Если вглядеться, глаза у ночи синие-синие как у кого-то еще, давно забытого по ту сторону монитора.
И когда начинаешь вглядываться, они вздрагивают вдруг бликами звезд радостно и немножко испуганно. Всполошившись, ночь ласково укутывает тебя своим одиночеством. Одиночество у нее тоже синее и еще, почему-то, махровое и влажное - наверное плакала. И тебе в нем зябко, но приходится терпеть. А она тем временем нежно стачивает твои роговые наросты на душе до чувствительности, а сама ловит твой взгляд своими лошадиными глазами, будто проверяет здесь ли ты еще.
И когда ты уже чувствуешь, то оказывается, что это чертовски трудно, и тогда ты поспешно запечатываешь это свое чувство какой-нибудь фразой, как письмо в бутылку из-под Шабли или еще какого-нибудь прекрасно звучащего и не менее французского Шампанского, хотя умом прекрасно понимаешь, что это был обычный портвейн. И запускаешь его так далеко, насколько хватает размаху. И ночь как-то отвлекается, а ты успеваешь улизнуть, оставив ей махровую влажность вместо себя.
Утром чувствительность еще есть- она нескоро зарастает. И когда ты встаешь - это подвиг, а когда шагаешь сквозь строй серых утренних домов,они тебя уважают и вытягиваются во фрунт. Фонари отдают тебе честь, деревья приветственно вскидывают руки-ветви.
И только ночь далеко за спиной тяжко вздыхает и устало прикрывает синие глаза, да где-то далеко в информационном море плывет твое запечатанное чувство в надежде, что его кто-нибудь обнаружит.