стороне, где Русью пахнет, где леший бродит, русалка на ветвях…, ночной порой в степи бескрайней показалась Коту особенно значительной, полной таинственных полунамеков, животрепещущей интриги и до предела романтичной. Он шибко расчувствовался.
- А можно то же, но веселей! – неожиданно громко сказал Алексей.
- Как? – автор и исполнитель с сожалением отник от душещипательного настроя.
Для начала Попович попросил медовухи - осушил ендову; угостил побратимов. Утробно рыгнув, потребовал гусли. Тронул струны и затянул тенорком:
- У лукоморья дуб свалили
Златую цепь под ним стащили
Кота на Киев посадили…
Русалку…
Алеша оглянулся на бородатых. Добрыня подсказал баритоном:
- … за косу утащили
Тридцать три пьяных мужика
Неведомо куда.
Илья Иванович прыснул в кулак, завернув к носу бороду, и накрыл могучим басом:
- Теперь она уже с клюкою
По весям бродит баб-ягою
И пропагацию калякат:
Мол, москаляку на гиляку!
Алешенька крякнул от удовольствия и вновь прошелся по струнам.
- Там на загаженных дорожках
Верблюды скачут в босоножках
Бо сказали на Майдане:
«Те ж кацапы, кто не скаче»
И Добрынюшка следом:
Заморский дядька черноморд
У князя полтрубы упер
А сам кричит, что он не вор!
Что ….
- Хватит! - Ученый Кот подскочил со своего места. – Заткнитесь все!
Потом заходил вокруг костра, покачиваясь от выпитого вина:
- Я ни черта не понимаю! Так испохабить мое творение! Как вы посмели! Зачем?
Богатыри умолкли, пожимая плечами, не зная, что возразить – весело просто и все.
Коту захотелось рыкнуть на них воеводою, но из горла вырвалось только:
– Мур-р-р!
Не очень-то грозно. Он в отчаянии кинулся прочь.
Еще недавно совсем жить, казалось, так упоительно: Киев в перспективе с его возможностями – слава, почести, награды…. Но то, что вытворяют эти, кого он взял в свои помощники, ни в какие ворота! Чувство брезгливости, зародившееся в душе, отразилось на мордочке.
Они слепые – не видят, что оскорбляют меня. Они тупые - не понимают, что мне больно. Они глухие - не слышат, что я плачу. Ничего не видят, ничего не слышат и ничего не понимают кроме своих желаний. А других для них нет. Нет дела им до моих чувств.
Как же быть? Как теперь жить? С такими на Киев идти? А не вернуться ли?
Куда вернуться?! Он сжег корабли – нет дуба: одна лишь цепь от него осталась.
Как ты мог так поступить? – будто со стороны Кот услышал свой голос. – Ты дуб родной и счастье свое в море забросил!
Он пал в траву, повыть и поплакать, но местная природа разочаровала – не те запахи, не та мурава.
Вот оно – горе от ума.
Короче…
- сошел с ума Ученый Кот и стал просто котом, до полевок охочим;
- верблюд (подлюга! – а как еще скажешь?) скатерку сжевал и с цепью убег;
- проснулись богатыри, коней оседлали и поехали в Киев князю служить.
Это не враки, говорят, такое было когда-то - мол:
- Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.

А. Агарков
санаторий «Урал»
сентябрь 2014 г