ОБЩЕЛИТ.COM - ПРОЗА
Международная русскоязычная литературная сеть: поэзия, проза, критика, литературоведение. Проза.
Поиск по сайту прозы: 
Авторы Произведения Отзывы ЛитФорум Конкурсы Моя страница Книжная лавка Помощь О сайте прозы
Для зарегистрированных пользователей
логин:
пароль:
тип:
регистрация забыли пароль

 

Анонсы
    StihoPhone.ru



Облов. Часть I I. Главка 3.

Автор:
Автор оригинала:
Валерий Рябых



Облов

Часть II

Главка 3



К полуночи следующих суток, добравшись до станции Раненбург, Михаил с горечью обнаружил, что поезд на Москву, вопреки его изменившимся намерениям, прошел часом раньше. Следующий будет лишь утром. Михаил хотел как можно быстрей попасть в первопрестольную, пробираться окольными путями для него не имело смысла. Теперь мало беспокоило, что чекисты сграбастают его и подведут под распыл. Собственная участь уже не вызывала в нем безотчетного трепета, в душе за какие-то сутки вызрело спокойствие сродни мусульманскому фатализму: чему быть — того не миновать... Михаил решил идти напролом. Все равно. когда-нибудь придет конец, что не так уж и важно в его волчьем положении. Означало ли это, что он поставил на себе крест, — совсем нет, подсознательно он ощущал, что обязательно выпутается, не может быть такого, чтобы запросто так сгинуть, уйти в небытие.
Да и сами рассуждения о грядущем конце мало занимали. Для Облова сейчас первостепенной стала задача определиться в новом мире, найти свой верный путь. Жить как раньше, а уж тем более бандитствовать он уже не мог, да и не хотел. Однако он еще не знал, как ему поступить, как жить дальше, но предчувствовал — правильный путь обязательно отыщется.
Потолкавшись в битком набитом неуютном провинциальном вокзальчике, не отыскав места, где можно было притулиться, Облов вышел на перрон. Шел густой снег. Зазимье. Рыхлые пушинки, медленно кружась, плавно ложились на грунт, местами уже образовался пружинящий снежный наст. Ближе к вокзальным дверям, где из-за постоянной сутолоки стояла унавоженная слякоть, снежинки, едва соприкоснувшись с землей, тотчас сжимались, сходили на нет. Лицо вскоре стало мокрым, сырость проникала за шиворот, даже в карманы пальто набилась морозная пыльца, зябко тающая, стоило погрузить в нее руку. Подставив ладонь под снегопад, Облов зачарованно наблюдал превращение снежинок в капельки липкой влаги. Удивительная метаморфоза, весьма наглядная — гибель старой и зарождение новой субстанции...
Но лирику в сторону. Облов испытывал настоятельную потребность в отдыхе. Но где приклонить голову — не прикорнуть же, как некоторые на вокзальной лавке, не лечь же в самом деле на заплеванный, в шмотьях грязи и подсолнечной лузге пол... Михаил решил напроситься переночевать у кого-нибудь на дому. Он хорошо знал, что по сегодняшним временам не так-то просто разжалобить людей, да они и правы, пойди пусти на ночь приблудного человека, чего доброго, изведет всю семью, а там ищи-свищи ветра в поле. Он подошел к станционному рабочему в форменной шинели, возившемуся с сигнальным фонарем. На вопрос Облова о «постоялом дворе» тот, к его радости, не проявив удивления, подробно проинформировал: где и как можно заночевать. Михаил заспешил по указанному адресу, благо идти было совсем ничего.
Дверь ему открыла неопрятно одетая взлохмаченная женщина, отнюдь не заспанная, но по ее заплетающемуся выговору можно было догадаться, что она сильно нетрезва. Облову было не до щепетильности, его даже не пугала возможность очутиться в воровском притоне. Он давно вращался с люмпенами различных сортов, в крайнем случае, барабан его револьвера опять под завяз, да и поставить себя он умел в любом обществе.
Пройдя вовнутрь помещения, Михаил смекнул, что попал в обыкновенную третьеразрядную привокзальную ночлежку. Везде — на двухъярусных лавках по стенам, на разлапистой русской печи, на полатях над проходом, небрежно завешанных тряпьем, вповалку лежали и сидели люди. Посреди, под тускло светящей керосиновой лампой, в клубах махорочного дыма непритязательная компания в овчинных полушубках, смачно переругиваясь, тянула мутный самогон. Взлохмаченная женщина на правах хозяйки, видно, участвовала в попойке, ее тут же окликнули, но она, огрызаясь на нетерпение своих собутыльников, повела гостя за собой. Толкнув низенькую дверь, впустила Михаила в довольно приличную комнату, освещаемую мерцающим пламенем лампады у икон. Облов огляделся. У стены, завешанной в качестве ковра шелковым китайским покрывалом с драконами, примостилась казарменного типа кровать, заправленная стеганным одеялом, у темного оконца пузатый комод, у входа стоял видавший виды платяной шкаф. По центру у овального стола, покрытого цветастой клеенкой, два венских стула, на столешнице миниатюрный медный самовар с чайным прибором.
— Здесь у меня «нумер» для приличных людей, — напевно произнесла хозяйка. — Случалось, важные господа останавливались, один раз даже большой комиссар из самой Москвы заночевал, тогда всех постояльцев охрана на улицу выгнала. Иногда сдаю комнату на недельку другую, но только людям благородным, чистым и опрятным, как вы. Так что не обессудьте... Располагайтесь как будет удобней. Может поесть хотите или чайку вскипятить?..
Отказавшись от угощенья, Облов выпроводил хозяйку. Он понял, что женщина различила в нем птицу непростого полета, оттого такое радушие, оттого и такие апартаменты. Что же, придется отблагодарить за понятливость, сейчас это дорого ценится, а с другой стороны — хорошая западня, уже не уйти. Закрыв дверь на крючок, Михаил заклинил его дужку подвернувшейся под руку чайной ложкой, сняв пальто и стянув сапоги, не раздеваясь совсем, бросился на постель, усталая плоть радостно возликовала.
— Ну-с, утро вечера мудренее, — подумал Облов вслух и смежил веки.

Ночная духота стиснула легкие, в висках ломило, вся кожа взопрела и чесалась, грубый хитон резал под мышками — лежать было невмочь. Он с трудом оторвал тяжелое тело от лежанки, спустил ноющие ноги на прохладный глиняный пол, нащупал сандалии, машинально надвинул их. Огляделся округ. В блеклом мареве отсветов масляной плошки люди, спавшие на лежанках и на полу в проходах между ними, напоминали покойников, по странному обстоятельству собранных в одном тесном помещении. Перешагнув через распростертые на циновках тела, обойдя наваленные пирамидой тюфяки с пряно пахнущим восточным товаром, он вышел на свежий воздух. Одинокий серп месяца еле освещал приземистые глинобитные постройки, перемежаемые черными провалами тростниковых навесов, под которыми изредка всхрапывали мирно спящие арабские лошадки. Услышав протяжный, тяжкий животный вздох, обернувшись, он различил двух верблюдов, мирно жующих свою жвачку. Он прошелся по дворику караван-сарая, украдкой заглянул в пышущий жаром зев двери, еще с вечеру влекшей его внимание. Только бегло кинул взор, побоясь подойти ближе. Слышался мерный храп здоровых мужчин и приглушенное металлическое клацанье (похоже, на сквозняке колеблет боевое снаряжение). То были легионеры, вчера разместившиеся не постой. Мойше успокоено вздохнул. Хорошо, что пока солдаты прокуратора беззаботно посапывают, а он, еврей, уже на ногах. Теперь ему наверняка удастся пристроиться к колонне этих язычников. Под охраной их копий и коротких мечей он безбоязненно преодолеет каменистые плоскогорья Самарии, избежит участи посланцев Синедриона, растерзанных кровожадными дикарями-разбойниками, ждущими неблагоразумных путников в горных ущельях или за песчаными барханами.
Мойше старался не думать о задании, вверенном ему в одной из тайных зал дворца первосвященника, но тщетно... Главное, что основой того поручения должна стать непримиримая беспощадность к инакомыслящим, к врагам Яхве — именно жестокость, которую он так наглядно проявил в родном Тарсе и уже дальше по-побережью, выискивая и уничтожая врагов Израиля.
Наиболее строптивыми и непреклонными противниками канонического иудаизма, богохульниками, поднявшими руку на Шехину Творца, были последователи Иисуса из Назарета. Они провозглашали непозволительно привлекательные для простонародья ценности, тем самым намериваясь поломать жизненные устои на обетованной земле, порушить веками сложившийся уклад, и не только в краю Моисея, но и по всей Великой Империи, по всей ойкумене, как говорят греки. Они исступленно фанатичны, они стойки и смелы, они полны духа решимости, они воспринимают мучение не как кару, а как благое воздаяние. Нет, они не сумасшедшие, как считают некоторые недалекие начальники, они одухотворены и непреклонны, раз положив — всегда твердо стоят на своем. Вот с такими непокорными людьми — ему, Мойше, предназначено бороться, он востребован быть карающим мечом Яхве, как неумолимый рок исторгать врага из колен Израиля, призван нещадно губить их, испепеляя всякую память о них.
Однако семена скверны посеяны весьма щедрой рукой. Немало еретиков нашло последний приют в штольнях Антоньевой крепости, в затопляемых узилищах дворцов Хосмонеев и Ирода Великого. Другие навечно похоронены в зыбучих песках и бездонных глубинах Мертвого моря, а еще большее их число просто побито каменьями. Но и живых прозелитов уже не перечесть, как шепчутся жрецы в притворах иерусалимского храма, они множатся с каждым днем.
Чем, каким таким обаянием, каким чарующим словом тщедушный пророк из Назарета обольстил сердца своих последователей? А теперь его приверженцы расплодились не только по Иудее, Израилю и Самарии, но и в Сирии, Месопотамии, они есть даже в Египте и далекой Ливии. Неужто только обещаниями благостной и просветленной жизни в загробном мире смог он привлечь сердца людей?.. И еще призывом «любить ближнего своего, как самого себя» он умаслил людское тщеславие. Да и каком-таком праведном мире толковал он, зачем порицал в угоду черни жизнь достойных персон, возводя в пример поступки бескорыстных голодранцев? Да, зерна раздора дали обильные всходы... Но рука Мойши не дрогнет, искореняя скверну, как и не дрогнула бы она, окажись перед ним тот — голубоглазый скиталец из Назарета, жаль, что он уже мертв...
— И пусть, — злобно произнес Мойше вслух, — я еще раз казню его, безоглядно изничтожая последователей Лжемессии. Я изгоню всякую память о нем! Люди вовек забудут Иисуса из Назарета, я сотру сам факт его пребывания на Земле!
Тем временем постоялый двор просыпался, звуки человеческой речи наполнили стан, приводя все округ в неукротимое движенье. Засновали водоносы, едкий дымок из печей донес запах варева, погонщики, ездовые и прочая многочисленная челядь приступила к выполнению своих неотложных обязанностей.
Но вот раздался тяжелый топот, и легионеры, на ходу облачаясь в выцветшие кожаные доспехи с тусклыми бляхами, толпой вывалились из саманного закута.
Мойше наметанным глазом нашел старшего из них. С льстивой улыбкой приблизился он к мрачному ветерану. Встав несколько поодаль, остерегаясь наступить на длинную тень римлянина, он проговорил елейным голосом:
— Если господин разрешит, то я, смиренный иудей, буду следовать за его отрядом на расстоянии броска копья. Я знаю, господин милостив, он не позволит, чтобы разбойники зарезали мирного иудея по дороге в Дамаск...
Мойше достал из-за пазухи жирно блеснувшую монету и протянул ее легионеру.
Тот жадно схватил деньги и скорее сплюнул, чем произнес:
— Можешь идти за нами, пес...
— Благодарю, господин, — покорно ответил Мойше, всем своим видом выражая почтение и полное повиновение римлянину. Но в то же время, оставаясь себе на уме, хитрый еврей подумал: «Чего только не вынесешь ради благого дела. Поганый язычник не признает во мне человека, но я стерплю, я все снесу на своем пути воина Яхве».
Многие паломники и торговцы последовали примеру Мойше. Мошна центуриона скоро наполнилась тяжелыми монетами. Старый рубака был милостив. Пусть псы и шакалы тащатся позади, ведь это ничего не будет стоить солдатам прокуратора.
И вот тронулся странный караван... Впереди, растянувшись длинной цепочкой, по двое, по трое шагали легионеры, утреннее солнце блестело в их позеленевших нагрудниках и наплечниках. Солдаты тяжело ступали натруженными долгими переходами ногами, шли враскачку — им некуда спешить, дойдут когда-нибудь, весь мир и так принадлежал им. Чуть сзади двигалось несколько повозок с поклажей центурии. Мрачный командир возлежал на одной из них, его взор бесцельно устремлен в зенит, ничто не бередило его чувств, их у него попросту нет. Позади воинов, отстав на полстадии, кучно двигались люди, вьючные лошади, верблюды с огромными тюками. В той гомонящей разноязыкой толпе шел и Мойше, ему нельзя выделяться, ему напрочь заказано привлекать к себе любопытных.
Посмотреть со стороны, бредет по песку и щебню ничем особо не примечательный моложавый иудей в грубом плаще и высоким посохом в мускулистой руке. Он вежливо отвечает на вопросы соседей, изредка утирает со лба и щек обильный пот, да время от времени поправляет тесемки заплечного мешка, что так больно режут плечи и ключицы.
Продвигались они без остановок до полудня, отстать никому никак нельзя, больной или увечный — терпи. Наконец сделали привал у придорожного колодца. Легионеры, раздевшись догола, поливали друг друга водой, гомонили и безудержно брызгались. Паломники и караванщики безропотно ждали своей очереди, потом и они утолили свою жажду. Переждав полуденный зной, разномастная колонна опять тронулась в путь и шла уже до самого вечера, сделав остановку на ночлег в очередном придорожном караван-сарае.
Мойше, получив отведенное место, в отличие от прочих путников не рухнул ничком на циновку. Съев сухую лепешку и запив ее прогорклой водой, он незаметно вышел за ворота постоялого двора и направился к давно примеченным кибиткам скотоводов-кочевников. По их характерным конусообразным очертаниям он распознал один из родов Исаакова племени и вознамерился побеседовать с его старейшинами. Разузнать у них — проникло ли учение Христа в их шатры, не замутнено ли еще одно из колен Израилевых от плевел, разлетевшихся ураганом по всем весям. Или уже парша проказы проникла и сюда?..
Не едина заблудшая овца встретилась на его пути, не одну общину успел он заподозрить он в измене. Конечно, теперь так просто им с рук не сойдет, грядет неминуемая расплата, и он, Мойше, ее провозвестник.
Малиновый шар солнца только что спрятался за коренастыми уступами горной гряды, полукольцом опоясавшей плато с запада. Едва последним луч светила ускользнул с горных вершин, как на землю разом слетела мягкая синева, окутав предгорья тишайшей негой и сказочной таинственностью.
Мойше заспешил к шатрам кочевников. Однако, остерегаясь быть обнаруженным заранее, он ловко выбирал складки местности. Казалось, что ему по-звериному удается приникать к земле, сливаться с ней, становясь оборотнем, а не человеком. Но лишь стоило иудею приблизиться к становищу, как шаг его сделался тверд, стан распрямился, на лице залучилась мина искреннего прямодушия.
У небольшого, еще слабо разгоревшегося костра, поджав ноги, сидело несколько бородатых мужчин в длинных, ниспадающих живописными складками хитонах. Они почтительно внимали словам высокого, иссушенного годами старца с окладистой, белой, как выпаренная соль, бородой. На впалой груди старца рельефно выделялся отлитый из серебра медальон, подтверждавший его сан. Голос вожака был чист и звонок. Мойше на мгновенье прислушался, старейшина говорил о каком-то сговоре братьев против младшего — единокровного им по отцу. Совсем нетрудно догадаться — речь шла об Иосифе Прекрасном. Видимо, этой древней ветхозаветной историей старик предварял обсуждение важного для сородичей вопроса. Но Мойше уже заметили, головы старшин повернулись к незнакомцу, тому пришлось с покорностью подойти к насельникам бескрайних пустынь.
— Мир вам, добрые люди, позвольте бедному страннику погреться у вашего огня.
Мойше был тонким психологом, не раз ему доводилось, используя вкрадчивые манеры и смиренный тон, заслужить доверие адептов нового учения, усыпить их бдительность, стать их ближайшим другом и советчиком, иные из них называли его братом — а он затем выдавал их. Вот и теперь ему удалось расположить людей Исаака к себе. Он преломил хлеб их, он испил молоко от коз их. Они показали ему жен и чад, поведали о поголовье стад и тучности племенных пастбищ. И, разделив их горести и нужду нелицемерным, как поверили люди, участием, он смог переступить грань отчуждения между недавно еще чужими людьми. Кочевники признали в нем своего и стали с ним откровенны, и не таились его. А он ловко подвел беседу в нужное ему русло, словно невзначай они разговорились о пророке из Назарета, стали выказывать свое отношение к его жизни, а более к жестокой казни, предпринятой по указке синедриона.
У исааковлян еще не сложилось осознанного отношения к новому учению. Однако им импонировали воззрения Христа на бедных и богатых, они с участием разделяли взгляды пророка на нравственное поведение и ответственность человека в этом мире. И уже открыто сомневались в том, что в делах веры всегда обязательно прав первосвященник и синклит иерусалимского храма. Но все это говорилось с чужих слов, передавалось, будто эстафета оттуда-то издалека. Во многом суждения их были неточны, терялись существенные моменты учения. Пытаясь их отыскать самостоятельно, они привносили много лишнего и ненужного, но сердцевина, сущность убеждений Христа от того, в общем-то, не исказилась.
Мойше понимал, проходи Иисус Назарянин сей дорогой — более стойких последователей ему не найти. Выходило, что крамола проникла и сюда, семена опасной ереси дали обильные всходы, и пока не поздно, нужно вытоптать взошедшие зелена. Вытоптать как можно скорей и тщательней, не дать им заколоситься и просыпаться обильным зерном.
Он постарался запомнить в лицо и по имени наиболее голосистых приверженцев «благой вести», он поднатужился заучить наизусть для будущего обвинительного приговора их прямые и искренние высказывания об обетованном спасении, о грядущем справедливом суде над живыми и мертвыми. Мойше был уверен — с его подачи эти самонадеянные кочевники уже безоглядно обречены на муки. Вскорости воины первосвященника, а может, и он сам во главе отряда из сирийской диаспоры явятся и вознесут карающую десницу над шатрами неверных исааковлян.
А Яхве в лице первосвященника Иосифа Каифы отметит его преданное служение, отблагодарит достойным правоверного иудея образом. Впрочем, он сам не ищет почестей, наградой ему являлось само дело, которое он вершил со всей неистовостью, на которую только способен простой смертный.
Поздно вечером Мойше покинул гостеприимное кочевье, ушел, для виду облобызав взрослых мужчин становища, ушел, нареченный братом, ушел, унося с собой счастье и покой неискушенных в лицемерной подлости людей Исаакова племени.
С чувством добротно сделанной нужной работы он вошел под кров караван-сарая. В душе его царило ликованье, но не с кем было поделиться чувствами, охватившими его, он лишь сладостно потирал свои узкие ладони.
— Ох, как успешно, ох, как ловко он выведал новых супротивников исконной веры! Это несомненная удача — в инакомыслии замешан целый род. Подумать только, если бы не он, то Храм лишился бы вскоре десятков, сотен душ своей паствы.
Сон еще долго не шел к нему. Он ворочался, поджимал и вытягивал ноги, искал место рукам — в голову лезли выспренние мысли, он любовался самим собой, своим умом, смекалкой, удачливостью, наконец. Он чаял себя кем-то великим, он считал себя вершителем судеб...
Но спать необходимо... Завтра предстоит еще один тяжелый переход по безжизненной пустыне, еще один шаг к упрочению дела, которому он отдал себя, иудей по рождению, но римский гражданин по имени Михаил.
Сон окутал его своей пеленой, все исчезло...

Подсознательно, еще во сне, он явственно ощутил, что кто-то стоит подле него. Он очнулся. Присутствие незнакомца явственно ожгло его сознание, но может быть, то просто сонное наваждение, он открыл глаза...
Перед ним, слегка склонив голову, стоял высокий сухощавый мужчина в темном хитоне. Мойше впервые видел этого человека, ему пристало приподняться на локтях, вглядеться в лицо незнакомца. Что-то узнаваемое, давно отпечатанное в памяти, было в том лице, осененном спадающими оплечь волосами, сужающейся курчавой бородкой. В темноте ночи на иудея кротко смотрели небесно голубые, чистые, словно озерная синь, глаза незнакомца. Неподдельная, участливая доброта светилась в них. И тут пораженный Мойше наконец осознал — кто стоит перед ним!.. Но странно, он не ощущал страха или тревоги, наоборот, необычайное просветление снизошло на него. Лишь почему-то обильно потекли слезы, не ослепляя глаз, но нежной влагою омывая, очищая самою душу. И услышал он тогда тихий, печальный голос, пронзивший все его существо:
— Михаил! Михаил!.. Зачем ты гонишь меня?..
Мойше заколодило от этих слов, он простер к Христу руки...

Как вдруг все пропало. Разномастные голоса в унисон кричали: «Пожар, пожар!» За стенкой начался невообразимый шум и топот. Михаил ошалело вскочил с постели, метнулся к закрытой двери, потом к окну, освещенному алым заревом. Приникнув к стеклу лбом, он наконец увидал, как совсем рядом со зданием вокзала полыхает длинный бревенчатый барак. Наверняка, станционные склады, — подумал Облов. Натянув сапоги, он спешно выбежал из спальни.





Читатели (1218) Добавить отзыв
 

Проза: романы, повести, рассказы