Облов

Часть II.

Главка 5.





Яков Васильевич и еще несколько примкнувших в переулках мужиков вывели Облова на околицу села. Крестьяне, придя в себя от погони, разглядели в таком же, как и они, беглеце грозного Облова. Они нерешительно отошли в сторонку, заговорить не отважились, но чего-то настороженно выжидали. Ярыгин опять взял Михаила за рукав и потянул за собой. Михаил не сопротивлялся, словно слепой, безвольно пошел за стариком, как за поводырем, ни о чем не думая, ничего не видя и не слыша. Яков Васильевич по-приятельски похлопал его по плечу:
— Залазь, усаживайся, Михаил Петрович, — в гости ко мне поедем...
Очнувшись от внезапно настигшей минутной слабости, Облов разглядел запряженную парой коняг телегу, доверху уложенную мешками со складским зерном. Он недоуменно остановился и обескуражено развел руками, а затем, как подъеденный за зиму сноп, подломился, ткнулся безвольно вперед, благо придержала телега. Михаил уперся локтями в мешки, уронил голову на руки, его плечи конвульсивно затряслись. Он зашелся толи в истерическом смехе, толи в удрученных рыданьях. Ярыгин недоуменно смотрел на Облова, его удивила и поразила ранее не присущая атаману малодушная истерика.
— От чего ушел, к тому и пришел, — выдавил Михаил сквозь сжавший горло спазм, потом скептически засмеялся, — ха-ха! — И уже вопрошающим тоном неистово произнес:
— Видать, мне на роду написано быть не с Тобой... Не я гоню Тебя, а ты Сам — Господи, меня гонишь. Зачем Ты гонишь меня, Боже?
— Михаил Петрович, ты чего, о чем ты, Миша? — Яков Васильевич положил руку на подрагивающее плечо Облова. — Да чего ты, в самом-то деле, что с тобой приключилось? — и, повернув голову к недоуменно переступающим крестьянам, вопросительно произнес. — Чего-то я, мужики, не пойму, никак в толк не возьму?..
Как долго добирались до подворья Ярыгина, какие места проезжали — Михаил не помнил.
Оттаял он душой, ощутив неумолчные токи жизни лишь в ладно обустроенном доме Якова Васильевича. Особенно повлияла умиротворению Михаила хозяйка — Аграфена Филипповна. Милая, ласковая старушка, чем-то напоминавшая ему мать, воскресила в его сознании доброе старое время — детство.
Бывало он тогда, уже подросток-реалист, порядком отощав на казенных харчах, на летних вакациях «наедал шею», как подшучивал отец. И восстала в глазах эта картина... Мать, собрав на стол, садилась поодаль, сложив мягкие руки на коленях, умиленно взирала на свое чадо. В ее ясном взоре светилась тогда еще не особенно ценимая материнская нежность, порой перемежаемая налетами тихой печали. «Ешь, сынок, кушай, родненький, — никто так не накормит, как мать в отчем доме. Кушай, сын, набирайся крепости и силы, как там еще сложится жизнь впереди — неизвестно, а пока ешь...» И он ел, жевал так, что за ушами трещало. Потом оглашено вскакивал, забыв поблагодарить мать, убегал на улицу гоняться с приятелями. Он торопился вкусить всю полноту непритязательной деревенской жизни, жадно, ненасытно поглощал ее дары: лес, речку, рыбалку, ночное. Он испытывал ненасытный аппетит торжества бытия, казалось, вот ухватился бы за один тогдашний день, вцепился обеими руками и держал бы, не выпуская, вдыхая, впитывая всеми фибрами души эту привольную благодать. Эх, так бы жить и жить! Но время коварно, быстротечно, внезапно каникулы подходили к концу, предстояло собираться в Козлов в училище. И горше не было тех унылых сборов. Щедрая августовская природа, исхоженные вдоль и поперек окрестности, с измальства испытанные товарищи манили новыми радостными приключениями. Но он был уже чужой им, отверженный не по своей воле и не по воле отца с матерью. Какие-то зловещие силы вершили над ним равнодушный приговор, отрывая его от родного дома, друзей — всего близкого и потребного душе, без чего никогда не стать счастливым, без чего вообще нельзя радоваться жизни.
Вот и сейчас Аграфена Филипповна, участливо подперев ладошкой щеку, присев возле Михаила, подкладывала на тарелку ему лучшие кусочки, с извечным трепетом матери-кормилицы радуясь жующему дитяти. Милая идиллия. Она ни о чем не распрашивала Мишу, ни как не поучала его, сказывала лишь о домашних нуждах да собственных немочах. И оттого, что не посягали на его внутренний мир, что в доме Якова Васильевича царило воистину библейское согласие, что сама хозяйке чуточку походила на его матушку, — Михаилу Петровичу сделалось покойно и хорошо.
И отошла куда-то вдаль непутевая, взбаламученная судьбина. И не ощущал он себя больше затравленным, обложенным со всех сторон волком. И не казалось ему, что он по глупому недоразумению пребывает среди живых, а на самом деле уже конченый, списанный со счетов человек. Наоборот, он не чувствовал неизбежности краха, наоборот, вся жизнь, все ее трепещущие порывы и страсти еще впереди. Невольно вспомнил он князя Андрея и сцену у старого дуба из «Войны и мира». И вослед Болконскому широко вздохнул и впервые за много лет просто и ясно подумал: «Нет, не кончена жизнь в сорок лет... Совсем не кончена! Еще много предстоит увидеть и познать — и хорошего, и плохого. Как все, как у всех, так и у него...» От этой незатейливой мысли сделалось ему весело, и совсем не хотелось думать о давешнем пожаре на станции, о двух походя загубленных душах, о сумбурном вещем сне, о собственном бессилии, охватившем на околице села, о ропоте на Бога.
Сейчас Михаил твердо знал, что он вовсе неподвластен воле придуманного злого рока, его судьба в его же руках, и как он повернет, как поведет себя, так и будет...
На участливый вопрос Якова Васильевича: «Куда ты теперь подашься?» — Михаил не смог дать однозначного и обоснованного ответа. Будущее, даже ближайшее завтра, двоилось, троилось перед мысленным обозрением, принимая столь диковинные формы, что Облов, не желая выглядеть промозглым дураком, неопределенно взмахнул рукой, этот знак должен означать — «там видно будет...» Ярыгин же на удивление безропотно склонил голову и по-старушечьи поджал губы, показывая видом своим, что вовсе не любопытен.
А Михаилу почему-то вдруг с неодолимой силой захотелось излить душу близкому и сострадающему тебе лично человеку. Ведь дядя Яша знавал его еще вот такусеньким с табурет пацаненком, не раз пестовал на коленях, не раз гладил по русой головке. И, немного помедлив, Облов решил открыться старику. Признаться в том, что находится на перепутье, и уж, как говорится: «Куда ни кинь — везде клин..!»
Яков Васильевич, не перебивая, выслушал исповедь Михаила. Ну а когда тот напоследок поведал свой пророческий сон и предпринятую следом искупительную попытку, старик взволнованно распростер руки:
— Миша, зачем ты так мучишь себя, для чего, помилуй Господи?.. Ты ведь не один такой... Вся Россия вздыбилась, попробуй уразумей — какие страсти творятся на белом свете: брат на брата, сын на отца... А уж лютуют-то как, откуда только звериная злость-то берется? Замордовали, зашпиговали друг друга... Поди теперь разбери — кто прав, кто виноват?.. А по-моему, — так нет их, виноватых-то, все жертвы. А уж если каяться, то всем, каждому следует повиниться в том, что допустили, что докатились до ручки, — вот тогда и будет справедливость, тогда и настанет мир промеж людей. А так, как ты, рассуждать нельзя. Коли одни виноваты, то, выходит, другие правы?.. Так не может быть. Выходит, тогда можно надругаться над неправыми, возомнить себя безгрешными судьями, короче — стать палачами. А ведь это великое зло... нельзя, заповедано размахивать кнутом над ближним своим, это смертный грех.
— Вот-вот, Яков Васильевич, это я сам с плеткой-то всегда! И вчера опять с кнутом, только с другой руки лупцевал. А кого наяривал, да того же мужика. Обрызла мне такая жизнь. Против комиссаров шел — выходило, что против народа иду, вступился на станции за большевистское добро, опять получается — поперек мира встал. Где же правда?
— А правда, Мишенька, она завсегда посредине. Истина, она в гуще народной пребывает. Вот так-то, Михаил Петрович... Думаю, стоит прислушиваться к чаянью простых людей, крестьян, городских обывателей, держаться этих самых, казалось бы, ничтожных людишек. А господчики всякие, то бишь власти, они над людьми стоят. Всякая, какая она ни наесть, власть простому люду не матка, а злая мачеха — о себе только радеет, под себя гребет. Да и понятно, зачем иные властвовать хотят, в том и барин, и босяк одинаковы — захребетниками желают быть, «эксплуатировать» остальных людей. Что — не прав я? Тут и выходит, власть — она не от Бога людям дана, скорее черт ее нам навязал.
— Да, в основном ты прав, конечно, во многом прав. Корыстолюбие правителей — притча во языцех, но ведь есть и честные люди. Я вот что подумал... Большевики, они за народ радеют, возьми опять же вчерашнее зерно — голодают же люди в городах, как не помочь?
— Эх ты, Михаил Петрович, чему тебя в Питере-то учили, для чего сам-то ты мыкался по белу свету, неужто так ничего и не понял? Да врут все их газетенки, да и нет там совестливых людей. Окажись таковой человек, ему не удержаться, мигом сгорит — цацкаться не станут, жалости у них нет. Кырла Мырла ихняя все по ноткам расписала и по полочкам разложила: диктатура, одним словом — красный террор, как вещают комиссары. Так что не бывает хорошей власти, власть всегда на силу опирается, и у нее все виноваты, кроме нее самой.
Выходит, Яков Васильевич, ты считаешь, что власть существует во вред простым жителям, получается, ты анархист?.. — Облов усмехнулся.
— Эка ты хватил! Я такого не говорил. Совсем без власти тоже нельзя. Тогда промеж людей такой разбой начнется, что только держись. Власть, она для порядку дана, хотя, признаю, вершат ее дурные люди. А может быть, потому и дурные, что задача поставлена им — не дозволять простонародью лишнего. Я тебе вот что скажу — я не против власти, по мне все едино, что царь, что генерал какой, что советы теперешние. Жить можно всегда, главное не бунтуй, делай свое дело и не лезь, куда не просят. Мудр тот, кто живет сам по себе, оно, конечно, нужно подлаживаться, уживаться — да это не трудно, совсем не трудно...
Да я и сам вижу, зря пошел против советов. Лучше бы мне, как ты говоришь, — взять да и подстроиться, тянуть лямку тихой сапой, — Облов хитро прищурился. — А ну, ответь-ка мне тогда — а зачем ты сам пошел грабить склады, не с голодухи же, выходит, и ты против власти колупнулся. Что-то не сходится у тебя, Яков Васильевич, или не так?..
— Да ведь не я один пошел грабить, всем миром пошли. Получается, и нет тут моей вины, я как все. Человек не может без того, чтобы не хапнуть на халяву, сам знаешь — не урвешь, не проживешь... Простота все наша — «рассейская»...
— Хитер ты, Яков Васильевич, не подловишь тебя!
— А зачем ловить, я не беглый какой. Существую как все, думаю как все, мне мудрить не к чему, знаю одно — живи, пока живется, а там что Бог пошлет.
— Пожалуй, ты меня убедил, старик.
— Вот и я о том же... Ты вот, Михаил Петрович, не знаешь, как дальше быть?.. А ты сломай гордыню, да и живи как все. Притулись к этой, черт ее задери, власти, женись, обзаведись хозяйством. Жалко, разумеется, батюшкиного наследства нет. Отняли все, ну и ничего, начни сызнова, не ты один... А там детки пойдут, и будет тебе радость. Живи просто, выкинь всякую шелуху из головы, оно так лучше будет.
— Да уж — прозябай обывателем, плоди безмолвных скотов...
— Ты зря так о людях... Не скотов, а рабов божьих — разницу разумеешь?.. Людей, человеков — в человеке вся истина и есть!..
— А я считал допрежь, что истина в том, чтобы убить в себе раба?
— Да кто тебе сказал-то об этом? Сам-то навряд-то дошел? Звучит красиво, а смысла то и нет. Кто научил такой ерунде?
— Был один такой — Чехов, писатель, да ты все равно не знаешь...
— А ты не живи чужим умом, все эти слова в одно место воткнуть... В жизни — главное приспособиться. Ласковое телятко две матки сосет, так-то вот...
— Складно гуторишь, Яков Васильевич, только все это вокруг да около. Ты вот присоветуй, как мне сейчас поступить в моем-то конкретном положении, ведь я как бы вне закона теперь состою...
— Ну что же... Я думаю так — поезжай ты, куда глаза глядят. Рано, поздно сыщется местечко, что любо будет душеньке твоей, там и остановись, там и притулись.
— Этак я, дядя Яша, век буду искать то заповедное местечко. Я, может быть, и так его всю мою жизнь ищу, полмира исходил, ан нет — не напал еще. Понимаешь меня — надеюсь...
— Чудной ты человек, Михаил Петрович, словно дитя малое. Да выправь ты себе справный документ, не думай ни о чем, да и не морочь себе и людям головы...
— Все-то на словах ловко получается, а коснись — черта с два... Как это не думать, на то и голова дана?..
— Бог тебя знает, Михаил Петрович, блаженный ты, что ли, али тронутый или контуженный — не пойму? Давеча налетел на мужиков, как коршун какой, я-то подумал, не новый ли комендант объявился или с чека большой начальник. Лихо у тебя вышло! Пригляделся, батюшки, так то-же Облов! Ой-ей-ей, как он тебя путает-то — враг рода человеческого! Грех один, да и только... Может, тебе взаправду покаяться надо? Сходить в Троицу, али лучше к Печерским угодникам в Киев, а что, говорят, здорово помогает. Да одно скажу, закисать тебе, паря, никак нельзя, пропадешь, ни за понюх табаку пропадешь.
— Выходит, дед, мне надо скорее когти рвать? Хорошо мы с тобой, Яков Васильевич, потолковали, — съерничал Облов, — все вокруг да около ходили... Ты вот мне одно скажи — будет ли какой толк от меня, стоит ли вообще мне жить-то? А то болтаем как попки по-пустому...
— Вот тебе жопа — новый год, опять заладил старую канитель. Конечно, стоит, Миша, нужно, сынок, любой человек должен жить, как бы ни напутлял он в жизни. А насчет толка?.. Так не нам, Михаил, о том судить, есть для того у нас наверху судия. Я же так скажу, по мне — в любой жизни есть толк...
— Да-да... «Есть высший судия, он не доступен звону злата...» — старая песня... Ну да ладно, прощевай, старик. Спасибо, что помог мне, ну и добрым словом ободрить старался. Поспешу, а то еще твои соседи стукнут на меня, погоришь ты со мной, не дай Бог?
— Ну, этого ты, Михаил Петрович, не бойся. Они у меня вот где!.. — и старик твердо сжал сухонький кулачок, потрясая им.
— Да не скажи, Яков Васильевич, вот в нем-то и весь корень заключается, — Облов кивнул на кулак старика. — Стукнут, чтобы, значит, разом — и от Облова, и от тебя избавиться. Это ведь ты полагаешь себя их благодетелем, они так не считают, для них ты кулак-мироед.
— Не заслужил я, обижаешь, Михайла Петрович...
— И в мыслях не имел, правду говорю. И еще что думаю — сошлись вот кулак-мироед с убивцем-душегубом, калякают, как следует им дальше жить, поживать. Кулак тянет одно — надо по-прежнему. Убивец тот налакался кровушки, больше чем не хочу, пора бы и в кусты да ручищи, по плечи замараны, за версту горят. Он бы их рад отмыть, отмолить да не смывается кровца нету пока такого мыльца, не изобрели, нет такой молитвы — не сочинили. А может, еще изобретут, напишут, может, мне стоит подождать до времени?..
— Бог с тобой, Михайла Петрович, плетешь не знамо что. Я вошел, так сказать, в твои нужды и скорби, советую по мере возможности. А ты вон как хватил, по-твоему, мы одного поля ягоды? Да нет, помилуйте, переборчик у тебя, Миша. Я-то людей не казнил, на мне крови нет. Не отрицаю — грешен, люблю деньгу зашибить... люблю, а чего мне стыдится?.. Но в смерти людей не виновен, вот и весь мой сказ. А ты, Михаил Петрович, — злодей! Ты послушал бы, как люди-то тебя величают, вот тогда и ровняй меня с собой. Ты Облов — бандит и убийца, ты насильник! А я, Яков Васильевич Ярыгин, — старик приосанился, — ну и пусть, что мироед, пусть кулачина недорезанный, да от меня людям-то польза, а от тебя один разор. От такого, как ты, одно разорение, будь ты белым, будь ты красным, будь ты серо-буро-малиновым. Скажу хуже — ты просто бандит с большой дороги — ни дна тебе, ни покрышки... И ты сам знаешь, что нет тебе прощения, одна у тебя участь, вот и мечешься, вот и скулишь тут... Уходи ты от меня скорей, ну тебя к лешему!..
— Гонишь, выходит, Яков Васильевич, и правильно — гони! Не место мне в твоих хоромах. Да только учти, что пролитая мною кровь и на тебе... Посмотри, взгляни в свои кубышки, ведь и тебе перепало от моих щедрот. То-то же, старик, и не щерься, как вурдалак... — одним дерьмом мы с тобой мазаны. Да и о власти ты мне басни загибал: ишь ты — не бунтуй, приспособься... Только если я явный враг был советской власти, то ты ее тайный недруг. Подчеркиваю — я был, но сейчас я совсем не противник ей, а ты — был и есть ее вражина, она тебе поперек горла будет всегда. Слышишь меня — всегда ты будешь ее враг. И ты худший душегуб — я бил людей наповал, а ты тянешь из них жилы, да еще смакуешь при этом — благодетель, мол, я ваш, любите меня... Ну, хватит — поговорили... ухожу. Возьму у тебя коня, где у тебя седло? Это ты правильно поступаешь, что не перечишь мне, попробовал бы ты мне отказать! Со мною шутки плохи, мне ведь ничего не стоит тебя кокнуть, хоть и на руках ты меня носил. Нет во мне ничего святого. Так и передай своей бабке — зря она меня жалеет, нечего меня жалеть, такого не жалеть надо, а... — Облов безнадежно отмахнулся рукой, — к нулю сводить. Да уж... ну, показывай, где у тебя упряжь лежит?
— Бери, хватай, грабь старика! Не накомиссарился, видать, на пожаре-то... И где совесть-то твоя?
— Не нам, Ярыгин с тобой о совести гуторить, не нам... Ни у меня, ни у тебя ее просто нет. Ушла, покинула нас совесть, да и где ей обитать-то? Души-то у нас ведь нету! Вот такие пироги выходят, Яков Васильевич. Пошли, пойдем, старик, на конюшню, поможешь запрячь. Идем, чего губу надул, не красна девица. Иногда полезно правду про себя послушать — и тебе, и мне... так что мы с тобой в расчете. Пошли, не тяни время...