Воздух с шумом вырывался из мехов, раздувая жар, поднимая фонтанчики искр. Отблески огня плясали по стенам, потолку, по мускулистым потным телам кузнецов.
Адам длинными щипцами ухватил раскаленную добела заготовку и привычным движением перемахнул ее на наковальню.
- Давай! - кивнул сыну.
Василь круто взмахнул молотом.
Бам-м! Бам-м! Бам-м! - гулко отзывалась на удары наковальня. Постепенно заготовка принимала нужную форму, утрачивала яркость, блекла, тускнела.
Кузнецы опустили свои орудия. Однако равномерный звон не прекратился. Бам-м! Бам-м! Бам-м! - доносилось откуда-то снаружи.
- В рельсу бьют, народ скликают,- прислушиваясь произнес
Адам. - Должно быть, нешта здарылася ,- и, послушав еще немного,
добавил - Трэба итти.
Василь вслед за отцом снял фартук, сполоснул из кадки потные лицо, руки, шею, плечи, вытерся льняным рушником. Рывком натянул рубаху, пятерней причесал русые вихры, Вслед за отцом вышел на улицу.
В Липках, как и в других белорусских деревнях Польши, кузница находилась за самыми крайними хатами. Они миновали большой дубовый крест, возвышающийся у въезда в деревню, с которого распятый дере¬вянный Христос грустно взирал на покосившиеся крытые соломой убогие хижины, подгнившие заборы, на неподвижно дремлющих колодезных журавлей. Единственная улица, протянувшаяся вдоль деревни, была основательно размыта сентябрьскими дождями, разъезжена тележными колесами, разворочена коровьими копытами. Под ногами чавкала рыжая грязь, налипала на сапоги, утяжеляя шаг.
Обходя огромную на всю ширину улицы лужу напротив хаты Анэли Трусевич, Василь вспомнил, как в прошлом, тридцать четвертом, году забирали ее мужа - бузотера и зачинщика - в участок за не¬повиновение властям. А через неделю хоронили как покончившего собой, хотя в народе ходили слухи, что его замучили жандармы. Восемнадцатилетняя Анэля овдовела, не успев обзавестись детьми. Пережив горе, отплакав положенный годичный срок, Анэля теперь, при встрече с Василем, бросает на него многозначительные взгляды. Но он не испытывает к ней ничего, кроме жалости.
Сердце Василя, его думы прочно заняты дочкой лесника Яниной. Рассказывали, что отец ее Чеслав Невинский приехал сюда из Варшавы после окончания лесного училища в четырнадцатом году, перед самой мировой войной. Несмотря на свое шляхетское происхождение, он оказался человеком без сословных и национали¬стических предубеждений: полюбил местную белорусочку Марылю и, не раздумывая долго, сосватал ее. Мать Василя и Марыля до заму¬жества были неразлучными подругами. И после они сохранили дружес¬кие чувства и старались в круговерти повседневных семейных и крестьянских забот находить отдушину для мимолетных встреч. То Василева мать, взяв с собой сына по грибы или по ягоды, забежит по пути к подруге в лесничевку, то Марыля, наведываясь по своим делам в веску, заглянет вместе с Яниной в кузнецову хату. Во время этих редких встреч дети как-то дичились друг друга. Эта отчужден¬ность стала еще больше после того, как Марыля однажды пошутила, глядя на Василя: "Вот и женишок нашей Януське подрастает".
Все изменилось два года назад, когда Василю исполнилось шестнадцать. Однажды в такой же пасмурный осенний день к ним пришла впервые одна без матери Яна и сквозь рыдания произнесла страшные слова: "Мама умерла..."
Потом в лесниковой хате были поминки. Василю тоже налили чарку, первую в жизни. Почувствовав легкое головокружение, он вышел во двор. Моросил дождь. Ему хотелось прилечь, растянуться до хруста в суставах, и он решил забраться в хлев на сеновал.
Когда по шаткой лесенке он поднялся наверх, оттуда послы¬шались всхлипывания. Яна! Сердце Василя сжалось от сочувствия. Он ползком приблизился к лежащей на сене девочке и непроизвольно погладил по голове так, как это делала его мать, когда хотела утешить. В ответ Янина уткнулась лицом в его грудь и зарыдала еще сильнее. Так он молча гладил ее по рассыпавшимся льняным волосам до тех пор, пока она не задремала. А он, боясь потревожить ее покой, оставался недвижим, хотя затекла рука, на которой покоилась Янина головка, и от неудобной позы начала ныть шея. Не заметил, как убаюкиваемый равномерным постукиванием дождя по крыше, заснул и сам. Когда проснулся, Яны рядом уже не было.
В следующий раз встретился с ней Василь только после зимы, когда от чахотки ушла следом за подругой и его мать.

Теперь Янина выглядела взрослее его, хотя была моложе на год. Сказались полгода, прожитые без матери, когда на ее худенькие плечи легли все нелегкие женские заботы по хозяйству в лесничевке.
Темный платок, повязанный под подбородок, придавал ее лицу серьезность и строгость.
Василь встретил уже совсем не детский сочувственный взгляд, от которого еше больше защемило в груди и на глаза навернулись слезы. Захотелось броситься к ней в объятья и разрыдаться так же, как рыдала тогда она на его груди. Большим усилием подавил в себе это неподобающее для мужчины желание. Только голову опустил ниже в знак молчаливого принятия соболезнования.
С того времени оба стараются найти любую возможность, чтобы увидеться, побыть рядышком друг с другом, повздыхать с замиранием сердца. Да только эти встречи весьма редки и коротки. Днем - у него работа, у нее - заботы. Вечерами, когда деревенская молодежь собирается на посиделки, лесник не позволяет дочке выходить из дому: мало ли какой лихой человек встретится в лесу, сгубит дев¬чонку, сломает жизнь. Только и удается свидеться в дни христианских праздников да когда Яна, приходя по какой-либо надо-бности в деревню, на минутку останавливается возле кузницы.
Кузнец с лесником уже давно заметили влечение их детей друг к другу, Да и в деревне стали поговаривать о приближающейся свадьбе после окончания полевых работ.
Об этом же думал и Василь, когда шел вслед за отцом по дере¬венской улице на зов набата.
Возле добротного, крытого черепицей дома старосты Тимоха Лыча уже гудела толпа селян. Жилистые, загрубевшие от работы на ветру, на солнце, в дождь и в снег, мужики дымили цыгарками. Бабы с землистыми лицами, одетые в заношенные домотканые кофты и сподницы, пользовались редкой возможностью поделиться своими горес¬тями и заботами. Задумчиво стояли в ожидании согбенные морщинистые старики и старухи. Шныряла непоседливая детвора.
На широком с полукруглым навесом и фигурными балясинами крыльце появилось начальство. Впереди - пан Пшыбыльский, извест¬ный во всей округе заносчивый и придирчивый налоговый инспектор. Рядом высунулся всегда сопровождающий его согнувшийся от услуж¬ливости писарь. Сзади в позе дворняжки, готовой подхватить бро¬шенную кость, пристроился староста Лыч. По бокам истуканами стали два жандарма.
Протиснувшись вместе с отцом поближе к крыльцу, Василь узнал одного из них: откормленный детина, сын заможного хуторянина Лупского Юзик. Бугай не захотел батрачить на своего сквалыгу-отца, подался в местечко и поступил на службу. Благо не надо заботиться ни об одежде, ни о харчах: о верных слугах своих печется пан на¬чальник - великий и мудрый маршалэк Юзэф Пилсудский.
Сельчане знали по опыту: прибытие в деревню налогового ин¬спектора не предвещало ничего хорошего. Так оно и случилось. Высокомерно оглядев неспокойно бурлящую толпу, пан Пшыбыльский повел подбородком в сторону старосты. Тот моментально сообразил, что от него требуется и выступил вперед:
- Циха! Циха! Дайце сказаць пану инспектару!
Толпа немного притихла, лишь настолько, чтобы позволить инспектору перекричать себя:
- Слухайце, хлопы! - он потряс поднятой над головой бумагой.-
Ото ест ухвала о змяне податкув. Вшистцы повинны до грудня запла-
циць ешчэ...
Рев возмущенной толпы перекрыл голос инспектора. Подавшись вперед, потрясая кулаками, люди кричали:
- Задушили падатками!
- Кольки ж можна!
- 3 голаду падохнем!
- А-ей , божачки!
Рванувшись к крыльцу, кузнец решительно двинулся на инспек¬тора:
- А ну, пакажы, што там написана!
Инспектор отшатнулся, но Адам успел выхватить бумагу и, по¬вернувшись к толпе, демонстративно разорвал ее в клочья. Инспектор, писарь и староста опешили от неожиданности. Зато инстинктивно отреагировал страж порядка: сильным ударом кулака в спину отбросил кузнеца от крыльца. Тот устоял на ногах, развернулся и, нагнув голову, сжав огромные кулачища, пошел на жандарма. Другой тут же засвистел в свисток. На разбушевавшуюся толпу откуда-то навалились жандармы, завязалась неравная схватка. Замелькали сжатые кулаки, искаженные злобой лица, сбитые конфедератки, заплясали черные дубинки по мужицким головам и спинам. Хряск, треск, вскрики от боли, матерная ругань, бабьи вопли слились в сплошной жуткий гул.
Василь увидел: на отца наседают сразу три жандарма, Крикнув: "Держись, тата!", он бросился на выручку, сразмаху сбил одного с ног, схватился с другим. Адам опрокинул третьего, оторвал от сына его противника, швырнул наземь. Стали спиной друг к другу, отражая мощными ударами наскоки жандармов.
Под натиском блюстителей порядка толпа стала быстро таять. Увидев, как жандармы хватают, вяжут и загоняют в сарай наиболее строптивых мужиков, остальные начали разбегаться кто куда.
Кузнеца с сыном взяли последними. Навалились гурьбой, сбили с ног, смяли, скрутили. Адама, уже лежащего, связанного долго пинали и топтали.
П.
Полуподвальная камера отделения охранки была настолько пере¬полнена людьми, что от испарений нечем было дышать. Тусклый осен¬ний свет едва пробивался через зарешеченное узкое окошко под самым потолком. Возле сырых, обшарпанных стен на грязном цементном полу¬сидели и лежали избитые мужики. У кого голова повязана тряпицей, сквозь которую проступают кровавые пятна. У кого забинтованная рука безжизненно висит на перевязи. У многих на лицах синяки и кровоподтеки, запекшаяся кровь на разбитых губах.
В дальнем от дверей углу расположились рядышком кузнец с сыном. Адам лежал на спине с закинутыми за голову руками, На лице его не было ни одной царапинки, все удары жандармских дубинок и сапог приняло на себя могучее тело кузнеца, на котором, как ему казалось, не осталось живого места. Но телесная боль не проявля¬лась ни единым стоном, ни одной гримасой на лице. Глаза его были закрыты, брови сдвинуты к переносице, челюсти плотно сжаты. Было не понятно, спит ли он, или думает тяжелую думу.
У Василя под левым глазом расплылся огромный синяк. Ныли бока, болели косточки правого кулака, сбитые в кровь о чьи-то зубы. Насупившись, почти не мигая, он смотрел сквозь противопо¬ложную стену.
Завизжали запоры, распахнулась окованная железом дверь, и появившийся в проеме краснорожий охранник раздельно промычал с польским ударением на предпоследний слог:
- Ковальчук! Адам! На выход!
Кузнец с усилием поднялся, грузно зашагал к двери. В коридоре охранник защелкнул на его запястьях наручники и грубо толкнул в спину:
- Пошевеливайся!
В ответ Адам только крепче сжал кулаки и с сожалением поду¬мал о скованных руках.
В помещении, куда его привели, находилось четверо жандармов. Одного из них - Юзика Лупского - Адам узнал сразу. Тот стоял, широко расставив ноги, и, глядя на вошедшего, злорадно ухмылялся в предвкушении веселого развлечения.
Другой - рыжий детина с рачьими навыкате глазами поигрывал дубинкой, как бы заранее давая понять, что здесь с такими посети¬телями церемониться не намерены.
Третий - прыщеватый боров полусидел на подоконнике и погла¬живал правой рукой квадратный подбородок, который, было похоже, болел после позавчерашней потасовки.
За столом, откинувшись на спинку кресла, восседал поручик.Усами, прической, осанкой - всем своим видом он старался походить на маршалка Пилсудского, портрет которого висел на стене над его головой.
-Ближе! - взвизгнул поручик бабьим голосом, который никак не подходил к его начальственной позе.
Когда кузнец медленно, шаркая непослушными ногами по полу, приблизился к столу, поручик начал спрашивать его фамилию, имя, как будто не он сам пять минут тому назад приказывал охраннику первым привести сюда главного зачинщика - Адама Ковальчука, кото¬рый "взбунтовал это быдло".
- Кто тебе поручил настроить хлопов против власти? - допытывался следователь.
Адам посмотрел на него долгим непонимающим взглядом и пожал плечами.
- Тебя спрашивают,- резко вмешался рыжий,- кто велел органи¬зовать беспорядки?!
- Никто не организовал ...
- Ах, никто?! - сорвался с подоконника прыщеватый.- Может
быть, никто не бил меня по зубам?! - и внезапно ударил Адама
кулаком в лицо.
И сразу как по команде все четверо набросились на закованного в наручники человека. Они били чем попало: кулаками, дубинками, сапогами, стараясь попасть по самым больным местам. Время от времени повторяли одно и то же:
- Признавайся, большевистский агент; кто тебя подбил на бунт?!
Долго молчавший Адам только однажды разжал губы, прохрипел:
- Жизнь собачья...
Мучители принялись истязать его с еще большим остервенением. Они прекрасно знали, что никакой он не агент, что никто не под¬стрекал селян на бунт, что это был стихийный взрыв протеста людей, не выдержавших непомерных налогов. Но им надо было выслужиться перед начальством, доложить о покарании бунтовщиков и выявлении зачинщиков. И добиться от арестованных признания, что они явля¬ются агентами сил, враждебных Жечи Посполитой.
К тому же такой, с позволения оказать, допрос давал садистам возможность насладиться властью над человеком, физически превос¬ходящим каждого из них, унизить его, показать ему свое, данное им законом, превосходство. А молчание кузнеца озлобляло их еще больше: палач терпеть не может, когда его жертва терпит муки, не кричит от боли, не молит о пощаде.
Адам не издал ни одного стона, когда они били его резиновыми дубинками по пояснице, молотили по рукам и ногам, но когда стали давить пальцы между дверью и косяком, он не выдержал боли и, потеряв сознание, рухнул на пол.
Поручик, взял со стола графин, плеснул водой в лицо кузнецу, сполоснул руки, тщательно протер пальцы салфеткой и устало опустился в свое кресло за столом. Остальные участники допроса отирали пот с раскрасневшихся физиономий. Все закурили.
У лежащего на полу Адама дрогнули веки, глаза приоткрылись, потом распахнулись настеж и грозно уставились на поручика. Тот, ощутив на себе полный ненависти взгляд, вобрал голову в плечи и взвизгнул:
- Убрать!
Жандармы подхватили кузнеца под руки, вытащили из кабинета и поволокли по коридору обратно в камеру. Пока охранник выбирал нужный ключ из связки, пока отбирал дверь, Адам, напрягая силы, поднялся на ноги, выпрямился, расправил плечи и, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, медленно зашагал в камеру.
Следующим допрашивали Василя. Когда его привели в кабинет, поручик снова принял начальственную позу.
-Кто такой?! - попытался он придать голосу металл.
- Ковальчук,- хмуро пробасил Василь.
- Ешчэ едэн Ковальчук?
- То его сын,- угодливо разъяснил Юзик Лупский.
- Пся крэв! - выругался поручик,- Имя?!
- Василь.
- Может быть ты скажешь,- поручик сделал ударение на "ты",-
кто вас подговорил бунтовать?
Василь стоял насупившись, нагнув голову, и молчал.
- Так, та-а-ак...,- протянул поручик. Резко встал из-за стола,
подошел вплотную к юноше и, обернувшись к коллегам, злобно прошипел:
- Давайте, панове, научим этого щенка говорить.- И нанес
неожиданный сильный удар кулаком снизу в подбородок.
И как стая голодных волков набросились остальные жандармы на свою жертву. Они били привычными профессиональными приемами, сосредоточенно и деловито, словно выполняли какую-то ответственную работу. Причем было видно, что работа эта им нравится, более того - казалось, они испытывают от нее удовольствие, даже наслаждение.
"Только бы не упасть",- думал Василь, зная, что ,вопреки неписанному, но соблюдаемому в народе закону "лежачего не бьют", жандармы бьют упавшего еще сильнее. И он выдержал первый натиск, устоял на ногах.
-Пока хватит,- остановил подчиненных поручик. - Нy теперь ты, курвы сын, будешь отвечать?
Василь вытер тыльной стороной руки кровь с разбитых губ и непонимающе произнес:
- А што?
- Кто приходил в Липки и подговаривал хлопов бунтовать?
Прямо на Василя со стены смотрел сам Пилсудский. Его суровый взгляд из-под густых мохнатых бровей пробуравливал насквозь. Пышные усы, казалось, натопорщились еше больше.
- Никого я не бачыл,- ответил Василь Пилсудскому, - мы в кузне працуем, никуды не ходим. И до нас тольки свои, липчаки, приходят, каму трэба..
- Разговорился,- криво усмехнулся поручик,- А кто ж тебя
научил идти против власти?!
- Дак я ж не против... Я за...,- он хотел сказать, что заступился за отца, но вовремя спохватился, сообразил, что тем самым выдал бы его как зачинщика драки, и осекся на полуслове.
Поручик понял его по-своему:
- Как же ты за власть, ежели бился с ее верными слугами?
Василь опустил голову, не зная, что ответить.
- Добже,- вдруг прервал молчание поручик, глянув на часы, -
мы с тобой еше поговорим. А пока - уведите его.
Поручик был очень дисциплинированным офицером. Все распоря¬жения начальства выполнял, не раздумывая. Того же требовал от подчиненных. Педантично придерживался личного режима и распорядка дня. Вот и сейчас - обеденный перерыв. Он одернул мундир, одел чуть набекрень конфедератку, расправил усы и, довольный собой, покинул кабинет.
Третью неделю продолжалось следствие по делу липских бунтов¬щиков. Многие после допроса были не в состоянии вернуться в камеру на собственных ногах. Жандармы затаскивали их обратно волоком и бросали на холодный цементный пол. Однажды в таком состоянии приволокли с допроса и кузнеца. Василь подхватил обессиленного отца, оттащил в угол, подложил под голову котомку с пожитками.
В бледном с заострившимся лицом и всклокоченной бородой человеке трудно было узнать могучего богатыря.
-Тата, тата...,- испуганно звал Василь.
Приоткрыв глаза, Адам сквозь тяжелое прерывистое дыхание просипел:
- Василь...,- и закашлялся. Отдышавшись, зашептал:
- Не выдержал я их здеков , вырвался..., сбил одного, другого...
а следчий меня сзади... наганом по голове. Повалили, а потом все разом начали топтать сапогами... Он снова закашлялся, выплюнул сгусток крови, хрипло выдохнул:
- Гады, все нутро отбили...,- и сокрушенно добавил:- отвоевал я свое .. .
- Ну што ты, тата,- попытался успокоить отца Василь,- вот выйдем отсюда - поправишься. Еще повоюем.
- He-e, сынку. На их баку сила... Ты, сынку, не злуй их, будь тихим, пакорливым. Бо кали не забьют, то скалечат на всю жисть. А мне ужо не жыть...,- и опять забился в удушающем кашле.
- Буду, тата, буду. Всегда буду,- как клятву повторял Василь,
успокаивая отца.
К вечеру кузнецу стало совсем плохо. Его бросало то в жар, то в озноб, из могучих грудей с хрипом вырывалось прерывистое дыхание.
- Покличъте доктора! - стучал в железную дверь Василь.
C той стороны раздался голос охранника:
- А ну тихо там! Чего расшумелся?
- Доктора надо. Батьку ратавать ...
- Нет сейчас никакого доктора. Утром доложу начальству,- и отошел от двери.
Утром Адама забрали в теремную лечебницу, а через два дня надзиратель вызвал Василя:
-Иди попрощайся со своим батькой, -и, как бы оправдывая случившееся, добавил:- сам виноват. Неможно сопротивляться власти.
Вернувшись из лечебницы в камеру, Василь тяжело опустился на пол в своем углу, уткнулся головой в котомку с вещами, мучи¬тельно пытаясь сдерживать рыдания.
Ш.
Ноябрь выдался слякотным. В день, когда заканчивался процесс над липскими бунтовщиками, моросил дождь вперемешку с мокрым снегом. Раздраженные непогодой полицейские срывали зло на любопытных, пытавшихся проникнуть в плотно охраняемое здание городского суда.
Власти, опасаясь широкой огласки, процесс сделали зартытым.
В обществе еще не спала волна недовольства, вызванная жестокими репрессиями против крестьян Краковского воеводства. Началось с того, что доведенные до отчаяния землеробы ряда поветов отказы¬вались платить налоги и долги, выполнять трудовые повинности. Власти применили "пацификации", в ходе которых каратели избивали людей, забирали имущество, зерно, скот, разрушали постройки. Крестьяне для самозащиты стали создавать вооруженные топорами, косами и саблями отряды. У некоторых были ружья и даже револьверы.
Восставшие поветы были объявлены на осадном положении. С вооруженными бунтовщиками беспощадно расправлялись на месте. Арестованных во время допросов жестоко пытали, не выдержавших пыток объявляли " покончившими жизнь самоубийством" или "убитыми при попытке к бегству". Завершали "умиротворение" суды, пригова¬ривая зачинщиков к смертной казни. Разразившаяся в ответ буря общественного возмущения заставила власти заменить смертные приговоры пожизненной каторгой.
И вот теперь бунт в Липках - еше один отголосок тех волнений. Из Варшавы поступило секретное указание: поскольку это не массовое выступление, а частное событие, то не надо поднимать вокруг него большого шума и проявлять чрезмерной суровости к обвиняемым. Поэтому в зал суда не была допущена публика, а прокурор потребо¬вал сравнительно мягких, с его точки зрения, наказаний. Приговор, который огласил после совещания с присяжными заседателями судья, слово в слово повторял эти "мягкие меры пресечения". Но для подсудимых он выглядел чересчур суровым. Хотя обвинитель квалифи¬цировал преступление липчаков как бунт против власти, они считали себя просто участниками драки. И за это приговаривать к лишению свободы до пяти лет! Правда, сроки были названы не всем одинаковые,кому меньше, кому больше, но Василю определили как зачинщику бунта наибольший срок.
"Опасный преступник... пять лет",- эти слова, произнесенные прокурором и повторенные судьей, угнетающе подействовали на него. Неужели ежедневные издевательства и избиение его во время след¬ствия в участке были недостаточным наказанием за несколько синяков и кровоподтеков, которые он нанес жандармам? За что же еще пять лет тюремного заключения?
Конвоиры вывели группу осужденных из здания суда и повели мимо любопытных горожан в сторону тюрьмы. Василь тяжело ступал по снегогрязевому месиву, и в такт шагам в мозгу его отдавалось: "Пять лет..., пять лет..., пять лет..."
Вот и тюрьма - мрачное каменное здание, окруженное со всех сторон высоченной бетонной стеной с несколькими рядами колючей проволоки по верху. По углам - сторожевые вышки с вооруженными охранниками.
Арестантов провели через массивные железные ворота в тюрем¬ный двор. Ворота с лязгом захлопнулись, наглухо перекрыв обратный путь из неволи. Их еще долго держали на плацу под холодным моросящим дождем. Когда стали сгущаться ранние ноябрьские сумерки, узников развели по разным камерам, предварительно переоблачив в полосатые арестантские робы.
Угнетенный всем происшедшим Василь угрюмо проследовал в сопровождении тюремного служащего по мрачным коридорам и зако¬улкам к месту своего заточения. Зайдя в камеру, он остановился и невольно вздрогнул, услышав за спиной треск захлопнутой двери.
Потом оглядел свое новое жилище, в котором предстояло отбывать долгие дни и месяцы. Из двух железных коек, прикованных к стенам, одна была занята. Не всматриваясь в лежащего на ней человека, он направился к другой, свободной кровати, нащупал соломенный матрац, накрытый истертым суконным одеялом, и молча лег, подоткнув под голову некое подобие подушки, тощее и жесткое.
Закрыв глаза, Василь старался отогнать мрачные мысли, забыть¬ся во сне, но расслабиться не удавалось. Все тело его - мышцы, нервы, мозг - было напряжено до предела. В темноте кто-то храпел, вскрикивал, стонал во сне. В обычных условиях он бы заснул, не обратив внимания на все эти раздражители. Но теперь каждый звук ударял по натянутым нервам. А главное, не давали заснуть тяжелые думы. Он мысленно терзался из-за того, что ввязался в эту роковую потасовку, но тут же спохватывался: а как же отец? Ведь они вместе заступились за селян! В душевном вихре смешалось все: и неукро¬тимая злоба на притеснителей, и жгучая обида на неправедный суд, и безутешная скорбь по замученному палачами отцу.
Только под утро наступило кратковременное забытье, но и оно не принесло отдохновения.
Очнулся Василь от резкого продолжительного звука. Звенел звонок.
- Побудка, - уныло произнес сосед по камере. Он уже сидел на койке и обувался. При тусклом свете маломощной лампочки узник показался юноше сгорбленным тощим стариком, с зеленовато-бледным лицом, давно не видавшим бритвы.
Василь тоже поднялся с постели и молча сел на прикрепленный к полу табурет возле прикованного к стене столика. "Наверное, еще очень рано,- подумал он, глядя на темноту в узеньком заре¬шеченном окошке, расположенном в двух метрах от пола. – Хотя в ноябре рассветы поздние, так что не поймешь, сколько сейчас времени". Время. У него теперь будет много, даже слишком много унылых, однообразных часов, суток, месяцев.
- Давно пан тутай ? - по-польски спросил соседа, чтобы как-то
начать общение.
- В этой клетке с весны. А до того был в одиночке. Всего -
два года, один месяц и четырнадцать дней.
"Вот так же и я буду считать дни",- грустно подумал Василь. А сосед, тяжело вздохнув, тихо произнес как бы сам себе:
- Еще осталось почти восемь лет...
Василь содрогнулся: этому поляку дали вдвое больше, чем ему! Что же он такого совершил? Но спросить не решился: природный такт не позволял лезть в душу человеку с покалеченной судьбой.
В это время в коридоре послышался приближающийся легкий шум, в котором выделялся повторяющийся возглас:
-Сьняданне !
Лязгнула защелка, открылась дверная форточка, и появившаяся в ней усатая физиономия выкрикнула:
-Сьняданне!
Раздавали еду дежурные арестанты. Завтрак состоял из ломтя черствого хлеба, куска ржавой селедки и кружки коричневого ячмен¬ного кофе.
После того, как с едой было покончено, поляк, как бы продол¬жая прерванный диалог, спросил:
-А ты сам сюда надолго?
Напарник располагал к себе открытостью, и Василь откровенно признался:
- На пять лет.
- Ну то давай знакомиться. Анджей Крулик из-под Кракова.
- А-а-а,- Василь догадался, что судьба свела его с одним
из селянских повстанцев, и тоже представился:
- Ковальчук Василь из Липок. Тут недалеко - километров двад¬цать.
После бессонной ночи он чувствовал себя неважно и прилег на койку. Но тут же его поднял суровый окрик надзирателя, который подсматривал в дверной глазок:
- Днем лежать запрещается!
- Да, брат, тут залеживаться не дадут. Нас с тобой посадили,
а не положили,- мрачно пошутил Крулик и, чтобы новичок не нажил
себе неприятностей, стал рассказывать ему обо всех тюремных
порядках. Подробно охарактеризовал каждого надзирателя. Более-
менее человечный из них - пан Ружицкий, пожилой усач, который
пошел на эту службу ради обеспечения большой семьи. Он может
простить незначительные нарушения распорядка, к примеру, не под¬нять днем с койки прихворнувшего арестанта, не заметить нехитрой
переписки между заключенными разных камер. В то время, как другие надсмотрщики часто занимаются рукоприкладством, Анджей ни
разу не видел, чтобы пан Ружицкий кого-либо ударил.
А вот этот, который сейчас орал на тебя, - настоящий
садист. Веревский. Мы его зовем между собой не иначе как Зверевский. Молодой, здоровый, не слабее тебя. Выслуживается перед
начальством, издевается над арестантами как хочет. Когда нас сюда засадили, камеры были переполнены, было ужасно тесно, нечем было дышать. Так он, этот Зверевский, злорадствовал: "Чем теснее в тюрьмах и лагерях, тем свободнее на улицах".
Василь внимательно слушал и всматривался в собеседника. В камеру уже проникал сквозь решетку тусклый свет осеннего дня, и он увидел, что сосед не такой уж и старый, как показалось утром. Сильно старила его борода с проседью, впалые щеки и тор¬чащие скулы, по глазам было видно, что Анджею не больше сорока. Говорил тихо, с остановками, часто покашливая и прижимая левую руку к груди.
- Что, болит? - посочувствовал Василь.
- Болит. Боюсь, похоже на чахотку.
- А доктора не проверяли?
- Проверят, когда понесут в морг, - мрачно заключил Крулик
и замолчал.
Молчал и Василь, не желая утомлять больного разговором. Каждый думал о своем. Василь вспомнил, как от чахотки тяжело умирала мать, а за полгода до того умерла мать Янины, как горе сблизило их. Януся! Как там она в своей лесничевке? Будет ли ждать его? Захочет ли связать свою судьбу с несчастным арес¬тантом?
Из закоулков памяти одна за другой всплывали встречи с де¬вушкой, редкие и короткие. Но это были самые лучшие минуты в его жизни. Он вспоминал, как при этих встречах на ее щеках проступал стыдливый румянец, как светились радостью ее большие серые глаза. От этих воспоминаний на душе стало теплее, прорастала вера в то, что все плохое пройдет, и настанут для них с Яной светлые дни.
Раздумья прервало легкое ритмическое постукивание в стену со стороны соседней камеры.
- Что это? - прислушался Василь.
- А-а,- протянул напарник,- это так политические разговаривают между собой. Увидели, что новичка здесь поселили, думают, может свой,- он ударил кулаком по стене, постукивание прекратилось.
В полдень поднялась какая-то возня в коридоре.
-Обед раздают,- пояснил Анджей.
У Василя, быстро проголодавшегося после скудного завтрака, при упоминании о еде сильнее засосало под ложечкой. Наконец дошла очередь и до их камеры. В одно мгновение он опрожнил миску, в которой было налито нечто вроде отвара от перловой крупы. На второе тюремщики расщедрились, выдав пару ложек перловой каши, политой каким-то неприятно пахнущим прогорклым жиром.
Примерно через полчаса после обеда снаружи донеслась команда:
-На шпацер !
Василь глянул на клетчатый серый лоскут неба в окошке: "Не поймешь, идет дождь или нет. Но все равно лучше размяться на свежем воздухе, чем киснуть в этой тесной и душной клетке".
Внутренний дворик, куда их вывели, - большая каменная коробка под открытым небом. Дождя, к счастью, не было. Заключенные попарно, заложив руки за спину, медленно пошли по кругу, вытоптанному поколениями узников. Василь стал рядом с Анджеем. Тот тронул его за рукав:
-Зайди справа: левым ухом не слышу. В участке - сволочи! -
били со всего маху.
Василь поменялся с ним местами.
-Меня тоже в участке сильно били. А батьку моего замучили
до смерти. Хотя крепкий был мужик. Мы с ним кузнецы.
- А я простой хлоп. Слыхал про наши дела под Краковом?
- А как же. Об этом все знают.
- Только не все знают про то, как нас задавили и покалечили.
Кому только рассказать - не поверят. Вот погляди, какие руки.
Пальцы у Анджея были как засохший выдавленный из мясорубки фарш. Он снова убрал руки за спину.
- И молотком били, и иголки под ногти загоняли, и в дверях
давили. Так-то вот, брат.
Сочувственно глядя на согнувшегося, хромающего Крулика, Василь думал, что сам он, хотя тоже перенес много побоев, еще легко отделался, без увечий.
- Я чувствую,- продолжал откашлявшись Анджей,- чувствую, что не выйду отсюда живым. Жалко только жену и деток. Двое их у меня. Лешеку семь лет, а Юльке только пять. Как они будут без меня? Пропадут...
Василю хотелось как-то утешить приятеля.
- Ну, ты еще не хорони себя,- сказал он,- Коли выдержал такое, то будешь жить. А тут может какая амнистия выйдет или еще что-нибудь. А семью твою родственники поддержат, пока ты здесь. Ведь есть родня?
- Есть. Но им самим несладко живется.
- Ничего. Все же вместе. А вот я совсем один остался. Отец с матерью в Липки еще молодыми перебрались из-под Бреста. А здесь нет никакой родни.
И он стал рассказывать о себе, о том, как с малых лет обучался у отца кузнечному делу, как ходил за пять километров в соседнюю деревню в польскую начальную школу, и поэтому сейчас свободно изъясняется с Анджеем на его языке. В Липках не только своей, белорусской, но и никакой школы не было. Потом Василь стал кра¬сочно описывать окрестности родной деревни, сколько в лесах водится разных зверей и птиц, сколько грибов и ягод собирали они до самых заморозков. Своим рассказом он отвлек от грустных мыслей и Анджея. Тот тоже стал рассказывать о своих родных местах, которые, как оказалось, ничуть не хуже здешних. За разговором не заметили, как пролетела прогулка.
Возвратившись в камеру, Василь еще острее ощутил крайнюю стесненность, сумрачность и духоту своего нынешнего обиталища.
На ужин дали такой же как утром кусок селедки с кислой капустой и такое же коричневое пойло. Потом потянулись томительные нескончаемые минуты до отбоя. За этот долгий первый день пребывания в застенке вчерашние и ночные тревоги и переживания Василя несколько утихли, и он заснул быстро и крепким сном.


IV.
Монотонно, однообразно тянулись дни. Каждый раз одно и то же: так же утром подбрасывает с постели звонок, та же еда - баланда, селедка и пойло, те же вынос параши и уборка камеры, так же понуро бредут узники на прогулках, те же тяжелые ночные сны с храпом, вскриками, скрежетом зубов.
Приближалось Рождество. Все заключенные ждали его с надеждой, что оно внесет хоть какое-то разнообразие в их унылое, безрадост¬ное существование. Во время прогулочных разговоров передавались слухи о том, что будут разрешены посещения узников родственниками. Василю становилось тоскливее от этих приготовлений. После смерти отца у него поблизости не осталось родственников, и он болезненно переживал свое одиночество.
В первый день Рождества в тюрьме чувствовалось возбужденное настроение. Беспрерывно хлопали двери камер, по коридору туда и обратно надзиратели конвоировали одного за другим арестантов.
Неожиданно распахнулась дверь их камеры. В проеме появился пан Ружицкий.
- Ковальчук! На выход!
Ошеломленный вызовом Василь вскочил с табурета. Он даже не предполагал, что кто-либо мог его навестить. В смятении прошел, сопровождаемый надзирателем, по длинному коридору, пере¬ступил порог комнаты свиданий. Навстречу ему шагнула худенькая фигурка в плюшевом жакете и теплом пуховом платке.
- Януся!
Он почувствовал, как сначала замерло, а потом часто-часто заколотилось сердце. Рванулся к ней, сжал в своих ладонях ее маленькие, холодные с мороза руки и все повторял:
- Яна, Януся!
0на тихая, смущенная, смотрела на него, казалось, не мигая, и от этого ее большие серые глаза выглядели еще большими. Пуховый платок, усыпанный бриллиантиками растаявших снежинок, окаймлял пылающие щеки.
Вырвавшийся из камерной затхлости Василь жадно вдыхал исхо¬дящий от нее запах морозной свежести.
Из оцепенения их вывел голос пана Ружицкого:
- Ну что стоите,- добродушно проворчал он,- сядьте вон там,
потолкуйте минут пять.
Они сели, как им велели, друг против друга, глаза в глаза, попрежнему держась за руки, и не знали, с чего начать разговор - так много каждый хотел сказать.
- Василек, ну как ты? - первой нарушила молчание Яна.
- Да што я? Как и все тут. А ты как сюда попала? Как узнала, где я?
-Татуся выведал у судейских. Вот мы и приехали на подводе.
Я сказала, что твоя сестра, а он там за стеной остался: двоих не пустили.
Она не сказала, сколько пришлось дать "на лапу" чиновникам только за то, что они сообщили о решении суда и назвали место заключения Ковальчука, сколько сала и самогона взяли тюремщики за это свидание.
Василь растрогался от такого внимания к себе:
- Спасибо тебе, Януська. И передай пану Чеславу мою благо¬дарность за то, что не забыли, не оставили меня одного.
- Как же можно забыть. У нас же ближе вашей семьи никого
здесь нету.
От этих слов Василю стало так приятно и радостно на душе, и он начал быстро, как бы наверстывая упущенные минутки, говорить Янине, что он все это время думал о ней, часто видел ее во сне, представлял себе будущую встречу, когда выйдет отсюда. В ответ девушка призналась, что тоже думала о нем, беспокоилась, здоров ли.
Минуты свидания пролетели как одно мгновение.
- Заканчивайте,- уже совсем не таким, как вначале, а строгим
тоном произнес надзиратель, выполняя инструкцию.
- Ой! Совсем забыла! - засуетилась Янина, нагнулась и под¬няла с пола корзиночку. - Вот тут мы с татусем тебе сее-тое собрали к празднику. Разрешили передать только это.
Она достала из корзинки узелок и протянула Василю, потом порывисто обняла его на прощанье, горячо зашептала на ухо:
- Коханый мой, я буду ждать тебя... только не захворай...
Пусть хранит тебя Матка Боска.
Вернувшись в камеру, Василь от возбуждения и радости не находил себе места, мерил шагами расстояние от двери до окошка и обратно. Потом, словно опомнившись, присел к столу, развернул узелок. Там было полдюжины пирожков с мясом, с десяток яблок, несколько кусочков сахара и баночка топленого сала. Отдельно были завернуты вязаные из шерсти шарф и теплые носки.
Ему захотелось поделиться своей радостью и неожиданным богат¬ством с другом по несчастью. Анджей лежал на койке лицом к стене; в день Рождества надсмотрщики за это не придирались. Лежал, стра¬дая не только от своей болезни, но и от того, что его в этот день не смогли навестить родные.
- Анджей, вставай! - позвал Василь.- Глянь, какие подарки
нам с тобой принесли Дед-Мороз и Снегурочка, - и сам обрадовался
такому удачному сравнению Яны и ее отца с рождественскими персо¬нажами.
Анджей сел на койке и замер с широко открытыми от удивления глазами. Потом, не сводя глаз с неожиданного изобилия, бочком как краб перебрался на свой табурет у стола.
- Давай попразднуем, - пригласил Василь, пододвигая еду.
Они растянули удовольствие, наслаждаясь пирожками, яблоками и сладким чаем три дня, а салом понемногу заправляли баланду почти две недели.
Рождество прошло. Наступил новый, тысяча девятьсот тридцать шестой год. Но Василь с Анджеем долго еще не расставались в своих беседах с рождественской темой. Они вспоминали как проходили эти праздники там, на воле.
Обычно длинными декабрьскими вечерами крестьяне не засиживались. Но перед Рождеством все, кроме самых маленьких детишек, долго не ложились спать. Хлопцы и девчата собирались группами и с песнями, шутками и прибаутками ходили по деревне колядовать. Хотя большинство селян жили впроголодь, но для такого случая выделяли кое-что из скудных припасов. Колядники с корзинами ходили от хаты к хате и пели, галдели, шумели под окнами до тех пор, пока хозяева не откупались кто чем: калачами, бубликами, пряни¬ками, пирогами, а кто и куском крестьянской колбасы. И далеко заполночь в морозном воздухе разносились песни и гомон, а нередко и крики дерущихся подвыпивших мужиков.
Эти воспоминания мысленно выводили узников за тюремные стены, возвращали к родным, друзьям и односельчанам. Какое-то время Василю не хотелось говорить о пережитых неприятностях, о тяжелых и горестных событиях. Праздничная тема облегчала душу, успокаивала нервы. Они подробно, в деталях рассказывали друг другу о традици¬онных ритуалах проводов зимы и встречи весны, в которых проявля¬ется радость крестьян от того, что и сами дотянули до теплых дней и скотинке не дали пропасть.
Вспомнили приятели и праздник Христова воскресения, подели¬лись своим недоумением, почему так; событие одно, а названия раз¬ные - у белорусов Вяликдень, а у поляков - Вельканоц.
Из всех праздников Василю особенно нравился летний - Купалле, который испокон веков славяне отмечают в первую неделю липеня - на макушке лета. К этому времени природа входит в полную силу, кипят бурной зеленью леса, наливаются соком травы, яркими красками распускаются луговые цветы и даже, говорят, ровно в полночь на Ивана Купалу в лесной чащобе расцветает папоротник. И цветок этот тому, кто его найдет, открывает самые потайные клады.
Вспоминая об этом, Василь как бы заново переживал ощущения, которые он испытывал тогда. Вот он, десятилетний сорванец, в полночь продирается сквозь чашу в надежде отыскать папороть-кветку. Сям-там в темноте вспыхивают таинственно-фосфорические огоньки светлячков. Под ногой с хрустом ломается сухой сучок, и над самой головой раздается пугающий треск и следом - удаляющееся лопотание больших крыльев. Возвращается домой с пустыми руками, но зато гордый от того, что теперь может преодолевать страх.
А вот он, долговязый подросток, затаился в прибрежных кустах, подсматривает за смутно различимыми при лунном свете купальщицами, с каким-то сладостным чувством слушает хороводное пение увенчанных цветами девчат и провожает взглядом медленно уплывающие по тече¬нию реки брошенные ими венки.
И вот Василь уже рослый, крепкий, мускулистый юноша вместе с другими хлопцами зажигает купальские костры, в буйном весельи совершает огромные прыжки через огонь, вызывая восторг девчат и зависть сверстников.
И еще вспоминал Василь осенний праздник урожая - дожинки. Только радости при этом не испытывал, потому что помнил: не успевали мужики протрезветь после праздника, как на деревню набрасывались сборщики налогов и недоимок, кредиторы, землемеры и прочие нахлебники. И в памяти юноши снова всплывал злополучный сентябрь, яростная схватка с жандармами и все последующие несчастья.
Как ни пытались узники в своих мыслях, в беседах отвлечься от мрачной повседневности, она безжалостно ежеминутно напоминала о себе душной теснотой камеры, грубыми окриками надзирателей, постоянными позывами и спазмами пустого желудка.
Василь видел: Анджею с каждым днем становится все хуже. Мучительный кашель настолько изнуряет его силы, что во время прогулок он еле волочит ноги. Не согревает и связанный Яниной теплый шарф, которым Василь укутывает его перед выходом "на шпацер".
В один из последних январских дней Анджей не смог подняться с койки по звонку побудки. В камеру ворвался Зверевский:
- Вставай, быдло!
Анджей напрягся, казалось, из последних сил, приподнялся, сел на койке, свесив босые ноги на пол, и зашелся в раздирающем грудь кашле. Сквозь тряпицу, которую он прижимал ко рту, просту¬пила кровь. Но надсмотрщик, не обращая на это внимания, заорал еще пуше:
- Вставай, симулянт!
Взволнованный состоянием товарища, Василь попытался смяг¬чить напряженность:
- Пан подхорунжий, в больницу бы его...
- Молчать! - гаркнул в ответ Зверевский. - Еще ты, свинья,
будешь мне указывать?!
- Я человек, а не свинья,- не выдержал Василь,- и не указы¬ваю, а обращаю внимание на то, что Крулик болен...
- А-а, ты пререкаться?! - взревел надзиратель и наотмашь
хлестнул Василя по лицу, - В карцер!
Его втолкнули в узкую подвальную камеру, куда не проникал луч света. Василь, вытянув перед собой руки, сделал три шага, и ладони его коснулись скрой, покрытой осклизлой плесенью, стены.
Шагнул в сторону - коленом ударился о край железной койки. Сел на нее - голые доски; ни матраца, ни одеяла и подушки. Спазмы в желудке напоминали, что остался без завтрака.
"Но хоть лежать здесь никто не запретит",- подумал он и улегся спиной на доски, подложив кулаки под голову. "Зачем я ответил этому извергу,- ругал себя Василь.- Ведь говорил отец, чтоб был покорным властям. Да и Анджей предупреждал, что прере¬кание с тюремными служащими не остается безнаказанным".
Долго полежать ему не удалось - в карцере было так холодно, что его начало знобить. Встал, начал широко размахивать руками, приседать - спасаться от холода испытанным крестьянским способом, немного согрелся, сел, подумал: "Хорошо, что успел одеть теплые носки. Спасибо тебе, Януся".
Через какое-то время холод снова заставил встать и двигаться. "Главное, не сдаться, не раскиснуть, а то заболеешь"- приказывал Василь сам себе и в который раз поднимался с койки, чтобы не дать холоду сломить себя.
Наконец, со стуком открылась форточка в двери, и волосатая рука просунула в нее кусок хлеба и железную кружку с водой:
- Эй ты там! Принимай!
- Это все? - невольно вырвалось у Василя.
- Не сдохнешь! - и форточка с треском захлопнулась.
Он не знал, сколько времени прошло с того момента, как за ним закрылась дверь темницы, и уже машинально, стиснув зубы, продолжал раз за разом преодолевать сковывающий холод. А после каждой разминки впадал в забытье, это не был сон, а какое-то временное расслабление до новой разминки.


V
Когда Василя привели обратно в его камеру, с табурета Анджея поднялся незнакомый сутуловатый лет тридцати блондин с живыми, чуть прищуренными глазами. На койке Василя лежал теплый шарф Янины.
- А где Анджей? - растерянно спросил Василь.
- Я здесь уже два дня,- ответил по-польски незнакомец,-
а прежнего жильца, как я узнал от товарищей, накануне забрали
в больницу.
"Значит я был в карцере трое суток,- сообразил Василь.,- И в тот же день Анджея положили в больницу. Слава богу, будут лечить".
- А про тебя я тоже знаю от товарищей,- продолжал новичок.-
Ты кузнец из Липок Василь Ковальчук. Ведь так?
- Так,- подтвердил юноша и насторожился: "Наверное, это
подсадной. Про таких рассказывали, что все выведывают, а потом
докладывают начальству".
- Ну вот. А меня зовут Ян Клепач, - он протянул руку.
Василь, вконец измученный карцером, не был расположен к беседе, тем более с этим типом. Не обращая на него внимания, он тяжело опустился на свой табурет, положил руки на стол и уронил на них голову. Клепач убрал свои руки за спину и стал молча мерить ша¬гами камеру от дверей до окна и обратно. Сo стороны соседней камеры послышалось постукивание. Клепач ответил серией легких ударов. Звук прекратился. Он возобновил ходьбу.
Василю снился сон: сидит он за столом в родной хате, а мать ставит перед ним тарелку с горячими драниками. Он ест, ест и никак не может насытиться. Но уже не мать, а Янина подкладывает драники. И тут Василь понимает, что это сон. Он видит себя на своей деревянной кровати под теплым одеялом. Отец трясет его за плечо: "Вставай, сынку, пора. Уже светло на дворе". Но ему не хочется покидать согретую постель. Рука сильнее сжимает плечо.
- Ковальчук! Ужин принесли, - слышит он чужой, незнакомый
голос и просыпается на тюремном табурете возле стола.
Рядом стоит новый жилец и протягивает ему миску каши, хлеб с
колбасой, кусок сахара и кружку горячего чая. Ему кажется, что
сон продолжается. Встряхивает головой. Нет, колбаса и сахар
настоящие. Недоуменно смотрит на Клепача.
- Ешь, братка, ешь. Это товарищи передали. Тебе подкрепиться
надо после карцера.
"Что-то он все - "товарищи да товарищи",- думал Василь,
поглощая необычно роскошный ужин. В это время Клепач подошел к стене и начал тихонько выстукивать какие-то сигналы. В ответ послышался такой же стук. "А-а,- вспомнил Василь,- Анджей говорил, что так переговариваются политические. Значит, этот из них".
- Ну как, братка, немного подкрепился? Вот и хорошо, -
покровительственно подытожил Клепач, когда на столе остались
пустые миска с кружкой.
- Спасибо, - коротко поблагодарил Василь, не решаясь спро¬сить, что за люди побеспокоились о нем, неизвестном им арестанте.
Он, обычно смелый, уверенный в себе, как-то оробел перед этим
странным человеком. С Анджеем было просто - такой же, как и он
сам, селянин. Словом - свой. А этот - совсем другой, собранный,
энергичный. На вид довольно хилый, а во всем - в движениях, в
речи, в поступках - какая-то внутренняя подчиняющая сила.
Обычно, чтобы скоротать время от ужина до отбоя, они с Анджеем продолжали свои беседы. Но сейчас он не знал, о чем говорить. Выручил Клепач:
- А что случилось с твоим приятелем, что забрали в больницу?
- У него чахотка. И вообще он весь искалечен.
- Понятно. Узнаю почерк фашистских холуев. А кто он?
- Селянин из-под Кракова...
- Все ясно,- перебил Клепач,- из тех самых повстанцев.
Мерзавцы! Как они с ними расправились!
И он стал рассказывать Василю об уже известных ему от Анджея событиях трехлетней давности. Только в его описании все выглядело гораздо страшнее. Картина страданий, изображенная Анджеем, ограничивалась рамками одной его деревни. Клепач же рисовал широкое, объемное полотно с названиями многих сел нес¬кольких поветов, перечислял десятки убитых и изувеченных, сотни осужденных к тюремному заключению и каторжным работам.
Василь сначала недоверчиво отнесся к рассказу сокамерника: "Откуда он знает обо всем этом? Ведь не мог же он быть во всех этих местах", но постепенно, видя, что многое из услышанного совпадает в деталях с тем, о чем говорил Крулик, убеждался в правдивости повествования Клепача и удивлялся его осведомленности. Тот словно угадывал его мысли:
-Что, братка, удивляешься, откуда я это знаю, да? У нас везде есть свои люди, и что бы где ни происходило, становится известно всем.
- У кого - у вас? - наконец не выдержал Василь.
- У нас - у коммунистов,- гордо произнес Клепач.
Это признание нарушило налаживающийся было контакт Василя в отношениях с сокамерником. Он слыхал о коммунистах, что они безбожники, что хотят лишить людей собственности, сделать общими дома, скот, нажитый скарб и даже жен. Поэтому он больше ни о чем не стал спрашивать собеседника и сделал вид, будто разговор его утомил. Клепач заметил это и стал молча расхаживать туда-сюда. Утром после обычных процедур Василь уселся на табурет в ожидании завтрака.
- Э-э-э, братка, - проткнул Клепач,- так дело не пойдет.
Ты что, хочешь, чтобы твои богатырские мышцы превратились в
тряпки? Такое тело надо беречь, тренировать каждый день. Давай
вместе со мной, веселей будет.
- Ты прав,- согласился Василь, - без движений тут совсем
ослабнешь,- и присоединился к соседу, который стал показывать ему различные упражнения дли рук, ног, шеи, поясницы, одновременно объясняя, как следует правильно дышать.
С тех пор физические упражнения стали для Василя обязательной частью распорядка дня. Сначала мышцы, натруженные вынужденной "зарядкой" в карцере, побаливали. Но скоро он почувствовал, как обмякшее за четыре месяца тело снова становится упругим, как вместе с тем возрастает уверенность в способности преодолеть все тяготы неволи. Несмотря на свое предубеждение к коммунисту, он испытывал чувство благодарности к нему за своеобразную опеку. Он уже не отмалчивался, когда Клепач заводил разговор, сам начи¬нал диалог, а иногда даже вступал в спор с ним, если был с чем-либо не согласен. Иной раз Ян убеждал его в своей правоте, но часто каждый оставался при своем мнении.
- Ты бы знал, братка, какие есть у нас ребята,- сказал как-то
после ужина Клепач.- Вот хотя бы последний случай. Взяли нашу
группу, как они говорят, "за большевистскую пропаганду". Выдал
один гад. Идет суд, и на нем дает показания этот провокатор. И вдруг встает из зала хлопец и - бах! - стреляет этого гада. Тут, конечно, паника! Хлопец - бежать. И только тогда жандармы очухались и давай стрелять вдогонку.
- Убег? - с надеждой спросил Василь.
- Нет. К сожалению подстрелили. Но, говорят, живой, в тюремном
госпитале сейчас, под строжайшей охраной.
- Вот это да! - не мог не восхититься Василь, - на смерть
пошел за товарищей. - Он поймал себя на мысли, что впервые упот¬ребил это слово в его новом значении. Вспомнил, как многие одно¬сельчане, как только началась стычка с жандармами, разбежались по домам.
- Вы, политические, крепко стоите друг за друга.
- А ты что, разве уголовный?
- Н-нет.. .
- Значит тоже политический. Других не бывает.
Василь промолчал. И согласия не выразил и не возразил.
- А нас, - продолжал Клепач, - как видишь, все равно засудили.
- Я так и не понял,- сознался Василь, - за что же?
- За правду, братка. За то, что рассказывали людям про
страну, где власть служит не богатеям, а трудовому народу, простым рабочим да вот таким селянам, как ты.
Василю вспомнились слова отца: "От всякой власти одни напасти", и он съязвил:
- И за эти сказки - в тюрьму?
- Нe-ет, братка, это не сказки,- возразил Ян.- Разве ты не
знаешь, что в семнадцатом году в России была революция?
И он стал рассказывать юноше о том, как в соседней стране рабочие и крестьяне свергли власть помещиков и капиталистов и установили свою - власть Советов. И вот уже почти двадцать лет трудовой народ не знает угнетения, работает на себя.
Василь слушал, но продолжал сомневаться: слишком уж было необычно и маловероятно то, о чем говорил Ян.
- Что, и полиции, и жандармов, и тюрем там нет? - задал
он каверзный вопрос.
- Ну, тюрьмы, конечно, есть. И полиция тоже, - несколько
смутился Клепач, но тут же нашелся: - надо же, чтобы кто-то
следил за порядком и наказывал воров, например, или других нару¬шителей законов.
- Раз есть тюрьмы, значит нет свободы,- заключил Василь,
влез на табурет и потянулся к окошку, показывал, что не хочет
продолжать разговор на эту тему.
На следующий день, выходя на прогулку, Клепач спросил:
- Братка, ты не против, если будем гулять не вместе? - и
тут же, как бы оправдываясь, пояснил:- мы с тобой наговоримся
у себя в камере, а тут мне надо кое с кем пообщаться.
- Добра, - кивнул Василь. Ему и самому захотелось сменить
собеседника. С Клепачем он чувствовал себя в неловкой роли
ученика. С Анджеем - другое дело - они были равными собеседни¬ками.
Чуть-чуть замедлив шаг, он пропустил мимо несколько человек и пошел рядом с тихим, немногословным мужичком, с которым раньше несколько раз заговаривал. Тот, как и большинство заключенных, не любил говорить о том, как и почему он оказался за решеткой. Василь и не допытывался. Сначала он молча прислушивался к похру¬стыванию снега под ногами, потом завел разговор о погоде, о нынеш¬ней зиме. Оба высказали свои предположения о том, какая по приметам будет весна - ранняя или поздняя, и как это скажется на будущем урожае.
Беседа была неторопливая, с паузами, и Василь, посматривая на бредущих по кругу арестантов, обратил внимание на своего сока¬мерника, который быстро и горячо что-то говорил то одному, то другому узникам, шедшим поблизости. По тому, как те внимательно и заинтересованно слушали Клепача, было видно, что он пользуется здесь авторитетом.
После этой прогулки Василь стал с несколько большим доверием относиться к рассказам Яна о жизни в Советском Союзе, которые тот возобновлял при всяком удобном случае.
Из разговоров с Мрочеком, - так звали нового знакомца Василя,- он узнал, что тот сидит уже четвертый год. И как старожила его часто используют на разных хозяйственных работах. Приходилось убирать мусор, таскать разные мешки и ящики на склад и со склада, пилить и колоть дрова, кочегарить в котельной. Поэтому он много знал о том, что происходит на территории тюрьмы.
Во время одной из прогулок Мрочек был особенно неразговорчив.
- Что это ты нынче такой мрачный? - заметил Василь.
- Да-а...,- протянул тот,- хоронили мы одного сегодня. Отму¬чился бедняга.
- Кто такой? - встревожился Василь, сразу подумав о своем
бывшем напарнике.
- Некто Крулик.
Так и есть! Василя будто кто ударил в грудь и схватил за горло. Он замер на месте. Сзади подтолкнули:
- Ну ты! Чего стал? Пошевеливайся!
Он глотнул застрявший в горле комок, кулаком вытер высту¬пившую слезу и пошагал дальше по кругу, низко опустив голову.
- Нам с тобой, братка, еще повезло, - сказал Клепач, когда узнал о смерти Анджея. - Мы живы и не покалечены. И не будем убиты на войне.
- На какой ещё войне? - удивился Василь.
- На будущей. Всех молодых погонят воевать, а мы с тобой
будем сидеть за этими стенами, как в крепости.
- Вот выдумал, - отмахнулся Василь, - войну какую-то...
- Не какую-то, братка. Большая будет война.
- Да откуда ты взял?
- Книжку одну умную недавно прочитал. "Будущая война" называется. И написал ее один знающий человек: бывший наш премьер -
генерал Сикорский. Он там приводит цифры: сколько танков, самолетов, кораблей понастроила за последнее время Германия, сколько запасла бомб, снарядов, винтовок и патронов, сколько людей поста¬вила под ружье. И вооружается все больше и больше. А их фюрер - Гитлер заявляет, что немцы - это особая нация - арийцы, и что они должны господствовать над всем миром. Вот Сикорский все под¬робно подсчитал, обдумал и сделал вывод, что к концу тридцатых годов Германия будет полностью готова начать войну. И знаешь, что самое главное? То, что она начнет ее с нападения на Польшу.
Василь слушал и снова, как при первой встрече с Клепачем, с недоверием воспринимал его слова. Мало ли что выдумает какой-то генерал. Эти генералы, как голодные о куске хлеба, только о войне
и мечтают.
VI
Медленно тянулись дни и недели заточения. Временами душу Василя охватывала такая дикая тоска, что он, казалось, был готов броситься на первого попавшегося надзирателя, а там - будь что будет. Но в самый критический момент перед глазами вставал образ умирающего отца, слышался его последний наказ: "Будь, сынку, по¬корным" - и он повторял себе, как тогда ему: "Буду". Так, одер¬живая себя, Василь постепенно привыкал к повседневной тюремной жизни с ее неизменным суровым распорядком.
С нетерпением ждал он приближавшейся Пасхи, надеясь на новое свидание с Яниной. Перед праздником арестантов заставили тщательно убрать тюремную территорию, коридоры, камеры. После этого помыли в бане, постригли, побрили. Эти маленькие житейские, такие домашние хлопоты хоть немного разнообразили унылый быт.
В предпасхальную ночь Василь долго не смыкал глаз. Ожида¬ние новой встречи с Яниной, - а в то, что она обязательно будет, он хотел верить, - всколыхнуло вереницу воспоминаний. Са¬мым ярким из них- была последняя, рождественская ветреча. Он снова видел раскрасневшееся от мороза лицо Яны и ее большие немигающие серые глаза, от этого видения сладко защемило сердце.
Но откуда-то из глубины сознания вспыхнул обжигающий уголек: "А может- она не придет? Вдруг заболела, простудилась?' Погода вон какая обманчивая... Но внутренний голос гасил тревогу: "Да нет. Она выносливая, не поддастся хворобе". Но змей сомнения подливал яду: "А вдруг к ней подлез этот слизняк Юзик Лупский?! Он давно посматривает в ее сторону". Но тут же Василь устыдился этой предательской мысли: "Нет, Яна не изменит своему слову". И в ушах его явственно прозвучал ее нежный голосок: "Я буду ждать тебя".
После побудки и завтрака Василь возбужденно шагал по камере. При каждом движении в коридоре замирал в напряженной стойке, настораживался и прислушивался: не сюда ли идет надзиратель с радостной вестью.
- Ну что ты так разволновался, - пытался успокоить его Ян, -
побереги нервы, они тебе еще пригодятся.
Но Василь метался, как щегол в клетке, до того момента, пока не услышал долгожданное:
- Ковальчук! На выход!
Влетев в знакомую комнату, Василь бросился навстречу Янине и услышав:
- Христос воскрес! - радостно отозвался:
- Воистину воскрес!
Они, как принято в этот праздник, троекратно крест-накрест расцеловались. От радости кружилась голова, хотелось петь и плясать.
- Василек, родненький...,- Яна обмякла в сильных объятьях
Василя, а он неумело поцеловал ее куда-то возле уха и боялся пошевелиться, как когда-то на сеновале.
Потом, как и в прошлое свидание, сидя на лавке напротив любимой, он не отрывал от нее взгляда. Что-то новое для него было в ее лице. Ага, эта горсточка веснушек, доставшаяся в на¬следство от матери-белоруски. Она ничуть не портила ее лицо. Наоборот, в сочетании со льняными волосами и большими серыми - от отца-поляка - глазами веснушки придавали ей особую привлека¬тельность. Как это раньше он не замечал этих веснушек, каждая из которых сейчас ему казалась крупинкой золота? И только теперь он ощутил, что кончилась зима и пришла весна, первая в его тюремной жизни. А сколько их еще будет?
Вот и эта встреча пролетела, как весенняя ласточка мимо окна: не успел как следует разглядеть, а ее уже нет. И снова - душный сумрак камеры, жесткий тюремный распорядок, придирки и оскорбления надзирателей.
__________________
Василь любил весну. Любил за переливчатые рулады жаворонков и чарующие соловьиные трели, за нежную зелень молодых березовых побегов и изумрудный разлив поднимающихся озимых, за пьянящий запах черемухи и благоухание сирени.
Но вот уже третью весну вместо этих привычных с детства звуков, красок и ароматов он ежедневно слышит раздражающий звон побудки, видит ненавистные облезлые серые стены, ощущает отвра¬тительный стойкий запах параши.
Иногда казалось, что время остановилось и не будет конца этому однообразному тягостному существованию. Но ближе к лету в режиме дня появилась некоторая новизна: как старожилов, их стали привлекать к различным внутренним работам. Сначала это были уборка территории, разгрузка, погрузка и перетаскивание всяких нужных в хозяйстве вещей. Потом, обнаружив у сокамерников способности мастеровых, им стали доверять ремонтные работы.
Тюрьма была старая, оборудование изношенное. Время от вре¬мени что-то латалось, подновлялось, снова выходило из строя, требовало починки. Комендант тюрьмы старый легионер Рыдзевский старался максимально использовать дармовой труд заключенных. Это давало ему возможность экономить бюджетные средства, пред-назначенные для хозяйственных нужд, и путем нехитрых комбинаций переводить их на свой личный счет в банке. Подчиненным он велел выбирать из подопечных арестантов умелых и послушных работяг и любил сам давать им указания.
Однажды Василь с Яном оказались в кабинете коменданта.
- Слыхал я, что вы на все руки мастера, - удивил их неожи¬данной похвалой Рыдзевский. - А кровельное дело знаете?
- Приходилось и по кровельному, - ответил Ян за двоих.
- Ну ежели так, то будете чинить крышу на конторе, - хлопнул
ладонью по столу комендант.
Уже на следующее утро они грохотали по крыше одноэтажного административного корпуса и гвоздодерами и щипцами отдирали от обрешетки старую проржавевшую жесть.
- Обрати внимание, братка, - сказал Клепач, кивнув в направлении бетонной ограды, протянувшейся вдоль здания метрах в трех от него, - стена-то на одном уровне с нижней кром¬кой крыши.
- Да, -подтвердил Василь,- высокая.
- Да я не о том, - Ян помолчал. - Ну ладно, об этом после.
А пока поглядывай исподтишка туда за стену и запомни общий вид.
По ту сторону увенчанной колючей проволокой стены, по углам которой торчали сторожевые вышки с вооруженными охранниками, Василю была видна небольшая площадь. Слева, справа и сзади пло¬щади возвышались дома. В глубине ее параллельно стене тянулась мощеная булыжником улица, уходящая в обе стороны за строения. В этот час площадь была почти пуста, только у входа в здание справа разговаривали две женщины, да вдоль по улице тащилась груженая повозка.
В полдень картина изменилась: через площадь в разные стороны заспешили люди, наверное чиновники торопились на обед. Потом распахнулись двери одного из зданий, и с крыльца посыпалась галдящая детвора.
- Гимназия, - заметил Клепач. Он выпрямился и, глядя на
пересекающих площадь горожан, добавил:
- Пора бы и нам пообедать.
После обеда они продолжали отдирать старую жесть с крыши. А вечером Клепач дольше обычного о чем-то перестукивался со своими товарищами.
Нa другой день они снова с самого утра были на крыше. Ян между делом начал тихий разговор:
- Послушай, братка, что я скажу. Мы с тобой вместе больше
двух лет и переговорили про многое. Только про одно ни разу не
говорили - не было шанса. Теперь он появился.
- О чем это ты? - не догадывался Василь.
- О свободе, - Ян оглянулся, как будто кто-то мог их здесь
на крыше услышать. - Я придумал, как можно отсюда драпануть.
Василь от неожиданности прекратил работу и привстал. О сво¬боде он думал постоянно, но мысль о побеге казалась ему настолько неосуществимой, что никогда не приходила в голову..
- Тихо, тихо, - шепнул Клепач, - не привлекай внимания. Ра¬ботай и слушай. - Он сбросил вниз очередной ржавый лист и после большой паузы продолжал:
- Стоит отсюда до стены перебросить доску - вот тебе и мостик к свободе. А там - полтора десятка шагов до угла гимназии и через двор на улицу, где нас будет ждать экипаж. Доски мы возьмем для замены старой подгнившей обрешетки. А о транспорте я сделаю заявку через свою систему связи.
Дерзость замысла, простота плана вскружили голову юноше, но он все-таки засомневался:
- Так ведь ночью мы сюда не попадем...
- А мы не ночью, мы днем.
- Как же так, ведь часовые с вышек стрелять будут...
- Не будут, - уверенно сказал Ян, - В этом деле важно выбрать момент. Понимаешь, в полдень на площади полно чиновников и гимна¬зистов - стрелять никто не осмелится. Вот тогда-то мы и прыгнем. А пока давай не спешить с ремонтом, чтобы товарищи с воли успели все подготовить. Да и часовые пусть привыкают видеть нас здесь постоянно.
Василь вытер рукавом пот со лба и вдруг понял, почему ему хотелось опровергнуть доводы Клепача:
- А что дальше? Куда деваться? Ведь в деревню нельзя будет
вернуться. Что, волком в лесу ховаться?
- Ну почему в лесу. На свободе будем. Где захотим. Правда,
какое-то время придется от властей скрываться под чужими именами.
Нo когда эту власть скинем - заживем по-людски.
Сомнения не оставляли Василя все дни подготовки к побегу. Но пребывание в неволе было таким невыносимым, и таким страстным было желание обрести свободу, что он не мог отказаться от предложения Яна .
Заговорщики не спеша продолжали чинить кровлю, получили но¬вые доски для замены подгнивших. Одну, самую широкую и крепкую припрятали здесь же, на чердаке среди оторванных ими старых досок. Они уже починили обрешетку, застелили новой жестью две трети крыши, когда наконец после очередного вечернего сеанса перестукивания Клепач объявил Василю:
- Все готово, братка. Завтра уходим. Одна деталь: кто пойдет
первым?
- Я думаю, надо идти тебе. Те, кто будут встречать, меня не
знают. А я от тебя не отстану.
Все утро следующего дня они, как ни в чем ни бывало, грохо¬тали молотками, прибивая листы жести к обрешетке, между делом вытащили припасенную доску с чердака и положили на край крыши.
В полдень, как обычно, на площади оживилось движение. Потом из дверей гимназии со смехом и гомоном высыпали юные барышни.
- Пора, - коротко бросил Клепач.
Они моментально поставили доску одним концом на крышу, другой опустили на стену, придавив колючую проволоку. Как, договорились, Ян первым стремительно пробежал по доске и сиганул вниз. За ним последовал Василь, но под тяжестью его тела доска треснула. Он покачнулся перед соскоком и неудачно приземлился на правую ногу. Острая боль резанула в щиколотке. Вскочил, сделал шаг и упал. Со сторожевой вышки бабахнул выстрел. Тревога! Барышни пронзительно завизжали и шарахнулись в разные стороны. Клепач был уже возле угла гимназии. Оглянулся.
- Нога... Беги один, - махнул ему рукой Василь. Тот скрылся за углом.
Из тюремных ворот уже бежали охранники, одни - вдогонку за Яном, другие приближались к Василю. До его слуха с той стороны, куда исчез Клепач, донеслось удаляющееся цоканье копыт и стук колес по брусчатке. Подбежавшие к Василю охранники сходу начали пинать его подкованными сапогами. Жестоко избитого приволокли обратно в тюрьму, бросили в одиночную камеру.

VII
Кончалось лето тридцать девятого года. Начинали сбываться предсказания генерала Сикорского, о которых говорил Василю Ян Клепач. Западная соседка Польши Германия была готова к завоеванию "жизненного пространства".
В последние дни августа немецкие радио и пресса подняли шум на весь мир о том, что в смежных с Германией западных воеводствах Польши их соотечественников якобы притесняют поляки. В подроб¬ностях описывались чинимые над немцами неслыханные по своей жес¬токости зверства и убийства ни в чем не повинных мирных людей.
Обыватели были потрясены сообщениями из Берлина о нападении польских солдат на немецкую радиостанцию в Гляйвице, на погра¬ничный городок Хохлинден, на дом лесника в районе Питчена. Они не знали, что роль польских солдат в этом подлом спектакле играли абверовцы и эсэсовцы, что его берлинские режиссеры спланировали и провели провокационные акции с целью обвинить Польшу в нападении для того, чтобы оправдать перед мировой общественностью собствен¬ную агрессию.
Первого сентября оснащенная самым современным оружием, образ¬цово вымуштрованная германская армия всей своей мощью обрушилась на страну, вернувшую себе независимость всего двадцать лет назад. Храбрые польские кавалеристы, размахивая саблями, броса¬лись в контратаки, а навстречу им, изрыгая смертоносный свинцовый дождь, ползли стальные чудовища танков.
Вести о приближении немецких войск всколыхнули город. В этот день с самого утра разыгралась паника в сопровождении усиливающегося гула канонады. Власти спешно упаковывали чемоданы. Торговцы закрывали крамы, припрятывали товар. Обыватели - одни притаились в своих домах за стенами, ставнями и запорами, другие - , взяв с собой самое ценное из имущества, кто на повозке, а кто и пешком помчались на село к родственникам.
Шум, крики, беготня на улице взволновали узников городской тюрьмы.
Василь влез на табурет и сквозь решетку узкого окошка увидел разбегающихся охранников. Услышал лязг открываемых кем-то желез¬ных запоров, многоногий топот по коридору. Бросился к двери - открыто! Втиснулся в бегущую толпу арестантов - коридорами, мимо распахнутых железных заслонов, по лестнице вниз, к выходу. Свобода!
Менее получаса понадобилось на то, чтобы выбраться за город, а там - в лес: не стоит выставляться на люди в арестантской одеж¬де. Перебежал поле, продрался сквозь кусты дикого малинника, наткнулся на овраг. Скатился вниз и оказался около ручья. От волнения, от бега, от голода пересохло горло, и он бросился ничком на землю, опустил лицо в холодную ключевую воду и пил, пил до ломоты в зубах...
Утолив жажду, сполоснул лицо, шею, присел на ствол упавшей осины. Как-то сразу расслабился и словно окунулся в омут запахов, звуков и красок родного леса. После четырех лет заточения в за¬стенке все окружающее ощущалось с необыкновенной остротой. На удивление сладко пахли перепревшие листья и осиновые гнилушки. В звенящей тишине райской музыкой казалось тоненькое теньканье синички. Медленно проплывали на фоне не по-осеннему ярко голубого неба невесомые нити бабьего лета. Бриллиантовые росинки плавно покачивались на остриях травинок, переливаясь под солнечными лучами оранжевым, малиновым, фиолетовым, зеленым, голубым...
Вдруг где-то там в стороне города затрещали выстрелы. Это вывело Василя из состояния блаженного оцепенения. Он вскочил на ноги и бросился бежать вдоль оврага вниз по течению ручья. От долгого пребывания в неволе с непривычки ныли мышцы ног, нехва¬тало дыхания, соленый пот застилал глаза. Но надо было бежать. Бежать подальше от города, от ужасной тюрьмы.
"А куда ведет этот овраг?" Вспомнил, как в детстве отец учил ориентироваться на местности по разным природным приметам. Увидел уцепившуюся за край обрыва одинокую сосну и по располо¬жению веток, по мху на стволе определил: овраг тянется с юга на север.
Василь сызмальства знал: город расположен километрах в двадцати к западу от Липок. Значит, идти надо на восток. Хватаясь за корни, ветки, он выкарабкался наверх, обнаружил в зарослях тропинку, которая вела в сторону от оврага, и, тяжело ступая ватными ногами, побрел вперед.
Сначала тропинка петляла в густом кустарнике, где каждая ветка норовила выколоть глаз, потом вывела на опушку смешанного леса. Под высокими соснами в сивом мху Василь заметил сыроежку, схватил ее, пожевал. Пошарил вокруг, нашел еще и еще. Но странно: еще больше захотелось есть.
Идти становилось все труднее. Словно нарочито путь преграждали стволы упавших деревьев, то замшелые и трухлявые, то мокрые и скользкие. Враждебный лес цеплялся за ноги многочисленными корнями и сучьями.
Примерно через час ходьбы бор сменился молодым в рост человека сосняком. Солнце уже склонялось к западу, а Василь все брел, спо¬тыкаясь о собственную тень. За сосняком пошли кустарники, потом опять сосняк, снова кустарники. Город остался далеко позади.
Вечерело. Медленно, как угли в кузнечном горне, потухали края облаков. Одна из тропинок вывела Василя на мокрый луг, увенчанный стогами. Впереди взметнулась в небо пара журавлей. Значит, там болото. "Журавины!" - мелькнуло в мозгу. Он пересек луг, и ноги по щиколотку погрузились в мягкий сырой мох. Яркозеленый ковер был сплошь усеян рубиновыми капельками журавин. Присел на корточки, пятерней начал загребать кислосладкие ягоды и целыми пригоршнями сыпать в рот.
Немного обманув желудок, выпрямился, огляделся. В сумерках сзади и справа темнел лес. Слева и впереди в плотном тумане теря¬лись очертания болота. Надо скорее, пока не совсем стемнело, уходить от этого гиблого места: не дай бог забредешь в дрыгву, попадешь в "окно" и тогда конец.
Выйдя обратно на луг, он повернул вправо к лесу и вдруг встал как вкопанный. Впереди из тумана вырисовывалась знакомая сосна с глубоким сверху донизу шрамом от молнии. Вспомнилось, как в детстве он с матерью ходил на болото собирать ягоды, как насыпали их в хате в отгороженный досками угол, где они постепенно доспевали. А потом заезжие заготовители скупали их за бесценок.
Да, это та самая сосна, то самое болото! Отсюда будет верст пять до лесничевки Невинского, а там до Липок еще пара километров.
Однако, до деревни Василь не дошел. Было уже заполночь, когда он по знакомой лесной тропе еле доплелся до ограды лесни¬чевки, перевалился через жерди во двор и оказался возле хлева. Решил не беспокоить хозяев ночью и объявиться только утром. Тихо подошел к хлеву, осторожно приотворил ворота и протиснулся внутрь. Наошупь набрел на лесенку, с трудом вскарабкался наверх и утонул в свежем ароматном сене.
Снизу подымался тепловатый запах навоза. Где-то там, в темноте, жевала свою жвачку корова, хрюкали свиньи, вздыхала и фыркала лошадь. Напряжение, державшее Василя железными щипцами с момента бегства, вмиг исчезло. Тело его расслабилось, мысли стали путаться, и он забылся целительным сном.
Разбудил Василя скрип ворот. Открыл глаза - утро. Глянул вниз -она! Тихо, чтобы не напугать, позвал:
- Януся!
Она вздрогнула, потом, еще не оборачиваясь на голос, охнула:
- Ой, Василек...
И только после этого круто рванулась к лесенке, вспорхнула наверх и упала к нему в объятья. Горячо зашептала:
- Коханый... родненький...
- Янулька, любая...
Горячие волны нежности подхватили, заколыхали, понесли в просторы неизведанных прежде страстей.
VIII
В полдень, когда Василь, уже переодетый Яниной в старенькие одежды ее отца, сидел рядышком с ней на лавке в углу хаты под образами, с утреннего обхода вернулся лесник. Василь встал, шагнул навстречу:
- День добры, пане Чеслав.
- Василь?! - изумился Невинский, - как ты тут оказался? Отпустили?
- Утек.
- Как?
- Как началась в городе паника, так и охрана вся разбежалась.
Кто-то пооткрывал камеры, ну и мы все - кто куда. А я ночью добрался
до вас, бо до хаты уже не мог. Переночевал в хлеву. Вот трохи посижу,
да пойду до хаты.
- Куда ты пойдешь? Да ты знаешь, что кругом творится?! - лицо лесника выражало неподдельную тревогу. - Беда пришла на польскую землю. С этой стороны идет германец, а с той - Советы.
- Как? Советы? - удивился Василь. Он ничего не знал о приказе
советского правительства Красной Армии взять под защиту население
западных областей Белоруссии и Украины, остававшихся с 1921 года в составе Польши.
- Да. Советы говорят, что Крэсы Всходне - то не ест польские
земли, а ест земли белорусов. И что они не хотят чтобы на них
тоже пришли германцы, - как умел объяснил Невинский.
- Так наша веска таксама беларусская. Может, и сюда придут
Советы, а не немец? - с надеждой спросил Василь, помнивший слова
Клепача о том, что это своя, народная власть.
- А кто их знает, кто придет. Лучше бы никто не приходил со зброей. Ну их всех, - раздраженно отмахнулся лесник. И закан¬чивая эту неприятную тему, посоветовал:
- Так что ты, хлопец, не спеши уходить. Побудь у нас пока.
А я наведаюсь в веску, узнаю, што там, хто там. А то, не дай бог,
заберут тебя снова как беглого.
- Дякуй, пане Чеслав, побуду,- обрадовался Василь тому, что
не надо будет пока расставаться с Яной.
- Ну а ты, гаспадыня,- обратился к дочери Невинский, - при¬нимайся за дело: пора обедать. Собери, што ты там приготовила.
- Как говорят, што бог послал... А я пойду принесу што-нибудь такое… Тшэба ж за встречу...
С этими словами он вышел в другую комнату и вскоре вернулся с бутылкой в руках.
Пока Янина, как заправская хозяйка, накрывала на стол, лесник занимал гостя разговорами о том, что в этом году уродило жито, что в лесу много опят, зеленок, рыжиков, а на болоте - журавин, что по всем приметам зима будет, наверное, холодная. Василь, слушая его, одновременно любовался стройным станом девушки, ее мягкой походкой, плавными движениями, всматривался в такие знакомые, такие прекрасные черты ее лица. Но было в ней нечто и новое, прежде не¬известное Василю, что отличает прилежную хозяйку дома, где всюду царил порядок, чистота, все было на своем месте. Этот домашний уют пробудил в памяти картины детства, когда мать вот так же хлопотала, накрывая на стол.
Янина, казалось, выставила на стол всю снедь, которой была богата хата. Тут были сало и ветчина, маринованные грибы, соленые огурцы и капуста, поджаренная с яйцами свинина и большая миска драников.
- Ну то сядайте до стола,- позвал хозяин, - только я налью потрошку, бо бардзо моцная .
Он налил Василю и себе и, подняв стакан, произнес:
- За вшистко доброе. Будьце здровы!
- Будьте здоровы, - повторил хлопец, и оба разом выпили.
Хотя самогонки был всего глоток, у Василя перехватило дыха¬ние. Было такое ощущение, будто он заглотил раскаленную подкову.
- Ты закуси, закуси, - подставлял ему грибки хозяин. -
Ведаю, ты не избалован этим зельем. Это и добже . А ты, дочка,
чего сама сидишь, как в гостях?
Яна, до этого не сводившая глаз с любимого, встретила вопросительный взгляд отца, смутилась и покраснела до кончиков ушей. Прошелестела еле слышно:
- Да я ем...
После обеда лесник повел гостя показывать свое хозяйство. За ужином мужчины выпили еще по чарке. Слегка захмелевший Василь расхрабрился, встал и торжественным тоном заявил:
- Пане Чеслав. Я кахаю вашу Янину. Она - меня. Позвольте нам пожениться.
Лесник пожевал усы, задумчиво протянул:
- Да-а, кохаете... То мне известно давно... Тылько же время
сейчас, сами видите, какое..., - он помолчал, подбирая подходящее
слово, - смутное..., неясное...
Молчавшая до того Яна вдруг выпалила:
- А мы уже..., - запнулась, густо покраснела и, опустив глаза, закончила: - муж и жена.
Невинский сначала опешил, от неожиданности открыл рот, глянул на дочь, на Василя, потом снова на нее, на него и, наконец, вымолвил:
- Ну што ж... ежели так случилось..., то што мне остается
делать? Тылько благословить, как говорится: совет да любовь...
Живите, дети мои, в мире и в радости... Не обижайте один одного...
Дай бог вам счастья!
Молодые поклонились отцу. На какое-то время наступило нелов¬кое молчание. Лесник задумался, что делать дальше. Василь с Яниной присмирели, ожидая, что он скажет еще.
- Ну што ж, - наконец прервал молчание хозяин, - будем
считать эту вечеру заручинами. Наливай еще, зятек. И Януське
плесни трошки. Только разбавь водой, бо она этого зелья
еще не пробовала.
- Ну што ж, - поднял стакан лесник, - тэраз юж выпьем за
молодых. А горько будем кшычать на свадьбе. Бог даст, все успокоится, тогда и повенчаетесь в костеле, и свадьбу сыграем. Ну, за вас!
- Дзенькуе, татуся, - поблагодарила дочь.
- Дзякуй, пане Чеслав, - одновременно с ней промолвил Василь.
После ужина отец распорядился:
- Януся, постели Василю в моей комнате, - а когда дочь вышла, обратился к жениху:- А ты сегодня не ходи до нее, бо ты выпил. Не можно.
Василь понимающе кивнул.
Ночью он проснулся от сильного озноба. Забрался с головой под одеяло, но долго еще стучал зубами. Потом начал потеть. Поя¬вился кашель. В полудремоте ворочался на постели до рассвета.
Утро застало его совершенно разбитым. Ломило все тело, грудь давил усилившийся кашель, разбаливалась голова. Яна, войдя в комнату, сразу заметила неладное. Притронулась ладонью ко лбу:
- Да у тебя жар! Божачки, захварэл, - запричитала она. -Промочил ноги на болоте, а потом ночевал на холоде - ведь сейчас не лето. Вот и простыл.
Пан Чеслав тоже потрогал голову Василя, поразмыслил, кусая ус, и объяснил заболевание по-своему:
- Это часто бывает так, когда человек долго находится в
напряжении, а потом расслабляется. Тут на него хвороба и набрасывается. Он же целых четыре года был в таком страшном напряжении! В нечеловеческих условиях! И вдруг – дома. Расслабился. Вот она – хвороба – и накинулась.
Пока он, присев на краешек кровати Василя, рассуждал о причине недомогания хлопца, Янина уже хлопотала у плиты, заварива¬ла сушеные ветки и цветы малины с земляничной травой, готовила какой-то сложный отвар из чабреца, зверобоя, фиалки, мяты и, бог знает, каких еще трав.
А лесник заговорил об испытанном способе лечения от простуды:
- Ежели бы знал, што ты захварэешь, то насыпал бы вчера тебе в гарэлку перца и соли, и был бы ты тэраз здоровым. Да я и сегодня тебя полечу таким способом.
Три дня Янина выхаживала Василя, поила отварами и настоями, парила ноги в горячей горчичной воде, на ночь натирала грудь и спину первачом и закутывала простынями и теплыми шерстяными оде¬ялами. А пан Чеслав вечерами заставлял выпивать свою огненную смесь, приговаривая:
- Это тебе не трава. От этого быстро встанешь на ноги.
На четвертый день у больного уже не было жара. Остался только кашель, да и то такой, что не изнурял, а облегчал грудь.
- Хвала Езусу, обошлось без запалення. В легкие не пошло, - радовался пан Чеслав, будучи уверен, что больному помогло именно его средство.
А Яна так вся и светилась от радости, думая только о том, что ее любимый Василек пошел на поправку. И он, переполненный чувством благодарности этим добрым людям, ближе которых теперь не было никого на свете, радовался обретенному наконец счастью.
-------------------------
Пошла вторая неделя жизни в лесничёвке. Василь уже совсем оправился от болезни, почувствовал, как от усиленной кормежки и свежего воздуха возвращается прежняя сила, подорванная тюрьмой.
Пан Чеслав внимательно оглядел его, улыбаясь похвалил:
- Хорош молодец. Настоящий мужик. И бородой уже обрастаешь.
Будешь отпускать или молодым побудешь?
- Пока еще вы не стали дедом, так мне про бороду думать
рано.
Пан Чеслав принес старую золингеновскую бритву, настольное зеркало, другие бритвенные принадлежности. Всматриваясь в отражение Василь впервые увидел, как он изменился с того злополучного сентября. На подбородке и щеках вместо светлого пушка поблескивала рыжеватая щетина. Отчетливее выступили скулы, взбуг¬рился кадык, ниже опустились крылья бровей. На переносице, под нижними веками и в уголках губ прорезались ранние морщинки. В глазах стало меньше голубизны, зато появился холодный стальной оттенок.
Покончив с бритьем, он начал, несмотря на протесты тестя, помогать ему по хозяйству. То дров напилит и наколет, то подпра¬вит еще вполне крепкую ограду двора, то смастерит новую лесенку или лавку.
Понимая, что хлопец тоскует по своему дому, по настоящему делу, Невинский отправился на разведку в Липки. Вернулся поздно вечером угрюмый.
- Ну, побывал я в веске. Добра, што ты тогда не дошел до
своей хаты.
- Почему?
- Потому что твоя хата занята. В ней Тимох Лыч поселил
знаешь кого?
- Кого?
- Полициянта Юзика Лупского! Этoт выродок сразу нанялся на
службу новым гаспадарам - немцам. Такие, как он, готовы служить кому
угодно, хоть самому дъяблу, тылько каб быть при власти и иметь с
этого себе корысть.
- Эти холуи служат любой власти, - повторил Невинский. - Вот
хотя бы Тимох. Когда я прибыл сюда летом четырнадцатого, Польска
еще была под Россией. Он уже тогда был солтысом в Липках. Через
месяц началась война. Пришел германец, начал устанавливать свою
власть, свой порядок. А солтысом оставил Лыча. Потом случилась рево¬люция. В восемнадцатом Польска стала незалежной . Своя власть, свой порядок. А Лыч - снова солтыс. И вот теперь опять пришел германец. И опять солтыс тот же самый Лыч. Да што Лыч? Хиба он один такой? Много таких.
Василь слушал и недоумевал: почему здесь немцы? Ведь если Советы решили, как говорил Невинский, взять под себя белорусские земли, то почему не они пришли в Липки? Он не знал про "линию Керзона", про то, что белорусы, живущие до этой линии, оставались в оккупированной немцами Польше. Так же, как поляки за этой линией - на Брестчине, Гродненщине и Белосточчине -, оказывались теперь в Советском Союзе.
- Ходят слухи, - продолжал Невинский, как бы отвечая на невысказанный вопрос Василя,- что немцы дошли до Буга, а с той стороны
до реки подошли Советы. И что они устанавливают там границу.
Василь молчаливо слушал Невинского и думал- как же теперь быть? Идти в деревню в самом деле опасно. Долго оставаться незамеченным здесь, в лесничевке вряд ли удастся. Может быть на какое-то время податься к родственникам на Брестчину? Правда, он в тех местах ни разу не был, но знал, что недалеко от Бреста в Ружанах живет родной брат отца Микола. А теперь там Советы, как говорил Клепач - власть рабо¬чих и крестьян.
Перед тем, как ложиться спать, он решил посоветоваться об этом с Яниной, уговорить ее уйти вместе. В ответ она встревожилась: всю жизнь прожила в лесу и дальше Липок нигде бывать не приходилось, а тут бежать неведомо куда. А как же отец? Она без него не может, так же как он без нее. Да и почему обязательно думать, что будут какие-то неприятности? А может, все обойдется? Ведь Василь убежал из тюрьмы при власти, которой уже нет. На что он немцам? И кому они тут в лесничевке мешают? Ну уж если наступит такое время, что невозможно будет оста¬ваться, тогда ничего не поделаешь, она будет готова идти за Василем хоть на край света.
На том разговор и закончился.


IX
Юзик Лупский стоял перед крыльцом дома старосты в стандартной позе полисмена, широко расставив ноги и поигрывая дубинкой. В каждом проходящем он видел если не преступника, то как минимум наруши¬теля порядка. Он люто ненавидел жителей Липок, эту бунтарскую голытьбу за их непокорность властям. "Эти хамы, - думал он,- не желают признавать моего шляхетского превосходства над собой. Ну они у меня еще попляшут, лайдаки краснопузые".
Немецкие власти за особое старание в установлении нового порядка обещали всяческие поощрения. И Лупский старался. Одного злодея вчера уже схватил. Правда, это мелочь, яйцекрад паршивый. Но для начала и этот сойдет. Вот если б поймать настоящего лесного бандита! За это можно будет попросить, чтобы назначили солтысом вместо этого трухлявого пня Тимоха. И тогда старый пес Казимеж Лупский увидит, что его Юзик создан не для того, чтобы выгребать навоз из-под свиней
Вдоль по улице медленно двигались две бабы с тяжелыми ведрами и о чем-то оживленно тараторили. "На болото ходили, за журавинами,- сообразил полицай, - Надо спросить, может кого по дороге повстречали". Он ждал, когда бабы приблизятся.
Вскоре до его слуха донеслось:
- А я табе кажу: гэта ён. Я пазнала адразу, - настаивала одна,
языкастая Агата.
- Адкуль жа ён взялся? - спорила другая, хромая Тэкля. – Ён жа
сядить в турме.
- А ты шо, не чула: люди казали, што кали да горада падыходили
немцы, то все зняволеные из турмы разбеглися.
- Да што ты?!
"Вот она - удача!"- мелькнуло в мозгу Юзика.
- Эй вы! - гаркнул он бабам. - Идите-ка сюда!
- И для чаго мы, старые, патрэбны пану полицыянту? - попыталась
отшутиться Агата. - В вёске молодых девок хватает.
- Ты поменьше болтай. Подойди, тебе говорят!
Бабы подошли поближе.
- Про кого это вы тут говорили?
- Да я про сон рассказывала,- хотела схитрить Агата, - минулой ночью приснился сон...
- Ты мне мозги не крути, не то будешь отвечать не здесь, а в немецкой комендатуре.
- А што отвечать? Я ничего не знаю...
- Кто бежал из тюрьмы? Где ты его видела? - допытывался Лупский,
хотя уже начинал догадываться, о ком шла речь.
- Да показалось мне...
- Ну?! - грозно прикрикнул он.
Видя, что дело принимает неприятный оборот, баба решила, что лучше не выкручиваться, иначе полицай не отвяжется.
- Показалось, что во дворе пана Невинского был Василь Ковальчук.
- Ага! - обрадовался Лупский подтверждению своей догадки. И,
круто развернувшись, бросился в дом к старосте.
Бабы заспешили к своим хатам от греха подальше.
Вечером того же дня к лесничевке тихо подъехала подвода. С нее соскочил Юзик Лупский с немецким карабином в руках и быстрым шагом направился к калитке. За ним заковылял с охотничьим ружьем Язэп Ковш, известный на селе браконьер и выпивоха.
- Прэндзэй !- подстегнул полицай отстающего напарника. Тот
засеменил быстрее.
Во дворе забрехала собака, зазвенела натянутой цепью, Невинский едва успел выйти на крыльцо, посмотреть, кого это несет нежданного, как перед ним выросли два вооруженных человека, и один из них -лесник узнал в нем Лупского - сходу выпалил:
- Кого ховаешь от германских властей?
- Никого,- медленно произнес Невинский и, сообразив, что они
все равно зайдут в хату и увидят Василя, добавил, стараясь не выда¬вать волнение:
- Дочка там с зятем и больше никого.
- С зятем?! - удивился полицай, который знал, что лесникова дочь не замужем. - А мы тараз зобачим , цо там за зять.
И бесцеремонно отодвинув локтем хозяина в сторону, распахнул дверь.
Василь с Яной, как сидели за ужином, так и остались на месте, только перестали есть и удивленно воззрились на вошедших. Невинскнй, войдя вслед за пришельцами, чтобы разрядить напряжение, предложил:
- Сядайте до стола, повечераем. Дочка, принеси что-нибудь погреться гостям.
- Не трэба, - оборвал Лупский. И сразу официальным тоном: -
Собирайся, Ковальчук, поедешь с нами.
По красным лицам обоих названных гостей, по самогонному духу, которым от них несло, было ясно, что в угощении они не нуждаются и что возражать им бессмысленно.
Василь встал, не говоря ни слова вышел из-за стола. Яна тоже вскочила, всплеснула руками:
- Куда? Зачем? Он никому ничего плохого не сделал... А за ту
драку он уже свое отмучился. Сколько ж можно?
- Да вы не хвалюйтеся,- вдруг примирительным тоном заговорил
Ковш, который испытывал некоторую неловкость: все-таки молодой кузнец
был свой, односельчанин. И насколько ему было известно, кроме той
давней стычки ни в чем дурном не был замешан. Но, с другой стороны,
он, Ковш, был теперь в подчинении полицейского и следовало действовать заодно с ним. Только хотелось как-то смягчить ситуацию, и поэ¬тому он успокаивал:
- Неможно же просто так ховаться от власти. Трэба пойти, а там
разберутся и отпустят.
- Да, в комендатуре разберутся,- с ухмылкой подтвердил Лупский,
понимая это разбирательство иначе.
- Как же, отпустят,- не верила Яна,- это же немцы. А они так
разберутся, што..., - она заплакала.- Пане Лупский, не забирайте
его, богом молю...
Василю, который молчал до сих пор, стало нестерпимо больно от того , что его Януся вынуждена унижаться перед этим полицейским холуем, и он, обняв ее за плечи, как можно спокойнее сказал:
- Не трэба , Януся. Все будет добра,- и решительно шагнул к выходу. В дверях обернулся:
- Бывай, Януся. Бывайте, пан Чеслав. Чакайте мяне. Я вярнуся.
Когда вышли из дома, из-за леса уже выползла луна. Все постройки забор, повозка за оградой были видны лучше, чем в иной пасмурный день. Василь понял: о том, чтобы бежать при такой видимости, нечего и думать - пристрелят. Ничего не оставалось, как покорно подчиниться и ждать удобного случая.
Он сел на подводу за спиной Ковша, который взялся за вожжи. Сзади, держа наготове карабин, уселся Юзик Лупский.
"А может, на самом деле будет так, как говорит Ковш,- думал Василь,- Расскажу все честно, как было дело. Что немецким властям до той драки, про которую и поляки-то многие забыли? Допросят и отпустят". Но тут же приобретенное за годы тюрьмы недоверие к кара¬тельным органам брало верх, и он возвращался к мысли о побеге.
Куда? Скоро зима. Он еще не знал, как ему удастся убежать, и удастся ли вообще, ко куда бежать - он уже решил твердо. Другого места, кроме Ружан на Брестчине, он не знал.
Когда повозка въехала в деревню, Василь подумал, что его везут в дом старосты, но лошадь тащилась дальше, а Ковш продолжал сидеть, уронив вожжи на колени, согнувшись и наклонив голову. "Может он за¬снул?" - Василь с надеждой оглянулся: кажется Лупский тоже задремал, ведь оба были в изрядном подпитии. "Только бы доехать до конца дерев¬ни, а там можно будет прыгнуть в кусты..." Показались последние хаты. Вон и его кузница. Василь напрягся от волнения.
- Не крутись, пся крэв! - ткнул его стволом карабина в спину
полицай.
Ковш встрепенулся, повернул лошадь в сторону кузницы и остановил колымагу возле ковальчукова двора.
- Слезай, приехали! - скомандовал Лупский.
При виде родного дома, с которым он так давно расстался, Василь почувствовал, как учащенно забилось сердце и перехватило дыхание.
- Не радуйся, - заметил его состояние Лупский.- Ты думаешь, мы тебя с удобствами домой привезли? Ошибаешься. Вон там переночуешь,- он указал стволом карабина в сторону баньки в глубине двора.
Когда вошли в предбанник, Василь увидел, что к косяку и дверям, ведущим в парилку, прибиты скобы, и на них висит большущий замок.
- Отсюда не уйдешь,- довольно усмехаясь сказал Лупский, отпер
замок и, распахнув дверь, крикнул кому-то внутрь, в темноту:
- Ну что? Хорошо тут устроился?! - и обернулся к Василю: -
- Давай и ты устраивайся. Место тебе знакомое. А ты, Язэп, сиди тут, сторожи. Дверь захлопнулась. Лязгнул замок. Василь напрягал зрение, стараясь увидеть того, к кому обрещался полицай. Но видел только небольшое светлое пятно на полу, образуемое слабым лучом луны, проникающим через узкое окошечко.
- Хто тут?
- Это я, Бохма, - отозвался приглушенный голос из темноты.
- За што они тебя взяли?
- За тое, што ести хотел...
Василь больше не опрашивал. Он знал Бохму давно. Да его вся веска знала. Был он одиноким сиротой. Жилье у него было - хатка не хатка, сарай не сарай. Ходил вечно в каких-то обносках и опорках. Еду добывал случайными подработками да приворовыванием: то кусок сала из чьей-нибудь кладовки стащит, то курицу, отбившуюся от своих, поймает. Вот и сейчас на чем-то попался бедняга.
Василь прошел вглубь парилки, наткнулся на полок и устало опустился на первую ступеньку. К нему тут же подсел спустившийся сверху Бохма и осторожно дотронулся до его рукава:
- Василь, а Василь, ты адкуль ?
- Адтуль ,- отрезал Василь одним словом. Ему не хотелось разговаривать, рассказывать откуда и как он сюда попал. Он забрался на
самый верх полка, улегся на спину, положив сцепленные руки под го¬
лову. Долго и сосредоточенно думал, как отсюда выбраться. Банька
была срублена когда-то его отцом на совесть, бревнышко к бревнышку.
Пол выложен сороковкой. Так что голыми руками нигде никакой дырки не проделаешь.
- Василь, а Василь, - снова подлез к нему Бохма, - што з нами будзе?
- Што, што,- зло передразнил Василь, - повезут завтра в город,
сдадут немцам. А те долго разбираться не сйтанут - веревку на шею и все.
- Не хочу-у,- заныл Бохма.
- А не хочешь, дык молчи. Думай, как убежать.
И снова наступила тишина.
Василю вспомнилось, как он вот так же провел здесь на полке ночь десятилетним хлопчуком. Накануне он провинился: пришиб палкой соседского драчливого петуха, который никому не давал проходу. Отец, который никогда не поднимал руку на сына, на этот раз отлуп¬цевал его ремнем. Было не так больно, как обидно, потому что, как считал Василь, наказан он был несправедливо. К тому же петух оказался живой, только окривел на один глаз.
От обиды спрятался Василек в баньке, чтобы никто не видел его слез. Лежал на полке, плакал и думал: "Заночую тут, а рано утром убегу в лес. Няхай пошукают, поплачут по мне". Чтобы ночью было не так страшно одному, взял с собой нож - первое сделанное собствен¬ными руками орудие труда...
"Нож! - резанула мысль. - Я ж его тогда здесь сховал под полок, когда утром одумался и решил вернутъся домой", он мягко, как рысь, спрыгнул сверху на пол.
- Ты чаго? - вздрогнул от неожиданности Бохма.
-Циха!
Василь опустился на колени, запустил руку сбоку под нижнюю доску полка, пошарил.
- Есть!
- Што гэта?- не понимал еще Бохма.
- Нож! - торжествующе потрясал ржавой железякой Василь.
- Дай мне,- схватил его за локоть Бохма, - я не пабаюся: забью
палицая, когда он утром зайдет за нами...
- Пачакай ,- отвел его руку Василь, - тут трэба падумать.
- Чаго думать?
- А он не войдет сюда, а заставит нас выйти. Да и не один он
будет. И зброя у них - постреляют нас.
Василь прошел в угол парилки, попробовал ножом поддеть половицу. Напрасно - сделано для себя, на совесть. Огляделся во мраке. Походил от стены к стене, раздумывая. Подошел к печке, И вдруг его осенило: возле печной трубы в потолке короткие доски, если разобрать с одной стороны верх печи, потом отодрать эти доски, тогда можно будет про¬лезть на чердак, а оттуда не составит труда выбраться через окошко с тыльной стороны баньки.
В нескольких словах он объяснил Бохме свой план, и оба дружно взялись за работу. Сначала Василь ножом пропилил глиняные щели между верхним угловым и соседними кирпичами. "Только бы нож выдержал, не сломался",- подумал он и, всунув свое орудие под кирпич, нажал сна¬чала тихо, потом сильнее. Кирпич отделился. "Ура! Получается",- обрадовался Василь и протянул кирпич напарнику, предупредив:
- Только тихо, не стукни.
Тот осторожно, как фарфоровую вазу, принял кирпич и положил на пол. Точно так же был снят второй кирпич, за ним следующий, сле¬дующий.
Работали споро. Василь отделял ножом очередной кирпич, передавал Бохме. Тот уже построил из них целую пирамидку. Пространство между потолком и печью становилось все шире. Скоро можно будет пролезть и попытаться отодрать доски. Как вдруг неудачно повернувшийся с кирпичом в руках Бохма задел бедром пирамидку, и она рухнула на пол. Грохот кирпича в пустой баньке показался взрывом.
- Што вы там робите? - проскрипел из предбанника голос Ковша.
Звякнул замок, распахнулась дверь. Бохма не раздумывая, скорее даже машинально, швырнул кирпич в сторону силуэта в дверном проеме. Ковш охнул, выронил ружье и кулем повалился на пол. Оба пленника рванулись мимо его через предбанник к наружной двери, распахнули ее и бросились бежать по огороду к лесу.
Прилегающие к деревне окрестности были с малых лет настолько подробно изучены Василем, что он знал каждое деревце, каждый куст, пень, каждую тропинку. А за своим огородом он мог бы пробежать не споткнувшись не только в такую, как эта, лунную ночь, но и с закры¬тыми глазами. На бегу Василь вслушивался в тишину ночи: позади -никакого шума, гвалта, тревоги. Значит, их побега еще не обнаружили. Бохма старался не отставать, но километра через три начал задыхаться.
- Пачакай, пастой...,- прерывисто выдыхал он.
Василь немного замедлил бег, оглянулся.
- Еше трошки, тут близко схрон, - но все же сменил бег на быстрый
шаг.
Вскоре они оказались возле старой землянки, оставшейся здесь с первой мировой войны. Не разрушилась она только потому, что после¬военное поколение хлопцев как могли подновляли, ремонтировали ее, используя в своих играх.
- Ну вот, тут трохи отдохнем и подумаем, што рабить далей, -
сказал Василь, когда беглецы распластались на застланном еловыми
ветками земляном полу и вытянули уставшие ноги.
Дверей у землянки не было, и проникающий через входной проем лунный свет действовал успокаивающе. "Время еще есть,- думал Василь.- Пока ночь, Юзик не сунется в баньку. А когда утром придет и увидит, что нас нет, все равно не побежит следом один - побоится. А почему один? Может Ковш только оглушен и уже опамятовался и поднял тревогу?"
- Бохма,- тронул он напарника сапогом, - как это ты его так ловко?
Тот вздрогнул, потому что как раз в это мгновение тоже думал о Ковше, и выходило так, что Василь угадал его мысли.
- Сам не ведаю,- как бы оправдывался он.- Можа и не забил?
Можа тольки прыглушыл? - растерянно повторял он.
И было удивительно, что человек, который недавно был готов зарезать ножом полицейского, теперь не хотел принимать на себя грех возможного нечаянного убийства другого человека.
- Все равно сами они в лес не пойдут,- успокаивал себя Василь,-
будут звать подмогу из города. А тем часом я буду уже далека...
- А я? -встревожился Бохма.- Хиба мы не разам .
-А хиба нас разам взяли? За одно и тое ж? У тебя - свое, у меня
- своё.
-А мне няма куды податься... Один я,- заныл Бохма. -Василь,
а Василь, возьми меня с собой.
- А ты ж не ведаешь, куды я пойду.
- А мне все ровна..
- Не-е, браце, не все ровна. Я ж пойду аж да Советов. А табе
туды дороги няма. Бо ты злодей . А там власть трудового народа, -
вспомнил Василь уроки Яна Клепача. - Каму ты там патрэбен? Што ты
можешь рабить?
- Магу, - Бохма вдруг вскочил и принял решительную позу, -
магу и на поле працавать, и в лесе. Я коней вельми люблю, магу и
на канюшне...
Василь с удивлением глядел на попутчика и не узнавал его. Перед ним стоял не загнанный мелкий воришка, а обыкновенный селянин с загрубелым морщинистым лицом, с почерневшими, крючковатыми паль¬цами рук, с затаенной обидой в глазах.
- Ну, як хочешь, - протянул Василь, поднимаясь с хвои, - я тебя не прогоняю.
С хрустом потянувшись и широко зевнув, он вышел из землянки. Небо на востоке прояснялось.
- Трэба уходить, - скупо обронил он и, не оглядываясь, размашистым
шагом направился навстречу занимающейся заре. Бохма поспешно засеменил
за ним, стараясь не отставать.
Среди лесных тропинок, которые петляли, раздваивались, пересека¬лись между собой, Василь опытным глазом выбирал ту, которая приближала к намеченной цели.
День выдался по-осеннему пасмурный. Моросило. Потревоженные ветви обдавали беглецов фонтанчиками холодных брызг. Из-за быстрой ходьбы, напряженности нервов и сосредоточенности мыслей не ощущались ни холод, ни сырость.
Ближе к вечеру уставшие, голодные они вышли к пойме Буга.
- Хальт! - резкий окрик, раздавшийся поблизости, заставил обоих
вздрогнуть от неожиданности. В следующее мгновение Василь сиганул
через кусты, в сторону от внезапно выросшей угрозы. Удаляясь, услышал еще раз "Хальт!", потом - выстрелы и ужасный вопль Бохмы.
------------------------
В деревне новости быстро доходят даже до глухого. Все знают обо всех все. И даже больше. 0 том, что случилось на кузнецовом дворе, сельчане судачили уже на другой день. Одни рассказывали, что на полицаев напали "лесные бандиты из-за кордона", убили Ковша и ранили Лупского. Другие своими глазами видели, как эти двое нахлебались самогонки и наверно подрались между собой так, что теперь Ковш отлеживается дома с разбитой головой. Но самые дотошные узнали, что из-под охраны убежали пойманные накануне молодой Ковальчук и бедолага Бохма.
На следующий день от хаты к хате передавалась свежая новость –в деревню привозили раненого Бохму.
Янина, двое суток ничего не знавшая о Василе, догадалась пойти к свояченице старосты Лыча. Тетка Зося, маленькая, тихая, скрытная, на вопросы Яны сначала твердила: «Ничего не ведаю», но потом сдалась на умоляющие просьбы дивчины.
- Ну так,- озираясь по сторонам, прошептала она.- Привезли
немцы Бохму, спрашивали, кто такой. И повезли дальше. А куды -
не знаю.
- А что с Василем? - от предчувствия самого плохого у Янины похолодело внутри.
- Сказывают, что с этим был еще другой, но тот убежал за кордон.
У Яны отлегло от сердца. От радости она схватила руку тетки Зои и начала ее целовать, приговаривая:
- Дзякуй, тётачка.
- Ну што ты, што ты,- отнимая руку, успокаивала та. И строго
предупредила:- Только чтоб никому ни слова.
X
С самого утра молодой пограничник Степан Грицюк был в сильном возбуждении. Накануне их заставу посетил проверяющий из Минска. Давая наставления отряду, он особый упор сделал на то, что граница эта новая, еще в процессе укрепления. Этим стремится воспользоваться враг, засылая шпионов и диверсантов. Поэтому от каждого пограничника требуется особая, повышенная бдительность.
Что такое бдительность, Грицюк знал со школьной скамьи. В его родном украинском селе, хотя и далеком от границы, все жители прово¬жали подозрительным взглядом любого незнакомого человека - не враг ли? А тут Государственная граница, охранять которую от шпионов и диверсантов доверили ему, сыну простого колхозного бригадира.
Это сознание ответственности за порученное дело и было причиной его возбужденного состояния. За долгие часы пребывания в дозоре Грицюк не позволил себе расслабиться ни на минутку. Из своего укрытия он пристально вглядывался в кусты на противоположном берегу реки, напряженно вслушивался в тишину осеннего предвечерья.
Он с детства любил фантазировать. Вот и сейчас представил себе, как он берет в плен диверсанта, как его награждают за этот подвиг орденом и представляют к званию.
Выстрелы на той стороне резко ударили по его натянутым нервам. Грицюк вздрогнул с головы до пят и вжался в укрытие. В кустарнике за рекой послышался нарастающий треск сухих сучьев. Затем оттуда на берег вывалился растрепанный человек, сходу бросился в воду и широкими взмахами поплыл прямо на засаду Грицюка. Вот он уже не плывет, а, разгребая руками в стороны, бредет по отмели все ближе, ближе. Выходит на берег и, шумно отдуваясь, опускается без сил на четвереньки на песок.
- Руки вверх! - скомандовал сдавленным от волнения голосом
Грицюк, держа перебежчика на прицеле винтовки.
Тот поднял голову, увидел пограничника и неожиданно для него не испугался, а широко улыбнулся.
- Руки вверх! - грозно повторил команду Грицюк.
Василь тяжело встал на ноги и как-то смущенно поднял руки.
Со стороны заставы послышался приближающийся топот. На берег выскочили четыре пограничника. Бежавший первым, видно старший, еще издали крикнул:
- Кто стрелял?!
Грицюк вытянулся по стойке смирно и, как требует устав, козырнул:
- Товарищ командир! Задержан нарушитель государственной границы
и спокойнее добавил:- А стреляли там, на той стороне...
- Этo по нам стреляли. Немцы, - торопливо начал Василь.- Мы до вас бегли. ..
Но старший перебил:
- Сколько вас? Где другие'?
- Был другой. Бохма. Мусиць, забили его, бо вельми моцна закри¬чал и замолк.
- Ну хватит,- резко оборвал старший. Он быстро обыскал Василя.- Рассказывать будешь там. А сейчас - пошли. Вперед!
Радость потухла в глазах Василя. Сразу ощутил насквозь промокшую, холодную одежду. Он думал, что люди страны рабочих и крестьян встре¬тят его, простого деревенского кузнеца с распростертыми объятьями, обогреют и накормят. А эти - "руки вверх!", "нарушитель"- и ведут под конвоем, будто он на самом деле «опасный преступник», как назвал его польский прокурор.
Впрочем, возможно, так и должно быть: откуда им знать, кто он такой? Скоро где-то "там" он расскажет о себе, и все закончится благополучно.
Лесными тропинками перебежчика вывели к небольшому поселку, состоящему из нескольких свежесколоченных щитовых не то домиков, не то бараков. Помещение, куда привели Василя, было по всей види¬мости еще не обжито. В глубине комнаты - стол, накрытый зеленым сукном, на нем - телефон, письменный прибор, стопка папок. Над столом - портрет человека с широкими усами, густой шевелюрой и пристальными с легким прищуром глазами. "Сталин",- догадался Василь, хотя видел его изображение впервые. Возле стола - несколько жестких стульев, вдоль стен - сбитые на скорую руку лавки. Все это Василь рассмотрел, пока сидевший за столом человек в командирской форме заканчивал разговор по телефону. Когда он положил трубку, старший группы доложил:
- Товарищ начальник заставы! В девятом квадрате задержан нару¬шитель границы. Оружия и документов при задержанном не обнаружено.
Начальник смерил суровым взглядом Василя с головы до ног:
- Кто такой?
- Беларус я, з таго боку...
- Фамилия?
- Ковальчук Василь...
- С какой целью перешел границу?
- Ды утек я, пан-товарищ, з турмы..., ад дэфензывы..., ад немцев…
- Так от кого ты утек: от дефензивы или от немцев? Что-то ты путаешь. А может тебя послали? Говори: кто послал, с каким заданием?
Купание в ледяной воде давало себя знать. Василя, недавно пере¬несшего сильную простуду, снова начал трясти озноб. Ему бы сейчас сбросить мокрую одежду, растереть озябшее тело, завернуться во что-нибудь сухое, теплое и хорошенько выспаться. Перед его глазами все стало заволакиваться белесым туманом. Портретный Сталин превратился в Пилсудского, а сидящий за столом начальник оказался поручиком из полицейского участка.
- Молчишь? - донеслось откуда-то издалека.- Ладно,- услышал он
и провалился в темноту.
Василь не ощущал, как его подняли и положили на топчан в со¬седней комнате, не слышал, как вызванный начальником заставы сан¬инструктор, осмотрев его, сказал: "Похоже, пневмония". А если бы и слышал, все равно не понял бы: у них в деревне это называлось "запаленне легких".
Когда Василь очнулся, первое, что возникло перед его взором, был знакомый ненавистный серый в клеточку лоскут неба. Он закрыл глаза. Вспомнились распахнутые ворота тюрьмы, овраг, лесничевка, Яна и ее отец... "Неужели все это был сон?" Он снова открыл глаза. Нет, это не камера. Там окошко было маленькое и находилось почти под потолком, А здесь большое, как в городских домах, окно. Да и постель под ним совсем не та: не такая жесткая и вся белая. Потолок и стены тоже белые. Рядом с кроватью тумбочка и табурет. Но почему на окне железная решетка?
Превозмогая слабость, Василь попытался подняться, но удушающий кашель свалил его обратно.
Возле кровати появилась полная пожилая женщина в белом халате.
- Где я? - осипшим голосом спросил Василь.
- В больнице, - сквозь зубы процедила она. - Надо спокойно
лежать. Не разговаривать,- и удалилась походкой гусыни.
Вскоре она вернулась вместе с мрачного вида доктором, который принялся молча осматривать и выслушивать больного. Потом раздражен¬ным тоном невнятно бросил спутнице несколько слов и вышел. Та, злобно зыркнула на Василя, дала ему выпить кружку бульона, заставила проглотить какой-то горький порошок и снова удалилась.
Он лежал один в этой маленькой белой комнатке и силился понять, как он оказался в больнице? И если это больница, то почему зареше¬чено окно?
Откуда-то снаружи доносился невнятный разговор. Потом высокий женский голос затянул песню. Когда к нему присоединилось еще нес¬колько голосов, Василь разобрал слова:
Ой ты песня, песенка девичья,
Ты лети за ясным солнцем вслед
И бойцу на дальнем пограничьи
От Катюши передай привет.
И тут он вспомнил свою встречу с пограничниками, как до костей промокший, окоченевший еле держался на ногах перед началь¬ником заставы. Он стал догадываться, почему к нему подозрительно и чуть ли не враждебно отнеслись и пограничники и врачи, и почему на окне железная решетка. Наверное, его принимают за кого-то дру¬гого. Иначе, зачем бы начальник заставы стал спрашивать: кто послал и с каким заданием? Теперь у него в голове прояснилось,и он сможет объяснить им, что произошла ошибка. С этой мыслью, успокоившись, Василь заснул крепким сном.
Долго ждать разговора не пришлось. Уже на следующий день в палату заявился незнакомый посетитель. Среднего роста, не худой и не полный, с каким-то незапоминающимся лицом, с папкой в руках. На плечи его был накинут белый халат, из-под которого выглядывали военный френч, галифе и хромовые сапоги.
- Добрый день,- буркнул он, усаживаясь на табурет. - Мне надо выяснить обстоятельства вашего появления у нас. Нo для начала познакомимся: следователь НКВД Строгов. А как ваша фамилия?
Он раскрыл папку и достал из нее блокнот и карандаш.
- Ковальчук, Василь сын Адама, - ответил Василь, зная по опыту, что следователю надо говорить не только фамилию, но и имя и отчество.
- Хорошо,- расценил это как готовность к разговору следователь.
Он решил, что первоначального обращения на "вы" было вполне достаточно и дальше стал обходиться без него.
- Место проживания? Род занятий?
- Кузнец я, пан-товарищ, из вески Липки, недалеко тут за рекой...
- Прошу называть меня гражданин, а не товарищ и тем более не
пан, - обрезал его следователь и хмыкнул:
- Хм! А зачем же кузнецу понадобилось в такую холодрыгу переплывать реку?
- Убег я от полицая. Хотел он меня немцам сдать.
- А на заставе говорил, - следователь перешел на привычное для него "тыканье",- что от дефензивы и от немцев ушел, как же это понимать?
- Ну так. И от них тоже,- простодушно подтвердил Василь.
- Что-то тут не так. Ты давай все по-порядку. Коротко и ясно.
Чтобы следователю стало понятно, надо было рассказывать с самого начала. И Василь быстро и сбивчиво заговорил, кашляя и задыхаясь, обо всём, что случилось с ним с момента стыйчки с жандармами. Арест. Пытки. Смерть отца. Суд. Тюрьма. Побег. Яна и ее отец. Юзик Лупский. Наконец, бегство сюда.
- О, да ты у нас герой,- не сдержал насмешки следователь. И для
себя добавил:
- Ну и богатая легенда. Так и запишем. Ну что ж, до встречи у меня в кабинете,- закончил он, встал с табурета и быстро покинул палату.
Василь чувствовал себя прескверно. Он ужасно устал, весь пылал и истекал потом. Болела грудь, мучил кашель. Из-за этого он не уловил ни насмешливого тона следователя, ни многозначительного при¬глашения в кабинет.
Когда через три дня температура пришла в норму, Василя отправили в одиночную камеру следственного изолятора, хотя еще оставались и общая слабость, и боль в груди, и мучительный кашель. Не успел он осмотреться в новом жилище, как был вызван на допрос.
Следователь областного управления НКВД старший сержант госбезопасности Строгов сидел в кресле за письменным столом, курил "Беломор-канал" и делал вид, что занят написанием важной бумаги. Так он, не поднимая головы, выдерживал стоящего у порога узника не менее пятнадцати минут. Потом выпрямился, положил ручку пером на край чернильницы и кивнул на стоящий перед ним стул:
-Садись.
Василь сел.
-Фамилия?
Василь удивился вопросу: ведь он тогда в больнице спрашивал и записывал. Однако снова назвал свою фамилию, имя, отчество, потом год рождения, национальность, род занятий - все, о чем по-порядку спрашивал следователь, как будто заполняя на него анкету. После этого формального вступления Строгов откинулся на спинку кресла:
- Так, та-ак... Расскажи-ка все, как было, с самого начала.
Василь повторил свой рассказ, добавляя некоторые подробности.
Следователь слушал и одновременно смотрел в свои записи, делая какие-то пометки. Когда Василь закончил, он не допускающим возра¬жений тоном потребовал:
-Ну а теперь выкладывай правду: кто послал, с каким заданием,
где и с кем назначена встреча?
-Да никто не посылал, сам я пришел.
-Шпрехен зи дойч?- вдруг выпалил Строгов, хотя сам вряд ли
знал какую-нибудь другую немецкую фразу, кроме этой. Знал ее и Василь.
-Не-е, по-немецки не разумею,- ответил он.
- Ага, однако вопрос мой понял, - обрадовался Строгов,- так и запишем.
Нo записывать на этот раз ничего не стал, а достал из портси¬гара новую папиросу, закурил. Портсигар щелкнул как пистолет, давший осечку.
-Ну так что, Ковальчук, или как тебя там, будешь признаваться?
-Вы меня, пан..., простите, гражданин следователь, за кого-то
другого приняли. Я и есть Ковальчук, а не другой... И признаваться
мне не в чем.
-А ты подумай. Хорошенько подумай.
Василю было обидно, что ему не верят. Он даже начал сомневаться в том, правильно ли поступил, убежав от полицаев. Может быть, на самом деле немецкая власть ничего плохого ему не сделала бы. Ведь он перед ней ни в чем не виноват. А в чем он провинился перед этой, народной, как говорил Клепач, властью?
- Ну что, подумал? - прервал Строгов затянувшуюся паузу. -
Так куда же ты направлялся? К кому?
Наконец-то Василь услышал вопрос, на который у него был простой и честный ответ:
-Дядька у меня живет тут недалеко, в Ружанах.
-Кто такой? Фамилия? Имя? - Строгов задышал часто-часто, как
гончая, почуявшая след.
-Родны брат моего батьки Ковальчук Микола.
-Ага! - воскликнул следователь.- Так и запишем.
Он вызвал охранника и велел ему увести задержанного. Немного подумав, встал с кресла, оправил на себе френч, портупею, поднял телефонную трубку:
- Товарищ начальник! Докладывает старший сержант Отрогов.
Есть новости... Слушаюсь. Иду.
Миколу Ковальчука из Ружан взяли той же ночью. В небольшом местечке, как и в деревне, где новости не задерживаются на пороге хаты, все знали, что энкавэдисты арестовывают всех, кто "за поль¬ским часом" служил в полиции, в лесной охране и осадников - отстав¬ных офицеров и унтерофицеров польской армии, воевавшей против Советов в восемнадцатом - двадцатом годах. Но Ковальчук не был ни осадником, ни полицейским, ни лесником. Всей округе он был известен как мастер по ремонту разнообразных необходимых в хозяйстве вещей: паял про¬худившиеся кастрюли, чинил примуса, настенные и настольные часы, а недавно даже взялся за такую редкую и сложную вещь как радио¬приемник.
Водворенный в одиночную камеру, он терялся в догадках: то ли это просто ошибка, то ли кто-нибудь по злобе наклеветал на него. Если ошибка, то скоро разберутся и отпустят. А если оклеветан, то кем? Он пытался припомнить, кого мог обидеть, но так и не вспомнил ни одного такого случая.
После обычных формальностей - имя, фамилия и так далее - следо¬ватель предупредил, что только в случае чистосердечного признания можно будет расчитывать на снисхождение, и огорошил вопросом:
-На кого работаете?
-Хто што приносит, таму и раблю,- простодушно ответил Микола. -
Каму чайник, а каму гадзинник ...
-Я не про часы и чайники спрашиваю,- начал закипать Строгов, -
на какую разведку?!
-Разведку-у?- удивленно протянул Микола. - Дык я не ведаю никакой разведки.
-Не прикидывайся простачком. А приемник у тебя для чего? На
какой волне и в какое время получаешь инструкции?
-Какие инструкции? Рамантую я приемник.
-Рамантую,- передразнил Строгов.- Ты мне сказки не рассказывай.
Мы знаем про твою связь с заграницей. Только хотим об этом от самого
услышать.
-Дык што я магу сказать? Я не ведаю, што и говорить...
-Повторяю вопрос: на какой волне и в какое время? И еще:
когда в последний раз выходил на связь и какое задание получил от
хозяина?
-Нe знаю я никакого хозяина и никакой связи,- упорно отрицал
Ковальчук. Он глядел прямо в глаза следователю и выглядел довольно спокойным.
"Этого на испуг не возьмешь",- понял Строгов.
-Ладно. Начнем с начала: откуда приемник?
-Не моя это вещь.
-А чья?
-Из красного уголка дали мне попробовать починить...
Такой поворот дела Строгову не понравился. Во время тщательного обыска у Ковальчука не удалось найти ни одной улики, кроме радио¬приемника. И если он действительно казенный, значит вышла осечка, и зацепиться пока не за что. Хотя подозрительно: где этот мужик мог научиться разбираться с такой сложной техникой?
"Ну что ж, попробуем свести их вместе,- решил Строгов, - по¬смотрим, какие они родственники".
Когда на следующий день Василя привели в кабинет следователя, он увидел там кроме хозяина пожилого широкоплечего мужчину с седею¬щими висками. На щеках и подбородке поблескивала двухдневная щетина. Он сидел на краешке одного из двух стульев, стоящих перед столом следователя, положив тяжелые узловатые кисти рук на колени.
Строгов кивнул Василю на другой стул:
-Садитесь.
Василь сел и отметил про себя необычное в поведении следователя: во-первых, сразу предложил сесть и, во-вторых, снова, как при первой встрече обратился на "вы".
-Знаете этого человека? - спросил Строгов пожилого.
Тот окинул долгим взглядом юношу.
-Першы раз бачу .
-А вам знаком этот человек? - обратился следователь к Василю.
Василь всматривался в пожилого. На какое-то мгновение ему пока¬залось что-то знакомое в лице того, но он был уверен, что нигде с ним не встречался.
- Не, -коротко ответил он.
Следователь велел им eщe раз внимательно посмотреть друг на друга, но снова получил отрицательные ответы.
-Как же это получается,- с наиграным недоумением произнес он:-
дядя не узнает родного племянника, а племянник - дядю?
-Дядька Микола?! - удивленно воскликнул Василь. Теперь он различил в небритом лице родственника едва заметные отцовские черты.
-Неужто племянник? - eщe больше удивился тот.
-Ага! Вы и сейчас не узнаете друг друга. Так и должно быть:
ведь вы встретились совсем не там, где было задумано.
-Ды як жа можна узнать, кали я его ни разу не бачил,- пытался
объяснить Микола Ковальчук.
И это была чистая правда. Он не только не видал племянника, но и с братом своим Адамом не виделся с тех пор, как тот молодым неженатым хлопцем ушел из лома на заработки. Только из нескольких писем знал, что тот осел где-то за Бугом, обзавелся хозяйством, семьей, и что у него растет сын. Микола хотел было обо всем этом рассказать следователю, но тот прервал его на полуслове:
-Хватит. Мне все ясно, - и приказал охраннику увести обоих.
«Пора кончать церемонии,- думал он, оставшись один в кабинете. -Коль не хотят по-хорошему, будем разговаривать иначе". Старший сержант госбезопасности Строгов знал, что применять к подследственным недозволенные методы нельзя. На собраниях он горячо выступал за строгое соблюдение норм социалистической законности, по ему было нужно во что бы то ни стало добиться признаний. И если враг - а в том, что перед ним враг, он не сомневался - не дает показаний добровольно, то их придется добывать любым способом. И тогда будут благодарности, премии, награды, а, следовательно, улучшение его, Строгова, благополучие.
Отбой прозвучал, как положено, в десять часов. Василь разделся, забрался под одеяло и, закрыв глаза, расслабился, этому его научил Клепач: так быстрее улетучиваются неприятные мысли и приходит сон. Но на сей раз не дал заснуть резкий голос охранника:
- Ковальчук! Встать! К следователю!
Вот уже две недели почти ежедневно Строгов вытаскивал его на допрос. Но чтобы после отбоя? Такого еще не бывало, как всегда, он встретил подследственного сидя за столом с неизменным "Беломором" в зубах. И,как всегда, в течение четверти часа не обращал на него, стоящего у порога, внимания. Следователь был увлечен весьма пикантным занятием. Он любил вторгаться в чужие тайны. Особой его страстью было чтение писем заключенных. Вот и сейчас он взял из стопки писем очередное, вскрыл конверт и вынул из него вчетверо сложенный листок, исписанный нервным ломаным почерком.
"Величайшему вождю народов СССР Иосифу Виссарионовичу Сталину от гражданина Давидсона Лейбы Иоселевича Прошение.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Родной наш отец и путеводитель, освободитель от ига польских панов и капиталистов!
Я заранее смею благодарить Вас, родной Иосиф Виссарионович, за то, что Вы удостоили своим вниманием это мое послание. Мне 43 года. По национальности - еврей. По профессии - извозчик. Происхожу из бедной семьи. Собственности никогда не имел, всю свою жизнь работал, добывая своим горбом пропитание себе, жене и четверым малым детям. Чужого труда никогда не эксплуатировал. Ни в каких партиях никогда не состоял. Никогда не судился и не был под следствием. Под пятой панской Польши я влачил жалкое существование и как и вся еврейская беднота претерпел от преследований польских властей. Приход освободительницы Красной Армии и установление в нашей местности Советской власти я открыто встретил с большой радостью, что только теперь мы можем жить вольно и счастливо под лучами Сталинской конституции. Поэтому для меня и моих родных и близких был совсем неожиданным и непонятным мой арест работниками НКВД всего через два месяца после освобождения. Кто-то на меня наклеветал, что я будто-бы был связан с польской разведкой. Но это неправда. Я ни в чем не виноват.
Поэтому, дорогой наш отец Иосиф Виссарионович, я прошу Вас войти в мое положение и дать указание прокурору разобраться в моем деле и освободить меня, чтобы я мог вернуться к своей семье и доказать своей работой и всем поведением свою преданность великой стране Советов.
Заранее благодарю за Вашу заботу и извиняюсь за беспокойство.
Л.Давидсон".
"Ишь ты, гнида, как заговорил! - начал заводить себя Строгов, швырнув бумагу на стол.- Товарища Сталина родным отцом величает. Ну ты еще у меня признаешься, кто твой настоящий "отец" и какое от него задание получил. Все признаетесь! И ты тоже",- злобно глянул на Василя. Лицо его побагровело, на скулах задвигались желваки.
-Садись! - он кивнул на стул, стоящий посреди кабинета, и
когда Василь сел, направил ему в лицо ослепляющий свет настольной
лампы.
-Ну так как твоя настоящая фамилия, кузнец?
С этой фразы он начинал каждый допрос. При этом слово "кузнец" произносил с ухмылкой. Мол, знаем мы таких самозванцев.
- Ковальчук,- в который раз отвечал Василь.
- Какой же ты Ковальчук, если даже родственник не признал тебя?
Василю уже надоело объяснять этому человеку, что они с дядькой и не могли узнать друг друга, потому что до встречи здесь в каби¬нете никогда не виделись. Положение, в котором он очутился стало ему казаться безвыходным. Как доказать следователю, что он ошиба¬ется? Василь не знал незыблемого правового принципа - презумпции невиновности, согласно которому не подозреваемый должен оправдываться, а следствие обязано непредвзято выяснять его вину или невиновность.
Строгов же вообще не собирался что-либо выяснять. Он хотел доказать, нет, даже не доказать - добиться признания виновности. Изучающе всматриваясь в юношу, он думал: "Никуда не денешься, признаешься. Не таких обламывали". Он снова и снова задавал одни и те же вопросы: кто послал?, с каким заданием?, где, когда и с кем, кроме так называемого "дяди", намечены встречи?, как должна осуще¬ствляться связь с разведцентром? Настойчиво требовал назвать явки, пароли, шифры. При этом он вертел в руках портсигар, открывая и с громким щелчком захлопывая его.
Не добившись ни одного удовлетворяющего его ответа, Строгов откинулся на спинку кресла, зычно позвал:
- Дежурный!
В кабинете появился дюжий охранник.
- Побудь здесь, посмотри, чтобы арестованный вел себя хорошо,
а я пойду немного отдохну.
Он убрал со стола бумаги в сейф, закурил свой "Беломор" и не спеша удалился. Охранник привычно расположился в кресле следователя. Видать это ему было не впервой.
Василю казалось, что здесь, в кабинете, время стало тянуться еще медленнее, чем в камере. Там он мог разнообразить свои действия: встать, ходить из угла в угол, заниматься гимнастикой, беседовать с голубями, садящимися на карниз за окном. А сейчас он должен был неподвижно сидеть и ждать, ждать неизвестного. Черные стрелки настенных часов переползли только за двенадцать. Сколько еще его тут продержат? Зачем? Его клонило ко сну. Оперся на спинку стула, закрыл глаза.
- Не спать! - грубый окрик охранника заставил вздрогнуть.
На какое-то время эта встряска прогнала сонливость, однако утомленный, еще не оправившийся от болезни организм требовал отдыха. И Василь опять начинал подремывать. Но снова и снова раздавался окрик охранника. Это раздражало, вызывало головную боль, становилось настоящей пыткой.
Ближе к утру появился отдохнувший Строгов. Устроившись в кресле он снова начал настаивать на признании, каждый раз пощелкивая своим портсигаром. Глядя на следователя, Василь подумал, что он чем-то напоминает того польского поручика, что допрашивал его в участке. Только вот чем? Тот был усатый, толстый коротышка. А этот гладко выбритый, среднего роста. Ага, вот оно, сходство: водянистые навыкате глаза с набрякшими верхними веками. Когда он начинает кипя¬титься, то кажется, что если бы не эти тяжелые веки, то глазные яблоки выкатились бы из орбит. Вот и сейчас он уже выходит из себя, кричит, стучит портсигаром по столу и грозно сверкает выпученными глазами.
Часы на стене показывали без четверти шесть, когда Строгов велел охраннику увести арестованного обратно в камеру. Василь не раздеваясь свалился на койку, расслабился и только начал засыпать, как раздался звонок побудки. Заглянувший в дверной глазок надзира¬тель гаркнул:
- Подъем!
Василь с трудом поднялся и, преодолевая ощущение вялости и разбитости, начал делать зарядку. В течение дня его время от времени клонило ко сну, но днем запрещалось не только спать, а даже просто лежать. И он прогонял сонливость, шагая туда-сюда по камере или повторяя физические упражнения.
После отбоя его, как вчера, повели в кабинет к следователю, где ему опять не давали спать, и опять Строгов стращал всевозможными карами, если он не признается в связях с вражеской разведкой.
Так продолжалось пятеро суток. На шестой вечер за ним не пришли,
"Наверно у следователя выходной",- с горькой иронией подумал Василь и впервые за эти ночи отдался сну.
Не вызвали его к следователю и на следующий день, и через двое, через трое суток. Шли дни за днями, а про задержанного перебежчика словно забыли.
ХП
За окном крупными мохнатыми хлопьями валил снег. Василь, ухва¬тившись за толстые прутья решетки, с тоской наблюдал, как из белесой кутерьмы выпархивают отдельные пушистые снежинки и кружась тычутся в стекло, опадают на маленький сугробик, прилепившийся к подокон¬ному козырьку. Зима. Пятая зима в неволе! Сколько же можно? А он так надеялся, что все невзгоды останутся по ту сторону Буга.
Было время, он радовался первому снегу, чистому, свежему, обяжигаюше-нежному. А этот снег пробуждает не радость, а щемящую грусть. Его охватило ощущение безисходности, безразличия ко всему происхо¬дящему.
Невеселые раздумья прервал надзиратель:
- Ковальчук! К следователю!
"Ну вот, вспомнили. Лучше бы оставили в покое",- с чувством обреченности подумал он.
В кабинете на месте Строгова сидел другой человек. Молодой, круглолицый, в новенькой чекистской форме.
- Садитесь,- вежливо указал он на стул.- Я - следователь НКВД
Решетников. Буду вести ваше дело.
Василю было безразлично, кто будет вести его дело, его не интересовало, что со Строговым: или перевели с повышением на другое место, или репрессировали как многих его коллег. Перегруженная зловещей работой машина государственной безопасности неоднократно ломала собственные винтики и шестеренки, но не выходила из строя, ремонтировалась на ходу и продолжала перемалывать человеческий материал.
"Мне все равно: Строгов, Решетников,- думал Василь,- только скорее бы это закончилось".
Новый следователь, очевидно перед этим ознакомившийся с делом, спокойным тоном попросил его рассказать, как и почему он, житель польских земель, входящих отныне в состав Германии, оказался здесь, в Советской Белоруссии. Василю надоело повторять одно и то жe, и он коротко, опуская подробности, рассказал свою историю. Следователь внимательно слушал, делая пометки на листе бумаги.
Василь ждал, когда он начнет, как Строгов, спрашивать о связях с вражеской разведкой.
Но Решетников неожиданно спросил:
-А вы знаете, что переход государственной границы является
уголовно наказуемым деянием?
-Нe-e,- растерянно протянул Василь.
-Так я вас ставлю об этом в известность.
Немного помолчав, следователь спросил, не желает ли задержаный что-либо добавить к своим показаниям и, получив отрицательный ответ, сделал еще какую-то запись, а потом отправил Василя обратно в камеру.
Перелистав еще раз содержание папки, Решетников надолго задумался. После предшественника он обнаружил завал незавершенных дел. И каждое надо закончить в отведенный законом двухмесячный срок. Ну есть некоторые сложные, запутанные дела. По ним, когда придет время, можно будет обратиться к прокурору с просьбой о продлении срока. Но в деле этого Ковальчука все ясно, и нет смысла тянуть. Просрочишь - будут неприятности. А что касается старшего Ковальчука то там вообще все шито белыми нитками.
Решетников открыл другую папку, взял из нее исписанный тетрад¬ный листок с заглавием "Прошение" и с прокурорской резолюцией в левом верхнем углу:"Разобраться". Сказал сам себе: "Уже разобрался. Правы эти тридцать шесть земляков мастера-самоучки, что поручились за него". Он взял чистый бланк постановления и, кратко изложив суть дела, закончил:"Следственное дело по обвинению Ковальчука Николая Михайловича дальнейшим производством прекратить, арестованного Ковальчука Н.М. из-под стражи освободить". Поставив внизу свою подпись, он откинулся на спинку кресла, вздохнул с облегчением. Дело сделано. Осталось согласовать с начальником следственной части.
Через день Василя снова привели в кабинет следователя.
- Гражданин Ковальчук,- таким же вежливым, как в прошлый раз,
тоном обратился к нему Решетников,- вы умеете читать по-русски?
В школе Василя учили только польскому языку, нa своем родном запрещали даже разговаривать. Однако отец научил его читать Библию напечатанную кириллицей, а потом и писать.
-Трошки умею,- ответил он.
-Тогда возьмите прочтите протокол вашего допроса и, если
нет возражений или дополнений, напишите в конце "ознакомился" и
подпишите, - он протянул лист бумаги, исписанный аккуратным, разборчивым почерком.
Медленно по слогам вчитывался Василь в текст протокола. Там были записаны его последние показания и говорилось, что он пол¬ностью признал свою вину в том, что двадцать седьмого октября тысяча девятьсот тридцать девятого года перешел государственную границу Советского Союза. "Свой нелегальный переход границы читал дальше Василь,- Ковальчук В.А. объясняет тем, что бежал от преследования местных властей к своим родным, проживающим в п.Ружаны Брестской области". Он был одновременно удивлен и обрадован тем, что новый следователь, в отличие от Строгова, не приписывает ему никакой другой вины кроме перехода границы. Взял протянутую Решетниковым ручку, обмакнул перо в чернильницу, нацарапал внизу листа "ознакомился" и поставил свою подпись.
Незадолго до Рождества в камеру вдруг зашел сам следователь. Такого гостя Василь никак не ожидал. Увидев вошедшего, он просто остолбенел.
- Я пришел зачитать вам обвинительное заключение, - объявил
Решетников.
Василя не испугало грозное название документа, который начал оглашать следователь. Возникшая мысль о том, что вслед за этим посещением в его судьбе должно что-то измениться, отвлекла его внимание от слушания преамбулы. Мозг фиксировал лишь главные моменты: "...был задержан..., допрошен..., виновным себя признал.. Когда же следователь произнес: "...житель деревни Липки Ковальчук обвиняется. ..-, Василь весь обратился во внимание,- "... в том, что нелегально перешел госграницу из Германии в СССР, то-есть в преступлении, предусмотренном статьей сто двадцатой Уголовного Кодекса БССР. Следственное дело номер пятьдесят тысяч семьсот сорок восемь по обвинению Ковальчука Василия Адамовича следствием закончено и подлежит рассмотрению Особым Совещанием при НКВД СССР".
Сообщение о том, что разбирательство дела завершено, Василь воспринял как рождественский подарок. В нем забрезжила надежда на благополучный исход. Он не знал, что такое Особое Совещание, и что кроется за сто двадцатой статьей Уголовного Кодекса. Чувство обреченности исчезло. Он приободрился, повеселел, будто ему пообещали, что завтра выпустят на свободу.
Но его всего лишь перевели из одиночки в общую камеру. В небольшом помещении с одним окошком и двойными нарами вдоль стен находилось около десятка арестантов.
- Пацук! - позвал надзиратель лохматого мужичка с жидкой
бороденкой и огромным синяком под левым глазом.- Этот будет тебе
соседом. - Он указал пальцем сначала на Василя, потом на свобод¬ное место на верхних нарах и ушел, задвинув дверной засов и повернув ключ в замке.
Мужичок со смешной фамилией быстро переложил свои пожитки на верхнюю полку, освободив нижнюю для Василя.
-Куда-а?! - в один голос взревело несколько человек.- А ну
на место!
-Дак ведь новичкам завсегда нижние места, - пытался оправдаться Пацук.
-А это не тебе решать, крыса недобитая, - отрезал жилистый
чернявый арестант. Свирепое выражение его смуглого, изрытого
оспой цыганского лица не предвещало для лохматого ничего хорошего.
Тот с явной неохотой положил свою котомку обратно вниз.
Василь не понимал, почему возник такой шум из-за места. Верхнее, нижнее - не все ли равно? Все прояснилось позже.
Оставшуюся часть дня Василь тихо обживался на новом месте. За два месяца, проведенных в одиночке, он изголодался по общению с людьми, нo приобретенная за последние годы настороженная недо¬верчивость сдерживала от первых шагов к сближению с сокамерниками. Тем более, что и они тоже не спешили познакомиться, просматрива¬лись к новичку.
После отбоя Василь забрался наверх, привычно расслабился и только задремал, как его разбудил сдавленный кряк внизу и мягкие глухие удары, словно там выбивали матрац. Из коридора послышались быстрые шаги надзирателя. Взвизгнул ключ в замке.
По камере рассыпалась дробь убегающих на свои места арестантов. Когда в проеме распахнутой двери возникла фигура надзирателя, со всех нар слышался храп, и только внизу под новичком тихо скулил Пацук. Надзиратель пробурчал ругательство и, здраво рас¬судив, что выяснять причины гама бесполезно, удалился.
Это происшествие выбило Василя из сна. Он лежал с откры¬тыми глазами, вытянувшись на спине, и переживал за своего соседа. Воспитанный родителями в духе христианской морали, Василь всегда испытывал сострадание к слабым, беззащитным. Вспомнился эпизод из детства. Однажды он увидел, как трое юных оболтусов мучают бродячую кошку. Не взирая на их численное превосходство, он бросился на выручку несчастному существу. Ценой нескольких синяков и шишек кошка была спасена. Хотя мучителям тоже досталось: сын кузнеца с малых лет был телосложением в отца.
Здесь мучителей этого бедолаги наверняка больше, если не все. И тем не менее, надо заступиться за него. Даже если придется выдержать бой. Он уже окончательно оправился после болезни и, благодаря выработанной в заточении самодисциплине, регулярной зарядкой вернул себе неплохую физическую форму.
Как всегда после побудки Василь начал разминать мышцы.
- Глянь, глянь, - вытаращился на него вертлявый сосед
чернявого.
- А он к соревнованиям готовится,- хитро сощурив глаза,
съязвил тот.
Несколько человек угодливо хихикнули и начали отпускать по адресу Василя похабные шуточки. Он почувствовал: если отмалчиваться, подтрунивания и придирки будут нарастать и тогда не избегать ссоры. Если же огрызаться - стычка будет незамедлитель¬ной.
- А что, - произнес он спокойным миролюбивым тоном, - можно и посоревноваться. Ну вот ты, - обратился он к вертлявому, - давай, положи мою руку.
Он сел на табурет и со стуком поставил локоть на стол. Вертлявый переводил взгляд от одного сокамерника к другому, как бы спрашивая у них: "Что делать?" Но поступок новичка ока¬зался для них настолько неожиданным, что все опешили, и вертля-вому ничего не оставалось делать, как принять вызов. Мгновение - и его предплечье звонко шлепнулось о стол. Все развеселились и наперебой стали состязаться с Василем. Однако, как ни старались,никому не удалось продержаться больше десятка секунд.
Только двое не приняли участия в забаве: Пацук и чернявый. Первый мрачно исподлобья выглядывал из своего закутка. Чернявый стоял возле стола, заложив руки за спину, и наблюдал. Он пони¬мал: померяться силой с этим медведем - значило пожертвовать ради забавы своим авторитетом вожака. И когда остальные натеши¬лись, сел напротив Василя, но локоть на стол не поставил, а протянул ему размалеванную татуировкой руку:
- Крепко держишься, кореш. Будем знакомиться. Зови меня,
как все тут - Цыганом. А ты кем будешь?
- Был ковалем. Да вот уже больше четырех лет кую за решеткой!
- Ого!- мелькнувшее в быстрых глазах Цыгана восхищение
сменилось недоверием: - Ты что, и за польским часом тут сидел?
- Сидел, да не тут, а там - за Бугом.
- И чем же ты так не понравился той власти?
- А какой власти нравятся те, кто ей противятся?
Василю показалось, что собравшиеся вокруг проявляют к нему интерес, и он стал рассказывать им о крестьянских бунтах в Польше все, что знал со слов Крулика и Клепача. Особенно кра¬сочно описал стычку липских мужиков с жандармами, в которой участвовал сам.
- О, да ты, оказывается, революционер, - с нескрываемой
иронией заметил Цыган. - Чего же тебя нынешняя власть посадила
не в почетный президиум, а за решетку?
Сзади захихикали. Василь понял, что ошибся в слушателях. Этих людей не волновали далекие трагические события, не трогали судьбы и страдания репрессированных бунтовщиков. Им, отгорожен¬ным от нормальной человеческой жизни с ее чувствами и пережива¬ниями четырьмя стенами этой тесной камеры, хочется развлечься, позабавиться. Не желая быть объектом насмешек, он закончил разговор, отшутившись:
- Дак мне же там дали пять лет, а отсидел только четыре.
Вот тут и решили, што повинен свое досидеть.
Он встал из-за стола и не спеша отправился на свое место. Но наверх не полез, а сел на лежак Пацука. Тот держался особ¬няком, затравленно посматривая на своих мучителей.
У стола какое-то время еще продолжалось затеянное Василем соревнование. Приятели Цыгана со смехом и гоготом мерялись силой между собой. Когда очередной "силач" уселся за стол и приготовился к состязанию, сзади к нему подкрался Цыган и сразмаху так саданул его ладонью в подмышку, что тот подскочил с табурета. Цыган, а за ним и остальные заржали, подняв вверх большие пальцы правых рук.
- Кто?! - выкрикнуло сразу несколько голосов.
Началась другая забава, известная с незапамятных времен заключенным, солдатам и подросткам под названием "Кто тебя ударил?" Тот, которого шлепнули, сразу безошибочно угадал Цы¬гана, но, встретив его пронзительный взгляд, отвел глаза и указал на стоящего рядом с ним тощего замухрышку. Пришлось стать в позу и подставиться под удар. После нескольких промашек он, наконец, угадал ударившего, и тот стал на его место. Один за другим становились под удары забавляющиеся, но никто из них ни разу не указал на Цыгана, хотя он шлепал чаще других. Скоро Цыгану забава надоела и он скомандовал:
- Кончай дурить! Давай в нашу, на интерес.
Он ловким движением фокусника извлек откуда-то, не то из подмышки, не то из-за пояса, колоду замусоленных карт. И пошла своя, любимая уголовниками, игра.
Вечером Василь долго не смыкал глаз, с беспокойством и волнением ждал нового нападения на своего нижнего соседа. Од¬нако на этот раз ничего не произошло, наверное, подумал он, лихой компании хватило дневных развлечений. Ночь прошла спо¬койно.
Это случилось в следующую ночь. Сначала до Василя донесся зловещий шепот вожака:
- Братва! Лупи крысу!
Сразу несколько человек бросились к лежаку Пацука, откуда раздались удары и сдавленный хрип. Василь свалился со своей полки, отшвырнул попавшихся под руку к противоположным нарам.
- Што вы с человеком робите?
- Отойди, Коваль, не мешай корешам расправу чинить с крысой,- угрожающе произнес со своего лежака Цыган.
- За што?! - снова требовательно повторил Василь, заго¬раживая собой Пацука.
Цыган понял, что этот силач не уступит, а идти на прямое столкновение с ним нет резона.
- Ладно, братва,- процедил он сквозь зубы, - сегодня
охота на крыс отменяется. А тебе, Коваль, я скажу, за что. Знаешь, чего эта тварь тут? Он пришил родного брата за кусок земли.
- Только старался напрасно, - вклинился чей-то голос, - земля-то теперь все равно будет не его, а колхозная.
Все рассмеялись и разошлись по своим местам. Напряжение спало.
Наутро Цыган подошел к Василю. Сверкнул золотым зубом:
- Слухай сюда, Коваль. Ты, конечно, сильнее каждого из нас,
но не лезь против всех. Может случиться всякое. Бывает, человек
так крепко заснет, что и не проснется.
-Ты меня не пугай. Я не из пугливых.
-Да нет. Зачем же нам бояться друг друга. Нам тут вместе
баланду хлебать. Надо быть заодно, чтобы нас другие боялись.
Крысы всякие.
В знак примирения он протянул Василю жесткую ладонь. Тот сжал ее сильно, еще сильнее. Цыган не стал выдергивать руку, выдержал. Только потом, когда Василь отпустил, поглядел на побелевшие пальцы, покачал головой:
- Силен, ничего не скажешь.
Несмотря на заступничество Василя, Пацук умолил начальство перевести его из этой камеры в другую. На его место привели молодого поляка. Вацлав, как он рассказал о себе, был в прошлом году призван в польскую армию. В первом же бою попал в плен к немцам. Месяц назад бежал из плена, добрался домой в Ружаны, но энкаведисты узнали о нем, арестовали за переход границы и так же, как Василя, допрашивали в следственном изоляторе.
- Дак ты из Ружан? - переспросил Василь. - А знаешь там такого - Миколу Ковальчука?
-А кто ж его не знает. Такой мастер, что из других месте¬чек приезжают, когда что надо починить. А тебе он откуда знаком?
-Да я его племянник.
-А-а, он говорил про тебя моему отцу. Что встретил тебя
тут в тюрьме.
- Дак он дома? Отпустили?! - радостно удивился Василь.
-Так, отпустили. Из всех ружанцев, кого забирал "черный
ворон", пока вернулся он один.
-Да-а, это добра, - порадовался за родственника Василь. -
Ну а ты, выходит, как и я - за незаконный переход границы? Ну
я, понятно - оттуда из-за Буга. А ты ведь тутошний. Ружанец. И пришел к себе домой. Как же это - за переход?
-А вот так. Им же ничего не докажешь. Перешел границу?
Перешел. А куда шел - это никому не интересно.
-И што же теперь будет?
-А это решит Особое Совещание. Соберутся три особиста,
посмотрят бумаги, что написал следователь, и пошлют нас с тобой
в Сибирь, на лесоповал.
-Как это пошлют? А суд? - Василь, испытавший на себе
польские порядки, был уверен, что все нарушители закона проходят через суд, и ждал судебного разбирательства.
-Э-э, браток, такие дела, как наше с тобой, тут решает
не суд, а Особое Совещание.
Последние слова Василь слышал где-то раньше. Да, вспом¬нил: их произнес следователь Решетников, когда зачитывал обвинительное заключение.
ХШ
Следственный изолятор предварительного заключения, в сокра¬щении именуемый СИЗО, в котором вот уже полтора года томился Василь, его обитатели называли предвариловкой. За все это время не было ни одного случая, чтобы отсюда кто-то вышел на свободу. Но состав камеры менялся довольно часто. Одних после завершения следствия и приговора суда помещали в тюремные камеры, других увозили в ИТЛ - исправительно-трудовые лагеря.
Место Цыгана на нарах после того, как его осудили на три года, занял подвижный ершистый мужичок. Он, как только появился, сразу уверенно заявил:
- Я тут долга ня буду, - и возмущенно скороговоркой затараторил:- Хиба можна ни за што чалавека у турме трымать? Яны кажут: "Раз ты не хочаш вступать в калхоз, значит ты против Савецкай власти". Я кажу; "А што ета за власть такая, што у гаспадара забирае каня и корову? Нават за польским часам не забирали, а тяпер забирають?" Тут яны: "А-а, дык табе панская власть была лепей за савецкую?!" Взяли и прывалакли сюды. Але я долга тут ня буду,- снова твердо повторил он и выкрикнул в сторону запертой двери:- Я правду знайду! Я да самога Сталина дайду!
- Никуда ты не дойдешь,- размеренно-угрюмо пробучал другой
крестьянин, который здесь в камере успел отрастить густую с
проседью бороду. - Поменьше болтать надо было, - заметил он
как бы в укор самому себе.
Обреченный тон, которым это было произнесено, остудил правдоискателя. Он как-то съежился, сник и надолго притих.
Из прежних подследственных в камере вместе с Василем остался только Вацлав. После того, как одному и другому следователь сказал, что их дела будут направлены в Особое Совещание, про них словно забыли. На все вопросы об их дальнейшей судьбе служители СИ30 отвечали: "В свое время узнаете". Неопределенность угнетающе действовала на психику. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Василь сосредотачивался на созерцании того небольшого кусочка внешнего мира, который был доступен его взору. Из зарешеченного окна была видна часть высокой стены с колючей проволокой, за ней - линия крыш городских зданий, а над ними вдали маячила высокая железная труба, от которой в безоблачное июньское небо тянулся редеющий шлейф дыма.
Солнце заглядывало в окошко только на закате. Глядя на потухающую зарю, Василь думал: где-то в той стороне на запад от Бреста его родная деревня. А в лесу - тихая, уютная лесничевка. "Яна! Януся! Как она там без меня? Что там произошло за эти девятнадцать месяцев?». Он все еще продолжал вести счет дням своего казалось бесконечного заточения в СИЗО. Однако всему приходит конец.
Когда надзиратель выкрикнул фамилию Ковальчука, он даже вздрогнул от неожиданности: кличка Коваль так прочно приклеилась к нему, что в его сознании стала вытеснять собственную фамилию. Конвоир с винтовкой наперевес вывел Василя во двор. Там стояла необычная автомашина: сразу за кабиной шофера вместо открытого кузова возвышался полностью закрытый фургон. Только сзади его в верхней части двери - узенькое зарешеченное окошко. Та же камера-одиночка, только на колесах. Василю никто ничего не объяснил. Его просто посадили в фургон и куда-то повезли. Ехали недолго. Минут через пять машина остановилась, дверь ее распахнулась, и заглянувший внутрь конвоир крикнул:
- Выходи!
Его провели узким и длинным коридором со сводчатым, как в средневековом замке, потолком в комнату такой же архитектуры. В глубине ее за большим столом лицом к вошедшим восседало три человека в форменной одежде защитного цвета. В сторонке за маленьким столиком над бумагами склонилась пожилая грузная женщина.
Сидящий посередине худой, как скелет, очкастый -мужчина спросил фамилию, имя, отчество и заговорил глухим замогильным голосом:
- Ваше дело рассмотрено Особым Совещанием при НКВД СССР. В соответствии со статьей сто двадцатой Уголовного кодекса Белорусской ССР за переход государственной границы СССР вы приговариваетесь к пяти годам лишения свободы с содержанием в исправительно-трудовом лагере общего режима.
Все долгое время заточения в "предвариловке" Василь ждал момента вынесения приговора, надеялся, что он принесет облегчение. Но вердикт обрушился на него как удар тяжелого молота. Снова пять лет! За что? Человек за столом говорил еще что-то, но Василь как будто оглох и ослеп, стоял словно окаменевший, пока конвоиры не вывели его из помещения.
В субботу вечером его и Вацлава, которому вынесли точно такой же приговор, отконвоировали на железнодорожную станцию к двухосному товарному вагону, стоявшему в тупике. На таких вагонах когда-то писали: "Сорок человек, восемь лошадей". И хотя в вагоне находилось меньше четырех десятков арестантов, разместиться в нем оказалось не так-то просто. Василь пристроился возле самых дверей, которые сразу же с лязгом задвинул охранник.
Вечер был теплый, тихий. Где-то пыхтел и посвистывал маневровый паровозик и лязгали буферами сгоняемые в состав вагоны. Потом паровозик свистнул совсем близко, вагон с арес¬тантами сильно тряхнуло, потащило вперед, затем назад. Еще несколько раз тряхнуло, и движение прекратилось.
- Прицепили к составу,- прогудел хриплый бас из угла.
Другой, нарочито противный дискант, пропел:
- Меня неви-инного мальчи-ишечку в далекий ла-агерь повезу-ут...
- Ну что ж,- буркнул бас,- чему быть, того не миновать.
Рабочий шум на станции постепенно угасал, уступая ночной тишине. Только было слышно как туда-сюда вдоль вагона прохажи¬вался охранник, насвистывая какой-то простенький мотивчик. Арестанты долго ворочались на соломе, вздыхали, охали, что-то неразборчиво бормотали. Затихли далеко заполночь.
Сильнейший толчок, сопровождаемый грохотом, поднял всех на ноги. Снаружи слышались жуткий рев самолетов, разрывы бомб, частые выстрелы. По стене напротив узеньких зарешеченных око¬шек, расположенных под самой крышей вагона, метались огненные сполохи.
-Что это? - спросил испуганный голос.
-Похоже война, - ответил вчерашний бас.
Выстрелы затрещали совсем рядом. Раздался короткий жуткий вопль, затем дробный топот бегущих мимо вагона. Кто-то оста¬новился. Звякнул засов, откатилась тяжелая дверь. Снизу на арестантов уставился солдат в надвинутой на лоб каске и с авто-матом в руках. Кто-то впереди окликнул;
- Вилли!
Солдат обернулся, что-то крикнул по-немецки, махнул арес¬тантам рукой и убежал на зов.
Василь высунулся из вагона. Было уже довольно светло. На соседних рельсах раскинув руки неподвижно лежал окровав¬ленный охранник. Рядом валялась винтовка. Василь не раздумывая соскочил на землю. За ним посыпались остальные и, перепрыгивая через рельсы, побежали от железнодорожного полотна.
Со стороны вокзала раздавалась яростная стрельба. Главное станционное здание было охвачено пламенем. На соседнем пути тяжело вздыхал покинутый поездной бригадой старенький паровоз. Из его тендера, прошитого пулеметной очередью, фонтанировали струйки воды.
Грохочущий, свистящий, огнедышащий котел боя, в котором Василь очутился помимо своей воли впервые в жизни, порождал страх, заставляющий вздрагивать при каждом выстреле или взрыве, пригибаться к рельсам, прижиматься к вагонам. В то же время чувство страха отступало, уходило куда-то на второй план от пробуждающейся радости: неужели свобода?!
Он собрался с силами, нырнул под вагон и, выскочив с другой стороны, бросился бежать прочь от станции.
Очутившись на узкой городской улице, Василь огляделся. По обе стороны теснились одноэтажные деревянные и кирпичные дома, облезлые и потемневшие от старости. Несмотря на ранний час, в ок¬нах появлялись встревоженные, испуганные лица горожан, разбуженных стрельбой и канонадой. Из этой какофонии выделился нараста-ющий стрекочущий звук, и из-за угла вылетел мотоцикл с коляс¬кой. В нем сидели трое таких же как тот, что заглядывал в вагон вооруженных автоматами, солдат. Инстинктивно почувствовав опасность, Василь метнулся в сторону, пытаясь найти какой-нибудь выход, но поблизости не оказалось ни одной лазейки между домами и высокими заборами. Тогда он побежал вдоль по улице, увидев впереди справа калитку. Однако, далеко уйти не удалось.
- Хальт! - за резким окриком последовал выстрел.
В памяти Василя мелькнул образ падающего Бохмы, и он замер на месте. С заднего сиденья затормозившего мотоцикла соскочил немец и, выкрикивая: "Цурюк! Цурюк!", жестами прика¬зал Василю повернуть обратно...
ХIV
Еще неделю назад Василь, глядя на голубое в клеточку небо, страстно желал оказаться под этим небом на воле, где-нибудь на горячем песочке возле реки или на обласканной солн¬цем зеленой поляне. Но здесь, на этом обнаженном, огороженном колючей проволокой клочке пустыря, солнце не ласкало. Оно при¬паривало, припекало и немилосердно жгло. И спрятаться от него было негде. Хотелось, чтобы скорее наступил избавляющий от зноя и духоты вечер.
Здесь на ограниченном пространстве размером с поселковую площадь теснились сотни согнанных чужеземными солдатами людей. По защитным гимнастеркам и галифе большинства пленников было видно, что это красноармейцы. Гражданская одежда других еще не означала, что ее хозяева - городские жители или деревен¬ские парни: среди них могли быть и бросившие оружие переодев¬шиеся дезертиры.
От скопления потных, давно немытых тел, от нечистот, оставляемых пленниками прямо здесь внутри загона, стоял тяжелый дух, Снаружи вдоль колючей изгороди прохаживались, время от времени сменяясь, породистые охранники со свирепыми немецкими овчарками.
Вскоре немцы пригнали и втиснули за изгородь новую группу схваченных во время облавы мужчин. Те, кто неделю назад были загнаны сюда первыми, бросились к вновь прибывшим, тщетно пытаясь раздобыть хоть что-нибудь съестного. Василь не сдви-нулся с места, хотя тоже от истощения еле стоял на ногах. Он понял, что эти попытки бессмысленны: новички сами шатались от голода. Другое дело когда к загону приходят родственники деревенских парней. Тогда в свалке теряющих человеческий облик пленников удается сцапать корку хлеба или вареную карто¬фелину.
Офицер команды, которая привела пленных, подошел к воротам загона:
- Ахтунг! - и после небольшой паузы стал выбирать более-менее крепких рослых парней, тыкая в сторону каждого пальцем:-Ты! Ты! Ты!...
В десяток отобранных попал и Василь. Их отконвоировали в бывший следственный изолятор, поместили в одной камере, покормили овсяным супом в хлебом, сводили в баню, где Василю вместо арестантского тряпья выдали бывшие в употреблении такие же как на остальных красноармейские гимнастерку, галифе и кирзовые сапоги.
- Что это они вдруг примялись нас обхаживать? – недоумевал один из красноармейцев - высокий, широкоплечий блондин в волевым скуластым лицом.
- Наверно, товарищ командир, поняли, что тот ихний пляж нам не понравился, и готовят к отправке на другой курорт, пошутил совсем еще юный курносый боец.
- Не-ет, тут что-то не так,- не принял шутки командир -Не думают ли они нас к себе переманить? Ну не-ет, брат, не на
таких напали. Только ты меня больше командиром не называй. Зови
по имени: Федор я. Федор Круглов. А то тут и не наши могут
быть, - сказал он, пристально поглядев на Василя. - А ты, браток из какой части? - обратился он к нему. - Что-то мы тебя не знаем.
- Я не из части. Я из тюрьмы,- честно признался Василь.
Красноармейцы сразу насторожились и перестали о ним общаться.
После изнурительных голодных дней и бессонных ночей на мерзком пустыре, который курносый шутник окрестил пляжем, камера изолятора показалась гостиничным номером, а тюремные нары - сладкой периной. Сон сморил Василя мгновенно.
Утром его препроводили в то самое помещение со средневековыми потолками, где ему две недели назад объявляли приговор Особого совещания. В кабинете за большим столом на этот раз восседал чиновник лет пятидесяти, холеный, с аристократическим надменным выражением лица и белым шрамом на левой щеке. По его осанке можно было предположить, что в молодости он был гвардейским офицером. Чиновник повел подбородком в сторону вошедшего и заговорил по-русски без малейшего акцента:
- Дезертир? Из какой части?
- Не-е, я тут в тюрьме был, -ответил Василь, за тое, што границу перешел…
- В тюрьме, говоришь? Интересно… -Чиновник побарабанил пальцами по столу. –Что ж, это мы проверим. Если врешь, тебе будет плохо. А не врешь – значит перед великой Германией невиновен. Следовательно, будешь отпущен на свободу…
При последних словах у Василя перехватило дыхание, забытое чувство радости всколыхнуло его душу, выплеснулось невольными слезами, затуманившими взор. Чиновник продолжал:
- …И мы предложим тебе хорошую работу. Здесь для поддержания порядка нужны такие молодые, крепкие ребята. Хочешь послужить народу?
Василь сразу не понял, кому и зачем он понадобился, и невнятно пробормотал:
- Кали трэба… я – коваль, могу ковать…
- Я имею ввиду, - перебил чиновник, - согласен ли ты служить в местной полиции?
Перед глазами Василя сразу возник ненавистный образ Юзика Лупского, и он чуть не выпалил – «нет!». Но вовремя сдержался.
- Кали б на кузне или в какой майстэрне …,- попробовал он поторговаться.
- Нет, -отрезал чиновник. – Иди и хорошенько подумай. Когда надумаешь, скажешь.
В душе Василя словно что-то – оборвалось, когда он увидел, что его не отпускают на свободу, как только что обещал чиновник, а ведут обратно в камеру. Красноармейцы встретили его вопросительными взглядами.
- Ты тоже отказался служить в полиции? – как бы не ожидая от него такого поступка, спросил тот, что назывался Федором Кругловым.
- Откуда взял?
- А потому что если б не отказался, то тебя обратно сюда не загнали бы.
- Да не-е,- протянул Василь, велели, чтобы подумал…
- Ну думай, думай, - презрительно усмехнулся Федор.- А вот нас за то, что сразу отказались, не раздумывая, пообе¬щали отправить обратно на пляж, за колючую проволоку.
И словно в подтверждение его слов на пороге камеры поя¬вился тот самый офицер с командой, которая конвоировала их из лагеря.
Оставшись один, Василь тяжело опустился на нары и заду¬мался. Что же делать? Согласиться? Нет. Он не мог, не хотел представить себя в роли полицая. Но отказ грозит водворением обратно на знойный и смрадный пустырь в измученную толпу голод¬ных, доводимых до скотского состояния людей. Там пропадешь. А здесь? Стать полицаем? Одним из тех, кого все ненавидят. При одной мысли об этом в нем закипала ярость. Нет! Ни за что! Но что же тогда делать?! Возвращаться на погибель? А что если сделать вид, что согласен, а потом при первой же возможности убежать? Ведь через колючую проволоку с пустыря не вырваться, а с полицейского поста можно будет удрать.
Он встал, медленно, как бы сопротивляясь созревшему реше¬нию, подошел к железной двери, стал стучать. В форточке появи¬лась круглая физиономия надзирателя. Василь узнал в нем одного из компании Цыгана.
-Ну чего надо,- грубо прорычал тот.
-Веди к начальству,- решительно потребовал Василь.
-Ишь ты, раскомандовался. Когда прикажут, тогда и поведем. И поведем туда, куда прикажут.
Форточка захлопнулась.
За мим пришли только через три дня.
-Мы нашли твое дело в здешнем архиве. Ты не солгал,-
сказал чиновник и глянул испытующе:- Ну что, надумал?
-Я согласен, куда пошлете...,- покорно потупил голову
Василь.
-То-то же,- назидательно изрек Чиновник и, вызвав слу¬жителя, приказал ему оформлять новенького.
Его долго водили по разным кабинетам. В одном провели через медицинский осмотр, в другом сфотографировали, в третьем заполнили бумаги и выписали на двух языках, немецком и русском, аусвайс - удостоверение личности-, в котором помимо фамилии, имени и отчества были отмечены возраст, рост, цвет волос, глаз.
В графе "профессия" писарь старательно вывел "хильфсполицист" . После чего пробурчал, не поднимая головы:
- Распишись вот здесь. Завтра, когда начальство поставит
на аусвайс подпись и печать, зайдешь за ним.
В сопровождении служителя Василь шел по узкому мрачному коридору, к выходу. Навстречу двигался человек с повязкой полицейского на рукаве. Его сгорбленная фигура, неуверенная, словно крадущаяся походка показались знакомыми. Поравняв¬шись с встречным, Василь узнал его. Пацук! Тот, словно испу¬гавшись, метнулся в сторону и быстро прошмыгнул мимо.
После обеда Василя отвели в казарму, размещенную в одном дворе с бывшим следственным изолятором. Сопровождавший его служащий указал на свободную койку, потом ткнул пальцем в сторону настенного стенда:
- Ознакомься с правилами и распорядком, располагайся и
жди указаний.
Василь и не подумал взглянуть на стенд. От всего пережи¬того в последние дни он чувствовал такую смертельную усталость, что сразу, как только остался один, не раздеваясь, только стянув сапоги, брякнулся на койку. Привычно вытянулся на спине, зажмурил глаза, но никак не мог расслабиться. Кисти рук невольно сжимались в кулаки, нервы были напряжены, мозг сверлила одна мысль: "Этой же ночью надо бежать". Ему не при¬ходило в голову, что территория полицейского участка усиленно охраняется, а городские улицы контролируются военными патрулями Им владело одно неукротимое желание - бежать.
К вечеру в казарму стали возвращаться полицаи. С ним никто не заговаривал. Да и между собой они тоже не очень общались. Пацука среди пришедших Василь не видел. Подумал: "Наверное, у него ночное дежурство. Но чего это он так шарахнулся от меня?"
Еще не все улеглись спать, как дверь с треском распахну¬лась, и в казарму вломилась группа вооруженных солдат во главе с офицером в черном мундире со свастикой на рукаве.
- Кто ест Ковальчук?! - грозный возглас и весь вид офицера
не предвещал ничего хорошего.
Василь медленно встал:
-Я.
-Пацук! - позвал офицер. Из-за солдатских спин высунулся полицай. - Этoт?
-Этoт , - еле слышно подтвердил Пацук и бочком протис¬нулся опять за спины солдат.
-Выходить! - скомандовал офицер.
Василь, которому даже не дали обуть сапоги, ничего не понимал. Куда ведут? Кому и зачем понадобилось уточнять его личность при помощи Пацука?
Вышли на небольшую площадь, к которой примыкало массивное трехэтажное здание, охраняемое автоматчиками. К его подъезду, возле которого стояло несколько легковых автомашин, то и дело подъезжали мотоциклисты. Другие буквально выскакивали из дверей и тут же с треском уносились в темноту.
Они прошли в здание через боковой вход, спустились в узкий и длинный, как тоннель, подвал, разделенный на небольшие отсеки каждый со своей крепкой дверью. Василь, запертый в одном из отсеков, оказался в полной темноте. Два шага вперед - и он уперся в кирпичную стену. Шаг в сторону - стена, в другую -то же самое. Опустившись на холодный бетонный пол, прислонился спиной к стене. Он не испытывал ни тревоги, ни волнения. Долгие месяцы, проведенные в неволе, приучили его терпеливо относиться к подобным ситуациям. Только было чувство досады от того, что не удался его замысел ночного побега из полицейской казармы.
Дверь его новой камеры была настолько плотной, что не пропускала ни малейшего лучика из общего подвального коридора, освещенного тусклой лампочкой. И ни одного звука не доносилось снаружи. Темно и глухо как в могильном склепе.
Вдруг где-то рядом послышался тонкий писк, потом какая-то возня, и что-то мохнатое скользнуло по босым ногам. Василь судорожно вскочил. "Пацуки!"- мелькнуло в мозгу. Это был не страх, а естественная реакция на внезапное прикосновение к телу мерзкого существа. Чтобы прогнать крыс, он затопал по полу ногами и захлопал в ладоши. Какое-то время посвистывая шлепал от стенки к стенке, потом снова устало сел на пол, продолжая посвистывать, пока не задремал.
Очнулся от возобновившейся крысиной возни и писка. Пришлось опять разгонять непрошенных тварей. Так продолжалось много раз, пока очередная дрема не перешла в глубокий сон.
ХV
Оберштурмфюрер СС Отто Шранк только третьего дня прибыл в Брест из центра генерал-губернаторства - Варшавы, где приобрел кое-какую практику в умиротворении строптивых поляков. Он был чрезвычайно доволен собой. Для этого были причины: в рейхском-миссариате "Остланд" ему доверили пост следователя местного отделения гестапо. Значит, оценили прежние заслуги. Здесь он постарается оправдать доверие и заслужить новые похвалы, почести, а лучше всего - повышение по службе и очередное звание.
Шранк оправил новенький с иголочки черный мундир с молниеподобными нашивками на петлицах и свастикой на рукаве. Затем размягченным нежным взглядом обласкал стоящее на столе фото молоденькой белокурой женщины с кудряшками возле висков и пухлыми губами. Ах, если б Грета видела его в этой шикарной униформе! Ничего, еще увидит. А пока он пошлет ей свое фото. То самое, где он снят во весь рост, а у его ног распростерся поверженный враг рейха.
Этo было там, под Варшавой. Здесь, судя по всему, работы по ликвидации врагов рейха будет не меньше. Впрочем, приказано официально не употреблять термин "ликвидировать". Вместо его следует применять глаголы "оформить", "переселить", нo сначала из врагов надо выжимать всю полезную информацию. Так что ску¬чать не придется. Не успел приступить к обязанностям, как агенты поставили материал для обработки. Попался подозрительный тип. Добровольный осведомитель донес, что он был организатором восстания в бывшей Польше. А здесь оказался почему-то в тюрьме. Не может быть, чтобы русские коммунисты просто так посадили за решетку революционера, который бежал от преследования поль¬ских властей. Скорее всего это маскарад, чтобы его под видом бывшего осужденного внедрить на службу в оккупационные струк¬туры. Ничего, содрать маску несложно.
Оберштурмфюрер убрал фото в ящик стола, взялся за телефон.
-Штурмфюрера Шнайдера. Шнайдер? Зайдите ко мне с переводчиком и пусть шарфюрер, как его там?... короче, пусть доставит сюда того, что вы взяли вчера.
Не прошло и пяти минут, как явился штурмфюрер с перевод¬чиком. Оба вскинули правые руки в направлении портрета, висев¬шего над головой следователя.
- Хайль Гитлер!
- Хайль! - Шранк жестом подозвал обоих подойти к столу
и изучающе посмотрел на них. Крупный, выше среднего роста,
плотного телосложения штурмфюрер на голову возвышался над
переводчиком - коротконогим пожилым очкариком с обрюзгшей
физиономией.
- Садитесь,- пригласил следователь после несколько затянувшейся паузы. Он кратко объяснил, в чем будет заключаться их роль в получении нужной информации от пленного, подчеркнув, что особые надежды возлагает на эффективность методов устрашения.
Шарфюрер привел связанного Василя. Он вытолкнул его на середину комнаты, а сам застыл за его спиной в позе сторожевого пса. Шранку понравился этот двухметровый громила с низким покатым лбом и выдвинутой вперед квадратной челюстью. Затем он перевел взгляд на пленника. Тот стоял, немного нагнув голову и сощурив глаза. После подвальной темноты дневной свет действо¬вал ослепляюще. Опытный глаз следователя уловил сурово сдвину¬тые брови, твердо сжатые челюсти и упрямый наклон головы. "Придется повозиться",- подумал Шранк и обратился к переводчику
- Объясните ему, что он находится в гестапо и должен отвечать только правду, иначе будет плохо. Очень плохо.
Очкастый толстяк, угодливо кивнув офицеру, перевел. Следователь вопросительным тоном произнес короткую фразу, которую Василь понял и без перевода по одному знакомому слову, но ответил только после переводчика.
-Господин офицер спрашивают: ты коммунист?
-Нет.
- За что сидел в польской тюрьме?
Василь удивился, что кого-то еще может интересовать его давняя история. "Откуда она им известна?"- подумал он и ответил.
-За драку.
-Врешь! - вскипел гестаповец, перейдя на плохой польский
Нам известно: ты был организатором бунта против власти!
"Пацук,- догадался Василь. - Только он здесь знал про этот бунт, нo как же он мог выдать? Ведь я его тогда спас от уголовников. Зачем он это сделал?"
-А почему ты сидел здесь? Может быть, будешь говорить,
что бунтовал и против Советской власти? И поэтому пошел слу¬жить к нам?
-Не-е, не буду... Посадили меня за тое, што границу перешел. А на службу в полицию меня уговорили ваши ...,-слукавил Василь, а сам подумал: "Лучше бы я отказался от этой службы, как те военнопленные, и не был бы сейчас тут".
-Ты нам легенды не рассказывай. Лучше признавайся, от
кого и какое получил задание? - повысил голос Шранк и сделал
знак рукой шарфюреру.
-Никакого задания я ...,- начал Василь, но закончить
не смог из-за сильного удара сзади по пояснице. Согнувшись от боли, он обернулся и встретился взглядом с маленькими сви¬ными глазками шарфюрера. Тот сжимал в руке резиновую дубинку и свирепо скалил зубы.
- Ну что? - оберштурмфюрер встал и приблизился к Василю с плетью в руке, - будешь и дальше отпираться? Кого еще, кроме тебя оставили в городе?
-Меня не оставили... меня в лагеря отправляли... а я сбег
пытался объяснить Василь.
-Швайн!- гаркнул Шранк и ожог его плетью.- Шнайдер!-
он протянул плеть подскочившему штурмфюреру,- поговорите с
этим скотом.
Гестаповец только этого и ждал. Ему не терпелось показать начальнику свою готовность исполнить его волю и проявить должное усердие. Он принялся хлестать пленника по плечам, по спине, по чем попало. Василь втянул голову в плечи, вздра¬гивал и коротко постанывал после сильных ударов.
Шранк пристально наблюдал за истязанием, приговаривая:
- Скажешь правду? Скажешь?
Поскольку избиваемый ничего не говорил, он решил, что плетки недостаточно для того, чтобы развязать ему язык.
- Шарфюрер! Добавьте ему покрепче.
Громила пустил в ход дубинку.
- Што вы от меня хотите?! - не выдержал Василь.
- А-а, заговорил, - осклабился Шранк и жестом руки оста¬новил подчиненных.- Мы хотим знать, - он сделал паузу и про¬должил с расстановкой:- сообщники?, явки?, пароли?. Где и когда намечена связь?
От последнего удара дубинкой, который пришелся по голове, Василь воспринимал все происходящее как в тумане. Ему казалось, что ЭТО с ним уже когда-то было. И этот, с портрета, смотрит прямо на него как и тогда устрашающе грозно. Нет, это не тот. Тот был с большими усами. А у этого под длинным носом прямо¬угольное черное пятно. Но вопросы... Точно такими же вопросами мучил следователь НКВД Строгов. И так же как Строгову он ответил:
- Ничего я не знаю...
Оберштурмфюрер рассвирепел и изо всей силы ударил его кулаком в кожаной перчатке в висок. Василь покачнулся, рухнул навзничь, затылком об пол, и потерял сознание.
XVI
Товарный поезд с военнопленными с востока прибыл на станцию Витцендорф рано утром. Для его встречи здесь все было готово: круговое оцепление из автоматчиков, группы охранников с овчарками на поводках, похоронные команды для выноса из вагонов тех, для кого эта дорога стала последней.
Василь вышел на платформу сам, на собственных ногах, несмо¬тря на перенесенные длительные побои и издевательства в отделении гестапо. Палач следователь и его подручные все-таки сообразили, что Ковальчук не имеет никакого отношения к советской разведке, и отправили обратно на пустырь, обнесенный колючей проволокой.
Под лай собак, команды и окрики охраны колонна из несколь¬ких тысяч пленных двинулась по дороге от станции, растянулась более чем на километр. По обе стороны ее сопровождали с интер¬валом до пятидесяти шагов вооруженные автоматами конвойные с овчарками,
Ехавший в последнем вагоне Василь оказался в хвосте колонны. Вступив на дорогу, он пожалел о сапогах, оставленных в полицей¬ской казарме. Ему, деревенскому парню, было не впервой ходить по земле босиком. Но по мягким и теплым родным дорогам и тро¬пинкам ступать было легко и приятно. А эта - жесткая, покрытая гравием и щебнем дорога, как огромная наждачная лента, обдирала даже подошвы солдатских сапог. Василь шел по ней как по раска¬ленным углям. Босые ступни нестерпимо кололо, резало и жгло. Ему захотелось присесть на минутку, остудить ноги. Он начал потихоньку замедлять ход и только собрался отойти на обочину дороги, как позади раздался треск автоматной очереди и короткий вскрик.
Василь невольно обернулся. Там, позади колонны, распростертый в расплывающейся кровавой луже еще судорожно подерги¬вался отставший бедолага. Василь вмиг преодолел возникшую было слабость. "Пристрелят как того",- сообразил он и, стиснув зубы, ускорил шаг.
Дорога прямая, как тевтонский меч, рассекала надвое болотистую низину, безлесную и унылую. Голова колонны, казалось, уходила в бесконечность. Василь заметил, как начал отставать ковылявший рядом с ним молоденький красноармеец с забинтованной головой.
- Эй, ты это чего? - окликнул его Василь.- Не отставай,
забьют.
- Не могу...,- хрипло простонал тот,- нету больше сил...
Василь закинул левую руку юноши себе за шею, а своей правой обхватил его за талию:
- Пойдем вместе.
Идти стало еще тяжелее, но он упрямо брел вперед, напрягая все силы. Время от времени позади раздавались выстрелы и крики. Но Василь теперь не оборачивался: боялся снова увидеть жуткую сцену добивания отставших.
К полудню колонна приблизилась к конечной цели. Справа от дороги протянулась уходящая в сторону и вдаль изгородь из колючей проволоки, охватывающая обширное пространство, на котором кое-где торчали худосочные облезлые сосны. Возле рас¬пахнутых ворот этого загона конвоиры, поторапливая столпившихся пленников, подгоняли их ударами прикладов.
Наконец мучительный переход завершен. Пленники разбрелись по территории загона. Василь со своим раненым напар¬ником обессиленные повалились там, где стояли. Немного отдышав¬шись, он стал осматривать ноги. Ступни были изранены, в кровоточащих ссадинах. Он принялся смачивать ссадины слюной. В детстве это было первое средство от царапин, и оно помогало.
Лежащий рядом напарник тихо простонал. Василю послышалось, что тот позвал его по имени.
-Чего-о?!- удивленно протянул он, помня, что не называл
ему себя.
-Нету си-ил...,- снова простонал тот.
"А-а, это мне показалось",- понял Василь. Он посмотрел на раненого парня. Лицо его потное и красное, словно обваренное кипятком, искажалось гримасой боли. Василь притронулся ладонью к его лбу.
-Горячий... Болит?
-Ага...
Забыв о собственной боли в ногах, Василь проникся состра¬данием к этому совсем еще юному воину. Он встал и, прихрамывая на обе ноги, подошел к сидевшей недалеко на бугорке группе пленных красноармейцев.
-Хлопцы, там раненый в голову. Горит весь. Может знаете,
чем помочь?
-Чем же тут поможешь? - сокрушенно произнес один из них.-
Воды и то нет. Одно средство: помочиться на тряпочку и прило¬жить ко лбу. Говорят, оттягивает боль.
Василь повернулся, чтобы уйти, но его остановил другой, говоривший с акцентом рябой пленный:
- Постой. Берег я тут одну таблетку, думал самому приго¬дится. Да вижу, ему она нужнее,- он достал из нагрудного кармана гимнастерки бумажный комочек и протянул Василю. Тот поблагода¬рил и поспешил обратно.
Лекарство на время облегчило страдания раненого. Он молча лежал на спине, и голубое небо отражалось в его широко открытых голубых глазах. Редкие белые барашки облаков медленно, почти незаметно проплывали с запада на восток. О чем думал этот юноша еще не видевший жизни, но уже отсчитывающий свои последние часы? Может быть он мысленно улетал вместе с этими облаками в свое родное село, где совсем еще не старая мать ждет - не дождется весточки от своего первенца? Или ему вспоминалась та первая и единственная, в голубом с белым горошком платьице, с которой он и поцеловался-то лишь один раз, расставаясь, как оказалось, навсегда? Он зажмурил веки, и по щекам скатились две крупные слезинки.
- Слушай, друг,- тихо позвал он Василя.- Сними, пожалуйста;
с меня сапоги... Велики они мне, натирают... Пусть ноги отдохнут.
А после того, как Василь выполнил его просьбу, добавил:
-Если умру, возьмешь их себе...
-Ну што ты выдумал? Молодой такой... Поправишься еще...,- пытался утешить его Василь, хотя и сам не верил своим словам.
После захода солнца он, утомленный и обессиленный, заснул на голой земле под тихие стоны раненого. Проснулся на рассвете от смутного ощущения беспокойства: нехватало чего-то привычного. Огляделся и все понял. Напарник уже не стонал. Он лежал, вытя¬нувшись на спине, с широко открытыми немигающими глазами, устремленными в голубую бесконечность.
Василь ощутил подступающий к горлу комок, как тогда в поль¬ской тюрьме, когда узнал о смерти Анджея. "Что же это такое? -думал он,- Едва успеваю встретить человека, как судьба отнимает его. А ведь я даже не успел спросить, как его зовут". Переживший утрату своих родных и близких, он не первый раз видел покойника. Но здесь, глядя в лицо бездыхан¬ного юноши, он впервые ощутил близкое дыхание смерти. Ему стало жутко, и он с трудом отвел глаза в сторону. Затем поднялся и пошатываясь побрел к ограде, за которой прохаживался охранник. Тот остановился и, выпучив глаза, непонимающе уставился на Василя, который жестами пытался объяснить случившееся. Потом угрожающе наставил на пленного автомат и прокричал что-то лаю¬щее. Василь уловил два уже знакомых слова: "цурюк" и "шисеен" и отступил. На помощь пришел вчерашний рябой пленник, который давал таблетку.
-Халло, зольдат,- обратился он к охраннику,- айн ман ист тот хир .
-А-а,- протянул немец, что-то протараторил скороговоркой
и, резко махнув рукой, направился в сторону караульного помещения
расположенного за воротами.
-Что он сказал?- спросил Василь рябого.
-Как я понял, он доложит начальству. Велел ждать. И еще
он сказал: "Все подохнете".
-Откуда ты понимаешь по-ихнему?
-У нас в Латвии многие понимают немецкий. По соседству
с нами жила немецкая семья. И в школе у меня были приятели
немцы.
Пока ждали возвращения охранника, познакомились поближе. Рябого звали Март Петерс. Ему стукнуло двадцать. Значит, на четыре года моложе Василя. С шестнадцати он начал работать вместе с отцом на железной дороге осмотрщиком вагонов. Год назад Латвия стала Советской. А этой весной его призвали в Красную Армию. В первые же дни войны их часть была окружена немцами, и вот результат. Март обвел рукой пространство, на котором копошились тысячи пленных. Это были большей частью молодые ребята семнадцати-двадцати лет, не успевшие приобрести мало-мальски надежного жизненного опыта. Одни, разбившись на небольшие группки по три-пять человек, сидели и лежали прямо на земле. Другие, словно не находя себе места, бесцельно бро¬дили по территории загона. Над всем этим стоял приглушенный унылый гул, напоминающий жужжание пчелиного роя.
Здесь не было eщe никаких строений, где можно было бы укрыться от зноя или непогоды, устроиться на ночлег и даже отправить естественные надобности. Только по периметру зоны возвышались сторожевые вышки с пулеметчиками да за воротами прилепилась та самая караулка, куда ушел охранник. Вскоре он вышел из нее с двумя лопатами в руках, жестом подозвал Марта и что-то ему пробормотал. Март кивнул головой и вернулся к Василю.
- Он велит нам с тобой похоронить этого,- он указал на сапоги, лежащие возле умершего, и добавил:- Обуйся, а то копать босиком не очень-то приятно.
Пока Март разворачивал и расстилал на земле скатанную в большой хомут шинель, Василь быстро напялил сапоги, оказав¬шиеся ему впору. Затем они уложили бедного юношу на шинель и вынесли из ворот. Немец положил сверху на их поклажу кусок мешковины и лопаты и погнал через дорогу на заросший чертополо¬хом бугор. Там они принялись копать могилу.
Черенок лопаты, приятно согревающий ладони, пробудил в Василе воспоминания о доме. В последний раз он держал в руках лопату, когда поправлял ограду в лесничевке. Больно сжалось сердце: "Яна!" Ему стало стыдно от того, что не вспоминал о ней с того времени, как оказался за колючей проволокой еще там, под Брестом.
Уйдя мыслями в прошлое, Василь, казалось, забыл, что они здесь роют, вгрызался все глубже и глубже. Из этого забытья его вывел скрежет. Лопата ударилась явно о что-то железное. Василь встрепенулся, потом оглянулся на охранника. Тот сидед в сторонке на пне и расковыривал веткой муравейник, наблюдая за суматохой потревоженных насекомых. Василь поддел лопатой ржавый заостренный с одного конца прут длиной сантиметров двад¬цать пять и толшиной с палец. Он машинально, не раздумывая,схватил прут и засунул за голенище сапога. Прерывисто дыша от волнения, еще раз оглянулся. Немец ничего не заметил.
Окончив копать, они опустили тело в яму, засыпали землей, соорудили холмик и, подгоняемые охранником, поплелись обратно. Возле караулки немец велел им подождать. Сам зашел внутрь и минут через пять вынес оттуда две консервных банки, наполненные какой-то похлебкой, и по куску хлеба. Изголодавшиеся парни по¬кончили с едой в одно мгновение.
На старое место идти не хотелось и Василь побрел следом за Мартом. После скорбной процедуры было не до разговоров, и они уселись в сторонке от остальных.
В голове Василя теснились печальные мысли. Вот не стало че¬ловека, а сапоги остались. Где справедливость? Почему смерть? А что после нее? Вот умер хлопец, душа его через девять дней отлетит к вечной жизни. А тело его в земле сгниет. А какая жизнь без тела? Он хотел быть не какой-то непонятной бестелесной душой, пусть даже в самых распрекрасных заоблачных высотах. Хотел хо¬дить по земле своими ногами, ощущать во рту вкус ржаного хлеба, слышать чарующее многоголосое пение леса, любоваться необъятной палитрой луговых цветов. Хотел обнять крепкими руками любимую и с трепетом сердечным ощутить ее горячее дыхание у себя на груди.
И ничего этого не будет?! Ни рук, ни ног, ни сердца - ничего телесного? От этой мысли внутри все похолодело, тело пронзила дрожь, он чуть не закричал от сковывающего его страха. Огромным усилием стряхнул оцепенение, поднял глаза к небу. А что же будет там, на том свете? Никто не знает. А что ждет здесь? Может, такая же участь, как этого бедного юношу? И не видать ему своих Липок, не собирать журавины и грибы, не вдыхать аромат свежего сена, не обнимать свою милую Янусю. Господи, как хорошо было с ней в те незабываемые медовые полмесяца в лесничевке! Какие у нее нежные, ласковые руки! А губы! Слаще их нет ничего на свете! Неужели это никогда не повторится?
Грустные размышления прервал тихий шепот Марта:
- Что это ты нашел там, в яме?
Ощущение реальности не сразу вернулось к Василю.
- А? Што? А-а, ну это такое... похоже на зуб от вил. Может пригодится.
Он даже не мог предположить, что находка пригодится так скоро.
День был жаркий. К ночи воздух стал горячим и почти осязае¬мым как в бане. Духота нарастала. Гроза разразилась внезапно. Сначала налетел бешеный порыв ветра, мотая из стороны в сторону вершины сосен и обламывая сухие ветки. Затем черный небосвод располосовала ослепительная трещина молнии, и сразу последовал раскатистый грохот грома. Застучали редкие крупные капли, и шумно обрушился сплошным потоком ливень. Молнии, сопровождаемые пушечными залпами, били уже совсем рядом. От небесного душа не спрятаться, ни прикрыться. Одежда вмиг набрякла.
Сбросив тонны воды на несчастных узников, грозовая туча умчалась так же быстро, как появилась. И уже где-то далеко озаряли небо слабеющие вспышки молний, и все более запоздалым и глухим становилось удаляющееся ворчание грома.
Василь знал, что нельзя ложиться в мокрой одежде на сырую землю - плохо кончится. Он сидел согнувшись, скрестив, как говорили в детстве, по-турецки ноги и обхватив себя руками за плечи. Так было немного теплее. С рассветом в голову пришла ценная идея. Недаром говорят, что утро вечера мудренее. Он вытащил из-за голенища прут и стал его острием вырезать из дерна кирпичики. На обнажившемся участке вырыл продолговатое лежбище, обкладывая его сужающейся кверху подковообразной стенкой из дерна. Солнце уже стояло высоко, когда он завершил свое сооружение своеобраз¬ным куполом. Получилась землянка не землянка, скорее нора, в которую мог втиснуться, подогнув ноги, один человек.
Март, сначала с удивлением наблюдавший за действиями Василя, вскоре сообразил, в чем дело, и, найдя острый обломан¬ный сук, начал с его помощью строить рядом жилище себе. Василь, раньше закончивший копать, дал товарищу свой уже не ржавый, а отполированный до блеска штык, и у того работа пошла быстрее. Другие пленники по их примеру тоже стали вгрызаться в землю.
Через несколько дней территория зоны выглядела так, словно тут поработало полчище гигантских кротов.
XVII
Василь проснулся в своей норе с ощущением разбитости во всем теле. Ныли натруженные мышцы, ломило в пояснице. Вчера пришлось копать две могилы. Голод и ночные осенние холода доби¬вали ослабленных раненых одного за другим. А в лагерь пригоняли все новые и новые колонны пленных.
Он выглянул наружу и от того, что увидел, ему немного полегчало. Вершины сосен загорались в лучах восходящего солнца. Бабье лето! Ах, какое это было время в той, прошлой жизни! Ка¬залось, надоедливые моросящие дожди и морозные утренники уже окончательно передадут эстафету зиме. Но вдруг однажды проглянет такое светлое утро и подарит несколько теплых солнечных деньков, что душа радуется.
Он хотел поделиться своими чувствами с Мартом, но того не оказалось на месте. Его не было видно и поблизости. Повсюду из своих нор повылазили тощие, изможденные существа, обращая к солн¬цу пергаментно-бледные лица. Василь вытащил из норы шинель, до¬ставшуюся ему после того голубоглазого юноши, которая служила и постелью и одеялом, разостлал ее на земле, лег на спину, ли¬цом к солнцу. Какое-то время лежал так с зажмуренными глазами, пока не почувствовал сквозь прикрытые веки надвинувшуюся тень. Открыл глаза и от удивления рывком сел. Перед ним, заслоняя солнце, возвышался знакомый силуэт.
- Федор?! И ты здесь?
Да, это был тот самый Федор Круглов, которого в Брестской камере красноармеец назвал командиром. Он недружелюбно сверху вниз взирал на Василя. Сквозь зубы процедил:
-Не притворяйся, будто не знал, что всех нас оттуда завезли сюда.
-А што ж я тебя до сих пор не встретил? И твоих хлопцев тоже ?
- Вот и хорошо, что не встретил,- зло ответил Круглов. - А я тебя с первого дня наблюдаю. Вижу: дополнительный паек зараба¬тываешь? Что, начальство решило, что ты тут нужнее, чем в Бресте? Только смотри, если хоть одного из наших заложишь, - тебе не жить.
Василь понял: Круглов и его ребята считают его завербованным, подсадным доносчиком.
- Да ты што? За кого ты меня...
Федор не дал договорить, сказал, как отрезал:
- Все. Я предупредил.
Он сплюнул под ноги и круто повернулся, чтобы уйти, но снаружи его остановил окрик:
- Хэ! Ком хэр!
Федор, набычившись, направился к колючей изгороди, к которой с той стороны подходил охранник. За ним плелся, понурив голову, Март. Из того, что сказал охранник, Круглов понял одно слово: арбайт. Остальное пояснил Март:
- Он велит тебе работать напару с Ковальчуком. Заменишь
меня. А я вот с ними должен... переводить.
Федор скрипнул зубами и еще ниже наклонил голову.
Очередного покойника Василь хоронил уже вместе с Кругловым. По соседству другие пленные рыли еще несколько ям. Федор рабо¬тал с ожесточением. За все время, пока копали яму, не проронил ни слова и ни разу не удостоил напарника взглядом. Время от времени он выпрямлялся и поглядывал в сторону охранника, который неподалеку ходил туда-сюда и, казалось, не обращал на них никакого внимания.
Ефрейтор Курт Хунке с детства боялся мертвецов. Военное обмундирование, которое на него напялили год назад, и всесильный автомат в руках не вытеснили до конца противного ощущения в желудке и мурашек на коже при виде трупа. Когда закапывали того, первого дохляка, Курту было как-то не по себе, жутковато.
С наступ¬лением холодов мертвецов стали таскать почти ежедневно и даже не по одному. Так что пора бы уже и привыкнуть. И в самом деле, чего вздрагивать, ведь это же унтерменшен - недочеловеки. Фюрер прав. Разве арийца может охватывать страх при виде дохлого жи¬вотного?
Ефрейтор набрался храбрости и глянул на лежаший возле ямы труп. По спине пробежала дрожь. Доннер веттер! Как холодно сегодня! Он вынул из нагрудного кармана плоскую фляжку и, отвин¬тив пробку, пару раз глотнул. Шнапс приятно ожег внутренности. Засунув фляжку обратно, Хунке извлек из другого кармана губную гармошку. Провел ею по мокрым губам влево-вправо, издав несколько флейтовых рулад, и заиграл, притопывая ногой, веселенькую "Роземунду".
Под этот своеобразный похоронный марш Василь с Федором закончили копать яму и предали земле очередного отмучившегося пленника. С тех пор, как был похоронен тот неизвестный голу¬боглазый юноша, эта работа была вменена Василю в постоянную обязанность. Бесстрастно выполнять ее было невозможно. Для этого надо было стать абсолютно бездушным чурбаном, нo ничего не поделаешь: приказ есть приказ. К тому же похлебка, хотя и не ахти какая, но все же еда. Всякий раз, когда ее получал, он ловил на себе злые и завистливые взгляды голодных солагер¬ников, питавшихся одной сырой брюквой. Он чувствовал нечто вроде вины перед ними, но помочь ничем не мог.
На этот раз, когда после работы похлебку выдали ему и Федору, Василь вспомнил упрек того и не удержался от едкой реплики;
- Ну вот и ты заработал дополнительный паек.
Федор сжал челюсти и устремил на него долгий тяжелый взгляд. Василь выдержал.
-А ты, видать, не такой, каким я тебя представлял, -
прервал затянувшуюся паузу Федор.
-А ты хто? - взорвался Василь. - Колдун? Даже не поговорил с человеком, а уже знаешь, какой он?
Федор не ожидал такой бурной реакции от тихого и, как ему казалось, робкого напарника. Он снова пристально погля¬дел на него и буркнул:
- Ладно, поговорим вечерком.
Василю в этих словах померещилась скрытая угроза. Так обычно стращали деревенские драчуны того, кого собирались отлупить. "Наверное, приведет всю свою компанию,- думал он, сидя в предвечерний час возле своей норы.- Ничего, бог не выдаст - свинья не съест". На всякий случай он вытащил спря¬танный в норе свой штык и засунул его за голенище правого сапога.
Однако Круглов явился один. Василь встал, готовый отразить, если последует, неожиданный выпад. Выпад не после¬довал.
- Ну так что ты мне расскажешь про себя? - требовательно спросил Круглов.
- А ты мне не командир, не следователь и не ксендз,
чтобы я исповедовался,- ответил Василь. В нем еще не остыло
зло на Федора за его несправедливые подозрение.
- А я и не собираюсь тебя исповедовать,- продолжал все в том же тоне Круглов.- Просто хочу знать: как это ты ока¬зался здесь? Нас за отказ пойти к ним на службу вернули на "пляж", а ты еще остался подумать. Ведь они так уговаривали...
- Ага. Особенно сильно уговаривали в гестапо. Так сильно,
что чуть кости не переломали.
- В гестапо?! - переспросил Федор. Он знал - из гестапо
два пути: сломленному - в предатели, несломленному - в расход.
Коли Ковальчук побывал там и остался жив, значит подозрения
обоснованны. Но почему он не выглядит сломленным? Наоборот,
ведет себя как боксер на ринге: вот-вот бросится в атаку.
- Да, в гестапо,- повторил Василь.- Там было пожарче, чем на твоем "пляже".
Разговор не получался. Они вглядывались друг в друга, словно каждый пытался проникнуть в мысли другого. «3ачем я буду рассказывать ему о себе - все равно не поверит»,- думал Василь. "Напрасно я пытался вызвать его на откровенность, - думал Круглов.- Если он предатель, то разве признается в этом?"
Сгущались сумерки. На угловой сторожевой вышке вспыхнул прожектор. Его слепящий луч пропахал бугристую равнину лагеря, прошелся вдоль колючек изгороди, выхватил одинокую фигуру, которая направлялась к ним со стороны лагерных ворот.
- Март?! - воскликнул удивленный Василь. Он был уверен,
что коль того используют как переводчика, то он уже не вернется сюда, а будет находиться в недавно сколоченном возле ворот бараке для вспомогательного персонала, набранного из пленных.
Федор при появлении человека, который переводил ему ука¬зания охранника, понимающе протянул:
- А-а, теперь все ясно. Ну я пошел к своим,- и нырнул в темноту.
Март посмотрел ему вслед и повернулся к Василю.
- Я пришел сказать, что не буду уже рядом с тобой. Если что, найдешь меня в служебном бараке. Может помогу чем,если это будет в моих силах...
- Я уже догадался, что остаюсь теперь один,- помрачнел Василь.
- Почему один? А с этим,- Март кивнул в сторону, куда
ушел Федор,- не нашли общего языка?
- Нe нашли. Он ко мне относится с подозрением, а мне
оправдываться не в чем.
Март покачал головой:
- Я замечал во многих русских преувеличенную подозритель¬ность. Таким везде мерещатся враги или предатели. Многих наших латышей ни за что отправили в Сибирь.
- А тут нас за что мордуют?- сорвался с языка Василя постоянно мучивший его вопрос.
Март промолчал. Он мог сказать о себе, что попал сюда вместе с другими как военнопленный. Но почему здесь страдает Василь? Он тоже не находил ответа. Крепко пожав Василю руку, он оставил его одного с его невеселыми думами.
На другой день Круглов опять копал ямы вместе с Ковальчуком, но уже не затевал разговора по душам. Не предпринимал он подобных попыток и в последующие дни.
Конец ноября выдался на редкость морозным. Порывистый ветер бил в лицо колючим мелким снегом. От холода не спасали ни норы, ни тряпье, которым прикрывали свои кожу да кости шатающиеся от голода пленные. Среди них разразилась эпидемия лихорадки. Каждое утро похоронные команды, в одной из которых были Василь с Федором, подбирали десятки окоченевших тел. Рыли уже не отдельные ямы, а общий ров.
Василь, закончив копать, с трудом выкарабкался из рва и воткнул лопату в подмерзлую землю. В эти движения, казалось, ушли последние силы. Да и откуда им взяться, если кормят одной брюквой и уже давно нет никаких дополнительных пайков. Он буквально повис на черенке лопаты и полностью расслабился. С другой стороны рва несколько пленных подтащили к краю двуколку и, задрав оглобли, опрокинули вниз десяток обнаженных трупов. "Скоро и нас туда скинут»,- с горечью подумал Василь, глядя на истощенных могильщиков.
Видеть эту картину было жутко, и Василь перевел взгляд на дорогу, уходящую вдаль от колючей ограды, туда, откуда их сюда пригнали. Сейчас по ней к лагерю приближался грузо¬вик. Из его кузова торчали три головы: одна в каске и две в драных треухах. "Брюкву привезли,- машинально зафиксировал мозг и вдруг вытолкнул мысль:- Два грузчика, охранник и шофер. Двое на двоих. А что если?... Чем тут ждать, когда тебя вот так же голого скинут в яму... Может удастся?..." Идея только начала зарождаться, была еще неясной, туманной.
Обжигающий удар плетью по спине вернул Василя к действительности. Он покачнулся и крепче уцепился за лопату, чтобы не упасть.
- Швайн! Фаульпельц! - прокричал охранник и добавил ему
пинка, от которого Василь потерял равновесие и вместе с лопатой
скатился в ров, прямо на замерзшие трупы. Немцы с гоготом
стали забрасывать его землей, стараясь попасть комьями по голове. Он вскочил, начал карабкаться на противоположный скат рва, но сорвался. Полез снова и опять сорвался. После несколь¬ких попыток почувствовал, что уже не сможет одолеть эту крутизну. В памяти мелькнуло, как на днях вот так же был живьем засыпан землей сорвавшийся в ров пленный. Страх парализовал Василя. И тут сверху послышалось:
- Лопату! Лопату давай!
Не глядя, протянул вверх черенок, обхватил руками полотно лопаты, и подтягиваемый кем-то сверху, перебирая ногами по откосу, выбрался из рва. Перед ним стоял красный от напряжения Федор. Он локтем оттолкнул Василя от края рва и ожесточенно заработал его лопатой, засыпая землей белеющие внизу тела. Федор испытывал противоречивые чувства: удовлетворение и досаду. Когда охранник столкнул какого-то бедолагу в ров, он, как и подобает человеку, воспитанному в духе товарищеской взаимопомощи, бросился тому на выручку. Кто же мог предположить, что им окажется этот соглядатай? Но не толкать же его обратно. Кстати, если он служит немцам, то почему они над ним так издеваются? И почему он до сих пор не выдал его, командира Красной Армии? Что-то тут не так. Может быть он, Федор, ошибся, посчитав Ковальчука врагом? Но и своим он не мог его признать. Кто же он тогда? Федор, приученный с детства, которое пришлось на гражданскую войну, делить всех людей на своих и врагов, впервые усомнился в правильности такого упрощенного подхода.
После этого случая Василь сделал вывод: пока не поздно, надо спасаться. Неясная идея, возникшая при виде грузовика с брюквой, стала перерастать в замысел. Он разыскал одного из тех, кто побывал грузчиком, и осторожно завел с ним раз¬говор о том, о сем, не касаясь, чтобы не вызвать подозрения, главного - того, что хотел от него выведать. Тот оказался не молчуном и сам начал рассказывать о своей поездке за брюквой.
-И далеко это отсюда? - как бы между прочим полюбопыт¬ствовал Василь.
-Пожалуй, километров десять будет. А то и больше.
-А вдоль дороги, наверное, все болота да поля?- продолжал допытываться Василь.
-Да нет. Есть и леса. Особливо примерно на полдороги
отсюда, большо-ой лес...
Это и нужно было Василю, чтобы утвердиться в своем наме¬рении. Сославшись на холод, он попрощался и вернулся в свою нору. Теперь надо было подумать, как попасть в грузчики и с кем осуществить задуманное. Он вспомнил последний разговор с Мартом. Нынешнее его положение изменилось по сравнению с другими пленными, и ему вряд ли есть резон идти на риск. Но он обещал помочь при надобности, и может быть поможет устро¬иться грузчиком. А если сам откажется от побега, тогда подойдет Федор. Этот парень решительный и смелый, надежнее напарника не найти. Когда Василь своим штыком разделается с охранником в кузове, Федор - человек военный - завладеет его оружием и при необходимости применит его против шофера.
Размышляя таким образом, Василь из своей норы наблюдал за входом в служебный барак. Ждать пришлось долго. Сыпавший в первой половине дня снег прекратился. К вечеру усилился мороз. На прояснившееся небо выползла огромная багровая луна. Медленно подымаясь, она постепенно уменьшалась до обычных размеров, утрачивала грозную окраску и, наконец, за¬лила мертвенно-бледным сиянием все обозримое пространство. Василь, загипнотизированный этим чудом природы, едва не прозевал своего приятеля, который уже подходил к дверям барака. Он вылез из норы, свистнул и дважды повторил подзывающий жест рукой. Март оглянулся и повернул к нему.
-Ты мне нужен,- без предисловия начал Василь. Он решил полностью довериться приятелю и, не тратя времени, посвятил его в свой замысел.
- Зря ты это задумал,- начал отговаривать Март. -
Это смертельно опасная и совершенно безнадежная затея.
Даже если удастся убежать в лес, они все равно поймают
и убьют.
- Ну ты как хочешь,- стоял на своем Василь,- а я
не хочу тут подыхать. Убьют так убьют, а может и удастся уйти. Я сговорюсь с Федором, а ты устрой нам поездку за брюквой.
- Так вы с ним все-таки подружились?
- Да,- солгал Василь, и чтобы это выглядело убедительно, подкрепил правдой: - Если бы не он, меня закопа¬ли бы живьем вместе с трупами.
-Ладно, я постараюсь вам помочь,- сказал Март и, прощаясь, добавил; - но я тебе все-таки не советую...
Когда Василь поделился своим планом с Федором, тот уставился на него пронизывающим взглядом, словно хотел прочитать его мысли и убедиться, не кроется ли за этим какая-то хитрость. Долго думал и, взвесив все за и про¬тив, согласился:
- Я и сам об этом помышлял. Рискнем. Только бы не подвел тебя латыш.
Март не подвел. Вскоре они были назначены в поездку за брюквой, Утро того дня выдалось ненастное. Накануне мороз отступил, ранний снег начал таять, зарядил нудный дождь с мокрым снегом. Территория лагеря превратилась в сплошное грязное месиво. На Василя эта унылая погода подействовала, наоборот, ободряюще: немецким ищейкам будет труднее разыскивать следы беглецов. Из своей норы он напряженно пытался сквозь серый занавес дождя разгля¬деть дорогу, по которой должен приехать за ними грузо¬вик. Федор, переселившийся в нору Марта, тоже с нетер¬пением дожидался этого момента.
Только ближе к полудню послышалось далекое урчание мотора. Заговорщики вылезли из своих укрытий и, сдерживая себя, неспеша двинулись в сторону лагерных ворот, но, не дойдя до выхода десятка два метров, остановились, опешив. По дороге к лагерю в сопровождении мотоциклистов приближался легковой "оппель", а за ним поотдаль следовали два больших ,крытых брезентом, фургона. Навстречу из караулки выскочила вся дежурная охранная команда. Старший офицер крикнул: "Ахтунг!" - подскочил к остано¬вившемуся "оппелю" и угодливо распахнул дверцу. Оттуда вылезли два важных военных чина.
Василь с Федором, раздосадованные отсутствием нужного им грузовика, вернулись к своим норам, но про¬были там недолго. В зону влетели охранники и приехавшие солдаты и начали сгонять пленных на построение. Когда все, кроме тех, кто уже не мог подняться, были выстроены, появилась группа прибывших и лагерных офицеров. Они медленно шествовали вдоль строя и, видать, главный из них время от времени указывал блестящим стеком то на одного, то на другого пленного.
Солдаты выводили их из шеренги и выстраивали в отдельную колонну.
Было заметно, что отобранные выделялись из остальной массы более-менее крепким видом. В их число попали и Василь с Федором. Через каких-нибудь полчаса их утрамбовали в фургоны и под охраной солдат вывезли из лагеря.
XVII
Это был один из многочисленных специальных объектов, сооруженных по типовым проектам в разных регионах Германии. На обширном пространстве, огороженном колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток, протянулись ряды длинных пронумерованных бараков, большая часть которых была оборудована двухэтажными нарами, в других разщетались санпропускник, пищеблок, лазарет, различные склады и мас¬терские. В центре - аппельплац - большая площадь, на кото¬рой в любую погоду проводились ежедневные переклички всех, кого загнали сюда послушные воле фюрера роботы в человеческом обличье.
Комендант лагеря Отто Боннер жлал очередного пополнения. Фамилия Боннеру досталась от неизвестных ему предков: сам он никогда не был полотером. От отца унаследовал небольшой ресторан¬чик, в котором его дед прошел путь от кельнера до хозяина заведе¬ния. В юности Отто попался на воровстве и отсидел пару лет. С го¬дами остепенился, стал обворовывать клиентов осторожнее, наращи¬вал счет в банке, надеясь собрать сумму, которая позволила бы осуществить давнюю мечту: открыть самый лучший ресторан в городе с большим штатом сотрудников. Его страстью было повелевать людьми. А в его ресторанчике командовать некем: посетителей обслуживали сам с женой да две нанятые официантки, Нo судьба распорядилась лучше, чем он рассчитывал. Старый друг, с которым они когда-то вместе сидели за воровство, выбился в крупные начальники в ведом¬стве, управляющем лагерями. И вот теперь в подчинении Боннера большой штат вахтперсонала, целый батальон охранников и несколько тысяч остарбайтеров. И он - лагерфюрер - над всем этим стадом-царь и бог.
В вахтперсонал он старался подбирать людей, попадавших когда-либо в поле зрения органов правопорядка. Такому человеку достаточно напомнить о его темном прошлом, и он становится беспрекословно послушным. По указанию Боннера из среды пленных по такому же принципу подбирали лагерных холуев: старост блоков, бригадиров надзирателей, капо и оберкапо.
Вновь прибывшее пополнение выгрузили из фургонов возле "чистилища". Так кто-то из заключенных, еще не утративший чувство юмора, метко окрестил санпропускник. Встретившие их надзиратели выстроили всех в очередь, которая медленно начала втягиваться в здание. Здесь им приказали раздеться догола. Пронумерованные рабочие в клеенчатых передниках сгребали всю одежду и волокли ее куда-то. Тут же несколько человек в одинаковых полосатых робах с номерами на груди никелированными машинками остригали вошедших наголо, потом опасными бритвами счищали всю растительность с лица. Машинка немилосердно дергала волосы, тупая бритва царапала кожу, но Василь словно не чувствовал этого: он все еще переживал из-за того, что сорвался побег.
Обнаженный человеческий конвейер двинулся дальше. Влекомый толпой Василь перешагнул порог и всем телом ощутил пресыщенный влагой воздух. Бог мой! Сколько же это прошло времени с тех пор, как он мылся в бане последний раз? Это было в Бресте, когда его оформляли в полицейские, в июле. А сейчас кончается ноябрь. Больше четырех месяцев! С трудом пробившись к одному из кранов, он при¬нялся торопливо соскребать и отмывать грязь с тела. К крану рва¬лись другие немытые, выхватывали из-под рук друг у друга струи воды, словно это был эликсир жизни. Общий гул перекрыл повелительный окрик:
- Генуг!
Подача воды прекратилась, и голая толпа нехотя потянулась к выходу. Дрожащим от холода узникам пришлось еще долго стоять под открытым небом. Наконец строй потянулся в следующий барак, где их бегло осматривали люди в белых халатах. Еще дальше всем выдавали одинаковую одежду - полосатые бушлаты и колпаки. Вскоре узников можно было различить только по номерам, нашитым на левой стороне груди. Василю досталась одежда с номером 35047. Очкастый эсэсовец по порядку записывал в толстую книгу номера и фамилии каждого.
Потом их повели строем в барак, на всю длину которого протянулся стол и рассадили на скамейки, стоявшие по обе его стороны. Василь воспринимал происходящее как сон, но возникшие перед ним миска с горячей похлебкой и ломтик хлеба оказались реальными. Он жадно набросился на еду и так быстро покончил с ней, что если бы кто-нибудь спросил что он только что съел, он не смог бы ответить.
К концу дня, когда уже сгущались сумерки, новичков выстроили на освещенном прожекторами аппельплаце. После команды "Ахтунг! " офицер-эсэсовец (это Василь определил по черной униформе со свастикой не рукаве) объявил, что сейчас их распределят по блокам, а впредь на этом месте будут проводиться переклички. За дело взялись старосты блоков, оглашая, какие номера в какой блок зачислены.
Когда старосты выполнили свою функцию, перед строем в сопровождении свиты офицеров и охранников явился сам герр лагер-фюрер. Дежурный офицер снова скомандовал "Ахтунг!", круто повернулся к коменданту и, щелкнув каблуками, отрапортовал о том, что на вечернем аппеле выстроены все вновь прибывшие, отсутствующих, а также больных и умерших нет.
Боннер важно выпятил грудь, задрал вверх подбородок и заговорил, отделяя каждое слово, резко и отрывисто:
- Русише гефангенен! Слюшайт и запоминайт! Рус говорит
карашо: кто нихт арбайт, тот нихт кушайт! Рус хотеть кушайт?
Надо арбайт. Нихт арбайт - нихт кушайт.
Он произнес еще несколько таких же корявых фраз о том, как следует себя вести пленным, затем сделал небольшую паузу, словно прислушиваясь, какое впечатление произвела его речь, и, еще больше напыжившись, выпалил:
- Орднунг унд дисциплин! - После чего махнул рукой офице¬рам, мол, продолжайте, а сам важно удалился.
Пленных развели по блокам. Староста барака, в который попал Василь, указал ему место на верхних дощатых нарах в одном из отсеков, где втиснулось еще десятка полтора и в их числе Федор Круглов. После долгого гибельного прозябания в сырой и холодной земляной норе тощий и жесткий рогожный тюфяк, набитый соломой, и некое подобие одеяла показались Василю идеальной постелью. Ему уже не хотелось никуда бежать. И вообще не было никаких желаний кроме одного - спать, расслабленно вытянувшись на этом, как ему казалось, роскошном ложе. Над головой - крыша, защита от дождя и снега. Дощатые стены ограждают от пронизывающего ветра. И главное - здесь есть еда. Что еще человеку надо? "Наконец-то кончились мучения",- подумал он и с этой мыслью заснул.
Под утро приснился сон, будто находится он в каком-то тес¬ном и душном помещении, из которого хочет выйти наружу, но попадает в другое такое же помещение. Открывает двери, но ока¬зывается в следующей комнате. И это повторяется еще несколько раз, пока он не останавливается перед дверью, за которой в тем¬ноте скрывается нечто страшное. Дверь медленно со скрипом откры¬вается, от охватившего его ужаса он вскрикивает и просыпаешься. Сначала не может сообразить, где он, но, различив при свете тусклой лампочки под потолком заполненные людьми отсеки с двой¬ными нарами по oбe стороны длинного коридора, вспомнил все. Глядя на спящих соседей, он подумал, что еще глубокая ночь, закрыл глаза, пытаясь снова заснуть. Однако вскоре грукнула дверь, и зычный голос прокричал:
- Подъем! Выходи на аппель!
В бараке сразу все пришло в движение. Пленные посыпались с нар, как матросы во время кораблекрушения, и помчались к выходу подгоняемые криками капо: "Быстро! Шнэль!" Самым нерасторопным, которые выбегали из барака последними, досталось по спинам надзирательскими дубинками.
Было еще темно. Над пронизанным прожекторами аппельплацем раздавалось эхо переклички.
- Тридцать пять ноль сорок один!
- Здесь!
- Тридцать пять ноль сорок два!
- Здесь!
- Тридцать пять ноль сорок три!
Молчание.
- Тридцать пять ноль сорок три!
Стоявший недалеко от Василя задумавшийся было пленный спохватился:
- Здесь! - и получил от капо мощный удар дубинкой.
Василь напряженно вслушивался, стараясь не пропустить свой номер, и когда услыхал: "Тридцать пять ноль сорок семь!" не меш¬кая отозвался:
- Здесь!
На этот раз комендант не удостоил общий сбор своим присут¬ствием. Зачем ему так рано покидать теплую пуховую перину, когда есть команда исполнительных холуев, которые действуют по отрабо¬танному сценарию, как заводные.
После рапортов старост к новичкам обратился на довольно сносном русском языке дежурный офицер:
- Вы все зачислены в айзенбанкоманду . После завтрака пойдете на склад, - он указал черной перчаткой в сторону барака, прилепившегося возле лагерных ворот, - получите там инструменты и отправитесь на работу. Там объяснят, что делать.
Из всего сказанного внимание Василя выделило давно забытое слово "завтрак", и он снова, как и накануне вечером, подумал, что его мучения кончились. Пищу на этот раз он распробовал: в миске мутно плескалась уже знакомая похлебка из брюквы, а хлеб был явно с какими-то примесями. Но это всё же лучше, чем с самого утра корчиться от голодных спазм.
Сумрачный рассвет еще только пробивался сквозь пелену тумана, а на железнодорожном полотне уже вовсю кипела работа. Василь с Федором с тех пор, как задумали побег, старались дер¬жаться вместе. Василь, которому было когда-то привычным делом махать кузнечным молотом, на складе инструментов выбрал себе кирку и теперь заколачивал ею под шпалы щебень. Федор подгребал и подбрасывал щебень большим шуфелем. Ему, бывшему до призыва в армию кочегаром в паровозной бригаде, не впервой было орудо¬вать этим инструментом.
Довольно быстро начала одолевать усталость: сказывалось длительное голодание. Опустив кирку, Василь вытер рукавом шинели пот со лба. Вспомнилось, как в тюремной камере регулярными упражнениями поддерживал свое физическое состояние.
- Работать! - раздался окрик сзади, и в тот же миг удар плетью ожег его спину.
"Это же надо, лупят как скотину, - думал Василь, возобновив работу. - Да нет, у нас дома никто даже со скотом так не обра¬щался". Тут ему вспомнился мерин Дунай. Уж такой был у него строптивый нрав, и то обходилось без побоев. Бывало надо срочно отвезти заказчику отремонтированный инвентарь, а мерин почему-то заупрямится и ни с места. Отец разозлится, взмахнет кнутом, а Дунай только скосит как-то укоризненно карий глаз, мол, бей, коли не стыдно, все равно не повезу. Отец опускает кнут и идет с корочкой хлеба уговаривать упрямца. А эти..., что это за люди - фашисты? неужели в них нет ничего человеческого? Василь так же искоса глянул на ударившего его надсмотрщика. Тот, поиг¬рывая плетью, расхаживал туда-сюда и взглядом коршуна высматри¬вал очередную жертву.
Тонкий слух уловил нарастающее пение рельс. Со стороны станции показался медленно идущий состав. Приближаясь, паровоз издал протяжный гудок. Ремонтники расступились по обе стороны пути, с облегчением опустив свои инструменты. Каждый думал: "Пусть бы он затормозил, чтобы продлился этот непредусмотренный отдых". Но состав проследовал дальше, и они снова принялись загребать и заколачивать щебень.
При каждом новом взмахе кирка становилась все тяжелее и тяжелее. Василь почувствовал, что руки перестают его слушаться и скоро он не сможет поднять инструмент. Это заметил и Федор.
- Давай махнемся,- предложил он и, забрав кирку у Василя,
сунул ему в руки шуфель.
- Спасибо, друг,- сдавленным от волнения голосом прошептал
Василь.
Надзиратель уже высмотрел себе очередную жертву. Под его плетку угодил позволивший себе расслабиться узник тоже из нович¬ков. На происходящее с тупым безразличием смотрел немец-охранник.
- Выслуживается перед хозяевами уголовная сволочь, - вполго¬лоса выругался Федор.
Для первого раза физическая нагрузка оказалась слишком тяжелой и для него. Он тоже скоро начав уставать, и Василь снова взялся за кирку. Потом его опять сменил приятель. Так они поддерживали друг друга до конца дня. Хорошо еще, что в пред¬зимье световой день короток. Надвинулись спасительные сумерки, и измотанные узники, взвалив инструменты на плечи, поплелись обратно в лагерь. Там их ждал не то поздний обед, не то ранний ужин, состоявший все из той же брюквенной баланды, не способный восстановить хотя бы часть сил, растраченных за день.
Казалось пора бы уж и отдохнуть, но нет - опять команда: "Аппель!", и eщё долгое стояние в строю под прожекторами и усилившимся дождем вперемешку со снегом. Наконец, проверка закон¬чена и им дозволено разойтись по баракам. Забравшись на свое место на нарах, Василь ощутил ломоту во всем теле. Живот напоми¬нал о неутоленном голоде. От холода не спасали ни стены неотапли¬ваемого барака ни наброшенная поверх одеяла шинель. И теперь он уже не думал, что мучения его кончились.
Необычно холодная для здешних мест зима наконец отступила. Вчера бригада ремонтировала пути на подходе к мосту, и Василь увидел там внизу склонившуюся над речкой иву с пушистыми "коти¬ками", совсем как возле его деревни. Когда-то он приносил домой такие же цветущие ивовые ветки, мать ставила их в кувшин с водой, и они радовали глаз до тех пор, пока не опадали пушистые комочки и на их месте появлялись зеленые листики. Срезанные ветки отдава¬ли им последние силы и погибали.
Сегодня Василь не смог подняться по сигналу побудки. На истощенный, ослабленный непосильным трудом организм нава¬лилась длительная простуда. Нестерпимый мучительный кашель разрывал грудь. Раскалывалась от боли голова. Его охватывал то жар, то озноб.
Староста блока, увидав, что его попытки заставить номер тридцать пять ноль сорок семь покинуть нары тщетны, доложил о нем на утреннем аппеле, после чего в барак заявился лагер¬ный врач проверить, не имеет ли здесь место симуляция. Он заставил двух узников спустить больного вниз, бегло осмотрел его и угрюмо проворчал:
- Пневмония. Тодескандидат...
Это звучало как приговор. Староста кивнул помощникам:
- Возьмите этого.
- Куда его?
- В тодесбарак .
Василь из-за шума в голове не расслышал этих слов и подумал что его переводят в лазарет. Но там, куда его доставили, он не увидел ни больничных коек, ни белых халатов, не ощутил запаха лекарств. На обыкновенных нарах в зловонной атмосфере вповалку лежали больные, многие из них стонали, другие бредили, а иные не обнаруживали признаков жизни. Одного такого безмолвного уложили на носилки двое в серых комбинезонах и понесли к выходу. Василь, которого положили на освободившееся место, несмотря на туман в голове, догадался, что эти двое выполняют такую же работу, какой он занимался в прежнем лагере . Из мутного тумана возник тот первый, голубоглазый юноша. Он был еще живой и пытался что-то сказать, но как-то расплылся, и все кануло в темноту.
Очнувшись, Василь увидел нагнувшегося над ним невысокого роста человека, который пристально вглядывался в него. Василь хотел попросить воды, но взрыв кашля не дал произнести ни звука.
- Хвала Езусу, живой,- по-польски сказал человек и присел
на краешек нар.
- Пить...,- наконец выдавил из себя Василь.
- Сейчас-сейчас,- заторопился поляк и извлек из кармана плоскую бутылочку.
- Ту воду, что в баке, пить нельзя - она ледяная. Я
принес пану кипяченой воды.- Он приложил бутылочку к губам
больного.- И еще: я буду давать пану лекарство - хину. Оно
очень горькое, но чтобы жить, надо его пить. Проше пана, от¬кройте рот.
Он высыпал в рот Василю порошок и снова поднес бутылочку к его губам. Василь глотнул несколько paз, но горечь осталась. Зато исчезла жажда.
- Вот и хорошо,- одобрил поляк. - Пусть пан теперь спо¬койно лежит, а я пойду принесу что-нибудь покушать, а то здесь еда не доходит до больных: все присваивают капо.
Он ушел, этот неизвестно откуда взявшийся благодетель, почему-то выделивший Василя из массы обреченных на смерть и проявляющий о нем особую заботу. Все прояснилось, когда тот вернулся, дал больному выпить теплого бульона и снова заговорил:
- У пана был бред, и он говорил по-польски. Как я понимаю,
пан тоже из Польши? Как пана имя?
- Ковальчук,- тихо ответил Василь с польским ударением
на предпоследний слог, отчего звук "у" прозвучал невнятно.
- А-а, Ковальчик,- повторил по-своему собеседник.- А я -
Рогалиньски. Фельдшер. Буду лечить пана. А пока я должен идти:
начальство очень строгое, не пощадят.
Несколько дней фельдшер приходил к Василю, приносил ему лекарства и еду, отчего ему стало немного лучше. Хотя продол¬жали изматывать и болезненный кашель и высокая температура, но он уже не впадал в бессознательное состояние и при надоб¬ности сам поднимался с нар. Рогалиньски поддерживал его заве¬рениями, что все идет на поправку, но однажды с горечью сказал:
- Здесь больному все равно не поправиться. Из этого барака живыми не выходят. Я просил разрешения коменданта передать пана Ковальчика какому-нибудь бауэру. Он разрешил.
- Какому бауэру? Почему? - недоумевал Василь. Рогалиньски объяснил. Оказывается, по воскресеньям в лагерь приезжают хозяева окрестных поместий, и комендант за плату сдает им в аренду отработанных остарбайтеров.
- Какой же из меня работник? Ведь я не то что лопату -ложку, наверное, не удержу в руках.
- Ну, положим, ложку пан удержит, а пока дойдет до лопаты, хозяева подлечат и подкрепят. Им это все равно выгоднее, чем нанимать своих батраков. Да теперь их и не найти: все воюют.
За эти несколько дней, в которые фельдшер ухаживал тайком от начальства за ним как за близким человеком, Василь проникся к нему благодарностью и полным доверием и был согласен с любым его решением.
Утром в воскресенье в тодесбарак влетел запыхавшийся Рогалиньски и заторопил своего подопечного:
- Пойдем, я нашел на тебя купца.
Василь был очень слаб, ему стоило большого труда удер¬жаться в вертикальном положении, но сознание того, что от этого теперь зависит его спасение, заставляло его идти, превозмогая слабость.
Возле комендатуры прохаживался, прихрамывая и опираясь на палочку, полный пожилой мужчина. Увидев их, он остановился и оценивающе поглядел на Василя. Затем спросил на ломаном польском
- Ты работать на земле?
- Я из деревни,- коротко ответил Василь.
- Гут,- одобрил хромой и направился в здание комендатуры.
Через четверть часа он вышел оттуда, на ходу засовывая за пазуху
бумажник и застегивая пуговицы пальто.
- Ком,- позвал он Василя.
Рогалиньски проводил их до лагерных ворот, обнял Василя сзади за плечи и, легонько подтолкнув в спину, сказал:
- Будь жив.
За воротами стояла бричка. Бауэр знаком велел Василю забраться в нее, сам сел на козлы, дернул вожжи, и пегий конь не спеша покатил бричку прочь от колючей изгороди.
Когда лагерный фельдшер посоветовал Августу Герберу взять у коменданта в аренду этого молодого поляка, бауэр подумал, что это неплохая идея. Дело в том, что он немного научился польскому языку когда в первую мировую войну служил в части, стоявшей некоторое время под Варшавой. Это облегчит общение с батраком. Правда, он сейчас очень плох - свиньи! до чего довели парня! Но до весенних полевых работ еще есть время, Рога¬линьски дал немного лекарств, да и свой сельский фельдшер Ротенберг неплохой человек, должен помочь. А парень, видать, будет хорошим работником: деревенский житель, значит знает толк в сельских делах. Раньше Герберы сами справлялись с хозяйством, вчетвером: сам хозяин, хотя и прихрамывал после ранения на той войне, жена его Гертруда и сын Франц с невесткой Эльзой. А на посевную и уборочную нани¬мали двух батраков. Теперь некого нанять, да и средств у него нет таких, как у соседа Троммлера, который взял в аренду троих пленных русских.
Будет, конечно, нелегко. Тяжело ещe и потому, что Август недавно овдовел. С тех пор, как восемь лет назад утонул первенец Руди, жена заболела сердцем. Совсем плохо ей стало, когда перестали приходить письма с восточного фронта от Фран¬ца. В последнем, отправленном в конце ноября, он писал: "От¬сюда в бинокль видна русская столица Москва. Скоро мы ее возь¬мем и с победой вернемся домой. .Ждите меня к Рождеству." Но минуло Рождество, а радио вместо победных сообщений твердило: "Доблестные части вермахта с целью выравнивания фронта отошли на заранее подготовленные позиции". В конце января из госпиталя, где ему ампутировали отмороженную ступню, вернулся сын Троммлера Ганс и поведал о катастрофе германской армии под Москвой. Вот тогда Гертруда слегла окончательно. Сколько муж не успокаивал, говорил, что Франц скорее всего попал в окружение и сейчас находится в плену, ничего не помогло. Однажды утром она не проснулась.
Горестные воспоминания растрогали Гербера. Всю дорогу он вздыхал и сморкался в платок. Успокоился только тогда, когда бричка въехала в поселок. Возле одного из коттеджей их встре¬тила худенькая девочка лет десяти, радостно закричала:
- Мама! Дедушка вернулся!
На веранде появилась подпоясанная передником молодая миловидная фрау, строго позвала:
- Эмма, иди в дом, простудишься.
Девочка обиженно надула губки и нехотя поплелась по ступенькам лестницы, ведущей в дом. Фрау оцепенело стояла, сжимая побелевшие пальцы, и ненавидящим взглядом уставилась на лежащего в бричке человека, по ее мнению, одного из тех, которые отняли у нее мужа.
- Эльза, там все в порядке? - спросил Гербер.
- Да, - злобно бросила она и, круто развернувшись, ушла в дом.
Хозяин отвел Василя в каморку, расположенную внизу под лестницей.
- Здесь будешь жить.
Мартовские лучи, падающие в небольшое оконце, освещали внутреннее убранство помещения. Застланный пестрой скатертью столик, два гнутых стула, низенькая тумбочка, кушетка с матрацем и всеми постельными принадлежностями и над ней на стене тканый коврик с пейзажем - все это выглядело таким домашним, опрятным, уютным, что казалось Васило нереальным, не веря своим глазам, он удивленно переспросил, указывая на кушетку:
-Это для меня?!
- Да,- ответил хозяин и ушел, оставив его одного.
Василь опустился на стул. Попрежнему кружилась голова, изнурял кашель. Немного отдышавшись, он стащил с себя шинель, впервые за долгое время снял верхнюю одежду и забрался на кушетку под теплое одеяло.
Проснувшись Василь первое время не мог сообразить, что с ним и где он находится и, только когда взгляд его упал на настенный коврик, вспомнил все. Боже! Он в настоящей постели! Сколько времени длился его сон? За окном - ясный день. Поблизости никого. А что это там на столе? Неужели еда? Он сделал попытку подняться, но кашель уложил его обратно. Откашлявшись, он все-таки перебрался с кушетки к столу. Да, здесь был насто¬ящий хлеб и источавшие знакомый с детства дурманяще вкусный запах тушеные овощи с мясом. Он съел все до последней крошки и напоследок вылизал тарелку. Захотелось пить. Огля¬делся. На тумбочке поблескивал стеклянный сосуд с водой и рядом — граненый стакан. Он вспомнил сказку, в которой все, о чем только стоило подумать, тут же появлялось, и тихо засмеялся.
Утолив жажду забрался обратно в постель.
Но вскоре в каморке появились хозяин и сухонький старичок в очках и с бородкой клинышком. Старичок молча пощупал у больного пульс, проверил температуру, сделал ему укол и так же молча удалился в сопровождении Гербера.
Стояла тишина, изредка нарушаемая еле слышными неопределенными звуками, доносящимися сверху. Вдруг где-то неподалеку раздалось громкое кудахтанье курицы. Это было так неожиданно, что он привстал. Кудахтанье продолжалось. "Яйцо снесла,- усмехнулся он.- Совсем как дома". Вспомнился широкий двор, по которому разгуливали пеструшки, а вокруг них вытанцовывал бравый красавец петух. Из будки возле сарая высовывается умная морда Серого. Из сарая доносится хрюканье, повизгивание поросят и равномерное позванивание тугих молочных струй о ведро: мать доит корову. И сам он, маленький Василек, верхом на палочке изображает из себя наездника. Как давно это было! Василь вздох¬нул и снова отдался приятной дремоте.
XX
Гербер был доволен своим работником. Когда он привез домой беспомощного, тяжело больного, вконец истощенного парня, то даже и предположить не мог, что тот окажется таким неоценимым помощником. Не успел как следует поправиться, а уже ковыляет по усадьбе, высматривает что бы такое сделать, починить. И все, за что ни возьмется, у него получается.
Оправившись от болезни, Василь испытывал к хозяину бесконечную благодарность. Ведь тот, забрав его из лагеря, фактически выхватил с того света. Поэтому он постоянно искал, где бы с пользой для бауэра применить свои умения и навыки. Первым делом он смастерил для себя из обломка ножовки нужный в любом деле инструмент - нож, с помощью которого наново подогнал рассох¬шиеся за зиму черенки вил и лопат. Потом подновил конскую сбрую, отремонтировал борону, отрегулировал сеялку. Он никогда раньше не имел дело с подобными механизмами, но природная сообразитель¬ность помогла понять взаимодействие деталей и наладить агрегат.
Василь чувствовал себя обязанным и старичку фельдшеру, без усилий которого вряд ли смог бы одолеть болезнь, и хотел хоть чем-нибудь отблагодарить его. Помог случай. Как-то раз сидел он возле каморки на скамеечке, которую только что смас¬терил. В калитку вошел Ротенберг со стареньким велосипе¬дом, на котором он навешал пациентов. Обычно спокойный, уравновешенный, сегодня он выглядел расстроенным. Встретившему его Герберу он что-то возбужденно рассказывал, жестами указывая на велосипед. Взгляд Василя упал на погнутое с провисшей на нем шиной переднее колесо. Он робко подошел к фельдшеру.
- Позвольте, герр, я посмотрю вашу машину.
Тот не понимал по-польски и вопросительно посмотрел на Гербера.
Бауэр объяснил Ротенбергу по-немецки, чего хочет его работник, и спросил Василя:
- Ты можешь делать это?
- Попробую.
Он до темна провозился с велосипедом. Выпрямил обод, подтянул спицы, заклеил проколотую камеру, прочистил и смазал все узлы. Фельдшер, придя на следующее утро узнать, как обсто¬ят дела, был просто поражен увиденным.
- Гешиктэ хэндэ! - воскликнул он и с одобрением похлопал
мастера по плечу.
Василь был на седьмом небе от этой похвалы.
Не удивительно, что и Гербер был доволен таким смышленым и умелым остарбайтером. Постепенно тот окреп, и было видно, что пора уже привлекать его к работе по хозяйству. А в ней здесь не было недостатка. На подворье у Гербера были и конюшня, и коровник, и свинарник. Правда, скота он теперь держал меньше, чем в прежние времена. Когда семья была в полном составе, в коровнике размешались пять дойных коров, три телки для замены перестарок и шесть бычков на откорме. Свинарник, рассчитанный на две свиноматки с двумя десятками свиней, был всегда переполнен. В конюшне стояла пара лошадей и там же обитали куры. После того, как Франца забрали в армию и резко ухудшилось здоровье Гертруды, Гербер сократил поголовье рогатого скота до двух коров и оставил одну свиноматку, которая давала по десять-двенадцать поросят за один раз.
Сейчас на откорме стояло девять полугодовалых октябрь¬ского опороса прожорливых кабанчиков, каждый весом по сто-сто десять килограммов, которых надо кормить три раза в день. А недавно их мамаша принесла новый приплод, и нужно постоянно следить, чтобы во время кормления она своей огромной тушей нечаянно не придавила кого-либо из своих сосунков. Коров доит невестка, но задавать корм им и лошадям, а также регулярно убирать навоз и засыпать подстилку - не женское дело.
Когда фельдшер после непродолжительного разговора попрощался и укатил на своем обновленном велосипеде, Гербер позвал Василя.
- Я вижу, ты уже совсем здоров и можешь приступать к главным своим обязанностям.
Весь день бауэр вводил работника в курс дела, показывал хозяйство, объяснял, что и как делать, где и какие брать корма, куда выгребать отходы. По совету Гербера Василь улегся спать пораньше, потому что в пять утра уже надо вставать, начинать готовить корм животным. Заснул сразу же глубоким крепким сном.
Пронзительный звонок заставил его вскочить с постели. Первой мыслью было: "Побудка! Надо бежать на аппель". Звон продолжался. Да это же будильник! Его вчера поставил хозяин, чтобы не проспать. "Тьфу ты, холера! - выругался он и стал одеваться, - Надо будет его как-то приглушить, чтобы не дергал так за нервы".
На дворе светало. Василь зашел на кухню, растопил плиту, засыпал в чан с водой приготовленные с вечера брюкву, картошку, сечку. В готовое варево добавил запаренную ячменную муку и принялся размешивать корм деревянной лопаткой. Подумал: с каким удовольствием он и его друзья по несчастью поедали бы это густое и сытное варево там, за колючей проволокой! Начерпав из чана два ведра смеси, потащил их в свинарник.
Когда Василь приводил в порядок коровник, пришла с подойником фрау Эльза. Он пожелал ей доброго утра и вышел в конюшню. Отношение немки к остарбайтеру постепенно менялось. Еще в те дни, когда она приносила в каморку еду больному, в ее взгляде исчезла ненависть: свекор объяснил ей, что этот поляк не имеет никакого отношения к виновникам исчезновения ее мужа. Когда Василь начал вставать с постели, она велела ему самому приходить за едой на кухню и встречала его с покровительственно-надменным видом. Вот и сейчас она в ответ на его приветствие буркнула: "Морген" и принялась за дойку.
К концу дня у Василя уже рубашка прилипала к телу. Усталость валила с ног. "Ничего, это просто без привычки,- утешал он себя.- В Липках все работящие селяне потеют от темна до темна. Стоит только привыкнуть. Уже на следующей неделе он настолько втянулся в рабочий ритм, что по вечерам не сваливался, как первое время, в постель, а находил какое-нибудь занятие для души. Первым делом приглушил будильник, чтобы не напоминал о лагерной побудке: вмонтировал в корпус резиновую прокладку, и теперь по утрам раздавался не пронзительный звон, а негромкое глухое тарахтение.
Любопытная, как большинство детей в таком возрасте, внучка хозяина осторожно высматривала, что это такое там в каморке мастерит вечерами новый работник? Что-то пилит, строгает, сколачивает. А он, оказывается, старался для нее. Накануне присел отдохнуть от работы на своей скамеечке. Эмма играла на веранде с большой куклой. Увидав Василя, она спустилась вниз и остановилась напротив, разглядывая его с настороженным любопытством.
- Какая хорошая лялька , - похвалил он с улыбкой. Девочка каким-то детским чутьем догадалась, о чем идет речь и, указывая на куклу, произнесла:
- Пуппи .
Он согласно кивнул головой и повторил:
- Лялька - пуппи.
Она вся радостно засветилась от того, что нашла подход к этому таинственному жильцу, поселившемуся у них под лестни¬цей, и ткнула пальчиком в головку куклы:
- Копф!
- Голова,- откликнулся эхом Василь, - копф.
Девочка перевернула куклу на спину, отчего у той закрылись глаза и изнутри прозвучало нечто вроде "мамма". Пальчики Эммы дотронулись до глаз.
- Ауген? - уже спрашивала она.
- Глаза.
- Назе?
- Нос.
Она со смехом повторила за ним "нос" и продолжала спра¬шивать:
- Мунд?
- Рот.
- Хэндэ?
Руки она могла и не показывать: Василь на всю жизнь запомнил окрик: "Хэндэ хох! "
Оба они были рады тому, что нашли ключ для общения и продолжали эту увлекательную игру, которая к тому же стала способом обучения друг друга языку.
Постоянно общаясь с Герберами, Василь уже усвоил довольно много немецких слов. Из разговоров между собой хозяина и невестки он понял, что на днях будут именины Эммы. И теперь он вечерами готовил для нее сюрприз.
В день именин девочка появилась на веранде наряженная как принцесса. На ней было пышное белое шелковое платьице в блест¬ках с кружевным воротничком и манжетами, белые туфельки и чулоч¬ки, а головку увенчивала коронка, расшитая серебряной канителью и сверкающими бусинками. Василь, только что закончивший возиться с поросятами, наскоро умылся, шмыгнул в свою каморку и вскоре вышел оттуда переодетый в чистое с подарком в руках. Это был деревянный гарнитур для Эмминой куклы: широкая кроватка, столик с четырьмя стульчиками, двустворчатый шкафчик и даже маленькое трюмо. Все было сделано с такой тщательностью и таким вкусом, что именинница пришла в восторг. Гербер, рассматривая подарок, удовлетворенно качал головой, а фрау Эльза на мгновение рассталась с надменной позой и даже одарила мастера теплым взглядом.
Со стороны улицы послышались звонкие детские голоса и смех. По дорожке к дому, перегоняя друг друга, вприпрыжку мчались две девочки. За ними семенили, пытаясь сдержать резвушек, пожилая и молодая фрау. "Гости",- догадался Василь и, пока внимание хозяев было отвлечено пришедшими, незаметно удалился, чтобы возвратиться к исполнению своих батрацких обязанностей. Вечером, вернувшись из конюшни в свою каморку, он обнаружил на столе блюдо, на котором лежал кусок именинного пирога.
Пирог! А ведь совсем недавно он мечтал о лишнем кусочке эрзацхлеба. Конечно, размышлял Василь, случай этот исключительный. Но все же у него меньше оснований, чем у других остарбайтеров, обижаться на судьбу. Ему здорово повезло, что Герберу в порядке исключения позволили под личную ответственность дер¬жать вконец ослабленного болезнью узника у себя. Батраки других бауэров содержатся в обнесенном колючей проволокой общем сарае под охраной вооруженного солдата. По утрам солдат разводит их под расписку к временным хозяевам, по вечерам собирает обратно в сарай. Да и хозяева не все такие покладистые, как Гербер. Отсюда со двора видно, как воспитывает плеткой своих батраков свирепый самодур Троммлер. А его сын Ганс, вернувшийся с фронта озлобленным на русских за свое увечье, объясняется с ними при помощи костыля.
Да, Василю было лучше, чем другим. Но он понимал, что такое положение временное. Так же, как и они, он всего лишь сданный в аренду остарбайтер, собственность лагеря. И теперь, когда он не только выздоровел, но и обрел приличную физическую форму, его могут в любой момент вернуть за колючую ограду, на голодное прозябание и каторжный труд. Поэтому он стал иногда подумывать о побеге. Уйти из усадьбы несложно: охраны нет ни¬какой. А дальше - чужая незнакомая страна, и глупо рассчитывать на то, что кто-то укажет дорогу, поделится куском хлеба, напоит водой. Зато каждый обратит внимание на подозрительного молодого незнакомца: почему он не на фронте? Значит, надо будет идти по ночам, минуя людные места, и заранее запастись сухарями..
За работой время летит незаметно. Кажется, совсем недавно Василь испытал на деле отремонтированную сеялку, а на дворе уже лето, пора готовить к работе косилку. Травы у Гербера сея¬ные, густые. Дома, под Липками, трава ничуть не хуже здешней, хотя растет сама, никто ее не сеял. Он вспомнил, как однажды роди¬тели взяли детей с собой на сенокос. Они стали там играть в прятки, Януська заблудилась в высоких травяных зарослях, и пан Чеслав выручал ее оттуда всю зареванную. Как они там теперь? Что думают о нем? От воспоминаний о доме, о дорогих ему людях стало тяжело на душе. Он глубоко вздохнул, отложил в сторону гаечный ключ, полез на сеновал. Там в дальнем углу нащупал небольшой мешочек с сухарями. "В порядке. Мыши не тронули. Завтра же ночью уйду. А сейчас надо хорошо выспаться".
Посреди ночи его разбудил треск моторов, лай собак, возбужденные громкие голоса в соседнем дворе и на улице. Кто-то подо¬шел к окну каморки и на мгновение осветил фонариком его ложе. Постепенно шум стал удаляться, затихать, и он снова заснул.
С утра в доме чувствовалась какая-то напряженная атмосфе¬ра. Хозяева были молчаливо-угрюмы, тревожным полушопотом обменивались редкими короткими фразами.
После полудня Василь продолжал возиться с косилкой. Прихрамывая, подошел Гербер. Молча постоял, рассеянно глядя куда-то в сторону. Было видно, что он хочет о чем-то поговорить, но раздумывает, с чего начать. Наконец решился:
- Ты сегодня ночью крепко спал?
- Да, но один раз проснулся от сильного шума,- честно признался Василь.- Что это было?
- От Троммлера бежали его остарбайтеры.
У Василя от волнения перехватило дух. "Вот это молодцы! Значит можно убегать" - обрадовался он.
- Но их уже поймали,- продолжал Гербер. - В лагере сооружают виселицу. Завтра будет казнь.
Эта ошеломляющая новость подействовала на загоревшегося было Василя как ушат холодной воды. Он вдруг ощутил всю смертельную опасность своей затеи. До этого ему не приходило в голо¬ву, что преследователи на мотоциклах и с овчарками не дадут далеко уйти.
Герр Август заговорил снова:
- Дураки. Зачем бежали? Война скоро кончится, пленных
отпустят по домам. У тебя там в Польше остались мать, отец?
- Нет. Умерли.
- Так оставайся у нас. Разве тебе здесь плохо?
- Нет, у вас хорошо, но у меня там...,- он хотел сказать
"жена", но запнулся: ведь они не венчаны.
- Мэдхен - подхватил бауэр.- Мы тебе здесь найдем такую
невесту! Красивую, богатую! Оставайся, - повторил он еще раз,
будто разгадал тайный замысел парня.
- Там будет видно,- неопределенно ответил Василь, а сам
подумал, что придется оставить мысли о побеге и ждать конца
войны.
XXI
День выдался отменный: ясный, теплый, безветренный. Редкие перистые облака казались нарисованными на голубом холсте неба. Работать в поле в такую погоду - одно удовольствие. Василь шаг за шагом продвигался вперед, крепко сжимая ручки плуга, ухитряясь одновременно при помощи поводьев управлять лошадью. Умное животное шагало размеренно, точно вдоль ряда, стараясь не наступать на еще нераспаханные гребни. Сверкающий лемех отворачивал очередной пласт, обнажая светложелтые картофельные клубни.
Пройдя круг, Василь остановил лошадь и направился туда, где сам герр Август с фрау Эльзой собирали подсохшие картофе¬лины в высокие плетеные корзины. Загорелый, мускулистый, он подошел упругой походкой, ухватился за наполненную корзину и, прежде чем Гербер собрался помочь, легко вскинул ее в возок.
Резким движением головы откинул со лба русую прядь, в которой кое-где уже поблескивала ранняя седина, и боковым зрением пере¬хватил устремленный на него какой-то тоскующее-зовуший взгляд Эльзы. Ему стало неловко от этого взгляда, он опустил глаза и стал подбирать с земли разбросанные клубни. Точно такой же взгляд первый раз он встретил еще во время косовицы. И потом это случалось не раз. И вот опять она так на него посмотрела. Возникшую напряженность разрядил радостный голосок Эммы:
- Смотрите! Смотрите!
Девочка тянула ручку вверх, указывая пальцем в небо. Там высоко, под самыми облаками медленно плыла в направлении солнца большая стая крупных птиц. Они почти не шевелили крыльями, плавно парили, опираясь на восходящие воздушные потоки.
- Кто это? Кто это? - подпрыгивала Эмма.
- Это аисты. Улетают в теплые края,- со знанием дела ответил Василь. А сам подумал: "может быть среди них есть и наши? Те, что построили свое огромное гнездо на вершине сухого дуба возле лесничевки".
- Значит скоро зима? - обрадовалась девочка. Ей уже хоте¬лось покататься с горки на санках.
- Нет, еще не скоро. Еще впереди вся осень. Вот когда
улетят журавли, тогда жди зимы.
Ему вспомнилось то "журавиное" болото, на краю которого маячила расщепленная молнией сосна. И снова память воскресила подробности тех дней, когда он прибежал из польской тюрьмы к Янине.
Тем временем аисты уплывали все дальше, уменьшились до крохотных точек, затем полностью растворились в голубой дали.
День клонился к вечеру, когда Василь отвез последние корзины во двор, засыпал картошку в погреб, задал лошадям овса и отправился на кухню готовить корм для свиней. Там уже хозяйничала фpay Эльза, стряпала ужин. Стараясь не смотреть в ее сторону, чтобы снова не испытывать неловкости от ее странных взглядов, он торопливо сделал замес и, подхватив ведра, заспешил в свинарник.
В уборочной наступил перерыв. Брюкву, свеклу и капусту убирать было еще рановато, и вся работа пока ограничивалась рамками усадьбы. Гербер решил воспользоваться паузой, съездить дня на два в город, чтобы обделать кое-какие накопившиеся дела. Надо было снять со счета в банке пару тысяч на текущие расходы, найти надежного купца на свиней, пройтись по магазинам закупить кое-что для хозяйства, подобрать подарки внучке и невестке и, что случалось не так-то часто, просто посидеть со своими приятелями за кружкой пива.
Нa другой день с утра пораньше он велел Василю запрячь лошадей в бричку, отдал необходимые распоряжения невестке и, расцеловав внучку, тронулся в путь. А в усадьбе продолжалась обычная будничная жизнь с ее заботами. Поздно вечером Василь закончил дела и, немного отдохнув на скамеечке, отправился ужинать. Несмотря на поздний час он застал на кухне фрау Эльзу. Обычно в это время она сюда не заглядывала. Теперь ей почему-то понадобилось переставлять с места на место посуду, передвигать кастрюли и сковородки. Переступив порог, Василь сразу наткнулся на тот самый загадочный взгляд.
- Добрый вечер,- смущенно проронил он.
- Добрый вечер,- проворковала она неожиданно томным
грудным голосом, от которого ему стало как-то не по себе.
"Что это за игры?"- недоумевал Василь, машинально пережевывая
пищу и совершенно не ощущая при этом ни вкуса ни запаха.
Залпом выпил стакан ячменного кофе с цикорием, пробормотал
"спасибо" и пулей вылетел из кухни.
Озадаченный и встревоженный вернулся он в свою каморку. На душе было неуютно, будто он совершил какой-то постыдный поступок. Тревожило необъяснимое предчувствие надвигающихся неприятностей. Спать не хотелось, но уже близилась полночь, а завтра, как всегда, вставать рано, значит, хочешь не хочешь, а надо ложиться. Он разделся, забрался под одеяло, зажмурил глаза. Попытался, лежа на спине, расслабиться - не получилось. Повернулся на бок, показалось -неудобно. Перевернулся на другой - еще хуже. Опять лег на спину.
Вдруг снаружи послышались тихие шаги. Он замер, напряженно прислушиваясь. Дверь бесшумно отворилась, и в освещенном луной проеме возник силуэт женщины. Фрау Эльза?! Он никогда раньше не видел ее в домашнем халате. Что ей здесь надо? Она притворила дверь и мягко, по-кошачьи, подошла к кушетке. Одним движением сбросила с плеч халат и юркнула под одеяло. Страстно прильнула к Василю обнаженным горячим телом.
Ошеломленный этим поступком, он был ни жив ни мертв. Она действовала энергично, напористо. Потом расслабленная и потная оставила его, подобрала с пола халат, накинула на плечи и безмолвно выскольз¬нула за дверь.
Он лежал пластом, опустошенный и растерянный. Было противно. Даже подташнивало. Что же это такое?- сверлило в мозгу. -Как она могла? Без всякого чувства, без взаимности. Взяла, как жеребца на случке, не спрашивая, хочу я этого или нет. А я сам? Тряпка! Дерьмо! Но что я, ее батрак, мог сделать? Оттолкнуть ее? Нет, это опасно. Но хотя бы сказал что-нибудь, чтобы остудить ее. Промолчал - бессловесное быдло!
Он еще долго продолжал казнить себя, пока не решил, что в другой раз, если это повторится, он остановит фрау, вежливо скажет ей, что не надо так делать, что это грешно и ни к чему хорошему не приведет.
Другого раза долго ждать не пришлось. Она заявилась в следующую же ночь. Как и в прошлый раз мягко подошла к кушетке, но, встреченная его твердым насупленным взглядом, остановилась. Немного помедлив, тихо присела на краешек. Он весь напрягся, собрался с духом, чтобы высказать все, что надумал накануне. Но только произнес:
- Фрау...,- как она зажала ему рот мягкой ладошкой:
- Тише..., ничего не говори...,- и другой рукой стала гладить по голове.
Неожиданная ласка подействовала успокоительно-расслабля¬юще, а она продолжала ласкать его, нашептывая какие-то нераз¬борчивые нежные слова. Он ощутил постепенно нарастающую ответ¬ную нежность, и когда Эльза прильнула к нему жарким телом, внутренний протест, который кипел в нем с минувшей ночи, полностью испарился. Теперь ему не было неприятно, как вчера. Наоборот, он испытывал удовольствие.
На следующий день после полудня из города вернулся хозяин. Он был доволен удачно сложившейся поездкой, Эльзе привез новую кофточку, Эмме - осенние туфельки. Прошелся по двору, заглянул в свинарник, в коровник, похвалил работника за порядок.
Ночь принесла Василю новые переживания. Беспокойно пульсировала навязчивая мысль: "Придет или не придет?" Он хотел, чтобы Эльза пришла опять, и тут же укорял себя за это желание.
Ведь это измена! Как он посмотрит в глаза Янине, -когда вернется домой? Было бы лучше, если бы Эльза больше не приходила. Он, как заклинание, несколько раз повторил последнюю мысль, отго¬няя все другие, и, успокоившись, заснул.
Заклинание Василя как будто подействовало: Эльза не появилась в каморке ни в другую, ни в следующую ночь. Он подумал, или она опасается свекра или осознала греховность своего пове¬дения. Днем они держались по-прежнему на расстоянии друг от друга, как и положено хозяйке и батраку. Если сталкивались лицом к лицу, то сдержанно здоровались, стараясь отводить взгляд. Но на пятую ночь она пришла снова. Оказалось, перерыв был вызван чисто женскими причинами.
Ночные встречи стали частыми. Василь желал этих встреч и в то же время казнил себя за близость с немкой, чувствуя вину перед Яниной, которую продолжал любить. Он пытался оправ¬дать себя тем, что с Эльзой у него не любовь, а просто взаим¬ное удовлетворение потребностей истосковавшейся плоти, не больше. Они даже в постели обходятся без такого необходимого в любви атрибута как поцелуи. И все-таки, когда он оставался один, на душе у него скребли кошки.
Так продолжалось до самых заморозков.
Поздней осенней ночью Августу Герберу не спалось. Ныла раненая нога, теснило грудь, покалывало под лопаткой. Наверное, к перемене погоды, подумал он. Надо пройтись, подышать свежим воздухом. Постукивая по ступеням палкой, он спустился вниз. Из-за крыши соседнего коттеджа на него вытаращилась полная луна. Он постоял немного, вдыхая ночную прохладу, потом проко¬вылял туда-обратно по двору и хотел было вернуться в дом, как вдруг со стороны каморки донесся слабый женский стон. Гербер вздрогнул, но, преодолевая дрожь и неприятный холодок в спине, с палкой наперевес неслышно прокрался к каморке и распахнул дверь, впустив внутрь сноп лунного света. Взору пред¬стало ошеломляющее зрелище: там на кушетке - о, позор! – жена его сына лежала в обнимку с остарбайтером! Гербер весь побагровел, попятился назад и бабахнул дверью.
- О, майн го-от! - простонала, словно раненая, Эльза, медленно сползла с кушетки, натянула халат и выскользнула за дверь.

Вскоре из дома послышались возмущенные крики и ругательства Гербера, рыдания и оправдания Эльзы. Потом донесся плач разбуженной шумом Эммы, успокаивающие голоса старших, и все затихло.
Рано утром Гербер решительно вышел из дома, сел в бричку и укатил куда-то. Меньше чем через час он вернулся с солдатом и злобно бросил Василю:
- Собирайся. Я возвращаю тебя в лагерь. Там тебе будет капут.
Василь молча сложил свои скудные пожитки в вещевой мешок, закинул его за плечи и потопал со двора. У калитки оглянулся. Сзади шел солдат, а на веранде, опершись на перила, неподвижно застыла Эмма. В глазах девочки блестели слезы.

XXII
Первое, что бросилось в глаза Василю, когда он снова очутился на территории лагеря, была вздыбившаяся над аппельплацем виселица. Пронизывающий холодный ветер раскачивал три пустые веревочные петли. "Вот где будет мне капут",- с содроганием подумал Василь, вспомнив сказанное ему Гербером на прощание. Он знал, что остарбайтеру за сожительство с немецкой женщиной полагается смерть. Знал это и Гербер, но ему было также извест¬но, что и виновнице прелюбодеяния грозит наказание - концлагерь. А он, как ни гневался на Эльзу за ее отвратительный поступок, все же не мог разлучить любимую внучку с ее непутевой матерью. Поэтому он ни словом не заикнулся коменданту лагеря о подлинной причине своего решения вернуть арендованного пленника, сказав, что в связи с завершением осенних работ не нуждается больше в батраке.
Эсэсовец, принявший Василя от конвоира, своими действиями подтвердил общепринятое мнение о том, что немцы - народ пунк¬туальный. Он спросил номер и фамилию узника, выбрал из стопки толстых канцелярских книг гроссбух, на обложке которого выделялись жирные цифры 30.000 - 40.000, начал листать страницы, бормоча себе под нос:
- Фюнд унд драйсиг... фирциг... цвай, зэхс, зибэн... Хир! Фюнф унд драйсиг, нуль, зибэн унд фирциг — Ко-валь-тшук -он сделал какие-то пометки в книге и повернулся к Василю:
-Блок фюнфценте .
Василь ничего не воспринимал. Он ожидал самого худшего и был скован одной сверлящей мозг мыслью: "Сейчас меня запрут в карцер для приговоренных к смерти, а там - конец". Из этого столбняка его вывел окрик:
- Что, не понимайт?! Блок пьятнаццат! Хераус!
Василь, все еще не веря услышанному, озираясь на эсэ¬совца, начал пятиться к выходу. Его никто не задерживал. Неужели "капут" отменяется?! Чувство облегчения захлестнуло грудь, перехватило дыхание. Ноги сами понесли его к бараку, словно там, за дощатыми стенами было его спасение. На терри¬тории лагеря было безлюдно: в этот час, как обычно, узников истязают на каторжных работах, только возле склада стройматериалов наблюдалась какая-то непонятная суета. Здоровенный детина с дубинкой в руке гонял взад-вперед пятерых узников. Василь узнал его - это был капо Шнор, бывший уголовник, мучитель и садист, облеченный властью по воле лагерного начальства. Пятеро в полосатых балахонах таскали кирпичи от большой кучи возле дороги к складу и оттуда волокли такие же кирпичи обратно.
- Эй ты! - окликнул капо Василя.- Поди сюда! Чего болтаешься без дела? А ну давай, берись! Живо!
И прежде, чем Василь сообразил, за что ему браться, огрел его дубинкой по спине. Василь отпрянул и, по примеру других подхватив пару кирпичей, потрусил к складу. Для него, окрепшего за лето, перетаскивать туда-сюда кирпичи было нетрудно, не то что для изможденных дистрофиков, еле волочивших ноги. Конечно, это бессмысленное занятие было явным издевательством, но что поделаешь, приходится тер-петь. Лишь бы не болтаться на перекладине перед аппельплацем. Остальные были очень слабы, тяжело дышали и постоянно останавливались, чтобы перевести дух, за что тут же наказывались ударами дубинки.
- Эй вы, ленивые свиньи! - орал капо. - Пошевеливайтесь! Берите пример с новенького.
Неожиданная похвала ударила Василя больнее дубинки: как же это он не подумал, что, выделившись, он подставил остальных под удар? Он начал подстраиваться под их замедленный темп. Капо заметил это и с криком: "Я тебе покажу, как волынить!"- набросился на него и пустил в ход свою дубинку. В это время один из узников споткнулся на ровном месте и упал лицом вниз, выронив из рук кирпичи. Шнор оставил Василя и принялся бить упавшего. Тот дернулся пару раз и затих.
- Он что, подох? - словно удивился капо, остановившись. Он поддел сапогом и перевернул лицом вверх высохшее тело. - Так и есть. Оттащите его к карьеру.
Четверо оставшихся узников за руки, за ноги подняли умершего и, еле переставляя ноги, поплелись туда, где обычно закапывали трупы. Глядя им вслед, Василь думал: "Вот так всех нас одного за другим побросают в яму. И мне "капут" тоже не отменяется, а только откладывается". В этой мысли он еще больше утвердился, когда вечером после возвращения узников с работы не встретил среди них тех, с кем вместе был в айзенбанкоманде. Он ходил из конца в конец по бараку, всматривался в изможденные лица, спрашивал, не знает ли кто что-либо о Федоре Круглове, но так и не смог ничего разузнать о судьбе своего приятеля.
Никто ничего не мог сообщить и о фельдшере Рогалиньском.
В одном из отсеков Василь нашел свободное место на нарах рядом с парнем, отличающимся от большинства более менее крепким видом. Он заметил пристальный взгляд соседа и решил завязать разговор первым.
- Ты, мусиць, таксама был в батраках у бауэра?
- Был,- ответил тот и в свою очередь поинтересовался: а ты здесь новенький?
- Не. Я был тут всю минулую зиму, потом захварэл и попал к бауэру. Вот вернули, а тут никого из знакомых уже нет.
- Я слыхал из разговоров капо между собой, что тех,
кто покрепче, разобрали агенты с заводов, фабрик и шахт.
- Значит не всех побросали в ямы,- заключил Василь.
На душе у него немного отлегло. Может быть и Федор еще
жив, да и самому удастся продержаться.
Спазмы в желудке напомнили о том, что он весь день ничего не ел. Болели избитые бока, и он долго ворочался на жестком соломенном ложе, не мог выбрать удобную позу для сна. С сожалением думал о кушетке в каморке под лест¬ницей, о сытном ужине на кухне и далее о вареве для поросят.
Новый день начался, как и раньше, с побудки. Снова -окрики и тумаки надсмотрщиков, перекличка на аппельплаце под прожекторами и пулеметами. Затем - одним махом прогло¬ченная утренняя похлебка из брюквы и - шагом марш на работу.
На этот раз айзенбанкоманда ремонтировала пути на самой станции. Работать здесь было немного легче, чем на перегоне: по рельсам то и дело сновали маневровые паровозы, прибывали и уходили поезда, и ремонтники, уступая путь, отходили в сторонку, расслабляя усталые мышцы. Кроме того, из случая с перетаскиванием кирпичей Василь извлек полезный урок; не следует обнаруживать своих физических возможностей, надо экономно расходовать накопленные за лето силы. Забивая киркой щебень под шпалы, он делал частые передышки, при этом старался не попасть под палку капо. Он так научился подражать более слабым сотоварищам, что надсмотрщики прини¬мали его за такого же доходягу.
С восточной стороны на главный путь втягивался тяжеловесный состав. Василь уже умел издали различить груженый поезд от порожняка на слух: у порожняка колеса на стыках издают звонкое пощелкивание, у груженого - глухо бухают. Паровоз только еще миновал семафор, а тут уже подрагивали и ныли рельсы. Обычно такие тяжелые составы шли с запада на восток. Они везли танки, артиллерию, другую военную технику. Этот двигался в обратном направлении.
Василь опустил кирку и отступил от рельсов. Поезд приближался, замедляя ход. Два паровоза тянули платформы с танками, которые имели совсем не грозный, а скорее плачевный вид: разорванные гусеницы, свороченные башни,помятая и пробитая броня - все говорило о жестоких пере¬делках, в которых они побывали. Пленные красноармейцы, стоящие вдоль пути, переглядывались между собой не в силах скрыть радостный блеск в глазах. Увиденного за несколько минут, в течение которых стоял этот состав, хватило для разговоров среди узников до конца дня.
На следующее утро айзенбанкоманде поменяли объект работы, направили на уборку территории депо. Из открытых ворот здания, откуда раздавались грохот, лязг, скрежет, шипение, вышел человек в черном плаще и шляпе и вместе с капо начал распределять задания. Большинство осталось собирать и грузить на порожнюю платформу разный мусор и железный лом, валявшийся вокруг. Четверым, в том числе и Василю, человек в шляпе знаком велел следовать за ним внутрь депо.
В просторном помещении стояло несколько паровозов, один из которых попыхивал паром, остальные молчали. Возле них возились чумазые рабочие в замасленных комбинезонах. Человек в шляпе указал на сваленные в углу железяки и махнул рукой в направлении выхода. Василь понял без слов и принялся не спеша таскать металлический лом на платформу. Когда он собрался выносить какую-то трубу, сзади раздался голос:
- А это оставь.
Голос показался знакомым. Он обернулся. В двух шагах от него стоял, вытирая ветошью замасленные руки, одетый в рабочую спецовку Федор Круглов.
- Ты?!- остолбенел Федор, словно увидел привидение.- Как это ты выкарабкался из тодесбарака? И где пропадал все это время?
- Федор!- обрадовался Василь.- Я тебя шукал , а ты вот где.
Они трясли руки друг другу, похлопывали по плечам.
- Меня пленный доктор из поляков спас,- объяснил Василь,- а потом батрачил у бауэра.
- Послушай,- оглянувшись, прервал Федор,- долго говорить нам нельзя. Я попробую устроить тебя сюда. Здесь все-таки лучше, чем в лагере: больше шансов выжить. А пока по местам.
Он хлопнул приятеля по плечу и полез в кабину ближнего паровоза. Василь проводил его взглядом и снова занялся металлоломом.
Когда оставалось убрать из угла последний мусор, Василь увидел, как к появившемуся в цехе начальнику в шляпе подошел Федор. До его слуха донеслось:
- Герр инженер, этот ман,- Федор указал в сторону Василя,- ист шмид .
Дальнейшее Василь не расслышал, только заметил, как инженер утвердительно кивнул головой.
С самого утра следующего дня он был в состоянии напряженного ожидания. Когда на утреннем аппеле выкрикнули его номер, он весь подался вперед, полагая, что вот сейчас ему скажут собираться идти в депо. Но это была обычная перекличка, после которой он в составе прежней команды побрел снова ремонтировать пути. Весь день, подгребая и забивая щебень под шпалы, он с надеждой поглядывал в сторону депо. Только когда начало смеркаться, и охранники повели команду обратно в лагерь, он внутренне горько усмехнулся: "Значит, мне на этот раз не повезло".
Наутро все продолжалось, как прежде. Утративший надежду на удачу Василь уже не глядел в сторону депо, чтобы лишний раз не расстраиваться. Он и не заметил, как оттуда подошел немец с автоматом и, обратившись к капо, показал ему какую-то бумажку. Капо повернулся к узникам и крикнул:
- Кто тут Ковальчук?!
Сердце Василя екнуло. Его давно никто не называл по фамилии. Капо знал всех только по номерам. Он проглотил застрявший от волнения ком в горле и отозвался.
- Пойдешь с ним,- кивнул капо в сторону автоматчика.
В расположенной рядом с цехом конторе разговаривали двое: тот самый инженер и широкоплечий верзила с красным квадратным лицом. Василь уже немного разбирался в немецком, и до него дошла последняя фраза, сказанная инженером краснолицему:
- Вот вам, мастер, еще один подсобный рабочий.
Мастер оглядел новичка с головы до ног, пробасил: "Гут"- и повел в кузнечный цех. Здесь все было масштабно: высоченная кровля над головой, большая плавильная печь, массивный паровой молот. Василю вспомнилась маленькая уютная отцов¬ская кузница с простеньким горном, ручными мехами, звонкой наковальней, со всеми нехитрыми причиндалами.
Обязанности, которые выпали на его долю, тоже были мало похожи на действия кузнеца: его сразу же заставили вместе с другими подсобными рабочими таскать и поднимать различные тяжести. Ему хотелось встретиться с Федором, но за весь день так и не удалось побывать в паровозном цехе, где тот работал.
На улице уже темнело, когда раздалась команда: "Выходи строиться!" - и через десяток минут колонна пленных под конвоем покинула депо. Идти пришлось недолго. Недалеко от станции высилась кирпичная ограда, увенчанная колючей про¬волокой и угловыми сторожевыми вышками. С лязгом распахнулись железные ворота, и колонна оказалась зажата в тесном дворе возле длинного двухэтажного здания. Здесь, наконец, Василь увидел Федора и протиснулся к нему.
-Ты уже здесь?- встретил его приятель.- Ну пошли в столовую.
Войдя в помещение, Федор указал на узкоглазого скуластого человека:
- Иди доложись старосте, он определит тебе место. Здесь такой порядок.
Староста усадил его за столом далеко от того места, где сидел Федор. Василь, у которого после тощего лагерного завтрака во рту не было маковой росинки, мигом расправился с поздним обедом.
- Ну как кормежка?- спросил подошедший Федор.- Лучше, чем в лагере?
- Трохи лучше.
- Это потому, что тут нужны не ходячие скелеты, а работники.
Поговорить им так и не удалось: прозвучала команда расходиться по своим местам. Староста привел Василя в помещение казарменного типа, где по сторонам длинного прохода в две шеренги выстроились двухэтажные железные койки. Ему досталось нижнее место.
ххш
Утренняя перекличка проходила быстро - за пятнадцать-двадцать минут. Это в лагере аппель длился, казалось, до бесконечности. Тамошние истязатели заставляли узников часами стоять на плацу с непокрытыми головами в любую погоду, под дождем и снегом. Здесь же хозяева стремились получить от дармовых работников мак¬симальную отдачу и поэтому дорожили временем. Депо выполняло ответственную задачу: восточный фронт требовал бесперебойной работы железнодорожного транспорта.
Начальство торопило с ремонтом паровозов, и мастера не давали узникам лишний раз передохнуть. Поэтому о встречах с Федором во время работы нечего было и думать. Да и к чему они? Обо всем, что с ними произошло за время разлуки, приятели переговорили за один вечер. И теперь, встречаясь после работы, по-дружески тепло здоровались, но долгих разговоров не вели, ограничиваясь несколькими фразами, расходились по своим местам в казарме, где, как заметил Василь, у Федора сложилась своя компания. И сам он больше общался с теми, с кем работал в кузнечном цехе, сидел рядом в столовой да с соседями по койке.
Во время одной такой короткой встречи Федор отозвал Василя в сторонку:
- У вас там, в кузнечном, есть один тип - Фищенко.
- Есть такой,- подтвердил Василь.
- Ты с ним будь осторожнее,- предупредил приятель,- нехоро¬ший он человек. Мы думаем, что он провокатор.
Работая вместе с Фищенко, Василь не замечал за ним ничего особенного. Невысокий коренастый мужик с черными усами и залыси¬нами. На вид ему за сорок, но здесь все выглядят гораздо старше своих лет, так что он, наверное его ровесник. Общительный: где разговаривают двое, там и он появляется. Откуда Федор взял, что он провокатор? Это слово Василь впервые услыхал еще в польской тюрьме от Яна Клепача, когда тот рассказывал, как какой-то мерза¬вец предал их организацию. А тут кого предавать? Вечно этот Круглов кого-нибудь подозревает. Хотя почему он сказал: "Мы дума¬ем", а не "Я думаю"? Кто это - "мы"? Василь не стал ломать голову над этими вопросами и решил не придавать значения состоявшемуся разговору. И он не вспоминал о нем долгое время, если бы не один случай, происшедший в феврале.
Как-то раз, воспользовавшись тем, что мастера вызвали к начальству, Василь присел отдохнуть. Рядом пристроился работавший вместе Петр Бойнов, рослый молотобоец, прямой и грубоватый, временами раздражительный и желчный. Не успели они обмолвиться несколькими фразами, как тут же появился Фищенко.
- Слухайте, хлопцы, чи не из вас хто обронил эту паперку? - обратился он к ним, держа на расстоянии небольшой листок.
- Покажи,- пробасил Петр и резким движением выхватил бумажку. Быстро пробежав глазами текст, написанный от руки печатными буквами, он протянул листок Василю:
- Ты глянь, Коваль, что он нам подсунул! Да за это нас вместе с ним повесят!
Пока Василь вчитывался в строчки, Петр продолжал ругать Фищенко, который, оправдываясь, что он тут не при чем, что он это нашел, пытался забрать бумажку обратно, но Петр так размахался кулаками возле самого носа Фищенко, что Василь успел дочитать текст до конца. Вот что там было написано:
"Товарищи! Наши войска разгромили фашистов под Сталинградом. Час освобождения наступит быстрее, если каждый из нас внесет свой вклад в победу над врагом. Затягивайте и срывайте ремонтные работы! Давайте больше брака! Выводите из строя технику и оборудование! Совершайте акты саботажа и диверсии! Уничтожайте врагов и предателей!
Комитет борьбы против фашизма.»
Василь был ошеломлен прочитанным.
- Да-а,- многозначительно протянул он, возвращая листок Петру,- за такое непоздоровится.
- А я что говорю?!- прорычал Петр. - Забирай свою бумажку и запомни: мы ничего не видели, ничего не знаем.
Крайне напуганный его реакцией, Фищенко осторожно, словно обжигаясь, взял листок.
- Да я што,.. я ничего...
Он бочком отступил от них к плавильной печи и, скомкав листок! бросил его в огнедышащее жерло.
- Провокатор, - тихо пробурчал, глядя ему вслед, Петр и подмигнул Василю.
Поздним вечером того же дня Петр Бойнов, Федор Круглов и механик Михаил Апухтин, стараясь не привлекать внимания, по одному пробрались в курилку. Разговаривали негромкими, приглушенными голосами.
- Кто в карауле? - командирским тоном спросил Федор.
- Турчак,- отозвался Апухтин.
- Добро. Давай Кремнева.
Михаил вышел и вскоре вернулся с худым, сутулым человеком. Федор напряг зрение, чтобы в полутьме видеть выражение лица вошедшего.
- Готов принести клятву?
- Готов,- прозвучал твердый, уверенный ответ.
- Тише, - шикнул Федор, - начинай.
- Я, гражданин Советского Союза, попавший в немецкий плен
воин Красной Армии, клянусь не щадя своих сил и жизни бороться за мое социалистическое отечество...- Кремнев говорил тихо, четко разделяя слова, что придавало речи особую торжественность. - И если я нарушу эту клятву, пусть меня постигнет справедливая кара моих товарищей,- сурово закончил он.
В наступившей тишине было слышно учащенное дыхание Кремнева, Товарищи по очереди молча пожали руку новому члену организации.
- Теперь расходимся по одному, - тихо произнес Федор. Первым курилку покинул Кремнев, за ним вышел Апухтин. Бойнов задержался.
- Федор, почему ты не приводишь в организацию своего прия¬теля? По-моему, он честный, смелый и в то же время осторожный парень.
- Да. Но, к сожалению, он не из наших.
- Как?!
- Да не пугайся. Я хотел сказать, что он не гражданин СССР и не военнопленный.
- Разве? А кто же он?
- Расскажу потом. Но помогать нам, я надеюсь, он будет. Ну как там Фищенко?
- С ним все ясно. Сегодня он пытался прощупать нас с Ковалем
с помощью той листовки, которую мы подсунули старосте.
- Значит, наша ловушка сработала, подозрения подтвердились.
Провокатора надо убирать,- жестко поставил точку Федор.
Петра Бойнова часто видели рядом с Федором Кругловым. Хотя они работали в разных цехах, но были соседями и в столовой, и в спальне, и в шеренге на аппеле. Поэтому Василь удивился, когда ранним утром в отправляющейся на работу колонне молотобое и оказался в одной пятерке с ним. Не сбавляя хода, Петр наклонился к нему и прошептал на ухо:
- Задержи Фищенку у входа в цех каким-нибудь разговором на пару минут.
Василь не стал спрашивать, зачем это нужно, лишь согласно кивнул головой.
Работа в депо обычно начиналась, когда было еще темно, и заканчивалась, когда становилось уже темно. Под лучами прожекторов в сопровождении охранников с овчарками колонна миновала колючую изгородь и вступила на территорию депо. Узники стали расходиться по своим рабочим местам. Перед входом в кузнечный цех Василь окликнул Фищенко.
- Чего тебе? - недовольно отозвался тот.
- Да вот хочу спытать : ты тут раньше меня работаешь, может встречал где одного человека.
- Какого человека?- насторожился Фишенко.
- Фамилия у него польская - Рогалиньски. Доктор он. Выратовал меня от смерти.
- Нет. Не встречал,- отрезал Фишенко.
Василь заметил, что у него сразу пропал интерес к разговору, но надо было еще немного потянуть время, и он стал рассказывать про то, как попал в тодесбарак и как добрый человек вытащил его оттуда.
Когда вошли в цех, там было еще темно. Появившийся после всех мастер скомандовал:
- Эй кто-нибудь, включи там!
Самым исполнительным и проворным всегда оказывался Фищенко. Он и на этот раз бросился к распределительному щиту и протянул руку к рубильнику. С треском шарахнула ослепительная вспышка, сопровождаемая душераздирающим воплем. В наступившей вслед за этим мрачной тишине запахло горелым. Луч электрического фонарика метнулся через цех, высветил на грязном цементном полу скрюченную неподвижную фигуру. Мастер выругался, подошел к тому, что осталось от Фищенко, пробурчал: "Капут" и перевел луч на щит. Потом снова осветил тело:
-Уберите это и найдите электрика.
Он не стал больше задерживаться: надо было доложить началь¬ству о случившемся. По дороге в контору размышлял над тем, как это преподнести, чтобы не нажить неприятностей: погибший был информатором службы безопасности.
В мастера Рудольф Мейер выбился из простого кузнеца еще в довоенное время. Это стоило немалых трудов, зато обеспечило надежное положение и достаток в семье. У него не возникало потребности вступать в какие-либо партии, участвовать в забастовках, митингах и демонстрациях. Все было бы хорошо, если бы не эта война, забрав¬шая у него двоих сыновей. Он очень боялся за них и был в постоян¬ном нервном напряжении, особенно когда от них долго не приходили письма.
А тут еще проблема с этими остарбайтерами. Со своими рабочими все было проще. Они были заинтересованы в постоянном заработке. Но их забрал фронт. А эти - подневольные. Работают из-под палки, еле шевелятся. Того и гляди, запорют деталь или подсунут брак, нехватало еще только смерти этого доносчика. Конечно, они его рас-кусили и все подстроили. Но лучше выдать это за несчастный случай чтобы не иметь дело со службой безопасности. Он так и доложил начальству.
Мнение мастера не избавило его подчиненных от допросов. Один за другим они повторяли, что Фищенко сам виноват, погиб из-за своей халатности, пренебрег правилами безопасности, что это может подтвердить мастер, который тоже находился в этот момент в цехе.
Надолго затягивать разбирательство не стали: кузнечный цех должен был работать без перебоев. Электрики исправили повреж¬дения в распределительном щите и на подстанции, и работа возобно¬вилась. Но не прошло и недели, как что-то случилось с паровым молотом. Пока наладчики искали и устраняли неисправность, мастер заставил исполнять функции молота Василя и Петра, всучив им кувалды.
Тем временем в депо то там, то тут возникали новые неполадки поломки и повреждения. В паровозном цехе вышел из строя сварочный агрегат, потом один за другим сломались два токарных станка, в соседнем тупике загорелась цистерна с мазутом. Рассвирепевшие агенты службы безопасности постоянно шныряли по территории депо, хватали первых попавших под руку людей, но долго не удавалось уличить кого либо в умышленном вредительстве.
Работа с кувалдой от темна до темна забирала столько сил, что Василь выходил из цеха, еле переставляя ноги. В одном месте, пере¬шагивая через пути, он споткнулся о рельс и, наверное, упал бы, если б его не подхватил под локоть идущий рядом сутулый человек.
- Держись, Коваль.
"Кто такой? Откуда меня знает",- подумал Василь. Луч прожек¬тора скользнул по худощавому лицу сутулого, оно показалось знакомым. Да, Василь видел этого человека в паровозном цехе рядом с Федором. Вот откуда он его знает.
Сутулый еще больше согнулся и тихо спросил:
- Ну что там у вас в кузнечном? Все целы?
- Пока что все.
- А у нас беда. Взяли одного неосторожного парня: в буксы паровоза песок с железной стружкой заправлял. "Неужто Федор?" - встревожился Василь. Но когда пришли в казарму, он увидел своего приятеля в конце коридора. Вид у него был озабоченный, и он на этот раз не подошел, а лишь издали кивнул головой.
Через два дня прямо из цеха эсэсовцы увели Петра Бойнова, а вечером в казарме Василь не увидел Федора Круглова. Очевидно, тот парень, что попался возле паровозных буксов, не выдержал пыток и назвал их имена. Начали таскать на допросы всех, кто с ними рядом работал. Дошла очередь и до Василя.
Помещение, куда его привели два дюжих эсэсовца, было без окон. Свет излучался из вмонтированного в потолок плафона. В центре на табурете спиной к вошедшим застыла согбенная человеческая фигура. Развалившийся в кресле холеный офицер начал с предупреждения, что ложные показания чреваты суровым наказанием, и многозначительно указал на стол, где лежали молоток, щипцы, плеть, короткая цепь и еще какие-то зловещие предметы. Рядом со столом отдыхали два плечистых эсэсовца с засученными рукавами.
- Подойди ближе! - рявкнул офицер. - Знаешь этого человека? Василь приблизился к сидящему на табурете. В распухшем, сплошь покрытом кровоподтеками лице едва угадывались черты Федора Круглова.
- Знаю,- хрипло выдавил он и, откашлявшись, добавил: - он работает в соседнем цехе.
- А раньше вы не были знакомы?
Василь боковым зрением уловил, как Федор отрицательно качнул головой. Значит надо скрыть их давнее знакомство.
- Нет.
Один из эсэсовцев тут же подскочил к Федору и сразмаху ударил его кулаком по лицу. Другой схватил со стола плеть и огрел ею Василя.
-Я же предупреждал: будешь врать - будет хуже,- напомнил
офицер. - Нам известно, что тебя взяли на работу в депо по просьбе Круглова. Какие задания он тебе давал?
- Задания? - неподдельно изумился Василь.- Никаких заданий он мне не давал.
На него посыпались удары плетки.
- Оставьте его! - натужно выкрикнул Федор. - Он ни в чем не виноват!
Офицер жестом остановил избиение и, ехидно осклабившись, обратился к Круглову:
- Ну что ж, хорошо. Его мы пока оставим, а с тобой еще поговорим.
Это была единственная очная ставка. После нее Василя еще несколько раз допрашивали с пристрастием, но, убедившись в том, что он не имеет никакого отношения к тайной организации, вернули в казарму.
Измученный тяжелыми экзекуциями, он еле дотянул до конца рабочей недели. Назавтра проснулся с приятной мыслью: нынче воскре¬сенье, нерабочий день, наконец-то можно немножко отдохнуть. День занимался по-весеннему ясный. В окно казармы заглянуло мартовское солнце. Заметно улучшилось общее настроение, пошли разговоры, где-то даже послышался тихий смех.
Вскоре узников построили во дворе, провели перекличку, однако после ее окончания команды расходиться не последовало. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, не нарушая строя, полчаса, час, ждали неизвестно чего. Появилась усиленная, в дополнение к обычной, охрана. Стали думать, что, вероятно, предстоит выход куда-то за пределы казармы. Снаружи послышалось нарастающее урчание моторов. С визгом распахнулись железные ворота, и во двор въехали три длинных зеленых фургона и грузовик. Часть охранников окружила машины, остальные с автоматами наизготове растянулись цепочкой вдоль строя. Из переднего фургона конвойные извлекли два десятка истерзанных узников и, подгоняя прикладами, выстроили их в шеренгу под глухой кирпичной стеной. Среди них Василь различил Федора Круглова, Петра Бойнова, того сутулого рабочего, имени которого он так и не спросил. В промежуток между этой группой и общим строем вышел эсэсовский офицер в сопровождении переводчика.
- Ахтунг! - он сунул в руки переводчику какую-то бумагу.
Тот сделал шаг вперед и начал читать, напрягая глотку:
- По приказу военного коменданта за саботаж и вредительство
приговариваются к расстрелу Апухтин, Бойнов, Голован...
"К расстрелу! - ужаснулся Василь. - Ведь им всего по двад¬цать с небольшим лет. Как тяжело, должно быть, умирать таким молодым в этот солнечный лень, когда вокруг все пробуждается к жизни ! "
- ... Кремнев, Круглов, Митрофанов, Турчак, - закончил читать переводчик.
Офицер взмахнул черной перчаткой. Автоматные очереди взметнули в весеннее небо стаи голубей и ласточек. Офицер вынул из черной кобуры парабеллум и, перешагивая через упавших людей, расстрелял по ним две обоймы патронов. Эсэсовцы отделили часть узников от строя и заставили их сложить расстрелянных в кузов грузовика.
Невыносимо тяжело было наблюдать все это, но Василь не закрыл глаза и не отвел взгляд, словно хотел запомнить эту жуткую картину, чтобы когда-нибудь выступить свидетелем на суде над палачами.
Грузовик вывез за ворота свой страшный груз, автоматчики загнали всех оставшихся узников в фургоны. Зарычали моторы, машины тронулись, увозя ненадежных работников на новые муки.
Часом позже в опустевшую казарму доставили другую партию остарбайтеров для паровозного депо.
XXIV
Он ощутил чье-то прикосновение к запястью левой руки, потом ко лбу, с трудом разлепил непослушные веки. Перед ним неясно, как сквозь пелену тумана, проступила фигура человека в белом.
- Очнулся, наконец, - сказал по русски человек кому-то в сторону, - значит, будет жить.
- Надо же, - ответил другой голос, - такое выдержать!
Глаза снова закрылись, но мозг успел отреагировать: "Что выдержать? Что со мной? " И снова наступила темнота.
Когда он опять пришел в себя, рядом никого не было. Ужасно болела голова. Она была словно скована обручем. Он хотел потро¬гать ее правой рукой, но не смог ею пошевелить из-за сильной боли. Левая оказалась послушней. Голова была вся замотана бин¬тами, оставался лишь разрез для глаз. Он уже ясно различал все окружающее. Помещение, где он находился, было заставлено такими же кроватями, какая была под ним. На них лежало еще несколько человек. "Где я? Что случилось?" - силился он вспомнить. С койки возле окна раздался лающий кашель. Он вздрогнул и сразу вспомнил. Лай, овчарки! Воспоминание отозвалось ноющей болью во всем теле.
Крепко сжал зубы, зажмурил глаза. Мозг прокручивал ленту памяти назад...
... Они совершили побег, это была идея Казимежа, с которым судьба свела Василя два года назад еще в том лагере, куда его привезли из казармы паровозного депо. Лагерь был похож на прежний: такие же длинные провонявшие бараки, вытоптанный тысячами ног аппельплац, грозные сторожевые вышки над изгородью из колючей проволоки в три ряда; такие же жестокие охранники, свирепые ста¬росты блоков и капо; такая же изнурительная работа и голодный рацион.
Вновь прибывших поздно вечером разбросали по разным баракам на освободившиеся от умерших и убитых узников нары. Ложиться спать пришлось на голодный желудок: весь предыдущий день они тряслись по дорогам в фургонах без пищи. Перед рассветом, как положено по распорядку, ударил по спящим нервам сигнал побудки, злобно заорали надсмотрщики, на аппельплац высыпали, подгоняемые дубин-ками и плетьми.
После переклички их ждал торопливый завтрак: по миске брюквенной баланды и пайке эрзацхлеба, и, не мешкая, - на работу. Василя зачислили в бригаду, добывающую гравий в песчаном карьере. Кривоногий бригадир Горбач в армии служил, наверное, кавалеристом. После раздачи на инструментальном складе тачек и лопат он каждый раз, по-идиотски ухмыляясь своей шутке, командовал: "С места -в карьер, марш!" По дороге к карьеру подгонял отстающих плетью, матом и одним и тем же: "Карьеристы, вперед!" Он вообще был большой шутник, в чем новички убедились в первый же день работы.
Котлован кишел копошащимися людьми, словно растревоженный муравейник. Одни гребли лопатами гравий, наполняя тачки, другие сновали с нагруженными доверху тачками вверх, с пустыми - вниз. Через каждый час - короткий, на пять минут, отдых по команде. Стоило кому-нибудь без команды остановиться с тачкой или постоять, опершись на лопату, как тут же бдительные бригадиры жестоко нака¬зывали провинившегося.
Один из новичков к концу дня не выдержал нагрузки и нечаянно опрокинул тачку. Горбач приблизился к нему с плетью, но бить не стал, наоборот, как бы с сочувствием спросил:
- Что, устал? Ну ладно, отойди вон туда,- он указал плетью на край котлована,- посиди на бугорке, отдохни.
Человек, спотыкаясь, побрел в направлении, указанном бригадиром. Дойдя до края, вдруг покачнулся и рухнул на бугорок. До работающих внизу донесся запоздалый звук выстрела.
Василь в тот момент вернулся с пустой тачкой за новой порцией гравия. Работавший рядом узник резко выпрямился и, зло по¬смотрев в сторону неподалеку стоявшего Горбача, сквозь сжатые зубы выругался:
- Пшекленты кат.., забуйца!
- Цихо! Услышит, - предостерег его Василь и только тут сообразил, что тот выразился по-польски.
Раздался свисток, возвещая очередной перерыв. За пять минут Василь успел познакомиться с поляком. Он назвался Казимежем Чосеком из Белостока, который в сентябре тридцать девятого вошел в состав Советской Белоруссии. Весной сорок первого вступил в ряды Красной Армии. В самом начале войны попал в плен к немцам. За два года побывал в трех лагерях.
Василь не видел, как Горбач отправлял уставшего узника "от¬дыхать", и поэтому спросил, почему Казимеж назвал бригадира убийцей. Тот объяснил, что охранники имеют указание расценивать любой выход на край котлована как попытку к бегству, и, зная об этом, Горбач послал человека на верную смерть.
В оставшееся до конца дня время они работали по-прежнему порознь, но в барак возвращались уже рядом, плечом к плечу, каждый стремился найти в другом опору и поддержку. Измученные каторжным трудом узники медленно брели по истоптанной дороге, поднимая негнущимися ногами, обутыми на босу ногу в деревянные башмаки - хольцшухе, белесую пыль. Мечтали об одном: скорей бы хлебнуть осточертевшей баланды,пройти вечернюю перекличку и, завалившись на кишащие вшами и блохами нары, забыться в спасительном сне. Рядом со своей бри¬гадой бодро семенил не растративший силы кривоногий бригадир.
- Живее, карьеристы! - покрикивал он и взмахивал плеткой.
В этот момент он напоминал Василю деревенского забулдыгу-пастуха Буцылу. Только тот, размахивая кнутом, реже опускал его на спины коров, чем этот - на человеческие плечи и головы.
В лагере колонну остановил прораб. Горбач на полусогнутых ногах подскочил к нему и, растягивая губы в подобострастной улыбке, доложил о выполнении дневного задания. Прораб одобрительно хлопнул бригадира по плечу и сунул ему в рот недокуренную сигарету.
- Премного благодарен, - как-то по-старомодному согнулся в поклоне Горбач.
Чтобы быть вместе с Чосеком, Василь поменялся местами с его соседом по нарам. Перед сном он вернулся к разговору о бригадире.
- С нами он - зверь, а погляди, как ползает перед прорабом.
- А разве не так капо ползают перед оберкапо? - ответил Казимеж. - А оберкапо перед старшими начальниками? Хамы, холуи – они всегда унижаются перед высшими, а потом свое унижение перед ними возмещают, унижая нас - низших.
Об этом разговоре Василь вспоминал позже в другом лагере. Поздней осенью того же сорок третьего года из узников, работавших в карьере, набрали группу людей, имевших строительные навыки. В группу был включен Чосек, до армии несколько месяцев трудившийся на стройке. Василь, которому не хотелось расставаться с приятелем и в надежде на то, что любая стройка - это не карьерная каторга, тоже объявил себя строителем.
Место, куда их привезли, было больше похоже на тюрьму, чем на лагерь. Посреди городского двора, обнесенного высоким забором с колючей проволокой поверху, возвышалось двухэтажное кирпичное здание с толстыми железными решетками на окнах. Только в нем были не камеры с нарами, а большие залы, заставленные железными койками. Были здесь, как в лагере, свирепые старосты и капо из заключенных и спесивое начальство из немцев, и беспощадные вооруженные охраники с собаками. И порядки были лагерные, и отношения между "высшие и "низшими" такие же барско-холуйские, что и напомнило Василю о т о м давнем разговоре.
Работа была хоть и не забирающая все силы, как в карьере, но тоже не из легких. Сооружали кирпичное здание казармы. Обя¬занности каменщиков приятелям не доверили. Приходилось разгружать доставляемые грузовиком стройматериалы, таскать тяжеловесные меш¬ки с цементом и песком, носить ведрами воду, замешивать раствор, поднимать и подавать кирпич, убирать строительный мусор.
Мастером, у которого били подручными Василь с Казимежем, был пожилой немец, опытный и умелый специалист, за что к нему прораб уважительно обращался: герр Шмидт. Услыхав это в первый раз, Казимеж пошутил:
- Гляди, Ковальчук, мастер-то наш - твой однофамилец.
- Как это?
- А по-ненецки шмид - тоже кузнец.
Когда дело дошло до кладки второго этажа, мастер раздобыл где-то лебедку, благодаря чему не понадобилось таскать наверх тяжеленные носилки с кирпичем и бадьи с раствором. Иначе ослабленные каторжным трудом и вечным недоеданием подсобники не дотянули бы до весны.
В марте строители уже заканчивали крыть крышу. Здесь Василю пригодился опыт кровельщика, приобретенный еще в польской тюрьме. Он уверенно чувствовал себя на крыше, в то время как у его прия¬теля от высоты кружилась голова. Однажды, когда Василь прилаживал очередной лист жести к обрешетке, Казимеж покачнулся и заскользил по гладкой поверхности вниз. Если бы не расторопность друга, он неминуемо свалился бы с крыши и разбился. Василь с криком: "Лови!" моментально бросил ему, съезжавшему уже к самому краю крыши, конец веревки, другой конец которой был заранее предусмотрительно привя¬зан к печной трубе, затем, напрягая последние силы, вытащил товарища наверх. Это происшествие еще больше сблизило их.
К лету казарма была готова. Бригаду строителей перебросили на другой объект, расположенный километрах в пяти от города. Начальство решило, чтобы сэкономить время, не гонять работников каждый день туда и обратно, а разместить их на месте работы в небольшом бараке, оградив всю территорию объекта одним рядом колючей проволоки и расставив вокруг посты охраны.
Однажды на исходе ночи все были разбужены криками, собачьим лаем, стрельбой. Вскоре все прояснилось. Охранники приволокли и бросили в барак двоих еле живых узников. Василь повидал много всякого, но на этих было страшно смотреть. Их лица представляли собой сплошные кровавые пятна, из-под изорванной в клочья одежды высту¬пали изгрызенные овчарками конечности. Как оказалось, они, проде¬лав подкоп под проволокой, пытались бежать. После этого случая Василь, прежде любивший этих красивых и умных животных, возненавидел их, хотя понимал, что виноваты не они, а те, кто заставил их охотиться на людей.
Поздней осенью строительные работы прекратились, узников возвратили в прежний лагерь и стали использовать на разных работах.
Василю с Казимежем чаще всего приходилось трудиться на железнодорожной станции, разгружать и погружать в вагоны различные тяжести: каменный уголь россыпью и в мешках, цемент и щебень, ящики, тюки и контейнеры. С утра они еще более-менее держались, но к вечеру так уставали, что, казалось, если бы надсмотрщик не гнал обратно в ла¬герь, заснули бы прямо возле станции.
В декабре стало чуть-чуть легче: выручил короткий световой день. Немцы не рисковали оставлять остарбайтеров вне заборов и запо¬ров в темное время суток. Теперь между перекличкой и отбоем оставал¬ся промежуток, и Василь с Казимежем заполняли его задушевными разговорами. В ночь перед Рождеством они вполголоса продолжали беседовать и после отбоя. Василь рассказывал приятелю о том, как проходил празд¬ник в его родной деревне, как вдруг тот перебил:
- Тише!
Василь подумал, что в казарме появился капо, следящий за порядком, но Казимеж прошептал:
- Слышишь? - и поднял палец вверх.
Василь прислушался: с востока приближался нарастающий прерывистый гул моторов. Это не произвело на него особого впечатления.
- Ну и что? Самолеты...
- Самолеты, - передразнил Казимеж, - а чьи?
- Не знаю.
- Русские! - почти выкрикнул Казимеж.
- Откуда ты знаешь?
- Нас в армии учили различать по звуку самолеты свои от чужих.
На других койках тоже зашевелились и зашушукались. К звукам моторов добавились другие: противно взвыла сирена, застучали зенит¬ные пулеметы; окна, обращенные в сторону вокзала, вдруг осветились ярким пламенем, там с грохотом вздыбились столбы огня и дыма.
В казарме уже стоял возбужденный гул. Кто-то громко воскликнул:
-Вот это подарочек фрицам к Рождеству!
В помещение ворвались капо со старостой и с криками: "Молчать!" начали хлестать плетьми налево и направо.
На следующее утро их чуть свет погнали на станцию. Там перед ними предстала впечатляющая картина. Пути загромождали искореженные остовы сгоревших вагонов, повсюду валялись разметанные чудовищной силой обломки конструкций, из развороченной крыши здания вокзала все еще прорывались клочья белесого дыма, на путях с ночи работало тыловое подразделение немецкой армии со своей техникой. Узников бросили на расчистку, в первую очередь, главного пути. За сутки непрерывной работы движение по нему было восстановлено. Однако аврал на станции продолжался в последующие дни. Люди валились с ног от усталости, им было уже не до вечерних разговоров. Василь, как и все, после переклички спешил добраться до своей койки и мгновенно отключался. Сон был таким крепким, что он не слышал, как в кара¬улке шумели и орали песни пьяные охранники, встречая новый, тысяча девятьсот сорок пятый год.
Станция уже восстановила прежнюю пропускную способность, только с каждым днем разгрузочных работ становилось все меньше, а погрузочные возрастали. И поезда все чаще шли напроход. В среде отправителей грузов и станционного персонала заметно росла трево¬га и нервозность. Причины прояснились, когда в середине января с востока послышались раскаты отдаленной канонады. Василю сначала показалось, что это гремит гром. Он слыхал о таком редком явлении, как зимняя гроза. Но гул, хотя и раскатистый, был непрерывным. Казимеж тоже обратил на это внимание.
- Слышишь? Это дальнобойная артиллерия. Значит, скоро русские будут здесь.
- Скорее бы.
Ночью в той стороне, где грохотало, небо озарялось частыми сполохами, а под утро станцию снова бомбили. Нa этот раз главный путь оказался почти неповрежденным, лишь кое-где образовались воронки и выбоины, заделывать которые заставили узников. Друзья работали, как всегда, вместе. Василь забивал киркой под шпалы щебень, который подгребал шуфелем Казимеж. Послышался протяжный гудок. Со стороны восточного семафора на станцию втягивался тяже¬ло груженый товарняк. Все работающие расступились, уступая глав¬ный путь поезду, который начал притормаживать, но не остановился, а лишь замедлил ход. Миновав вокзал, паровоз снова просигналил и, ускоряя движение, удалился на запад. Именно в этот момент Казимежа осенила идея.
- Послушай, приятель, - обратился он к Василю, - нам надо
бежать.
- Зачем? Я думал, дождемся, когда придут русские.
- Не дождемся. Я только что слышал: один охранник сказал другому, что нас всех завтра погонят на запад или вообще пустят в расход.
План побега, придуманный Чосеком, был настолько прост, что отказываться от него в складывающейся ситуации было бы неразумно. Они дождались следующего поезда и перед самым носом паровоза перешмыгнули на сторону пути, противоположную платформе, по которой ходили охранники. Состав заскрипел тормозами, замедлил ход. Казалось, что он вот-вот остановится. Поравнявшись с перроном, паровоз дал длинный гудок.
- Пойдет напроход! За мной! - крикнул Казимеж. Дождавшись
вагона с тормозной площадкой, он ухватился за поручни и ловко
запрыгнул на подножку. Василь пробежался следом и тоже впрыгнул
на площадку. Поезд набрал скорость и вырвался за пределы станции.
Надо было с ним расставаться, не то завезет далеко от фронта.
Да и не очень приятно дрожать под пронизывающим ледяным ветром на этом сквозняке. Но поезд шел так быстро, что если прыгнуть, можно оказаться под колесами. Наконец, начался подъем, скорость уменьшилась.
- Пошли! - скомандовал Казимеж, - только делай, как я. Не
наклоняйся, наоборот, откинь плечи назад.
Он спустился на подножку и, держась за поручень левой рукой, резко выбросил ноги вперед, сделал несколько быстрых шагов и, отпустив поручень, все еще продолжал по-инерции бежать вдоль состава. Василь проделал то же самое, но на ногах все-таки не удержался и кубарем скатился под откос. К нему подбежал озабоченный приятель.
- Ты как, не разбился?
- Не-е,- протянул, поднимаясь, Василь.- Это потому, что первый раз.
Вокруг было открытое пространство и, чтобы не маячить на виду в своей полосатой арестантской одежде, они пошли в сторону от полотна железной дороги, туда, где виднелась небольшая полоска леса. Шли быстро, чтобы согреться и успеть до темна найти какое-нибудь временное пристанище. Без труда преодолели по льду неширокую речку и вышли к лесу. В обход его еле просматривалась запущенная дорога, по которой, наверное, с осени никто не проезжал. Дорога привела их уже в сумерках к какому то хутору. В чужой стране небезопасно искать убежища возле человеческого жилья, но выхода не было: беглецы ужасно продрогли, а ночь обещала быть еще холоднее. Они приблизились к постройкам. Это не вызвало ни лая собак, ни какой бы то ни было человеческой реакции. Хутор оказался, к счастью, заброшенным.
Им выпал идеальный вариант: здесь можно было дождаться освободи¬телей. Беглецы были голодны, но свободны, и с радостным сознанием этого, закутавшись в какое-то брошенное бывшими хозяевами тряпье, заснули.
Поднявшись рано утром, они облазили все закоулки хутора, пытаясь найти хоть что-нибудь съестное, но ничего не обнаружили. Прекратив безуспешные поиски, Василь стоял посреди двора и осматривал местность. Оказалось, хутор связывался с остальным миром не той лесной дорогой, по которой они сюда попали, а другой, выходившей на шоссе, протянувшееся менее чем в километре отсюда. И движение на нем становилось все оживленнее. Обеспокоенный этой близостью, Василь вернулся в дом, чтобы поделиться своими опасениями с Казимежем. Пока они обсуждали, что предпринять, послышался нарастающий треск моторов. Выскочив во двор, увидели: на дорогу к хутору поворачивают мотоциклисты с овчарками в колясках. Друзья бросились бежать к лесу, но не успели. До него оставалось несколько шагов, когда Василя настигла овчарка и мертвой хваткой вцепилась в правое плечо. Другая натренированным броском на спину сбила его с ног. Подбежавшие немцы стали бить и топтать его сапогами. Больше он ничего не помнил...
... Человек на койке возле окна продолжал надрывно кашлять. В помещение вошли двое: один, в белом халате, очевидно врач, направился к кашлявшему, другой, в советской военной форме, остановился в дверях и медленно переводил взгляд с одной койки на другую, словно кого-то разыскивал. Василь обратил внимание, что в отличие от тех довоенных русских пограничников у этого на плечах были погоны с тремя звездочками.
Врач подошел к Василю.
- Что у вас болит?
- Все. Особливо голова...
К ним приблизился военный.
- А где второй?
- Тот не выдержал, - ответил врач, - умер.
- Василь понял, что это было сказано про Казимежа Чосека.
ХХV
Капитан Шумянцев был не в духе. Его, боевого контрразведчика, на счету которого не один десяток вражеских шпионов и диверсантов, сделали штабной крысой. Хотя это не штаб, а фильтрационный пункт, оборудованный на месте бывшего лагеря для советских военнопленных, но все равно - контора. И все из-за этого проклятого ранения. Надо же было так глупо подставиться! Сколько раз бывал в более сложных и опасных ситуациях и - обходилось, а тут сплоховал.
При воспоминании о той последней стычке с немецкой развед¬группой, действовавшей в прифронтовом тылу, снова заныла раненая нога. Группу тогда взяли, но ему, Шумянцеву, пришлось после этого поваляться месяц в госпитале, откуда его и откомандировали сюда.
После освобождения пленных, организации питания и оказания медицинской помощи предстояло каждого из них проверить и перепроверить, кто он такой, откуда, как оказался в плену, как там себя проявлял и определить его дальнейшую судьбу. Годных к продолжению военной службы следовало направить в действующие части, дать им возможность в боях под самым логовом фашистского зверя искупить свою вину за то, что позорный плен предпочли героической смерти, тex, кто уже не годен, а таковых здесь оказалось большинство, надо было готовить к отправке на родину. Но заниматься этим - дело медицинской комиссии, армейской службы по комплектованию частей и отдела по репатриации. А его, особиста, роль - просеивание кон¬тингента на предмет выявления врагов, замаскированных под военно¬пленных. Каких только способов маскировки он не встречал в своей богатой практике разоблачения шпионов! Они рядились и в местных жителей и партизан, и в командировочных офицеров, и в возвращаю¬щихся из госпиталей и из плена. И с обмундированием и документами у них все было в порядке, и попадались даже с настоящими парт¬билетами.
У обитателей этого лагеря не только документов не было, фашисты лишили их даже имен, взамен снабдив номерами. Правда, они были на одежде, а не выколоты на теле, как у узников недавно освобожденного Освенцима, но враги умудряются не только смастерить документы, но, если надо, и вытатуировать своему человеку на руке номер узника. Когда одного такого клейменого Шумянцев профессио¬нально раскрутил, тот оказался бывшим оберкапо одного из лагерей смерти. Теперь капитан должен был приложить все свое умение, чтобы проверить, нет ли таких "артистов" среди военнопленных. За неделю напряженного поиска таковые пока не обнаруживались. Все проверяемые были действительно воинами Советской Армии. Это подтверждалось и допросами, и перекрестными опросами, и получае¬мыми из особых отделов воинских частей ответами на запросы.
Только вот этот попался какой-то странный экземпляр. Перед Шумянцевым сидел рослый тощий мужчина неопределенного возраста и мял в руках шапку. На лбу его розовел недавно зарубцевавшийся шрам. Внимательно наблюдая за его реакцией, капитан стал задавать стандартные вопросы: фамилия, имя, отчество, год рождения, в какой части служил, где, когда и при каких обстоятельствах попал а плен. Человек отвечал не задумываясь и не отводя глаз. Похоже, что не врет. Но почему в них нет той радости, которая светилась в глазах других освобожденных? Только усталость и настороженность.
Капитан записал в бланке учета: "Ковальчук Василий Адамович" Он уловил в речи характерный акцент. Белорус? Или работает под белоруса? Почему-то не мог сразу назвать год рождения, потом вспомнил слова матери, что родила перед тем, как Польша стала незалежной. Эto был восемнадцатый год... Сорок пять минус восем¬надцать... Выходит сейчас ему всего двадцать семь! А на вид все сорок с гаком, если не пятьдесят. Как это не служил в армии? А по возрасту должен был служить. Каким же образом оказался среди военнопленных? Что-то он путает. При чем тут переход границы? "Ваши посадили..." Выходит, проговорился, что не наш. Где сидел? В Бресте? Это уже облегчает дело: пошлем туда запрос, а пока займемся другими, их очень много, нехватает на всех времени.
Шумянцев отложил бумагу, ручку, откинулся на спинку стула, давая понять, что разговор заканчивается, спросил для порядка: -Есть какие-нибудь пожелания?
Ковальчук замялся, комкая на коленях шапку, робко попросил:
- Памажыце вярнуцца до хаты.
- Хорошо, я доложу о вашей просьбе командованию, - пообещал
Шумянцев. - А пока возвращайтесь в казарму и ждите решения. Вам
сообщат. Следующий!
Василь вышел из административного здания во двор, не надевая шапки, направился в сторону бараков, переоборудованных в казармы, в которых временно, до решения их дальнейшей судьбы расположи¬лись бывшие узники. Мимо него к проходной прошагали в сопровож¬дении офицера несколько обмундированных в новенькую солдатскую одежду человек. Дежурный взял у офицера бумаги и стал внимательно их изучать. По ту сторону ворот туда-сюда прохаживался часовой. "А может меня тоже, как вот этих, заберут в армию и отправят на фронт?"- забеспокоился Василь. На нем, как и на всех освобож¬денных, тоже были солдатская шинель, гимнастерка и сапоги, выданные вместо арестантских лохмотьев, правда, не новые, а бывшие в употреблении.
Он вошел в казарму, добрался до своей койки и расслабленно oпycтилcя на заправленную постель. Так сидел, задумавшись, пока не услыхал зычный голос дневального:
- Обед! Выходи строиться.
Их строем повели в столовую, где дежурные без промедления раздали еду: наваристые солдатские щи, перловую кашу с мясными консер¬вами и компот из сухофруктов. Освободители старались как могли под¬держать изголодавшихся в плену соотечественников.
После обеда в бараке, превращенном в клуб, армейский политинформатор рассказывал им о событиях последних дней. Войска Первого Бело¬русского фронта закончили освобождение побережья Балтийского моря до устья реки Одер. Войска Второго Белорусского фронта, преодолев упорное сопротивление противника, овладели городами Гдыня и Данциг. Вместе с ними в боях участвовали части Войска Польского. На юге войска Второго Украинского фронта совместно с Дунайской военной фло¬тилией ликвидировали крупную вражескую группировку и очистили от противника южный берег Дуная. Войска Третьего Украинского фронта преодолели глубоко эшелонированную оборону противника, овладели важным стратегическим пунктом городом Секешфехервар и, развивая наступление, вступили в пределы Австрии.
Вечером того же дня Василь впервые в жизни увидел кино. Это были фронтовая кинохроника и трофейный художественный фильм американ¬ского производства "Ураган". Движущиеся на полотне картины и вдоба¬вок захватывающий приключенческий сюжет фильма произвели на Василя потрясающее впечатление, под которым он находился весь вечер и не¬сколько последующих дней. Мало-помалу его оставили чувства беспо¬койства и неуверенности и начала укрепляться надежда на благополуч¬ный исход. Он не знал, что в ответ на запрос особого отдела пришла краткая телефонограмма: "Ковальчука В.А. доставить в сопровождении конвоя в распоряжение УКГБ Брестской области".
Когда его вызвали в комендатуру, он обрадовался: наверное в ответ на его просьбу дано разрешение вернуться домой. Но там ждало тяжелое разочарование. Его и еще несколько незнакомых человек без каких бы то ни было объяснений отвели под конвоем на вокзал и посадили в пассажирский вагон с решетками на окнах, прицепленный в сборный состав. Он попытался выяснить у охранника, куда их пове¬зут, на что тот сухо отчеканил:
- Не велено разговаривать.
Поезд тронулся и стал набирать скорость, оставляя позади ненавистный лагерь, минуя бесформенные руины населенных пунктов с остатками обожженных стен, над которыми стелился дым от паро¬воза, создавая впечатление недавнего пожара.
Сборный поезд останавливался и подолгу стоял почти на каж¬дой станции, потому что действовала только одна восстановленная колея, и по ней надо было пропускать в первую очередь идущие на фронт воинские эшелоны с людьми, техникой и снаряжением. Приходилось уступать дорогу также некоторым поездам, спешащим в обратном направлении, прежде всего санитарным, увозящим раненых в госпитали в глубь страны.
Вo время одной такой стоянки до Василя донесся снаружи звонкий девичий зов:
- Антэк! Ходзь тутай!
Его сердце, казалось, замерло, потом затрепетало, кровь гулко застучала в висках. Таким певучим, нежным голоском его когда-то окликала Янина. Боже! Как давно он не вспоминал о ней? Все мысли были об одном: выдержать, выкарабкаться, выжить! А для чего? Для кого? Он ощутил досаду на самого себя. Захотелось увидеть ту незнакомку, которая разбудила в нем прежнее чувство. Он прильнул к решетке окна. Там за угол уцелевшего небольшого здания вокзала заворачивала, взявшись за руки, молодая парочка. На перроне остались двое рабочих, которые, общаясь по-польски, снимали с фронтона вывеску с немецким названием станции. Только сейчас до Василя дошло, что это территория Польши. Где-то, может быть, недалеко отсюда и его родная веска Липки и лесничевка Янины! Позабыв обо всем, он отпрянул от окна и рванулся вдоль вагона к ближнему тамбуру.
- Куда?! - преградил дорогу охранник.
Василь словно очнулся, обмяк и медленно повернул обратно.
С нарастающим грохотом мимо пронесся напроход, без остановки на станции, встречный поезд. За окнами мелькали платформы с грузом затянутым брезентом, товарные вагоны, из распахнутых дверей которых выглядывали краснозвездные солдаты.
Когда умолк перестук колес удаляющегося встречного, раздался протяжный свисток паровоза, состав дернулся и медленно двинулся дальше на восток, преодолевая километр за километром опаленной войной польской земли. Прилегающее к железнодорожному полотну пространство метров на сто по обе стороны было полностью расчищено от деревьев и кустов - немецкая мера защиты транспорта от партизан. Тем не менее, под откосом вдоль пути то и дело громоздились перевернутые вверх колесами туши паровозов, искореженные скелеты сгоревших вагонов.
Попутчики Василя всю дорогу молчали. Никто не пытался заговорить о чем-либо с другими, задавать вопросы соседу, тем более откровенничать о своем, как это бывает в обычных поездах. Только когда состав прибыл на большую станцию, что было видно по коли¬честву путей, станционного оборудования и построек, сидевший напротив худой мужчина, хмуро глянув из-под сросшихся бровей, мрачно произнес:
- Брест. Вот и приехали.
Откуда он знал, что это конечный пункт их маршрута. Но это было так. Маневровый паровозик растащил состав по частям, их вагон затолкал в тупик.
Василь посмотрел в окно: рельсы, рельсы, рельсы. Вспомнилось то грозное раннее утро, когда он под грохот первого боя войны, перепрыгивая эти рельсы, бежал, вдохнув несколько глотков свободы. Перед тем его обвиняли в незаконном переходе границы. Но чем он провинился теперь? Почему его не отпускают домой? Эти вопросы было задать некому.
ХХVI
Василь узнал это здание. По пути сюда ему встречалось много разных разрушенных строений: жилые дома, заводские корпуса, школа, больница, театр, храм. А это - уцелело. Даже война его не сломила. В нем он провел томительные месяцы предварительного заключения в ожидании несправедливого приговора. Отсюда начинался адов круг его лагерных страданий. И вот круг замкнулся. Снова узкая душная камера с двухэтажными нарами вдоль стен. Заключенные не стремились к общению, даже не знакомились друг с другом, лишь иногда обменивались редкими фразами, когда к этому вынуждали обстоятельства. У каждого из этих людей были свои причины держать язык за зубами.
Хмурый бровастый попутчик был сыном репрессированного рязанского лавочника Харина и имел все основания быть недовольным советской властью. Поэтому, оказавшись в окружении, он добровольно вступил в сколоченную генералом-изменником Власовым так называемую "Русскую освободительную армию". Но в начале марта сорок пятого поняв, что немцы войну проигрывают, дезертировал с тем, чтобы под видом рабочего, угнанного в Германию, вернуться домой в Рязань. Однако у сотрудников особых отделов глаз наметанный. Они довольно быстро распознали под маской остарбайтера личность заурядного власовца.
Другой попутчик - Павло Малюта - воевал за незалежную Укра¬ину в "повстанческой армии" батьки Бендеры, которая орудовала в тылу наступающих советских войск, а потом пробивалась через линию фронта на запад. Но Малюте не повезло: перед решительным броском он повернул ногу, и сообщники оставили его на каком-то хуторе. Хозяева хутора - поляки- выдали бендеровца русским.
Самой заметной личностью в камере был высокий, около двух метров ростом, широкоплечий, большеголовый пожилой человек по фамилии Сокол. Бывший штабс-капитан царской армии, что было видно по выправке, во время Гражданской войны он не примкнул ни к белым, ни к красным. Вернулся на родину в небольшой городок в Западной Белоруссии, стал учительствовать. Советская власть, установившаяся здесь в сентябре тридцать девятого года, его не тронула. В сорок первом немецкие оккупанты назначили Сокола руководителем местной "Самопомощи", организации, помогающей устанавливать "но¬вый порядок". Уйти вместе с хозяевами не удалось - слишком стре-мительно наступали советские войска.
Остальные обитатели камеры тоже имели каждый свою непростую запятнанную биографию, и к каждому у следователей было много вопросов.
Когда конвойный вел Василя по коридору на первый допрос, у него вдруг мелькнула нелепая мысль, что вот сейчас он войдет в кабинет, и его встретит там все тот же следователь Строгов или другой - Решетников. Но за столом сидел совсем незнакомый человек в застегнутом наглухо кителе с майорскими погонами и листал страницы, подшитые в картонной папке. Продолжая это занятие, он жестом предложил Василю сесть на табурет напротив. Долистав до конца, закрыл папку и устремил на него пронзительный взгляд.
- Вы - Ковальчук Василий Адамович?
- Да.
- В архиве обнаружено уголовное дело, - майор положил ладонь
на папку, - согласно которому гражданин Ковальчук Василий Адамович
в тысяча девятьсот сорок первом году осужден за незаконный переход
государственной границы СССР. Это вы?
- Да, - снова подтвердил Василь.
- Вы дожны были отбывать определенный срок в исправительно-трудовом лагере. Так?
- Так.
- Каким же образом вместо этого вы оказались в Германии?
Василь рассказал, как, оставшись без охраны, заключенные разбежались из готового к отправке поезда, как его схватили немцы, загнали за колючую ограду, а потом отправили в Германию. Повинуясь какому-то подсознательному чувству, он утаил историю с вербовкой в полицию, просто назвал место, куда угодил - лагерь Витцендорф - и умолк: неоднократные встречи со следователями научили его отвечать на вопросы кратко и по-существу. Если потребуются уточнения, пожалуйста, он их даст. Уточ¬нения потребовались. Майор трофейной авторучкой записал первые показания и снова устремил на него пронизывающий взгляд.
- По нашим сведениям, в лагере Витцендорф фашисты уничтожили
тысячи советских военнопленных. Как вам удалось уцелеть?
- Меня разам с теми, которые были еще крепкими, завезли в
другой, в рабочий лагерь. Там заставили работать в айзенбанкоманде.
- Что это за команда? - насторожился майор, знающий немецкий
только в пределах школьной программы да военного русско-немецкого
разговорника.
- По ремонту железной дороги.
Если бы следователь дальше спросил: "что было потом?", Василь поведал бы ему о том, как он умирал в тодесбараке, как, благодаря добрым людям, выжил и набрался сил, работая у бауэра Гербера. Но тот задал другой вопрос:
- Это был последний лагерь?
- Не, с того лагеря меня взяли на работу в депо. Товарищ один
помог.
- Кто такой?
- Пленный командир, Федор Круглов.
Василь намеренно упомянул о том, что у него товарищем был командир, чтобы вызвать большее доверие следователя к себе. Но тот, казалось, не обратил на это особого внимания, продолжал бесстрастно вести допрос, пока не довел его до момента освобождения из последнего лагеря.
Для человека, находящегося в состоянии неопределенности и ничегонеделания, в ожидании выхода из этого состояния, время тянется мучительно долго, как бы замедляется, если не останавли¬вается вовсе. Такое ощущение испытывал Василь, ожидая, когда его, наконец, отпустят домой. Но шли дни за днями, за железными прутьями окна наливался соками апрель, а в его судьбе не было намека на перемены.
Некоторые перемены происходили лишь в составе обитателей камеры. Отправили на Украину бендеровца, и его место занял маленький веснущатый человечек с оттопыренными ушами. В отличие от старожилов, он оказался чересчур общительным, сразу представился Колей и стал рассказывать о себе, вызывая собеседника тоже на откровенность. Василю он по-секрету поведал, что немцы насильно его заставили служить в полиции, и хотя он ничего плохого людям не делал, все равно придется отвечать. Ничего не подозревая, Василь рассказал Коле, как он так же чуть не стал полицаем. Колю чаше, чем других, вызывали к следователю. Пообщавшись таким образом за неделю с каждым обитателем камеры, он больше в ней не появлялся.
Когда Василя снова привели в кабинет следователя, тот окинул его суровым взглядом.
- Почему вы, гражданин Ковальчук, на первом допросе скрыли
от меня свою службу в полиции?
- Я не служил, - хотел было оправдаться Василь, но майор
не стал слушать. Он вызвал охранника и коротко бросил:
- Приведи того, из пятой.
Наступила долгая пауза. Майор сосредоточенно рассматривал какие-то бумаги. Василь теперь начал понимать, почему его не отпускают домой, и напряженно соображал, как, не вдаваясь в подробности, внятно объяснить свою непричастность к оккупационному режиму. Из состояния задумчивости его вывело появление нового действующего лица. Увидев его, Василь от удивления широко рас¬крыл глаза. На табурет напротив уселся не кто иной как старый знакомый Пацук. Только он был более мордатый, словно опухший, при этом облысевший, какой-то облезлый. Он уставился на Василя,словно выходца с того света, и мелко задрожал.
- Ну вот, - удовлетворенно произнес следователь, - я вижу, вы узнали друг друга.
Не ограничившись этим выводом, он стал подробно выяснять, где, когда и при каких обстоятельствах они встречались. Из показаний выяснилось, что до войны они сидели в одной камере, а при немцах виделись дважды мимоходом: в полицейской управе и в казарме. О своей причастности к аресту Василя гестаповцами Пацук умолчал.
Майор велел охраннику увести Пацука я снова обратился к Василю:
-Ну что, будете и дальше отрицать свое полицейское прошлое?-
и пока Василь соображал, что на это ответить, взял со стола бу¬маги и ткнул ими почти в лицо.
-А это что?
Это были заполненные в полиции на его имя анкета и аусвайс с его фотокарточкой.
- Меня записали,- наконец подобрал он нужное слово, - але
я не служил. В тот же день меня схапили и увели в гестапо.
- В гестапо?! - изумился майор. - За что же?
- Они пытали меня, чтобы я признался, что остался по заданию русской разведки.
Следователю от такой новости стало смешно. Ну и мастер этот Ковальчук сочинять небылицы! Однако здесь в полиции он точно не служил: этот факт подтверждается показаниями других. К сожалению, это ничуть не приближает к раскрытию загадки этого субъекта. Ведь был оформлен! Куда же подевался потом? Твердит, что увезли в Витцендорф. Возможно, но с какой целью? Надо поискать, может быть где-нибудь найдется узник этого лагеря, и сличить показания.
Майор госбезопасности Жихарев был дотошным следователем. 0н привык до конца разматывать запутанные дела. А в этом деле -никакой путаницы, просто задачка с одним неизвестным. Он стал наводить справки. Оказалось, что лагерь Витцендорф находится далеко за Берлином, который еще надо взять. За что бы еще зацепиться? Может быть, паровозное депо? Тут майору повезло больше: эта местность была уже занята советскими войсками, и он получил необходимые данные.
С этой темы следователь и начал очередной допрос.
- Гражданин Ковальчук, ранее вы показали, что работали в паровозном депо. Известно ли вам, что в марте сорок третьего года там были фашистами расстреляны двадцать советских патриотов?
- Да.
- Вы лично знали этих людей?
- Некоторых.
- Назовите их.
- Федор Круглов, Петр Бойнов, еще некоторых знал в лицо,
але не знал, як зовут.
"Имена совпадают с теми, что мне сообщили. Значит, он там был", - отметил про себя майор.
- Круглов - это тот, который, вы говорили, помог вам устро¬иться в депо?
- Да.
- Почему же вас тогда не тронули?
- Меня таксама взяли, пытали, але пасля отпустили.
- Вы назвали немцам этих людей, и за это вас отпустили?
- Я только сказал, что знаю их, а чем они занимались, я
не знал.
- Разве Круглов не привлек вас в подпольную организацию?
- Не, я не знал никакой организации.
Он отвечал на вопросы вяло, безучастно, словно речь шла не о его судьбе, а о ком-то постороннем. Он уже не верил ни в справедливость, ни в человеческие доброту и сострадание. Оставалось надеяться лишь на того, кто провозгласил христианские добро-детели, и он в душе молил бога не покинуть его.
Майор Жихарев видел, что добровольно подследственный не признается в неблаговидных поступках, но выколачивать из него показания, как это делали другие, он не хотел. Да, можно подозревать, что этот тип использовался в качестве провокатора в лаге¬рях военнопленных. Но неподтвержденные уликами подозрения к делу не пришьешь. Да и нужно ли это? Достаточно и того, что он не отсидел положенного сорока за переход границы, а главное, что был зачислен в штат полиции Бреста, что подтверждается докумен¬тально. На этом майор решил следствие по делу Ковальчука закон¬чить и стал готовить обвинительное заключение.
Вот уже больше недели, как Василя не вызывали на допрос. Он этим не был ничуть огорчен, напротив, был доволен, что, нако¬нец, оставили в покое. За десять лет, начиная с участка польской охранки, он побывал в стольких местах лишения свободы, что ощущал себя здесь в привычной обстановке. Ничто не волновало его душу, не будоражило покой. Поэтому, когда однажды светлым майским утром снаружи послышалась беспорядочная стрельба и какие-то возбужденные возгласы, он не проявил особого интереса к происходящему там, на воле. Потом из всех криков выделился один, беспрестанно повторяемый разными голосами в сопровождении выстрелов: "Победа-а!". "Значит, война кончилась",- равнодушно подумал он. Что ему до того, что покончено с кровавым фашистским режимом, что больше не будут пылать города и села и погибать в боях молодые ребята. В его жизни ничего не меняется, он как был, так и остался узником, безвинным и беззащитным.
Погожим августовским утром здание областного суда осаждала огромная толпа. Слух о предстоящем процессе над пособниками оккупантов собрал сюда жителей не только города, но и близлежащих поселков и деревень. Помещение суда не вместило и малую часть желающих присутствовать при торжестве справедливого возмездия.
На скамье подсудимых сидело вместе с Василем тринадцать человек, в том числе Сокол, Пацук и Хрущик - тот самый уголовник, которого немцы произвели в тюремного охранника. Остальные были незнакомы Василю. Из речи государственного обвинителя он узнал, что большинство подсудимых участвовали в карательной экспедиции, в ходе которой была зверски уничтожена вместе с жителями деревня Заболотье Малоритского района. Когда прокурор зачитал выдержки из циничного рапорта командира полицейского полка, проводившего эту злодейскую акцию, по залу прокатилась волна негодования. Люди кричали, потрясая кулаками:
- Палачи!
- Нелюди!
- Расстрелять их!
- Повесить!
Пожилой однорукий судья успокаивал публику зычным голосом:
- Граждане! Соблюдайте порядок! Попрошу пригласить свидетеля Шабуню Анну Андреевну!
Через зал еле протиснулась худенькая женщина лет сорока на вид и, теребя кончик хустки, робко остановилась перед судей¬ским столом.
- Свидетель, - обратился к ней судья,- что вы можете рассказать про то, как была уничтожена ваша деревня?
- В тот день, - начала женщина явно заготовленную фразу,- с самой раницы понаехали в веску немцы и полицаи, окружили ее и стали выгонять людей из хат, мужиков, жонок, деток, старых. Хаты запаливали, а людей забивали.
Судья помог ей наводящим вопросом:
-Вы лично видели, как это происходило, кто убивал?
- А як жа, видела. Меня и моих деток, сыночка и дочушку, тоже пригнали. Гнали немцы, а забивали полицаи. Там были вот этот, этот и этот, - она указала вытянутой рукой на Пацука и двух его соседей, - и стреляли по нас. Деток моих забили, а я пораненая упала. Они ходили и добивали, кто еще шевелился. Один пнул меня сапогом, але я была як неживая. Ен и не стрелил. Так я и осталася.
Во время ее выступления зал был скован леденящей тишиной, а когда женщина замолчала, снова взорвался гневными возгласами. И опять судье пришлось наводить порядок. Следом выступали еще и еще свидетели, и каждый раз зал сотрясало единодушное требование возмездия.
Процесс длился две недели. Дела обвиняемых, не причаст¬ных к трагедии в Заболотье, рассматривались последними. В резуль¬тате пятеро карателей были приговорены к высшей мере наказания, остальных обвиняемых за сотрудничество с оккупантами осудили на двадцать пять лет лишения свободы каждого.
Василь не поверил своим ушам. Где же справедливость? Он, настрадавшийся по горло от таких, как эти каратели, должен будет провести остаток жизни в заключении? Он впал в состояние глубокого уныния, не помнил, как покинул здание суда, как оказался на преж¬нем месте в камере. Из этого состояния его вывел тихий бархатный голос:
- Что приуныл, брат? Поделись своей печалью, и станет легче.
На противоположных нарах сидел новичок - плотный средних лет мужчина с большими ясными глазами на добродушном круглом лице. Василь еще не совсем пришел в себя от пережитого и молча разглядывал нового соседа.
- Ну что ж, - продолжал тот, - значит ты еще не готов от¬крыть душу, тем более первому встречному. Тогда я откроюсь тебе. Фамилия моя Малько. Я пресвитер общины евангельских христиан. Оказался здесь рядом с тобой, грешным, за то, что отказался взять в руки оружие. Нам это наша вера запрещает. Да только это был предлог. На самом деле засудили меня за то, что учил людей любить бога, творить добро, не убивать друг друга...
Спокойный размеренный голос пресвитера действовал гипнотически. Он, казалось, не столько слушал, о чем тот говорил, сколько впитывал успокаивающую музыку его голоса. Он почувствовал к этому доброму человеку полное доверие, чего с ним никогда не бывало, и, как на исповеди, излил ему всю свою боль.
Малько не просто слушал откровения Василя. Он словно выслу¬шивал его, как врач больного, сочувствовал ему, сопереживал вместе с ним. Потом подошел к нему, положил мягкую руку на плечо и убедительно сказал:
- Вот ты переживаешь, что осужден несправедливо. И приписы¬ваешь это злой воле людей, осудивших тебя. Но ведь на все воля Божья! В Евангелие сказано: Христос "не сделал никакого греха, но пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его". Вот ты печалишься, а ведь ты вступил на путь Христа. "Ибо то угодно Богу, - сказано там же,- если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо" . Ты страдаешь несправедливо, значит, ты угоден Богу.
Умиротворенный Василь задумался над сказанным, этoт человек -баптистский пресвитер. А это все равно, что католический ксендз или православный священник. Значит он говорит, наверное, истину.
ХХVII
В колонии Буреинского желдорлага НКВД отбывали присужденные им сроки представители всех необходимых для строительства трассы профессий: геологи и геодезисты, топографы и картографы, проектировщики, инженеры и техники разных специальностей. В рабочей силе не было недостатка. Будущая трасса была уже проложена на бумаге, осталось только построить на местности. В дремучих таежных дебрях прорубалась просека. Увязая по пояс в сугробах, обмораживая лица и конечности, шатаясь от голода и цынги, измотанные невольники отвоевывали у тайги шаг за шагом. Но последнюю неделю работа стала. В округе разбушевалась свирепая пурга, и заключенных держали в бараках.
Ночью пурга немного поутихла, но с утра возобновилась с новой силой. Поселок по самые окна утонул в сугробах, занесенная снегом дорога только угадывалась по торчащим вдоль нее зубцам забора. Каждый идущий в зону был вынужден заново протаптывать себе тропинку, которую следом снова заметало.
Несмотря на угнетающее буйство ветра и снега, старший следователь госбезопасности Павлов шел в зону с хорошим настроением: вчера пришло сообщение, что ему присвоено очередное звание -майора. Часовой у проходной с трехлинейкой за плечами, плотно запахнутый в овчинный тулуп, в матерчатой шапке с опущенными ушами, подвязанными под подбородком тесемками, топтался на месте, постукивая валенком о валенок. Увидав начальника, он застыл в стойке "смирно". Павлов подошел, протянул ему ладонь в шерстяной перчатке.
- Ну что, боец?
Тот отпрянул от такого неслыханного панибратства, потом по-идиотски хмыкнул и несмело дотронулся жесткой холщевой рука¬вицей до перчатки начальника.
- Ну-ну, продолжай, - разрешительно махнул рукой Павлов и повернул к спецкомендатуре.
Когда он вошел в свой кабинет, хорошее расположе¬ние духа словно ветром сдуло. Нахлынули вчерашние неприятные ощущения. Надо же было, чтобы эти негодяи именно вчера подложили ему свинью - в седьмом бараке утром был обнаружен мертвым его лучший осведомитель Брыкалов. И вместо того, чтобы праздновать свое повышение, он был вынужден весь день возиться с этими мер¬завцами, чтобы выбить из них признания. К вечеру он так устал, будто жито молотил, Еще и сегодня кисть правой руки побаливает. Но все подозреваемые твердят одно и то же: "Спали, ничего не ви¬дели, ничего не знаем". Поздним вечером он с приятелями все-таки "замочил" майорскую звезду, да так, что и теперь еще тупо ломит голову.
Павлов напряг челюсти, скрипнул зубами: "Сговорились паханы, сволочи, а остальные боятся. Может, кто из новичков еще не втянут в эту круговую поруку?" Он взял из сейфа новую папку, перелистал в ней несколько страниц, остановился на одной. "Полицай! Вот кто мне пригодится. Эти шкуры услужливы, исполнительны и не промолчат, если, чего знают". Он захлопнул папку и вызвал конвойного:
- Приведи-ка мне из седьмого барака Ковальчука. Из тех, кого
доставили третьего дня.
В кабинет следователя, задрапированный черной тканью, Василь вошел с тяжелыми предчувствиями. Он видел вчера, какими приползали обратно в барак те, кого здесь допрашивали. И когда следователь предложил ему сесть, Василь решил, что это такая тактика: сначала пойдет разговор по-хорошему, а если от этого не будет проку, тогда Волкодав (так называли следователя бывалые) возьмется за дело по-другому.
Павлов начал сразу с главного, без лишних слов:
- Кто убил Брыкалова?
- Ничога не ведаю я, гражданин начальник, не бачыл, бо спал.
- Земляк? - Павлов уловил белорусский акцент в речи осужденного. - Я витеблянин, а ты адкуль ?
- Из-за Бреста...
- Ну дак что ж ты, земляк, не говорить правду? Блатарей боишься?
Василь уголовников не боялся. Но и правды говорить тоже не хотел. В ту ночь он не спал и видел, кто и как убил сексота (так в зоне называли доносчиков). Когда тому устроили темную, Василь вспомнил, как он заступился в Брестской тюрьме за Пацука. На этот раз он не только не вмешался, но даже не почувствовал такой потребности. Тюремные и лагерные истязатели вытравили из его души христианские чувства жалости и сострадания к ближнему. Он безучастно смотрел, как уголовники мяли сексота, а потом малый по кличке Серый пырнул прямо в сердце длинным шилом. Ва¬силь видел такое количество смертей, что эта не ужаснула его. Лишь вспомнилось: в деревне таким способом кололи кабанов.
- Так кто же убил? - снова спросил следователь.
- Я ж сказал: не ведаю.
- Ну ладно, я тебе поверю, - неожиданно для Василя сказал следователь. - Только давай, земляк, мы с тобой договоримся: все, что узнаешь об этом случае, расскажешь мне.
Он помолчал и после долгой паузы многозначительно добавил, глядя на Василя в упор:
- И не только об этом. А за услуги устрою тебя на хлеборезку. Думаю, добавка к пайку тебе не помешает.
Последовала новая пауза. Майор явно ждал подтверждения согласия, но Василь молчал, опустив голову. Он знал, что на хлеборезке служил убитый, и понял что следователь хочет сделать его таким же доносчиком, сексотом. Против этого восставало еще не вытравленное из души чувство собственного достоинства. Для него стать осведомителем намного хуже, чем служить полицаем. Там все видят, что человек выполняет свои служебные обязанности, а тут... Не-ет. Доносить исподтишка за лишнюю пайку на таких же как сам горемык - самое последнее дело, презренное, подлое за¬нятие. Он навсегда усвоил принцип отца: лучше быть голодным человеком, чем сытым скотом.
Павлов не понимал, в чем дело? Перед ним сидел не какой-нибудь упрямый бендеровец или идейный социал-демократ, а обыкновенный полицай. Почему же он молчит, не поддакивает с готов¬ностью, мол, согласен? Ну что ж, придется решить за него.
- Лады. Как говорят: молчание - знак согласия.
Он, считавший себя опытным оперработником, видел, что это не так. Новичок или еще не осмыслил предложения, или понял, но боится уголовников. Как бы там ни было, пока не нужно нажимать на все педали, форсировать события. Надо "Земляку" (а именно такая агентурная кличка подойдет будущему осведомителю) дать срок поразмыслить, время от времени приманивая разными посулами, поблажками, а если не поможет, прибегнуть к запугиванию и устрашению. Для начала надо внушить ему, что отныне он, хочет того или не хочет, связан со следователем определенными обязательствами.
- Только чтоб ни одна душа не знала о нашем разговоре. Вернее
- договоре, - строго предупредил он. - А теперь, землячок, иди.
Василь встал с табурета, но с места не сдвинулся. -Ему не верилось, что лютый Волкодав отпускает его, не допросив, как других.
- Иди, иди, - подстегнул Павлов. - Когда надо будет, позову.
Василь двинулся к выходу с мыслью: "Сейчас он остановит окриком: "Вернись!", и тогда начнется настоящий допрос, после которого тоже поползешь , как те". Он дошел до двери, толкнул ее, шагнул за порог. Окрика не последовало. Плотно прикрыл за собой дверь и, почти бегом миновав коридорчик, выскочил на улицу.
Пурга свирепствовала. Василь понуро поплелся вдоль бараков. Порывистый ветер швырял в лицо колючие волны снега, забивал дыхание, заставлял останавливаться. Навстречу ему двигалась закутанная в такую же арестантскую робу согбенная фигура. Когда они поравнялись, Василь мельком взглянул на встречного, но что-то заставило задержать взгляд на его лице. Подумалось: "Где я его видел?" Откуда-то из глубины памяти всплыла камера польской тюрьмы... "Бывает же, так похож",- грустно усмехнулся Василь, проходя мимо. Но в следующий миг спиной почувствовал, что встреч¬ный остановился. Он обернулся. Тот стоял в двух шагах и как-то удивленно-изучающе всматривался в него. Потом на лице мелькнула догадка:
- Братка? Ты?
- Ян! - чуть не закричал Василь.
Да, это был он, его старый приятель Ян Клепач. Они бросились в объятия друг друга.
- Братка, почему ты здесь?
- А ты почему?
- Долго рассказывать.
- И мне тоже. Пойдем в барак, там поговорим.
Оказалось, Ян обитает в этом же седьмом бараке, куда третьего дня был доставлен Василь, но в другом его конце.
- А куда же ты шел? - спросил Василь.
- Да к доктору хотел, за мазью: фурункулы замучили. Но
вернусь. Схожу другим разом.
Они пошли рядом, поддерживая друг друга.
Седьмой барак ничем не отличался от других бараков колонии жеддорлага НКВД. Длинное приземистое бревенчатое строение с двухэтажными нарами вдоль обеих стен, длинным столом и лавками посередине. На вошедших приятелей никто не обратил внимания. Все обитатели барака, несмотря на дневное время, находились в помещении. В такую непогодь начальство вынуждено давать им отдохнуть. Вот кончится пурга, и опять пойдут бригады от темна до темна рубить просеку для будущей железнодорожной трассы. А сейчас - одни резались в карты, другие наперебой травили анекдоты, третьи слушали завирательные истории бывалого зэка, иные безу¬частно лежали на своих нарах, устремив взор в потолок, печалясь о своей пропащей жизни.
- Пойдем ко мне, - позвал Клепач, - рядом место освободилось: соседа только что унесли в больницу. Похоже - не вернется.
Они прошли в дальний конец барака и забрались на верхние нары. Здесь было теплее, чем на нижних нарах возле входа, где поместили Василя. Там задувало и даже из щелей между бревен выступал толстый слой намерзшего льда.
Чтобы не привлекать внимания посторонних, приятели вполголоса повели беседу о своих злоключениях.
- Мой побег был тогда удачным, - начал Ян. Теперь он говорил
по-русски, хотя и с сильным польским акцентом. - Это тебе не
повезло. А мне товарищи помогли перейти границу. Но дальше нача¬лось непонятное. Я надеялся, что советские товарищи доверят мне
революционную работу среди поляков. Но меня арестовали, назвали
провокатором и шпионом и отправили в лагеря. Это ужасная неспра¬ведливость! Следователю НКВД было особенно подозрительно, как это я, осужденный польским судом на десять лет, пробыл в тюрьме всего три года. Не иначе, как был завербован дефензивой. Про мой побег он сказал: "Расскажи эту сказку маленьким детям".
Василь всматривался в Клепача и не узнавал его. Тот ли это смелый борец за справедливость, который учил его в польской тюрьме выдержке, поддерживал форму зарядкой, был постоянно в движении, затевал разговоры во время прогулок и перестукивался с товарищами из других камер. Теперь это был постаревший, осунувшийся, надломленный неволей человек с потухшим взглядом.
- Позже я узнал, - продолжал Ян, - что в Москве нашу партию назвали провокаторской, а всех нас – пособниками империализма. Это была чудовищная ошибка! Так само поступили со многими другими коммунистами, что пришли из-за кордона в Советский Союз. С тех пор я побывал в трех лагерях. Этот четвертый. Ну а ты как тут оказался?
Василь стал рассказывать обо всем, что с ним приключилось с момента его побега, когда на Польшу напали немцы. Ян внимательно слушал рассказ о том, как Василь перешел границу, как за это был осужден, как попал в лапы к фашистам. Но когда услыхал о том, что творилось в лагере под Витцендорфом, не выдержал, возбужденно перебил:
- Звери! Фашисты! Я видел здесь много несправедливости. И
видел, как ни за что погибают заключенные. Но чтобы вот так людей
морили в норах, а потом десятками, сотнями бросали, как мусор, в ров! Это ужасно! О таком я даже не слыхал.
Оказавшийся в этот момент поблизости шустрый паренек с хитринкой в глазах хохотнул:
- Мусор в ров и - будь здоров!
Ян укоризненно глянул на него:
- Иди, иди, Витэк. Тебе бы только скалить зубы, а тут серьезный разговор.
Когда насмешник отошел, Ян спросил Василя:
- Ну а ты-то как уцелел?
Больше он не перебивал собеседника до конца повествования, лишь сочувственно кивал головой.
Встреча с Клепачем и воспоминания о пережитом привели Василя в состояние болезненно-нервного возбуждения, которое не покидало его до поздней ночи.
На следующий день пурга угомонилась. Заключенным выдали широкие фанерные лопаты и погнали на расчистку лагерных улиц. Свежий снег - рыхлый, легкий. Отбрасывать его по сторонам не составляло большого труда. Василь вместе с Яном и Витьком проделывали своеобразную траншею в направлении соседнего барака. В тот момент, когда дорога к соседям была расчищена, к ним не¬твердой походкой подошел старший надзиратель Деренок. Дохнув самогоном, приказал:
- Чистить вокруг барака, отсюда и туда, - он ткнул пальцем
в сторону тройного проволочного заграждения. Василь хотел спросить, к чему такая ненужная работа, но увидав приложенный к губам Яна палец, промолчал. Вспомнилось бессмысленное перетаскивание кирпичей в немецком лагере.
Снежная целина между бараком и изгородью - совсем не то, что снежок, наметенный за несколько дней пургой. Слежавшаяся, почти спрессованная масса поддавалась с трудом. Копатели, с утра ничего не евшие кроме куска хлеба с кружкой мутного кипятка, называемого чаем, выбивались из сил. Когда до ограды оставалось расстояние протянутой лопаты, надзиратель скомандовал:
- Отставить!
Он злорадно рассмеялся и круто повернулся, намереваясь идти дальше. Но поскользнулся и издал громкий неприличный звук. Смешливый Витек слегка хохотнул.
- Чего скалишься, скотина?! - взревел восстановивший равновесие Деренок.
Витек подавил усмешку, но было уже поздно: кулак надзирателя хряснул по его физиономии.
- Смотри у меня! - прорычал Деренок и, покачиваясь, двинулся дальше.
- У-y гад..., - вполголоса ругался вдогонку Витек, сплевы¬вая кровь из разбитых губ. - А еще коммунист.
- То не коммунист, - возразил Ян. - То есть только член партии.
- А в партии кто?! Коммунисты! - Яростно выкрикнул Витек.
- Не-е, ты не прав, - настаивал на своем Ян. - Вот я, к примеру, коммунист. Але я ниц злого не делал: не крал, не забивал. Не я тебя загнал в этот лагер. И не я тебя тут мордую. Наоборот меня самого с тобой вместе держат за колючим дротом, кормят баландой и издеваются, как хотят. А такие, как он, могут называть себя и коммунистами, и социалистами, и демократами, а на самом деле они завше ест фашисты.
Витек молчал. Он не знал, что сказать этому фанатику, кото¬рый, несмотря не всю несправедливость к нему со стороны власти, называющей себя народной, на все издевательства от тех, кто был с ним в одной партии, не изменил своих убеждений, продолжал верить в светлое будущее человечества.
Василь, продолжая отбрасывать снег, сосредоточенно думал о том, кто же из них прав, но не находил ответа. Слишком сложно все это было. Он не понимал, что люди у власти - часть системы, созданной с самыми благими намерениями по замыслу искренних радетелей за народное счастье. Но исполнители этих замечательных замыслов исказили, извратил самую их суть, и результат оказался противоположным задуманной цели.
XXVIII
Огонь, получив новую порцию пихтовых веток, жадно пожрал хвою, с треском взметнулся ввысь, выбрасывая в морозный воздух языки пламени, и снова утихомирился.
- Пока хватит. Можешь идти.
Молодой охранник недобрым взглядом проводил отошедшего от костра Василя и повернулся к пожилому напарнику:
- И чего это майор няньчится с этим недобитком?
- Значит так надо. Наш майор - мужик толковый, и все, что он делает, - правильно.
- Да-а, он настоящий хозяин: и обругает, и в морду даст, но за дело! А когда надо - и похвалит, и "беломором" угостит, - добавил молодой, расетегивая ворот кожуха и вынимая из-за пазухи папироску.
- Точно, - подтвердил пожилой. А вот тот следователь, что был до него, - дерьмо. Интеллигент. Знает много красивых слов и только.
Он достал из брючного кармана кисет, свернул из обрывка газеты "козью ножку" с махоркой, прикурил от головешки и дал прикурить напарнику.
Охранником Шкуратов стал в тридцать седьмом, когда карающий кулак власти нанес сокрушительный удар по так называемым врагам народа. Он смолоду искал легкого хлеба. Начинал конторским посыльным. В Гражданскую войну служил в охранной роте. При нэпе устроился вышибалой в ресторане. Потом пролез в инструктора "Осоавиахима", откуда, разбазарив казенное имущество, вовремя улизнул в лагерную охрану. Так он избежал участия в Отечественной войне. Племянника своего Колю тоже спас от фронта. Когда тому в сорок четвертом пришла повестка, он сам повез призывника в военкомат, прихватив с пасеки его отца боченочек меда и кое-что еще для смягчения души начальства. И племянник был зачислен в тыловую охранную часть. Тем временем война кончилась, и вот уже второй год они вместе сторожат заключенных желдорлага. В зимнюю пору для этого особых усилий не требуется: разве тут кто убежит? На многие сотни километров заснеженные сопки, непрохо¬димая тайга.
Шкуратов огляделся вокруг. Делянку, на которой орудовали двуручными пилами и топорами подневольные лесорубы, с трех сторон плотной стеной обступал лес, только в направлении лагеря тяну¬лась прямая линия просеки. Скорее по-привычке, чем по-необходимости он пересчитал всех подопечных. Ему не надо было читать фамилии, нашитые на груди каждого, он уже знал их всех в лицо. Вон там, на той стороне делянки валят пихту баптист Малько с интеллигентом Лавровым. Им помогает щипач Витек Данилов. Сбоку за ними наблюдает десятник - мокрушник Вырвич. Неподалеку от другого костра пилят толстое дерево поляк Клепач с национа¬листом Соколом. Туда же пошел и этот полицай Ковальчук.
Василь вернулся к поваленному дереву, выдернул из пня топор и снова принялся обрубать сучья. О побеге он и не помышлял. Куда бежать одинокому, бездомному, чужому для всех в этой стране? Его родная деревня за границей, в Польше. Да и там кто его ждет? Янина? Воспоминание о ней больно сдавило сердце. Он выронил топор, открытым ртом стал хватать морозный воздух.
- Эй, Коваль, чего стал? - к нему, матерясь, приближался десятник.
- Да вот сердце нешта защемило...
- Какое еще сердце? Не прикидывайся! Хочешь остаться без жратвы? Ну так ты ее сегодня не получишь!
Василь выпрямился. В нем вспыхнула тлеющая с первого дня ненависть к этому презренному холую. Он поднял топор и, стиснув зубы, угрожающе шагнул навстречу десятнику. В глазах того заметался страх. Он отпрянул назад и о дрожью в голосе просипел:
- Ты чего? Бешеный..., - и, матерясь, отошел от греха по-¬
дальше. Огляделся, не видел ли кто его испуга. Этo могло бы
повредить ему в утверждении власти над ними. Кажется, не заметили.
Каждый занимался своим делом. Покосился на Ковальчука: "А ты, гад, дорого заплатишь за свой выпад".
Шел уже второй час после очередного перерыва в работе, но десятник не спешил объявлять новый. После случившегося он хотел лишний раз дать почувствовать этим мазурикам, кто тут хозяин. Из рук утомленных лесорубов уже вываливались инструменты, когда они, наконец, услыхали:
- Перекур! - десятник потопал к костру, возле которого грелись охранники.
Остальные оставили пилы и топоры на месте работы и начали собираться у дальнего костра. Расселись на бревнах, расслабили натруженные мышцы.
- Хорош перекур, без махры, - проворчал Сокол, высокий широкоплечий с квадратным подбородком мужик. - Хоть бы один чинарик на всех...
- А ты пойди к церберам, - посоветовал очкарик Лавров, - они отвалят столько, что и не унесешь.
- Да не-ет, - хитро сощурившись, подхватил Витек, - ему сам Сталин трубку свою пришлет. Слыхали? Она уже нашлась.
- Что ты мелешь? - презрительно посмотрел на него Сокол.
- А-а, так вы ничего не знаете, - Витек глянул в сторону
охранников, цикнул слюной сквозь зубы и, понизив голос, продол¬жал, - Позвонил Сталин Берии: "Лаврентий, ты не видел, куда пропала моя трубка?" Тот - всегда готов: "Будет найдена, товарищ Сталин!" Через полчаса Сталин звонит опять: "Нашлась, Лаврентий, трубка. В бумагах тут завалялась". Берия отвечает: "Поздно, товарищ Сталин. Уже двое признались".
Раздался дружный хохот. Охранники и десятник настороженно уставились на странно развеселившуюся компанию.
- Ты, наверное, за такие анекдоты и загремел сюда? - предположил Сокол.
- Не-ет. Я влип из-за лени.
- Как это?
- Дело было так. Сидел я с одним фраером вечерком в скверике.
Он мне до полуночи травил антисоветские анекдоты. Ну я поленился ночью пойти и стукнуть куда следует. А он, сука, не поленился, пошел. Вот меня и замели.
Раздался новый взрыв хохота. Все поняли, что это тоже анекдот. Но кое-кто подумал: а может быть Витек на самом деле посажен за анекдоты, а не за карманные кражи?
- Кончай перекур! - заорал десятник, и работяги нехотя начали
расходиться по местам. Неугомонный Витек пошел походкой Чарли
Чаплина, напевая на модный мотивчик:
-Я усики не брею,
Большой живот имею,
Хожу по ресторанам
И шарю по карманам.
Снова завизжали пилы, застучали топоры. С шумом и треском, вздымая снежную пыль, обрушилось очередное дерево. Ветви его будут обрублены и брошены в костер, а оголенный ствол лесорубы опутают веревками и, по-бурлацки впрягаясь в лямки, поволокут к штабелям.
Между работающими с важным видом расхаживал уголовник Вырвич, старательно выполняющий доверенную ему начальством роль десятника. Покрутившись возле Клепача, он направился туда, где заканчивали пилить большущую пихту Малько с Лавровым. Им оставалось совсем немного, пилу уже зажимало в разрезе. Вырвич, обычно командовав¬ший стоя в сторонке с заложенными за спину руками, на этот раз подошел и уперся в ствол.
- Эй там, с топором! Коваль, сюда! - крикнул он.
Ближе к ним был Витек. Он отмахнул рукой Василю, мол, оставайся на месте, я подрублю, и подскочил с топором к пихте. В этот момент Вырвич изо всех сил толкнул ствол, дерево хрустнуло и рух¬нуло на Витька,
- Что ж ты наделал, сволочь! - закричал на десятника подбежавший Василь, сжимая топорище.
- А-а, это ты? - удивленно промямлил тот. - А кто же там? -
и испуганно попятился к подходившим охранникам.
К месту происшествия уже сбежались все. Общими усилиями подняли дерево за комель, оттащили в сторону. Витек лежал скрюченный, вдавленный в снег лицом вниз. Василь с Яном осторожно при¬подняли его, положили на спину. Он пошевелился, еле слышно жалобно простонал:
- Ма-ма...
Открытые глаза Витька были затуманены, из уголка губ струйкой текла кровь. В памяти Василя всплыл тот голубоглазый юноша, который умирал в немецком лагере под Витцендорфом. Помочь разби¬тому товарищу ни он ни его приятели были не в силах. Из двух жердей и куска брезента они соорудили носилки и понесли его по протоптанной в просеке дорожке обратно в лагерь. Лагерный врач, осмотрев бездыханное тело, только беспомощно развел руками;
- Отмучился, бедняга.
Василь глядел на неживого Витька, а в ушах его звучала грустная итальянская песня, которую этот неунывающий весельчак пел еще вчера вечером:
Мама! Лишь для тебя пою я песню эту,
Мама, ты для меня дороже всех на свете.
Как бы хотел я снова видеть тебя, дорогая,
Все рассказать, не скрывая, что без тебя пережил...
Барак продолжал жить своей обычной заторможенной жизнью. Смерть была здесь настолько привычкам явлением, что гибель Витька никак не тронула зачерствевшие души. В свободное между вечерней перекличкой и отбоем время возобновились шумные картежные битвы, злобные ссоры с матерной руганью, переходящие в жестокие драки с мордобоем.
Василь не принимал участия в этом бедламе. Он еще не мог опомниться от того, что произошло. Ведь это его позвал десятник, а потом толкнул подпиленную пихту. Значит погибнуть должен был не Витек, а он. Так задумал Вырвич. Надо опа¬саться ублюдка.
С этого дня Василь старался держаться подальше от десятника Но и тот не предпринимал новых враждебных действий против него: Вырвичу надолго запомнился вид человека, грозно сжимающего в руках топор. Он даже не выполнил своей угрозы - не подал рапорт с предложением оставить в тот день Ковальчука без пищи. Однако затаенная злоба против строптивого подчиненного не угасла, наоборот, разгоралась с каждым днем все сильнее, заставляя ломать голову над тем, каким способом нанести удар.
Как-то вечером Вырвич столкнулся у входа в барак с Серым, тем самым уголовником, который убрал сексота. И тут его осенило. Он отвел Серого в сторонку и, озираясь по сторонам, долго с ним шептался. Потом они ударили по рукам и разошлись по своим местам.
По заведенным правилам надзиратели регулярно проводили в бараках проверки, называемые блатарями шмоном. Проверяющие обыскивают все постели, тайные уголки, перетряхивают личные шмотки заключенных, изымая все, что держать здесь не положено. Во время очередного такого шмона надзиратель Деренок обнаружил под одним матрасом совсем не безобидный предмет - бандитскую заточку.
- Староста, чье это логово?
Староста - уголовник Хват - с готовностью доложил:
- Коваля, гражданин начальник.
Вечером утомленный Василь вместе с бригадой возвращался с делянки. На проходной, где всех, как положено, обыскивали, его почему-то задержали дольше, чем других. Внезапно он почувствовал, как запястья натруженных рук охватили холодные кольца наручников.
-За што? - недоуменно уставился он на охранников.
- Там узнаешь, - последовал ответ.
Оказавшись в камере следственного изолятора, он пытался найти объяснение такому неожиданному повороту и не находил. Оставалось только ждать.
Следователь Павлов уже с утра был под градусом.
- Ну что, землячок, - склонив голову набок, глянул на Василя, - не захотел сам ко мне придти? А ведь я предлагал тебе дружбу. Жил бы припеваючи. Но ты не захоте-ел. Пренебрег моим расположением.
Он сокрушенно покачал головой, словно на самом деле сожалел о несостоявшейся дружбе. Но в следующее мгновение лицо его побагровело, глаза налились кровью, и он злобно прошипел:
- Фаш-ш-шист! С-сволочь! Теперь ты у меня заговоришь!
Он подошел вплотную к Василю, дохнул в лицо перегаром:
- Ну так скажешь, кто убил Брыкалова?!
- Не ведаю, - как в тот раз ответил Василь.
-Ах, не ведаешь?! А может быть это твоя работа? - он схва¬тил Василя за грудки и встряхнул. - За что ты его убил?
- Я?! -у Василя округлились глаза. - Никого я не убивал.
- Не убивал?! - Павлов оттолкнул Василя, рванулся к столу и, выхватив из ящика заточку, снова подскочил к нему. - А это что?!
Василь отшатнулся от сверкнувшего возле самого лица острия и пролепетал:
- Шило...
- Узнал, гад! Под матрасом спрятал, думал - не найдем?
Признавайся, за что убил?!
Следователь был уверен, что заточку Ковальчуку подсунули. Надо быть полным идиотом, чтобы прятать орудие убийства под собственным матрасом. Но ему не терпелось наказать этого полицая за отказ от сотрудничества и заодно выбить нужные показания. Он швырнул заточку на стол и с разворота нанес Василю один удар в лицо и сразу другой в солнечное сплетение, а когда тот от боли согнулся, хряснул сверху по затылку, сбил с ног. Ощущение безграничной власти над другим человеком опьяняло больше, чем выпитая накануне водка, и он принялся исступленно пинать упавшего по чем попало, приговаривая: "Признавайся? Признавайся!"
В эти минуты Василь пожалел, что утаил правду еще на первом допросе, и теперь приходится расплачиваться своей шкурой за грехи уголовника, который подло подставил его вместо себя.
- Не моя это штука, - простонал он.
Следователь прекратил истязание.
- А чья?!
- Серого. Он и убил.
- Что ж ты, гад, сразу не говорил? - прошипел Павлов и напоследок еще раз изо всей силы пнул лежачего Василя под ребро.
XXIX
Перед входом в красный уголок капитан Кузьмичев столкнулся лицом к лицу с майором Павловым и, как положено по уставу, приветствовал его отданием чести, мысленно сопроводив проклятием: "Чтоб ты сдох!" Капитан люто ненавидел этого выскочку, перебежавшего ему дорогу. Старшим следователем должен был стать он, Кузьмичев, но у Павлова где-то там наверху есть мохнатая лапа, и она его протащила на должность, котирую уже готовился занять Кузьмичев.
Теперь, когда после одного из допросов Павлова отправился на тот свет уголовник Серов, по-кличке Серый, появилась возмож¬ность сковырнуть соперника. Кузьмичев шел на партийное собрание с твердым намерением выступить, накануне он не спал полночи, все обдумывал, в каких выражениях будет говорить о нарушении норм социалистической законности Павловым во время ведения следствия и как внесет предложение отстранить его от должности и привлечь к суду.
В повестке дня собрания было два вопроса: о плане работы парторганизации на следующий, тысяча девятьсот сорок шестой год и разное. В этом разном и собирался выступить Кузьмичев.
Собрание открыл начальник политчасти Кацнельсон. После избрания президиума, куда кроме секретаря вошли еще два члена партбюро, он с видом человека, выполняющего дело особой важности, зачитал заранее им составленный и утвержденный на заседании бюро список вопросов, которые предлагалось рассмотреть на собраниях в будущем году. Планировалось обсудить меры по поддержанию режима колонии на должном уровне; участие персонала в политической учебе; состо¬яние воспитательной работы среди контингента; прием в ряды партии и другие, традиционно повторяющиеся из года в год вопросы.
Выступившие в прениях два члена партбюро Михеев и Деренок, не вдаваясь в рассуждения, похвалили подготовленный план и предложили принять его за основу. Посколько желающих высказаться больше не оказалось, план работы был единогласно принят в целом.
- Теперь приступим к разному, - повеселевшим голосом объявил
Кацнельсон. Заметно оживились и остальные собравшиеся. Для смены
настроения было основание: в разном обычно обсуждались всевозможные склоки и сплетни, чем-то обиженные сотрудники аппелировали к общественности, выясняли отношения повздорившие соседи, и даже перетряхивались внутрисемейные неурядицы. Так было и на этот раз. Первой получила слово недавно принятая кандидатом в члены партии медсестра Клара Ветрова.
- Я что хочу сказать, - начала она, поправляя локон, - некоторые коммунисты у нас собак ставят выше людей...
- Зачем же такие сравнения? - перебил бдительный секретарь.
- Потому что так оно и есть, - продолжала Клава. – Возьмите буфетчицу Федорову. Завела себе суку, а та лает ночи напролет, спать соседям не дает.
- А ты поменьше бы ночами кобелей двуногих к себе водила, она бы и не лаяла, - огрызнулась затронутая буфетчица.
- Хто? Я?! – взвилась медсестра. - Да послушайте, люди добрые! Это она из зависти на меня наговаривает, что моя внешность мужчинам нравится, а в ее сторону и плюгавый не взглянет.
Буфетчица парировала выпад грубой бранью. Мужчины заржали.
- Да успокойтесь вы обе, - постучал карандашом по графину секретарь. - Вы же находитесь на партийном собрании, а не на базаре. С вашими суками и кобелями разберемся в рабочем порядке. А сейчас: кто следующий?
Кузьмичев сидел как на иголках. Его подмывало встать, но трусливое "не высовывайся" приковывало к скамейке. Выступали другие со своими мелкими, но, как им казалось, важными вопросами, тоже оставшимися без ответа. Наконец, секретарь, наверное, заметив беспокойно ерзающего Кузьмичева, глядя поверх очков прямо ему в глаза, спросил:
- Ну есть еще желающие высказаться?
Кузьмичев весь съежился и отвел взгляд.
- Ну что ж, тогда разрешите считать собрание закрытым, - завершил Кацнельсон.
Возвращаясь домой, Кузьмичев размышлял о случившемся. "Хорошо что я не высунулся. Все могло обернуться против меня самого", -оправдывал он свою нерешительность. Подумалось о том, что собутыльники Павлова припомнили бы ему все случаи рукоприкладства, которыми он тоже, как и другие сотрудники, частенько грешил. Что же касается смерти Серова, то они сунули бы ему в нос меди¬цинское заключение о ее естественных причинах. "Нет, надо дей¬ствовать умнее. Надо написать обо всем в управление. Пусть при¬едет комиссия, разберется".
Тем же вечером, отправив жену и детей спать, Кузьмичев достал бумагу, ручку с чернилами и уселся за стол. Сразу написал заголовок: "Донесение", а дальше на бумагу легли те самые фразы, которые он обдумывал для выступления: "Хочу поставить вас в известность, что старший следователь вверенного вам учреждения Павлов А.B. систематически нарушает нормы социалистической законности в процессе ведения следствия, что проявляется в применении им к осужденным мер физического воздействия, т.е. в их избиении". Далее следовал изрядный перечень случаев избиения с фамилиями потерпевших. Донос завершался описанием двух последних допросов, во время которых следователь "будучи нетрезвым, сломал осужден¬ному Ковальчуку В.А. ребро и два передних зуба и так избил осуж¬денного Серова С.С, что тот вскоре умер. Павлов А.В. заставил лагерного врача из осужденных Семенюка И.Е. составить фальшивое медицинское заключение о том, что смерть Серова С.С. , якобы, наступила вследствие сердечной недостаточности".
Перечитав написанное, Кузьмичев взял другой лист бумаги и, старательно изменяя почерк наклоном букв в левую сторону, переписал все заново. Подписывать донос своей фамилией он не осмелился, а просто поставил в конце неразборчивую закорючку.
Комиссия нагрянула в конце января. Василь только что вышел из лагерной больнички, куда попал в результате той последней "беседы" со следователем.
Отбывающий здесь свой срок пожилой врач Иван Егорович Семенюк с сочувственным вниманием отнесся к избитому узнику. По натуре порядочный, впечатлительный человек он внутренне со¬страдал жертвам следовательского произвола, хотя и старался скрыть свои чувства за напускной строгостью. Тем не менее, Ва¬силь разглядел в лекаре чуткого и душевного человека и проникся к нему доверием. Когда однажды во время очередного осмотра врач спросил, откуда у него на теле столько рубцов, он рассказал ему свою историю. Иван Егорович, давно испытывавший потребность поделиться с кем-либо своей обидой, почувствовал в этом откровен¬ном пациенте родственную душу и тоже открылся ему.
В начале войны Семенюк работал врачом в больнице небольшого украинского городка. Когда отходили советские войска, какие-то сердобольные люди доставили в больницу двух раненых красноармейцев. Верный врачебному долгу Семенюк оказал им всю необходимую помощь. Но пришли фашисты и забрали раненых, а врача избили в комендатуре. После освобождения Украины Советской армией медсестра которую Семенюк уволил за халатность, в отместку донесла в упра¬вление госбезопасности, что он, якобы, выдал немцам раненых бой¬цов. И его осудили по той же статье, что и Василя, за сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами.
В лагере нехватало вольнонаемного персонала, и начальство использовало на обслуживающих работах заключенных. Однако пристроившиеся в конторе, пищеблоке, санчасти "бытовики", осужденные за грабежи, насилие, убийства, вели себя не как подсобные работ¬ники, а как хозяева. Администрация смотрела на их произвол сквозь пальцы. Семенюку, назначенному врачом лагерной больнички, "братва" указывала, кому какую определить трудовую категорию, кого осво¬бодить по болезни от работы. И слабохарактерный Иван Егорович покорно выполнял их волю. Так же беспрекословно по приказу Павлова он написал ложное медицинское заключение о смерти Серова.
По случаю приезда комиссии заключенных перед разводом на работу построили на площади. Утро выдалось на редкость погожим, солнечное, морозное. Снег слепил глаза. Мороз нещадно щипал уши и щеки. Выдыхаемая влага тут же оседала инеем на воротниках ватников. Со стороны конторы появилась группа людей в добротной одежде и медленно двинулась вдоль колонны. Впереди шествовал какой-то, видать, большой приезжий начальник. Сбоку, отставая на полшага, семенил начальник колонии, сзади плелась целая свора начальников помельче.
Глядя на эту процессию, Василь едва подавил смех: она напоминала ему собачью свадьбу в деревне. Впереди, задрав морду и вихляя задом, медленно, как бы нехотя, движется сука. Следом пристраиваются разномастные кобели: черные и рыжие, вислоухие и тупорылые, толстозадые и сухопарые, долговязые и коротконогие, каждый из которых надеется, что ею будет замечен именно его заискивающе-просящий взгляд.
Время от времени главный проверяющий походя задавал безадресный вопрос:
- Есть ли какие жалобы, претензии, пожелания?
Заключенные молчали, не говоря ни "да" ни "нет". Поравнявшись с Василем, начальник почему-то остановился и, глядя ему прямо в глаза, спросил:
- А как насчет еды, хватает?
Еды, конечно же, нехватало. Количество ее зависело от выполнения нормы, что было невозможно не только из-за ее величины, но и потому, что в каждой бригаде числилось несколько наглых "бытовиков", за которых остальным приходилось тянуть лямку. Расплата за это - штрафной паек: триста граммов испеченного на машинном масле тяжелого, как глина, хлеба и миска жиденькой баланды в сутки. От этого оставалось постоянное всепоглощающее чувство голода.
На этот раз начальник ждал ответа. Простодушному Василю в вопросе послышалась искренняя забота, и он честно ответил:
- Если б выполнять норму, то хватало б. Только кто ж ее, эту норму, выполнит...
Проверяющий недовольно хмыкнул и повернулся к начальнику лагеря.
- Кто такой?
- Не обращайте внимания, товарищ генерал. Это бывший полицай.
Генерал вперил ненавидящий взгляд в Василя:
- Что, немцы лучше кормили?
Жгучая обида сдавила горло Василя, и он зло прохрипел:
- Не был я полицаем. А у немцев досыта наелся ихнего хлеба в концлагерях.
Генерал опешил:
- Вот как? Значит, посадили ни за что? Выходит, Советская власть ошибается? - и не поворачиваясь, через плечо бросил: - Гречин, ты остаешься тут. Разберись с этим говоруном.
- Слушаюсь, - с готовностью откликнулся шедший позади коренастый майор.
Дальше процессия прошла поспешно, без задержек и вскоре удалилась в здание комендатуры. Раздались команды, строй распался на части, бригадиры начали сколачивать рабочие группы. Перед Василем возник надзиратель Деренок и сходу поднес к его носу волосатый кулак:
- У-у фашистская сволочь! Погоди! Новый следователь покажет тебе кузькину мать!
Только сейчас до сознания Василя дошло, что Павлов смещен с должности старшего следователя, и его место теперь займет тот приезжий майор, который выглядывал из-за спины генерала.
К новому следователю его привели уже на следующий день. Он сидел в знакомом кабинете с черной драпировкой и читал бумаги. Не поднимая головы, молча указал на стул. Василь покорно сел. Минут через пять майор отложил бумаги в сторону.
- Ну рассказывай.
- Про што?
- Про себя все выкладывай, как на исповеди.
Майор слушал длинное повествование вечного узника, не перебивая, не задавая никаких дополнительных вопросов, и, казалось, верил каждому услышанному слову. Когда, наконец, Василь закончил, он выразительно поглядел на него и назидательным тоном произнес:
-Хочешь отбыть срок и живым выйти на волю? Тогда забудь эту историю и никому больше не рассказывай. А будешь доказывать свое - прощайся с жизнью.
Василь угрюмо молчал. Он укорял себя за то, что снова рассказал всю правду о себе. Ведь все равно никто не верит. И легче от этого не становится. Лучше не отрицать ничего, что тебе, как говорят блатари, шьют. Вон интеллигент Лавров признался в антисоветской пропаганде и никому не пытался доказывать свою невинов¬ность. Бесполезно. Недаром говорил начальник колонии, принимая новое пополнение: "Запомните, здесь невиновных нет".
- А что у вас произошло с майором Павловым? – неожиданно спросил следователь.
- А это, гражданин начальник, спросите у него.
- У него уже спрашивали, а теперь твоя очередь отвечать.
- Что произошло... Допрашивал он меня, - уклонился от прямого
ответа Василь.
- А где ты зубы потерял?- допытывался следователь, рассчитывая
получить сведения, подтверждающие анонимку.
- Где потерял, там уже не найти, - снова выкрутился Василь.
Он не хотел давать показания на майора. Мало ли какие там между начальниками отношения. Отец его предупреждал: держись подальше от начальства. Говорил: паны дерутся - у мужика лоб трещит. Пусть разбираются сами.
XXX
Июль выдался нестерпимо жарким. В полдень находиться на открытом месте под палящими лучами солнца невмоготу. Тем более долбить киркой породу, нагружать лопатой полную тачку и толкать ее перед собой, обливаясь едким потом. Но ничего не поделаешь: работа - главное предназначение исправительно-трудовых учреждений.
Прорубленную зимой в таежной чащобе просеку не узнать: по ней туда-сюда снуют заключенные с тачками, насыпая грунт в полотно будущей трассы. Над опаленными солнцем полуобнаженными телами работающих, невзирая на солнцепек, вьются тучи комаров, пользуются тем, что у людей заняты руки, сосут кровь. Василь докатил тачку до места, опрокинул породу на насыпь. Обеими ладонями смыл с лица пот, после чего на лбу и щеках, на облупленном носу остались кровавые полоски от раздавленных комаров. Несколько раз шумно вдохнул насыщенный хвойным настоем прогретый воздух и снова взялся за тачку: не стоит давать бригадирам и надсмотрщикам повод для придирок. Эти паразиты только и смотрят, кому бы прописать штраф¬ной паек. А это - только третья часть нормы хлеба и миска жидкой баланды.
Катить обратно пустую тачку - не то, что полную. Можно рас¬слабить усталые мышцы. Вот только едкий пот все равно заливает глаза, да во рту пересохло, ужасно хочется пить. Скорей бы перерыв и дорваться до бочки с водой. Хотя это не поможет: сколько ни пей - жажды не утолишь, а потеть будешь еще сильнее.
Солнце медленно, очень медленно сползало с зенита. Навстречу ему от земли поднималась сизая дымка. Где-то там на западе горела тайга. Опускаясь ниже, в эту дымку, солнце становилось желто-красным, словно вынутый из горна остывающий металлический круг. Ближе к вечеру стало попахивать гарью. Над тайгой заметались растрево¬женные стаи птиц. На мотоцикле примчался посыльный от начальника колонии с приказом немедленно прекратить все работы и вер¬нуться в расположение лагеря. Однако колонну повели не в зону, а на западную окраину поселка. Здесь уже острее ощущалось дымное дыхание приближающегося пожарища. Часть людей расставили цепью и велели копать заградительные канавы. Другие вырубали подступаю¬щий к околице кустарник. И здесь, как на делянке и на трассе, с заключенных не спускали глаз ретивые бригадиры и бдительные охранники.
Уже не поймешь: то ли солнце закатилось, то ли его поглотили тучи черного дыма, затянувшие весь небосклон. Однако, жара не спала, наоборот, она усилилась, сопровождаемая нарастающим шумом и треском. Из глубины тайги надвигалась бушующая огненная лава. Пламя вмиг охватывало деревья целиком от корня до вершины и, закрученное всепожирающим вихрем, взмывало вверх, далеко выбрасывая палящие языки.
На ближних подступах к поселку уже все было расчищено и, казалось, не осталось ничего, что могло бы воспламениться, однако вырывающиеся из полымя огненные клочья то тут, то там перелетали через канаву, и задыхающимся от дыма и неимоверной жары людям приходилось затаптывать, забивать, засыпать занимающиеся очаги.
Василь увидел: задымилась и сразу полыхнула соломенная крыша стоящей наотшибе конюшни. Он безотчетно рванулся в ту сторону.
- Стой! Куда?! - загородил дорогу охранник.
- Там кони! Сгорят!
Охранник махнул рукой и отступил.
К конюшне бежали с ведрами жители поселка, озабоченные тем, чтобы огонь не перебросился на жилые постройки. Василь подбежал первым, рванул ворота и решительно шагнул в удушливую тьму. Наощупь и на слух обнаружил стойло, вывел из него кобылу. Следом выбежал тонконогий, хрупкий жеребеночек. Изнутри продолжали раздаваться храп и глухие удары. Василь снова нырнул в проем. Когда он выводил остальных упирающихся коней, сверху посыпались горящие обломки кровли. Что-то пылающее мелькнуло перед самым лицом, больно ударило и обожгло руки.
В больничке врач Иван Егорович, осматривая покрывшиеся волдырями руки Василя, покачал головой:
Хорошо еще, что ты был без рубахи. Мог бы совсем сгореть.
И чего это тебя понесло спасать чужое добро?
- Дак ведь это же кони, - оправдывался Василь.- Они ведь живые…
- Клавдия, - позвал Семенюк.
Из перевязочной выглянула медсестра.
- Обработай человеку руки и отведи его в палату на хорошее местечко.
В перевязочной медсестра осторожно, еле прикасаясь смоченной спиртом ваткой, обработала обожженные места, присыпала порошком стрептоцида и забинтовала. При этом ласково приговаривала:
- Глупенький, лошадок пожалел, а себя не уберег. Небось, больно? Бедненький... Ну ничего, полежишь у нас, пока свежая кожа не нарастет, отдохнешь, наберешься сил.
Уложив его на одну из свободных коек, она поднесла к его губам стаканчик с какой-то микстурой.
- На-ка, выпей, будешь хорошо спать.
В самом деле, несмотря на боль, он довольно быстро заснул и проснулся только когда за окном уже совсем рассвело.
Хорошо лежать на больничной койке, не то, что на жестких вонючих нарах. Вокруг тишина, покой. Нет ни шумных лагерных игрищ ни злобных ссор и драк. Не надо чуть свет вскакивать по сигналу побудки, вкалывать на жаре до седьмого пота и кровавых мозолей, орудуя киркой и лопатой, надрываться под тяжестью трижды проклятой тачки. И кормежка тут сносная: супы с крупой, каши с за¬пахом мясных консервов, хлеб с привкусом машинного масла и чай без всякого вкуса и запаха.
Одно только неудобство: палата на солнечной стороне, и к полудню становится жарко, как на верхнем полке в бане. От духоты не избавляют и открытые окна, наоборот, проникающий в помещение дым от таежного пожара еще больше затрудняет дыхание. А как свежо и прохладно было в палате, когда Василь лежал здесь в прош¬лый раз со сломанным ребром! Тогда была зима, и мороз разрисовы¬вал окна замысловатыми кружевами. Все двенадцать коек были заняты. Большинство больных - простуженные и обмороженные, другие, как Василь, лежали с различными травмами, были и язвенники и сердечники. И, как правило, здесь отлынивали от работы, притворившись больными, то один, то другой паханы.
Сейчас половина коек пустовала. На соседней развалился барачный староста Хват. Снисходительно-насмешливо глядя на Василя, он процедил:
- И чего ты, Коваль, лезешь из кожи? Думаешь, скостят срок?
- Ничего я не думаю, - сухо отрубил Василь. Ему не хотелось объяснять этому зачерствевшему уголовнику мотивы своего поступка и вообще не было настроения разговаривать.
В палату бесшумно вплыла медсестра. Хват проворно вскочил с койки и с распростертыми руками расхлябанно завихлял ей навстречу.
- Клавочка! Дорогуша...
- Дай пройти, - строго потребовала Клава.
- Брось строить из себя цыпу, - Хват попытался облапить ее, но она оттолкнула его обеими руками.
- Отстань, нахал! Не-то быстро вылетишь отсюда. Симулянт!
- Ну-ну, - отступил Хват, - значит всем можно, а мне нельзя?
- Поговори мне еще! - пригрозила Клава.
Она прошла по проходу между двумя рядами коек, остановилась возле Василя. Взгляд ее потеплел, неожиданно бархатным голоском проворковала:
- Как прошла ночь? Хорошо?
- Хорошо.
- Может, принести что-нибудь обезболивающее?
- Не надо.
Тепло в ее взгляде, нежные нотки в голосе действовали на него лучше всякой микстуры. Его переполняло чувство признательности к этой приятной девушке за ее внимательность, чуткость, заботу. Не привычный расточать слова благодарности, он всю полноту этого чувства выразил одним тихим:
- Спасибо.
Она лучезарно улыбнулась и, покачивая бедрами, удалилась. Возвратившийся на свою койку Хват заметил:
- Шикарная шмара. Скажешь, нет?
- Угу, - согласился Василь, хотя ему не понравилось грубое блатное определение девушки.
- Здается мне, она на тебя глаз положила.
Василь ничего не ответил. Хват продолжал:
- Ты не дрейфь, пользуйся моментом. Там уже многие попользовались.
Чтобы прекратить этот неприятный разговор, Василь отрезал:
- Вот ты сам и попробуй.
Он еще во время первого своего пребывания здесь в больнице слыхал сплетни о легком поведении медсестры. Тогда она на глазах у всех усиленно ухаживала за болевшим воспалением легких Артистом, так все называли красивого парня, который весной отбыл свой срок и, по слухам, вернулся на эстраду. Василя она в то время не выделяла из общей массы больных. А теперь он и сам без подсказки Хвата заметил, что медсестра уделяет ему внимания больше, чем остальным. И это ему нравилось. Утром она особенно тщательно поправляла его постель, обед принесла сама, причем суп у него оказался гуще, а хлеба и каши больше, чем у других. Она даже намеревалась покормите его, но он наотрез отказался. Хотя забинтованные руки с трудом сгибались в локтях, он сам сумел совла¬дать с ложкой.
Через несколько дней Клава повела его на перевязку. Там, где полопались волдыри, бинты присохли к телу, и она, осторожно отдирая их, дула на больные места совсем так, как это делает мать, когда ушибется ребенок. Размотав, наконец, все бинты, по¬звала врача. Иван Егорович осмотрел руки Василя, удовлетворенно заключил:
- Все идет хорошо, ребятки. Нигде нет нагноения. Молодец,
Клавдия, обработала на совесть. Продолжай в том же духе.
Он оставил их вдвоем. Клава тщательно смазала пораженные участки кожи какой-то белой мазью и стала заматывать свежим бинтом. Когда заканчивала, ее лицо оказалось совсем близко от лица Василя, и он не сдержал возникшего вдруг желания прикоснуть¬ся щекой к ее щеке.
- Ой, какой колючий, - засмеялась она.- Хочешь, я тебя побрею? Только не сейчас. Придешь после ужина.
Впереди был еще весь день. Мысль о том, что девушка позвала его придти вечером лишила Василя покоя. Ему не лежалось на койке. Он вставал, прохаживался туда-сюда по палате, подходил к окну, снова ложился, но через пять минут опять вскакивал и начинал ходить. Он не обращал внимания на зубоскальство Хвата, который пытался зацепить его непристойными колкостями. Он весь был поглощен мыслями о предстоящей встрече. "Она не просто так позвала меня. Наверное, я ей не безразличен",- думал он. Но тут же находил возражение: "Нет, это мне просто хочется, чтобы так было. На самом деле она одинаково любезна со всеми". И все-таки желание видеть в приглашении особый смысл будоражило его вооб¬ражение, волновало кровь.
Заглянувший в палату проведать пациентов врач остановил на нем изучающий взгляд.
- Ковальчук, никак у тебя температура?
- Нет, Иван Егорович. Просто сегодня очень жарко,- отнекивался Василь.
- Это не страшно, пар костей не ломит, - с облегчением вздохнул Семенюк и закончил обход.
До самого ужина Василь не находил себе места. Наскоро разделавшись с едой, он с замиранием сердца поспешил в перевязоч¬ную. Клава приводила в порядок помещение, убирала со стола в шкаф лекарства, бинты, вату, инструменты.
- А, ты уже пришел? Посиди, я сейчас...
Это было сказано таким обыденным тоном, что он почувствовал себя рядовым ожидающим лечебной процедуры. Однако, долго ждать не пришлось. Клава торопливо закончила уборку.
- Ну давай займемся твоей щетиной.
Она скребла туповатой опасной бритвой его намыленную щеку, а он ощущал волнующее прикосновение ее бедра к своему телу. Этo возбуждало, кружило голову.
- Вот теперь - ты не будешь колючим,- словно сквозь сон услыхал он и почувствовал, как она прижалась своей щекой к его щеке.
Он повернул лицо, губами поймал ее теплые влажные губы и жадно прильнул к ним. Она присела к нему на колени, крепко обвила обеими руками за шею. Он попытался обнять ее за талию, но тут же опустил скованные бинтами руки. Клава догадалась, что ему больно, и прервала затянувшийся поцелуй.
- Осторожно. Тебе это пока нельзя. Пусть немного заживет, тогда...
Заживало быстро, отслаивались омертвевшие лоскутки кожи, розовела нежная молодая кожица. Иван Егорович был доволен процессом заживления. Заметив, как старательно медсестра ухаживает за Ковальчуком, он подмигнул ему:
- Не зевай, парень. Когда еще тебе выпадут такие светлые деньки?
Он ушел, предупредив, что сегодня на работу больше не вернется. Едва за ним захлопнулась дверь, как Василь оказался возле Клавы, обхватил ее и стал целовать. Она легонько отстранила его:
- Погоди...,- подошла к двери, задвинула щеколду.
Он увлек ее на жесткую больничную кушетку, прильнул к податливому телу жадно, неутолимо, как припадает к источнику влаги путник, прошедший через пустыню.
Они стали встречаться почти ежедневно. Василь словно старался наверстать упущенное за годы воздержания. Но всему прихо¬дит конец. Руки зажили, и сколько ни продлевал добрейший Иван Егорович его пребывание в больничке, настало время возвращаться в барак, где каждый шаг - только по команде, и снова кирка, лопата и тачка выматывают силы. Первое время Василь все-таки ухитрялся иногда перед отбоем забежать в больничку «на перевязку». Потом они с Клавой стали видеться только по выходным дням.
Однажды ее вызвал к себе секретарь партбюро Кацнельсон.
- Клавдия Васильевна, я давно собирался поговорить с вами,-
начал он официально и надолго задумался, как бы в поисках подходящих слов.
- Ну так что ж вы не говорите? Я вас слушаю,- смиренно вы¬молвила она.
- Понимаете ли,- замялся он,- вопрос слишком деликатный...
- А вы не деликатничайте, здесь я привыкла ко всякому.
- Ну коли так,- собрался с духом Кацнельсон,- скажу прямо.
До меня дошли сведения, что вы, как это сказать..., неразбор¬чивы в связях. Короче говоря, меняете поклонников одного за другим. Как это можно? Сегодня - один, завтра - другой...
- Это неправда, - пыталась возразить Клава.
Но секретарь не слушал и продолжал отчитывать ее:
- А в последнее время вы взялись за осужденных. Почему вы так себя ведете?
В ее глазах мелькнули озорные огоньки.
- Я их жалею, товарищ секретарь. Они такие несчастненькие. Стоит приласкать какого-нибудь горемыку, вот он и оживает, - она вдруг хитро улыбнулась и задиристо выпалила:- а хотите, я и вам доставлю удовольствие?
Кацнельсон задохнулся от возмущения, даже стал заикаться.
- Да т-ты што? К-как т-ты с-смеешь?!
Клава, как ни в чем не бывало, спокойно сидела и улыбалась. Секретарь взял себя в руки и прокурорским тоном изрек:
- Гражданка Ветрова, такое ваше поведение несовместимо с нашей
коммунистической моралью и, следовательно, с пребыванием в рядах
партии.
Когда в очередное воскресение Василь пришел в больничку, его встретил опечаленный Иван Егорович.
- А Клавы нет. Ее исключили из партии, как это они называют: "за моральное разложение", и уволили с работы. Она собрала вещички и уехала, даже мне не сказала, куда.
Василь возвращался в барак в сумрачном настроении. Он винил себя в происшедшем, думая, что Клаву уволили из-за него, досадовал на нее за то, что не простилась с ним, не оставила своего будущего адреса. Но сильнее всего было ожесточение на тех, кто нагло вторгается в личную жизнь людей, кто самовластно распоряжается чужими судьбами.
XXXI
Сибирские старожилы недаром говорят, что здешняя зима длится восемь месяцев. Казалось, природа уже израсходовала всю годовую норму свирепых морозов и затяжных метелей, а на календаре еще только Новый год. Значит, впереди больше половины зимы. Первое января - нерабочий день, и заключенные получили короткую передышку перед завтрашним новым наступлением на тайгу.
При жестоких нравах, царивших в бараках, одинокий человек становился объектом физического подавления и морального унижения со стороны уголовных паханов. Поэтому работавшие вместе с Василем и Яном Лавров,Сокол и Малько старались держаться заодно с ними. Постепенно они, поменявшись местами, перебрались на соседние нары и теперь наслаждались ничегонеделанием, перебрасываясь редкими незначительными фразами.
- Нехай бы с ночи разгулялась завируха. Может нас не погнали бы на работу и завтра, - размечтался вслух Василь.
- Или хотя бы морозы ослабели, - подхватил Сокол.
В разговор вклинился Лавров:
-А вы обратитесь вон к нему, - он кивнул в сторону полудремавшего Малько, - у него прямая связь с небесной канцелярией. Пусть вымолит пургу или потепление.
Смиренный Малько с молчаливым укором глянул на безбожника и шумно вздохнул. А Сокол будто не слышал язвительную реплику Лаврова, продолжал свое:
- Таких морозов у нас на Беларуси не бывает. Даже на Новый год иногда случается оттепель.
- У нас в Польше тоже, - добавил Ян.
Василь согласно кивнул головой. Все приумолкли, задумавшись о своих родных местах. Сокол долго глядел на Василя, потом спросил утвердительным тоном:
- Дак ты, значится, сидел там, в польской тюрьме? - и, не дождавшись ответа, сделал вывод: - Давят нашего брата-белоруса и польские и русские власти.
- Ты не прав, - возразил Ян, - польская власть душит и бело¬русов и поляков, а русская - и своих русских.
- Тюрьмы и лагеря все одинаковые, - вставил Василь, - што польские, што немецкие, што русские.
- Кстати, - подключился к беседе Лавров, - у власти в Москве не только русские - Молотов, Ворошилов, Калинин. Сталин, например, - грузин, Микоян - армянин, Каганович - еврей...
- Хрушев - хохол, - подхватил Сокюл.
- Нет, он русский, - уточнил Лавров.
- Какой он русский? - заспорил Сокол. - Он же с Украины.
- Это ничего не значит. Вот наш Коваль из Польши, но он же не поляк?
В разговор вступил Клепач:
- Неважно, какой нации люди у власти, главное - кому она, эта власть, служит.
- Правильно, - подтвердил Лавров. - Но служит она всегда себе самой. - Он огляделся по сторонам, не слушает ли кто посто¬ронний, и, понизив голос, продолжал: - Вся суть в форме власти. Если во главе стоят вожди, как Пилсудский в Польше, Гитлер в Германии, Сталин в России, то около них пристраиваются ловкие людишки. Они поют вождям славу и от их имени властвуют над наро¬дом. Короче - холуи, только разные по чину и должности. Они постоянно твердят, что служат народу, а сами держат народ за быдло и угнетают его. Они притворяются, что до гроба преданны вождю, делают вид, что борются за его идеи, а на самом деле пользуются его именем для удовлетворения личных интересов и готовы при любом удобном случае продать его за тридцать сребренников.
Молчавший до сих пор Малько решился высказать свое мнение:
- Хороший правитель такого не допустит...
- Вот-вот, - перебил Лавров, - наш народ всегда надеялся на доброго царя. А жизнь убеждает, что власть портит любого. Как в той восточной сказке про дракона.
- Что это за сказка? - полюбопытствовал Сокол.
- А вот слушай. В одной местности появился дракон и стал пожирать людей одного за другим. На борьбу с ним выходили смельчаки, но все бесследно пропадали. Наконец, один добрый молодец победил дракона. Издыхая, чудовище сказало: "Теперь драконом будешь ты! "
Сверкнув очками, Лавров многозначительно замолчал.
- При настоящем социализме драконов не будет, - убежденно
вставил Клепач.
- Настоящий социализм? - протянул Лавров. - А что это такое?
- Это когда при общественной собственности на средства производства соблюдается принцип: каждому-по труду, а у власти находятся избранники народа.
- Общественная собственность? - ухмыльнулся Лавров. - Разве
ты не видишь, как властные чиновники, между прочим,- избранные-
и их холуи распоряжаются ею как своей, присваивают созданное
руками трудящихся? Те, кто сегодня громче всех кричат о социализме и истязают нас как антисоветчиков, завтра отрекутся от всего, чему служили вчера, наплюют на святые идеалы и так же усердно будут восхвалять противоположные. Потому что нет у них ни прин¬ципов, ни совести, а одна только лакейская забота о тепленьком местечке да о собственной шкуре. И они, эти нахрапистые собственники, задушат, Ян, ваш социализм.
Закончив эту длинную тираду на запальчивой ноте, Лавров обвел слушателей сияющим поверх очков взглядом, словно перед ним была студенческая аудитория. По скептическому выражению лица Клепача было видно, что он не согласен с выводом Лаврова, но он не стал продолжать спор. Сокол и Малько с любопытством глядели на двух чудаков, затеявших в таком неподходящем месте теоретическую дискуссию.
Для Василя услышанное стало толчком к размышлениям. Ему хотелось верить Яну. Не только из-за того, что он его приятель, но и потому, что очень привлекательно выглядело то идеальное общество, за которое тот ратовал. Но в то же время Василь не один раз видел в жизни подтверждение тому, о чем говорил Лавров. Перед его мысленным взором проходила череда прислужников разных властей, которые всячески мордовали его, законопослушного чело¬века: Юзик Лупский, надзиратель Веревский, старший сержант Стро¬гов, оберштурмфюрер Отто Шранк, комендант Боннер, старшина Деренок, следователь Павлов. Они разные, но в то же время все -начальники, следователи и надзиратели - чем-то похожи друг на друга, как патроны в обойме. Откуда они взялись такие? Ведь не родились же они надзирателями и следователями. Юзик Лупекий и те жандармы, что избивали липских мужиков, сами были крестьянскими детьми. Оберштурмфюрер Шранк, комендант Боннер и эсэсовцы тоже не с неба свалились. А русские - Строгов, Деренок, Павлов? У них даже песня есть: "Вышли мы все из народа". Но как всякие холуи -и польские, и немецкие, и русские - служат они не народу, а своему начальству. Василю снова вспомнилась отцовская поговорка: "От всякой власти одни напасти". Да, власть - страшная сила. Малько говорит, что нет власти не от бога. Так, мол, сказано в Писании. Почему же тогда она поступает с людьми не по-божески? Этот вопрос так и остался для него непостижимым.
Той ночью Василю приснился сон, будто он лежит на холодном цементном полу в подвале среди избитых, окровавленных людей. Одного за другим их безвозвратно уводят охранники в черной униформе. За ним тоже пришли. Это Юзик Лупский и уголовник Вырвич. Они подталкивают прикладами и кричат: "Шнэль!" Из-за большого стола, на котором лежат орудия пытки, поднимается следователь Павлов, размахивая кованой плетью. Василь пытается уклониться от ударов. Майор свирепеет, искаженное злобой его лицо наливается кровью, он что-то кричит по-немецки. Да это же оберштурмфюрер Отто Шранк! А эти двое с дубинками - гестаповцы. Василь толкает на них стол и бросается бежать, мчится каким-то бесконечным коридором и никак не может найти выход наружу. А за спиной - топот кованых сапог преследователей. Наконец, каким-то образом он оказывается на улице между бараками, сворачивает в сторону, но наты¬кается на изгородь из колючей проволоки, бросается в другую -там тоже колючка. А преследователи уже настигают, вот-вот схва¬тят. И тут Василь вспоминает, что он ведь умеет высоко прыгать и даже летать. Он подпрыгивает, легко перелетает высокую изго-родь и бежит дальше, туда, где синеет спасительный лес. Наперерез ему несутся охранники с овчарками, с одной стороны Веревский, с другой - Деренок. Он успевает проскочить между ними, и вот уже лес. Но там бушует пламя - надвигается таежный пожар. Овчарки уже совсем рядом, их оскаленные пасти готовы вцепиться в его тело. В последний момент Василь собирается с силами, подпрыгивает и летит над горящим лесом. Его обжигают языки пламени, дым за¬трудняет дыхание, а выше подняться он не может, уже иссякают силы. И тут он замечает свободную от огня поляну. Там стоит, протягивая к нему руки, Клава. Он опускается ниже. Нет, это не Клава, это Янина! Боже, как давно он ее не видел! Скорее туда, к ней! Но поляну тоже охватывает пламя, и он уже совсем обессилевший падает вниз...
... И просыпается. Была еще ночь. Ему хотелось, чтобы сон с Яниной продолжался, но снова заснуть не удавалось. Он лежал с закрытыми глазами и пытался восстановить ее облик. Однако, сколько ни напрягал память, ничего не получалось. Как же так? Только что во сне явственно видел Янину, а проснулся - не может вспомнить ее лица. Вспомнились прежние сны, в которых она приходила к нему то на лесной поляне, усеянной подснежниками, то на прибрежном лугу в венке из ромашек и васильков, то на освещенном ярким солнцем пороге лесничёвки. Такие сны навещали не¬часто, вероятно потому, что с каждым годом он все реже вспоминал ее. Он даже старался гнать от себя мысли о ней, сознавая, что они бессмысленны по своей бесперспективности: ведь ему все равно уже никогда не встретиться с нею. Что толку вспоминать далекое прошолое - только лишний раз бередить душу. Да и было ли оно? Может, это все приснилось: и ромашки на лугу, и васильки в жите, и золотистые волосы, разметанные на сене? Нет, не при¬снилось. Все было. А то, что случилось потом и все еще продол¬жается - вот это похоже на сон. Тяжелый, страшный, беспросветный.
XXXII
Три только что выкованные подковы, блестящие, изящные, одна в одну, остывали на верстаке. Каждая из них годилась не только не то, чтобы быть использованной по прямому назначению, но и в качестве талисмана "на счастье". Четвертая фактически тоже была готова, но Василь, придирчиво оглядев ее, сунул обратно в жар. Когда подкова раскалилась, вынул ее длинными щипцами, уложил на наковальню и стал легкими и точными ударами молотка доводить до совершенства. Опущенная затем в кадку с водой подкова громко фыркнула, взметнув облачко пара, и после купания заняла место рядышком с остальными.
Василь отер пот со лба и еще раз окинул взглядом свои "произведения искусства", как назвал его изделия Лавров, этo было когда его однажды упрекнул Сокол:
- И чего ты, Коваль, так стараешься, как для себя?
Василь только улыбнулся. За него ответил Лавров:
- Недалекий ты человек, Сокол. Ты пойми: Коваль - мастер.
Творец. А творцу неважно, для кого сделана вещь, для себя или
для других. И вообще, хорошо сработанное изделие получает самостоятельную жизнь и даже переживает своего создателя. Возьми, к примеру, древний кувшин. Где тот гончар, который его вылепил? Его и в помине нет. А его произведение - в музее. Живет по сей день. А тут не глина, а металл. Ковать - это тебе не то что горбатиться с лопатой и тачкой. Это творческий процесс.
С лопатой и тачкой Василь тоже достаточно намаялся. От кровавых мозолей до искривления позвоночника. Когда десять лет тому назад злая судьба занесла его в колонию желдорлага, он даже и не помышлял о том, что здесь когда-нибудь понадобятся его профессиональные знания и умения. Обреченно думал, что весь срок - двадцать пять лет- , если останется жив, придется отбы¬вать в роли чернорабочего. Долгих семь лет так и было. Вместе с другими Василь с топором и пилой прорубал просеку через тайгу, долбил киркой и копал лопатой грунт. А сколько тачек земли перетаскал! Все было как в той песне, что придумал кто-то из заключенных:
Тяну дорогу распроклятую
Я от темна и до темна.
Кирка с лопатой мне - приятели,
А тачка - верная жена.
Довелось Василю укладывать шпалы, заколачивая, как тогда в Германии, под них щебень, и тянуть стальные рельсы, надрываясь от непомерной тяжести. Больше всего досталось на перевале. Вручную, киркой и кайлом долбить скальную породу - это не то что горшки лепить. После смены приползали в барак чуть ли не на карачках.
Начальство додумалось поднимать дух строителей испытанными методами наглядной агитации. В бараках развешивали призывные плакаты и лозунги. Среди заключенных разыскали бывших газетчиков и заставили их выпускать лагерную многотиражку. Заметки в ней о "кипучей работе" и "трудовых подвигая передовиков" должны были подбадривать остальных. В день завершения основных работ на перевале в газете появились стихи в ритме песни "По диким степям Забайкалья":
Нас грозы с дороги не сбили,
Нас лютый мороз не сломал,
Глухую тайгу покорили,
Победно прошли перевал.
Эта победа была достигнута, как на войне, ценой немалых жертв. Отряды пробивались вперед, оставляя позади вдоль всей трассы холмики, под которыми навсегда упокоились труженики, не выдержавшие ударного темпа великой стройки. Там на перевале Василь расстался со своим лучшим другом Яном Клепачем. Этo случилось весной пятьдесят третьего. По проложенному к перевалу пути прибыл поезд со стройматериалами. Бригаду, в которой ра¬ботал Василь со своими приятелями бросили на разгрузку.
Когда строем прибыли на место, бригадир - бывший капитан, разжалованный и осужденный за то, что побывал в немецком плену громко скомандовал:
- В колонну по два стройся!
Колонна перестроилась попарно.
- К первому вагону шагом марш!
Он сам откатил вагонную дверь, запрыгнул внутрь и пододвинул к краю тяжеленный ящик с болтами:
- Принимай!
Передняя пара подхватила ящик и передала следующей, та - дальше по цепочке, и задвигался, запыхтел живой человеческий конвейер. Вслед за болтами пошли ящики с гайками, потом с костылями и плашками. Подтянув последний ящик, капитан выпря-мился и выдохнул:
-Перекур!
После перерыва настала очередь контейнеров. Огромный ящик зацепили веревками и по-бурлацки потянули с платформы по наклоненным слегам. Вдруг раздался треск не выдержавшего тяжести бревна и предостерегающий крик бригадира:
-Берегись!
Стоявший рядом Ян рывком оттолкнул Василя, но сам отско¬чить не успел. Контейнер накренился и рухнул, подмяв его под себя. Его извлекли оттуда еще живого, но без сознания.
Только на третьи сутки в больничке Ян открыл глаза и еле слышно попросил:
- Пи-ить...
Однако сознание к нему полностью так и не вернулось. Он никого не узнавал, с трудом произносил несвязные польские и русские слова. Только однажды, когда его навестил с разрешения начальства Василь, осмысленно вымолвил:
- А-а, братка... Где я?
- В больнице. Придавило тебя трохи, - приуменьшил беду
Василь. - Але ништо, ты крепкий, скоро поправишься.
- Поправлюсь...,- не то соглашаясь, не то с горькой иронией
повторил за ним Ян.
На следующий день он тихо скончался.
Василь тяжело переживал утрату, замкнулся, впал в состо¬яние полного безразличия ко всему, потерял всякий интерес к жизни. Он стал рассеянным, невнимательным, часто задумывался во время работы, за что ему постоянно доставалось от бригадира, прораба и надсмотрщиков.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы однажды не подвернулся случай. Как-то на утренней перекличке к нему подошел заведующий мастерскими.
- Ковальчук, ты, говорят, раньше работал в кузнице? Тут у нас, понимаешь, молотобоец выбыл из строя. А кузнец - старый, без помощника не может. Так что отправляйся прямо сейчас в производственную зону. На проходной спросишь, как пройти к кузнице.
Престарелый кузнец Бахарь сначала недоверчиво отнесся к новому помощнику, подумал, что ему подсунули случайного человека, не имевшего дела с кузнечным ремеслом. Но уже с первых ударов молота понял, что ошибался. Оказавшись в своей стихии, Василь словно ожил, на душе отлегло. Впервые за многие годы взялся за дело с удовольствием. Довольно быстро он вспомнил все, чему учил его отец. И Бахарь мало-помалу начал делиться с ним своими профессиональными секретами. При этом он приго-варивал:
- Махать молотом может всякий. Но не каждому дано отковать даже простой гвоздь. А вот в тебе я вижу такие задатки, что дай тебе волю, то в будущем смог бы не только коня, но и блоху подковать, как тот Левша.
- Какой такой левша?
Василь не знал, о ком идет речь. Со школьных лет не державший в руках ни одной книги, он, конечно, не читал Лескова. И старый кузнец по-своему изложил ему сказ о непревзойденном тульском мастере. Здесь в кузнице, разумеется, не требовалось такое ювелирное мастерство, но все, что выходило из-под молота Василя, было сработано добротно, на совесть.
Осенью того же года Бахарь сильно занемог, слег в больницу, откуда уже не вернулся. Кузница полностью перешла во владение Василя. Здесь над ним не было надсмотрщика, и он переставал ощущать себя несвободным.
И вот уже третий год Василь кует ломы, кирки, кувалды, другие инструменты, подковывает лошадей. Он уже давно не считал дни и месяцы пребывания в неволе, только каждое Рождество мысленно зачеркивал еще один год. Так перешагнул своеобразный юби¬лей - десять лет. О том, что принесут ему оставшиеся пятнадцать, что будет дальше, не загадывал.
Будущим летом ему исполнится всего сорок, и хотя выглядит он на добрый десяток лет старше, впереди еще немалый кусок жизни, и хотелось бы прожить его на воле. Но это от него не зависит. Приходилось постепенно свыкаться с условиями, в которых находился. За хорошую работу и примерное поведение получил право свободного выхода из зоны без конвоя, хотя жить продолжал в бараке и соблюдать установленный режим от утренней переклички до вечерней. Он надеялся на то, что когда-нибудь и ему разрешат поселиться за пределами зоны в поселке для вольных, где осело немало бывших заключенных, которые прижились здесь и не собирались никуда уезжать.
А пока Василь, окончив работу, возвращается в свой седьмой барак. На выходе из производственной зоны в жилую его, как и всех, тщательно обыскивают охранники. Хотя они знают, что этот тихий, покладистый кузнец никогда не нарушает режим и не вынесет ничего недозволенного, но таков порядок. Это уголовники постоянно норовят пронести через проходную какую-нибудь опасную штуковину. Прошлый раз выловили у одного умельца такую финку, сработанную в мастерской, - хоть на выставку художественного творчества отправляй: наборная ручка из цветного плексиглаза, лезвие так отполировано, что в него можно смотреться, как в зеркало.
Кузнец тоже первоклассный мастер, но ничего подобного делать не станет. Сколько раз паханы пытались навязать ему свои заказы, но всегда получали твердый и решительный отказ. Он не боялся запугиваний и угроз, а в случае нападения был готов дать сдачи. В то же время, обладая недюжинной физической силой, он никогда не смотрел свысока на тех, кто слабее его, и не испы¬тывал чувства ущербности, неполноценности, если видел, что кто-либо другой знает и умеет больше его. Таких людей он уважал. И не любил тех, кто завидует более сильным, более умным и даже ненавидит их, как дорвавшиеся до власти наглые посредственности, помыкающие способными, но скромными подчиненными.
Ежедневно подвергаясь обыску на проходной, Василь, тем не менее, не мог притерпеться к этой унизительной процедуре. Каждый раз во время ее снова возвращалось ощущение несвободы, исчезавшее в кузнице. Это ощущение еще больше усилилось после того, как он наткнулся на книжку, оставшуюся после Бахаря в тумбочке в углу кузницы. Затрепанную, захватанную черными пальцами книжицу он обнаружил раньше, но не трогал. А недавно в свободную минуту взял в руки, раскрыл и увидел крупный заголовок: "Левша". Сразу вспомнился рассказ Бахаря и захотелось самому прочесть о тульское умельце. Урывками между делом, по слогам, как в детстве Библию, преодолевал он предложение за предложением пока не перевернул последнюю страницу. На этот раз история Левши увиделась совсем по-иному. Бахарь представил его как замечательный пример для подражания. А со страниц книжки талантливый кузнец запал в душу Василя несчастным горемыкой, который отдал весь свой талант, все силы и убогую жизнь ради прославления отечества, а вместо заслуженных почестей и наград получал от власть предержащих одни унижения и терзания.
Вечером, лежа на своих нарах, Василь продолжал размышлять о прочитанном. То, что русский самородок подковал английскую стальную блоху, конечно, сказка. Но тот, кто ее создал, описал жизнь такой, какой она была в те далекие мрачные времена. С тех пор сменилось несколько поколений, уходили одни властители и приходили другие, а справедливости как не было, так и нет. Вот и он -конечно , не такой, как Левша, но все-таки мастер, - пропадает ни за что в неволе. И это в стране, которую когда-то так расхваливал Ян Клепач! Правда, незадолго до своей гибели он признался Василю:
-А помнишь, братка, как мы с тобой спорили в тюремной камере о свободе в этой стране? На жаль, ты оказался прав: в ней свободы не больше, чем в Польше или в других странах.
А что такое вообще - свобода, если ее может быть больше или меньше, как лагерной баланды, а чтобы полной, досыта - не бывает никогда? Чтобы человек делал то, что хочет, а не то, что ему повелевает начальник. Чтобы работник распоряжался плодами своего труда. Там, в немецком лагере, на самом видном месте мозолил глаза щит с издевательской надписью: "Труд освобождает". Да, тот каторжный труд освободил многих от неволи, отправив на тот свет.
Интеллигент Лавров как-то пытался объяснить Василю, что свобо¬да - это познанная необходимость. Мол, люди живут в независящих от них условиях и могут успешно действовать по своему выбору лишь настолько, насколько познают эти условия. Поэтому свобода всегда относительна и никогда не бывает абсолютной. Из этой философии Василь понял только, что человеку быть свободным от общества невозможно.
Может быть, прав баптист Малько, который говорил: "Свобода там, где дух Господень"? Он еще рассказывал про случай, когда в Америке расисты убили негритянского проповедника, а братья по вере написали ему на надгробной плите: "Свободен, свободен, слава Богу, наконец, свободен".
- Ну такая свобода нам всем обеспечена,- резонно заметил тогда Сокол.- А я хотел бы еще на этом свете пожить и насладиться свободой, хотя бы не абсолютной, а такой, какая там, по ту сторону колючки.
Этого хотел каждый из них. Но не всем суждено выдержать тяжкие испытания, выпавшие на их долю. Малько уже в прошлом году обрел свободу по-образцу негритянского проповедника: отказало сердце. Лаврова одолевает чахотка. Лежит вот рядом, заходится от очередного приступа кашля. Сокол вроде бы ничего, держится. Но кто знает, каким боком повернется судьба. Сегодня жив, а завтра...
Дверь барака с треском распахнулась настежь, в темном проеме возник бригадир - разжалованный капитан, и, как бы оспаривая невеселые размышления Василя, прогремел:
- Братцы! Свобода!
Несколько голосов разом ответили:
- Ты что, очумел?!
- Указ об амнистии вышел!
Барак взволнованно загудел.

ХХХШ
Пригородный автобус тянулся невыносимо медленно, поминутно останавливался. Василь подумал, что раньше, когда здесь еще не было этого чуда техники, на подводе можно было уже дое¬хать до Липок. Раньше. Это сколько же лет он не был в этих краях? Тогда шел тридцать девятый, сейчас шестьдесят второй. Двадцать три года! С возрастом время как бы ускоряется. Кажется совсем недавно вышел из лагерных ворот, а, оказывается, прошло уже шесть лет. Вышел, а куда податься? Его родные Липки за гра¬ницей. Единственное место, где была родня, и куда он так и не дошел тогда, в тридцать девятом, - Ружаны. На этот раз добрался. Дядька Микола встретил с пониманием. Да и не нахлебником пришел, а помощником.
Местность тамошняя - леса, поля, луга, болотца - и население - белорусы вперемешку с поляками - все напоминало родину, пробуждало думы о далеком прошлом, о родном доме, о Янине. Но о поездке туда долгое время не могло быть и речи. Но вот в этом году сосед дядьки Миколы Ежи Новицкий выхлопотал себе разрешение съездить к родственникам в Польшу. Тогда и Василь пошел по инстанциям, помел до прокурора области, но своего добился.
И вот уже автобус приближается к развилке, от которой идет дорога на лесничевку. Несмотря на такой длительный срок, это место почти не изменилось. Он сразу узнал его, встрепенулся, бросился к шоферу:
- Останови здесь!
Шофер затормозил и пожал плечами:
- Зачем же нервничать. Я и так здесь всегда останавливаю.
Но странное дело: Василь так рвался сюда, к этой развилке, а сойдя с автобуса долго не мог двинуться с места. Ему вдруг пришло в голову, что Янины скорее всего в лесничевке нет. В той среде, где он обретался, было твердое убеждение, что такие пригожие в девках не засиживаются.
Но что толку строить предположения, когда уже ступил на эту землю. И он пошел, ускоряя шаг, туда, куда долгие годы устремлялся своими мыслями.
С волнением подходил он к знакомому двору. Встретила лаем большая лохматая собака. На крыльцо вышла полнеющая женщина в серой споднице и темносиней кофточке с засученными рукавами. Льняные волосы были сзади скручены в тугой узел. Она цыкнула на собаку:
- Цыган , на место!
Хотя это было произнесено незнакомым строгим тоном, Василь узнал ее голос. Он приблизился. На него выжидающе смотрели ее серые глаза, показавшиеся не такими большими, какими были тогда из-за того, что лицо стало шире и темнее. Под глазами и на лбу - тонкие сеточки морщин. Василь поймал себя на том, что он как-то бесстрастно рассматривает ее и почему-то не ощущает прежнего бурного всплеска эмоций. Каким-то чужим деревянным голосом прохрипел:
- Добры дзень.
- Дзень добры.
Она всматривалась в него из-под ладони, явно не узнавая.
- Нe узнаешь?
В его вопросе звучала скорее утвердительная интонация. И так как она продолжала стоять в той же позе, он назвал себя. Не по имени, а как-то официально:
- Ковальчук моя фамилия.
Она всплеснула руками:
- Матка Боска! Не может быть!
Она все еще не узнавала в этом сгорбленном седом старике того самого Василя, который оставался в ее памяти стройным вихрастым красавцем.
Какое-то время они молча рассматривали друг друга. Наконец она спохватилась, засуетилась:
- Да чего же мы стоим. Заходите,- и распахнула дверь. Василь прошел за ней в хату.
- Сядайте,- она подвинула к столу стул.
- Ну что ты, Янина,- сказал он усаживаясь,- меня на "вы", будто я пан какой.
- А кто знает, может и пан,- сказала она и села напротив, с другой стороны стола.
- Да не-е, я тот самый..
- Тот да не тот,- изучающе глядела на него Янина и со вздохом сожаления добавила:- вон какой седой и старый стал. Совсем не узнала.
Первоначальная настороженность и скованность ее прошла. Она расслабилась и принялась расспрашивать, где это его так потрепала жизнь, что он выглядит гораздо старше своих сорока пяти.
Ему не хотелось начинать встречу с тягостных воспоминаний, и он отделался ничего не говорящим:
- Да уж всего хватило под завязку. Но сначала расскажи ты, как жила тут. А что пан Чеслав?
Он боялся спросить, жив ли ее отец, но она сама опередила:
- Умер тата в войну. Тебя все время вспоминал.
- Дак ты с тех пор живешь одна?
- Нет не одна. С сыном.
Василю показалось, что он ослышался.
- С сыном?! У тебя сын? - он начал догадываться, но все еще не верилось.- И сколько ему лет?
Янина глянула на него с укоризной:
- Да-а, видно ты забыл то раннее утро, когда прибежал из тюрьмы к нам на сеновал... - и сжала лицо ладонями, чтоб не показывать нахлынувших слез. Выплеснулась обида, которая накапливалась за долгие годы ожидания, одиночества, страданий.
- Да што ты, Януся,- он первый раз за встречу назвал ее так,- што ты, успокойся.- Он хотел пожалеть ее как-нибудь, обнять что-ли. Встал и, обойдя стол, подошел к ней. Она почувствовала его движение и отстранилась рукой.
- Нe надо. Я сама.
Этим твердым "сама" было сказано все. Сама родила и вырастила сына. Сама стала хозяйкой лесничевки. Сама двадцать лет без всякой помощи поддерживает жизнь на этом маленьком островке посреди зеленого моря.
"Теперь она во мне не нуждается"- подумал Василь. Ему уже не надо било объяснять, сколько лет сыну. "Двадцать два. Совсем взрослый мужик. А я и не знал, что у меня растет сын",- думал он. И после того, как Янина успокоилась, спросил:
- А как ты его назвала?
- Васильком.
Он почувствовал признательность к ней за добрую память. Захотелось увидеть сына.
- А где он?
Янина гордо подняла голову и как-то торжественно объявила:
- Поехал в роддом забирать жену с сыночком.
Дескать, пока ты там неизвестно где шлялся, у меня не только сын вырос, но и появился внук.
У Василя голова пошла кругом: еще не успел осмыслить своего отцовства, а уже стал дедом. Растерянно, невнятно пробормотал:
- Жену... сыночка... Сам еще такой молодой, а уже батька..
- Тебе тогда столько же было,- напомнила Янина.
- Да-а,- проткнул Василь,- и после длинной паузы поинтересовался:- Ну и кто же он?
- В деда пошел. Выучился на лесника и теперь вот тут хозяйничает.
Сo двора послышалось тарахтение подъехавшей подводы.
- А вот и они,- обрадовалась Янина и заспешила к выходу.
Василь остался стоять возле стола, словно ноги его приросли к полу, и жадно смотрел на дверь. Вскоре они появились на пороге: высокий, широкоплечий, русый родитель с белоснежным свертком на руках, рядышком - хрупкая, молочно-бледная счастливая мать, а за ними – сияющая и еще довольно молодая бабушка.
Молодые не ожидали встретить в хате незнакомого человека и поэтому на какой-то миг смутились, но тут же пришли в себя и вежливо поздоровались.
- А у нас гость,- стараясь быть спокойной, сказала Янина. Познакомьтесь: Ковальчук Василь Адамович. У него дом в Липках, Вот вернулся на родину после долгого отсутствия.
Василь, у которого от волнения перехватило дыхание, молча поклонился и услыхал бархатный баритон сына:
- Невинский. Тоже Василь.
- Мария,- застенчиво отрекомендовалась молодая мать, - а это наш маленький сыночек. Мы его решили назвать Чеславом. В честь дедушки.
Василь вдруг почувствовал себя здесь лишним. То, что Янина представила его как постороннего человека, и ее слова о его доме в Липках он расценил как намек и заторопился:
- Дак я не буду вам мешать, пойду наведаюсь в свой дом. Надеюсь, что не встречу там Юзика Лупского?
- Не встретиш,- улыбнулась Янина.- Этот негодяй сбежал вместе с немцами. А в пустом доме после войны поселились погорельцы - муж с женой и двумя детьми.
Она не удерживала Василя. Только когда он уже дошел до порога, скороговоркой обронила:
- Заходи к нам вечером, расскажешь о себе, где был все это время, чем занимался.
- Спасибо, зайду,- обрадовался приглашению Василь. Он чувствовал какую-то неосознанную вину перед Яниной, перед сыном, перед этим крошечным существом, совсем недавно появившимся на свет. "Ведь они ничего про меня не знают, может думают, что я какой-нибудь волоцуга".
Жильцы его дома не ожидали появления хозяина. Столь длительное его отсутствие давало основание односельчанам думать, что он, как и многие другие, стал жертвой беспощадной войны. Больше двадцати лет о человеке ни слуха ни духа. Но он оказывается не пропал. Вот вернулся.
Лица пожилых мужчины и женщины, встретивших Василя, выражали крайнюю растерянность и обеспокоенность. Но он не стал выяснять с ними отношения собственности. Сказал, что приехал всего на неделю. А там видно будет, как получится. Жильцы успокоились и сразу засуетились, стараясь организовать достойный прием хозяину, оказавшемуся в собственном доме в роли гостя.
После обеда с угощениями он вышел во двор. Не терпелось увидеть тайные уголки детских забав и просто памятные места, прикоснуться к старым, когда-то служившим его семье, предметам, ощутить прежние запахи родного дома.
Больше всего воспоминаний было связано с кузницей. Она уцелела, но внутри было пусто. Не осталось не только ни одного инструмента, но и никаких следов прежней деятельности. «Неужели,- с грустью думал Василь,- теперь селяне не нуждаются в кузнечном ремесле?»
Банька воскресила в его памяти подробности той, последней перед побегом за границу, ночи. Она постарела, потемнела, но, было видно, служила по прямому своему назначению. Василь зашел внутрь, с иронической улыбкой осмотрел печку, восстановленную новыми жильцами, и спросил, знают ли они что-нибудь о Бохме. Нет, они ничего о таком не слыхали. Значит его нет, решил Василь: деревня - не город, где жильцы часто не знают, кто живет в одном подъезде с ними.
Острая потребность излить душу перед близкими людьми привела его обратно в лесничевку еще засветло. После ужина, во время которого они выпили за новорожденного, Василь осмелел и, когда молодые удалились к себе в комнату, начал сбивчиво и путанно рассказывать Янине о своих злоключениях. А она молча слушала с широко открытыми глазами, полными ужаса и жалости.
Когда Василь ехал сюда, он намеревался сказать Янине, что там, в неволе, часто думал о ней. Но теперь он усомнился в этом. Разве о ней он думал? Он хотел видеть ее, быть с ней рядом, принимать ее ласку, наслаждаться от близости с ней. Выходит, думал о себе! Если б думал в самом деле о ней, то обязательно пришел бы к мысли о том, что после тех счастливых дней в лесничевке у нее мог родиться ребенок. Значит должен был думать уже о них. И пытался бы вырваться к ним. Такая возможность была летом сорок второго, когда батрачил у бауэра. Тогда не воспользовался ею. А теперь что говорить о безвозвратно ушедшем?
Как бы подслушав его мысли, Янина сказала:
- Теперь ничего не поделаешь. Жизнь назад не вернешь,- она вздохнула. - А ведь все могло быть иначе, но не переживай, ты ни в чем не виноват.
Для человека, который полжизни незаслуженно провел в местах лишения свободы, эти слова прозвучали как запоздалый оправдательный приговор.
Всю неделю Василь заново открывал свою малую родину, стараясь обнаружить знакомые с детства и юности места. Побывал и на «журавином» болоте. На краю его все еще цеплялась за жизнь та самая исковерканная молнией сосна. Другие сосны, размышлял, глядя на нее, Василь, пойдут на бревна для хаты или на доски, из которых можно сделать что угодно, от колыбели до домовины. А кому нужна эта, изувеченная слепой безжалостной силой? И он, преждевременный старик, изломанный машиной устрашения и подавления, созданной людьми, подобно этой сосне, продолжает жить, хотя не нужен никому. В этом он лишний раз убеждался, каждый день наведываясь в лесничевку, куда его тянули память и надежда ощутить там себя не посторонним, своим. Но все внимание и чув¬ства ее обитателей были сосредоточены на младенце, который без конца спал, да время от времени надрывно требовал, чтоб его накормили или перепеленали.
Василю казалось, что Янина не испытывает к нему ничего, кроме жалости. Сын, которому она все рассказала, относился к нему как к почетному гостю, вежливо и обходительно.
Неделя промелькнула как один день. Перед отъездом на Брестчину Василь зашел в лесничевку попрощаться. Встретили Янина с невесткой. С порога спросил:
- А где сын?
Срочно вызвало начальство. Вернется только вечером.
- Жаль. До вечера мне нельзя оставаться,- грустно он и еще раз со вздохом повторил:- Жаль.
Посидели, помолчали немного. Василь глянул на часы, тяжело поднялся.
- Ну што ж, пора. Будем прощаться.
Янина встрепенулась от задумчивости:
- Я провожу тебя до автобуса.
Он последний раз с нежностью глянул на спящего внучонка и попрощался с Марией. Когда вышли со двора, он снова сказал:
- Жаль не увиделись напоследок с сыном.
В ответ Янина заронила надежду:
- Ничего. Еще увидитесь не раз.
Дальше до самой развилки шли молча, понурив головы, словно провожали кого-то из близких в последний путь. Это нелов¬кое гнетущее молчание навязало мысль: "Скорей бы пришел автобус". Долго ждать его не пришлось. Василь печально улыбнулся Янине:
- Ну што ж, бывай, - и шагнул к машине. Уже в дверях авто¬буса услышал ее тихое:
- Приезжай...
Круто обернулся, но дверь захлопнулась, автобус тронулся, и уже через заднее стекло он увидел, как она провела тыльной стороной ладони по глазам. "Значит я ошибался, когда считал, что стал для нее совсем чужим?"- с чувством просветлен¬ной грусти подумал он.
х х х
Скорый поезд Варшава-Москва отстукивал последние километры территории Польши. Василь сидел лицом к окну, глядя в никуда. Но вдруг нечто, попавшее в поле зрения, заставило его вздрогнуть. Из-за туманного горизонта наперерез поезду шагали стройные ряды столбов, опутанных паутиной колючей проволоки. Поезд прибли¬жался к государственной границе.
КОНЕЦ