* * *
1

Лето в южном понизовье Волги порой так изматывает своей жарой, что уже в начале июня находиться в черте города становится попросту невыносимо, сколь легко ты бы ни одевался. Увы, выбраться на природу, поближе к воде, или в лесопосадку, тянущуюся вдоль Ахтубы, удаётся лишь в выходные дни. Видимо, поэтому ожидание субботы становится столь томительным и долгим, а её приход – так радостен.
Как-то раз вышла я из дома налегке, едва занялась заря, и направилась, перейдя шоссе, соединяющее Волгоград и Астрахань, вниз, к высокой дамбе. Спустившись с неё, сразу же попадаешь в прибрежные ивовые заросли, тянущиеся на всём протяжении вдоль некогда величественной и, судя по рассказам старожилов, судоходной реки со звучным тюркским именем Ахтуба. Я шла по узкой тропке, проделанной не то человеком, не то животными, вдыхая ароматы просыпающейся реки, всё еще не сбросившей с себя покрывало тумана. Ночная роса тщательно смыла дневную унылую пыль с травы, с листьев деревьев, отчего всё вокруг было будто забрызгано крупными каплями светло-зелёной акварели, веселя душу и радуя глаз путника. В планы мои входило найти спуск к воде, где бы можно было найти пологий бережок, с выброшенным половодьем пнём или бревном, успевшим за месяц лежания на песке высохнуть под испепеляющими лучами южного солнца. Идти в поисках такого места, где бы можно было присесть, достать из кармана заветный блокнот и писать – писать, под аккомпанемент шумящей воды и щебечущих птиц, пришлось довольно долго. Вот прохожу я мимо вспаханной межи, что по-над валом, и, потревоженные моими шагами, с шумом, взлетают с межи галки. Удивительно, даже подойдя совсем близко, я их не заметила. Они были тихи и неподвижны, с вечера притаившись среди вздыбленных отвалами лемеха комьев земли. Но едва под моей ногой хрустнул сухой сучок, - и они взметнули вверх, поднимаясь всё выше и выше. Я остановилась, провожая их взглядом. Вот уже не слышно их криков, и огромная стая повисла в небе, подобно серой тучке, благо, не способной пролить на землю и капли дождя – иначе омрачилась бы моя прогулка. Так и продолжая стоять с высоко поднятой головой, я вдруг подумала о том, как похожи эти серые галки на мысли, спящие до поры до времени в моей голове. Стоит непонятно откуда взявшемуся раздражителю потревожить их, - они вспорхнут, словно птицы, и полетят, полетят, запорхают, захороводят, то, собираясь в стаи, то разлетаясь, и исчезая в облаках подсознания. Порой они стремительно, будто придавленные ветром сомнений, падают вниз, поражая своей мощью и напористостью, требуя немедленного перевоплощения в слова, фразы, предложения, чтобы стать авторскими отступлениями или монологами отдельных персонажей в ещё не родившихся рассказах. Не успеешь их записать, так и умчат они, порой не оставив в памяти и следа.
Может, когда-то, ещё не осознав этого до конца, я и приучила себя записывать каждую мысль, едва та закопошится, засуетится, чтобы вдруг вспорхнуть и исчезнуть, оставив тебя опустошённой и одинокой, в томительном ожидании следующего откровения или наития. Но, скажу я вам, хлопотное это занятие, ибо мысли непредсказуемы и ветрены, и нередко начинают будоражить тебя в самый неподходящий момент, вот и приходится жертвовать обедом, прогулкой, отдыхом и сном…
Наконец, я нашла-таки небольшой песчаный пятачок у самой воды, на котором покоился до блеска отполированный водой и солнцем коряжистый пень. Едва присев на него, я достала из кармана блокнот и, не мудрствуя лукаво, записала: «Мысли, вспорхнувшие птицами». Просидев какое-то время у воды, наблюдая за тем, как играют волны, подгоняемые ветерком, я пыталась погрузиться в самоё себя. Но всё отвлекало: то вдруг заголосят чайки, то шумно заплещется рыбная молодь у самого берега, спасаясь от шустрых полосатых окуньков. Всё чаще стали выруливать из-за поворота от лодочной станции моторки, создавая волны, которые хлёстко били о берег, зализывая и приглаживая песок. Но в какой-то миг, когда всё почему-то неожиданно смолкло, я бросила взгляд на блокнот и прочла записанную в нём фразу. И тут на меня словно нашло озарение – некогда рассиживаться, нужно срочно возвращаться домой, чтобы начать под этим заголовком объединять всё то, что раскидано и разбросано по многочисленным тетрадям, папкам и ежедневникам, хранящимся в моих архивах.
Уже дома, разбирая бумаги, я окончательно поняла, зачем собираюсь заняться этой нелёгкой и кропотливой работой, которая осложнялась ещё и тем, что записи делались в разное время, порой отстоящее одно от другого на десятки лет. Это означало, что хотя они и писались одной рукой, их будет трудно объединить, ибо многое за жизнь меняется в самом человеке, в его мировоззрении и пристрастиях, во вкусах и привязанностях, в его отношении к окружающему миру и в понимании себя в этом мире. Я с трудом признавалась себе в том, что боюсь не успеть выпустить на свободу свои потаённые мысли, которые долгие годы были затворниками. Я нарочито не печатаю их в хронологической последовательности, чтобы мой потенциальный читатель не привязывал их к конкретному времени, памятуя о том, что всё когда-то возвращается на круги своя.
И всё-таки, моя задача облегчается тем, что их вполне уместно поселить теперь под общим названием, которое навеяли мне однажды ранней зорькой галки, вспорхнувшие с распаханной межи.






* * *
2


Свет и тень, черное и белое, любовь и ненависть, мужчина и, женщина, отцы и дети, богатые и бедные, добро и зло, правда и ложь, жизнь и смерть…- бесконечен список противостоящих друг другу понятий, явлений и вещей. Наверное, они сосуществуют со дня сотворения мира – всегда рядом, и всегда в противоборстве, словно кто положил их на разные чаши весов, и одна из них перевешивает, то – другая.
И то верно – абсолютного покоя нет и быть не может, потому, как сама жизнь требует постоянного движения. Ну, кто-то же заставил планеты вращаться, реки бежать от истоков к устью, море волноваться, наши сердца биться?… Но если нарушится гармония в этой непостижимой пульсации - история мироздания тому свидетель – случись неожиданный крен в ту или иную сторону, - произойдет дисбаланс, результатом которого станет начало крушения мира, несмотря на то, что когда-то ему была предречена вечность.
Господи! Как нескладно устроена человеческая жизнь – и это притом, что в мироздании, частью которого сам человек является, всё так гармонично! Следует ли из этого, что для сохранения подобной гармонии, в противовес всей несуразности и никчемности нашего существования на Земле, где-то там, за горизонтом нашего понимания, есть нечто столь совершенное, что оно уравновешивает нашу беспомощность и несостоятельность?
Как же это напоминает официальную статистику: там – прекрасного через край, здесь – его крохи, а в среднем – везде хорошо!
Парадокс, да и только. Ну, почему большинство людей несчастны – одни, прекрасно осознавая этот факт, другие – даже не догадываясь об этом? Может, ответ до очевидного прост, и его можно отыскать на поверхности? А, может, всё дело в нас самих, и мы, зная это, боимся в том себе признаться, потому что разуверились в своих собственных силах, способных изменить нашу жизнь к лучшему? Не путы ли зла и ненависти, зависти и алчности повязали нас, разрушая человеческое в человеке? А наша нетерпимость ко всем тем, в ком нам что-либо не понятно, так как не соотносится с личностными представлениями и убеждениями, знаниями и опытом,- разве не это делает нас чёрствыми, губя в нас душу?
Господи! Остановиться бы для передышки, задуматься бы о том, что нам отпущено так мало, так поразительно мало времени для созидания, а мы, увы, почти весь лимит истратили на разрушение…
Ну, предположим, что остановились и задумались, а дальше, что? Дальше – осознание бренности бытия. Не эта ли истина, столь очевидная, поселяет в головы и души человека смятение и хаос? Не отсюда ли все наши проблемы?
Думается, что большинство здравомыслящих людей понимают, что никакой другой, загробной или райской, как хотите, назовите, жизни не будет, что после смерти нас ждёт тьма – и больше ничего. Может, потому мы и живём, как в агонии, из боязни, что проживаем последний, реже, – судный день?
Самое же страшное приходит тогда, когда начинаешь предчувствовать, что сражение со смертью неизбежно, и его не избежать, от него не скрыться. Мало того, ты заранее, как бы ни врал себе, знаешь, что исход этого сражения предрешён. Весь вопрос, оказывается, в том, сколь долго будет продолжаться этот последний, не на жизнь, а насмерть, бой!
До смешного наивен человек, по сути своей! Если бы нам дано было увидеть, как неуклюже карабкаемся мы по отвесной скале жизни, будто спасаясь от уже начавшего лизать нам пятки потопа!
Агония же у всех протекает по-разному, точно так же, как у тяжело больных людей, чьи дни сочтены. Одни - начинают обряжаться в немыслимые наряды, однако не из соображений согреться от холода или обжигающих лучей солнца, другие – поедают всё, что попадается им под руку, жадно, давясь и отрыгивая, но снова и снова заталкивая еду в свою утробу, страшась, что завтра житница иссякнет. Третьи - возводят дворцы за крепостными, неприступными валами, и за стенами, упирающимися в небо, теша себя надеждой уберечься, не желая верить, что для смерти нет преград, по крайней мере, возведённых человеческими руками.
И ведь чего только мы ни делаем ради достижения всего перечисленного! Кто-то работает до седьмого пота, кровавых мозолей и иссушения мозга. Кто-то ворует у тех, кто трудами праведными нажил свои богатства. Тот же, кто не успел, ворует у тех, кто оказался проворнее и наворовал чуть раньше.
Воистину слаб человек, если не ищет праведного выхода из тенет столь печальных проблем, опутавших и запутавших нас, словно паутиной. И вот тут, в самый, казалось бы, неожиданный момент, когда утрачены все надежды и иллюзии, на помощь божью созданию торопится религия. Однако, уготавливая землянам жизнь после смерти, религия лишь укрепляет меня в мысли о том, что люди, как ни стараются, за столь короткий промежуток времени, как человеческая жизнь, всё-таки не успевают ни понять саму жизнь, ни узнать законов, по которым устроено и существует мироздание. Видимо, поэтому жалкие потуги и барахтанья человечества сводятся к борьбе за выживание – не более того.
Не потому ли церковь предрекает нам за веру блаженство в раю, где царит гармония, что сама не имеет в арсенале рычагов, которые необходимо привести в движение, чтобы человек прожил отпущенное ему праведно во плоти, задолго до рая или ада. Видимо, поэтому-то мне так трудно заставить себя поверить тем молодым попикам, коих нынче немало развелось во вновь построенных храмах, что они пытаются предстать перед своей паствой проводниками и поводырями по земной жизни к просветлению. Хотя, не скрою, многие из них производят впечатление грамотных, знающих богословов, не в пример тем попам, которых мы помним по произведениям литераторов прошлого, я уж не говорю о заказной литературе советского периода...





* * *
3

Мне едва исполнилось сорок лет, когда я потеряла родителей. И хотя была уже далеко не ребёнком, и более пятнадцати лет жила далеко от отчего дома своей семьёй, я в одночасье ощутила не только горечь потери, с которой вряд ли что может сравниться, но и глубоко пережила сиротство. Вот когда по-настоящему начинаешь понимать и бренность бытия, и скоротечность времени, и то, что означает для человека потерять реальную связь времен.
Каких только смутных и тревожных мыслей не навалилось на меня в те тягостные дни уныния и скорби. Вечерами, находясь в одиночестве в огромной пустой квартире, я бродила из комнаты в комнату, ощущая себя затерянной в некоем пространстве, где ещё не наступила та первичная секунда мироздания, после которой всё начнётся впервой. И тогда, в этой пугающеё тишине, казалось, что всё вокруг состоит из иных атомов, а может вообще не из них, где нет воздуха, а предметы не имеют очертаний, будто они вовсе не материальны. Пропадали цвет, звуки и запахи, переставало светить солнце, а с небосвода исчезали звёзды, и Земля раскачивалась, хотя, впрочем, может, это уже была совсем не Земля, а я уже успела перейти в иную ипостась, мало чем напоминавшую человеческого детеныша…
Прошло двадцать лет. Я стала всё реже просматривать старые альбомы с фотографиями, правда, не оттого, что боюсь воспоминаний о прошлом, просто за сутолокой каждодневных дел до этого просто не доходят руки, а времени, увы, остаётся всё меньше и меньше, чтобы утолить так и не угасающее желание успеть что-то оставить после себя.
Но вот однажды, совершенно случайно, впрочем, так это обычно и бывает, доставая из книжного шкафа понадобившуюся мне книгу, я нечаянно задела старую родительскую шкатулку. Она упала, и всё её содержимое выпало на пол. Я тут же стала собирать и складывать обратно ордена и медали родителей, старые отцовские запонки, заколки для галстука, мамины и бабушкины брошки, позеленевшие от времени, о существовании которых я уже давно забыла. Водрузив всё на прежнее место, я ещё раз проверила, не осталось ли чего на полу, и тут заметила маленькую бирку овальной формы с двумя дырочками по бокам. Это был кусочек, чуть ли не закаменевшей, клеёнки, ставшей тёмно-коричневой за шестьдесят лет, которые она пролежала в этой деревянной шкатулке. Я взяла её в руки и почувствовала, как начало иголками покалывать кончики пальцев, а ладони вмиг стали влажными. С этой биркой на руке меня принесли родители из роддома. Однако не мгновения умиления и эйфории вдруг нахлынули на меня штормовой волной, заставив опуститься в кресло. Я сидела, закрыв глаза, продолжая держать маленький кусочек старой клеёнки, а где-то очень глубоко, как по наковальне, стучали по моему сознанию молотки, выковывая очередную печальную и грустную мысль:
«Не прошло и минуты, как ты криком своим возвестил миру о том, что пробил твой час появиться на свет, а тебе на запястье уже привязывают бирку, на которой значится фамилия роженицы – твоей матери, и миг твоего рождения. Ты ещё совсем маленький кусочек плоти, с едва зарождающейся в тебе душой, и, слава Богу, еще такой несмышленыш, что не можешь прочесть написанного, а главное, того, что поселилось между буквами и знаками на твоей бирке. Увы, междустрочие однозначно: механизм запущен. А ты – есть ни что иное, как маленький новенький винтик в этом колоссальном механизме под названием человечество. И не появись в этот самый миг за твоей спиной или над тобой твой Ангел-хранитель, тебе так и суждено будет остаться никчёмным винтиком до скончания дней своих, пока ржа не изъест тебя всего, превратив в прах»…
Да, стоило ль родиться? Наверное, только блаженные никогда не задают себе такого вопроса – значит, они счастливее нас.





* * *
4

Как-то в голову пришла мысль, что проявиться человеческому в человеке значительно сложнее, когда он благополучен, живёт в достатке, обласкан и признан. Хотя, нет, точнее было бы сказать, что распознать в нём эти качества непросто. И вот почему:
Стоит ему оказаться благодушным, постараться не возненавидеть, а простить того, кто его обидел, простить без оглядки, не задумываясь, не ожидая раскаяния от обидчика, - никто даже не подумает оценить его поступок.
«Подумаешь, - простил! Он, может, одним только этим сам обидел человека, презрев его чувства к нему. Да ему просто наплевать на чужое мнение»,- подумают или зашепчут, глядя ему вслед одни. Другие же ещё сильнее возненавидят. И всё-таки, наверняка, найдётся кто-то, кто ему позавидует, потому что поймёт, что ему саму такое не дано.
Не дай же Бог, если этот благородный человек, видя, как страдают рядом с ним другие, пожертвует им пусть небольшую часть того, что нажил. В него тот же час посыплется град нелицеприятных слов, граничащих с оскорблениями, де, что ему деньгами не швыряться, если их у него – куры не клюют, тоже мне – поступок!
А уж случись ему приободрить кого-то добрым ласковым словом, искренне выказать своё сочувствие или соболезнование по поводу чьей-нибудь беды или несчастья, тут его имени вообще суждено стать чуть ли не именем нарицательным, получив прозвище либо Жадного Толстосума, либо Бездушного Мешка Денег. Никому и в голову не придёт, что он совсем недавно потерял близких и по-человечески принял и понял боль утраты других, в сущности, совсем посторонних ему людей.
Представьте себе, он преуспел в деле, которому вот уже многие годы отдаёт всего себя, без остатка, практически без отдыха, поставив целью довести начатое до конца. И вот – победа! Первый этап работы успешно завершён, и уже есть реальные результаты того, ради чего он жил все эти годы. В газете появляется заметка или даже статья о его детище – статья без интервью, без ссылок на беседу с ним. В ней просто-напросто изложены факты. Вот уж когда он действительно становится мишенью для плевков, хулы, откровенной лжи, а порой и проклятий. И появляется огромное множество желающих посудачить на предмет о том, сколько тот заплатил газетчикам, чтобы о нём так хорошо написали, сколько наворовал денег, чтобы построить и пустить такое мощное предприятие, скольких чиновников подкупил, и каковы были размеры взяток.
Неужели всё так грустно и печально, и мы, большинство, в которое он не входит, не сумеем понять главного, что отличает нас от него, и что это вовсе не деньги или их количество, и даже на способность бескорыстно творить добро. Главное, по-моему, в другом – мы находимся в плену своих самых низменных чувств, а потому и не можем беспристрастно отличить истинное добро от настоящего зла – мы несвободны! А он – свободен, в том числе и от общественного мнения, не способного, как бы мы ни пыжились, заставить свернуть его с избранного жизненного пути.
И вот ещё, что по этому поводу мне бы хотелось сказать: наверняка, этот преуспевающий, деятельный человек не ощущает своих свобод – ему некогда прислушиваться к своим ощущениям. Он занят делом. А может, потому он и свободен от многого из того, что крепко держит нас в своих не размыкающихся от наших усилий тисках?


* * *
5

Бывает - ухватишься за интересный сюжет, и с самой первой строчки начинает писаться легко, свободно, слова нанизываются на общую нить, одно за другим, стройно складываясь в предложения. И образы получаются яркими, кажется, ещё немного – и они сойдут с написанных тобою страниц и заживут самостоятельной жизнью, забыв о том, что они просто-напросто придуманы тобой или подсмотрены в реальной жизни. И всё складывается хорошо, пока ты манипулируешь чувствами и переживаниями своих героев, нередко вкладывая в их уста свои мысли и сомнения, озвучиваешь с их помощью истины, которые открылись тебе самой совсем недавно, неожиданно поразив своей простотой и очевидностью.
Нет никаких затруднений и с описанием внешности персонажей, в крайнем случае, выйди на улицу, слейся с толпой, отыщи нужное тебе лицо, понаблюдай за ним минуту-другую – и надели им своего героя. К подобным методам прибегаешь и тогда, когда берёшься живописать картины окружающей природы или городского пейзажа, на фоне которых разыгрываются события в твоей будущей книге.
Но стоит окунуть своих героев в незнакомую среду, куда невольно привёл тебя сюжет, ты начинаешь напоминать себе путника, оказавшегося на ухабистой дороге тёмной безлунной ночью. И тогда каждый следующий шаг может стать для тебя роковым, и ты не застрахован от того, чтобы угодить в колею, из которой весьма непросто выбраться. Дальнейшее же продвижение сулит ещё большие неприятности. Тут и начинаешь понимать, что для того, чтобы всё, о чём ты собираешься писать в привязке к конкретному времени или месту, стало достоверным, ты должна увязнуть в проблеме.
И вот ты прощаешься со своими героями, ставшими тебе близкими и родными, оставляя их до поры до времени сиротливо ожидать твоего возвращения.
Начитавшись вдоволь газетных вырезок, чужих книг и специализированных журналов, начинаешь осознавать, что этого совсем недостаточно, чтобы писать, например, о дальнобойщиках, которыми волею судеб почему-то стали герои моей повести.
Начинаются мучения, терзания, угрызения совести. Думаешь, как к тебе отнесутся придуманные тобой герои, когда поймут, что ты во многом лукавишь, много не понимаешь и попросту не знаешь. А, собственно, какое право ты имеешь писать о том, в чём ничего не понимаешь? Писать и о строителях, впрочем, как о дальнобойщиках, старателях или о ком-либо другом, не ознакомившись, хотя бы в азах, с делом, которым они занимаются, попросту невозможно.
Наконец, терзания завершились. Я уготовила своим персонажам иную судьбу. Мне захотелось познакомить читателей с тем, чем и как живут современные молодые строители, отдавая предпочтение кочевой, неустроенной, в общепринятом смысле, жизни, уехав после института из столицы, чтобы построить город своей мечты – и это в наше-то время!
Конечно же, не пообщавшись с самими строителями, а порой и не пожив с ними в их теплушках и палатках, ни за что не придумать сколько-нибудь правдивых строительных баек, не заставить своих героев разговаривать на языке, которым пользуются для общения последние романтики, случайно заблудившиеся в поисках дороги в ХХ1 век.
Вот когда, оказавшись снова за рабочим столом и вернувшись к своим героям, я не могла не поблагодарить судьбу за то, что однажды мне самой представилась возможность поработать на стройке. Тогда, в первый же рабочий день, я сломала сразу три ногтя, хотя не прошло и дня, как сделала маникюр в самом дорогом салоне. Закрыв глаза, я сразу же вспомнила, как наравне с мальчишками, такими же студентами, таскала кирпичи, а огромные брезентовые варежки, выданные бригадиром, так и норовили соскользнуть с моей маленькой руки, но мне не хотелось казаться сокурсникам лентяйкой и белоручкой, и я стала работать без варежек. После трёх дней работы мои ладони были такими шероховатыми, как наждачная бумага или напильник. Вспоминается, как сердобольные ребята, увидев мои руки, уговорили мастера перевести меня на работу в помощь столярам. Знали бы они, что там мне будет ничуть не легче, и придётся с пятого этажа в большущих корзинах таскать вниз древесную стружку!
Но зато теперь я знаю точно: если моя книга попадёт в руки строителю, он не бросит её читать, остановившись на первой же странице. Я уверена, он стазу поймёт, что пишет человек, знающий, о чём пишет, человек, который никогда не спутает пот, выступивший из организма за восемь часов работы на стройке, от того пота, что появится от долгого возлежания на пляже или на полке в сауне. А прочитав книгу до самого конца, он, возможно, скажет: «Кому не лень нынче о строителях книги сочиняют! Только большинству из них веры нет – всё враки. А эта, видать, из наших, раз брус с рейкой не путает, а цемент с извёсткой, и знает, что силикатный кирпич не килограмм, а целых пять весит».



* * *
6

Господи, если ты сотворил мир, а он оказался так несовершенен, почему ты не уничтожишь его точно так же, как гончар без жалости и сожаления уничтожает неудавшийся кувшин или горшок? Почему не хочешь начать творить заново, или ты не уверен, что во второй раз тебе, наконец, всё удастся?
Не доводи всё человечество до Страшного суда. Подумай, может в том есть и твоя вина, что люди – все, как один, погрязли в пороках и грехах. Они вынуждены, в силу обстоятельств, жить в мире хаоса, где невозможно быть праведником. Где твоё всевидящее око, Господи? Разве ты не видишь, что мы стали безумцами? Не ты ли говорил, что безумцев не судят? Или на твой суд это не распространяется?

* * *
7

Чем дольше живу, чем больше пишу, тем чаще посещает меня сакраментальный для любого пишущего человека вопрос: дождусь ли я когда-нибудь своего читателя?
Я всегда отдавала себе отчёт в том, что умный читатель, о котором мечтаешь, едва написав первый в своей жизни рассказ, вряд ли получит удовольствие и вновь захочет прочитать что-либо твоё, если ты будешь повествовать о выдуманных тобой чувствах и переживаниях. Он наверняка распознает сочинённые твоим разыгравшимся воображением и разгоряченным мозгом страдания и боль. И даже зародившиеся в твоём подсознании минуты счастливого озарения или мгновения блаженства не смогут затронуть струн его души, если он заподозрит в них чистый вымысел. Он так и не станет твоим читателем, если в том, что ты написал, ему увидится некое подобие сказки, сколь живописно и талантливо всё это ни описывалось бы, какие бы точные и образные слова и их сочетания ты бы для этого ни использовал.
Вот почему, думается мне, многие из пишущей братии не начинают с рассказов, наполненных духовным содержанием, с романтических повестей, исполненных страсти и пламенной любви, или, тем более, с романов, пронизанных сложной философией и психологией человеческих отношений.
И всё же, кто из молодых, начиная писать, не грешил на своих первых страницах фантазиями о недосягаемой мечте или запретной любви, об эротических видениях или грёзах о несбыточном…
Однако начни я писать заново, имея за спиной груз всего мной пережитого и балласт горького жизненного опыта, я вряд ли позволила бы себе ещё раз такую роскошь, хотя бы потому, что эти первые пробы пера, как правило, так и умирают, не увидев света. Их либо выбрасывают через годы, после повторного прочтения, в мусорные корзины, либо сжигают в костре, вместе с пролетевшей молодостью, первой любовью и иллюзиями о возможности земного счастья.
Начни я всё заново, я бы остановила свой выбор на хрониках, документальных повестях, эпических и исторических эссе, время от времени, чтобы поупражняться в языке, украшая их живописными зарисовками. И только на этих маленьких островках я бы позволяла себе небольшую вольность - давать словам растекаться по тексту, словно акварели, окрасив на миг всё в радужные тона.



* * *
8

Мне кажется, не сосчитать, сколько раз в жизни нам приходилось задумываться о том, чем является для человека СВОБОДА. Но на моей памяти есть период, когда всё, что так или иначе связано с понятием «свобода», захватило моё сознание всецело. Это было в 1990 году, когда я жила в Вильнюсе. Там всё кипело и бурлило в предчувствии скорых перемен, а красиво звучащее литовское слово «laisve» не сходило с уст телевизионщиков, работников радио и того огромного множества жителей города, которые участвовали в немыслимом количестве митингов и собраний, проходивших то стихийно, то организованно на улицах и площадях столицы. Обычно сдержанных, спокойных и всегда уравновешенных литовцев было просто не узнать! Вся республика была подобна гигантскому разворошённому муравейнику. Ораторы, утверждавшие, что выступают от имени и по поручению народа, требовали одного – СВОБОДЫ, свободы от «старшего русского брата», некогда оккупировавшего их маленькую дивную страну, насадив в ней ненавистные порядки и чуждые каждому настоящему прибалту законы, закреплявшие порабощение маленького свободолюбивого народа.
В первые дни всеобщей эйфории, захлестнувшей Литву, мне тоже было трудно усидеть дома. Я вместе с соседями шла на площадь Гедиминаса, где выслушивала по доброму десятку речей, порой пламенных, но чаще – гневных. Правда, мне вполне хватило трех вечеров на площади и нескольких вечеров у экрана TV, чтобы понять главное. Крохотная Литва, ментально всегда ассоциировавшая себя с буржуазной республикой, дошла в своём извечном желании официально вернуть себе прежний статус, до той критической точки, когда пути к отступлению уже не было, и нужно было идти до конца.
Так вот, слово СВОБОДА тогда, пожалуй, звучало чаще всех прочих, даже ругательных – в адрес правителей из Москвы и всех коммунистов, ныне здравствующих, и тех, кто успел почить до этих самых событий.
Именно тогда, когда мне надоело слушать одно и то же, я какое-то время решила не выходить на улицу, а, оставаясь дома, в большой пустой квартире, чем было ещё заниматься, если не предаваться раздумьям? На сей раз объектом моих размышлений стала СВОБОДА. Однако она интересовала меня не как категория философская, отнюдь. Мне вполне хватило институтских лекций, которые лихо читал у нас молодой доцент, сам защитивший диссертацию по вопросы коммунистической морали, чтобы запомнить, что свобода – это возможность проявлять свою волю на основе осознания законов. Я ещё тогда задумывалась, какая же это свобода, если ты не свободен от объективных законов и должен им следовать, чтобы выжить – но меня наш доцент, помню, посадил, посоветовав ещё раз внимательно прочесть на досуге его лекцию, чтобы разобраться в существе вопроса. Но чем больше я тогда старалась прочесть о свободе, конечно же, не из лекций своего преподавателя, а отовсюду, что попадалось под руку, тем больше я заходила в тупик. Не припомню, при каких обстоятельствах я оставила затею найти ответ на терзавший меня вопрос, но, тем не менее, это было сделано. А вернулась я к нему лишь в год упомянутых мной событий. Отследив их, я пришла к выводу, что все эти лозунги, плакаты и, наконец, ораторы требуют не свободы как таковой, а свободы от Советского Союза, который запрещает народу Литвы жить так, как хочет большинство из них в данный, конкретный исторический момент.
И тут мне подумалось, а что, если завтра приоритеты в сообществе этих людей изменятся – что делать тогда? Снова вступать в противоборство и добиваться новых свобод, мешающих ещё чему-то или кому-то в достижении новых целей? А если всё так и случится, не станет ли этот процесс бесконечным? Не превратится ли он в порочный круг, хотя бы потому, что всякая борьба, даже столь благородная, казалось бы, как борьба за свободу, почти всегда оставляет после себя жертвы, в том числе, и невинные? Впрочем, жертвы всегда невинны…
И, тем не менее, на мой взгляд, самым тяжёлым из испытаний, когда-либо выпадавших на долю человека, да и всего человечества в целом, всегда было, есть, и будет - это тоже свобода, свобода выбора. Вспомните, сколько раз в жизни каждому из нас приходилось мучиться терзаниями при выборе между добром и злом. А сколько раз мы малодушничали и лгали во спасение самих себя; предавали, оставляя некогда любимых нами, или любящих нас; оговаривали, если не клеветали, на некогда близкого человека, если тот вставал на пути осуществления наших, не всегда благородных планов; убивали чьи-то надежды…
Что греха таить, мы всё чаще даже самим себе не признаёмся в содеянном – так проще жить.
Поступая именно так, а не иначе, мы пользовались свободой выбора, но, увы, как часто этот выбор был опрометчив или нарочито сделан в свою пользу, если в нас побеждали корысть и желание во что бы то ни стало оказаться победителем. И только, Бога ради, не пытайтесь обмануть себя, что вы, впрочем, лучше сказать, все мы всегда всё делали по совести, когда нам давался шанс сделать выбор.
Размышляя над всем этим, я поймала себя на мысли, которая, наверняка, покажется кому-то бредовой, хотя, вполне возможно, я отыщу единомышленников, как знать. Так вот, я подумала, что раскрепощение человеческих свобод гибельно для самого человека, который с момента своего появления на свет, априори, был обречён на несвободу, ставшей, едва мы сделали первый вдох, неотъемлемой частью его существования.
Сама по себе планета, на которой мы обитаем, есть ни что иное, как тюрьма, которой не нужны железные решётки, чтобы удержать на ней своих узников – им заранее предначертано не покидать пределов своего заточения. Со мной можно соглашаться или не соглашаться, только, пожалуйста, не нужно браться доказывать мою неправоту, прибегая к примерам о том, что человек уже начал осваивать космос, речь ведь здесь совсем о другом.
Кто-то, возможно, возразит мне более элегантно, прибегнув к устоявшемуся словосочетанию, сказав: «Помилуйте, Земля – это колыбель человечества, а Вы о ней так нелицеприятно, может, Вы и не землянка вовсе, раз в Вас нет здорового, человеческого патриотизма?»
Когда-то величайший учёный Э.Циолковский высказал предположение о том, коль скоро Земля – наша колыбель, то нельзя всю жизнь прожить в ней. Я не могу с ним не согласиться, точно так же, как и с тем, что в тюрьме можно прожить до конца дней своих, если ты приговорён на пожизненное заключение. А если учесть, что сила притяжения Земли намного прочнее тюремных решёток, то землянам, похоже, ещё долго ждать смельчаков, которые до мелочей продумают план побега, не наделав губительных ошибок, а всё – во имя обретения СВОБОДЫ.
Ах, это до горечи сладкое слово СВОБОДА! Что же ты делаешь со мной? Как ни произнесу тебя, такое красивое, звучное, - одна мысль бредовее другой лезет в голову.
А, может, СВОБОДА – это смерть? Разве не она освобождает и раскрепощает человека, оставляя в прошлом всё то, что душило, давило, умерщвляло всё самое свободное в человеке, пока он был жив!? И, значит, церковь права, уча нас не бояться смерти?..
Нет, это чушь. Тут я явно перегибаю палку, мало того, противоречу не только здравому смыслу, но и самой себе. Церковь учит нас готовиться к смерти каждым своим поступком и помыслом, веля творить и сеять добро, чтобы за это попасть в рай. Но кто, скажите, из побывавших в раю, может рассказать мне, как там обстоят дела со СВОБОДОЙ? Может, её и там нет? Тогда зачем мне такой рай?..
Господи! До чего только не додумаешься бессонной ночью, когда умолкают все прочие шорохи и звуки, кроме твоих мыслей, которые выковывает разгорячённый от усталости мозг, каждый раз продолжаясь стуком в висках, который воспринимается не иначе, как ударами молота по наковальне,




* * *

9

И всё-таки, оставаясь наедине со своими мыслями, я стала чаще признаваться себе в том, что с возрастом становлюсь ретроградом. Разве не поэтому мне кажутся мюзиклы и комиксы, ставшие в наш век столь популярными, некими отжимками милых оперетт и добрых детских «Весёлых картинок». А сколько странных, неоднозначных чувств вызывают у меня позаимствованные в нетеатральных странах труппы одного единственного спектакля, пусть даже талантливо поставленного и великолепно сыгранного в арендованном помещении. Но разве мыслимо для русского, любящего свой национальный театр, хоть какое-то упоминание о театре вообще без упоминания о его сцене, становящейся для большинства хороших актёров их вторым, если не первым, домом?
Наверное, я фатально устареваю, раз всё чаще и чаще, как зритель, некогда бывший настоящим театралом, ностальгирую о старом национальном русском театре с его традициями и школой, так сильно отличавшей его от всех прочих театров в мире.
Классический театр во все времена, так или иначе, был театром масок, потому как являлся копией с огромного полотна под названием: «Жизнь человеческая». Любое же человеческое общество – это сонм масок, которые, конечно же, первичны по отношению к маскам театральным. Комедианты и трагики, герои-любовники и герои-злодеи в реальной жизни – разве не с них списаны лучшие из образов, оживающих на подмостках?
Вместе с тем, я отлично понимаю, что чем талантливее и даровитее режиссёр и его актёры, тем более многолика и неоднозначна копия, писавшаяся с конкретного лица драматургом. Тем и отличались режиссёры- постановщики прошлого, что умели научить актёра не просто перевоплотиться в некоего персонажа, но создать, даже, казалось бы, в самой маленькой и незначительной роли колоссальных масштабов обобщение, вместе с тем, не превращая своих героев в некие типажи, закованные рамками клише, коими, кстати, нынче так часто умело пользуются. Вот и выходит сегодня зритель из театра нередко оболваненным ложными представлениями о том, что все купчихи - это толстозадые, нарумяненные матроны с нулевым интеллектом, а девицы из умирающих аристократических семей обязательно болезненно бледны и сухощавы. Оказывается, современные учительницы – несчастны в своём одиночестве, врачи – благородны в своих порывах, писатели – затворники, певицы от эстрады – девицы лёгкого поведения. Список этих перечислений мог бы быть бесконечным.
Наверное, нет ничего удивительного в том, что периодически то один, то другой типаж вдруг неожиданно исчезает с современной сцены. Увы, так было и так будет, и не потому, что этого хотели служители театра или его зрители. Наверное, это типично для лицедейства, которому во все века власть то благоволила, то вдруг начинала подвергать его гонению.
Русская театральная школа именно тем всегда и отличалась, что способна была сделать свой национальный театр большим, чем лицедейство, поэтому он и подчинялся своим внутренним законам, иногда даже прописанным в Уставах отдельных театров, принимавшихся самой труппой.
Совсем недавно отыскала подшивку старых журналов «Театр», неведомо как сохранившихся в моих бумагах, которые всё никак не соберусь подвергнуть ревизии. Я не читала, а просто перелистывала их, но, тем не менее, глаз уловил-таки часто повторявшееся в журналах сочетание: «русская пьеса». Мне подумалось, что тогда, в шестидесятые, когда шло становление новых советских театров не только в центре, но и на периферии, наверняка, вопрос о сохранении на сцене русской пьесы был очень актуален. Сегодня же, по-моему, ещё более остро, чем вопрос о русской пьесе, как таковой, стоит вопрос о присутствии в любой из постановок, будь то старая или современная вещь, русской темы. Впрочем, этому наверняка посвящено немало статей профессиональных театроведов, критиков и рецензентов спектаклей, правда, порой грешащих против истины в угоду чьим-то личным интересам, но, увы, так было всегда вокруг театра – это тоже своего рода традиция. Я же рассуждаю и размышляю как любитель театра, как его зритель, а поэтому моё мнение вполне может не совпадать с мнением учёных мужей. Я, собственно, и не претендую на то, чтобы изрекать некую истину, с которой должны соглашаться буквально все.
Мне, например, кажется, что и сегодня не перевелись ещё зрители, любящие русскую пьесу, но, и то факт, что их становится в нашем обществе всё меньше, хоть мы и называемся русскими. А раз так, и процесс этот необратим, мне думается, перед теми, кто служит в театре, кто живёт и дышит благодаря подпитке от театра, остро встал вопрос во имя сохранения национального в нём, даже работая с современным материалом, стараться преломлять его через русскую тему. Главное же в ней всегда было, есть и будет – продолжать лучшую из традиций старого театра, а именно: заставить средствами спектакля заработать душу каждого зрителя, дать ему испытать чувство гордости за свою причастность к русской нации, помочь ему поверить, что нет пределов человеку на пути к совершенству и отысканию самого себя в мироздании.
Разве не на высокой идее, подкреплённой глубокой и искренней верой всегда основывалась жизнь РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА!?



* * *
10

Для того чтобы продолжать набирать тексты из увесистой папки, где собраны когда-то посетившие меня раздумья, чтобы выплеснуть свои мысли на бумагу, нахожу всё меньше и меньше времени, так как теперь я всецело поглощена работой над романом. Я закончила его ещё в прошлом году, но теперь пришла пора делать правки, кое-что дописывать, а отдельные главы я подвергла такой жестокой критике, что приходится чуть ли не переписывать их заново. Наверное, поэтому за месяцы папка моя не становится тоньше. Но вот, устав от столь нелюбимой мной работы корректора, я снова достаю старую картонную папку с завязочками, на обложке которой крупными буквами выведено фломастером: «Мысли, вспорхнувшие птицами». Ну, надо же было начать мне её развязывать, когда я стояла на табуретке, чтобы дотянуться до верхней полки, где всегда ждут меня мои «Мысли», терпеливо и преданно. Одно неловкое движение – табурет покачнулся, я потеряла равновесие, папка выпала из рук, а содержимое её запорхало по комнате. Чтобы всё аккуратно сложить, особенно те листочки, которые не были скреплены скрепками или степлером, пришлось потратить немало времени. Я готова была расплакаться от обиды на самоё себя. Ведь совсем недавно я наконец-то поняла, что растрачивать время впустую – непозволительная роскошь. На работу же со старыми записями я в своих планах на сегодня отвела не более двух часов. Но вот около сорока минут уже пролетели. Изменять же порядок, к которому я себя с таким большим трудом приучала – строго следовать намеченному графику, обычно составляемому мной на неделю, мне не хотелось. Может, потому я обрадовалась, увидев ставший теперь в папке первым двойной лист из школьной тетради, решив, что набрать на компьютере единственный листок будет совсем нетрудно, и я уложусь во времени.
Даже сама бумага оказалась совсем старой – ею пользовались в первом классе на уроках чистописания лет тридцать тому назад. Текст был написан почерком, который мало напоминал мой сегодняшний – буквы были значительно крупнее и в нём все изгибы и линии были максимально скруглены. И всё-таки, это, без сомненья, была моя рука. Я писала тогда ещё авторучкой, заправлявшейся чернилами «Радуга». Вся первая страница была в подтёках. Начав читать некогда написанное, сразу же поняла, что подтёки были от слёз. Вот тогда-то я, наверное, их все и выплакала, раз значительно позже, когда я теряла родных и близких, заставить меня заплакать не могло даже настоящее горе. Хорошо это или плохо – не знаю. Говорят, слезы облегчают страдания, может, тогда они мне как-то помогли – не помню, честное слово.
Пробежав глазами все страницы, я сразу же поняла, что записи на них делались с перерывом. Отличались не только почерк и чернила, но и настроение, и даже стиль, будто писано это было не одним человеком.
Берясь объединить «Мысли» в некое единое целое, я пообещала себе не делать правок и основательных корректив. Не буду себе изменять и в этот раз.
---------------------------------------

Люди, я так хотела вас любить, что порой прощала вам всё, хотя вы не были добры ко мне. Каждый раз, когда кто-то из вас причинял мне боль, заставляя страдать и мучиться, я усиленно искала вам оправдание, и почти всегда находила его. А если не находила, то успокаивала себя тем, что вам было в этот день хуже, чем мне, вы были чем-то очень сильно расстроены, а тут попалась я, причем, совсем некстати, как говорится, под горячую руку, вот мне и досталось. Мало того, я зачастую начинала корить себя за то, что проявила чёрствость и не пришла к вам на помощь загодя. Хотя, как знать, может быть, я помогла вам уже тем, что появилась перед вами в нужный момент и в нужном месте, и, выплеснув на меня свой гнев, вы почувствовали себя лучше…
-------------------------------------------

Господи! Ну, почему ничего не изменилось, хотя прошли годы? Впрочем, нет, конечно же, изменилось, только почему-то для меня – в худшую сторону.
Мне кажется, я стала мудрее, набралась опыта, в том числе и горького. Теперь я чувствую в себе реальные силы и возможности прийти к людям на помощь, когда им становится плохо, и они не в силах справиться со своими проблемами в одиночку. Но стоит мне помчаться к кому-то на выручку, и даже помочь, оказывается, что я опять сделала что-то не так и приняла за страждущих тех людей, которые во мне не нуждались, хотя на первых порах охотно принимали и мою помощь, и моё участие. Но как только у них всё приходило в норму, они непременно признавали мой порыв ни чем иным, как гордыней, нередко бросая в спину: «Ишь ты, мать Тереза нашлась, а то без неё бы не справились!»
А я недоумевала, как же так, я шла к ним с любовью, а они меня за это осыпают каменьями злобы и ненависти, а иногда и проклятьями.
Но вам и этого было мало. Неужели вам было стыдно признаться в своей минутной слабости, из которой всё-таки удалось выйти, и за это вы искали мне расправу страшнее простых угроз и проклятий? Вы для того сочиняли обо мне небылицы, откровенно лгали, придумывали мне легенду, по которой я никогда не жила, что боялись, что кто-нибудь сможет узнать, что вы приняли мою помощь? Но ведь это была не милостыня, и вы стояли не на паперти. Чего же тут стыдиться?
Когда же я и на это отреагировала, с общепринятой точки зрения, неадекватно, вы поняли, что я беззащитна, а значит со мной можно поступать так, как вам заблагорассудится, вы уверовали, что от меня защитной реакции не последует. В том, что я не начну с вами войны вы, конечно же, были правы. И тогда, удовольствия ради, теша себя надеждой, что вам всё простится, вы прилюдно выливали на меня ушаты грязи.
А я решила: ну, в конце-то концов, не смывать же с себя грязь, находясь в толпе, обнажаясь до бестелесной наготы, в доказательство того, что всё моё существо противится грязи и не приемлет её – она всё равно стечёт с меня, так и не пристав и не прилипнув ко мне. Но, тем не менее, и тело и душа горели, как в огне под прицелом ваших недобрых глаз.

----------------------------

Помнится, я тогда нашла выход в отшельничестве. Я отреклась от общества, порвав, насколько это было возможно, отношения с ним. Если бы не обязательства перед семьёй, которая нуждалась во мне, я бы, наверное, ушла в странники. Я ограничила себя стенами своей квартиры и почувствовала необъяснимое облегчение. Мало того, как-то сами собой из памяти вычеркнулись лица и имена людей, которых я когда-то любила.
Господи! Если это твой промысел, и ты подослал всех их, как своё испытание мне, спасибо тебе, Боже, спасибо, что дал поверить и понять, что нет ничего дороже, чем жить в согласии с самим собой. Какая это благодать ощущать внутри себя гармонию ударов сердца и пульсации души. Так не оставь меня, Господи!









* * *
11
Хотим мы того, или нет, впрочем, вряд ли это зависит от наших желаний, но всё-таки большинство из нас потомки – внуки и правнуки кухарок и крестьянок, реже – сельских лекарей и учителей.
Причин, объясняющих этот феномен, на мой взгляд, - три.
Первая – православная Россия десятки предшествующих поколений была крестьянской страной.
Вторая – стремление государства, ещё со времён Петра, к капитализации и к развитию промышленности привело к невероятным по масштабам миграционным процессам. Оттого, образно говоря, осиротела русская земля, и, тем не менее, новые горожане ещё на долгие поколения и по укладу жизни, и по образу мышления, и по представлениям о добре и зле, и, наконец, по психологии своей оставались людьми деревенскими.
Третья – катаклизмы, к которым, в конечном итоге привели устремления интеллигенции и некоторой части молодого дворянства коренным образом изменить национальное сознание россиян. Уже первые подвижки в решении поставленной задачи повлекли за собой бунты, а затем и революции. Они-то и довершили тот процесс, в результате которого были физически уничтожены сотни тысяч представителей высшего сословия. Так что выжили лишь беднейшие, та наиболее обездоленная и обиженная судьбой и Богом часть населения, которая являлась потомками бывших крестьян и ремесленников. Их-то продолжателями мы и стали.
Не понятно в этой связи лишь одно - почему мы должны стыдиться своего происхождения? Ни ум, ни смекалка, ни врождённое чувство прекрасного ни в какие века не являлись прерогативой того или иного сословия. Так или иначе, в каждом землянине изначала заложен примерно одинаковый набор задатков и предпосылок к созиданию. Другое дело, что развиться до определённых высот эти качества могли лишь в особых, благоприятных условиях, коих у землепашцев не было. Но стало ли их больше, когда они превратились волею судеб в горожан – вот в чём вопрос.
Мне думается, всё дело в нашем русском менталитете. Суровый климат, нестабильность в государственном устройстве, сопровождавшие жизнь россиян на протяжении веков, а отсюда – и неустроенность, и незащищённость, вынуждали наших предков, а теперь и нас, пребывать в состоянии бесконечной борьбы за выживание. Это же цивилизованный мир всегда относил на счет слаборазвитых племён, народов и государств.
Своими рассуждениями я, кажется, сама себя завела в тупик. Неужели мы, сегодняшние россияне, впрочем, теперь уже не важно, чьи мы потомки, обречены на эту бесконечную, изнуряющую плоть и душу борьбу? Не уйдут ли те силы, что в нас заложены, целиком – без остатка на битву во имя самосохранения?
И вот ещё что – несмотря на то, что мы, я имею в виду наше государство, стали более открыты для контактов с другими странами и народами, тем не менее, по-прежнему остаёмся в некоем замкнутом пространстве, очерченном горизонтами с востока и запада. Иначе, как объяснить, что народ мой не пытается перенять опыт тех, кому удалось одолеть и превозмочь преграды, продолжающие удерживать нас в рамках той самой борьбы за жизнь.
Взять хотя бы американцев. Мне во многом чужды их пристрастия и представления о добродетели, но я не могу не уважать их за то, что, в большинстве своём, они сумели сбросить балласт прошлых веков, причём, не ради выживания, а ради процветания и получения в этой, земной жизни, максимума благ для себя и своих потомков. Мало того, они словно забыли, что их предки были переселенцами, некогда оставившими свою Родину, отправившись в Новый свет в поисках лучшей доли. Раз они бросили родную землю, значит, их существование на ней, как и у наших предков, не было радужным и благополучным, - иначе зачем бы им было так далеко уезжать от родных гнёзд, тем более – навсегда?
Нет, что-то тут не так – и я по-прежнему в тупике, впрочем, как и мой народ. Господи, неужели мы появились на этот свет, как некогда Христос, чтобы страдать за всё человечество, и в этом состоит наша миссия? Ну, а раз так, значит, каждому отпускается лишь столько, сколько он может вынести – ни больше, ни меньше. Может, ты неправильно рассчитал наши силы, Господи?






* * *
12

Может, нездоровилось, а может быть, организм просто устал от монотонной, изнурительной работы по набору текстов и их правке, тем более что большинство из них были написаны давным-давно, и поэтому многое приходится переосмыслять, с чем-то соглашаясь, а от чего-то открещиваясь. Как всегда, в подобных ситуациях появляются беспокойство, раздражительность, недовольство собой, а как результат, обостряются все старые болячки, и начинает ныть сердце. Не знаю, как другие выходят из положения, вполне вероятно, кому-то помогают таблетки, длительный сон после дозы снотворного, возможно, - душ или ванна, я же предпочитаю бросить на какое-то время всё и отправиться за город. И тут ты всем своим существом начинаешь понимать, что в замкнутом пространстве городской квартиры, которая словно нарочито держала тебя своими стенами в некой безысходности, тебе было просто тесно и душно, а рождению смелых мыслей не хватало простора.
Стоит оказаться в пригородной зоне, где-нибудь на берегу реки или озерца, ерика или ручейка, опустить в леденящую воду уставшие ноги, - все прежние заботы и тягости улетучиваются сами собой, и ты невольно погружаешься в раздумья или воспоминания, никак с ними не связанные.
Если поток бурливый и шумный, - одни мысли приходят на ум, если перед глазами плавное, величавое течение или озёрная гладь – другие. Порой, когда вдруг неожиданно налетит ветер, и под его порывами зашумят кроны деревьев, сначала появится мелкая рябь, потом заиграют волны, вода словно вскипит, запенится – и душа мгновенно повергнется в смятение. Но, в любом случае, созерцание пресных водоёмов, даже в ненастье, редко вызывает тревожные чувства – всё чаще располагая к ностальгии, воспоминаниям о детстве и юности.
Но однажды, когда вот так же, за отдохновением я отправилась к морю, находясь в отпуске, я вдруг поймала себя на том, как сидя на берегу, когда волны мерно лизали мои ноги, мы с морем постепенно становились неким единым целым. Оказавшись у моря, сразу же настраиваешься на философский лад и мыслишь уже совсем иными категориями, нежели теми, к которым привык. Ощущая себя порождением Вселенной, поражаешься и восторгаешься тому, сколь огромно, бесконечно мироздание и как немыслимо мал в нём ты, словно песчинка в пустыне, травинка на безбрежных пойменных лугах, дождинка в грозовом ливне. Однако и это осознание своей мизерности не приводит в уныние,- наоборот, испытываешь радость, граничащую со счастьем от осознания того, что ты есть ни что иное, как органичная часть этого прекрасной и всё ещё непознанной, а потому непонятной вселенской бесконечности, которой суждено жить вечно. Ты счастлив оттого, что почему-то именно здесь, рядом с морем, обретаешь, наконец-то, веру в своё бессмертие. Как же может быть иначе, если этот мир вечен, а ты - его крупинка, его неотъемлемая составляющая?




* * *
13

Ещё в институтские годы, когда на первых курсах нам читали лекции по марксизму-ленинизму, в программу входили философия с её диалектическим и историческим материализмом, политическая экономия и научный коммунизм. Мы без конца конспектировали работы В.И.Ленина, изучали материалы партийных съездов. Я не думаю, что среди наших студентов были такие, кто отдавался изучению всех этих документов с тем пылом и жаром сердец, с которыми мы бросались в постижение истории языка или зарубежной литературы. Но, тем не менее, не познакомься я с манифестами и декларациями, выдвигавшимися коммунистами европейских государств, таких, как Франция и Германия, не сопоставь я их с аналогичными документами Октябрьской революции в России, вряд ли я вообще задумалась бы, в чём разница между русскими и западными коммунистами, и почему их пути во многом расходились. Я, конечно же, не имею в виду те коммунистические партии, которые стали диктовать, как жить, в государствах, изменивших курс после окончания Второй мировой войны. Коммунистические движения в этих странах были попросту просоветскими и имели мало общего с коммунистическим движением в капиталистических государствах.
Русские коммунисты, на мой взгляд, априори подпитывали свои корни православием. Иначе и быть не могло. Россия на протяжении веков была православной державой. Хотим мы того или нет, а связь времен не может разорвать ничто, ибо она существует помимо нашего желания где-то на подсознательном уровне и на уровне генов.
Для православия же молитва всегда была превыше дела, впрочем, как для всего христианского мира «сначала было СЛОВО». Так вот, говоря о преемственности, русские коммунисты, воспитанные и взращённые на православной культуре, выгодно перенесли постулат о главенстве слова на свою деятельность. Может, поэтому говорильня для них всегда была важнее чего бы то ни было – таким образом истинная демократия подменялась разговорами о демократии, свобода – разговорами о ней. А потом уже, по инерции, как говорится, пошло-поехало – подмены одного другим стали хроническими буквально во всех сферах жизни общества. Правда стала заменяться вымыслом или откровенной ложью. Лгали все – в большом и малом. Это стало нормой жизни. Подменялись цифры, выражавшие валовой доход государства, доходы среднестатистической семьи, выполнения надуманных планов в работе предприятий. Везде и всюду царствовали подтасовки. Лгали СМИ всех уровней, во многом способствуя формированию национального сознания. И в этом они преуспели ничуть не меньше, чем партийные руководители. Это уже потом, годы спустя, многие из них стали раскаиваться, открещиваться от прошлого, де, тогда они не могли по-другому – иначе было нельзя. Те из старых коммунистов, кто успел это сделать вовремя, да еще сумел вернуться в лоно церкви, истово крестясь на образа, тот опять оказался у власти, а значит, у кормушки – будет сыт, обут, одет, и внуков до конца их жизни обеспечит.
А я так думаю, грешили многие из вас тогда против совести, грешите и сейчас, сменив обличье. Привычка у вас такая выработалась – менять наряд и маску в угоду переменам. Что ж, Бог вам судья.



* * *
14

Стремительно несутся годы, изменяя всё вокруг – таков непреложный закон жизни. Однако вряд ли вы найдёте разительные перемены между городом и деревней, сельскими жителями и горожанами. Конечно же, цивилизация и прогресс сделали своё дело и продолжают вносить свои коррективы, но это, скорее касается изменений, происходящих в той части человеческой жизни, которая связана с материальной стороной. Уклад же жизни, а что ещё важнее, национальное сознание, которое обуславливает становление личности, а ещё точнее, душевную организацию человека трудно изменить даже столь всесильному феномену, как его величество ВРЕМЯ.
Глубинка – какое красивое, звучное русское слово, хотя в словаре смысл его определён весьма прозаически: далеко от центра. Но стоит вдуматься в это слово, вслушаться в него, и ты начинаешь понимать, что глубинка – это то, что находится далеко от шума и суеты, от автомобильных пробок и людской толчеи, от прагматичных представлений о человеческой жизни и о предназначении самого человека.
Но зато глубинка – это то, что всегда так близко к бескрайним полям, необозримым степям или дремучим лесам, к рекам, чьи берега свободны от новомодных застроек, к девственным озёрам, прячущимся за стеной камыша…
Может, потому во все времена и тянуло в глубинку людей творческих, что она чарует и манит своей тишиной и величавым спокойствием, будоража душу, располагая к раздумью, к размышлению о вечном. Не здесь ли, в затерявшихся вдалеке от цивилизации уголках, были написаны лучшие поэтические строки, музыкальные произведения, исполненные философской глубины литературные шедевры и гениальные полотна живописцев. Впрочем, вполне возможно, это явление есть ни что иное, как ментальный приоритет русских творцов прекрасного, в чьих генах, так или иначе, сохранилась память о патриархальных, православных истоках. Может быть, поэтому и сама глубинка всё еще способна рождать таланты, чьи вкусы и пристрастия, сформировавшись вдали от амбициозного центра, потихоньку забывающего о своих корнях, способны подвигнуть их на создание самобытных, неповторимых произведений, радующих глаз, ухо и душу русского человека.


* * *
15

Как-то раз, разбирая старые архивные документы в поисках некогда записанных сюжетов для рассказов, обнаружила в одной из папок толстый конверт с поздравительными открытками разных лет. Это были поздравления от дальних родственников, которых давно уже нет в живых, от знакомых, однокурсников и одноклассников. Не удержалась от соблазна перечитать их, забыв на какое-то время о том, ради чего достала увесистую коробку с бумагами. Сначала взялась рассматривать сами открытки, с нередко повторяющимся из года в год рисунком. На тех, что писались по случаю Дня Победы, неизменная орденская лента, даты – 1941 – 1945, и обязательный салют на заднем плане открытки. На новогодних открытках – всё больше заснеженные голубые ели на фоне башни московского Кремля с курантами. Редкая открытка к Международному дню 8 марта обошлась без мимоз и тюльпанов. Пожалуй, большим разнообразием отличались открытки к 7 ноября – там и революционная «Аврора», и гвоздики, и алые полотнища знамён, и памятники вождю революции, и транспаранты с лозунгами: «Вся власть Советам!», «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!»
Невольно подумалось: как далеко шагнула печатная индустрия сегодня! Что ни праздник, магазины и киоски, лотки и почтовые отделения просто ломятся от красочных – на любой вкус - открыток, так что, поздравляй – не хочу! Только с кем ни поговорю, люди стали всё меньше отправлять поздравлений, обходясь услугами телефонов. В пору же моей молодости, помнится, список тех, кому следовало обязательно отправить открытку к тому или иному празднику, исчислялся десятками человек. Причём, помимо родственников и друзей, туда вносились те, с кем ты вместе отдыхал или познакомился в поезде, с кем встретился на курсах повышения квалификации или жил в одном номере в гостинице во время командировки – впрочем, всех не перечесть. Открытки покупались пачками и отсылались они заранее, так как в дни праздников почта бывала так перегружена, что не успевала справляться со всей корреспонденцией, и адресат порой получал поздравление с Днём Победы, например, лишь к концу мая.
Впрочем, может быть, просто мы состарились и растеряли друзей, похоронили родственников, да и почтовые услуги стали в больших объёмах не по карману, а молодые по-прежнему рассылают свои поздравления по городам и весям, как некогда это делали мы – не залёживаются же на прилавках самые яркие и красочные открытки…
И всё-таки, ведь не ради картинок я взялась рассматривать собранные некогда в одну папку поздравительные открытки. Начала читать. Господи, до чего же всё одинаково, будто писалось одним человеком и по поводу одного и того же праздника – везде дежурные поздравления и такие же пожелания здоровья, творческих успехов, счастья в семье. Правда, кое-кто умудрялся пожелать два счастья разом – личное и семейное. Но, так или иначе, без пожеланий счастья не обошлась ни одна из прочитанных мной открыток. Представила себе, что бы могло случиться, если бы их пожелания сбылись – я бы, наверное, просто-напросто утонула в счастье, захлебнулась бы в нём, а значит, опять всё бы было не так хорошо, как хотелось бы. А сколько всевозможных эпитетов прилагается к этому самому счастью в каждом пожелании: то оно должно быть огромным, то безбрежным, то большим или простым человеческим, будто у человека оно вообще может быть каким-то иным, звериным, например. Поэтически настроенные отправители стараются пожелать безоблачного или лучезарного счастья.
Хотя, наверное, обычно желают того, чего чуть-чуть недостаёт, и кто-то искренне надеется, что от того, что он написал, тому, другому человеку, станет немного легче на душе, возможно, он верит, что именно благодаря его пожеланию адресат, пусть на какое-то мгновение, почувствует себя счастливее, чем он есть на самом деле. Возможно, и я во всё это искренне верила когда-то давно, когда садилась за стол и целый вечер тратила на то, чтобы подписать поздравительные открытки. Наверное, сегодня я писала бы в них совсем другие слова, хотя от стереотипов, ох, как нелегко порой бывает отходить.
Ну как, скажите, я могла бы сегодня желать кому-то из своих близких счастья, когда разуверилась в том, что человек вообще может находиться в состоянии этого самого счастья сколько-нибудь длительное время. Час, миг, мгновение - да, пожалуй, это возможно, потому что по-настоящему счастливым можно себя почувствовать лишь тогда, когда тебя не мучают заботы, не сковывают никакие обязательства, не давит тяжкий груз долгов. Я, конечно же, имею в виду вовсе не денежные долги – от них, в конце концов, можно избавиться двумя простейшими способами: первый – не брать в долг, а постараться обойтись теми средствами, которые сам заработал, второй – если берёшь, поторопись его раньше вернуть - тебе же будет спокойнее.
Я же веду речь о том чувстве долга, с которым мы - все, как один, рождаемся. Мне кажется, что мы запрограммированы вечными должниками, и для многих, если не для большинства, эта ноша оказывается непосильной, делая нас в итоге несчастными. Так, мы с первой минуты жизни должны родителям за своё появление на свет Божий и всю последующую жизнь должны за это расплачиваться.
Мы должны школе и институту за то, что они дали нам образование. Впоследствии же оказывается, что расплатиться по этому долгу редко кому удаётся.
Мы должны Родине за то, что она позволила нам стать её гражданами. Кому и за что только мы оказываемся не должны?..
А ведь мы так и уходим из жизни, не расплатившись по своим долгам.
Проблема ещё, оказывается, и в том, что, сколько бы ни отдавали, долги продолжают расти, и мы становимся их заложниками, навечно попадая в долговую яму.
Чувства же, которые овладевают человеком от осознания своей несостоятельности, губят в нас последние надежды на обретение свободы в этом мире. Может быть, по этой самой причине большинству из нас, как бы мы от того не открещивались, присуща психология раба?
Может быть, именно это и подразумевает христианство, нарекая каждого, появившегося на свет, рабом, пусть и рабом Божьим?
Пытаюсь в этой связи объяснить себе смысл молитвы, изложенной в главе шестой «Святого благовествования» от Матфея, где содержится в молитве обращение к Господу: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».
Не об этих ли неоплаченных долгах идёт речь в молитве «Отче наш»?
Что ж, тогда, похоже, Господь так и не слышит нашей мольбы, раз мы от крестильной купели до гробовой доски остаёмся под гнётом вечных долгов.